Может быть - да, может быть - нет, Д-Аннунцио Габриеле, Год: 1910 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 326 минут(ы)

Габриэле Д’Аннунцио

Может быть — да, может быть — нет
Forse che s forse che no

Роман

Перевод А. Печковского

Книга первая

— Может быть, — возражала женщина, излучая, можно сказать, свою улыбку навстречу могучему, происходившему от быстрой езды ветру, от которого бился во все стороны ее головной шарф серебристо-серого цвета, как придорожные ивы, убегавшие вдаль полей.

— Нет, не может быть. Я хочу, чтобы это было так, я хочу! Вы делаете возмутительную вещь, Изабелла: этому нет прощения, нет оправдания. Это жестокость с вашей стороны, жестокость почти что грубая, ужасное оскорбление тела и души, бесчеловечный грех по отношению к любви, ко всякой красоте, ко всякой прелести любви, Изабелла. Что вы хотите сделать со мной? Хотите, чтобы я совсем пришел в отчаяние, сошел с ума?

— Может быть, — отвечала женщина, и улыбка ее походила на острие, заволакиваемое беспрестанно дымкой ее шарфа с его переливами цветов, улыбка эта выбивалась из-под крыльев ее шляпы цвета железа, покрывавшей ей голову наподобие шлема и сплетенной из широкой соломы, такой широкой, как стружки ясеневого дерева.

— Ах, если бы любовь была живым существом, с живыми глазами, как вы думаете, могли бы вы без стыда глядеть ей в глаза?

— И не стала бы глядеть никогда!

— Вы меня любите?

— Не знаю.

— Вы играете мною?

— Все в жизни игра.

Бешенство охватило мужчину, который, выгнувшись вперед, управлял своей стремительной красной машиной, мчавшейся по старинной римской дороге с грозным шумом, как от перекатов железного барабана.

— Были бы вы способны поставить жизнь на последнюю ставку?

— Я способна на все.

Словно острие, сверкнула в ее зубах, в белках ее глаз ее чудовищная улыбка, сверкнула, как обоюдоострый меч. Обезумевший спутник сжал в руке рычаг машины, усилил ход, как в пылу безумной гонки, и почувствовал, как его сердце забилось в такт с машиной. Ветер срывал слова с его пересохших губ.

— Теперь ваша жизнь в моих руках совершенно так же, как этот круг руля. Да — я могу ее разрушить.

— Да.

— Я могу в одно мгновение низвергнуть ее в прах, разбить о камни, сделать из вас и из себя одно кровавое пятно.

— Да.

Выгнувшись вперед, произносила она эти слова с присвистом, с оттенком насмешки и дикого наслаждения. И воистину кровь одного и другой черпали силу друг от друга, вздымаясь и сталкиваясь, они загорались, вспыхивали, как бензин от зажигателя мотора, спрятанного в длинной коробке.

— Смерть, смерть!

Без страха, в опьянении она смотрела на его фигуру, отражавшуюся в задке среднего фонаря, как в щите, сделанном из трех металлов, смотрела, как отражались в этом медном выпуклом зеркале в маленьком виде его голова, затем в более крупном виде туловище и, наконец, огромная левая рука, лежавшая на руле экипажа. Когда на зеркало падало солнце, пламя пожирало ему лицо, и от всей фигуры его было видно тогда чудовищное безглавое туловище и гигантская рука в красной перчатке.

— Ты еще долго будешь манить меня и только смеяться надо мной?

— Может быть.

— Видишь там эту телегу?

— Вижу!

Слова сыпались как искры, и вылетали они, казалось, не из уст, затаивших дыхание, а из самого сердца, как из огнедышащего вулкана. Ветер срывал их и смешивал с огромным столбом пыли, поднимавшейся от их чудовищной езды. Они представлялись не звуками, но языками пламени, казались нечеловеческими от быстрого мелькания, от окружающей безлюдности.

— Закрой глаза, дай мне свои губы.

— Нет.

— Укуси меня и закрой глаза.

— Нет.

— Тогда умрем!

— Я не прочь.

Между ними происходила борьба без телесных прикосновений, но с тем же любовным бредом, который охватывает любовников на смятой постели, когда они почти ненавидят друг друга, когда любовная страсть и инстинкт разрушения, наслаждение и убийственный пыл сливаются в один лихорадочный бред. Весь мир представлялся пылью, оставляемой позади, их силы сливались друг с другом. Женщина была отделена от спутника ручками сиденья, даже колени их не касались, но она испытывала мучительное наслаждение, как будто две властные руки держали не круг руля машины, но схватили ее за плечи, потрясая ее тело. И ему передалось то же самое ощущение, ибо он почти чувствовал, как под его руками, которые напрягались все сильнее и сильнее, возрастил предсмертный трепет сидевшего рядом создания. И оба они, как в минуту телесных объятий, чувствовали, что лицо горит, а в спину прокрадывается холодок.

— Не боишься?

— Не боюсь.

Она смотрела в лицо смерти, но не верила в смерть. Увидела тень от тополя на белой дороге, различила в гуще травы одуванчик, не тронутый ветром, непрочный пушистый шарик на тонкой ножке, вся сжалась, превратившись с головы до ног в один жизненный инстинкт, подражая лёту проворных ласточек, задевавших крыльями трясущуюся коробку мотора. И ни разу в жизни еще не сознавала она собственного тела так, как в эту минуту, ни лежа в постели, ни в ванне, ни даже перед зеркалом: длинные ноги, гладкие, как ноги изваяний, лоснящихся от тысячи прикосновений, узкие подвижные колени, в которых таилась тайна ее удивительной походки, маленькие соски на груди, широкой, как грудь поющей музы со слегка выступающими костями, прикрытыми тонкими мускулами, и руки, мягкие, но крепкие и, несмотря на это, казалось, затаившие в себе всю нежнейшую свежесть жизни, как гирлянда цветов, обновляемая каждое утро, и одетые в мягкие перчатки худощавые руки с ногтями в белых пятнышках, чувствительные, как багряное сердце, полные более высокой тайны, чем линии ладоней, и весь жар, разлившийся под кожей, как золотящие лучи солнца, и беспокойная жизнь крови, и глубокий аромат тела.

‘Нет, мы не умрем. Сердце у тебя дрогнет. Вся ярость твоя — это пустое. Получай от меня радость и страдание. Я никогда еще не была такой сильной, такой желанной’.

Мысли ее зарождались от ее трепета. И из-под низко опущенных крыльев ее шляпы виднелось ее демоническое лицо, являясь не маской из плоти, но высшим выражением ее души, зажегшейся от звучных порывов ветра и затуманенное лукавством.

— Изабелла! Изабелла!

Подобно чуткому коню, который чувствует, как его всадник перед препятствием теряет мужество, и знает, что они не перепрыгнут на другую сторону, — она чувствовала нерешительность в руках своего спутника, управлявшего машиной, и уже мерила глазами промежуток между телегой и каналом, в котором белели кувшинки. Невольный крик вырвался у нее, когда на машину налетела ласточка и убилась.

— Испугалась?

— За ласточку.

— Хочешь?

— Будь что будет…

— Изабелла!

Тут она взглянула на бритое лицо своего спутника, на этот раз не на отражение его в медном зеркальце, но на живое лицо, бывшее рядом с нею, оглушенное близостью опасности, — бронзовое лицо, иссушенное и загрубелое, с проступающими костями, словно затянутое ото лба до подбородка в тонкую кольчугу, и одни только мясистые губы выступали, словно раздувшиеся от жажды и отчаяния. Потом взглянула перед собой. Внезапный ужас захватил ей дыхание, ибо телега была тут, перед ними, нагруженная длиннейшими стволами деревьев, которые высовывались за рога запряженных быков. Последний раз вскинула глазами и с удивительной ясностью различила круги в разрезе бревна. Затем закрыла глаза, тряхнулась от сильного движения экипажа, услышала брань возчиков и зловещее мычание, как будто смертоносная машина проехала по животным, раздавив их. Открыла глаза: что-то зеленое, чистое свежей струей лилось ей в зрачки. Машина мчалась с завыванием сирены вдоль поросшего травою берега канала, в котором желтели бесчисленные кувшинки. Позади столб пыли закрывал следы. И из-под колышущегося шарфа, из-под крыльев шляпы, с невредимого, победоносного лица сорвался неожиданно взрыв смеха.

То был непроизвольный смех, судорожный женский смех, от которого наполнялись слезами глазные впадины, от которого перегибалось пополам ее тело, ежеминутно грозя переломиться. Но она постаралась придать своей слабости и своему истерическому припадку вид победоносного презрения.

— Смерть! Смерть! — с рыданием выкрикивала она сдавленным горлом. — Последняя ставка! Вы всего-то навсего убили одну ласточку и заставили замычать четырех мирных быков.

Она не в силах была сдержать своего смеха, вырывавшегося из глубины ее существа, из неведомой внутренней бездны, вырывавшегося с неподражаемым звуком, который все же казался фальшивым и ее душе, и тому, кто слушал ее. И спутник молчал, не глядел на нее, весь подавленный нахлынувшей тоской и мертвой враждебностью, которая мешала ему ответить на насмешку или придать ей характер легкой веселости.

— Все в жизни игра, — вымолвил он.

Он умерил ход машины. Теперь дорога была совершенно безлюдна, и вся местность кругом казалась далекой пустыней, как какое-нибудь музыкальное воспоминание, построенное на одних и тех же интервалах: и зеленые поля, и белые дороги, и мягкие линии каналов, и ряды ив, тополей и тутовых деревьев — все линии шли гармонично с горизонтом, с гармоничной медленностью уходя в бесконечность. И было царство свободного неба: было что-то воздушное, что разливалось над всеми этими спокойными водными зеркалами, что делало мягче землю, как большие глаза делают мягче человеческое лицо.

Над дрожанием мотора и над смехом женщины, исходившим как будто из одной и той же механической бессознательности, для него царила безграничная тишина. И из этого ясного простора темного неба, и из этих белых полос, протянувшихся по зеленому полю, и из мелькавших перед его напряженным взглядом ласточек у него создалась картина его полета. И ему вообразился быстрый ход, но не тот, который скользит по земле, а который поднимает. Он вообразил себе, что находится поверх длинного скелета, составляющего основу его ‘дедаловой’ машины, между двух больших трапеций, выстроенных из дерева, стали и холста, позади сотрясающегося веера цилиндров, покрытых ребрышками, между тем как дальше вращалась сила, невыразимая, как воздух: двухлопастный винт с божественными изгибами.

Женщина справилась наконец со своим смехом, и только изредка еще он прорывался наружу в каких-то словно детских всхлипываниях.

— Мне думается, Паоло, что мы оба сошли с ума, — проговорила она голосом, который лег на сердце ее спутника, как ложится бережно рука, желая удержать что-нибудь такое, что готовится вспорхнуть.

В мимолетном воспоминании Изабелла Ингирами представилась ему под навесом сарая, по которому барабанил весенний дождь, посреди катушек стальной проволоки, посреди длинных деревянных жердей, неубранных куч стружек, среди визга пилы, звяканья стамесок, ударов молотка, в тот миг людская горячка начинала заражать и безжизненное большое крыло, на рамах которого был уже натянут холст. Ах, почему так внезапно вся эта нежная и таинственная работа, подобная работе музыкальных инструментов, вся состоящая из терпения, страсти и мужества, вдохновленная вечной мечтой и древним сказанием, почему она вдруг представилась ему одним непрочным, мертвым скелетом в сравнении с той концентрированной сущностью жизни, которая из всех уголков Вселенной сошлась и воплотилась в этом одном лице, лицо это было почти бескровно, и лишь порой по нему пробегали проблески пламени, подобно высоким порывам красноречия, подобно радостным возгласам мальчиков. Сколько было положено упорной изобретательности, сколько навыка и ловкости, сколько опытов и повторений в способе делать связки, скрепления, переплетения. И в силу какой тайны вот так, в один миг, хрупкие суставы этих пальцев, что легли возле уголков сжатых губ, могли забрать себе власть, уничтожавшую всю проникновенность его исканий, всю радость изобретения? Он снова пережил тот миг, когда посетительница, опершись с воздушной легкостью локтем об остов машины, стояла возле вертикального руля под натянутой стальной проволокой, поддерживала обнаженной рукой то место лица, где щеки переходят в подбородок, вся превратившись в слух и вся подобная тени от своей крылатой шляпы, воспринимала всю многосложную мудрость, всю соблазнительную изощренность безбородого Меркурия.

— Вы все еще дурно думаете обо мне, Паоло? Или мечтаете о завтрашнем полете?

Ему показалось, будто по всему ее телу пробежала легкая дрожь.

— Я думаю, — отвечал он, — о том дне, когда вы в первый раз вошли в мой маленький сарайчик на лугу в Сеттефонти.

— Я помню это.

Она вспомнила робкие, недоверчивые взгляды мастеров, ощущение холода от большой капли, упавшей ей на голую руку, шуршание стружек о подол ее платья, боль в лодыжке, запутавшейся в стальной проволоке, запах лака и дождя и замаскированное волнение ее сердца.

— Вы вошли, как человек, который открывает дверь и приказывает: ‘Оставь все и иди за мной’, и не сомневается, что его приказание будет исполнено.

— Я знала, — сказала она, — одно слово, прекрасное и странное, как имя волшебницы, которое значит: ‘Иди за мной’. Но я его больше не помню.

— Ваше настоящее имя?

— Для вас или для всех?

Внезапно он почувствовал будто сильнейший ожог и перестал понимать и соображать. Но как объяснить, что этот голос мог одним только словом причинять столько боли? Как мог он одним выражением вызывать и перемешивать столько непонятных вещей, вызывать весь мрак непрощаемого прошлого и всю неизвестность нечистого будущего?

В одном желанном для него теле воплотилась в его глазах вся страсть мира, и вся безмерность жизни и мечты замкнулись в одном горячем лоне.

Он взглянул на нее. Так одним сердитым ударом стеки по глине скульптор уничтожает целое изображение, превращая его в бесформенную массу. В эту минуту он желал, чтобы у нее не стало ее век, ее губ, ее шеи, чтобы она не была той, какой прежде. И он вызвал в памяти телегу, длинные стволы, ожидавшие беспощадного удара.

— Ах, если бы любовь, которую вы так грубо оскорбляете и унижаете, отомстила бы за себя и научила бы вас тем страданием, которое вы мне причиняете! Если бы в один прекрасный день вы утратила способность спать, улыбаться, плакать!

— Любовь, любовь! — вздохнула она, откидывая назад голову, закрывая веки, раскинув руки, словно готовясь жадными устами выпить весь волшебный напиток лета из опрокинутой чаши неба, увенчанной листвой. — Если бы вы знали, Паоло, как я люблю любовь!

Последние слова она произнесла, склонившись своим закутанным лицом к спутнику, с таким выражением, в которое она как будто вложила особый тайный вкус и запах, как будто голос ее, прежде чем дойти до губ, прошел по всем глубинам чувственности. Он побледнел. Съежился весь, надломился, как сучок, который бросят сейчас в огонь с тысячью других. Страсть являлась бесповоротным призывом для него, объятия ее рук являлись единственным местом в мире, где светит солнце, где можно дышать. Но ее страсть не знала границ, не знала времени, как зло жизни, как тоска земли.

— Любовь есть дар, — сказал он.

— Любовь — ожидание, — возразила она.

— Но не извращенная оттяжка. Ежечасно вы готовы отдаться и отступаете назад, готовы уступить и отказываете. С того самого дня, как вы вошли в сарай и обошли мертвые крылья машины, вы воспроизводили в своей походке все движения сладострастия.

— У вас извращенный взгляд.

Он представил ее себе в ту минуту, когда она волнующейся походкой обходила вокруг большой воздушной машины с почти текучей гибкостью злых мурен — пленниц аквариума.

— Почему вы вечно плачетесь, как капризный мальчик, вы, который мне нравитесь исключительно как любитель опасности? Думайте, Тарзис, что я величайшая опасность. Любовь, которую я люблю, — это та любовь, что неустанно повторяет: ‘Сделай мне больно, сделай мне еще больнее’. Я не стану избегать ни малейшего горя ни для вас, ни для себя. Поэтому бегите прочь, раз у вас есть крылья, раз вы изучаете течения ветра.

Она не улыбалась, но говорила так, как будто налегала на каждое слово, желая сообщить ему свою собственную тяжесть, тяжесть своей власти и своего несовершенства и всего того неведомого, что лежало внутри ее. И крики ласточек над стоячей водой каналов раздирали ей душу, как алмаз разрезает стекло!

— Друг, друг, — вырвалось у нее, ибо вдруг ее охватила отчаянная тревога, как будто замедлившийся ход и клонящийся к закату день отнимали у нее свободу дыхания. — Нет, не слушайте меня, не отвечайте мне. Не говорите больше, я не хочу говорить. Я никогда не причиню вам такой боли, какую причиняет мне малейший из этих листьев и все это небо!

Божественная кротость и грусть закатывающегося дня веяли над мирными полями, а тени и вода, и поля слагались в такие простые сочетания, что приводили на ум сравнение с тремя нотами флейты, вырезанной из тростника. Обнаженные снизу ивы с легкой коронкой листьев на верхушке отражались в воде с таким приветливым видом, что можно было подумать, будто они перед этим держались за руки и теперь разняли руки после спокойного танца. И такой свежестью веяло от кувшинок, плававших по каналу, что женщине представлялось, будто она чувствует влажность их на своих воспламененных глазах.

— Скажите, Альдо и Вана намного отстали от нас? — спросила она со смутной тревогой, которая все еще не хотела улечься.

— Они догонят нас!

— Тогда вперед! Вперед!

Паоло Тарзис ускорил ход. Столб пыли, грозный шум машины, завывание сирены — все это заслонило собой прежнюю нежную и мучительную мелодию. В отдалении показались красные стены, редуты и четырехугольные башни крепости.

— Скажите, разве моя сестра вам не нравилась раньше больше меня? — начала она опять с вызывающей едкостью в голосе, приподнимая уголки губ на высоту десен с раздраженной улыбкой, словно нависшей над каплей розовой крови.

— Вы не хотели больше говорить, Изабелла.

Женщина испытывала невыносимую тревогу, как будто она чувствовала необходимость сказать или сделать нечто такое, что единственно годилось бы в эту минуту, но не могла ни сказать, ни сделать и даже, наоборот, старалась вызвать в себе противоречивые мысли, слова и движения, старалась противоречить этому каждым биением крови, каждым дыханием. И вся согнулась, как под бурей, как бы желая принизить свою жизнь, воспротивиться неожиданному подъему волн, а что будили эти волны — желание плакать, или смеяться — она сама не знала. И, испытывая в эту минуту глухую боль в лопатках, она сама старалась перевести эту боль по всему телу до самых пальцев ног и рук — так ей хотелось чувствовать эту боль. И вот теперь усталость захватила собой все ее тело, как черная тягота снотворного средства, и внушала ей мучительное желание склониться головой на плечо спутника и забыться в бесконечном сне. И вот встали внутри нее все силы страсти вместе со всеми образами сладострастия и забушевали в вихре бреда.

— А ведь сейчас самый длинный день! — воскликнула она, вздрогнув, как от воспоминания. — Сегодня самый длинный день в году, день летнего солнцестояния. Вы этого не знали?

И несколько мгновений ждала, не тронется ли рука ее спутника с руля и не коснется ли ее, ждала в нетерпеливой надежде, что от этого прикосновения зародится в ней что-нибудь новое. И вся ее душа забилась в страхе с дрожью неисчислимо быстрой, как будто все летавшие кругом ласточки попали в одну сеть и от ужаса перебили себе все перья.

Он сдержанно молчал, стараясь овладеть собой. А ей хотелось взглянуть на его обезображенное отражение в медном задке фонаря, и много жестких, оскорбительных слов скопилось у нее против него, и она не могла выбрать из них ни одного, но сдержала себя, только скопляя свою злобу. И стала искать, нельзя ли что другое было противопоставить своей внутренней боли, что-нибудь другое кинуть на утоление этого нездорового голода, разрушавшего в ней всю ее прожитую жизнь и не оставлявшего у нее на языке ничего, кроме вкуса крови и пыли.

Но тут вдруг послышалась грубая брань лошадиных барышников и протянулись даже кулаки, что заставило ее выпрямиться одним сильным движением засидевшихся бедер.

— Вперед! Не останавливайтесь! Вперед!

Шумящая машина оказалась окруженной табуном лошадей, которые били копытами, становились на дыбы: длинные гривы, длинные хвосты, вымоченные дождем, баранообразные головы с искрой испуга в уголках глаз — с мелькающим белком, жеребята, мохнатые как медвежата, на высоких тонких ногах, и стук деревянных башмаков, и движения живой волны, и дикий, одуряющий запах.

— Умираю от жажды, — сказала она, когда стихли шум и крики. — Я хочу напиться этой зеленоватой воды, хочу встать на колени на берегу и погрузить лицо между двух кувшинок.

Она приподняла шарф и показала свое лицо. Он повернулся, чтобы взглянуть на нее, чувствуя какую-то пустоту в груди — так действовал на него вид ее наготы, всегда новый для него. Она захватывала зубами губы, одну за другой, увлажняя их слюной, с усилием извлекаемой из горла. И в ее глазах совсем пропали зрачки — они наполнились светлым трепетом сил, как бульканье воды из отверстий на дне фонтана, а черная полоска ресниц на нижнем веке, проведенная искусной рукой природы, ярко выделялась, оттеняя светлые пятна радужин, удлиняя длину орбит, делая ее красоту более страстной и более острой.

— Ах, какое небо! Вы не видите?

Небо было бледное, почти совсем чистое, ровного оттенка, хотя местами к нему примешивались огневые струйки, поднимавшиеся кверху и спускавшиеся книзу в беспрестанном колыхании нежной прозрачности, которую запрокинувшееся лицо женщины принимало на свои ресницы и одним биением век отбрасывало обратно до границ безмолвия.

— Что мы будем делать теперь?

Ее тревога говорила ей, что ее судьба висела в воздухе, в лучах этого длиннейшего дня в году. Она видела перед собой образ своего счастья опрокинутым, как ее голова, готовящимся укусить скорбь, как сочный плод, обливающий ее своим розовым соком. И она не могла решить, хотелось ли ей продолжать до бесконечности эту езду или остановиться для отдыха в незнакомой обители, и невольно ее рука закруглялась, подражая положению руки ее спутника.

— Будем мы ждать Вану и Альдо у городских ворот?

На лугу, поросшем тутовыми деревьями, паслось стадо гнедых лошадей. Позади них стояли городские стены, в которых виднелись пробоины.

— Паоло, Паоло, — проговорила она как потерянная, побежденная своей тревогой, — пожалуйста, остановитесь у дворца. Я хочу видеть его. Это дворец Изабеллы. Отперт он сейчас или нет? Я хочу, хочу попасть туда во что бы то ни стало. Пожалуйста. Я должна видеть его сегодня. Сделайте мне такое одолжение.

Ее сверхъестественные мучения, и ярость сладострастия, и отвращение, и гордость, и жажда — все это сейчас, смешавшись, разрешилось в одном галлюцинирующем видении любви посреди развалин. Она взглянула на клонившееся к закату солнце, желая остановить его своим обетом.

— Здесь дворец Изабеллы. Я должна его видеть.

— Вероятно, уже поздно.

— Нет, не поздно.

— Уже больше шести часов.

— Сегодня день продолжается до девяти.

— Сторож нам не отопрет.

— Он должен отпереть. Я хочу.

— Попробуем.

— Я уверена. Я хочу.

Машина остановилась у городских ворот. Подошла таможенная стража. Среди оглушающего шума машины она нагнулась к ним лицом, которое горело между двух крыльев ее шляпы, как бы озаренное вдохновением. Задыхалась вся.

— Где дворец?

Один из них с выражением удивления показал ей дорогу. Безмолвным и почти безлюдным казался город среди своих болот, со своим обликом грусти. Связанные с ним воспоминания навевали на него тишину, которую ласточки прерывали своими криками, разрывали на части и уносили кусочки своими ноготками в серебристое небо.

— А Вана? А Альдо?

— Они, наверное, подъедут к воротам и спросят, не проезжали ли мы.

— Спросят ли? А вот и площадь.

Длинная площадь была безлюдна, ее кольцом окружали дома, башни и священные развалины, и великие тени дышали белым великолепием, прелестью, развратом, предательствами и убийствами. Ласточки, как в бреду, испускали крики. Дворец оказался запертым. И разгоряченному воображению женщины представилось, будто в нем была заперта ее затаенная судьба. Задыхаясь, выскочила она на землю, и, подобно дочери, выгнанной из дому и вернувшейся с помраченным рассудком, она начала колотить в дверь обоими кулаками.

— Что за бешенство! Изабелла, у вас пальцы заболят. Вы так, наверное, перепугаете сторожа, и он откажется впустить в такой час полоумную девочку, притом же пыльную и грязную.

Паоло смеялся, восторгаясь в то же время этой неугомонной жизненной силой, этим разнообразием движений и выражений голоса, этим жаром возбуждения, благодаря которому место, на котором она стояла, можно было считать самым чувствительным на всем земном шаре.

— Тут есть колокольчик, — произнес чей-то робкий голос. И тут только они оба заметили, что между двух скамей была приделана ручка звонка, помещавшаяся в центре положенных горкой друг на друга кружков, но благодаря пыли принявшая вид соска, сделанного из известки.

Суетившаяся женщина сначала удивилась, затем рассмеялась. Отыскала звонок, дернула изо всей силы. Звон разнесся по скрытому от них пространству. Послышались шаги, затем воркотня, звяканье ключа: дверь отворилась, сторож показался на пороге. Украшенный седой бородой, он являлся грубым олицетворением Времени, только без водяных часов и косы. Она не дала ему открыть рта, но сразу набросилась на него с умоляющими речами.

— Впустите нас! Мы тут проездом. Мы уезжаем нынче же вечером. Может быть, никогда не придется нам приехать сюда еще раз. Пожалуйста, пожалуйста! Никто не увидит, и ничего не случится. Впустите нас, дайте нам хоть одним глазком взглянуть! Меня зовут Изабеллой.

Но еще больше, чем эта ребяческая резвость, и горячая мольба, и властительное имя, подействовала монета, сунутая ее спутником. ‘Время’ улыбнулось в свою седую бороду, впустило их и ретировалось.

Тогда она сняла с себя шарф, сняла накидку, и так ослепителен был свет ее молодых глаз, что несколько мгновений она казалась окутанной им одним. Но, когда она ступила на широкую лестницу, Паоло Тарзис услышал в своей груди глухие удары своего сердца, как будто бы он нес ее на своих руках: была она тяжела? или легка? Но самое ее тело было обманчиво, почти двойственно, как будто в беспрестанном чередовании оно то скрывалось, то показывалось вновь. Вот она поднималась со ступеньки на ступеньку с гибкостью, от которой, можно сказать, еще удлинялись ее ноги, утончались бедра, вытачивалась талия, казалась худою, ловкой, быстрой, как мальчик в беге. Вот она остановилась на площадке лестницы и испустила глубокий вздох, и пораженный взгляд внезапно открывал у нее широкие плечи, выпуклую грудь, мощные бедра, прямизну стана в соединении с изогнутостью ног, которые твердо стояли всей ступней, как ноги микеланджеловской ‘Ливиянки’.

Остановилась она, затем сделала несколько шагов по направлению к первой зале. Удары ее колен о юбку вызывали в ней изящное колыхание, волнообразную грацию, оживляющую изнутри каждую складку. Еще раз остановилась уже без малейшего следа улыбки или веселья, как бы подавленная слишком тяжелым предчувствием, и стояла с опущенными веками. Друг ее находился немного поодаль, поглощенный своей тоской, которая уничтожала в его душе все остальное и позволяла ему делать одно только машинальное движение рук, в которые теперь перешла вся сила его ожидания. Она не глядела на него, но по всему своему телу чувствовала ток скоплявшейся в ней особой тайны, которою она не в силах была овладеть, но которая все же принадлежала ей больше, чем самый мозг ее костей.

И тут внезапно из всего ее тела, из ее прелести, из ее мощи, из складок ее платья, из всех линий ее тела, из всего, что было ее жизнью, и из всего, что прилепилось к ее жизни, — с неизбежностью воды, текущей по склону, и пара, поднимающегося в вышину, образовалось нечто краткое и бесконечное, нечто мимолетное и вечное, приличное и не сравнимое ни с чем: взгляд, тот самый взгляд.

И это было все. Они взялись за руки, переменившись в лице, не говоря ни слова, побежденные любовью, более величественной, чем их любовь, — они готовились войти в жилище их единой души и их соединившихся теней. Их ужасающее счастье не стремилось более вкусить скорбь, но приготовилось внимать крику истерзанной и покинутой красоты. Облупившиеся стены и своды, пострадавшие полотна, столы и сиденья с расшатанными позолоченными ножками, разорванные драпировки рядом с облупившейся штукатуркой и выскочившими кирпичами, огромные пышные кровати, отражавшиеся в тусклых зеркалах, антресоли, поддерживаемые на подпорках, запах трухи вместе с запахом свежей известки, и в просвете окна две красные башни, выделявшиеся на фоне изба, и ворвавшееся щебетание воробьев, и крики уличных бродяг, а в просвете другого — безлюдная улица, церковь без молящихся, тут висячая люстра с хрустальными шариками и косой луч солнца на паркете, там другая люстра и другой луч, и то, что светило, казалось печальнее, чем то, что погасло, и целый ряд других люстр, испорченных, оборванных, похожих на хрупкие скелеты. О, безнадежность, безнадежность, лишенная красоты! Что мы станем делать со своей душой?

— Сядь! — воскликнула посетительница, увлекая своего спутника к окну через одну из зал, украшенную образами Рек.

И оба прильнули к окну. Стояли, не разнимая рук, прислушиваясь как будто к неясным волнам музыки.

То был висячий сад, окруженный портиком с двойными колонками, они спокойно стояли парами, и так как колонки стояли близко друг от друга, то тени каждый пары неизменно сливались вместе. Там росли вперемешку самые различные растения, большие и малые кусты росли в одной куче, но вся эта зелень стоила внимания только тогда, когда на ней сидела в страстном томлении какая-нибудь белая роза.

Когда Паоло настолько приблизил свое лицо к ее обожаемому лицу, что их дыхание смешалось, она отодвинулась, обернулась и поглядела позади себя. Затем заметила тихим голосом, ослабевшими устами:

— Нет, там есть другой, более красивый.

Ей казалось, будто она слышит небесную музыкальную прелюдию, которая спустя короткий срок должна была прорваться бурным потоком.

Переступили через один порог, и над их головами оказался темный ночной небесный свод, на котором сверкали знаки зодиака, отражаясь в стоячей воде зеркал. В окно врывался острый, мощный запах магнолии — то было опьянение созвездий.

— Другой сад?

То был жалкий, заброшенный дворик И снова показались в пышных пустых залах бледные хрустальные люстры, и снова показались бессонные ложа, краснели и чернели на стенах длинных галерей старые полотна, похожие на бычачьи кожи, натянутые и подвешенные дубильщиками, и с обваливающихся черепичных крыш доносилось щебетание воробьев, пролетающих мимо разрушающихся архитектурных украшений, повсюду была безнадежность, лишенная красоты.

— Вана! Альдо и Вана!

От испуга крик Изабеллы вышел подавленным. Она видела, как к ним навстречу среди безмолвия комнаты, занятой тенью постели, мрачной, как гроб, шли две фигуры, не говоря ни слова и пристально глядя вперед, как те, что со дна своей жизни поднимаются навстречу горькой судьбе.

— Альдо, Вана, вы ли это? Вы ли это?

— Нет, Изабелла. Это мы сами, в зеркале. Почему вы так дрожите?

— Мы!

То было длинное зеркало, вделанное в стену между двух колонок и доходившее до самого пола, которое позволяло видеть всю человеческую фигуру с ногами, от него веяло волшебством, как от магического параллелограмма.

— Почему вы так дрожите?

С чувством покорности и отвращения приближалась она к зеркалу, увлекая за руку начавшего беспокоиться спутника, вошла в замогильную тень кровати, пристально глядела и не узнавала своего взгляда в этих глазах, казавшихся ей почти обнаженными, почти лишенными ресниц, не моргающими, огромными, более таинственными, чем могила, такими же таинственными, как безумие.

— Нет, нет! Я боюсь.

Она отскочила далеко назад, бросилась бежать в соседние комнаты, пробежала под сводом лазури с золотом, под нежным небом, подобным больной бирюзе с выцветшим золотом, под всей этой бледной пышностью, разлитой наверху, нависшей над головами, под неумолимым безмолвием, притаившимся среди лепных украшений потолка.

— Изабелла!

Прежняя безнадежность преобразилась. Прежние небесные волны музыки, колыхавшиеся над белыми розами висячего сада, перешли теперь в патетические отрывки мелодии, похожие на судорожные крики страсти. Старый дворец, очистившийся теперь от ненавистных следов жалкой суеты, дышал древним величием, исходившим из всех пробоин, дышал, и страдал, и умирал в объятиях этого долгого дня. Все знаки в нем говорили, все призраки пели. Тут Победы показывали свою железную душу сквозь трещины гипса и протягивали в руке не лавровый венок, но кольцо ржавого железа. Там божественные орлы срывали с фестонов испорченные, избитые плоды.

— Изабелла!

