МОЖЕТ БЫТЬ ТРЕВОЖНЫЙ ЧАС ИСТОРИИ…
МОЖЕТ БЫТЬ ТРЕВОЖНЫЙ ЧАС ИСТОРИИ…
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Может быть тревожный час истории…, Розанов Василий Васильевич, Год: 1904
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
История с увольнением из Синода епископа Гермогена чревата будущим…
Она может окончить собою, нежданно и непредвиденно, то, что духовные люди в устных разговорах именуют ‘вавилонским пленением церкви’ и что именуется этим названием и еще тягчайшими названиями в толстых учебных книгах, естественно не доходящих иногда до слуха народного, но очень хорошо известных всем поначитанным в богословской литературе. Здесь мы не смеем и перепечатывать того имени, каким называл все ‘синодальное управление’ знаменитый ученостью, правдивостью и ревностью о церкви епископ Порфирий Успенский.
Синод представляет церковь, на которой, как ‘Невесте Христовой’, естественно, не может лежать никакого пятна, укора или о ней быть слуха… Непорочность церкви и необходимость этой идеи вынудила и Синод титуловать ‘святейшим’, хотя он, по ‘Духовному регламенту’ Петра Великого, есть всего только ‘духовное коллегиум’, на одном ряду и в одном достоинстве с прочими двенадцатью коллегиями, учрежденными преобразователем России, и, в качестве ‘коллегии’, конечно, он не избавлен от возможности иметь погрешности.
Но все это не ясно и затушевано. Вообще синодальное управление держалось два века и держится до сих пор потому, что около него положена масса этой ретуши, скрывающей натуральные черты дела и, так сказать, естественное человеческое лицо учреждения. ‘Келейность делопроизводства’ уносит в тайну решение дел и состояние церкви, титул ‘святейшего’, вытекающий из необходимости и народной идеи, переносится с идеи на факт:, торжественность обстановки и тот осторожный факт, что обер-прокурор Синода не сидит в присутствии Синода за одним столом с митрополитами и епископами, а имеет отдельный стол в стороне и как бы поменьше, во всяком случае не так торжественно обставленный, — скрывает ту реальную и оплакиваемую в ученых книгах действительность, что на самом деле ‘стол обер-прокурора’ или ‘обер-прокурор, сидящий за столом’, и есть ‘весь Синод’, в котором кроме него все прочее является безвластным, незначащим и, попросту, фиктивным. На самом деле если разобрать ‘головной механизм’ Синода, то окажется, что русская церковь управляется светским человеком, не имеющим никакого посвящения, никакого сана, и самые добродетели или недобродетели которого, вера или безверие, никому не известны и ничем не контролируются… Кроме внешних слов и действий…
В науке и даже в обществе все это и известно. Но не в народе. История с Гермогеном чревата будущим тем, что она есть шум, что, как все шумное, она стала народна. Что теперь уже нельзя ‘унести в келью’ дело и решить все ‘за запертыми дверями’. Ведь так, как поступлено с еп. Гермогеном было поступлено с митрополитом московским Филаретом, вернувшись из заседания домой, он нашел у себя паспорт на возвращение в Москву. Дело безмолвное. Он безмолвно и уехал, — и больше во все время своего святительства не вызывался в Петербург.
Молвы не было, и ничего не случилось.
Но вдруг пошла молва. Что же может случиться?
То, что случилось бы с невестою, на белоснежное платье которой упал бы ком земли, мокрой и грязной, замазавший ее чистоту. Необходимо переодеться. В ‘грязных платьях’ не венчаются, а ‘церковь’ — Невеста Христова — не может иметь ни порицания, ни даже о себе слуха. Как только прошел ‘слух’ или совершилось ‘оскорбление’, — правое или неправое, неосновательное или хоть ложное, все одно: нужно все изменить, нужно надеть ‘новое платье’.
Белоснежная чистота — это церковь.
Нет белоснежной чистоты — и церкви нет. Но как существо и идея церкви есть и вечна и народ в это верит, да это и есть так вечно, — то моментально является нестерпимейшая необходимость переменить все одежды на Непорочном Агнце, церкви. Реально: переменить все церковное управление. И, чем скорее, тем безопаснее: ибо трудно и страшно представить себе то, что может выйти, когда народ увидит Агнца, которому он поклоняется и молится (народ не в церкви только, но самой церкви), — загрязненным, осрамленным…
Не говорю уже ‘грешным’. Народ не допускает ‘греха в церкви’… Явно, нужно и придется моментально же сорвать одежды (система синодального управления), — дабы сохранить Агнца. Ибо без Агнца народ вовсе жить не может. ‘Спасайте невесту и бросьте одежды’: ибо ‘опороченная невеста’ есть уже тем самым и не невеста.
Но ‘опорочение’ началось… Вдруг пошла молва, может быть, она пошла от неосторожных, может быть, она пошла от наивных. Два века все делалось келейно, и келейностью спасалось все. И вдруг это нарушилось, все вышло въявь, непредвиденно, по частному и личному поводу. От ‘двухкопеечной свечки Москва сгорела’: мы имеем дело с началом подобного события, потому что и епископ Гермоген, и приехавший ему ‘в помощь’ монах Илиодор суть такие лица, которым никак не ‘накинешь на рот платочек’, а положение печати благодаря ‘слава Богу конституции’ таково, что ничего нельзя сделать ‘с этими интервьюерами и репортерами’. Вся система, так сказать, ‘вспомогательных рычагов’ так расположилась, что… мы можем ожидать или сейчас же быстрой ломки (упразднения обер-прокуратуры и замены фикций ‘собора’ подлинным собором), или такого внутреннего религиозного пожара, ни размеров, ни силы и продолжительности которого нельзя определить (‘Агнец горит’, ‘Агнец опорочен’ или ‘с пороком’). Тут среди ‘вспомогательных рычагов’ и тот факт, что и еп. Гермоген, и монах Илиодор — оба суть уже народные лица, это — лица всероссийские, а не ‘епархиальные должностные лица’, с голосом глухим и лицом, никому не видным.
Словом, мы стоим при начале какого-то всероссийского движения, — отнюдь не столичного и отнюдь не синодального. Движение, в котором, как в могучем море, ‘синодальное управление’ может поплыть как щепочка.
НВ. 1912. 19 янв. No 1279.