Она все шла да шла из одной комнаты в другую, не зная, в которой ее душа могла бы вздохнуть поглубже. А комнаты шли за комнатами, и красота сменялась разрушением, и разрушение было еще прекраснее красоты. А глаза расширялись, чтобы все видеть, чтобы все воспринять, и все лицо жило жизнью взгляда. А душа погружалась в воспоминания: это исчезнувшие образы возрождались и слагались в музыкальные созвучия, и душа извлекала радость совершенства из того, что не было совершенным, радость полноты из того, что было оборвано. И день длился силою чуда, но новой отсрочки уже не могло быть, и нога ступала на каждый порог, боясь запрета, но все же далек был порог заката.

— А вон там есть другой сад, — сказала она, блуждая по комнатам, — другой сад.

И действительно, за решеткой оказался двор, заросший травой, выбивавшейся даже из расщелин стен, на которых оставались следы расписных украшений, а по другую сторону стены виднелась поблескивавшая полоса болота, и снова послышался крик ласточек, и далеко разнеслось кваканье лягушек. А Лето насмешливо восклицало в промежутках между двумя звуками: ‘Нет, не то’.

Она стояла, пошатываясь, на разъехавшихся плитах пола местами позеленевшего от водосточных труб, и над дождевыми пятнами, на фризе, среди лазури — блистало золото наиболее благородного и прочного тона, на завитках, розетках и прочих украшениях, вылепленных со всею рельефностью римского стиля. Там посреди листвы, вылупившейся как груды славных морских чудовищ, извивались тела Сирен, и весь фриз имел такой высокий рельеф, что по стилю его можно было сравнить с классическими размерами стихов. Вдоль наличников высоких окон тянулись полуобломанные руки Побед, державшие венки из ржавого железа.

— Нет, Паоло, нет! Не здесь, только не здесь! Умоляю вас!

Она выскальзывала из дрожащих рук своего спутника. Он видел ее лицо, черты которого то искажались, то опять успокаивались, словно ужас сменялся в ней опьянением. И оба они, переходя с одного порога на другой, переходя от света к тени, от тени к свету, шли, повинуясь бесконечной тоске.

— Может быть, это? — промолвил Паоло, перегибаясь через подоконник.

То было лишь бледное воспоминание того висячего сада с его крапивой, старыми украшениями и витыми колонками. Тритон трубил в трубу, прилепившись к облупленной, запятнанной стене, там и сям горели маки, как разбросанные огоньки. Ласточки казались чернее и небо дальше.

— Можно ли представить себе что-нибудь печальнее этого на земле? — сказала женщина, отодвигаясь от окна.

Снова встала безнадежность: почерневший от дыма колпак над печью, ряд заколоченных окон, коридор, забрызганный известкой, двор с человеческими испражнениями на стенах и с задвинутым засовом калитки, каменная лестница со стоптанными ступенями, и другой коридор, похожий на старый больничный, и еще другая, широчайшая лестница, с опустелыми нишами по стенам, и внизу ее прескверная дверь, сколоченная из разъехавшихся досок с поперечными планками, которая, несмотря на это, казалась неприступнее, нежели тройная бронзовая, она была заколочена и вела неизвестно куда.

— Изабелла!

— Я боюсь, боюсь.

В горле своем она чувствовала ужасное клокотанье жизни. Все, и внутри ее и снаружи, казалось ей предвещающим гибель.

— Где мы? Уже вечер?

Он опять взял ее за руку, как бы для того, чтобы увести, и внутри него, и снаружи все казалось ему предвещающим гибель. Они ступали по собственному трепету, как по натянутой дрожащей веревке.

— Ах, не могу больше!

У кого из двух вырвался этот вздох? Здесь было двое уст, но одна была тоска, и совместными силами своими они не могли выдержать ее.

— Не могу больше!

Неожиданно для себя вступили снова под сень лазури и золота, снова услышали властную мелодию, снова увидели сияние длиннейшего дня в году.

— Может быть, может быть, может быть…

Навстречу золоту и лазури подняла она лицо, и ее же душа носилась над ее головой, роскошная и непонятная, усложненная тысячью узоров созвездий. Мутными глазами она читала чудовищную речь, написанную бесконечное число раз посреди дедаловых путей, посреди лазурных полей.

— Может быть, может быть, может быть…

Она сказала ему эти слова из уст в уста, они проникли ему в горло, в самое сердце, в это время он держал пальцами ее подбородок и устами пил ее дыхание, ее сокровеннейшее дыхание, которое знают одни только кровеносные жилы, сновидения и мысли.

Тогда были они как два существа, которые в бреду и мучительной жажде шли по пустыне зыбучих песков и пришли с одним и тем же побуждением к потаенному ключу и вместе спустились к нему, кинулись, протягивая руки, к воде, которую не видят, толкают друг друга и бьются, и каждый хочет напиться первым, и побольше, и чувствовать возле своих изнеможенных уст все растущую ярость другого, и тени, и вода, и кровь складываются в бреду в одну ночную сладость.

Он выпил первый глоток из чашки, которую какой-то божественный сок наполнил в одно мгновение до краев, и, не желая пролить ни капли, он, не выпуская одной рукою подбородка, другою обхватив ее затылок, пропустил руку под крылья шляпы и держал дивную голову, как держат вазу без ручек И держал крепко, сжимая слишком сильно, ибо его страсть внушила ему инстинктивное слушающее движение — это первое слепое движение новорожденного ребенка, в тот миг ему казалось, что он в первый раз в жизни насыщает свою нетронутую девственность.

Она опорожнила всю свою нежность, стала как бы пустой и легкой, словно по трубкам ее костей, лишенных костного мозга, пробежал теплый воздух, и этот чудесный миг сопровождался ее покорным стоном, почти беззвучной мольбой. Но, когда она почувствовала, что разрушена до основания, ей захотелось восстать, и тряхнула слегка головой, чтобы ослабить захват, и отняла губы от губ, и сама наложила их снова, чтобы взять то, что дала, и встреча их стала жестокой, как схватка двух бойцов, ибо и он и она старались дойти до чего-нибудь еще более живого и затаенного, до предсердий, до вздымающегося духа внутренней жизни. И оба чувствовали, как вонзались зубы в десны и сочилась кровь. И плотский поток, струившийся над миром, был весь окрашен в красное одной маленькой каплей.

Медленно изливался от них поток, пролившийся, как от ключа, от их соединения, от той безмерной радости, которую они бессознательно сдерживали вплоть до этой минуты. Он заливал весь дворец, переливаясь через бесчисленные пороги, через которые ранее переливалась их тоска, увлекал за собой все остатки красоты, изливался в сады, которыми они любовались и в которых и сейчас они стояли невидимкой, переносился через болото, переливался на равнину, беззвучно терялся в беспредельном летнем небе. И покорный стон, слабый, как стенанье больного ребенка, сопровождал этот чудесный миг, даже и кусая, женщина не прекращала своей беззвучной мольбы, в которой наслаждение словно переплеталось со скорбью и жестокость борьбы смягчалась жалостью.

— Не надо больше!

— Еще! Еще!

— Не надо больше!

Одним прыжком оторвалась от возлюбленного. И отягченные веки ее забились, как бы желая прогнать сгустившийся туман, дать доступ свету и различить чей-то призрак, с несомненностью видневшийся вдали. Не было ли это опять отражение в зеркале? Не будет ли опять это видением безумного взгляда в ее глазах, показавшихся ей чужими? Не тот ли это самый, что и раньше, бледный призрак ее погибели? Ах, она никогда не думала, что может быть такой бледной.

То была Вана, Вана, покрытая смертельной бледностью, но она дышала, она прислонилась к дверному косяку, как человек, близкий к обмороку, с широко раскрытыми глазами, которые как будто не могли закрыться. То была ее младшая сестра.

И голос был голосом Ваны, которым она обыкновенно говорила — его легко было признать. Со стремительной быстротой, еще не сделавши ни одного движения, проговорила Вана:

— Сейчас придет Альдо.

В соседней комнате послышались шаги брата. Все сделали одно и то же усилие, чтобы скрыть нечто. Юноша показался на пороге, он был раздосадован.

— Ах, вот вы где? Наконец-то мы вас нашли! Вы могли, я думаю, нас подождать или, по крайней мере, соблаговолить оставить для нас некоторые указания страже у городских ворот!

— Мы думали, что вы идете за нами по пятам, — оправдывалась Изабелла, преодолев свое смущение. — Мне показалось, что я слышала твой рожок, Альдо. А кроме того, мы оставили сторожа на улице.

— Счастье, что Вана оказалась ясновидящей! Всю дорогу мы только и делали, что глотали пыль.

— Разве, когда мы трогались, я тебе не предлагал ехать впереди? — спросил Паоло Тарзис.

— Но у тебя летучая торпеда, а у меня болотная черепаха.

— Значит, самая подходящая вещь для здешних мест.

Паоло страстно хотелось исчезнуть, очутиться где угодно, только подальше от этого места. Его багряной радости приходилось разрешаться в такую принужденную, фальшивую веселость!

— Ну, мальчик, не гневайся на меня так долго. Ты вечно недоволен, — проговорила Изабелла примиряющим тоном, поглаживая пальцем тонкие, покрытые пылью, словно напудренные, брови брата.

— Иза, обещай мне, что ты поедешь со мной остальную часть пути, а Мориччику посадим с Паоло.

— Хорошо, если хочешь.

— Хочу, хочу.

— Ах, как я тебя порчу!

— А что это у тебя на зубах?

— Что такое?

Она сжала губы и быстро пробежала по всему ряду зубов языком.

— А также и на губах.

— Что у меня такое?

— Немного крови.

— Крови?

Она стала искать платок и почти украдкой отодвигалась назад, пряча под крыльями шляпы лицо, которое, как ей казалось, горело румянцем. С неумолимой нежностью, походившей на бессознательную жестокость, брат настойчиво нагибался к ней, протягивал руку, взялся большим и указательным пальцами за ее нижнюю губу, говорил:

— У тебя маленький разрез.

Невольно Паоло повернулся в другую сторону, делая вид, будто рассматривает над красным мраморным камином зеркало, окруженное вереницей маленьких крылатых амуров, он испытывал тревогу, боясь, как бы у него самого не было заметно такого же точно следа. Он заметил, что Вана подняла лицо к потолку и на лицо ее падал зловещий свет. Глухо стало биться его сердце, когда он услышал голос, с изумительной выдержкой говорившей неправду. Услышал впервые новый оттенок ее голоса, произносившего такие слова:

— Ах да, может быть, это было, когда я упала, ступив ногой в промежуток между плитами…

И она стала искать платок, чтобы приложить его ко рту, как будто на нем была целая рана.

— Возьми мой, — сказала Вана, подавая ей свой платок.

Сама же продолжала стоять с поднятой кверху головой, как будто внимательно рассматривая и слушая рассказ сторожа про приключения с Винченцо Гонзага, которому была посвящена изображенная тут эмблема, но в то же время не спускала с сестры косого взгляда своих глаз, своих светлых радужин, который так сурово прижались к уголкам век. И в падавших на нее лучах свита Паоло увидел перекошенные белки ее глаз, ярко, как эмаль, выступавших на ее узком смугловатом лице, увидел ее протянутую руку. И в руке, и в лице была такая сила выражения и озарения, что они, можно сказать, выходили из мира реального и вырезывались на самом небе судьбы, подобно тому как вершина доломитов одна горит в сумерки, вырезываясь на общей тени, и каждая из ее неровностей запечатлевается в душе зрителя навсегда.

— ‘Может быть — да, может быть — нет’, — произнес юноша голосом, уже затененным грустью, читая надпись на стене в промежутке между лепными украшениями. — Почему это, Иза, между одним ‘может быть’ и другим находится веточка, а не крыло, не твое крыло, Тарзис? Крыло Дедала и нить Ариадны. Почему же тут веточка?

— Не знаю, — ответили уста, познавшие лобзания.

— Не знаю, — отвечал строитель крыльев, прикованный ныне к земле.

— Почему, Мориччика?

— Не знаю, — отвечала омраченная дева, которая жаждала, чтобы и ее запятнала капля сладострастной крови.

— Не знаю, — отвечал самому себе юноша, подавленный гнетом своих лет, таких юных еще и уже отягощенных какой-то неведомой мукой.

И не знали они, и все они почему-то не решались сойти с этого места, направиться в другое, пойти вперед или вернуться назад, можно было вообразить себе, что золотые полосы с потолка протянулись длинными мягкими лентами, которые невидимо опутали их и не выпускали их из своих пут.

— Пойдемте, — сказал Альдо, беря Изабеллу под руку. — Я хочу видеть рай и ничего больше.

Когда сторож повел их по лестнице в тридцать ступеней, приводившей к сокровищнице умершей герцогини, когда из жемчужной выси донеслись до них крики ласточек, химерическая сила жизни пронзила их до самого сердца, и там с большей силой заныли ревниво оберегаемый тайные мечты и муки. И мужчина во всем дерзновении мужской силы, изведавшей все опасности и стремления, свободный от всех привычек и страхов, вооруженный недоверием и презрением ко всему, удовлетворявшийся в течение многих и многих дней тем, что твердо стоял на двух ступнях, теперь глядел на чудное препятствие, вставшее ему на дороге, на это тело, обещанное ему отныне, и старался заглушить предчувствие беды картиной освободительной оргии, он представлял себе моряка, вернувшегося в гавань с тем, чтобы завтра с большей легкостью устремиться в простор океана, и жилы у него вздувались от нетерпеливого ожидания. Женщина же, знавшая уже, что такое наслаждение, и желавшая сочетать радость со страданием, увлекаемая яростной силой в жерло самых ужасных соблазнов, одаренная сердцем, одновременно робким и смелым, кротким и безжалостным, вдыхала в себя пыльное дыхание окружавших ее душ, казавшееся ей серным запахом урагана, и не создавала никаких планов, не вооружалась против непредвиденного, колыханием колен своих несла божественную животность своего тела, растила в теплом лоне своем коварство и разврат. Но другие два — дева и юноша — те не знали защиты от обиды, от запаха магнолий, от бледности болота, от опьяняющего воздуха — в обоих их жили враждебные друг другу силы, поднимавшие беспорядочную смуту, разлетаясь прочь и при каждом дыхании выдвигая рядом с ними новую тень, на которую, быть может, нельзя было смотреть, не испытывая чувства ужаса.

— Вот мой сад, — сказала Изабелла, перегибаясь через подоконник, с тем же самым выражением, с каким она начала бы неудержимую исповедь: ‘Вот мое прегрешение, но вот и слава моей жизни’.

От нее дышало греховным опьянением, наполовину непроизвольным, наполовину искусственным, то у нее было лицо, то маска, то в ней чувствовалась аффектация опытной актрисы, то полное неведение животной прелести.

— Ты таким представлял его себе, Альдо?

Рядом с ней стоял брат, тоже перегибаясь через теплый каменный подоконник, держа ее за пояс.

— Посмотри, Мориччика. Посмотрите, Тарзис.

Вана и Паоло подошли к окну, она отодвинулась, чтобы они могли увидать розовые кусты. Привлекла к себе Вану, чтобы послушать, как она дрожит, и через ее голову устремила на возлюбленного взгляд, который был похож не на мимолетный луч, а на что-то тяжелое, что льнуло к телу, как тяжелая материя. И так стояли они все вчетвером, овеянные теплом, запахом, стояли в легком оцепенении, как будто начинали на них действовать волшебные чары.

Даже и сад погрузился в оцепенение, окутался весь молчанием, тягучим, как мед, как воск, как смола. То были видения забытья и грусти, которые томились в тяжелых ароматах. От лаванды и розмарина отделялся запах масла, увядшие абрикосы висели в густой листве, некоторые из них раскрылись, показывая косточку и выпуская сок, неподрезанные розовые кусты разрастались такими длинными и нежными ветками, что они загибались вокруг цветов, а за стеблями лилий с тяжелыми созревшими тычинками виднелось бледное, настоящее вергилиевское болото.

— Когда я жила, — сказала тихим голосом волшебница с лицом, почти прозрачным от нежной улыбки, — мой сад был полон пчел и хамелеонов.

Влетела пчела и загудела. Глаза юноши следили за ней с восхищением, которое заставляло думать, что полет ее представляет собой для него нечто необыкновенное. Все четверо сидевших в углублении окна прислушивались к бесконечному жужжанию, блуждавшему по комнате. Затем украдкой переглянулись между собой и увидели, что у всех были светлые глаза, но у всех разные, и были этим поражены, как будто это сходство и несходство бросилось им в глаза впервые.

— Ах, какое у меня было уменье жить! — прибавила Изабелла, зачарованная своей собственной игрой. — В моих маленьких комнатах, у борта моих заснувших бассейнов, я вызывала видения знаменитых городов. Глядите, глядите только: вот те, что на севере, вот те, что на юге, темные и светлые, серые и белые…

И она показывала нарисованные на стене аллегорические образцы городов со стенами и башнями — и тех, что омывались морем, и тех, что стояли на больших реках или посреди горных хребтов: Парижа и Иерусалима, Ульма и Лиссабона, Берна и Марселя, и тех, которые в воображении людей олицетворяют собой ароматы или праздность, или лихорадки, любовные напитки или пляски, — то были Алжир, Толедо, Мессина, Мальта, египетская Александрия.

— Иза, Иза, — вздохнул юноша, — почему мы сегодня не в старом Алжире, не сидим на белой террасе в шелковых одеждах на груде подушек со множеством напитков, стоящих перед нами, и кто-нибудь не поет нам длинную-длинную песню, которую мы слушаем и не понимаем!

— Молчи, молчи, — сказала она, кладя палец на губы и бесшумно передвигаясь к другому порогу. — Слушай пчелу.

Крылатая труженица перелетела в соседнюю комнату, ее жужжанье словно меняло тон, делаясь более звучным, как бы усложненным другими регистрами, напоминающими вибрацию басовых струн.

— Слушай, какая музыка!

— Играет виола, — говорил Альдо, понизив голос и приближаясь на цыпочках, в своем чувстве обожания к сестре инстинктивно подражая ее движениям.

И сестра-чаровница перегнулась через порог, схватившись руками за оба косяка, взглянула по сторонам, заглянула наверх, затем, не говоря ни слова, обернула назад свое лицо, озаренное отражением открытого сокровища. И все светлые глаза присутствующих восприняли это сияние.

Что это, уж не вступали ли они в позолоченную внутренность клавесина? Не попали ли они в ящик, сработанный королем всех ювелиров для того, чтобы хранить в нем дивные колки слоновой кости с арфы святой Цецилии? Жужжание пчелы было как дрожание струны, исполняющей длинную каденцу, но безмолвие было — как безмолвие внутри ковчежца с мощами.

— Изабелла! Изабелла! — повторял юноша в восхищении, читая повсюду имя божественной усопшей [Изабелла — герцогиня Мантуанская, современница Леонардо да Винчи и Тициана, писавших ее портреты].

А сестра с улыбкой детской радости оглядывала всех вокруг вопрошающим взором, видя всеобщее изумление, как будто перед новым нарядом, как будто она надела новое платье и спрашивала: ‘Тебе нравится? Вам нравится? Это всецело мое изобретение’.

— Когда я жила, — тихо промолвила она, — здесь в этот час играла музыка. Ты не помнишь, Ванина?

— Я помню, — вмешался Альдо, двигая в воздухе пальцами левой руки, как при игре на виолончели. — Может быть, моя большая виола еще заперта в этом шкафу.

Рисунок потолка был тоньше, чем филигранная работа, в середине был герб с двумя орлами и тремя золотыми лилиями. Вдоль стен стояли шкафы для инструментов и нотных таблиц и висели изображенные на дереве старинные инструменты — клавесины, виола, арфа, ‘дольчемеле’ и ‘вирджинале’, а между ними висели странные изображения дворцов и садов, как бы с целью обозначить несуществующие места, к которым стремится душа и летит на струях мелодии даже из самых веселых мест земного шара. И здесь также на маленьких деревянных флажках, оказалось, стояло то же самое сладостное имя.

— Конечно, твоя виола здесь, — подтвердила чаровница, пристально устремив куда-то взор. — Я ее вижу как тебя, Альдо. Я всегда завидовала ее красно-коричневому цвету — мне бы такие волосы иметь! Ах, если бы ты мог отыскать хоть одну ноту, которая напоминала бы ее! А эти желтоватые пятна лака на боках, которые были прозрачнее амбры! А посередине нижней деки эти золотые полоски, сочные и нежные как, шея тропической птицы! Нижняя часть грифа у нее светлая, отполированная движением твоей руки.

— Мориччика, а какая у тебя была чудная лютня, которой ты себе аккомпанировала! — воскликнул юноша, увлекаясь все более и более. — Ящик у нее был сработан, как киль у корабля, из чередующихся полос дерева, то светлого, то темного, и был легче, чем чашка весов орехового дерева. А проколы в ней были такие тонкие, что еле-еле проходил через них солнечный луч, если, желая прочесть на дне ее имя знаменитого мастера, ее поставить против света.

Они стояли, прислонившись к шкафам, предаваясь таинственному забытью. Все как будто превратилось в музыку, и последняя связала с неизмеримой далью эту тесную комнату, в которой жила некая древняя душа. Разве не от звона колоколов побелело небо, истощенное слишком долгим сиянием своим? В промежутках доносился из болота хор лягушек, а от этих звуков, казалось, побелели самые воды. И была повсюду белизна и замирание, еще не заметны были покровы вечера, текшего к ним по реке забвения, хотя верхушки ив начали уже окутываться тенью.

— Это небо, Альдо, приводит мне на память слова из посвящения к одной книге, которую ты мне показал, Книге Кантат — она была, быть может, посвящена мне, когда я жила. Ты помнишь их?

— Помню. ‘Да будет свидетелем само небо, как Творец музыки…’

— Творец музыки!

— Это была книга кантат для одного голоса, сочинение Маццаферраты. Там есть одна кантата на сегодняшний день, на сегодняшний час: ‘С ногами из серебра…’ Она была переплетена в тисненый пергамент, блестящий, как коробки от конфет, а на нижней стороне застежки было написано от руки: ‘Меня сжигает двойной пыл’. Бумага была тонкая, мягкая, истлевшая с краев. Она, как осенние листья, начинала умирать с краев. Ты не помнишь этого? Кстати, книга эта должна находиться в одном из шкафов.

Изабелла поощряла расходившуюся фантазию юноши долгой улыбкой, витавшей вокруг маленькой ранки, которая виднелась у нее на губах.

— Ванина, — промолвила она, — почему бы тебе не взять свою лютню и не спеть нам под сурдинку какую-нибудь песенку?

— Песенку Тибо де Шампан, короля Наваррского: ‘Amors me fait commender une chanson novelle…’ — предложил Альдо. — Или лучше английскую, такую нежную, на слова Бен-Джонсона Трагического, ту самую, что кончается так ‘О so white, о so soft, о so sweet, so sweet, so sweet is she!’ Да о чем ты думаешь?

Вана не сразу ответила, можно было сказать, она боялась, что у нее не окажется ее прежнего голоса, ей почти казалось, что она вот-вот заговорит не своим голосом. Наконец отвечала:

— Вы просили меня спеть, а я в это время думала о том, что сказал другой твой любимый поэт: ‘О, ласточка, сестра моя ласточка, не могу понять, как у тебя хватает сердца петь… Прошу тебя, перестань, хотя бы на краткий миг!’ Давайте попросим ласточек дать нам минуту покоя.

— Действительно, это не мешало бы, — заметила Изабелла.

В самом деле, крики ласточек разрушали опьянение, навеянное этим долгим днем. Временами пролетали они мимо окна отчаянным лётом, как стрелы.

— Вана, как мне нравится нынче твое грустное настроение! — сказал Альдо.

— Мне тоже, — заметила Изабелла.

Прислонившись спиной к шкафу, головой к деревянным инкрустациям на стене, опустив обнаженные руки вдоль тела, прикрывши длинными темными ресницами лучистую эмаль своих глаз, Вана стояла неподвижно, и лицо ее выдавало состояние человека, который вот-вот лишится чувств и только задерживает зубами свою собственную душу и словно пробует ее вкус. Ее рот слегка подергивался, как будто от особого вкусового ощущения, какое бывает, если пожевать чего-нибудь кислого.

— Иза, ты помнишь картинку Чезаро да Сесто в чудной потускневшей позолоченной раме, которую мы видели во Франкфурте? — спросил Альдо. — Она изображает святую Катерину Александрийскую посреди лесов, вод и гор. Она положила руки на зубчатое колесо — орудие пытки. Концы ее помертвелых пальцев касаются ужасных железных зубцов. Но музыкальный дух картины проник нам в самое сердце. Я помню, как ты сказала: ‘Ее руки касаются колеса с такой нежностью, будто перед ней клавиши клавикорд’.

— Да, это так и было.

— Такая же и Вана нынче.

Паоло Тарзис молча слушал этот фантастический разговор, и самый вид и голос юноши вызывали в нем глухую ревность, а душная атмосфера прошлого и разлитая в воздухе томность, а также игра фантазии не давали ему дышать свободно. Время от времени он представлял себе вдали голый остов своей машины под железным сараем, голубые блузы своих мастеров, работавших возле машины. И в душевной смуте своей под влиянием всех этих музыкальных видений он начинал видеть формы больших облаков, которые должны были служить патетическим фоном для его победы. И так как в эту минуту мимо окна в вихре полета стрелой пронеслась ласточка, он чувствовал в себе мускульную дрожь нетерпения и услышал внутри себя свист, производимый лопастями машины.

— Как мне это нравится! — повторила минуту спустя Изабелла, как человек, откусивший от плода и хвалящий его вкус, в то время как стенки его рта обливаются соком, впечатление это получалось оттого, что ее голос придавал чувственный оттенок всем тонкостям мысли.

— Мы здесь остаемся? — спросил Альдо. — Ты вступаешь во владение своим раем? Нынче ночью мы можем услышать самую грандиозную симфонию лягушек, какую кто-либо слышал. Мантуанские лягушки прославились на целый свет: в искусстве гармонии они превзошли даже своих собратьев из Равенны.

— Это будет самая короткая ночь в году.

— Я не хочу спать.

Снова он приблизился к сестре с грациозными движениями пажа, преследуемый беспокойным взглядом Паоло. Он так был хорош собой, что почти равнялся красотой с двумя своими сестрами. Форма его лба вместе с линиями бровей напоминала бессмертные классические образы, и, раз посмотревши на него, нельзя было оторваться, так как впечатление физического совершенства все время сохраняло силу. И он сам, чувствуя, что чужие взгляды смотрят беспрестанно не в глаза ему, а выше глаз, освоился с представлением, что у него на голове лежит дивный венок, и от этого еще возрастало в нем духовное пламя, так же как и легкость его движений.

— Итак, нужно будет идти? — сказала Изабелла.

И она еще раз взглянула на филигранную работу потолка, под которым все еще кружилась пчела. И посмотрела еще на написанное на стенах свое имя, на полное величия слово, на Альфу и Омегу, на загадочное число XXVII, на музыкальные знаки, на канделябр и треугольник, на переплетенные литеры, на колоду белых карт.

— Nec spe nec metu! Но я надеюсь на то, чего боюсь, и боюсь того, на что надеюсь.

— Для тебя написан, — сказал Альдо, — тот мадригал Джероламо Белли д’Арджента, который тебе споет Вана: ‘Волны мыслей моих несут мое сердце то к берегу надежды, то к страху…’

И тут мечты оборвались минутой смущения. И все ясные глаза сошлись в мимолетной встрече.

— Что значит число двадцать семь? — спросила Вана, которая в смущении своей души обращалась в суеверной тревоге ко всякого рода знакам и предчувствиям.

— Этого я не помню, — отвечала Изабелла. — Но, во всяком случае, это число, которое я, может быть, не скоро забуду.

И взглянула на безмолвного друга как бы с тем, чтобы напомнить ему, что двадцать седьмое будет днем состязаний на Дедаловых празднествах. И взгляд этот напомнил о необходимости ждать и давал обещание: ‘После!’ И для него он был как бы колыханием длинных языков пламени на верхушках шестов — целей воздушного состязания.

— А колода карт? — спросила Вана.

— Это игра в судьбу, — отвечал Альдо, — эти карты вытаскивают вслепую из урны судьбы.

— Они белые?

— Да, белые.

— Уступи мне эту печать, Изабелла, — сказала Вана.

— Не хочешь ли лучше печать Молчания? — заметил Альдо.

— А что это за печать?

— Печать музыкальных знаков в нотах — вон она там, это была любимая печать Изабеллы.

— Ты вот разбираешься в нотных знаках, а умеешь ли ты читать их?

Юноша повернулся и пересел к краю подоконника, чтобы быть поближе к карнизу и к лепным украшениям в виде колец, розеток, в которых были воспроизведены всевозможные печати, кроме одной — печати Молчания, которая единственная стояла на самом недосягаемом, самом беспредельном из всех фризов мира.

— Если я не ошибаюсь, это контральтовый ключ, а потом идут обозначения четырех темпов, после знаки трех пауз уменьшающейся длительности — в две целых, в одну, в половину, и затем вздох кратчайшей длительности, и даже три паузы в обратном порядке, и, наконец, знак двойного ритурнеля.

Все лица в задумчивости обратились кверху, все светлые глаза старались разобрать эти воображаемые знаки.

— Это знак молчания, — заметила Вана.

— Это песня, которой тебе не спеть, Мориччика, — возразил ей брат, не слезая с подоконника, но протягивая к ней руку и трогая ее за плечо. — Какая странная печаль и какой глубокий смысл в ней! Иза, ты ее любила больше всех и даже один раз, на празднике в честь Лукреции Борджиа при феррарском дворе, явилась в платье, ‘расшитом хитросплетениями времени и молчания’.

— Я всегда ее любила и люблю, — промолвила сестра-чаровница. — Это символ того, чего я никогда не говорила, не говорю и не скажу вовек.

Она улыбалась, показывая свой профиль, полуосвещенный-полузатененный.

— Я беру с собой сегодня печать Молчания, — прибавила она. — А теперь идемте.

Повернулась, чтобы пойти в соседнюю комнату.

— Но как же мы этого не заметили раньше? — воскликнула она в изумлении и остановилась.

Она стояла перед маленькой мраморной дверью, чуть что не украшенной драгоценными камнями, можно сказать, побывавшей в руках ювелира, как чаша для причастия, в ней черные круги сменялись белыми рельефными кольцами, что давало ей погребальный вид, словно она служила дверью для гробницы одной из мантуанских блудниц, может быть Ливии, может быть Делим, что умерла от поцелуев. Над архитравом шел фриз из грифов, сверкали, как инкрустированные, блестки золота, а фигура, закутанная в пеплум с красивыми складками, державшая в руке флейту Вана, была сама Музыка и в то же время это была Изабелла. Но кто это был на нижнем барельефе, эта обнаженная женщина, у которой на голове лежали закрытые книги, а под ногами человеческая голова?

— Вот непонятная аллегория, так же как печать Молчания, — сказал Альдо, становясь на колени, чтобы лучше рассмотреть изображение. — Ты сама вдохновила на это Тулло Ломбардо.

Разглядывая изображение, она опиралась обеими руками ему о плечи.

— Она похожа на тебя, — прибавил вполголоса брат.

— Правда, — подтвердила она тихонько.

И оба они стояли, забывшись, перед изображением. Глухая ревность опять уколола в сердце молчаливого друга.

Фигура, высеченная на манер фигур на камнях, также отличалась длинными, гладкими ногами, и одно колено у нее высунулось, делая шаг вперед с той стремительностью и гибкостью, которыми отличалась походка молодой женщины, когда она, вытягивая колено, обрисовывала одну за другой всю ляшку вплоть до бедер, а также изгиб ежеминутно исчезающего лона.

— Альдо, Альдо, прогони ее!

Она выпрямилась, отмахиваясь руками, чувствуя, как пчела жужжит у самой ее щеки. Одним прыжком перескочила через порог, и под золотым сводом продолжали раздаваться ее крики, так как пчела не хотела отстать от нее, и она по-детски защищалась, махая руками.

— Ай! Она меня ужалила!

Раздразненная этим нелепым размахиванием рук, пчела ужалила ее в левую руку, в мякоть большого пальца.

— Мне больно! Высасывай сильнее, Альдо.

Альдо уже не смеялся. Она подала ему руку, и он припал к ней губами, чтобы высосать ранку.

— Так, так.

Он высасывал еще сильнее.

— Довольно!

Она смеялась, и смех этот казался расстроенному воображению Паоло ослабленным эхом того смеха, который он слышал уже раньше, когда они ехали вдоль канала с кувшинками после происшествия с телегой.

— Довольно. Почти уже совсем не болит. Слегка только жжет еще.

У Ваны был немного злой взгляд. Сестра ее наполняла весельем всю комнату, бегая кругом с такой легкостью движений, что казалось, будто она раскидывает вокруг себя сверкание золота и лазури, вроде павлина, раскрывающего свой сверкающий веер.

— Узнаю, все узнаю. В этих шкафах висели мои самые красивые платья, не так ли? А мои комоды были выстланы красным бархатом, не правда ли?

Она нашла в уголке пустого ящика кусочек драгоценной материи.

— Разве не здесь я оставила всю свою парчу, всякий сатин и тафту?

— Изабелла! Изабелла!

Альдо читал это имя на щитках, где оно переплеталось с ветками оливы.

— В то время ты была самой изящной дамой во всей Италии, — говорил он, стараясь, по обыкновению, польстить молодой женщине. — Теперь у тебя есть соперницы: Луиза Мерати, Октавия Сантеверино, Доретта Ладини. В то время ты соперничала с Беатриче Сфорца, Ренатой д’Эсте, Лукрецией Борджиа, в то время маркиза ди Котроне просила у тебя твою ‘сбе рнию’ для образца, совсем так же, как теперь Гиацинта Чези просит у тебя накидку. Что такое представляли из себя в сравнении с твоими гардеробы Ипполита Сфорца, Бьянки Марии Сфорца или Леоноры Арагонской? Единственной занозой в твоем сердце была Беатриче. В два года она себе сделала восемьдесят четыре новых платья. Ты перед этим в четыре года сшила только девяносто три. А Лукреция Борджиа, выходя за Альфонса, привезла с собой двести удивительных сорочек. Ты превзошла и ту и другую. От своих миланских и феррарских посланников ты требовала самых точных сведений относительно гардероба и белья обеих герцогинь, так как не желала отставать от них. К тому же ты была изобретательницей новых фасонов платья. Ты ставила моду. В Риме ты ввела в употребление кареты. Ты была помешана на изящных новостях. Давала своим поставщикам поручения ‘выкопать из-под земли какую-нибудь наиприятнейшую вещицу’. Другой твоей страстью были изумруды, и тебе удалось заполучить самые лучшие образцы того времени. В Венеции, в Милане, в Ферраре у тебя были агенты для сношений с ювелирами. Тебе недостаточно было иметь самые лучшие камни, тебе хотелось еще самой изящнейшей отделки их, в виде колец, ожерелий, поясов, застежек, браслетов, цепочек, бахромы, печаток Твоим любимым ювелиром был крещеный еврей по имени Эрколе де Федели, не имевший соперников по филигранным и чеканным работам. Может быть, его же работы была знаменитая шпага Цезаря Борджиа, находящаяся сейчас во дворце Каэтани, а также ‘чинкведеа’ маркиза Мантуанского, хранящаяся сейчас в Лувре.

Казалось, будто он выпил четырехсотлетнего вина из которой-нибудь чаши из халцедона или яшмы, отделанной золотом, который бывшая хозяйка дворца собирала в таком безграничном числе в своих шкафах на старом дворе. Это было опьянение прошлым, но в тоже время он испытывал какое-то почти нездоровое чувство удовольствия от смешения живых предметов с мертвыми, от слияния двух образцов изящества, от близости к двум существам. Она помогала ему, как будто ей хотелось потерять ощущение действительности, она не двигала веками, и на губах у нее была бесконечная улыбка исторических загадочных портретов.

— Продолжай мне напоминать! — говорила она, подстрекая его, когда он останавливался, как будто он рассказывал ей не новые вещи, а только будил в ней воспоминания.

— Катерина Чибо, герцогиня Камерино, делала себе в Мантуе платья не иначе как под твоим наблюдением, так же как теперь Гиацинта Чези ходит к портному не иначе как с тобой.

— Продолжай!

— Когда ты путешествовала по Франции, твои наряды возбуждали единодушный восторг, так же как в наши дни тебя пожирают глазами парижанки, когда ты выходишь из театра или входишь в многолюдную гостиную. Сам Франциск I просил у тебя некоторые твои платья, желая дать их в подарок своим женщинам, и сама Лукреция Борджиа, твоя соперница, принуждена была обратиться к тебе, когда ей захотелось иметь веер из золотых пластинок с черными страусовыми перьями. Это произошло после того, как однажды она так неудачно попыталась скопировать твой головной убор под тюрбан, который у тебя на тициановском портрете.

— А волосы у меня были каштановые, как сейчас?

— Каштановые, с сильной примесью белокурых. Тогда ты их взбивала тюрбаном, теперь ты заплетаешь их в две косы, которые свертываешь и закалываешь шпильками, так что у тебя получается маленькая-премаленькая головка, что мне весьма нравится.

— Руки — красивые?

— Теперь они более красивы: они у тебя похудели и стали длиннее. На правой руке, которую писал Вечеллио и у которой на указательном пальце перстень, у тебя пальцы тонкие, но кисть немного пухла. Чтобы держать их в порядке, ты выискивала самые тонкие ножницы и самые нежные подпилки для ногтей. А перчатки заказывала в Оканье и в Валенце, где они самые мягкие и пахучие в мире.

— Да, я и тогда любила ароматы.

— Ты была помешана на них. Ты их составляла сама. Гордилась названием ‘совершеннейшей парфюмерии’. Твои составы были недосягаемого совершенства. Все умоляли как о милости об одном пузырьке. Ты давала их королям, королевам, кардиналам, князьям, поэтам. А твой Федерико в бытность твою во Франции ни разу не спросил у тебя денег без того, чтобы не попросить и духов, и, кажется, тех и других просил одинаково часто.

— Это ты, должно быть, был тогда Федерико? Я сразу признала тебя.

Они оба от души смеялись, взявшись за руки и заглядывая друг другу в глаза.

— Но часто вместо денег ты посылала один только пузырек, так как тебя одолевали долги.

— О нет!

— Да, да, у тебя долгов было выше головы, они тебя совсем заполонили.

— Федерико!

— Тебя всегда одолевало необузданное желание покупать все, что тебе только правилось, а после того оказывалось, что ты не в состоянии заплатить. Отсюда долги за долгами.

— Неправда.

— Вплоть до долгов Его Святейшеству, а кроме того, Сермонете, Киджи… Я все знаю. В Триссино есть письмо. ‘Крайняя нужда в деньгах…’

— Меня обирал Федерико.

— ‘…так что я не в состоянии выплатить еще многих дукатов, взятых в долг…’

— Федерико!

— И ты закладывала драгоценные камни.

Они смеялись, как уличные мальчишки, с безудержной веселостью, которая нарушила прежнее мечтательное настроение, и что-то плутовское шевелилось в уголках их глаз, и казалось, будто они одни, будто они забыли о присутствии двух других и будто эти двое присутствовали при представлении фигляров.

— А маски, маски!

— Какие маски?

— Как ты их любила! И сколько их изготовлялось в твоей Ферраре! Ты послала целую сотню их в подарок герцогу Валентно, сотню масок Цезарю Борджиа!

— Как мне это нравится! — сказала Изабелла, внезапно переменив тон, она почувствовала враждебное настроение двух зрителей, и в ней проснулось злое желание помучить их. — Если бы найти хоть одну в ящиках комода!

— Старая маска, старая одежда, старая цепочка! Открой, открой.

Она открыла. Ей пахнуло в лицо застарелым запахом.

— Он весь затянут паутиной, — проговорила она и захлопнула ящик.

— Это, наверное, кружева той гречанки, которую ты получила от Констанцы д’Авалос.

И это было последней улыбкой их сцены веселья, от открытого ящика пахнуло дыханием грусти, разлился дух Молчания, песнь без слов, пылкость без гармонии.

— Пойдемте, пойдемте!

Она опять прошла в дверь, украшенную драгоценностями, прошла по золоченому ящику клавесина без клавиш, спустилась по лестнице в тринадцать ступеней. Остальные шли за ней молча, их шаги прозвучали по длинному белому коридору, затем спустились по другой лестнице, прошли по темному дворику, окруженному нишами вроде раковин, что при зеленоватом цвете придавало ему вид морской пещеры. Завизжала на ржавых петлях дверь, и между двух наличников, сквозь большую разорванную паутину засияла серебристая вечерняя даль, и тут же на камне сидели черная летучая мышь и серая ящерица, из которых одна скользнула прочь, а другая взлетела, и почудилось, будто внезапно ожили два лоскутка паутины.

— Чары снова воскресают!

Юноша высунулся в открытую лоджию и глубоко вздохнул.

— Неужели красота не сжалится над нами? Неужели не даст нам передохнуть?

Все испустили вздох навстречу вергилиевскому небу и всей грудью принимали безмерный покой.

— Этому дню не будет конца!

От ив, от тростников и камышей поднималось свежее дыхание и чувствовалось близко-близко, как дыхание лесных уст, которые упились ледяным источником и остались влажными.

— Что мы будем делать?

Все четверо стояли на одном из балконов, выходивших на болото. Под ним застыл в безмолвном забытьи большой двор, поросший травою, с башенками, с лоджиями в колонках, которые некогда слышали варварский скрежет зубов. Перед ними в царственной чистоте развернулся целый мир, не омраченный ни единой тенью, и звучание света неслось к вершине горних небес.

— Сестра, сестра, не видишь разве? Не видишь?

От непонятной тревоги сердце юноши сжималось, потом вдруг расширялось от натиска бури, словно вырвались из глубоких недр тысячи закованных в железо всадников и приготовились к бешеной скачке через всю землю.

— Иза, твои руки из чистейшего мрамора!

Изумительной красотой отличались эти две руки, лежавшие на ржавой балюстраде, белые в местах сочленений, воистину мраморные, как будто не кровь жила в них, а они были лишь созданием высокого искусства. Сама же женщина была трепетным существом, дышала она грустью, страстью, воспоминаниями, боязнью, данным обещанием, и были у нее две руки, достойные статуи.

— Болит у тебя то место, где тебя ужалила пчела?

— Только горит немного.

— Ты получила две раны. Жди третью.

Мраморная рука поднялась с движением мольбы навстречу красоте этого чистого вечера, затем своей тыльной частью едва-едва коснулась губы, из которой давно перестала сочиться кровь. В застывшем серебре воздуха продолжали носиться стрелами ласточки. Брат склонился головой к милому плечу. Он ждал подарка, которого еще не получал, и сам не знал, что это за подарок, и голос его души звучал громкой мольбой, хотя вырывался в незначительных словах.

— Что мы будем делать? Вы меня запрете через некоторое время в гостинице! Я не хочу спать.

Паоло Тарзис глядел на это лицо молодого бога, которое так сильно волновали людские тревоги, и чувствовал досаду на свои тридцать пять лет, на грубый опыт жизни, ибо рядом с ним стоял юноша со своей грацией, придававшей ему сходство с выздоравливающим после лихорадки. И каждое движение юноши по направлению к сестре вызывало в нем необъяснимое чувство недомогания.

— Приходи ко мне в мой сарай? — продолжал он.

— Изображать бодрствующего Икара?

— Просто ждать появления зари.

— Под крылом твоей машины?

— С наступлением сумерек я сделаю пробный полет. Первый и последний, звезды благоприятствуют в этом деле.

— Вечер служит тебе добрым гением?

Альдо не глядел на строителя крыльев, но, прижавшись головой к плечу сестры, не отрывал глаз от вергилиевского неба, в нем была чистота, как в самой божественной из Вергилиевых эклог. Ни одно дуновение не шевелило верхушек тростников и камышей, пламенных чашечек мака, не разбило зеркала вод. И только хор лягушек выражал чувство движения в форме ритма, заставляя вибрировать бледную субстанцию.

— Какое другое небо, если не это, можно назвать твердью? Сегодня ты мог бы лететь до бесконечности. Ах, выучи меня!

Не отрываясь от своих мечтаний, он повернулся и взглянул на Паоло, ему бросилось в глаза резное обозначение костей — знак смелой воли — желчное лицо, которое жажда победы совсем лишила мяса, сверкающие зрачки хищника, эти глазные лузги, которые, как зубила, готовы были раздроблять все, что бы им ни попалось, эти сильные челюсти, составлявшие контраст с красной мягкостью губ, похожие на стальные тиски, захватившие мягкий плод. И он вдруг с испугом подумал, что этот человек ему не товарищ и не учитель.

— Я тебя выучу, — отвечал Паоло Тарзис с оттенком снисходительности, как отвечают мальчику, который просит о какой-нибудь глупости, и улыбнулся.

Тень упала на глаза замечтавшемуся юноше, уши его наполнились шумом, и сердце подпрыгнуло чуть не до горла, у улыбнувшегося мужчины он заметил между одним и другим зубом красную нить, тончайший сгусток крови, а на губе, приподнявшейся во время улыбки, небольшую темную припухлость.

— Альдо, что с тобой? — спросила у него Вана. — Как ты вдруг побледнел!

Перед ним, как в мгновенном видении, встала картина безумного поцелуя.

— Я побледнел? Это просто от освещения. Со мной ничего… Вы все тоже бледные.

Он не в силах был совладать с охватившим его слепым ужасом. У него словно кости разнялись. Он нагнулся к перилам, и ему показалось, будто кровь застучала у него о железо, как молоток по наковальне. Сумасшедшие ласточки со своим криком отлетели дальше и затерялись в конце болота, а между тем он слышал, как их крик возвращается к лоджии наподобие грозной, всесокрушающей силы, которая могла захватить и унести его с собой, в течение нескольких мгновений перед ним пронеслись самые отдаленные события из его детства. Затем взрыв отчаяния потряс всю его помертвевшую душу.

‘Прощай! Прощай! — повторял он про себя, сам не отдавая себе отчета, каким образом слова рождались внутри него и отрывались от сердца, ибо это был внутренний стон, подобный тем нечленораздельным звукам, какие пытка исторгает из истерзанного тела. — Прощай! Прощай!’

И тут же собрал в себе силы, чтобы придать более спокойное выражение лицу, чтобы замаскировать свою тоску, приподнялся, обернулся, делая вид, будто глядит на уныло растущую траву на дворе, незаметно сделал несколько шагов по направлению к двери, которая уже погружалась в полумрак. Внутри себя чувствовал бремя скопившихся рыданий. Его охватило безумное желание бежать куда-нибудь, повинуясь ему, он пошел вдоль незнакомых стен, переходил через один порог, через другой, шел из коридора в коридор, из комнаты в комнату, все по тем же развалинам невозвратного прошлого. Сперва он бежал задыхаясь, с туманом в глазах, как человек, у которого загорелась одежда и пламя раздувается еще сильнее от бега. Но вот из полумрака выступили фигуры, пережившие смерть великой руины, окружили его, и слились с его скорбью, и сделались громадными, и сплетения громадных красноватых тел на стенах, расписанных изображениями битвы, были как бы волнующими призраками его безумия, поломки в стенах, дыры, пятна были как бы следами его собственной катастрофы, и все золото на барельефах, висевших над его головой, чудилось ему, было проклятием его тягостного сновидения. И он шел без конца из коридора в коридор, из комнаты в комнату все по тем же развалинам невозвратного прошлого. И временами словно порывами ветра доносилось до него болотное пение, крики безудержно летавших ласточек, колокольчики ангельских приветствий и стон его собственной души: ‘Прощай! Прощай!’

Полумрак не входил в комнату через окна, но зарождался внутри, выползал из каждого угла, затягивал все углубления, нарастал, как темный пепел, скоплялся, как безмолвная толпа. Каждая раскрытая дверь таила в себе угрозу, лестница — ужас, коридор был словно пропасть.

— Изабелла! Изабелла!

Это имя отдалось как будто в пещере, но после того жизнь безмолвия усложнилась, выступили тысячи беглых лиц.

— Изабелла!

Имя прозвучало без отзвука, словно растаяло. Над черепичной крышей показался лиловатый свет. В полумраке послышалось мягкое трепыханье крыльев летучей мыши. Вливались струйки холода, как будто сквозь трещины просачивалась болотная вода.

— Изабелла!

Заблудившись в лабиринте старого дворца, он бродил по рассевшемуся полу, натыкался на препятствия, ощупью искал двери, вздрагивал всем телом, когда приближался к таким предметам, которых не мог разглядеть, И надо всем этим ужасом стояло видение дикого поцелуя, видение кровавого сладострастья, вставая в его зрачках прерывистыми и бурными проблесками, он, может быть, прошел, он, может быть, проходил тем местом, где слились кровожадные уста. И море слез волновалось в его слабой груди, в его беспредельной душе, и, чтобы прогнать от себя рыдания, он повторял одно и то же имя, которое до сих пор звучало только посреди смеха, как рассыпавшиеся бусины развязавшегося ожерелья.

— Изабелла!

— Альдо, Альдо, где ты? где ты? Ты заблудился?

Он вздрогнул, услышав тревожный голос, отвечавший его собственной ужасной тоске, и обернулся: в пролете двери мрачно стояла окутанная тенью тень.

— О, Вана!

И бросились навстречу друг другу, и не говорили ни слова, потому что оба захлебывались от рыданий. И были они одни, и не было слышно ничьих шагов, кроме тихих шагов старика. И не взглянули друг на друга, но в отчаянии упали друг другу в объятия.

*** * ***

Вспомнили в один прекрасный день люди латинской расы о первом созданном крыле, которое принадлежало человеку, упавшему над Средиземным морем, о крыле Икара, сделанном из ветвей орешника и из больших перьев хищных птиц, связанных сухим бычачьим жиром. ‘Одиноко реяло над морем крыло!’ — так воскликнул поэт латинской расы, подглядевший полет.

Кто соберет рассыпанные крылья? Кто крепче

Связи сделает, и ими свяжет перья

И вновь решится на безумный лет?

И вспоминали люди латинской расы про видение коршуна, посетившего в колыбели нового Дедала, творца образов и машин, нового Прометея, только без пытки, того самого, который чувствовал в себе ‘корни и цветок совершенной воли’, и эта неземная колыбель была как бы самым гнездом сверхчеловеческой страсти, нависшим на неведомой высоте. И вставали в лучах мимолетной славы над долинами, над холмами, над озерами прекрасной Италии ведения других человеческих крыльев, окрашенных кровью смелых, поломанных, как кости, разорванных, как мясо, неподвижных, как смерть, бессмертных, как засевшая в душу жажда полета.

Некий варвар из Германии дерзнул вопрошать мелькнувшую над морем тень Икара, решился взять ивовые прутья, придавши им изогнутость живого существа, покрыв легкий их скелет еще более легкой тканью, он изучал течение ветра и прислушивался к словам Великого Предшественника, говорившего так о машине: ‘Ей не хватает лишь души птицы, каковую душу необходимо подменить душою человека’. И он таки совершил этот подмен, кинувшись в воздушную стихию с единственной надеждой на силы свои, летая с каждым днем все дальше, с каждым днем все выше, пока наконец не ударился о землю и не приложил к жесткой немецкой земле печати своего трупа, подобно тому афинянину, что связал навеки с голубой греческой волной цветок своего имени.

Тогда выступили вперед ученики, собрали обломки, выстроили снова машину и удвоили ее силы, схоронили от взоров свою сказочную работу среди безлюдной пустыни, в стране песков и холмов, снова обагрили кровавыми пятнами деревянный скелет и полотняные крылья. Не ясный южный ветер Средиземного моря, а дующие на просторе атлантические ветры вскормили и возвеличили мечту о победе над беспредельным небом. В морозный зимний день над дюнами залива свершилось наконец долгожданное чудо. Двое молчаливых братьев, сыновья мирного штата Огайо, неустанно творящие опыт за опытом, неустанно пускающие в воздух свою крылатую машину, — они сумели сочетать силу двух винтов с упорством двух сердец.

Но вот в битву кинулись и люди латинской расы. Стало возможным, что новая машина возвысит человека над его судьбой, наградит его не только новым родом власти, но еще шестым чувством. Как незадолго перед этим огнедышащий экипаж сумел пожрать время и пространство, так Дедалова машина, помимо этих двух последних, восторжествовала и над тяжестью. Один за другим природа снимала свои запреты. Навстречу маске тайны засверкал алмазный лик дерзновения. Демон соревнования увлекал бойцов к краю всепоглощающей пропасти. Смерть являлась обратной стороной Цирцеи, солнцеподобной женщиной, которая опьяняющей силой своего напитка превращает животных в героев. Как и в те дни, когда вся Эллада устремлялась за венком оливы, так и теперь лето было священной порой для соревнующихся героев. Каждый крик толпы готов был разрешиться гимном, но быстрота полета своей кипучестью обрывала его на первом слоге.

Человек готов был на борьбу в воздухе и с ветром, и с соперниками, но уже не с медным диском в руке, а вооруженный крылом из холста. Небо, изогнувшееся сводом над равниной, являло собой громадную лазурную арену, замкнутую среди облаков, гор и лесов. Толпа стремилась на зрелище, как на своего рода вознесение. Опасность являлась двигательным центром жизни, стремящейся ввысь. Всякое чело должно было быть подъятым.

Состязания создавали картину как бы военного положения. Местность принимала вид арсенала и крепости. Длинный ряд двускатных крыш напоминал употреблявшиеся в древние времена покрышки для галер, вытащенных на сушу для починки. На верхушках шестов, пирамидальных наблюдательных вышек развевались разноцветными огоньками флаги, как на праздничных щитах. И совершенно так же, как древние коммунальные щиты, сарайчики были раскрашены в веселые цвета, в цвета национальностей, и каждый имел свою эмблему и нес имя своего воздушного кормчего.

Как образ вечности перед этой недолговечной машиной, как совершенство красоты перед этими чуждыми искусства линиями, как древнее вещество, окрашенное тайнами веков и души земли, перед массой всего этого полированного дерева, так посреди поля на вершине римской колонны стояла статуя Победы. Вырванная из стен темной тюрьмы, из неприглядного музея, заваленного жертвенниками, архитектурными украшениями, амфорами, она спустилась по каменным ступеням, заросшим травой, она пришла, везомая не на триумфальной колеснице, но на деревенской телеге, на романской повозке, которую тащили шесть грубых ломбардских быков по дороге, ведущей на родину Вергилия. Бравый народ служил ей конвоем. И вот она стояла теперь на коринфской капители с обломанными аканфами, она жила в просторе неба, как в те дни, когда юная голова, мощное плечо и орлиное крыло венчали кровлю храма, воздвигнутого у подножия Кидна Флавием Веспасианом, основателем цирка. То ярко-зеленая, как лавровый лист, то тускло-зеленая, как лист оливы, она стояла на стройной колонне с темными желобками, со своим неизменным таинственным движением рук с обломанными пальцами, на которых еще блестели следы золота императорских времен.

Не признали ее за божество новые герои состязаний, не почтили ее, только боялись ее как препятствия на пути. У всех их взоры были устремлены на один лишь сигнальный шест и на флаги.

— Что говорит ветер? — спросил Паоло Тарзис, стоя согнувшись у своей машины и проверяя натяжение стальных проволок, между тем как старший из его рабочих кончал наливать эссенцию в мотор, и он с напряженным вниманием прислушивался к семикратному звучанию струн.

— Свыше десяти метров в секунду, — отвечал Джулио Камбиазо, увидав, что на доске семафора белый кружок стоит возле черного и красного квадратов. — Нельзя лететь.

Слышались возгласы толпы, выражавшей нетерпение, стоя за оградой.

— А не попробовать ли? — промолвил Паоло Тарзис.

И тут же подошел к выходу, взглянул на трепыхание огней на верхушках шестов, глазом охотника и моряка измерил расстояние. Дул свежий юго-восточный ветер в просторе неба, такого же величественного, как картина морского сражения, ибо героические формы облаков легко идут в сравнение с носами кораблей и со знаменами. Под огромными светозарными кучами темнела синева гор позади озера Гарда, мягкие склоны холмов воспроизводили линии моря, а у края деревни Геди серебрился бесконечный ряд тополей. Воздушный простор был пустынен и безмолвен, и не было в нем ни полета, ни крика птичьего. Он поджидал человека.

— Ветер стихает, — сказал Паоло. — Я сегодня попробую побить Эдгара Гаулэнда на продолжительность, на скорость и на высоту.

— Я тоже, — отвечал Джулио Камбиазо.

Они — соперники и братья — с улыбкой взглянули друг другу в честные глаза, их братские отношения начались давно, в ранней юности, в первые годы службы на военном судне, когда каждую весну им казалось, что настало наконец время направить пушки бронированных башен на какую-нибудь другую мишень, кроме учебных мишеней на рейде в Гаэте. Их братская дружба окончательно укрепилась во время службы на подводной лодке, внутри замкнутого корпуса, в котором для человека только два места — у руля или в сражении, где он стоит в чаду от перегоревшего масла, в парах бензина, в смеси кислорода и водорода, выявляющегося из электрических аккумуляторов, беспрестанно подвергаясь опасности взрыва, в неожиданной темноте, происходящей от размыкания электрического тока, в постоянной борьбе с усыпляющим действием угольного ангидрида, в напряженном молчании, длящемся часы, долгие, как дни, в то время как глаза должны не отрываясь следить за показаниями циферблата, а ухо — напряженно слушать металлический говор измерительных и рулевых инструментов. На этой службе они начали развивать в себе чувство третьего измерения — им приходилось тогда управляться с горизонтальными рулями и беспрестанно исправлять неустойчивое направление оси движения, ибо от каждой незначительной причины корпус лодки может высунуть нос наружу или слишком нырнуть в глубину.

Не вытерпели они наконец показной дисциплины — они стремились к более свободной деятельности — и в один прекрасный день оба оставили службу. Они совместно предприняли долголетнее путешествие по Дальнему Востоку, объехали Корею, Китай, Монголию, проехали вдоль Великой стены, взбирались на горные хребты, поднимались по рекам, углублялись в степи, наудачу останавливались в городах и внутри страны, и в приморских, затем через Филиппины, Австралию доехали до островов Торресова пролива и изучали быт тамошних аборигенов, после того через Тасманию, Индию, Аравию добрались до Египта. От своего духа, от своего тела они затребовали все, что те могли дать им, и даже больше того: решительность сделалась для обоих инстинктом, а ему на помощь должна была прийти быстрота мысли, сила сопротивления приобретала упругость спинного хребта. Они приучили кожу к холоду и зною, употребляя такие же легкие костюмы, как в снегах Кореи, так и под тропическим солнцем Минданао. Они выдержали четверо суток без еды и в то же время прошли сто тридцать миль по Алтайской пустыне, на острове Негрос в тридцать два часа прошли около восьмидесяти миль пешком, чтобы застать вовремя испанское судно, возвращения которого, в случае если бы опоздали, им пришлось бы ждать целых полтора месяца. Во время поездки через степи они из двадцати четырех часов восемнадцать не слезали с седел и делали это в течение нескольких недель, не испытывая ни малейшей усталости. Переходя от приключения к приключению, в беспрестанной борьбе приобрели они наконец такой закал, который в соединении с прозорливостью удесятеряет силы человека, прибавьте к этому еще знание анатомии тела, позволяющее верно намечать удары. Одному из них довелось в одном индийском храме приподнять тяжелейший камень и сделать это только благодаря своеобразному применению силы равновесия. Он же сумел развить в своих руках такую гибкость, что однажды, будучи закован на острове Люцоне в кандалы, ухитрился пропустить кисти рук через кольца ручных кандалов, вместе с тем развил в них такую силу, что мог сжать силомер до девяноста восьми английских фунтов и раздавить одним сжатием пальцев самый крепкий локоть.

Но сколько раз они чувствовали потребность отдохнуть от напряжения воли и от бесконечного пути по твердой дороге, и сколько раз им снился сон подводной жизни, сколько раз переживали они былые минуты безмолвия посреди глубокой стихии! Сколько раз перед новыми зрелищами они вспоминали незабываемые минуты маневров: всплывание лодки над поверхностью, бурлящая волна, шум моторов, но вот одна только башенка командира над водой и чуть виднеется спина всего корпуса, затем осталась над водой одна лишь верхушка башенки со своими стеклами, выглядывающими из засады, вот и весь корпус погрузился и лишь стоит над водой длинная клептоскопическая труба, вооруженная могучим стеклянным глазом, наконец все погрузилось, намечено направление, выверен прицел, приготовлен заряд в носовой камере: роковой, ход в подводной тишине, готовится тайное нападение на броненосную громаду!

В один прекрасный день в Каире возле общественных боен наткнулись они на странного человека с головой, обвязанной легкой повязкой из полотна, этот человек не отрывал от пламеневшего неба своих глаз, имевших вид больных, — на них, как будто было еще третье веко — и наблюдал за полетом воронов, коршунов и ястребов, которые парили кругами на большой высоте. Что это был еще за авгур? Оказался он орнитологом, мечтой которого было подглядеть у хищных птиц тайну их полета без взмахов крыльями. Звали его — Леон Дорн.

Он сделался для них опытным и энергичным товарищем, который стал помогать им в их новых опытах. Два бывших подводных мореплавателя обратили выработавшееся у них статическое чувство трех измерений на работу в небесных пространствах.

— Alis non tarsis, — говорил орнитолог, намекая своим изречением на фамилию Паоло.

Вот выступы скал в Мокаттаме, сверкающие белизной, как стены мечетей! На них по утрам садились желтые ястребы, греясь на солнце, которое высушивало росу на их длинных крыльях, так они сидели, приглаживая нежные пучки перьев и время от времени помахивая крыльями, чтобы расправить связки, а затем внезапно, почувствовав ветерок, кидались вниз, падали как камень, не махая крыльями, но при первом же ударе их взмывали в вышину и снова опускались, разрезая клювом воздух, и начинали кружить, просматривая взором местность и повиснув на неподвижно распростертых крыльях в воздухе, снова поднимались и снова опускались, ни разу не ударив крылом! Вот зеркальные воды Мареотидских болот, усеянные большими плавающими кувшинками, которые неожиданно выскакивали со звуком, похожим на крик лебедей, и тут же пеликаны с красными глазами, важные пеликаны с мошной под клювом, и слышится их хриплый, вроде предсмертного, крик, и шлепанье их широких перепончатых лап, когда они опускаются на тинистый островок, и новый, более сильный крик, когда они взлетают в вышину, вобрав шею в плечи, и, подымаясь против ветра, меняют свою болотную важность на самую воздушную грацию, и не машут крыльями, но плывут на парусах под облаками. Вот нильские берега, покрытые тинистой грязью, поросшие тростником и гребенчуком с наваленными кучами кирпичей — забытыми развалинами безымянных царственных городов, где гнездились бесчисленные династии, где над сборищами водяных птиц парит грифон, оглядывающий берега с целью найти падаль какого-нибудь буйвола, принесенного водой каналов, и время от времени сильным летом пролетают вороны, как тени смерти, влекомые голодом на какую-нибудь неведомую бойню — на границах пустыни! Страстный зной пустыни, трепетание пламени над иссушенной пустыней, запах электричества, когда великий орел один проносится над красивыми башнями Хамсина, только одну минуту стоит во взгляде самого зоркого человеческого глаза и вместе с судьбой города, потонувшего в песках и в тоске, пропадает навеки из глаз!

— Alis non tarsis.

Двое товарищей жили долгие-долгие дни, погруженные в эти зрелища и в мечту о приключениях в небе. Вернувшись на родину, они со всем пылом, но вместе с тем с терпением взялись за выполнение своих намерений. Сначала они удовлетворились простыми аппаратами, настоящими Дедаловыми, без всякой двигательной силы, похожими на те, которыми пользовались в своих первых опытах пионеры воздухоплавания, они полагались на одно только сопротивление воздуха и держали равновесие одним только инстинктивным наклонением тела, ареной своих опытов парения по воздуху они выбрали равнину Ардеи, скалу из туфа, как будто нарочно сделанную для их целей, старинную итальянскую крепость, получившую наименование от высоко летающей птицы. Какое другое гнездо могло быть более приспособлено для этих смертоносных опытов? Все в стенах древней крепости, основанной аргивскими выходцами, которых прибило к берегу Италии южными ветрами, выражает силу и величие. Котловина Инкастро кажется раковиной, преисполненной той же тишины, какая царит в пустых гробницах первобытных рутулов, окаймляющая ее ограда гор, от Аричинских до Ланувинских, от Албанских до Велитернских, представляется целым циклом окаменевших мифов, в лучах эпического света как будто испаряется дух племен, обтесанные глыбы связаны навеки, как цементом, словами Вергилия: Et nunc magnum manet Ardea nomen. [И ныне остается великое имя Ардеи]

Оба товарища почувствовали здесь лучше, чем в другом каком месте земного шара, какая веселая работница — смерть.

После бесконечных опытов и повторений они выстроили легкую и сильную машину, силуэт которой напоминал силуэт птицы. И сохранили за ней прекрасное имя — Ардея, и в самом имени была заложена мечта залететь выше облаков.

Теперь две машины этого типа стояли, подрагивая, под двумя соседними навесами, поджидая, когда возьмется за них рука, управляющая ими.

— Нужно будет выйти прежде, чем место пускания превратится в птичий двор, — сказал Паоло Тарзис, намекая на великое множество пыхтящих аппаратов, которые не могли даже на вершок отделиться от земли.

— Знаешь, — сказал со смехом Джулио Камбиазо, — знаешь, в конце концов предполагает лететь король негритянских боксеров, сам Мак-Ви.

— И мальчишка О’Нэйл.

— И велосипедист Мацан.

— И профессиональный пловец Джо Рид.

— И конькобежец де Конинг.

— И Чикито де Камбе.

Они смеялись тем дружным смехом, который в былое время оживлял часы их отдохновения под шалашом, тем смехом, которым они смеялись, когда были с посторонними, этот смех был для них способом выражать общность мысли, был общим для них выражением той презрительной гордости, с какой они судили о событиях и людях, в них уже заметно было презрительное чувство, свойственное аристократической кучке, которая составляла авангард нарождавшегося племени воздухоплавателей.

— Видел ты орнитоптер Адольфа Надо?

— А мультиплан Гвидо Лонги?

В новых сарайчиках с фронтонами, раскрашенными на манер старинных щитов, хранились разнообразные чудовища, сработанные из самого разнообразного материала, с самым разнообразным механизмом. Из-под холстинных стенок навесов, раздуваемых вихрем винтов, которые для пробы пускали в ход, можно было разглядеть странные формы этих новых химер, в которых не было ни красоты, ни достоинства, то были создания упрямых маньяков или самонадеянных невежд, бесповоротно осужденных на то, чтобы только поднимать пыль и взрывать землю: кривые и острые крылья, двигавшиеся с визгом ржавых петель на дверях, прилепившиеся друг к другу кубические клетки, похожие на груду коробок без дна, легкие корпуса, нагруженные сверху переплетами и перекладинами, напоминавшими непрочные подмостки, вращающиеся оси с приделанными к ним цилиндрами, напоминающими решета в пекарнях у булочников, длинные железные трубки с большим кругом на каждом конце, по окружности которого шли поперечные лопасти из набитой на планки материи, что придавало им сходство с мельничными колесами, приделанные к палкам веера, похожие на восточные опахала, которыми освежают комнаты в восточных колониях, запутанные сплетения перекладин, продольных брусьев, трубок, штанг, пластинок, всевозможные комбинации из дерева, металла, ткани — все это стояло в чаянии недостижимых для них результатов полета.

И внутри каждой машины сидел неизменно свой строитель, как внутри каждой паутины свой паук. Где выше, где ниже крыльев, между двух резервуаров для бензина, позади винта, над мотором, то под прикрытием, то без него, то с видом господствующим, то с подчиненным сидел человек-пленник им же созданного чудовища. Один с движениями маньяка двигал рычагом, беспрестанно оборачиваясь, чтобы посмотреть на его действие, и показывал то спереди, то с профиля свое бородатое лицо, настоящее лицо астролога с выпученными глазами, покрасневшими и распухшими от бессонницы, или от пыли, или от слез. Другой — бритый, круглолицый, упитанный — самодовольно улыбался, расставив свои большие ноги в несокрушимой уверенности, что его жирная туша полетит под самые звезды. Третий с высохшим, вдохновенным лицом аскета, казалось, все еще сидел и ткал свою бесконечную мечту. Четвертый, угрюмый и мрачный, старался заглушить в себе бессильную злобу на этот неподвижный скелет, обманувший все его десятилетние труды и упования, его навеки приковало к сиденью машины с девизом: ‘Ты меня не сдвинешь, и я тебя не сдвину’. Пятый, бледный и беспомощный, как раненый на носилках, лишь время от времени покачивал безнадежно головой. Шестой, с раздувшимися на шее жилами, извергал громовые ругательства в минуты приостановки мотора. От сарая к сараю шутовское сменялось трагическим, совсем как в доме для умалишенных. Тень одноглазого Зороастро да Перетола с состраданием склоняла свой циклопов взор на всю эту копошащуюся мелюзгу. За оградой какой-то невидимый шутник тягучим голосом испускал время от времени роковой возглас: ‘Икар! Икар!’ И тогда нетерпеливый ропот толпы сменялся взрывом неудержимого смеха.

— А все-таки, — сказал Джулио Камбиазо, — эти Икарики со своими бесчисленными крыльями, которые увязли на нашем птичьем дворе, мне нравятся куда больше, чем те наемные личности в ландскнехтских штанах и кожаных касках, которые ежеминутно закуривают для храбрости папироски.

Он говорил о наемных воздухоплавателях, победителях ипподромных полетов, которые смотрели на новую машину, как на обыкновенный экипаж на трех колесиках, с одной или двумя плоскостями из холста. Состоя на службе у фабрикантов искусственных птиц, они отдавали напрокат свои кости и свою храбрость, пронюхав о популярности новых цирковых состязаний. У них уже был свой мундир, свои манеры, свой жаргон, свое бахвальство, свое шулерство и свои интриги.

— Ты на что смотришь, Паоло?

— Ни на что.

— На трибунах сегодня больше перьев и перышек, крыльев и крылышек, чем в ворсильне в Маляльберго. С разрешения комиссаров начинается передвижение к ограде.

— Ветер поворачивает. Красный квадрат опускается, черный подымается: с семи на десять метров. Зажгли белый огонь.

— Жаль, что мы забыли принести наших птиц-покровительниц в бумажных клетках и не повесили их на фронтонах сараев для отвода глаз нашим дамам и девицам.

— Ты делаешься женоненавистником?

— Я шучу, конечно. Но все-таки есть что-то зловещее в некоторых из этих сфинксов, которые являются сюда демонстрировать свои загадки посреди машин и бетонов с бензином.

— Ты строже, чем Дедал, который был благосклонен к Пазифае.

— То была уловка хитрого афинянина! Тут было верное понимание своих обязанностей. Ведь он построил для нее деревянную корову, и он же внушил быку его поступок. Он, практиковавший, как и Анри Фарман, низкий полет, спустился в Сицилии, не претерпев того же несчастия, что сын. Великолепный пример!

— Ты собираешься читать мне нравоучение?

— Даже во сне не думал. Ты обратил внимание на приятельниц Рожера Нэде? Это тоже критянка, вышедшая из изваяния коровы в облекшаяся в змеиную шкуру ‘от Калло’.

Это была страшилище-женщина, почти постоянно находилась она в глубине сарая, как в тени алькова, она виднелась из-за стальных проволок, из-за пыли, которую поднимал с красноватой почвы винт машины, из-за взрывающего беспрестанно мотора, из-за синих блуз рабочих, лоснящихся от пота и масла, она стояла, затянутая в узкую юбку, как в кожу, надетую на кожу, выдаваясь всеми изящными особенностями, которые составляли части ее существа, так же как ее веки, ее ногти, как завитки волос на затылке, как мочки ушей, вся гладкая, пахучая и похотливая, с накрашенными губами, красный цвет которых происходил от употребления сурика, а может быть, и от слов: ‘Из сердца, сдавленного стыдом, выступил сладкий сок плода смертоносного, от коего остается одно лишь семя смерти’. И другие подобные ей женщины заявлялись в это место, где мужчины приготовлялись к игре, которая могла стать для них игрой с огнем и с кровью, — и были они не то живые, не то искусственные, похотливые и увертливые, то близкие, как угроза, то далекие, как призрак, все похожие на ту женщину и все похожие между собой и ликом, и движениями, и манерами, и схожими образами своими вызывали они видение огромного Греха, невидимого, но с сотней видимых голов, ибо их головы, покрытые большими шляпами, колыхались на длинных телах, как головы Лернейской гидры.

Другие же сараи были превращены в ‘гинекеи’ законных, жен, вместе с цветущим потомством их, чуть что не с кормилицами и воспитателями. Трепетная семья охраняла могучую птицу, зародившуюся в ее лоне, утирала дорогие капли пота с радостного чела, множеством рук своих зажимало множество ушей, чтобы не слышать шума — предвозвестника чуда, считала на своих коленях воображаемое золото будущей достойной награды, выводила орудие нового счастья на пашню, вдыхала упования свои в бесчувственный материал, затем снова уводила чудесный плуг обратно под прикрытие и там горько плакалась на непостоянство неба и поршней мотора.

— Ветер поворачивает. Больше с востока, — сказал Паоло Тарзис. — Дует толчками. Должно быть, отвечает атакой на нашу атаку. Я иду. А ты?

Он издали узнал колыхающуюся походку Изабеллы Ингирами. И почувствовал тревогу, похожую на ужас. И, сам не сознавая почему, хотел опять воспрепятствовать встрече между своей подругой и своим другом, как делал это раньше.

— А ты, Джулио?

— Сейчас же вслед за тобой.

— Ты переменил винт?

— Переменил.

— Ты готов?

— Готов.

— До свидания в вышине небесной.

— Я надеюсь, что догоню тебя.

Пожали друг другу руки перед расставанием — каждый шел к своему делу, которое состояло в том, — чтобы превзойти товарища, всех остальных и самого себя. Но Паоло Тарзис сделал еще несколько шагов вместе с соперником, распрощался с ним еще раз.

Казалось, будто он хотел воспринять сердцем частицу мужества другого, хотел опьяняться полнотой его чувства, почувствовать всю цену этого дара, сделанного ему могучей судьбой. Почти всякая человеческая дружба основана на львиных принципах: там, где один берет больше того, что даст, другой обречен на жертву и самоотречение, покоряется и унижается, он должен подражать и соглашаться — им распоряжаются, и ему покровительствуют. Но их дружба покоилась на равных основаниях, на двух равных силах, на двух стремлениях к свободе и на обоюдной непоколебимой преданности. Каждый определял цену себе по цене другого, определял свой собственный закал по закалу другого, знал, что на самом трудном посту он мог рассчитывать на смену и что самый упорный противник не мог бы восторжествовать над их выдержкой. Сколько раз один поочередно сторожил сон другого в опасную ночь с ружьем в руках! И не было ничего милее и важнее для них этого бодрствования, во время которого среди великих созвездий можно было прочесть судьбу спящего друга.

Теперь во взоре товарища чувствовался один настойчивый вопрос, который не мог вылиться в уста: ‘В чьи руки ты отдаешь свою жизнь? Чьим когтям даешь ты рвать свою мощь?’

Он пошел вслед за ним, он замедлился, чтобы дать ответ на этот вопрос: ‘Помнишь ты того пастуха, который на ярмарке из хвастовства связал все четыре ноги быку и поднял его на воздух? Так и я поступаю с тем неведомым зверем, который рос внутри меня и грозил покорить меня. Я связываю его, поднимаю и затем ставлю на него клеймо рабства. И вот я встряхиваюсь и подаю тебе руку, и мы расходимся, свободные, каждый к своей победе’. Но товарищ, подавленный внезапной грустью, не повернул головы.

Джулио Камбиазо слышал за занавеской речь Изабеллы Ингирами, богатую оттенками, диссонансами, то льющуюся, то обрывающуюся, как чарующая песня, исполняемая то низким голосом, то высоким, то совсем детским, почти жеманным, то мужским, почти неистовым, временами звенящим, временами хриплым, неровным и двойственным, как голоса, ломающиеся в переходном возрасте — одним словом, что-то чрезвычайно живое и непривычное, что-то неправдоподобное, что одновременно влекло его и отталкивало. Он сам тогда взял винт за обе лопасти и пустил его в ход. Задрожали доски, заволновались стенки из холста, поднялась пыль. Из-за трепетавшего холста показалось желтоватое, как олива, лицо и просунулось внутрь, от ветра забились на шляпе розы из шелка, а длинные ресницы закрыли ясные, испуганные глаза.

— Берегитесь, прошу вас! — закричал он с резким движением руки. — Не стойте там!

Вана не отступила назад, но, наоборот, пошла вперед, проскользнувши между трепыхавшихся половинок холста.

— Тут опасно?

— Если дерево винта сломается и отлетит, то самый маленький кусочек приобретает неисчислимую силу.

Она моргнула своими большими светлыми глазами, похожими на опалы. Рабочие глядели на нее, держа в своих черных замасленных руках остов машины. Косой луч солнца, как некогда в герцогских палатах в Мантуе, проникал через щель в стене, открывая нерв крыла, поблескивая по стальным проволокам, по четырем металлам мотора — по белому, желтому, красному, коричневому.

— Вот что может случиться! А если винт сломается во время полета?

Голос у нее слегка дрожал, и ей казалось, будто солома ее шляпы, украшенной гирляндой цветов, прозвучала как медь колокола.

— Молитесь небу, чтобы этого никогда со мной не случилось, — отвечал воздушный кормчий.

Эти минуты, когда он стоял перед почти незнакомой ему девушкой и когда в душе его проносилось подобие смутных воспоминаний, — эти минуты явились для него как бы перерывом в его реальной жизни.

— Значит, тут есть постоянная опасность смерти? Здесь так же, как и везде.

— Здесь больше, чем везде.

Смерть сопутствует всякой игре, в которую стоит играть.

— Это ужасно.

Вдруг мотор остановился, перегородки из холста успокоились, пыль улеглась, мускулы загорелых рук перестали напрягаться, божественный винт представлял из себя простую вертикальную пластину, скрещенную в цвет неба. Тишина словно умертвила большое фантастическое существо, которое наполняло собой все замкнутое пространство, как подобие большого ослепительного ангела, который бился о балки навеса, а теперь лежал на земле, сраженный и бездыханный, как пыльная тряпка. И луч солнца глядел с печалью, как тогда, в герцогском дворце, и то, что предстало глазам, было все такое говорящее о труде: бруски железа, на которых висели смятые одеяла, покрывала из темно-серой шерсти, грубой работы порыжелые пыльные башмаки, старые платья, висевшие на гвоздях и как бы ослабевшие от усталости, там и сям жестяные коробки, лоскутки бумаги, тряпки, таз, губка, пустая бутылка.

— Будьте осторожны, — сказала Вана, понижая голос, в котором все еще чувствовалась дрожь и который звучал почти умоляюще, с такой ненавязчивой мольбой.

— Осторожность в этом деле ничего не стоит. Только инстинкт, мужество и судьба имеют значение.

— Ваш друг… — Она прервала себя, затем быстро проговорила: — Ваш друг Тарзис идет раньше вас?

— Рабочие уже переносят его аппарат на место пускания.

— Он слишком смел.

— За него можно не бояться.

— Почему?

— Трудно объяснить, но почему-то некоторые люди сами сродни опасности, которая поэтому не может их погубить.

— Вы верите в это?

— Конечно.

— Также и по отношению к себе?

— Да, и ко мне. В Мадуре в тени одной пагоды сидел прорицатель с бритой головой, который жевал светлые листочки бетеля. Он предсказал нам, что мы, проживши одной и той же жизнью, умрем одной и той же смертью.

— Вы верите в предсказания?

— Конечно.

— А почему вы улыбаетесь?

— Потому что я сейчас вспоминаю.

— Что вы вспоминаете?

От ограды доносились до них восклицания толпы, казавшейся то близкой, то далекой. Заржала лошадь. По доскам глухо прозвучал топот лошадей объезжавшего патруля.

— Что, Джованни, полно? — спросил Джулио Камбиазо у рабочего, наливавшего в резервуар эссенцию.

Он почти преувеличенно сосредоточивал свое внимание на событиях действительной жизни, словно желая заглушить в себе необъяснимое чувство оторванности от жизни, которое он ощущал в недрах своего существа. Ему вспомнилась ограда пагоды, бассейны, кишевшие голыми телами с бритыми головами, бесчисленные изваяния богов, демонов, чудовищ на длинных стенах террасы, в сенях, в нишах, на пилястрах — все это загаженное испражнениями летучих мышей. Ему слышалось мычание быков, крики становившихся на колени слонов.

— Немного не хватает, — отвечал рабочий, вытаскивая из отверстия резервуара палочку, которой он измерял, сколько налито эссенции.

— Наполняй до самой пробки.

Рабочий, сидя на козелках и наклонив свое блестящее от пота лицо, продолжал потихоньку наливать эссенцию из бетона в резервуар, обернутый желтой тканью. Луч солнца падал в это время как раз на это место, и видно было, как поблескивала стекавшая жидкость.

— Что вы вспоминали? Скажите! — повторила Вана с робкой настойчивостью, слегка краснея под своей фессалийской шляпой.

— Мне вспомнилось, как в то время, пока прорицатель произносил свое пророчество, пропитанное ароматом бетеля, одна индусская девушка с серебряными кольцами на ногах сидела на скамье возле торговца и обернулась к нам.

Он смотрел на нее, как во сне, и растерянно улыбался.

— Кожа у нее была оливкового цвета, натертая корнем куркумы, черты лица отличались чистотой самых изящных индо-персидских миниатюр, в которых Прекрасная Дама, склонившись, упивается душою розы, а мимо проезжает всадник в золотом одеянии на лошади изабелловой масти. Как она была на вас похожа!

— О нет!

— Стоит мне закрыть глаза, я ее вижу как живую. Стоит открыть — я вижу ее еще более живой.

— О нет!

— Сегодня она безо всяких украшений. Тогда она была увешана ими по случаю священного празднества. Она покупала у торговца красный шафран, толченый миндаль и гирлянду желтых роз.

— О нет! Таких же, как у меня?

У нее были шелковые розы на шляпе и живые у пояса.

— Такие же. Но те предназначались для приношения, для идолов. Мы слышали звяканье серебряных колец у нее на лодыжках, когда она пошла по направлению к двум статуям, высеченным из диорита и уже утопавшим в цветах. Одна роза скользнула вдоль ее голубого платья и упала на плиты, в которых отражались ее обнаженные ноги. Я быстро нагнулся, чтобы подхватить ее, но она оказалась еще быстрее меня.

— Вот она, — сказала Вана, откалывая одну желтую розу от своего голубого пояса.

И подала ее ему. И была сама поражена, что эти слова и это движение руки исходили от того таинственного настроения духа, который переполнял ее, из невыразимых, беспричинных воспоминаний и возвратов мысли к несуществующему прошлому. Но когда увидела свою розу в петлице почти незнакомого ей человека, она хотела запротестовать: ‘Нет, нет! Я это сделала в шутку. Я сама не знаю, почему я это сделала. Бросьте ее. Я глупая девчонка’.

И все-таки ей нравилась эта игра воображения, как и сестра ее, как и всякая другая женщина, она любила переселяться в непривычную для себя оболочку, в новый образ, созданный ее воображением. Чтобы продлить очарование игры, ей хотелось прибавить: ‘Ну а после куда пошла индусская девушка с серебряными кольцами, что была изящна, как миниатюра? Что она сделала со своим шафраном, с миндалем, с гирляндой?’ Она представляла себе оливковый цвет своего собственного лица, его изящные, овальные очертания, вообразила себе холодные плиты, по которым ступают ее босые ноги, перед ней мелькнуло что-то неясное, как надежда, как беспредметный страх, как событие, совершившееся вне времени, как полузакрытая громада, которая была похожа на этих громадных идолов, полузаваленных цветами. Не менее фантастическим казалось и ее собственное присутствие среди окружавшей ее обстановки. Перед тем как ей проскользнуть через холстяные стенки навеса, ее лицо, может быть, еще не было так похоже на лицо девушки, стоявшей возле торговца в пагоде Вишну, а было больше похоже на лицо девушки, стоявшей возле Дедаловой машины под навесом среди шума.

Ее мысли осыпались ей на сердце, как осыпалась на ее платье роза, соседняя с той, которую она сорвала необдуманным движением руки. ‘Возможно ли, что это мои собственные воспоминания? Вечные мечты! И зачем я здесь? Это также сон и мечта! Изабелла меня ищет, Альдо меня ищет. Меня подхватило ветром от винта, как соломинку. Никто меня не видал. Ах, я сумею спрятаться от вас. Я далеко-далеко! Что это, нежданно пришедшая любовь? Как часто любовь прилетает с концов земли, с босыми ногами, чтобы принести вам розу! Он брат Паоло. У него маленькие чистые зубы, как у ребенка. Я не хочу больше плакать. Я могу, может быть, найти себе утешение. Иногда неожиданно доносится до нас дуновение, несущее нам нашу настоящую судьбу. А что скажет Паоло? А что Изабелла? Им будет это неприятно. Может быть, он уже любит меня. Какая я глупая! Но как все это странно! Сейчас он уйдет, сейчас он полетит, сейчас он поднимется в воздух, поднимется вместе с моей желтой розой в небо. Роза осыпается, лепестки падают, кто может сказать, куда они упадут? И всему конец, все забыто. В один прекрасный день я получаю книгу миниатюр… Ах, может быть, Паоло уже полетел. За него можно не бояться. Почему так? Они умрут одной и той же смертью. Эти дни Паоло не мил Изабелле. Какое мне дело? Какая мне радость? Я не хочу ничего больше знать, ничего не хочу видеть. У него львиный взор. Что он обо мне подумает? Я пришла из Мадуры вместе с прорицателем, который жует бетель… Ах, не то. Мое сердце не здесь. Пожать ему перед отходом руку? А станет ли он меня после искать? Захочет ли еще раз увидать меня? На меня неприятно действует свет и толпа. Мне можно было бы остаться здесь, сидя на одном из брусьев, и ждать его с книгой миниатюр в руках… Глупенькая Ванина, маленькая индуска с серебряными кольцами на ногах!’

Так осыпались ей на сердце ее легкие мысли, но внутри нее шевелилось беспокойство, жестокое, как тоска, та самая тоска, которая заставила ее войти, ища убежища, в это незнакомое место. ‘Ах, я сумею спрятаться от вас! Я далеко-далеко!’ Она была теперь далеко от своих палачей, избежала пытки, дышала свободно, попавши в струю счастливого ветра, который, может быть, унесет ее дальше за собой. И между мукой и восторгом ее, между страхом и надеждой, между воспоминаниями и предчувствиями прокрадывалась некоторая доля мстительного наслаждения, когда она увидела, что во львином взоре зажегся фосфорический блеск и заблестели маленькие белые зубы из-за рыжей бороды, по цвету похожей на позолоченную медь, с которой местами сходит позолота. И одно только это чувство удовольствия было определенным, а все остальные были туманны. И ощущение молодости своей было для нее ощущением бессмертия.

— Одна роза потеряна, другая — найдена! Кто вас посылает ко мне? Вы действительно пришли из Мадуры? Совершили такой длинный путь? Сегодня в первый раз я понесу с собой в небо цветок Будет он легок, как вы думаете? Может быть, на нем лежит бремя двойной судьбы. Я унесу его высоко-высоко. Обещаю вам, что отнесу его сегодня на высоту, еще не достигнутую ни мной, ни кем-либо другим, выше облаков.

— О нет!

— Разве вы не для этой цели подарили ее мне? Разве не потому у вас пояс голубого цвета? Она перейдет с малого круга на большой круг того же самого цвета.

Он горел необычным опьянением, и на лице его играла удивительная улыбка, которая сглаживала резкость черт его лица и, с другой стороны, рассекала его грусть. Казалось, будто неожиданное появление этой девушки — создания его мечты и самой погруженной в мечты — пробудило в нем звуки славы, представлявшие мир таким ярким, пламенным, свободным, как никогда дотоле. Он уже не чувствовал недоверия и презрения к людям. Вся его душа обвилась вокруг новой судьбы и сама просветлела, но ее закрыла, как абажур, надетый на лампу. Какой добрый гений привел к нему эту девушку — сестру той женщины, которую любил его друг? В силу какой гармонии произошло это?

— Готовься к выходу! — скомандовал он своим людям и поправил розу на своей груди.

А большой ослепительный ангел снова забился под навесом! Сарай в этот миг наполнился вихрем и шумом, винт снова начал вращаться и уже вместо деревянных лопастей представлялся воздушной звездой в воздухе. Рабочие испытывали его силу, привязав остов канатом к металлическому измерителю, а этот последний к балке, и канат натягивался со всей силой, как будто великой пленнице ‘Ардее’ страстно хотелось улететь, один из рабочих, стоя на коленях, следил за стрелкой измерителя.

— Готовы, — отозвался на команду чей-то преданный голос.

И винт остановился, ‘Ардею’ отвязали, и прекратилось биение ее семидольного сердца. Взявши ее за ребра тела и за дуги крыльев, люди принялись вытаскивать ее на место пускания. Холстяные занавески раскрылись, ворвался мощный поток белого света. Показались горы облаков, воздушные Альпы из амбры и снега. Толпа со своими криками придавала равнине вид морских волн. Один человек был в небе и казался хрупким и непобедимым, выдаваясь туловищем над спиной аппарата и вырисовывая свой силуэт на белом просторе. Первыми узнали его два светлых глаза.

Как орел начинает полет с песчаной поверхности не прыжком, но бегом, сопровождая бег все усиливающимися взмахами крыльев, и отделяется от своей тени слабым подъемом, пока наконец на распростертых крыльях не вздымается навстречу ветру, как сначала его когти оставляют на земле глубокие следы, затем постепенно все легче и легче, затем как будто едва задевают песок, а последний след совсем не заметен, — так же покидала землю машина, легко катясь на трех колесах среди голубоватого дыма, производившего впечатление, будто под машиной загоралась сухая трава.

Быстро поднялась. От действия руля высоты заныряла носом, поднимая с горячей земли маленькие вихри пыли, которые закрутились завитками. Пошла навстречу ветру, закачалась, как чайка, поднимающаяся в воздух, как акробат, идущий по натянутой веревке. Обогнула первый шест, приподнялась, прямо и быстро, как стрела, пролетела над зеленой линией тополей селения Геди, пролетела над домами, пошла наперерез ветру, как на булинях, вступила в область света, отраженного от облаков, стала прекрасной, как изображение бога солнца в Эдфу, как эмблемы, висящие над дверями египетских храмов — крылатая!

Ни разу еще Джулио Камбиазо не чувствовал такой полной гармонии между своей машиной и своим собственным телом, между своей изощренной волей и этой механической силой, между своими инстинктивными движениями и механическими движениями машины. Начиная от лопастей винта до ребра руля, все летающее тело было для него как бы продолжением и дополнением его собственной жизни. Когда в случае неожиданного удара, скачка, порыва ветра он нагибался над рычагом, когда перегибался на внутреннюю сторону круга своего полета в противовес опускающейся наружной стороне машины, когда, идя бейдевинд, он передвижениями своего тела безошибочно поддерживал центр равновесия и время от времени менял направление оси полета — в эти минуты он чувствовал, что связан с своей парой белых крыльев живыми нитями, как будто это были грудные мускулы ястребов, которые на его глазах бросались вниз со скалы в Мокаттаме или кружили над болотом в Саке.

‘Брат, брат, будем одинокими, будем свободными, уйдем подальше от земли-мучительницы! — думал Паоло Тарзис, который, объехав уже первый круг, догонял сверху своего товарища. — Я не хочу больше грустить, не хочу терзаться сердцем, не хочу скрывать от тебя своей муки. Я чувствую потребность позвать тебя, кинуть тебе восклицание, услышать твой голос во время полета. Твоя победа будет моей победой. Моя победа — твоя. Какое сегодня величественное небо!’

Он оставлял позади себя всю смуту своей страсти, волнующий смех Изабеллы, лихорадочный, враждебный взгляд юноши, чванство приятельниц Изабеллы, глупость кавалеров, всю эту непрошеную толпу, которая окружила его, налезла на него. Он снова обретал свое любимое безмолвие, свою пустыню, свое дело.

— ‘Ардея’!

Тысячи голосов повторяли дивное латинское имя. С трибун, с оград, с экипажей, стоявших на дороге в Кальвизано, на дороге в Монтикьяри, с перекрестков белых дорог, с деревьев, на которых гроздьями нависли люди, ото всего великого множества лиц, поднятых кверху, к божественным путям, от обуявшего толпу восторга поднялся крик, подобный перекатам грома или рокоту волны:

— ‘Ардея’!

Паоло Тарзис догонял товарища, пролетал на расстоянии голоса от него, и, попавши в вихрь от его винта, закачался, зашатался, и, свернув в сторону, скользнул с быстротой нетопыря, устремился вниз на манер тетеревятника, взмыл почти отвесно, как утка, дав солнечным лучам скользнуть по крыльям с их сплетениями, обогнул сигнальный шест так близко, что чуть не задел крылом за колыхавшееся на верхушке пламя. Он кинул товарищу сигнальный возглас, к которому оба привыкли во время экскурсий на охоте, на бивуаках. Долетел ли тот до него или нет, он не знал. Может быть, его ответ был заглушен шумом машины?

— ‘Ардея’!

Толпа повторяла этот крик, все больше и больше опьяняясь очаровательной и грозной игрой, этим состязанием в изяществе и смелости, этими веселыми вызовами, которыми обменивались два воздухоплавателя одинаковой силы. Вот они показались оба в голубом полукруглом заливе между кучами облаков, преследуя друг друга, как пара аистов, парящих в воздухе на своих длинных прямолинейных крыльях перед постройкой своего гнезда, затем затерялись, слившись с белым простором облаков. Тут, возбужденные их примером, кинулись вслед за ними другие, поднялись на воздух, полетели друг за другом. Под всеми навесами зашумело, закрутилось, стенки раздулись от ветра, как жилище Эола. Машины выносились на арену, рвались из мускулистых рук, наконец, подхватываемые могучим винтом, одна за другой пускались завоевывать великолепное небо: одни желтые, как иволги, другие розовые, как фламинго, третьи серые, как цапли. Снимались с места, как лесные птицы, кружили, как хищные, скользили по воздуху, как голенастые. Шумом полета издали напоминали то хлопанье голубей, то звон лебедей, то шквал орла. Все силы мечты вздымались в сердцах земных, взиравших на Вознесение Человека. Великая душа перешагнула через столетие, ускорила течение времени, углубила взор в грядущее, освятила новый век. Небо стало для нее третьим царством, завоеванным не титанической работой земли, но порабощенной искрой разума.

И небо жило тою же жизнью, что и толпа, опьяненное тем же восторгом и радостью, гордостью и ужасом, силой и бесконечностью. То было величественное небо Италии, небо, умеющее в один час показать все вековые варианты художников, расписывавших своды дворцов и купола храмов, умеющее создать и разрушить все образы величия, сочетать сладострастную серебристость Веронезе с каменным ужасом Буонарроти. Облака казались то мертвым зданием, то живой толпой, казались то веществом, выделанным в формы скульптором или гончаром, то хором ангелов, то отродьем чудовищ, то раем, потонувшим в цветах. То они выступали из-за цепи гор, то сливались с формами холмов, то обрывались о верхушки тополей. Подобно пенящейся и бьющей фонтаном воде, они играли на вершине своей переливом света, как существа морские с прозрачным телом и беспокойным духом. Подобный телу Юноны в момент превращения, которое обмануло Ланита, обезумевшего от питья нектара, окрашивались они внезапно кровью, затем так же внезапно покрывались белыми пятнами, похожими на струпья прокаженного. Подобный прозрачной глине под резцом гончара, изваявшего их невидимыми руками, принимали они форму урны, сбоку образовывалась ручка, покорно загибаясь к горлышку, в отверстие виднелась лазурь, и этот кусочек был отличен от всей остальной окружающей лазури. Другие облака воспроизводили другие фигуры, другие творения искусства, другие сказочные формы. Мир сказаний и сновидений заполнял собой пустоту небес, являясь порождением новой мечты и нового сказания.

Тогда увидели, как одна из больших ‘дедаловых’ птиц нырнула к земле, немного приподнялась, в низком полете ударилась о землю и неподвижно легла на сломанном крыле, между тем как другое, нетронутое крыло осталось стоять в воздухе — то был бездыханный труп из планок и снастей, замаранный черным маслом. Воздухоплаватель вскочил на ноги, встряхнулся, посмотрел на свою окровавленную руку и улыбнулся.

Тогда увидели, как другая машина, подобная ночным хищникам, которые, ослепленные дневным светом, налетают на что-нибудь и убиваются до смерти, налетела на ограду, опрокинула часть ее, вызывая при этом громкие крики, опрокинулась, разорвав весь холст, оборвав все свои проволочные нервы, переломав свои кости, безмолвно застывши после грозного шума полета, — немая развалина с еще не остывшим металлическим сердцем. Ужаснувшаяся, но сгорающая любопытством толпа ощупывала труп машины, из-под которой видны были одни только ноги человека, запутавшиеся в проволоке. Но самого человека все-таки вытащили, откопали, поставили на ноги. Он был страшно бледен, зашатался, поник к земле, испустил сквозь зубы судорожный вой, когда чьи-то пальцы стали ощупывать его. У него оказалось раздробленным бедро. Два солдата отнесли его на щите ограды, опрокинутом падением, а он лежал на спине, и глаза его были устремлены на облака. Перед его безнадежным взором пронеслась тень победоносного полета.

Тогда увидели внезапно, как крылья одной машины занялись бесцветным, благодаря дневному свету, огнем, который можно было заметить только по быстро черневшему и исчезавшему холсту, — между тем как скелет из ясеня и бука горел с треском, как виноградная лоза. Пламя разрасталось с быстротой, и из полуоткрытых заслонок вырывались ежеминутно язычки. Как огненная стрела, окутанная горючим веществом, пущенная из баллисты, так ударялась о землю машина и от силы удара далее вошла в землю, от удара разбился резервуар, обливший бензином скелет машины и живого человека. Машина пылала, как брандер, в хвосте, имевшем форму параллелограмма, начинали трещать деревянные части.

И тогда увидели, как живой человек, объятый пламенем, начал кататься по сухой траве с таким диким бешенством, что своим черепом разрывал рыхлую землю. Толпа завыла, охваченная не состраданием к умирающему, но опьянением смертной игры. Другой человек, летавший под самыми облаками, одним смелым поворотом руля как свинец ринулся вниз, как ястреб на добычу, в нескольких футах от земли принял горизонтальный ход и стал следить за мучениями горящего человека, который продолжал кататься по земле, нагнулся, чтобы узнать, кто это, увидел, что тот остановился наконец, тогда он взмыл в воздух, покрылся голубой тенью, засверкал золотом на солнце и продолжал свой полет. До него донесся крик обезумевшей толпы:

— Тарзис! Тарзис!

Катавшийся на земле человек справился с огнем и встал на ноги, весь черный, дымный, маслянистый, с опаленными волосами, с обугленным платьем, с обожженными руками, страшный, но живой, в двухстах метрах от него лежали остатки его машины, от которой сохранился один только мотор, докрасна раскаленный, со скрученными и оторванными трубками. Он посмотрел на свои руки, которыми победил непокорный огонь.

В жестоком бреду налились кровью тысячи-тысячи-тысячи глаз, поднятых к небесной арене. Жестокое наслаждение зрелищем залило трепетные сердца. Под угрозой смерти жизнь закипела с еще большей силой. Человеческие крылья рассекали уже не бесчувственное небо, но океаническую душу, разлившуюся, как приливная волна, до черты самого высокого полета. Порабощенные стихии, покорившиеся силы природы, прижатые к стене божества готовы были каждую минуту восстать и разорвать на куски, уничтожить хрупкого тирана своего, как дрессированные хищные звери, которые бросаются на укротителя, стоит ему только раз моргнуть или отвести от них взгляд. Борьба не прекращалась ни на минуту, опасность была на каждом шагу. Подобно кровожадной Оргии древней Тавриды, неведомое представлялось не сидящим, но стоящим на жертвеннике и требующим человеческих жертв. Последние решались взирать на него мужественным взором, проникая до пределов бездны. Что такое представляли из себя в сравнении с этим цирковые зрелища? Уже не против зверей в тесной арене шел теперь человек, а против смертоносных машин, и ареной ему служили теперь земля, море и небо, и приговор состязания все время выражался благосклонным ‘pollice verso’ [пальцы вниз]. Трагическая тень и трагический свет поочередно затемняли и озаряли кругозор.

— Тарзис! Тарзис!

‘Ардея’ продолжала свой полет и проходила уже пятнадцатый круг. Латинец уже готовился вырвать пальму первенства из рук варвара, в смутно видневшейся ему толпе затрепетали ее новые корни племени. Все сердца окрылялись в стремлении поддержать геройский полет. Все запрокинувшиеся уста испускали его имя, как звучащее дыхание, которое могло возбуждать быстроту полета. Они приказывали ему одержать победу.

— Тарзис!

Силой терпения он сдерживал стремительность своего полета, силой возбуждения поддерживал его быстроту, из мгновения во мгновение, то на облаке, то на лазури вырисовывалось его туловище, просунувшееся вперед в своем стремлении утончиться, уменьшить контраст между собой и воздухом, приблизиться по форме к веретену или к дротику. И только самые зоркие или вооруженные стеклами глаза могли заметить его обнаженную голову, с которой ветер сорвал шапку, и сухощавое лицо его, от которого веяло жаром его усилий, как от ребрышек цилиндров мотора отделяется теплота трения, — это лицо, почти всецело созданное из одного стремительного порыва, как будто встречный ветер откинул назад не только волосы со лба, но даже все мускулы с лица.

— Тарзис!

Он парил теперь один. Небо опять обезлюдело. Там и сям опускались на землю аппараты: опускались, как усталые перелетные птицы, падали то на бок, то на клюв, как раненые соколы. По всей местности разливался желтоватый свет, отблеск далекой зрелой ржи. Сосновая ограда блестела, как полированное золото. Вдали горели стены ферм, фасады церквей и вилл, верхушки колоколен и башен. Удлинились тени столбов.

Он парил один, видел перед собой одну только крутившуюся звезду винта, слышал одно только ровное биение мотора, семикратную звучность. Где был его товарищ? Что с ним случилось? Какая причина заставила его спуститься? Он уловил паузу в одном из цилиндров, потом несколько прерывающихся пауз, и сердце у него сжалось, и ему показалось, что у него нет крови, как будто она из его жил перетекла в металлические трубки. Неужели ему изменяла судьба? Он пошел на булинях к одной из вышек, начал напряженно маневрировать, стараясь обогнуть вышку как можно ближе, обогнул предпоследний шест в нескольких вершках от реи, всю свою волю превратил в одно могучее метательное орудие, в один из тех дротиков, которые некогда назывались ‘цельножелезными’, так как все в них было из железа — рукоятка, острие и палка, мысленно провел до уровня земли линию более прямую, чем плотники проводят по доске намеленной веревкой. Когда дух его, опередивший на мгновение его чувства, вернулся обратно в сердце, он мог услышать успокоившимся ухом работу цилиндров, снова зазвучавших ровно, энергичным и точным биением. Инстинктивно, словно поблизости находился его товарищ, он издал голосом особые гортанные звуки, которые на своеобразном жаргоне, усвоенном ими в течение их кочевой жизни и перенятом ими у прирученных животных и у некультурных народов, выражали знак удовлетворения. Он посмеялся сам с собой, представляя себе, как в эту минуту должен был заволноваться огромный кадык на пересохшем горле Джона Гаулэнда. Ему пришел на память странный смех орнитолога — приятеля коршунов, похожий на трещанье колотушки и на голос аистов: ‘Alis non tarsis’. Мысли у него пошли непроизвольные и неоформленные, словно вдруг у него рассеялось внимание, словно события жизни потеряли для него всякую цену. Затем грудь ему пронзило воспоминание об Изабелле: он увидел ее лицо, исполненное грозных чар, глядевшее из-под широких полей шляпы с белыми перьями, с колыхающимися длинными перьями, увидел движение колен под пепельного цвета юбкой, которая с помощью двух складок необъяснимым образом воспроизводила вид двух сложенных крыльев. На него нахлынуло опьянение вместе с злобным чувством. Еще один день ожидания!

И вдруг эта минута слабости прошла, снова сплотилось ядро сил. Снова он почувствовал, что его позвонки слили свою крепость с крепостью машины и что в скелет крыльев, подобный плечу птицы, проникает воздух из его собственных легких. Снова в его теле создалось обманчивое чувство, будто он уже не человек, сидящий на машине, а одно с нею тело и одно равновесие. Непонятной новизной отличались все его движения. Он летел, влекомый радостью. Целое племя жило в нем новой и радостной жизнью.

— ‘Ардея’! Тарзис!

Он увидел на сигнальном шесте диск — знак своей победы. Услышал, как поднялась волна морская. Взглянул: увидел серую массу толпы с белыми пятнами лиц, с лесом поднятых рук Хотя он летел умеренным летом, чтобы обогнуть шест, ему казалось, будто он поднимается с головокружительной быстротой с целью взлететь на неподвижную вершину. Перегнулся, обогнул, пролетел дальше среди шума торжества, среди взрыва рукоплесканий, белый и легкий, сверкающий медью и сталью, в звенящем трепете, как вестник новой беспредельной жизни.

В то время как победитель, желая довести свою победу до того предела, чтобы мысль о реванше со стороны его соперника стала невозможной, продолжал свой полет, на сигнальном шесте показались два черных треугольника, обозначавших выступление Джулио Камбиазо, и квадрат с белой и красной половинками, обозначавшими состязание на высоту полета.

В толпе все время чувствовалось сильное волнение, какое предшествует обыкновенно буре. Яркую и светлую полосу оставил в душе толпы героический путь того, кто еще раз встал между светом и тенью с целью отнести в неизведанную еще даль свою крылатую весть. Продолжалось тревожное ожидание. Известие о новом испытании явилось великолепным и грозным обещанием, данным в вечерний час. Когда товарищ Паоло Тарзиса сел на ‘Ардею’, все восклицания стихли. Среди безмолвной тишины раздался шум винта.

‘Мадурская роза, вновь найденная роза! Сегодня в первый раз я уношу в небо цветок. Где-то теперь маленькая индуска с смуглым лицом? Может быть, она смотрит на меня, может быть, испытывает за меня страх, может быть ее кроткая душа дрожит в своей синей оболочке под цветами шляпы. Какой странный это был визит! Увижу ли я ее, когда спущусь на землю? Встречусь ли с ней впоследствии? Паоло найдет новый предлог, чтобы держать меня подальше… Желтая роза из Мадуры! Я понесу ее в вышину под облака’.

Середина неба была темная и образовывала как бы отдельный круг, а само небо имело вид купола, нависшего над ареной амфитеатра на пилястрах и арках. Его поддерживали колоссальные портики из облаков. Таинственный дух оживлял бесформенные фигуры, которые то вытягивались, то нагибались, то опрокидывались назад, как фигуры Ночи и Зари над мавзолеями дома Медичи, как Пророки и Сибиллы на плафонах Сикстинской капеллы. Деревянные сараи со всеми своими игрушечными машинами стушевывались, но крупные предметы и дела еще вырастали вместе с тенями и тревогой толпы, в этот миг статуя Победы на своей римской колонне казалась великой.

‘Я понесу ее на высоту, еще не достигнутую ни мной, ни кем другим, под самые облака понесу ее’. И ‘Ардея’ двинулась широким кругом возле позеленелой бронзы. Прямолинейное крыло казалось прекрасным, как солнечное крыло, — священный символ египетских храмов. Народ, который привез богиню Победы на повозке и дал ветрам свободно овевать ее дорический пеплум, почуял двойную красоту и возгласил первый слог гимна без музыки. Для него начинался час жестокой радости.

Качаясь на волнах, круг за кругом, поднималась ‘Ардея’ в вышину. Волна за волной, круг за кругом, все тише становился шум машины, с мига на миг терял он все больше свою резкость: он стал как удары трепала в саду, он стал как жужжание пчелиного роя в улье, он стал как шорох полей, навевающий сон, он стал как удаляющееся пение, как пение, которое, удаляясь, изливает бесконечность грусти и желаний, он словно стал лазурным, как сама машина, как сам человек, вот он замер, превратился в ничто, теперь его мог слышать только один человек.

Толпа вся превратилась в слух, с душой, приникшей к самым зрачкам глаз, она сдерживала дыхание. И постепенное ослабевание звука создавало в ней такое глубокое чувство отдаленности, что она начинала испытывать обман зрения. Она уже представляла себе, что тот человек взошел на неисчислимую высоту, что он совершенно отделился от себе подобных, стал одиноким, как никто еще до него не был, стал хрупким, как никто еще до него не был, перешел по ту сторону жизни, как покойник. Ужас перед неведомым проник всем в грудь.

‘Не нужно больше! Не нужно!’ — говорил ужас.

‘Еще! Еще!’ — говорил судорожный трепет, жаждущий нового трепета.

‘Не нужно больше! И так уж слишком высоко. Голова кружится, глядя на тебя’.

‘Еще! Поднимайся выше! Коснись хотя бы края этого облака’.

‘Не нужно больше! Одно дуновение может убить тебя, самый пустяк. Разорвется ли проволока или выскочит искра’.

‘Еще! Не уступай! Где ты сейчас, был уже раньше другой. Ты должен превзойти эту точку, должен завоевать новое небо’.

‘Не нужно! Безрассудство!’

‘Еще! Смерть любуется тобой’.

И из всех грудей вырвался вой — приветствие смелому, ибо на сигнальном шесте появился белый знак победы. ‘Ардея’ рассекала теперь новое, неизведанное небо.

‘Не нужно больше! Ты уже победил’.

‘Еще! Побеждай до конца’.

Судорожное волнение, охватившее толпу, было как беспокойный лихорадочный трепет, оно сообщилось нечувствительному воздуху и дошло до самого человека на крыльях. Величественное и дикое единодушное волнение было как стихия, смешавшаяся с другой стихией, изменившая ее природу и сделавшая из нее сферу новой, непредвиденной жизни. Небо же было как роковая судьба.

‘Еще! Еще!’

Казалось, что потерпевший поражение закон природы уже не может больше отомстить за себя, что после известного предела опасность уже исчезла, что благодаря избытку смелости человек стал неприкосновенным и безнаказанным. Отныне машина являлась лишь стрелой, силою чар повисшей в бледном небе. Мгновение стало вечностью. Невозможно было произнести ни единого слова. Толпа стояла как в сказочном сне, словно там, куда устремлены были тысячи ее глаз, должно было засиять новое созвездие.

— Спускается! Спускается!

Чары оборвались. Это слово было произнесено сначала тихим голосом, затем неровным криком.

— Спускается!

Все видели, как стрела увеличивалась в размерах и быстро превращалась в крылатую машину. Что-то светлое и темное — то легкое сверкание, то смутная тень — разрезало воздух под нею. Может быть, таким же казалось первое перо, упавшее из крыла Икара над морем.

Раздался крик ужаса:

— Винт! Одна из лопастей винта!

И ужас разошелся по всей толпе, передаваясь не голосом голосу, но телом телу. Как сходит тень с облака, так сошла краска с толпы, и она стала неузнаваемой: стала одним громадным бледным глазом, составленным из белков бесчисленных глаз в расширенных орбитах, неподвижно взирающих на судьбу человека.

— Падает!

Голоса, шум естественно отдавались не в воздухе, но в душе каждого.

— Падает! Падает!

И никто больше не кричал, никто не дышал. Вся эта человеческая тревога была написана как будто на одном потрясенном лице, в одном напряженном взгляде, она увидела, как человеческие крылья зашатались, закачались из одной стороны в другую, как в бешеной боковой качке, увидела, как от поворотов руля длинный остов начал нырять носом, затем на несколько мгновений дал более ровный спуск, подал мимолетную надежду на спасение, затем вдруг устремился вниз, полетел камнем без поддержки с быстротой падения мертвого тела, ударился о землю с таким звуком, который в мертвом безмолвии души показался громом.

Ни крика не вылетело, ни руки не шелохнулось. Несколько мгновений все было безмолвно, все было похоже на ту кучу холста и жердей, на то белое пятно, на тот большой саван, который лежал в десяти шагах от подножия римской колонны. Не от света вечера, но от случившегося просветлели люди и предметы. Равнина приняла вид океана, облака стали циклом миров, небо стало как непроницаемый алмаз. Воскресло владычество вечных сил. Затем послышался топот подскакавших всадников.

Затем через ограду ринулась толпа в надежде увидеть кровь, увидеть растерзанное тело. А дальше еще, над одичавшей толпой, теснившейся и толкавшейся в надежде полюбоваться ужасным зрелищем, в одиночестве стояли колонна и статуя на ней, два бессмертных создания неизвестного художника, которые вооружали красотой непобедимую гордыню человека. Бронзовые крылья свидетельствовали за крылья изо льна.

— Умер? Дышит? Разбился? Разбил голову? Сломал ноги? Сломал хребет?

Зловещие вопросы еще больше разжигали ужас. Оттесненная конной стражей толпа волновалась, шумела. Лошади били копытами, храпели, бока у них были мокрые от пота, во рту была пена, в надежде что-нибудь увидеть, самые любопытные нагибались под брюхо лошадям, подлезали под крупом, прижимались к шпорам всадников.

Когда обломки были удалены, проволоки распутаны, холстины приподняты, тогда показалось бездыханное тело героя. Затылок оказался вдавленным в массу мотора таким образом, что семь цилиндров, покрытых ребрышками, образовали вокруг лица подобие ужасного сияния, покрытого окровавленной землей и травой. Львиные глаза были открыты и устремлены вдаль, рот был не тронут и сохранил спокойное выражение без малейшей судороги, не искаженный ужасом, а также целы были белые юношеские зубы, похожие на зубы молодого зайца и сверкавшие из-под рыжей тонкорунной бороды, из височной артерии, разрезанной, словно бритвой, стальной проволокой, изливалась красная струя и заливала ухо, шею, ключицу, смятые части радиатора машины и полусжатый кулак. Врач, склонившись к его груди, чтобы послушать сердце, которое уже перестало биться, почувствовал, как его щека коснулась свежих лепестков розы.

— Тарзис! Тарзис!

Тогда по толпе, опьяненной ужасным зрелищем, пробежала дрожь, как будто горе оставшегося в живых товарища распространилось неожиданно и на нее. Ясно послышался в спокойной вечерней высоте приближавшейся шум машины неутомимого воздухоплавателя, огибавшего шест.

Вечером на всех улицах города было такое настроение, как после полученного известия о сражении. Картины огня и крови, пролившейся во время героических игр, привели в возбужденное состояние даже самые низы общества. В памяти людей неизгладимой печатью засело видение того, как под красными огнями пронесли на носилках посреди безмолвной толпы бездыханный труп по печальному полю, под сумеречной зарей, под тонким серпом луны.

Уже по всем улицам стоял ад огня и железа. Трескучие экипажи, пыхтящие яростью сдерживаемого хода, созданные из бесформенной тени и ослепляющего блеска, ерзали, пятились назад. Посреди трескотни и брызг глухое гудение трубок и зловещие завывания сирен звучали, как тревожные сигналы, предупреждающие об опасности. Дым и пыль крутились вихрем, и их прорезали яркие полосы света, острый запах отравлял душный воздух, человеческие лица мелькали, исчезая, как призраки, в недрах шумящих чудовищ.

— О, это ужасно, это слишком ужасно! — стонала Изабелла Ингирами, закутавшись в накидку и шарф и прижимаясь к Ване, у которой стучали зубы, как в лихорадке. — Это неслыханная вещь. Альдо, поезжай же вперед, поезжай, поезжай!

В ее словах звучали гнев и нетерпение, их остановка посреди всего этого ужаса и шума казалась ей бесконечной.

— Направо ров!

— Ничего не значит!

— Ну вот, едем.

Машина двинулась и проехала короткое расстояние, упираясь фонарями в задок шедшего впереди автомобиля, затем снова остановилась, вся сотрясаясь и шипя. Сирены выли. У края рва залаяла собака: глаза ее, освещенные лучами фонарей, сверкали демоническим блеском и были зеленее, чем изумруды на солнце.

— Вана, ты стучишь зубами?

— Я зябну.

— Тебе так холодно?

— Да.

— Тебя, может быть, немного лихорадит?

— Не знаю.

Обе закутались с головой в шарф, но, несмотря на это, различали лица друг друга. Июньский вечер напоен был влагой и электричеством. Над озером Гарда по небу пробегали проблески света. Вана держала на коленях розы, снявши их с пояса, чтобы не смять. Все внутри ее существа было натянуто, все было дерзновение и принужденность.

— Ты все еще чувствуешь недомогание?

— Нет.

— Я пошлю сказать Гиацинте Чези, что мы не приедем обедать.

— Да, но ты, может быть, поедешь одна?

У Ваны уже засела в голове одна тайная мысль.

— Ты думаешь?

Обе они, таясь друг от друга, чувствовали в голосах своих страдание, как чувствуешь, когда жжет руку или зашибет лодыжку. Замкнувшись в себя, они испытывали друг друга голосами, словно это были больные места, одно прикосновение к которым вызывает боль. С того памятного часа в Мантуе, их неожиданно разъединившего, как удар ножниц, разрезающий натянутую нитку, они следили друг за другом, они выслеживали друг друга. Под внешними покровами их жизни росли внутри инстинктивный силы скорби, лжи и борьбы, одна чувствовала себя сильной силой терпения, сдерживавшей ее яростные жизненные порывы, другая истощала себя преувеличениями, противоречиями, томлением своей девственности, в которой была и бессознательность, и глубокое сознание. Иногда обе смягчались под влиянием нахлынувшего внезапно доброго чувства, и их охватывала плотская потребность прижаться друг к другу, раздавить между грудью одной и другой невысказанную муку свою, в тесном безмолвном объятии они вызывали в душе воспоминания о днях колыбели своей, о теплом материнском лоне и сидели неподвижно, как больной, который боится пробудиться от благодетельного забытья, но мало-помалу в тишине, из самого вещества жил, костей, легких, сердца, как из одной бесформенной массы, образовывалось и росло то ‘нечто’, что заставляло их страдать и таиться друг от друга.

— Ах, Вана, не стучи так зубами!

— Извини. У меня нервная дрожь. Я не могу с ней совладать.

Она закусила зубами шарф, крепко взяла в руки свою волю, как обхватывают руками голову, если она заболит. Но ее мысли разлетались, разбегались, разлагались на отдельные образы, на живые и грубые предметы. Ей представлялись зубы Джулио Камбиазо, маленькие белые зубы, растерянная улыбка человека, которого уже более не существовало на свете, движение губ, произносящих слова мечты. ‘Одна роза скользнула у нее по голубому платью и упала на каменные плиты, отражавшие ее босые ноги’. И теперь в ее собственные глаза, которые одно время глядели на него, закралась тень смерти, ее взгляд, любовавшийся его улыбкой, был теперь мертвым взглядом, и холод, который она испытывала сейчас, исходил от его трупа. ‘Сегодня в первый раз я понесу в небо цветок Будет он легким, как вы думаете? Может быть, на нем лежит бремя двойной судьбы. Я понесу его в высоту, под самые облака…’ Не от этой ли розы и произошла его смерть? От розы из Мадуры?

Она подскочила на сиденье, сильно вздрогнув.

— Боже мой! Что с тобой? Что с тобой, Вана? Как ты перепугалась! Успокойся.

— Имей терпение, Изабелла. Я успокоюсь. Не обращай внимания на мои нервы.

— Мне тебя так жалко, Ванина, бедняжка моя!

Теперь в ее голосе звучала одна только нежность, без малейшего оттенка замкнутости. Просто-напросто старшая сестра привлекла к себе младшую, тихо убаюкивая ее. Неожиданная остановка машины тряхнула их, бросив их друг другу в объятия. Вана заметила, что рука Изабеллы обняла ее за поясницу. Завязавшийся в груди узел развязался среди коротких и глухих рыданий. В этот миг она чувствовала только свое отчаяние и призрак беды, носившейся во мраке роковой ночи. Послышались тихие рыдания под шляпой, украшенной желтыми розами.

— Бедная моя крошка!

Но уже это легкое сострадание оказалось невыносимым для ее дикой гордости. Едва только что развязавшийся узел снова стягивался, становился еще более крепким. ‘Ты жалеешь меня? Почему? Разве тебе известно, отчего я мучаюсь? Ты ничего не знаешь, ни того, что я сделала уже, ни того, что намерена сделать. Ты жалеешь меня потому, что тебе хочется раздавить меня, победить меня, потому что ты мешаешь мне жить? Но ты увидишь, увидишь’.

В аду огня и железа завывали сирены, подобно сиренам, забывающим в море близ гаваней, освещенных светом маяков и отравленных запахом всевозможных отбросов. Невозможно становилось дышать.

— Вана, Вана, оправься! Мы уже в городе. Я сяду у твоей кровати, буду баюкать тебя.

Сирены умолкли. Зазвучали трубы. По дороге, украшенной флагами, усеянной толпой народа, проходила военная музыка. Среди треска и шума беспрестанно раздавался зловещий крик: ‘Смерть, Смерть!’ Вблизи, издалека ему отвечали другие крики: ‘Победа! Победа!’ Люди растрепанного вида, перегнувшееся, словно калеки, на одну сторону под целой кипой листков, висевших у них на руке, бежали вперегонки, крича имя жертвы и имя победителя, потрясая в воздухе листком, еще сырым от печатания, и все они были неопрятные, грязные и потные, и от них разило вином. Башня Паллаты, Лоджия, Бролетто, Мирабелла, бастионы замка герцогов Висконти, старые каменные громады Коммуны и Синьории горели в небе огнями иллюминации. И весь город, как в воинственные времена консулов и тиранов, был полон шума, огня, смерти и победы.

— Альдо, — проговорила Изабелла несмелым голосом, в глубоком волнении, после долгой паузы, после того как громадное колесо, к которому были привязаны тайные судьбы трех живых существ, совершило полный круг мучений, — Альдо, тебе бы не мешало вернуться сегодня в Монтикьяри, поглядеть, что делается Паоло Тарзисом, спросить его, не нужно ли ему чего-нибудь от тебя…

— От меня?

— Сказать ему, что мы с ним душой, с его горем.

— Ты думаешь, что это его утешит?

— Не знаю, утешит ли это его, но мне кажется, что ты должен был бы это сделать. Что ему за дело до меня?

— Что ему за дело до целого света! Ты меня один раз уже посылала к нему. Если бы ты его видела, ты согласилась бы, что лучше его оставить теперь одного.

Юноша испытывал сильнейшую усталость и в то же время зависть к силе этой скорби и смутное преклонение перед недосягаемой ступенью одиночества, на которой находился дух этого человека. Он желал всего от жизни. Все должно было быть дано его молодому телу с его дивным челом. Всякое зрелище чужого страдания и чужого наслаждения вызывало в нем злобное чувство, как будто у него отнималась этим какая-то привилегия. Он страдал от мысли, что находится в этой старой комнате гостиницы, заваленной дамскими баулами, насыщенной разнеживающим запахом, исходившим от раскиданных повсюду женских платьев, шарфов, перьев, перчаток, от всей этой массы изящных и ненужных вещей, а между тем там, посреди дикой равнины, под навесом, сегодняшний победитель сторожил лежащий на походной постели труп товарища, покрытый знаменем, бывшим на состязаниях, и была в нем скорбь великой души, благодаря которой этот сарай из дерева и железа уподоблялся шатру из дерева и соломы в лагере мирмидонян, куда ахейцы отнесли труп Патрокла.

— Он хочет остаться один. Он попросил уйти всех, кто предложил стеречь по очереди труп. Отдал короткие приказания своим рабочим, приказал задвинуть засов. Когда я говорил с ним, то он глядел на меня с таким выражением, как будто видел меня в первый раз.

И сам он тоже в первый раз видел его таким. Никогда раньше не казался он ему таким чужим, таким непохожим на всех, человеком совершенно другой расы, чем он сам, такого необыкновенно гордого вида. И никогда доселе не стоял он лицом к лицу с человеческой скорбью, которая могла бы сравниться с этой скорбью, которая могла бы так сверхъестественно возвеличить смертного, которая была бы не простым судорожным аффектом, но чем-то твердым и непроницаемым, своего рода неприступной броней, мощным творением, изваянным в образе человека.

— Если бы ты проводил меня, я бы пошла сама, — проговорила неожиданно женщина, глядя брату в глаза в трепетном дерзновении.

У Ваны сердце подпрыгнуло. Она лежала на кровати лицом кверху, с полузакрытыми веками, но внимательно прислушивалась ко всему, и усилиями мысли приподнимала огромные тяжести, которые падали на нее обратно.

— Ты с ума сошла, — быстро и резко возразил ей Альдо. — Ты думаешь, что он нуждается в тебе?

— А если я нуждаюсь в нем? — сказала Изабелла тихим и вместе с тем повелительным голосом, который был как замаскированный удар.

Брат ее побледнел. Она же кинула взгляд на постель, на которой лежала белая неподвижная фигура. Любовь закрутилась в ней вихрем, опрокинула все, что лежало на пути, — это ее разожгла безумная ревность к этой великой скорби, что отнимала у нее ее права. Почему Паоло не пришло в голову разыскать ее? Почему он, хоть на минуту, не искал с ней встречи? Почему не подал ей какого-нибудь знака? И почему также он все время молчал про эту дружбу, всегда избегал говорить о своем друге и не предлагал представить его, как будто делал это из непонятного недоверия, из инстинктивной предосторожности против опасности или злоумышления? Может быть, эта дружба была для него дороже любви? И любовь оказалась побежденной силой горя? Может быть, принесенной в жертву братской тени?

Сладострастная жестокость, испытанная ею в Мантуе, снова пролилась по ее жилам. И она вспомнила двусмысленные речи, произнесенные ею в комнате с деревянными картинками на стенах, в золоченом ящике клавесина, когда Вана спросила, какое значение имеет число XXVII, под веками ее зашевелился тот же взгляд, который установил новый срок ожидания и дал согласие на памятное число.

‘Завтра, завтра! — мысленно произносила она, вся потрясенная, как будто уже теперь, после таких жестоких промедлений она не хотела больше ждать. — Могла ли бы я заставить его забыть его горе? Он теперь знает, что представляют собой мои уста. Что он будет делать теперь? Уйдет? Сопровождать останки своего друга? Не вернется больше ко мне? Или когда?’

Теперь она любила его всеми силами своей жизни, любила до отчаяния, и от своей любви требовала безграничной силы, силы очарования. ‘Вы вошли как человек, который открывает дверь и приказывает другому: оставь все и иди за мной — и не сомневается, что его приказание будет исполнено’. В памяти ее вставали пламенные речи Паоло, произнесенные на дороге смерти, после безумной езды за телегой, нагруженной бревнами. И она начала рассказывать своему сердцу, ставшему похожим на сердце ребенка: ‘Вот я подхожу к месту состязаний, подхожу к его сараю, раздвигаю занавески и просовываю голову. Он сидит возле погребального ложа. Он слышит мой приход, смотрит на меня, встает, идет, как лунатик, позволяет взять себя за руку, забывает все, идет за мной в ночи перед зарей’.

Брат не ответил ей на последние ее слова и сидел теперь молча. Заслонив ладонью глаза от света, он поглядывал украдкой на сестру, рассматривая ее лицо с его нежной кожей, которое в силу таинственного внутреннего чувства приняло всевозможные оттенки, как какая-нибудь ария с ровным и в то же время меняющимся голосоведением, это лицо — творение души и искусства, в котором одна творческая мысль провела линии подбородка, бровей и щек, а другая стирала рисунок и проводила более нежные изгибы линий, клала более красноречивые тени, делала более смелый рельеф. ‘Зачем ты наносишь мне раны? Зачем бросаешь мне вызов?’ Теперь это лицо казалось лицом самой любви, расстроенным тоской, подобным пламени, которое слабеет под дождем, но не тухнет. То был лик страсти и волшебства, глаза его были полузакрыты, были сверху и снизу прикрыты темными фиалками век, которые не закрывали глаз, ибо сами, казалось, смотрели, подобно тому как в некоторых изображениях распятого опущенные веки, если на них долго смотреть, преображают тень глазниц в пару неизгладимых зрачков. То был лик сладострастия и жестокости с устами, протянувшимися, чтобы вкусить двусмысленную скорбь, подобную тем бледным плодам, которые от прививки наливаются краской. ‘Зачем ты растравляешь мне рану?’

За последнее время он старался всяческими рассуждениями разрушить уверенность в действительности случившегося дикого поцелуя, он убедил себя, что мог ошибиться, успокоился, но беспрестанно следил за ней. И вот теперь она сама признавалась в своей любви, говорила определеннее, чем говорило ее немое лицо, чем ее неожиданные слова, ломала все преграды, собиралась на какую-то выходку. На память ему пришел его стон, сопровождавший его по лабиринту старого дворца. ‘Прощай! Прощай!’

Время от времени раздавался звук гудка автомобиля, шум езды среди ночи, полицейский свисток, неожиданная брань. Город страдал бессонницей.

— Жива ли мать Джулио Камбиазо? — спросила Изабелла с нежностью в голосе, ибо и на нее неприятно подействовали ее собственные слова. — Альдо, ты не знаешь?

— Не знаю.

— Если жива, то кто сообщит ей про ее горе?

— Чей-нибудь грубый крик под окошком на заре, прервавши утреннюю дремоту. Сначала почудится одно только имя, затем прислушается душа, более чуткая, чем бедная плоть. Не поверит тому, что услышала, прислушается еще раз к этому далекому голосу, хриплому от водки. В промежутках будет слышаться пение ласточки под кровлей, все, как было раньше утром. Бескровная, бездыханная, с широко раскрытыми глазами, во мраке комнаты увидит, как в щели вползает свет ужасного дня…

— Ах, зачем ты вызываешь такие ужасные картины?

Вана приподнялась и, вся дрожа, уселась на кровати.

— Вана, мы тебя разбудили? Ты задремала?

— Да, — отвечала после минутного молчания младшая сестра, притворяясь, будто говорит сонным голосом.

— Видала что-нибудь во сне?

— Видала.

— Ты не хочешь ли раздеться?

Вана откинулась назад, как будто не в силах была бороться с дремотой.

— Дай мне поспать еще не раздеваясь! — пробормотала она с глубокими вздохом.

— Я сама умираю от усталости и огорчения. Я сейчас пришлю Кьяру раздеть тебя.

— После, после. Сначала ты сама…

Она бормотала с перерывом, как будто ослабевая от сна. Когда Изабелла подошла своим легким шагом к постели, она казалась уже спящей. Изабелле послышался запах бледных роз, которые стояли около постели в воде. Она нагнулась, прикоснулась слегка губами к волосам спящей. Отошла прочь.

— Поди, Альдо, ляг и ты, — обратилась она с нежностью к брату, подставляя ему щеку для поцелуя. — У тебя тоже усталый вид.

Он потянулся к ней губами, но не поцеловал ее.

— Мы сердимся? — промолвила она с мучительной улыбкой.

Он, стоя уже на пороге комнаты, обернулся и не улыбаясь взял ее голову в свои руки со страстным порывом, нагнулся к ней и с отчаянием заглянул в самый лик любви.

— Альдо! — воскликнула она голосом, разбитым как бы от глухого, тяжелого удара сердца, чувствуя, что руки брата холодны как лед.

Он оторвался от нее и выбежал из комнаты. Она подождала немного, прислушиваясь к дыханию сестры, в эту минуту на их улице стояла тишина, но вдали слышался шум телег. В ее душе, как в галлюцинации, беспорядочно проносились разные образы. Образ ее друга предстал ей в обезображенном виде, как некогда в задке автомобильного фонаря, с чудовищным, обезглавленным туловищем, с гигантской рукой в красной перчатке. Она чувствовала, что не спит, но ей представлялось, будто она лежит усталая и на ней сидит инкуб. Черный ужас охватил ее: роковые силы ночи накинулись на нее и рвали ее на части. И пошла она сложить свое тело с засевшими в нем тысячью душ на жалкое ложе гостиницы, которое до нее надоело и намяло своим телом такое множество незнакомых проезжих. Когда она сидела перед зеркалом, отдавши в распоряжение камеристки свои тугие, как канаты, косы, она взглянула и поразилась своей красотой, которая показалась ей чудесным образом созревшей в эти несколько мгновений под жаром ее мук. Когда ее распущенные волосы своей волной заслонили от нее ее слишком обнажившееся лицо, она почувствовала облегчение, как от освежающей струи ручья.

Вана, оставшись одна, раскрыла глаза. Теперь она прислушивалась ко всякому шороху. Все мысли, все аффекты страсти уступали место пробудившемуся инстинкту: теперь она уже была поглощена не горем, но своей тонкой игрой и необходимыми мерами предосторожности. То, что ей уже удалось обмануть бдительность сестры, внушало ей, несмотря на ее тоску, некоторого рода звериную радость. Сознание собственной хитрости было для нее таким же легким ощущением, как дыхание, и развивало во всем ее существе легкую и деятельную энергию. Она была как молодой зверь, который, пробившись через опасную и незнакомую местность, возвращается в свои владения, в свои родные джунгли или пампасы. Чутким ухом проверяла она в себе изменения голоса, к которым ей пришлось бы прибегнуть, а также все подробности предстоявших ей поступков. Она предостерегала себя от ошибок.

Подождала немного, перегнувшись на один бок и повернувшись к вазе с розами, которая стояла у изголовья кровати. ‘А если бы ей, Изабелле, опять пришла в голову мысль пойти? Что, если она сейчас приготовляется идти одна или в сопровождении Кьяретты?’ Тревога спутала в ней все ее мысли. Она стала искать, чем бы она могла воспрепятствовать этому. Она решила, что не должна отказываться от своего положения, чего бы это ни стоило, это намерение ее стало для нее приказанием ее души, которому необходимо было повиноваться под страхом неведомого наказания. Необходимо было, чтобы она в эту же ночь очутилась в присутствии того, кто пережил с ней последнюю мечту своей жизни, необходимо было, чтобы она сложила к ногам его тот букет еще неувядших роз, из которого она вынула розу, сопровождавшую его в его высоком полете. Лихорадочная работа воображения превратила в таинственную цепь все шаткие предположения, которые можно было вывести из этого разговора, происходившего так недавно, но уже казавшегося таким далеким. Ее надгробный обет представлялся ей обетом тайного обручения. Она улыбнулась, вспоминая то, что говорила про себя, стоя под навесом, под которым шумела машина: ‘Вот он выходит, вот он летит, роза осыпается. Всему приходит конец. Все забывается… Но гений смерти подхватил стебель осыпавшейся розы, и он в его нетленных руках стал вечным залогом’. Она уже не улыбалась, но только убеждала себя: ‘Я — тайно обручившаяся с Тенью’. Один только товарищ умершего сидел подле облитых кровью останков, но после него и после матери одно только существо имело право на последнее посещение — та девушка, которая, чтобы принести цветок, совершила такой длинный путь. И над ее необыкновенным чувством лежал покров тайны, ибо она утаила от всех свою странную встречу, свой странный разговор, придумала, чем объяснить свое отсутствие, сохранила тайну, как под печатью клятвы. И в минуту ужасного падения она также погрузилась во мрак, ушла без чувств, потеряла душу: душа последовала за тайным женихом до самых пределов смерти. Может быть, это была неправда? Неправда? Слыша, что Изабелла упомянула про мать, слушая ужасный рассказ Альдо, она с нежностью подумала: ‘Кто ей может рассказать про несчастие, как не я? Кто другой может плакать в ее объятиях, кроме меня? Я приняла его последние слова, его последнюю улыбку, последний нежный взгляд. Его товарищ был уже в воздухе, на работе. Судьба послала меня передать ему знак — какой, ни я не знала, ни он. Он узнал меня. И мы погрузились в воспоминания. Мог ли он вообще быть нежным, когда хотел? Не знаю. Его мать должна это знать, его мать, которая наградила его маленькими, детскими зубами. Но, может быть, он был нежным только со мной и в такую минуту, которая и для него, и для меня была так не похожа на всякую другую. Я начала чувствовать себя так хорошо, что не в состоянии была уйти, как будто на ногах у меня были серебряные кандалы из тех колец, которые носила маленькая индуска из Мадуры. Он улыбался и казался чем-то слегка опьяненным или смущенным. И, быть может, подобное милое выражение еще ни разу не появлялось у него на лице до тех пор… Ах, кто, кроме меня, мог бы говорить с матерью?’ — И она опять улеглась со своею тайной.

Могло ли что-либо помешать ей теперь совершить свой обет? ‘Пойду пешком одна, дорогу я найду. Защитой мне будет служить мое отчаянное напряжение воли. А что я скажу тому, кто сидит там на страже?’ Все опять перепуталось в ней.

Тихо вошла Кьяра, подошла к постели.

— Хотите, я вас раздену?

Вана лежала с закрытыми глазами, уткнувшись лицом в подушки. Пошевелилась со вздохом, долгим, как стон.

— Это я, Кьяра. Хотите, я вас раздену?

Вана, казалось, боролась с непреодолимой дремотой.

— Ах, это ты, Кьяретта? Изабелла уже легла? — спросила она слабым голосом сонной девочки.

— Да, синьорина.

— Ты ее раздела?

— Я все сделала. Теперь я к вам пришла.

Вана не произносила больше ни слова. Казалось, будто она опять погрузилась в сон. Почувствовав у себя на затылке руку камеристки, которая осторожно пробовала расстегнуть ей воротник, жалобно простонала:

— Нет, оставь. Я слишком разоспалась. Оставь меня еще так полежать. Я сама разденусь. Ступай ложись.

— Оставайтесь лежать. Я постараюсь раздеть вас, не поднимая с постели.

— Нет, нет. Оставь меня, оставь.

Она недовольно зашевелилась, стала отбиваться, с ворчаньем уткнулась опять лицом в подушки. Кьяра не стала настаивать. Немного погодя настала полная тишина. Был уже час ночи. Нужно было решаться на что-нибудь без промедления: нужно было выйти из комнаты, пойти разбудить шофера Филиппо, дать ему приказание таким тоном, чтобы он послушался, сесть в экипаж не у входа в гостиницу, но у самого сарая. Самая маленькая помеха со стороны судьбы могла испортить все дело. ‘Изабелла спит? Может быть, Альдо вышел куда-нибудь? Может быть, еще не вернулся? Что, если он встретит меня на лестнице? Он сочтет меня за сумасшедшую’. Риск возбуждал ее нервную решительность.

Надела шляпу, накидку, шарф. Взяла свой голубой пояс и двумя ударами ножниц сделала вырезку на обоих его концах: вышла лента, которую она обернула вокруг стеблей роз.

Паоло Тарзис в эту короткую ночь сидел на страже возле останков своего товарища, не плакал, сломана была самая пышная ветвь его собственной жизни, разрушена была самая благородная часть его самого, исчезла для него вся красота борьбы. Никогда больше не суждено ему было увидеть в глазах друга удвоенный пламень своих собственных глаз, поддержку своей веры, свою собственную быструю решимость. Ему не суждено было больше знать двух самых чистых радостей мужского сердца: ясного безмолвия в минуты гармоничных совместных выступлений и нежной гордости в минуты бдения над покоем друга. Теперь он сторожил уже не сон усталости на бивуаках, в палатке, сто раз подвергаясь опасностям предательского нападения, теперь он ждал зари, чтобы положить в ящик из четырех длинных досок жалкое, раздробленное, бескровное тело, более растерзанное, чем если бы он вырвал его у прожорливой стаи коршунов.

Он не плакал ни раньше, ни теперь. Великое горе как бы замораживает все существо человека: сообщает духу его твердость и прозрачность самого глубокого льда и озаряет его тем алмазным светом, который один блещет на недоступных вершинах. Его ум был ясен и свободен, как никогда, в нем не оставалось ничего постороннего, его не смущала никакая страсть. Он стоял среди мира, как некая роковая сила. Он смотрел на те поступки, которые диктовала ему его воля, как на декреты.

Время от времени поднимался и глядел в ночную тьму, стараясь разглядеть ту часть поля, где невдалеке от колонны был поставлен шест, обозначавший место падения. Временами видел, как поблескивали обнаженные сабли у четырех всадников, стороживших статую Победы. Стояла влажная, грозовая ночь. За Монте-Вальдо сверкала зарница. Проносился ветерок, словно чье-то дыхание, проносились облака, словно развевающаяся грива, сквозь которую просвечивали звезды, падали большие теплые капли, как в начале проливного дождя, затем переставали. На тополях пели малиновки. На одном из дворов завывала собака. С дороги доносился скрип телеги. Ночь напоминала одну знакомую ночь, возвращавшуюся в круговороте лет из бесконечной дали.

Он обернулся и увидел труп, лежавший на походной постели, обернутый в красную саржу флага, с черной шерстяной повязкой на голове, наложенной с целью закрыть разрез на виске и пролом черепа. Увидел одухотворенное лицо аскета — искателя славы. Этот идеальный лигурийский тип, принадлежавший роду мореплавателей, с тонкими чертами, как на некоторых аристократических портретах Ван Дейка, которые блистают в полумраке генуэзских дворцов, лицо, подернутое дымкой золота, которая начинала уже темнеть около ноздрей и ресниц, и казавшееся еще более благородным и гордым под траурной повязкой в форме четырехугольного берета с висящими ушками, какие носили адмиралы из дома Дориа.

На углах кровати горели четыре свечи, взятые из церкви в Монтикьяри. Нагар снимал один старый моряк, приставленный к сигнальной службе, родом из Сицилии, из Сиракуз, он служил раньше под командой Джулио Камбиазо на подводной лодке. Ему же несколько часов назад пришлось поднимать на шесте белый круг, объявлявшей о победе.

— Кто там идет? — задал себе самому вопрос Паоло Тарзис, слыша звук автомобильной трубы и энергичный ход приближающейся машины.

Из-под соседнего навеса через разделявшие их холстяные перегородки долетал до него негромкий шум осторожной и быстрой работы. Временами на перегородке появлялась гигантская тень рабочего, и огромная рука поднималась до потолка с дробящим движением, затем уменьшалась в своих размерах и пропадала совсем. Звук рубанка, визг напилка, удары молотка — все это умеряло свою силу из почтения к покойнику.

— Кто это мог приехать в такой час? Поди посмотри, Чингрия, — сказал он недовольным голосом, слыша, что экипаж остановился около его навеса.

Когда моряк вышел, в его суровой душе мелькнула мысль, что это могла быть Изабелла. И он почувствовал твердую решимость не пускать ее на порог, не дать ей вступить ногой в это место смерти. И тут же вспомнил, как перед состязаниями он выпроводил товарища, когда издали узнал волнующуюся походку соблазнительницы, вспомнил, как он вторично простился с ним и как постоял в нерешительности, произнести ли ему те слова или нет, вспомнил и таинственную грусть того мгновения.

— Вас спрашивает какая-то особа под вуалью, — сказал шепотом моряк, входя под навес.

‘Изабелла?’ Он сделал несколько шагов по направлению к выходу. В полумраке увидел женскую фигуру. Сердце у него сжалось. Но, пока он приближался, его кровь, прежде чем он сам, услышала чутьем, что это не она. Кто еще это мог быть? Может быть, какая-нибудь незнакомка, приносившая герою знаки любви и жалости? Какая-нибудь женщина полусвета, приходившая тайком с просьбой дать ей взглянуть на него? В полумраке до него долетел запах роз.

— Паоло Тарзис, — произнес он с поклоном странным голосом, из которого исчезла всякая теплота чувства. — Чем могу служить, синьора?

— Простите меня, простите меня. Это я, Вана.

Она произнесла эти слова задыхающимся голосом, приподнявши вуаль с лица, как повязку со свежей раны, здесь, на лице ее, жизнь кипела с бушующей силой.

— Вы здесь одна? Каким образом? Что-нибудь случилось?

Ее глаза привыкли к темноте за время их ночной езды, и она ясно различала его на освещенном фоне занавески, она видела его совершенно явственно, пожирала его глазами, насыщалась его видом, как будто она очутилась в его присутствии после бесконечно долгого ожидания. Все, что осталось позади нее, во мраке ночи, представлялось ей теперь смутным сном, весь пыл ее обета улетучивался куда-то, ее воля, до этой минуты такая напряженная, теперь ослабевала, сходила на нет. У нее было одно смертельное желание схватить его руки и поцеловать их, а затем уронить на землю розы и самой упасть, чтобы он прошел по ним и по ней.

— Я вам расскажу… Дайте мне передохнуть.

Она задыхалась, как будто бежала всю дорогу.

Что она могла ему сказать? Во время ее путешествия в душе ее рождалось столько слов, и она бережно их стерегла, чтобы произнести перед ним. Но теперь не находила их.

— Как вы приехали сюда одна? Кто-нибудь приехал с вами, кто-нибудь дожидается вас?

— Нет, никто, один Филипп.

— Но что случилось? Говорите же.

— Сейчас скажу, сейчас скажу.

Ей хотелось сказать: ‘Я приехала потому, что не могла жить ни одного часа, не видя, как скорбь выражается на вашем лице’. Она искала других слов, слов рассеявшегося сновидения, тех, которые ей необходимо было найти и произнести, тех, которых звали и желали цветы, бывшие у нее в руках.

Голос ее стал фантастическим, как те подводные течения, которые выносят на берег забытое добро исчезнувших Сирен.

— Я тайная невеста того, кто лежит бездыханным там, за этой занавеской.

Паоло почувствовал, как новая струя холода прибавилась к холоду, заморозившему его существо. Ему представилось, что он слышит голос безумия, чувство ужаса и жалости охватило его. Он нагнулся, чтобы поближе взглянуть на лицо полоумной девушки. Ночь показалась ему полной предчувствиями беды.

— Эти розы я должна сложить к его ногам. Для того я и пришла.

За Монте-Вальдо сверкали зарницы.

— Сегодня они были приколоты к моему поясу. Я вошла сюда в то время, когда моя сестра была с вами, вошла неожиданно для себя, сама не знаю почему, словно меня втянуло вихрем.

Ветерок проносился, словно чье-то дыхание.

— Мы говорили о вас, и он рассказал мне о предсказании, сделанном вам в Мадуре одним прорицателем: что вы умрете одной и той же смертью.

Проносились облака, словно развевающаяся грива, сквозь которые просвечивали звезды.

— И после того я явилась ему в воспоминании — ему явилась в воспоминании индусская девушка, которая стояла у прилавка торговца и обернулась к вам в ту минуту, когда покупала желтые розы.

Падали крупные теплые капли, как в начале проливного дождя.

— Он сказал, что она была похожа на меня. Правда ли это? Он закрыл глаза, чтобы ее образ предстал ему как живой, раскрыл их и увидел его в еще более живом свете. Я стояла перед его глазами. И еще прибавил, что, когда та девушка пошла, одна роза скользнула вдоль ее голубого платья. Правда ли это?

Капли переставали падать.

— И еще он мне сказал, что быстро нагнулся, желая поднять ее, но что это ему не удалось. ‘Вот она’, — воскликнула я тогда, откалывая одну розу со своего голубого пояса.

На тополях пели малиновки.

— И он взял ее и сказал мне: ‘Правда ли, что вы пришли сюда из самой Мадуры? Правда ли, что вы совершили такой путь? Сегодня в первый раз я понесу в небо цветок. Будет он легок, как вы думаете? Может быть, на нем лежит бремя двойной судьбы. Я понесу его высоко, под самые облака’.

На одном из дворов завывала собака.

— И потом идет весь этот ужас, эта ужасная смерть! Когда вы подняли его на руки, скажите, была ли у него на груди окровавленная роза из Мадуры, моя роза? Скажите, скажите!

Теперь она видела, что привлекла к себе чарами своего рассказа душу этого человека, теперь она видела, что он встревожен и поражен. И вот уже тот пыл, который начал было испаряться из нее, снова вспыхнул в ней, рассеявшееся было сновидение опять всецело овладело ее душой, этот пыл и это сновидение сильнее, чем какие-либо слова любви, сближали ее с осиротевшим сердцем мужчины, они окружали ее чем-то роковым и придавали ей вид таинственный и властный.

— Скажите, Паоло!

— Не знаю, не видел, едва ли это так.

К его суровой скорби примешался вдруг новый трепет душевный, и среди суеверных мыслей его зарождались неведомые образы и разлетались по тем дорогам, по которым они блуждали вместе с названым братом и по которым теперь суждено ему было блуждать одному. Странные также намерения рисовались ему и пропадали раньше, чем он решался на их исполнение. Также шевелилось в глубине его существа одно предчувствие, не выливаясь в определенную форму, и казалось ему, что если бы он мог только овладеть им и разъяснить его смысл, то в руках у него был бы ключ от его судьбы. Кто-то внутри него прислушивался ко всякому шороху, следуя за ним неотступно до самых крайних пределов жизни. На тополях продолжали свое пение малиновки. На одном из дворов завывала собака. С дороги доносился скрип телеги. Ночь напоминала одну знакомую ночь, возвращавшуюся в круговороте лет из бесконечной дали.

— Может быть, стебель еще сохранился, — проговорила девушка тихим голосом. — Неизвестно ведь, кто первый дотронулся до него!

И сделала шаг по направлению к занавеске, озаренной колыхающимся светом.

— Вы хотите войти туда? — спросил ее погрузившийся в мечты мужчина.

Она приподняла кверху бывший у нее в руках букет роз.

Они пошли рядом. Когда подошли и Паоло сделал рукой движение, чтобы раздвинуть занавески, она в трепете ужаса прижалась к нему. Он поддержал ее и продвинул вперед. Они вошли.

Тогда в полумраке пустого помещения увидела она четыре мерцающие погребальные свечи. Сарай, который, как она помнила, был занят раньше белыми крыльями, показался ей ужасающим своей пустотой подземельем. ‘Где был теперь большой ослепительный ангел, бившийся под крышей сарая?’ Она закрыла глаза, зашаталась сама, как пламя свечей, чувствуя, что силы ее покидают, что она не в состоянии преодолеть своего ужаса. И чувствовала, как ее поддерживают руки Паоло, и не хотела возвращаться к жизни, не желала затеряться в его существе.

— Вана! Вана! — Он слегка тряс ее и звал ее по имени тихим голосом.

И она, слыша, с какой болью он произносит ее имя, почувствовала прилив такой божественной нежности, что начала плакать без рыданий. И для него были дороги эти безмолвные слезы, орошавшие его собственную сухость, и ему почудилось, будто это плачет что-то внутри него самого. И из бесконечной дали времен ему вспомнились старые, хорошо известные слова, которые произносит один из двух друзей при виде призрака другого: ‘Но подойди же ко мне поближе, чтобы, обнявшись друг с другом, мы могли бы насладиться плачем смерти!’

Тогда и она возлюбила неземной любовью бездыханное тело, потому что он его любил, и взглянула на него сквозь слезы, и увидела на лице его такую красоту, какой не видала на лицах живых, и схоронила образ его в тайниках своей памяти, и стала вдовою Тени.

Силы вернулись к ней, но это были не те силы, что покинули ее, не ее собственные, но пришедшие к ней от тех рук, что поддерживали ее, от того сердца, что билось рядом с нею. Сделала несколько шагов, протянула букет цветов, возложила его на ноги, закутанные в пламенную материю. Она чувствовала, что от всякой слезы ее, от всякого движения ее повеет кротостью на скорбь мужчины и что ее девственность делает ее достойной приблизиться к ложу смерти.

Сказала, заглушая свой голос:

— Я чувствую, что стебель моей розы еще там, на груди.

Мужчина перестал ее поддерживать, приблизился к самому трупу, постоял в нерешительности. Она стояла, прямо держась, слыша, как удары ее сердца отдавались у нее в пятках, и сквозь посиневшие губы покойника видела его маленькие, белые, детские зубы, в это время рука мужчины поднялась, вся дрожа, и она взглянула на него, и ей показалось, что в эту минуту оба лица, и живое и мертвое, были одинаково бледны. И ее охватил такой сильный ужас по поводу знакомого ей предсказания, что она едва удержалась, чтобы в слепом порыве не броситься к оставшемуся в живых и не удержать его руками от падения в пропасть. За занавеской, через которую она недавно проскользнула, в вихре от винта машины услышала она, будто сквозь сон, ослабленный звук рубанка, визг напильника, удары молотка.

Между тем дрожащая рука развернула с бесконечной осторожностью кусок материи, покрывавший неподвижную грудь, нашла стебель и облетевшую чашечку.

Тогда все стало таинственным, как обряд. Вана упала на колени, склонившись лицом к железному краю ложа смерти. Ее молитва была за ее бога, но ее воображение рисовало ей за ее спиной, там, в темном углу, где белели остатки машины, двух огромных каменных идолов, заваленных приношениями, а подле них прорицателя с бритой головой, жевавшего листочки бетеля. Через освещенную занавеску, по которой время от времени проходила в одном и том же движении гигантская рука, доносился зловещий шум невидимой работы. Ей представилось, что строители крыльев делали теми же самыми инструментами гроб. При одном более сильном ударе она встрепенулась, поднялась.

— Что они делают? — спросила она с испугом, снова подходя к Паоло, который задумался над необъяснимыми вещами.

— Чинят крыло.

— Чье?

— Мое.

Так как моряка не было тут, то свечи, с которых некому было снимать нагар, начали дымить и капли воска с глухим звуком падали на розетки подсвечников. Воздух делался темнее и тяжелее, и его прорезывали красноватые вспышки.

— Почему ваше?

— Я сломал его, стукнувшись левым боком о землю во время слишком поспешного спуска.

Он увлек Вану к занавеске, чувствуя внезапную потребность в свете. Она прошептала, вся дрожа:

— Здесь я проскользнула, когда винт шевелил занавески и поднималась пыль.

Они просунулись в освещенное пространство. Жаркая и размеренная жизнь кипела в сарае, освещенном электрическими лампочками. Раненая великанша ‘Ардея’ занимала собой все пространство. Мастера чинили машину, сменяя сломанные ясеневые дуги, а также полотнища, сшитые взапошивку. Они вправляли жерди, продевали нитки, прибивали рубцы. Так же, как сломанное крыло стрижа исправляется и выпрямляется само собой, упругостью жизненной силы, так и крыло человека выпрямлялось в одну короткую ночь чудом горячей работы.

— А почему идет такая горячка? Почему они работают ночью? — спросила Вана, глядя на скорбного победителя беспокойными и уже умоляющими глазами.

— Чтобы поспеть вовремя, чтобы быть готовыми к утру.

Они оба повернулись в сторону полумрака, к погребальным свечам, к пустому пространству, в котором белели лежавшие на земле остатки машины.

— Зачем? — спросила она с ужасом, от которого перекосилось все ее личико, истомленное страстью и усталостью.

Глаза ее, устремленные на него, ждали ответа с таким ужасным напряжением, что разрывали ему душу до корня, как раньше раскрытые глаза убитого товарища, и так же, как по отношению к последним, его руки испытывали инстинктивное стремление закрыть их, прикрыть веками и ресницами взгляд, который мог продлиться вечность. Он сделал движение рукой, но ничего не ответил.

— Зачем? — спросила она еще раз не как существо из плоти, но как дух нечеловеческой тоски, как бы разрушенная силой своего чувства, подобная тем завиткам из песка, которые ветер на минуту закручивает на морском берегу. Она говорила самым тихим голосом, на котором лежала печать молчания.

— Разве я не обязан подняться на ту высоту, на которую он поднялся? Разве не обязан воссоздать дело его жизни?

Он говорил таким же тихим голосом, как в былые ночи их совместных путешествий с другом, когда он боялся разбудить его.

— Ах нет, вы этого не сделаете! Умоляю вас, заклинаю вас этой раздробленной головой, этим бескровным лицом, этими губами, которые не сказали вам прощальных слов! Ах, дайте мне слово, что вы этого не сделаете! Послушайте меня! Я знаю, что я ничего не значу для вас, но судьбе было угодно, чтобы я приняла последнюю его улыбку, последний нежный взгляд. Пусть это даст мне право, пусть это одно даст мне право не на то, чтобы стать для вас близким человеком, но чтобы вы, по крайней мере, не отвергли моей мольбы. Послушайтесь меня. Я чувствую внутри себя ужас.

Ужасающее предчувствие порождало в ней разные видения и желание кричать, но крики раздавались лишь внутри нее, а самый голос ее был еле слышным задыхающимся шепотом. Он принимал его полной грудью, он хоронил его в тайниках своего существа.

Взял ее за руки и увлек мягким движением на открытый воздух, ночь уже начала светлеть. Говорил ей убедительным тоном, каким обыкновенно утешают детей.

— Нет, Вана, нечего вам пугаться. Ничего не случится, ничего не может случиться… Может быть, еще крыло не будет готово, даже наверное не будет готово… Успокойте, успокоите свое доброе сердечко. Вам нужно отдохнуть. Пора вам уезжать. Скоро начнет светать. Да как вы приехали? Кто-нибудь знает про это? Вас ищут?

Она отрицательно покачала головой, но, глядя на него, из-под ее тревоги вырастало блаженство, которое еще труднее было переносить, чем какую-нибудь муку. Он держал ее руки в своих, он утешал ее, он сказал ей: ‘Доброе сердечко!’ Почему это слово не могло заставить ее родиться вновь или умереть? Зачем ей нужно было возвращаться туда, тайком пробираться в отвратительную комнату, встретить, может быть, на пороге ту, которою она обманула, продолжать борьбу, обманы, продолжать жить, сжигая себя и отравляя? ‘Ах, мой любимый, мой любимый, — говорила в ней мука блаженства, — дай мне еще побыть здесь, дай побыть с тобой еще немного, еще немного! Только бы мне остаться здесь, в полумраке, в душном воздухе свечей и смерти, только бы не видеть зари за холмом, только бы не разлучаться с тобой при последних звездах, только бы не знать, что занимается новый день, в котором не будет тебя, мой милый! У меня нет больше сил, я умираю от усталости. Дай мне остаться здесь в уголке, возле обломков машины. Никто меня не увидит. Я буду как эти лоскутки холста, не буду шевелиться, не буду дышать. Одно только — повторяй мне это слово. Я обопрусь головой о руку, а рукой, и головой, и всем существом своим — об это слово и так закрою свои светлые глаза, которые так же светлы, как твои, и усну. И не проснусь больше, если ты не разбудишь меня, любимый мой’.

Прежде чем выйти из священного места, прежде чем он сделал какое-нибудь движение, она обернулась назад, чтобы взглянуть на грубую походную постель, на выражение покоя, застывшее на гордом лице, на неподвижное тело, завернутое в красную материю, на розы, лежавшие в ногах. И склонилась, и осенила себя крестным знамением.

Но когда упала занавеска и она очутилась среди ночи со всеми ее трепещущими звездами подле первой серебристой волной зари, в ней снова раскрылась струя слез. Она старалась побороть свою усталость. Колени у нее подгибались, все суставы разнимались. Так как любимый ее стоял подле, она склонилась к нему на грудь в безмолвных слезах, и вся ее жизнь вылилась в этом движении, вылилась вся, от колыбели и до сего дня. И была она как река, беззвучно катящаяся по склону.

Паоло Тарзису пришлось видеть в своей жизни цепи самых высоких гор, самые широкие течения воли, песчаные пустыни, каменистые и пустыни, поросшие кустарником, и жаркие страны, где тень кажется черной, а когда приглядишься к ней, то светлой, как любой свет, он видел самые разношерстные скопища людей на всех дорогах мира, с вьючными животными и оружием в руках, и застывшие в своем развитии расы, которые прозябают в полусне, сидя у старых развалин, уткнувши подбородок в колени, и победоносные расы, живущие в постоянной деятельности, волнуя мир проявлениями своей неистовой силы, и огромные горны, выбрасывающие реки стали на потребу новых городов, и маленькие, подогреваемые сухим пометом скота, видел и столбы пыли, поднимаемые великими движениями человечества, и силы, дремлющие до поры до времени в народах, как зародыш во чреве матери. Видел повсюду зарождение тех странных образов, о которых говорит Мистик, тех образов, которые зарождаются из событий и существ под божественной эгидой Случая и кажутся такими же таинственными, как жилкования в мраморе, как строение углов в кристаллах, как сталактиты в пещерах, как линии магнитных полей, как соотношения между числом тычинок и лепестков в цветке.

Воинствующая воля, привыкшая употреблять себе на пользу вещество, обрабатывать его, была ему знакома, но он проник даже туда, где она как будто уже перестает проявлять себя, и узнал он то, чего губы не могут выразить, чего глаза не могут воспринять. Загадка Молчания, написанная в болоте и лазури в мантуанском дворце, была ему знакома раньше — он прочел ее на глыбах гранита. Вот почему, пренебрегая всеми прочими привычками, он хранил привычку молчания и внимания.

Однажды в бытность свою на острове Зулу он со своим товарищем ехали на лошадях в толпе американских всадников. И вот издали еще увидели они приближающегося к ним человека в белой одежде, который размахивал длинным сверкающим ножом. Это был один из магометан-фанатиков, которых испанцы называют juramentados [присягнувший], из тех диких миссионеров, которые идут через всю Азию, выходя из Аравии, из Бухары, из Туркестана, обходя всю Индию, затем Малакку и оттуда переправляясь на пирогах на остров Борнео, они идут, охваченные дикой страстью, опьяняя себя громкими проклятиями, жаждущие одного лишь пролития христианской крови. Подобный фанатик приближался навстречу всадникам по опаляемой солнцем равнине, с ножом в руке и с желанием пролить кровь в сердце. На него посыпался град пуль. Он не упал, но продолжал идти навстречу намеченной жертве. И в этот миг Паоло Тарзис заметил, что зрачки фанатика неумолимо направлены были на него. Одна пуля пробила голову безумца. Прежде чем упасть, он кинул ножом в того, в кого метил. Молниеносным движением Паоло всадил лошади шпоры в бока, и лошадь поднялась на дыбы, и ей в грудь угодил нож, предназначавшийся для всадника. Джулио Камбиазо сидел в это время пригнувшись и припавши щекой к гриве лошади.

И вот теперь в недрах его памяти бритая голова этого фанатика сливалась с головой прорицателя, а, кроме того, роковой случай с ножом каким-то непонятным образом сливался со случаем с розой, — в его непонятной для него самого жизни все носило общий и зависящий друг от друга характер. И отзвук этого вопроса: ‘Вы совершили такой длинный путь?’ — казался мистическим вопросом души.

Тот подвиг, который он намеревался совершить перед глазами толпы, являлся подвигом безмолвия, религиозным подвигом, которого требовала внутренняя необходимость, и никакая сила не могла бы уничтожить этой необходимости, хотя она и являлась помимо его воли. Шел ли он против слов предсказания? Пренебрегал ли он смертью? Или надеялся на смерть? В нем не было ни страха предчувствия, ни минутного возбуждения храбрости, в нем была мирная сила скорби и ожидания, как будто бы он шел на желанную беседу с дорогой тенью брата. Он чувствовал внутри себя тот холод, который сопровождает волю за известные пределы, когда кажется, будто душа преображается в гору из твердейшего алмаза, на острой вершине которой может жить одна только орлиная мысль.

Но с внешней стороны его подвиг казался чем-то простым и несложным, как долг солдата. Записанный в число участников, он просто-напросто не уклонялся от дальнейшего участия. Отдавши последний долг товарищу, он возвращался на поле борьбы. Окончив состязание, он ночью проводит останки его на кладбище в Стальено.

Когда ‘Ардея’ вышла из-под навеса с исправленным крылом, толпа притихла, как накануне, по всей толпе, как по одному телу с одним спинным хребтом, пробежал необычайный трепет.

Был пасмурный день. Юное лето сражалось в небе, как мужественная амазонка, пускающая вперед своего белого коня и бросающая серебряные и золотые стрелы. Облака сцеплялись и разрывались, разлетались и вздымались, как отряды легкой конницы в жаркой схватке. Вдруг начинал барабанить светлый, короткий дождь, прорезываемый лучами солнца. За свинцовыми громадами громыхал гром. Временами раскрывались куски лазури.

Омытая дождем статуя Победы стояла на своей стройной колонне, местами ярко-зеленая, как лавровый лист, местами тускло-зеленая, как лист оливы. На шесте, воткнутом в землю, которую освятило своим падением тело нового Икара, висело много венков, другие венки в еще большем числе, образуя подобие ореола, лежали на земле, упившейся кровью героя.

Зашумел среди тишины винт совершенно так же, как и в тот роковой раз. Воздухоплаватель прислушался к шуму семи цилиндров. Тон был ровный и мощный. Подхваченная вихрем ‘Ардея’ поднялась, преисполненная рока, как та птица, имя которой она носила, знаменитое имя, принадлежавшее также развалинам крепости на вершине скалы.

Сразу овладела пустыней, стала воздушной в воздухе, светлой в свете дня. ‘Это ли его путь? — спрашивал себя самого наследник погибшего героя, чувствуя разлитое по всему воздушному пространству то священное чувство, которое скопилось у него в сердце. — Это ли след его пламенного бега?’

Ни в тот миг, когда его уставшие от долгой работы руки приподняли покрытую грязью голову товарища, ни в тот, когда он взял в руки безжизненное тело, чувствуя, как ужасно хрустят кости, ни в ту минуту, когда он окутывал его красным плащом и клал на походную постель, ни в те часы, когда он всю ночь напролет созерцал в его лице сраженную красоту собственной жизни, ни в ту минуту, когда он слушал, как внутри него самого отдается плач девушки, — никогда, никогда еще тень брата не казалась ему такой близкой, как теперь. Он чувствовал ее сидящей между одним и другим крылом, подобной духу ветра, подобной невидимому пилоту, который указывал ему путь и подъем.

Но чем выше он поднимался, чем сильнее он боролся, тем явственнее становилось для него его ободряющее присутствие. ‘До которых пор доходил ты? Где ты остановил свой полет? Где тебя настигло дуновение смерти? Еще выше? Все исчезло. Земля — одно только темное облако. Нам принадлежит небо’. Небо казалось живым и волнующимся, как толпа беспокойной молодежи. Временами раздавались в нем взрывы шаловливого смеха. Струйки дождя казались теплыми, как лучи, брызги солнца, наоборот, свежими, как дождь, облачка разрывались, как подолы платьев под ногами танцующих. Облачка плясали с дерзким весельем среди раскатов грома. Неподвижное облако — земля была охвачена бредом, залита криками, которых не слышно было в небе. Героическая мощь струилась сверху на толпу, как тысячекратно могучий дождь. Теперь на римской колонне стояла не одна статуя Победы, но вся слава племени. Ибо тысячи зрачков увидели еще раз на сигнальном шесте знак превзойденного предела.

‘Еще дальше в вышину?’ — вопрошал герой своего невидимого пилота. Он разглядел неясный знак. И сердце у него забилось новым трепетом, трепетом, который впервые потрясал существо человека.

Не летел ли он внутри последнего круга, которого только коснулся его товарищ? Глубокий трепет проник ему в сердце. Он выпустил руль подъема. Крылья парили свободно, переставши подниматься. Тень стояла с ним лицом к лицу, дыхание с дыханием, казалась более живой, чем все, что жило в побежденной тишине небес, более живой, чем его собственная скорбь. ‘Не это ли твоя высшая точка? Ты хотел еще подняться, еще выше хотел нести цветок своего опьянения, когда безмолвный удар сломил твой натиск и потушил твой порыв. Не звал ли ты меня тогда? Не искал ли меня глазами в пустом пространстве? Вот, я теперь с тобой там, где ты был один. — И сердце у него задрожало, потому что в нем мелькнула мысль идти дальше. — Ты хочешь? Ты хочешь этого?’

Вид тени выражал героическое желание, и он вопрошал ее. И с чудесным трепетом ждал ответа от своего призрака. И наверное, у него не явилось бы желания идти дальше, если бы ему предстал образ трупа, лежащего на постели, трупа, положенного между четырех досок, он не захотел бы тогда вырывать победу из рук лежащего бездыханным. Но он чувствовал над собой лучезарное присутствие, возбуждающее бессмертие. ‘Ты этого хочешь?’

И сердце его задрожало, потому что внутри него росла мысль идти дальше.

И в то время как он плыл, отдавшись спокойному ходу крыльев, перед ним встал небесный призрак, тонкий, лучезарный призрак, слабая дуга спектра, скрещивавшая небо кровью, золотом, фиалкой. ‘Это твой знак?’

И спектр изогнулся, разросся, охватил пространство между одним облаком и другим, увенчал короной дождь, засверкал триумфальной аркой из семи поясов.

То была радуга.

И оставшийся в живых, неся на вершине своего мужества бессмертие скорби, поднялся ввысь, за пределы победы.

Книга вторая

Ах, моя крошка Лунелла,

Выдумкой хитрой порадуй,

Песенку я тебе спела —

Дай за нее мне награду.

Что ты за труд мне подаришь —

Что из мечтаний воздушных,

В сердце порхающих вечно?

Дай же взглянуть мне на сказки,

Вырежь волшебные звенья.

Помни лишь ты эти сказки,

Я ж не предам их забвенью.

Лунелла покачивала своей кудрявой головкой в такт песенке, которую импровизировала для нее сестра, но карие глаза ее с длинными ресницами сохраняли серьезное выражение, и только чуть-чуть приподнимались ее губки пухленькой формы, как у бюста Антония, в руках у нее был белый лист бумаги, и она тонкими ножницами вырезывала из нее фигурки. Она сидела на низкой ограде, окружавшей кольцом патриархальный каменный дуб, росший в саду Ингирами, а подле нее Вана стояла на коленях прямо на траве, усыпанной опавшими желудями, и не отрываясь глядела на занимательную работу девочки. Из-за крыши дворца, из-за старых, покрытых пятнами черепиц выступали в июльском зное желтые и темно-серые башни Вольтерры. Носившиеся вихрем ласточки без устали старались заткать кусок лазури в промежутке между собором и тюрьмой ‘Рокка’.

— Если ты мне споешь еще, я тебе сделаю кошку с котятками, — сказала девочка, отрезая концом ножниц вырезанную из бумаги фигурку и роняя ее на колени Ване. — Если же не споешь, то не стану делать.

Ах ты, тиранка Лунелла,

Ах, мой орленочек малый!

Белое семя посеешь,

Цветик подвырастет алый.

Если ты лилией будешь,

Сделаюсь я амарантом.

Песню мою, словно бантом,

Сказок украсят виденья.

Ждут твои строгие глазки…

Помни лишь ты эти сказки,

Я ж не предам их забвенью.

Так Вана играла одновременно со своим неотвязчивым горем и с не менее неотвязчивой сестренкой, стоя на коленях в траве и перекидывая с ладони на верх кисти и обратно маленькие гладкие желуди, отделенные от чашечек. К ней на колени упали вырезанные ножницами силуэты, вырезанные таким изящным и верным контуром, как будто бы сделаны были не на память, а с натуры по теням.

— О, какая ты ловкая! — воскликнула Вана, взявши вырезанные фигурки и любуясь ими на фоне травы.

Кошачья грация была схвачена и воспроизведена смелым и верным рисунком, достойным руки мастера и свойственным старым художникам Дальнего Востока, которые тонкой легкой кистью воспроизводили на длинных свитках шелковой бумаги самые яркие движения из жизни животных.

— Если ты споешь мне еще, — сказала дикарка, прикасаясь кончиками своих волшебных ножниц к листу нетронутой бумаги, — я тебе сделаю золотую наседку с тринадцатью цыплятами. Она живет в горе Монте-Вольтрайо, но только никто ее никогда не видал. Если не споешь, ничего не сделаю.

Ах ты, тиранка, тиранка!

Сделай мне крылья живые,

Чтоб улететь мне отсюда

К морю, где волны немые.

Но, коли крылья не выйдут,

Выйдет другое виденье.

Пальцы твои, как у феи,

Чудны твои все затеи —

Дай же мне сделаться Тенью.

Помни лишь ты эти сказки,

Я ж не предам их забвенью.

Маленькая художница продолжала слегка покачивать годовой в такт песенке, но сама была вся поглощена своей наседкой из Монте-Вольтрайо, она слегка поводила глазами, которые Вана назвала строгими, поджимала свои пухлые губки, затенив лицо своими густыми, распущенными, как у ангела работы Мелоццо, волосами, похожими на темные грозди винограда. Над ней под полуденным ветром шумел старый дуб, шевеля своей темной листвой на своих девяти узловатых и морщинистых руках-сучьях, которые распростерлись во все стороны от могучего ствола. Узлы, разветвления, трещины, шрамы от разрезов и других причин, все эти знаки преклонного возраста и долгой жизненной борьбы вызывали почтение к дереву, как к родоначальнику могучего племени. Его жизненная упругость, сохранившаяся в течение долгих веков его жизни, была так велика, что листва у него была такой же пышной, как у молодых дубков, растущих над родником, зато его кора была железной крепости, как старая этрусская скала, обращенная к северу, а его почтенный гражданский вид заставлял думать, что у его подножия решился бы точить себе клыки один только геральдический кабан, изображенный на консоли, на башне Подесты.

— Если ты споешь мне еще… — начала было Лунелла.

— Ах нет, больше не стану.

— Почему?

— Больше ничего не могу придумать.

— Почему?

— Не могу подобрать больше рифмы.

— Почему?

— Потому что у меня их подцепили ласточки.

— Неправда.

— Дай теперь петь старому дубу. Слушай.

Ветер, обвевавший эту величественную старость, успел пронестись над унылыми серыми морскими берегами, над ломками мела и гипса, над огромными пространствами, не знающими тени, над обрывистыми рвами, над всей безнадежной картиной бесплодной земли, которая в эту летнюю знойную пору жарким кольцом окружала город. Время от времени казалось, будто ветер несет с собой прах из погребальной урны. Казалось, будто он несет с собой неземную грусть последнего пути, последнего привета, которая разлита в изображениях на урнах, стоящих в подземельях. Ване приходил на память молодой всадник, скачущий в Ад, закутанный в плащ и прикрывающий концом его немые уста свои, у поводьев его лошади летит крылатый Гений, а навстречу идут Маны.

— Когда Иза вернется? — спросила недовольным голосом Лунелла.

— Не знаю.

— Куда она уехала?

— Она мне не сказала.

— Ты, наверное, знаешь, Мориччика.

— Говорю тебе, что не знаю.

— В этом году она не повезет нас на море?

— По-видимому, нет.

— Мы останемся здесь все лето?

— Возможно, что так.

— Но ты ничего не знаешь наверное?

— Не знаю.

— Она поссорилась с тобой?

— Напрасно ты так думаешь.

— Она стала нехорошая.

— Ты думаешь?

— Вот тебе наседка из Монте-Вольтрайо.

И из рук маленькой волшебницы в руки Ваны упала только что выполненная фантазия, изображавшая комья снегу над костром.

Кто ей открыл это искусство? Какой таинственный инстинкт руководил концами ее ножниц, которые с такой точностью воспроизводили линии жизни? Какая сила откровения была заложена в этих ясных глазках, которые изредка принимали такое строгое выражение, которые бывали почти суровыми, как глаза Божественного Дитяти, в тот миг, когда, играя в мастерской плотника в Назарете, Он вдруг замечает тень креста.

— Ты сегодня делаешь чудеса, — сказала Вана. — Я положу все это в книгу.

У нее была тетрадь с черными страницами, куда она вставляла эти белые силуэты, книга ‘белого и черного’, как фасад Баптистерия, как арки в Сан-Микеле, как пол в Сант-Агостино, как черные и белые клавиши рояля, как ее безумное сердце, как день и ночь.

Было поздно. Позади города встала печальная луна. Одинокая магнолия, росшая в небольшом дворике, покрытом зеленым мохом, насыщала своим ароматом тишину ночную, она казалась сильной своей мягкостью ночной перед суровым образом старого дуба, казалась мягкой в своей восковой плоти. Во всем доме уже смолкла дневная работа. Уже немая, как ее гробницы, Вольтерра мирно спала, и только дышали ее громадные каменные уста.

‘Кто знает, не поют ли соловьи сейчас у ворот Доччиолы? — думала Мориччика, стоя у порога, раздеваться для нее было противно, дышать — была мука, она задыхалась, как будто с каждым дыханием ей приходилось приподнимать стены своей комнаты. — Кто знает, поют ли они у источника в Мандринге, в Бадии?’

Воображение нарисовало ей огромные тени промеж крутых утесов, поблескивающую струйку воды, которая низвергается на дно ужасающей пропасти, гипсовые ломки, напоминающие при свете луны кору потухшей планеты.

‘Что там поделывает Аттиния, которую я давно уже не видала? Качает своего ребеночка? Мирно почивает?’ Она представляла себе крестьянку, получившую при крещении имя кроткой мученицы и мирно проживавшую теперь в качестве сторожа полуразрушенной Бадии, представляла себе, что идет навестить ее, идет по узкой тропинке, разрезавшей лужайку, как пробор, проведенный гребнем, вот она поворачивает и идет вниз по склону, заросшему травой, к стене с приютившимися около нее оборванными дубами, которые под беспрестанно дующим ветром задержались в росте, и остались карликами, и имели теперь вид нищих-калек, выстроившихся вдоль дороги и выпрашивающих милостыню, вот он прислоняется к стене и смотрит в пропасть, и видит, как на краю ее дрожат жалкие желтенькие цветочки, любимые цветы смиренных св. Гречинианы и св. Агатинии, двух девственниц, сестер во Христе и в муках. Чары этого зрелища леденили ей сердце, и она, вздрагивая, двигалась ощупью вдоль грубой стены.

‘Как это странно! Все это — и эти жалкие дубки и эта облупленная стена — все это как будто сидит внутри меня. Ведь я только что трогала их и чувствовала холод от камня. Или я спала с открытыми глазами? Ах, закрыть бы глаза, заложить бы руки за спину, нагнуться немножко!.. С каких это пор маленькие цветочки стали слышать глухой шум падения? С незапамятных времен. Что-то падает, падает целую вечность, падает до самого сердца Земли… Ах, если бы я могла это сделать!’ Из глубины ее существа вставали порывы мщения и мутили ей рассудок. Она старалась найти какой-нибудь способ причинить страдания тем, которые причиняли их ей, и желала даже собственной смерти, ибо она могла стать для них причиной разлуки. ‘Этого было бы мало, даже этого было бы мало. Сколько времени длился его траур по незабвенному другу! Разве они не потянулись друг к другу пять дней спустя после того, как засыпали его могилу? Разве они не забывают все на свете, не топчут все, что им попадается на пути?’ Горечь заливала ей душу. И, слушая долетевший от тюрьмы слабый звон колокола, не дающий заснуть сторожам, которые ходят вокруг, сравнивала свою судьбу с судьбой заключенных. Не была ли она такой же печальной пленницей? Не была ли она в унизительном рабстве? Осужденные на праздность вместо работы, она, Альдо и Лунелла сидели в этом чужом доме, как в тюрьме, только более мягкого типа.

После смерти матери, после того как отец их Курцио Лунати женился вторично на своей любовнице, их взяла к себе старшая сестра, оставшаяся после своего мужа Марчелло Ингирами вдовой и наследницей его большого состояния, они были еще несовершеннолетними и должны были бы переносить все унижение нового семейного положения. Гнусная расточительность отца довела их до нищеты, и теперь они жили исключительно щедротами сестры, и жили хотя в довольстве, но в замаскированном подчинении, потому что всякое свободное движение, всякое свободное слово могли быть истолкованы как неблагодарность по отношению к благодетельнице, могли вызвать упреки и создать тяжелые отношения. Ни у одного из них не было других средств к жизни, другого прибежища. Все трое были связаны с жизнью сестры, с ее домом, с ее судьбой. Где бы они ни были, они находились под ее кровом и покровительством, но если бы кому-нибудь из них вздумалось разойтись с ней, тот должен был бы очутиться без крова, на улице или принужден был бы стучаться в ненавистную дверь, и то при большом сомнении, откроется ли она.

Теперь над ними висела угроза, и приходилось ждать ее, склонив голову, подобно каторжникам, которым пришлось бы сгореть живыми, если бы на их галере случился пожар.

‘Заложить бы руку за спину, в такой позе, в какой поешь, стоя у рояля, закрыть бы глаза, нагнуться всем телом и лететь, лететь вниз до бесконечности, как во сне, когда спишь на левом боку… Завтра я пойду в Бадию, посмотрю на Аттинию, посмотрю на свою стену, буду собирать на краю пропасти желтые цветочки. Розы из Мадуры, лютики из Бальц! Теперь не мне нести их, теперь их понесет другая вестница…’ Далеко-далеко пела малиновка — где? На стенах старого острога? Или еще дальше, у ворот с аркой? Вана стояла у порога и чувствовала, что вот-вот разрыдается, как вдруг услышала стук в дверь. Вздрогнула.

— Кто там?

— Мориччика, это я. Ты уже в постели?

— Нет еще.

— Можно войти?

— Войди, Альдо.

Это был ее брат. Он вошел как дух, бесшумной походкой. На нем был уже шелковый ночной костюм и сандалии, надетые на голую ногу. От него пахло папироской и свежестью тела после умывания.

— И тебе не спится. Что ты делала, Мориччика?

— Ничего — стояла у окна.

— Я не хочу идти спать. Я хочу еще слушать музыку.

— Еще?

— Как ты нынче пела!

— Хорошо?

— Скорее зло. Я до сих пор не могу отделаться от обаяния этого зла.

Он с размаху сел на маленький низенький диванчик возле стола, заваленного книгами. Его бледная нервная рука потянулась, взяла одну книгу, потом выпустила ее.

— Каждая нота имела значение крика в тишине. Временами, когда ты поешь, мне вспоминается тот вечер в Альберинье, когда ты упала и сломала себе руку. Мы были тогда детьми. Ты помнишь? Всю дорогу ты своей птичьей грудкой кричала так, что вся земля полнилась ужасом. При каждом крике говорил я себе, что это последний, но каждый раз ошибался. Иногда ты так поешь.

Она попробовала засмеяться.

— Бедный Альдо, настоящая мука для тебя! А я-то думала, что я немного выучилась своему искусству!

— Не притворяйся, будто не понимаешь меня. Ты поняла, что я хотел сказать. Ты пела это потрясающее бетховенское ‘Vom Tode’ так, как будто покинув свою телесную оболочку, ты обращалась с новыми речами к своей душе и ко всем душам, какие только слушали тебя. Твой голос носился над пропастью. И я думал о том, что могло бы из себя представить ‘SДume nicht, denn Eins ist Noth’, если бы ты спела его над обрывом в Бальцах, в звездную ночь. Кто знает, какой ответ пришел бы к тебе со дна пропасти?

Она села на стул возле стола, облокотилась на обе руки и на сплетенные пальцы положила подбородок, и лицо ее приняло более таинственный вид, чем этрусские урны, у которых на крышке изображены две руки.

И она тоже была полна погребального праха и драгоценностей.

— Может быть, я сама бы отвечала себе.

Брат посмотрел на нее пристальным взором, любуясь ее патетической красотой, которая придавала такую глубину ее юным глазам. Он погрузился со всеми своими муками в эту дивную глубину безнадежности. И им овладело неудержимое желание обнажить закрывшуюся рану, прикоснуться к ней, заставить ее сочиться и запятнаться самому. Но у него слишком дрожало сердце.

— Какое у тебя было лицо, Мориччика [merice — по-итальяниски ‘почечуй’]! — сказал он, давая ей это прозвище, пахнущее лесом, которое он сам придумал ей в шутку. — До этого времени черты его были еще не закончены. Внутри нас сидит какой-то невидимый скульптор. За эти дни он сделал последние мазки на твоем лице. Ты трогаешь меня всякий раз, как я на тебя взгляну.

Его голос звучал тепло и полно, и это замаскировывало его дрожь, но не настолько, чтобы она не проступала на каждом слоге, проступала вместе с тем и резная наблюдательность, которая являлась новой чертой в его обычно тихой манере держать себя.

— Не смущай меня, Альдо. Я сейчас беззащитна, — сказала она, опуская веки как бы для того, чтобы прикрыть все свое лицо тенью ресниц.

Он отвел от нее взгляд.

— Сколько у тебя навалено книг на столе! Это скорбь обыкновенно разбрасывает книги и устраивает из них постель, чтобы поудобнее было улечься. Я знаю ее привычки.

Он трогал книги, приподнимал их, перекладывал на другое место, клал одни по порядку, другие откладывал в сторону, но это внешнее движение отвечало внутреннему чувству человека, который хочет схватить что-нибудь неудоболовимое, вертеть его и так и сяк, пробует и приноравливается с разных сторон.

— О, самая пламенная книга любви! Духовные стихи Якопоне. Где ты их взяла?

Невольным движением она положила руку на старый мятый пергамент, покрывавший книгу Безумца во Христе.

— Я нашла их в библиотеке Изабеллы.

— Дай мне взглянуть.

— Нет, Альдо.

— Почему нет?

— Не знаю. Потому что я глупая.

Она опять попробовала засмеяться, и у нее как будто было желание, чтобы этот смех стал для нее чем-то вроде свежего ветерка, который освежил бы ее пылающее лицо.

— Когда мессир Яко приказал откапывать свою жену из под обломков обрушившегося во время пира потолка и откопал ее в полумертвом состоянии, он хотел разнять ей руки, но она всеми остававшимися у нее силами противилась этому до тех пор, пока не испустила дух. Тогда раскрыли платье и нашли у нее на теле чашу.

— Из-за чаши она и сопротивлялась?

— Не знаю.

— К этой книге у меня пристрастие, как у певицы. Нет другого поэта, который пел бы таким полным голосом, как этот смиренный брат. Если он безумен, то такой же безумец, как жаворонок.

Он поглаживал ей руку, и она не отнимала ее. Теперь лицо у него подернулось нежностью, но сердечная дрожь еще не прекратилась, он принялся развязывать застежки книги с красноватым обрезом, на котором местами мелькало золото. На пергаменте стоял герб Ингирами — колеса и орлы, а над ним двустишие:

Мудрость рядом с безумием

И роза рядом с шипом.

— Между страниц лежит такое множество трилистников с четырьмя листиками, — говорила Мориччика, и голос у нее модулировал, как флейта, что бывало с ней всякий раз, как она превращалась в кроткую, очаровательную девочку. — Я их нахожу почти каждый день, когда бываю с Лунеллой на лугу у рыбьего садка. Все остальные знаки — это музыкальные воспоминания. Тут есть одна строфа, которую можно было бы пропеть на мелодию Гуго Вольфа к словам Фортунато ‘Iesu benigne a cuius igne…’

Она страшно торопилась произносить слова, в силу того же чувства, которое заставляет человека сильно мигать глазами, чтобы разогнать приступы галлюцинации. Ей представлялось, что из этой книги, стоит ее только открыть, вырастет неотразимый призрак. Она встала наконец и, наклоняясь, обошла вокруг стола, подошла к брату и приблизилась щекой к его щеке. И у нее, и у него в ушах стоял шум.

— Этот я нашла сегодня.

— Так…

Это был большой трилистник со ‘счастьем’, свежий еще, он закрывал первую строфу первой сатиры:

Послушайте про новое безумие,

Что встало в моем воображении.

Пришло ко мне желанье умереть…

— Мориччика, Мориччика, — сказал Альдо, кладя книгу на стол и обнимая сестру рукой. — Ты часто думаешь о смерти?

— О нет!

— Сегодня ты ее видела во всем.

— Я видела ее, когда пела.

— Она была прекрасна?

— Да, прекрасна.

— В мире есть две прекрасных вещи.

— Две прекрасных вещи.

— А нужна только одна.

— Eins ist Noth.

— Я знаю какая.

— Я тоже.

Она почти закрыла глаза, но сквозь щель век видела удивительно красивое лицо юноши, опьяненное скорбью. И от одного юного существа передавалось другому все очарование Мрака, и каждое из них чувствовало, как в нем растет до необъятных размеров все невысказанное несчастие его, и их сближала друг с другом зараза смерти, и ее соблазнительная мелодия окружала их упругим, как пульсация крови, кольцом. И вокруг себя, вдали и вблизи, чувствовали они тот же самый ужас, что и тогда во дворце, среди развалин невозвратного прошлого, когда безмолвно и не глядя друг на друга они упали друг другу в объятия, ибо одна и та же судьба наполняла ужасом и теперешнюю ночь в этом городе Ветров, нависшем над обрывом в пространстве между стенами острога ‘Рокка’ — вместилищем преступности — и обителью Сан-Джироламо — вместилищем безумия.

— Но дай мне слово, что ты не пойдешь одна.

— Ты хочешь идти со мной?

— Дай мне слово, что ты мне скажешь.

— Ты хочешь идти со мной?

— Дай мне слово, Вана.

— Ты очень страдаешь?

— Да.

— Так что не в силах противостоять?

— Да.

— А отчего ты так страдаешь, Альдо?

Они говорили тихим, замирающим голосом, как двое раненых, лежащих на одних носилках и расспрашивающих один другого об его боли и смешивающих свою черную кровь, которая течет из невидимых для них ран.

— Отчего? — повторила Вана голосом, сдавленным от волнения, которое захватывало ее в самых корнях ее существа и тем не менее было скрыто от ее сознания.

Он выпустил ее из своих объятий, уронил руки, отошел от нее с прерывающимся от ужаса дыханием. И посмотрел вокруг себя, как будто желая убедиться, что то чудовищное не вышло из него, ибо он вдруг почувствовал его живым, трепетным существом с дыханием, с теплотой тела, с запахом.

— Отчего? — спросила Вана в третий раз.

— Ах, не спрашивай! Для чего тебе знать про меня? Но ты сама, ты?

Защищаясь от ее вопросов, он предпочитал сам нападать на нее.

— Ты поверяешь свою тайну этой книге, а от брата хоронишься?

Он открыл книгу Безумца во Христе.

— Ты собираешь свои трилистники под кипарисом? Вот еще один. Что говорит пятая песнь?

Она посмотрела на него, испуганная его внезапной порывистостью.

Он прочел:

О, безмолвная любовь,

Ты не хочешь говорить,

Чтоб не быть открытой вновь!

Слова, висевшие у него на языке, жгли ему уста. Он должен был произнести их, он не мог их сдерживать, в него вселился настоящий бред, странная жажда мук Глубокие удары сердца предшествовали произнесенным словам.

— Изабелла сейчас с Паоло Тарзисом. Не правда ли?

Два имени вышли грубо соединенными вместе, двое возлюбленных оказались смешанными воедино. Субстанция человека была захвачена в две пригоршни и выложена на столе, оставалось смотреть на нее. Неизбежное видение встало посреди ночи, видение сладострастия посреди запахов ночи.

— Альдо, зачем ты говоришь это мне и еще таким образом? — прошептала девушка, помертвевши, словно брат неожиданно ее чем-нибудь ударил. — Разве я не стою того, чтобы ты меня пощадил?

— Есть нечто другое, Вана, что лучше пощадить в тебе, нежели твою чистоту и стыдливость. Или ты хочешь, чтобы мы жили в вечном притворстве? Хочешь, чтобы жили тут каждый в своей железной клетке, как наши соседи в тюрьме?

— Зачем ты спрашиваешь меня, если сам знаешь?

— Я чувствую грозу между тобой и другой. Прежде чем проститься при всех, о чем говорили вы наедине там, в комнате Андроники? Я проходил мимо дверей и слышал ваши враждебно звучавшие голоса.

— Ты ошибся.

— Мне солгали. А тебе сказали правду или нет?

— Зачем ты меня мучишь?

— Тарзис ждал ее в Чечине.

— Ах, молчи! Разве не лучше для меня не знать ничего про это? Альдо, зачем ты меня мучишь?

— Ты хочешь закрыть глаза на все! А не от этого ли ты и умираешь?

Она в диком порыве бросилась к брату, спрятала лицо на его груди, услышала ужасающее биение. Оба тяжело дышали, словно им пришлось только что бороться. Ночной ветер раздувал занавески на окнах, врывался в комнату, хватал их стойкие души и уносил их далеко-далеко, влачил их по неведомым местам, чтобы они могли видеть, чтобы они могли глядеть своею сотней глаз.

— Она отняла его у тебя? — спрашивал он, не зная удержу, с пересохшим горлом.

Они были как двое детей, они дрожали, как двое заблудившихся детей, и, несмотря на это, казалось, что жизнь бушует в них, взбаламучивая все, что они знали темного в жизни. Оба они казались насыщенными злом людским. У юноши скопились слова тяжелые и разящие, полные горечи и погибельные, и ужас его казался дерзновением, ярость — силой, скорбь — добротой.

— Были у тебя дни, когда бы ты считала его своим?

Она сидела согнувшись, уйдя в себя.

— В тебе не зарождалось мечты?

Она видела себя пригвожденной к дверному косяку в одной из комнат лабиринта, в Мантуе.

— Слышала ты слова любви?

Она чувствовала на себе пятно сладострастной крови.

— Ты питала надежду? Правда?

Она чувствовала на себе слезы той ночи, проведенной у гроба.

— Она отняла его у тебя?

Она почувствовала, что прыгнет сейчас, что у нее выросли когти.

— Подними лицо. Посмотри на меня. Скажи слово. Не нужно стыдиться.

Она отвечала ему без слов: ‘Продолжай мне говорить, продолжай говорить о нем. Верти ножом в ране. Терзай меня. Хочешь, чтоб я ее возненавидела? Я ненавижу ее. Хочешь, я помогу тебе ненавидеть ее?’

Он нагнулся к самым ее волосам и еще понизил голос:

— Ты думаешь, я не знаю, что в ту ночь ты ездила одна на место состязания?

Она вздрогнула, но не подняла головы.

— Ты не говоришь ни слова? Ах, если бы я мог отомстить за тебя!

Им овладел глухой гнев. Почему из двух товарищей судьба сразила того, безобидного? Почему она не раздробила хребта другому? Образ мужчины поразил его в самую грудь, как в тот раз, когда, стоя на балконе, выходившем на мантуанские болота, он заметил между крепких зубов мужчины тоненький сгусток крови. Оттолкнул сестру, встал, прошелся по комнате, таща целую кучу чудовищ, прицепившихся к его обнаженным ногам, обутым в сандалии. Подошел к порогу, высунулся наружу, упился свежестью ночи, видом синеватых теней, запахом магнолий.

В долине белели гипсовые ломки, напоминавшие ряд мавзолеев, с одной стороны змеилась, дразня его своим светом, Чечина, с другой, между Монтескудайо и Гвардисталло, лежала приморская область, своей эфирной прозрачностью заставлявшая думать о жилище Манов.

Где среди этой летней ночи было искать тех возлюбленных? На море? На белой террасе, утопавшей в олеандрах? Или они лежали в рощице на красном ложе из сосновых игл?

Упивались музыкой. Вверяли муки своей безнадежности водовороту звуков. Проводили дни, вечера, ночи в разговорах инструментов, в монологах поющего голоса, в совместной игре в четыре руки, сидели перед клавишами, колено с коленом, щека со щекой, погрузившись в двойные страницы нот, встречаясь лихорадочными пальцами, когда приходилось перевертывать страницы, чувствуя, что страницы живут сухой искрящейся жизнью, как листы бумаги, выходящие в сухую погоду из-под барабана бумажных машин.

Зала находилась не в главной части дворца, выстроенной Герардо Сильвани, но в старой части, она была больших размеров, отделана красной материей, с высокими портьерами, с длиннейшими занавесками, и на потолке ее Данеле да Вольтерра изобразил ‘под Микеланджело’ историю Ветхого Завета, в одно из окон упиралась ветвь старого каменного дуба, а в просвет окна виднелся его могучий ствол. На двух противоположных стенах висели две картины, обе большой цены: портрет Федры Ивтирами, багряное творение Санцио, и ‘Положение во Гроб’, работы того флорентийца, которого Вазари называет ‘совершеннейшим музыкантом’, ‘богатым душой и величием’.

Место это было прямо создано для лирических возгласов и страстного раздумья, в него проникал свет из рощи и сада. Темная масса длинного рояля блестела полировкой, как свод, высеченный из черного мрамора. Когда Альдо приподнимал крышку, ему бросались в глаза две бескровных руки, выступавших из мрака, это были его собственные руки, отражавшиеся в дереве, как в черном зеркале.

Вана, собираясь петь, становилась подле рояля в одной неизменной, как у статуи, позе, с руками, сплетенными за спиной, перенеся всю тяжесть тела на правую ногу, немного выставляя вперед левую, согнувши несколько колено, выставив из-под юбки кончик ноги, которою слегка отбивала такт. Высокие ноты она брала, откидывая назад голову, и на минуту черты ее лица исчезали, словно их закрывало пламя. Пение сжигало ее, как будто от каждой песни зажигался в ней костер. Временами, закончив песню, она оставалась неподвижной, и тогда среди музыкального безмолвия начинало казаться, будто она покрывается налетом пепла, какой бывает на угодьях, вытащенных из печки.

— Повторим это еще раз, — просил Альдо в своей ненасытной жажде радостей и мук.

То была песенка-вздох, то было щебетанье итальянской крестьяночки старых времен, одной из тех, которых представляешь себе в свите танцующего голенького Купидона или плетущей венки Грации в распущенной одежде. То было ариозо, жалобная песнь Глюка, подобие чистой наготы, страдающей от своего собственного блеска. То была импровизация-признание Шумана, в котором слышались прерывающиеся рыдания, невозвратные крики, произносимые строгими устами, сопровождаемые безумным взглядом.

— Не могу больше, — отвечали она иногда. — Я все дала, что могла.

Делала несколько шагов по зале, закрывши глаза ладонями, приближалась к ‘Положению во Гроб’. Открывала глаза перед самой картиной, глядела на немую трагедию, затем, не отрывая глаз, садилась поодаль.

— Тебе каждый раз представляется, будто ты создаешь ее, правда? — говорил ей брат. — Ее раз уже родила музыка и каждый раз рождает вновь. И может быть, даже ты сама изображена в этом юноше с кожей цвета оливы, который опирается обеими обнаженными руками о лестницу и не сводит глаз с волос Магдалины, представляющих из себя клубок обезглавленных змей. Послушай, как терзается и кричит Грешница! Послушай, как рыдает любимый ученик!

Действительно, красная одежда женщины, распростертой у ног Богоматери, была как крик страсти, под напором мутной крови. Блики света на желтой одежде Ученика были как рыдания потрясенной души. Люди на лестнице стояли, как охваченные порывом рокового ветра. Трепетанье сил в их мускулах было как трепетанье тоски, в этом теле, которое они несли от Креста, была заложена цена целого мира. Напрасно Иосиф Аримафейский покупал плащаницу, напрасно Никодим приносил мирру и елей. Уже веяло вокруг ветром Воскресения. Но весь мрак скопился внизу, весь мрак могилы лег на одну плоть, на безумную Мать, на чрево, носившее плод скорби. ‘Свет ушел из глаз моих’, — говорит она в одном из старинных плачей. Перед другой Марией и Саломеей, двумя бесхитростными, немощными женщинами, она казалась частью вечной ночи.

— Помнишь ты двадцатую из бетховенских вариаций на тему Диабелли, посвященных Антонио Брентано? — говорил Альдо, извлекая из недр черного ящика аккорды, вариации, в которых благодаря изумительной музыкальной обработке едва можно узнать прежнюю тему. Разве ее гармонизация не имеет ничего общего с этим фоном картины, куда не проникают ни крест, ни лестница, ни тела, ни рыдания, ни крики, ни дыхание, ни свет? Послушай и посмотри на эту темную лазурь, глухую и ровную, без единого луча, без единого облачка, за которым, может быть, простирается та область жизни, где только ‘едино есть на потребу’.

Теперь уж Вана взмолилась:

— Еще раз! Начинай!

Они топили в бесконечном свои муки. Их горе выступало из тесных берегов, в которых бушевало и успокаивалось только тогда, когда заливало все вокруг, сливаясь со всемирной скорбью.

— Две прекрасных вещи есть на свете, — говорит юноша, — но есть у них и третья божественная сестра.

— Ах, не говори ‘две и одна’, не разделяй их! — отвечала певица. — Их всего две, а та, которая тебе кажется третьей, та только субстанция, из которой сделаны две других.

— Это правда. Но я имею в виду трех Сирен с урны, сидящих на утесах, мимо которых проходит корабль Улисса.

Они пошли взглянуть на них в маленькие красные с черным залы музея.

— Посмотри, — говорил юноша, утопая в мечтах, — посмотри. Все три играли на инструментах, был своего рода концерт. Но первая потеряла свою двойную флейту, и осталось пустое пространство между двух поднятых рук. Третья, быть может, играла на лире, а теперь она и без лиры, и без лица и похожа на свой утес, похожа на камень с высеченными в нем мертвыми складками. Между первой и третьей сидит та, которая вдыхает свой дух в семиствольную флейту Пана, имеющую вид птичьего крыла. Посмотри, она в полной сохранности.

— Но видишь, — возразила певица, — позади них только две тени.

В самом деле, на гладкую поверхность алебастра откидывали тень только две рельефных фигуры.

Итак повсюду открывал их внимательный взор следы их собственной судьбы, явные образы их тайных мыслей.

— Как ты думаешь, Вана, был Улисс привязан к мачте или нет? Руки у него заложены за спину, как у тебя, когда ты поешь. Но герой не может быть связанным как раб. Если всю свою многотрудную жизнь он следовал за этими соблазнительницами через все моря, то как может он бояться слушать их? На нем нет веревок. Если он прячет свои руки, покрытые мозолями от трудов и борьбы, то делает это потому, что в данную минуту они бесполезны для него, потому что он живет жизнью, в которой действие не имеет цели. Теперь я понимаю. Когда ты поешь, когда ты вступаешь в свою истинную жизнь, таинственный инстинкт заставляет тебя принимать то же самое положение рук.

— Может быть, — прошептала она, представив себя самое со сложенными за спиной руками, с закрытыми глазами и наклоняющейся над пропастью.

И они продолжали рассматривать на урнах изображенные там мифические события похода против Фив и Троянской войны, желая дойти до путешествия в преисподнюю, совершаемого уже не на корабль Лаэртова сына, а на том быстроходном корабле, на который вступает умирающий дух и где прощанье происходить без слез.

— Какая возвышенная тишина в таких маленьких комнатах! — говорил брат, осторожно ступая по мраморному полу из черных и белых полос. — Кто уезжает, не плачет. Кто остается, не плачет. Смотрят лишь, не отводя глаз друг от друга, и держатся за руки, прощаются безмолвно у могильного порога. И стоит один только крылатый свидетель — божественная Печаль, ибо Печаль — это этрусская муза, и она же сопровождает по пути в изгнание и в преисподнюю великого этруска. Ты никогда не думала о том, что Данте перенял у мастеров, раскрашивавших вазы, их искусство и своей мощной рукой придал ему гигантские размеры? Разве вся первая песнь не состоит из ряда красных фигур на черном фоне и черных на красном? И разве некоторые из его стихов не страдают этим черным металлическим блеском, который бывает на некоторых вазах? А его тени не похожи разве на живых, как похожи на них Маны, вылепленные на этих вазах?

Пешком, верхом на лошадях выступали Маны навстречу путникам, ехавшим в повозках, в леттигах, в квадригах. Лошади, запряженные в повозки, нагибали головы так, что гривы касались земли, как у Ахиллова коня в предчувствии смерти. Один молодой всадник ехал по длинной, невозвратной дороге, совершенно закутавшись в плащ и закрывши концом его себе рот.

— Разве это не мое собственное изображение? — говорил юноша, долго глядя на него. — Из всех способов путешествия в преисподнюю мне больше всего нравится ехать верхом.

Долго стояли они перед урной, неподвижно застывши перед видением, одержимые одним и тем же духом. А вокруг мирно сидели, примостившись на длинных прямоугольных крышках, опершись на обломанный локоть, тучные фигуры покойников с толстыми полуоткрытыми губами, с жертвенной чашей и восковыми дощечками в правой руке. Но все эти левые руки, облокотившиеся о подушки в одной неизменной позе, грубо вылепленные, огромные, то изъеденные временем, то оббитые, внушали им обоим чувство непонятной тоски, как будто они нажимали им на сердце.

— Один сделал попытку до меня: это тот житель Вольтерры, который хотел заставить свою лошадь идти над обрывом в Вальцах, до Гверруччии. Но лошадь остановилась, попятилась, прыгнула назад, и даже шпорами нельзя было заставить ее идти вперед. А как ты думаешь, Каракалла заупрямился бы?

— А Перголезе?

— У Перголезе не хватит сердца.

— Но если другая лошадь будет идти вперед, тогда он едва ли заартачится.

— Около Гверруччии слишком мало места, чтобы пройти лошади, и, кроме того, теперь там изрыта земля.

— Недалеко от Гвардиолы я знаю одно место в стене, которое напоминает развалины римской Кампаньи. Но груда кирпичей там закрывает пустоту в стене. Если лошадь направить на то место, как на препятствие, она обманется и прыгнет…

Они говорили тихим голосом, как в ту ночь, когда почувствовали заразу смерти, возбуждая друг друга, разрывая покров сновидений, обнажая нестерпимо горящую рану.

— Пойдем на разведку завтра, хочешь?

— Хорошо.

— Это произойдет прежде, чем она вернется.

— Да, прежде, чем она вернется.

— Сегодня десятый день!

— И ни одного слова!

— Думал ли ты, что она такая жестокая?

Перед их глазами лежал примыкавший к музею сад, со своими столбиками, с урнами из туфа без крышек, почерневшими, как базальт, с остатками теплиц, с позеленевшими глиняными желобами, с виноградной аллеей, просвечивавшей под солнцем, со своими редкими розовыми кустами, похожими на розы сада в Мантуе, с испанским жасмином, испускавшим густой запах, как запах ладана в кадильницах.

— Где они? Где они?

*** * ***

Возлюбленные находились на пизанском побережье, в одной из уединенных вилл, между сосновой рощей и солончаками. Там была терраса, выбеленная известью и выложенная изразцами, которая выходила на Тирренское море, она была вроде той, о которой мечтал Альдо в Раю умершей герцогини, где стены украшены видениями темных и светлых городов, где Ульм в панцире едет верхом на голубом Дунае и у Алжира на тюрбане вместо пера кипарис. Но солнце ударяло с такой силой, что цветы олеандра, распустившиеся утром, к полудню уже изнемогали, желтели и к вечеру, загоревшись в последний раз, умирали. И только у стены, в которой была входная дверь, давала тень полосатая маркиза, и по ней был разостлан ковер и лежали подушки, на которых возлюбленные проводили, предаваясь ласкам, большую часть дня и ночи.

— Где мы? — говорила Изабелла, вдыхая запах соленых испарений и смолы, и от этого вдыхания все тело ее от горла до пальцев босой ноги, казалось, наполнялось воздухом. — В Эль-Багаджии? А это перед нами — устье Аррака? А там — Кабильские горы? А вся эта лазурь, вся эта зелень, вся эта белоснежность — это Саэль? Посмотри, как пасутся верблюды на солончаковой траве под этой песчаной дюной!

То были верблюды из Сан-Россоре, приходившие сюда на песчаный берег, на котором волна кладет ряды водорослей параллельно береговой линии, образуя подобие увядших гирлянд.

— Ах, знаешь что, Паоло, ты должен сегодня вечером пройти до перекрестка Си-Моххамед-Эль-Шериф, знаешь, в сторону Казбаха? Там, почти напротив общественного фонтана, находится мавританская кофейня, в которой бывает флейтист Амар. Ты должен найти мне Амара и привести сюда, потому что сегодня вечером я хочу танцевать для тебя, Айни.

Он не глядел ни на берег, ни на рощу, ни на горы, не слышал запаха смолы и соленых испарений. Не мог ни повернуть головы, ни отвести глаз, одно только мог — вдыхать воздух, который обвевал это почти обнаженное тело, прикрытое таким легким муслином, что, глядя на него, воображению представлялись газовые ткани, называемые в Индии ‘текущей водой’.

— Ошибиться невозможно. У дверей лавочки будет соловей, он сидит в клетке из игл дикобраза и поет. Может быть, Амар будет сидеть как раз под клеткой, на низенькой скамеечке. Ты его сразу узнаешь. Когда он постился, он делался бледнее светлой амбры, и его подкрашенные веки имели еще более томный вид. К уху у него всегда прикреплен цветок, который свисает ему на щеку. Сегодня у него, наверное, будет цветок граната. Он всегда одет в самые нежные цвета, причем оказывает предпочтение жемчужно-серому и персиково-розовому вместе с белыми панталонами, имеющими тысячу складок. Ах, как он играет на тростниковой флейте, когда в ударе!

Но и в ее голосе и воспоминаниях звучала тоже музыка, она-то и составляла одно из главных ее очарований в ее собственных глазах и в глазах ее друга. И, так как в эту минуту ее друг был всецело поглощен тем, что не отрываясь касался губами ее ног, она от живых и теплых прикосновений губ слегка вздрагивала, чувствуя, как ее молчаливого друга сжигают ее слова. Но потому-то она и старалась придать им двусмысленный характер.

— Арабы говорят про него: ‘У него такие нежные губы, что он мог бы сосать львицу’. Когда он играет, его руки волнуются и раскачивается все его тело, как перед танцем. Мало-помалу он воспламеняется. Его раскрашенные веки наполняются страстью и сладострастием. Он соперничает тогда с соловьем, сидящим в клетке: кричит и замирает, рокочет и вздыхает, у него в горле ручеек и в сердце пламя. Кругом все замирает. Чашки остаются нетронутыми и стынут. В дверь смотрят звезды и кажутся такими большими, словно они придвинулись поближе и слушают… Ах, поди отыщи, приведи его ко мне, Айни! Я буду танцевать для тебя.

Ласки его губ замерли под коленом, губы остановились, в его наслаждение проник яд. Его любовь стала как зверь, которого в клетке тронули раскаленным острием. Его страсть причиняла ему боль, словно он принял вредного возбуждающего лекарства и оно жгло ему бедра. Он чувствовал теперь всю необъятность пространства, окружавшего его, чистое дыхание ветра, здоровое благоухание леса, всю живительную силу лета, а сам он казался себе похожим на больного, лежащего на неудобном ложе, узкие края которого были границей его мира. Он положил голову на колени своей мучительнице и улыбнулся. Вселившаяся в него ненависть говорила в нем: ‘Час этот сладок, час твоего краткого забытья, когда ты позволяешь моей осторожной ласке усыпить себя, когда ты притворяешься спящей, стоит мне начать воспламеняться. Почему же ты вдруг потрясаешь меня? Правда, ты играешь в одну из детских игр, видишь один из своих цветных снов. Но мне теперь известна тайна твоего искусства. Я знаю, как ты из уголка рта вливаешь яд в свои слова. И там появляется как будто маленький пузырек слюны. Ты хочешь заставить меня поверить тому, что изнеженный красавец с подкрашенными веками тебе нравился. Ты хочешь, чтобы я вообразил себе, будто ты без отвращения позволяла его надушенным мускусом рукам прикасаться к этой коже, которую я целую? Ты хочешь, чтобы я бросился на тебя, как на блудницу, которой все позволено и для которой ни в чем нет тайны?’

Но он, по обыкновению, пошел сам навстречу своей пытке. Сказал непринужденным тоном:

— Когда ты была в Алжире? С кем?

— В прошлом году, от сентября до ноября, с Гиацинтой Чези, Мод Гамильтон, с другими еще приятельницами с их и с моей стороны, и с братом — одним словом, с целой свитой. Как бы мне хотелось вернуться туда с тобой и пожить там на холме, в белом домике, между двух садиков! У меня сегодня ноги как из слоновой кости. Посмотри, в бытность мою там у меня вошло в привычку натирать их лавзонией, и оттого покрасневшие пятки становились похожими на пару мандаринов. Бедные ножки!

— Кто тебе натирал их?

— Моя негритяночка Ясмина, очаровательное существо, о котором я вечно проливаю слезы: стройная и гибкая, как морской тростник, олицетворенный смех, такой ослепительный смех, от которого рот расходился чуть не до середины щек на ее черном, как у Прозерпины, лице. Я ее всегда одевала в зеленое с черным, с египетскими украшениями, с серебряными, покрытыми эмалью пуговицами на красном корсаже. У нее были такие живые формы тела, что, когда она шла, ее мускулы проступали даже сквозь тяжелое платье, как сквозь воздушную ткань. Она влюбилась в Альдо и стала все реже смеяться, но ее ласкающие глаза стали вдвое красивее. Слезы действовали на них как атропин.

— А Альдо со своей стороны не чувствовал склонности к чернокожей Венере?

— По правде сказать, я не углублялась в этот вопрос. Вообще Альдо позволяет себя обожать, и только. Ведь это молодой бог, спустившийся на землю. Но ему нравилось слушать ее длинные рассказы, хотя он и не понимал в них ни слова. У Ясмины была мелодичная речь вроде голоса лесной птички. Она и меня очаровывала. Я извлекла из нее несколько музыкальных фраз. Я уверена, что под предлогом рассказов она изливалась перед ним в любовных речах. Слишком часто повторяла она слова ‘Айни’ (‘мой глазок’) и ‘Рогадиали’ (‘моя душа’). Однажды ночью она легла поперек двери для того, чтобы он перешагнул через нее. Он со смехом перескочил через нее. Она не тронулась с места до самого утра. Дом весь пропитывался ароматом любви. Невозможно становилось дышать. Кроме того, мы еще носили особые пахучие ожерелья, обернутые в два или три раза вокруг шеи, которые выделываются евреями. Они пахли так сильно, что у меня постоянно кружилась голова.

Говоря, улыбаясь, она дышала сладострастием, а на коленях своих видела его бронзовое лицо, которое, как ей казалось, она вплела в своем воображении над арабским жеребцом, и видела развевающийся вокруг него ‘гаик’, и дуло ружья, и облако пыли и дыма, и вспомнился ей праздничный вечер в Митидже, и приготовления к пирушке, устраиваемой воинственным племенем под коническими палатками своего лагеря.

— Головокружение целомудрия? — спросил мужчина немного хриплым голосом, улыбаясь в свою очередь и обнажая из-за мясистых губ свои зубы.

— Может быть — да, может быть — нет, Айни, — прошептала она, опуская веки с насурьмленными по образцу мавританских женщин ресницами.

И она была так уверена, что может причинять страдания, что спокойно ощущала у себя на коленях скорбное бремя рабства.

И в недрах своей плоти приготовлялась к вторжению убийственной страсти.

— Тебе нравился Амар?

— Мне нравился один неведомый юноша — император, в сравнении с которым вся прелесть Амара не выше, чем прелесть шута или сводника. Он приезжал из пустыни с отрядом всадников, вооруженных длинными мушкетами, сидевших на самых дивных конях, каких я когда-либо видела. Они скакали, и по ветру развевались их чепраки, гривы и хвосты, звенели колокольчики и амулеты. Он приезжал из Сахары. Посреди своей разноцветной свиты он ехал одетый в белое платье, в простой белый плащ без всяких украшений, из-под которого виднелись стремена и сапоги без шпор, а обнаженной рукой он держал поводья, совершенно так же, как девушка держит ленточку, которую хочет заплести в косу. Он ехал на одном из тех жеребцов, которых арабы сравнивают с голубем во мраке ночи, черном, как черные волосы моей Лунеллы, такой черноты, что по бокам у него пробегали синие и фиолетовые переливы, как жилкования шелка меняющегося цвета. У кого из двух глаза были красивее — у коня или у всадника?

Она коварно замолчала, и ноздри затрепетали на ее лице, в лице этом затаилось коварство, и ресницы прикрывали темную ловушку. Сердце трепетало от сладостного страха, ибо возлюбленный уже приблизил к ней голову и взор, и уже щека его покоилась не на коленях у нее, а на бедре. Так как она лежала, немного приподнявши туловище над подушками, то ему снизу был виден ее подбородок, освещенный отражением от изразцов, а между губ, шевелившихся во время речи, виднелся жемчужный блеск зубов и десен — свежая влажность раскрытой раковины.

— Даже и теперь, когда я думаю об этом, я не могу этого решить. А также и то, был ли этот всадник юношей или переодетой девушкой? Взгляд мог бы еще сомневаться, если бы не видел, с какой легкостью эта нежная рука укрощала могучего жеребца. Что-то дерзкое и хитрое, высокомерное и мягкое, созерцательное и мечтательное таилось в этой теплой царственной бледности. Две борзых, обнаруживавших в строении ног все признаки высокой породы, следовали за ним с опущенными хвостами. Кто такой был этот посланник пустыни? Находясь поблизости от нас, он неожиданно поднял с земли своего вороного со всеми четырьмя копытами на воздух, исполняя особый фокус арабских наездников. В ответ на наши крики он громко рассмеялся, откинувшись назад на бархатном седле, а великолепное животное его остановилось как вкопанное. Затем он быстро нагнулся и поцеловал меня в щеку, как будто я ему принадлежала…

Она вскрикнула, как и в ту минуту, ибо возлюбленный ее неожиданным движением, почти вскочив на нее, крепко схватил ее за плечи руками.

— Айни, Айни, то был мой брат, то был Альдо, которого один шейх пригласил к себе на охоту… Он-то и возвращался со свитой и с полученными в подарок вороным конем и парой борзых… Ах, не делай мне так больно, Айни!.. Да, да, делай мне больно, рви меня на куски, делай из меня все, что хочешь. Так, еще сильнее! Я твоя, я твоя вещь. Вот я вся твоя… Я тебя обожаю.

Она была переменчива, как вороной цвет коня, как голубь во мраке и на солнце. На нить истины она нанизывала свою живую ложь и быстрой искусной рукой составляла те самые пахучие ожерелья, которые она любила обертывать вокруг шеи два и три раза. Она обладала даром всемогущей власти над сердцем мужчины: она умела быть и казаться неправдоподобной. Большая часть возлюбленных пытается предать забвению свое прошлое, пытается возродиться, вернуть свою девственность, большая часть приносит любимому человеку обманчивый дар своих якобы неопытных чувств, предоставляя ему пробудить их и научить приносить ему свою якобы нетронутую душу с тем, чтобы он вписал в нее свой закон, и часто бывает так, что притворная простушка проводить легковерного мужчину. Но она, наоборот, умела придать своему прошлому бесконечную глубину, умела представить свою молодость над необъятной пропастью жизни, вроде тех портретистов, которые помещают позади лица вид бесконечного портика или безграничную даль полей и вод. Казалось, будто ее позы вырисовывались на фоне бесконечно сменяющихся далей, которых она не старалась закрыть, но с которыми хотела быть в гармонии, так делают портретисты, постигшие тайну перспективы. Ее настоящее выплывало из ее прошлого, как сирена выплывает из горькой морской волны, покрытая струящейся по ней водой. Самое неожиданное из ее движений, прежде чем проявиться, как будто прошло через темную стихию, увлекая за собой темную волну страсти навстречу страсти другого. Один из наших стариков назвал алхимию румянами для женщин. Вот и она любила освежать свои двадцать пять лет сурьмой и румянами, и постоянно наводила черноту на края своих век, делая темную кайму для светлых радужин своих, и изредка окрашивала ненатуральным румянцем свои губы. Но ее алхимия была более высокого и смелого порядка и достигала другого рода изумительных результатов. Силой какого огня превращала она вещество своей жизни в такую патетическую, могучую красоту? Некоторые выражения ее лица воплощали собой поэзию сада, или трагедии, или сказки. Какое-нибудь явление из ее повседневной жизни — то, как она стягивала перчатку с руки, заставляя ее медленно скользить по легкому пушку руки, то, как она, прислонившись к постели, стаскивала с ноги длинный шелковый чулок, нежный как цветок, который можно снять в одно мгновение, то, как она вынимала из шляпы шпильки, приподнимая руки кверху, причем спустившийся рукав открывал золотой пушок у нее подмышками — каждый такой миг обыденной жизни принимал у нее такую силу выразительности, что взор, любуясь им, жалел, что не может замкнуть его в вечность.

Все это, несмотря на ее хрупкость, эластичность и похотливость, придавало ей родственную связь с великими созданиями Микеланджело. Для тонкого наблюдателя все представлявшиеся противоречия были только внешними. Конечно, когда она растягивалась на диване и ее тело тонуло в волне муслина или тюля, она имела мало сходства с ‘Ливиянкой’, если не считать ступней, выступавших из-под волны. Но, когда вдруг одним движением бедер, движением танцовщицы, она приподнималась, вступая из полумрака алькова в светлый круг лампады, и говорила слова страсти, тогда ее формы обрисовывались с необычайной силой, и близстоящие чувствовали, что присутствуют при моменте творения и радостного рождения, в глазах художника она являлась самим духом формы, тем самым, который, как мы представляем себе, жил в пламенном сознании микеланджеловского мозга, в особые жаркие мгновенья казалось, будто она сама высекает свой образ из глыбы своего вещества и начинаете заполнять собой пространство, как заполняют его колено, плечо, локоть или грудь Авроры, ведь последние совершают насилие над пространством, смещая почти ощутительным образом воздушные массы, занимая их место в природе, отодвигая или ограничивая другие формы и в конце концов окружая себя уединением.

В эти мгновения никакой живой организм не мог бы сравниться с нею в силе. Ее одежда срасталась с ее телом, как пепел с горячими угодьями. Все окружающее ее стушевывалось, все будничные явления жизни пропадали, самый свет преображался. Это не был уже свет дневной или свет лампады, это было пламя счастья, которое с сотворения мира освещает все кругом — борьбу, печали, пышность людскую. Она наглядно подтверждала справедливость слов, будто всякое очарование является искусно вызванным безумием, но тогда каждый, находившийся в кругу этого безумии, чувствовал, что она сама отдана во власть суровой судьбе.

И вот теперь возлюбленному приходилось беспрестанно переживать то ощущение, которое он испытал уже раз на пыльной дороге, когда после встречи с табуном лошадей она приподняла с лица вуаль и обнажила лицо, а он повернулся к ней и испытал пустоту в груди — то ощущение, которое каждый раз производил на него вид ее обнаженного тела, в самом деле она, желая внедриться в его существо, предварительно опустошала ему грудь, вырывала, выкапывала все из нее, не давая ему ни минуты покоя, и затем уже сама вселялась туда, выталкивая и прогоняя оттуда все живое, разрушая всякое волоконце, которое не звучало согласно с нею, и превращая самую черную скорбь в самый яркий порыв сладострастия.

Куда девалось его немое обещание, данное товарищу при прощании перед опасным путешествием, которое для того оказалось роковым? К чему послужил пример пастуха, похвалявшегося своей силой? А также животное, связанное по ногам, поднятое пастухом на воздух и отмеченное печатью рабства? Случилось тяжкое потрясение в его жизни, что ли? Да, конечно, когда особенно сильно его терзало воспоминание о погибшем брате, когда он испытывал особенно сильную печаль по поводу обрубленной крепкой ветви, в эти минуты он пытался связать в себе неведомого зверя и держать его крепко перед своей душой. ‘Значит, ты-то и есть любовь, — говорил он ему, — та самая любовь, которой мое простодушие приписывало красоту, и прелесть, и пару строгих глаз, в которые моя соблазнительница не смела глядеть без чувства стыда! Ты помнишь? Ты и есть любовь, и ты совсем не то, что мы познали в наших скитаниях по белу свету, когда мы высаживались в разных гаванях, останавливались на бивуаках, когда для удовлетворения нашей кратковременной похоти достаточно было крика женщины, опрокинутой на низкое ложе или на склон оврага. Ты несомненно любовь, раз ты питаешься и растешь за счет моей жизни с ее жаром, раз я не могу ударить тебя из страха, чтобы из твоих ран не вылилась вся моя кровь, раз в тебе больше ‘меня’, чем во всем моем существе. И даже теперь, когда я держу тебя в руках и отвожу от себя, чтобы получше разглядеть тебя, я чувствую, что ты не отпускаешь меня и внедряешься еще глубже в мои силы и причиняешь мне еще более жгучую боль. Но я гляжу на тебя, и ни разу еще я не видел на охоте перед дулом своего карабина животного, более враждебно настроенного. Я страдал из-за тебя во время разжигающей оттяжки, когда моя соблазнительница представлялась то готовой отдаться, то уклоняющейся, то уступающей мольбам, то отвергающей их. Но в тысячу раз больше страдаю я теперь, когда не осталось для меня сокрытой ни одной клеточки ее тела. Я сохранил в неприкосновенности недра моих чувств для того только, чтобы она погрузилась в них! И она погрузилась в них, и пробудила там чудовищ, которых раньше я только мельком видел во время каких-нибудь ночных экзотических оргий, когда мужчина не знает наверное, чего ему больше хочется — пролития семени или пролития крови. И эти чудовища похожи на тебя (похожи на тебя, любовь!), ибо ни во время нападений, ни во время бегства, ни после безостановочной скачки я не испытывал такого некультурного, дикого бешенства страсти, как тут, в объятиях рук, более свежих и ароматных, чем жасмины в саду после дождя. Помнишь, тогда на дороге, в столбе пыли я жаждал их, хотя бы раздробленных катастрофой, я представлял себе все тело своей мучительницы одним кровавым пятном на камнях, я страстно желал, чтобы у нее было уже ее прежних век, губ, горла, чтобы она не была больше тем, чем была раньше. А телега была тут, перед нами со своими длинными бревнами, готовыми принять наш толчок. А теперь мне нужно хорошенько тебя разглядеть, чтобы решить, любовь ли ты, или ненависть или, быть может, и то и другое, ибо она любит меня и желает, чтобы и я любил ее таким образом, чтобы вечно впредь в нашем любовном бреду стояло видение смерти и чтобы моя страсть омрачалась сознанием, что я не могу ни уничтожить ее красоты, ни насытиться ею’.

Он нисколько не обманывал себя насчет своей опасности. Он смотрел ей прямо в глаза, как раньше на подводной лодке или на летящей машине, и все же знал, что он не в силах будет преодолеть ее. И это сознание не пугало его, не поднимало в нем духа. Он вступил теперь в самую таинственную область человеческого пути, в своего рода отравленный полумрак, напоминавший ему тот непроходимый лес, который они открыли с товарищем на острове Минданао, там приютилось в земном полумраке среди сплетавшихся лиан некое племя с кожей белее белой камелии и с большими глазами чернее черного бархата, они устраивали себе жилища на манер птичьих гнезд и скользили по листве, как лебедь по воде. Он вспоминал призрачную бледность этих невиданных дотоле существ, которые производили такое впечатление, будто питались ядом, вспоминал чары, сидевшие в этих ночных глазах, которые открывались и закрывались огромными венчиками, переживал ощущение нежной и влажной теплоты, непонятного, нездорового брожения чувств, всей этой атмосферы полумрака, пронизанной магнетическими взорами обитателей.

Как и тогда, он не мог вернуться вспять, как и тогда, неведомое манило его превыше собственного благоденствия. Как и тогда, ему представлялось, что в засаде сидят тысячи существ, у которых одни и те же глаза, тысячи обманчивых, чарующих признаков, видения недостижимых соблазнов, и чудились цветы, слишком крупные, чтобы их можно было сорвать, и плоды, слишком большие, чтобы их можно было укусить.

Он исповедовался перед самим собой в своих муках. Он убеждался, что алхимия женской лжи подменяла и его самого. Сколько дней прошло с тех пор, как он расстался со своим товарищем на пороге Вечного Мрака? И уже какой чуждой и далекой казалась ему долгая пора их совместной жизни, их дружба, покоившаяся на взаимной честности и преданности, на сознании поддержки в минуту опасности! В несколько дней, будто действием заразы, которая начинается неожиданной лихорадкой и быстро разливается по всем жилам, атмосфера совместной жизни с другим человеком была отравлена горечью и беспокойством, тоской и ужасом, деспотизмом и жестокостью… Прежде он только шел к неведомому со своим другом рука об руку, теперь он уже находился в этом неведомом, лицом к лицу с подругой, в явной и тайной борьбе с нею, ежеминутной борьбе, целью которой была власть и рабство. Но мог ли бы он любить ее, если бы она была другой? Какие еще качества привлекали его, если не эта самая многообразность, эта способность к превращениям, это изумительное искусство лгать в связи с ужасающей жаждой болезненных ощущений, все эти трагические маски, сменяемые детской прелестью, эти манеры то царицы, то рабыни, это грозное бешенство и эта безоружная хрупкость, все эти противоречия, которые придавали ей бесчисленную смену образов, как в диссонирующей гармонии стихий. До тех пор женщины были для него лишь предметом быстрой победы, — миг наслаждения, затем отвращение, неясное воспоминание, и если бы ему понадобилось отыскать которую-нибудь среди остального стада, то он признал бы ее не в силу душевного движения, но только по особому запаху, как это делали торговцы рабами, чутьем определявшие принадлежность к тому или другому племени. Сильная, верная дружба умеет предостерегать от ненужной любви, освобождать от опостылевших пут, умеет защищать взаимную свободу. Первые приступы обезволившей его страсти внушили ему чувство робости и почти раскаяния по отношению к другу, а также инстинктивное желание скрыть ее от него вместе с обманчивой надеждой потушить ее. Но совершенно так же, как в зарубину ствола вставляется для прививки ветка другого дерева и рана зарубцовывается, заставляя две коры срастаться таким образом, что в промежуток ничто уже не проникнет и оба растения могут свободно слиться своими волокнами, — так и у него любовь всецело заполнила мучительную рану и разлилась по всему его существу, хотя в глубине его еще шевелилось чувство раскаяния, омрачая еще его телесную слабость, наступавшую после минут забытья и бреда.

Ах, каких только призраков и тайн не было в этом существе! Как умела она прятаться за тенью своих ресниц — лучше, чем за складками своего платья! Но почему так часто представлялась она ему сквозь покров воспоминаний или предчувствий? Может быть, в ее трепетной красоте сочетались его прежняя возлюбленные, лица которых лишь неясно рисовались в его памяти, а может быть и те, которых он мельком видел в своих скитаньях, с которыми скорей во сне, чем наяву провел он один час, полный всемирной грусти, а может быть, и те, которые придут после нее, незваные, безвестные.

Он молча углублялся в самого себя, сидя у стены в комнате в синеватых сумерках. Он был один. И то, что он сидел наконец один на стуле у голой стены, с лицом, обращенным к открытому окну, в просвет которого виднелось море без единого паруса и небо без единого облачка, один со своими мыслями, это казалось ему облегчением. Но в то же время кто-то внутри него прислушивался, не донесется ли звука легких шагов, кто-то сидел внутри него, подобный подростку, который испытывал в душе непонятный ужас и представлял себе чье-то страшное присутствие, заметное для него без помощи глаз и, несмотря на это, более для него реальное, чем вид его собственных рук, беспомощно лежащих у него на коленях, он не может повернуть головы и только чувствует посредине спины струйку холода.

Что-то серебристое мелькнуло в полумраке, словно это гребень ленивой волны набежал на берег из нежной лазури моря и замер. Вошла Изабелла, бесшумно ступая в своих сандалиях, которые она употребляла для ходьбы по песку.

— Паоло! — окликнула она его тихонько.

Он не отвечал и не двигался с места. Не привыкнув еще к полумраку комнаты, она не могла его заметить.

— Паоло!

Прислушалась, подождала минуту, наклонила голову набок. Проговорила недовольным и удивленным тоном:

— Его нет.

Вдруг ее внимание привлекло какое-то щебетанье. Подошла к окну. Щебетанье слышалось так живо, что можно было думать, будто оно раздается в комнате. Озираясь, подошла еще поближе, прислушиваясь, стараясь угадать, откуда идут звуки. Ему же ясно видна была ее обнаженная шея, волосы, свернутые в две косы и зашпиленные на затылке так, что красиво прилегали к ее маленькой головке, странное смущение овладевало им — он присутствовал невидимым зрителем при этом зрелище протекавшей перед ним жизни. Ему хотелось, чтобы она обернулась, он был уверен, что раз она чувствует себя одной и не чувствует на себе чьего-либо взора, то у нее должно быть спокойное лицо с ровными чертами или же лицо Медузы, обращающее все в камень.

— Но что это такое? — говорила она сама с собой, нагибаясь к ковру.

Говорила она тихим голосом, звуки которого производили такое впечатление, словно останавливались между горлом и губами, словно не выделились еще из плоти и были свежими и прикрытыми, как слива, завернутая в листья.

— Ах, ласточка-крошка!

И она по-детски заробела, не решаясь сразу схватить ее. Потом взяла ее дрожащими руками, подержала ее на одной ладони, прикрывши сверху другою и не решаясь раскрыть ее. Опустила веки, и с ресниц к губам спустилась улыбка, слишком легкая, чтобы шевельнуть их. Почувствовала, как об ладонь ее бьется комочек пуха. Такое мощное биение в таком маленьком сердце!

— Как ты пришла сюда? Ты выпала из гнездышка?

Осторожно дала она ей просунуть носик между большим и указательным пальцами.

— Ах, какая ты уже сильная!

Она перегнулась через подоконник и посмотрела на карниз, но гнезда никакого там не оказалось. На запрокинувшееся лицо ее так и полилась ясная серебристая синева неба. Позади нее расстилалось жемчужное море. Сама она была как образ молодого вечера, у которого в челе заблистала первая планета, а лазурные руки держали ласточку с тем, чтобы через некоторое время выпустить ее, преображенной в летучую мышь.

— Ты, значит, умеешь летать?

Она испустила крик отвращения, только слабый, боясь нарушить чары тишины. Она заметила между своим пальцем и крылом ласточки живое насекомое. Стряхнула его прочь.

Может быть, как раз в то время, как ласточка преследовала его, она по своей неопытности налетела на занавеску окна и упала на ковер.

— Это твоя первая добыча?

Она щекотала ей прожорливый черный клюв, выделявшийся на красно-коричневом цвете лба и щеки. И чувствовала сильное биение маленького сердца, а также острые коготки зашибленных ножек, всю эту нежную, дикую теплоту и мощный дух свободы, бьющийся посреди нежного пуха.

— Если тебя отпустить, то полетишь ты или нет? Далеко или нет?

И, как бы повинуясь магнетическому влиянию, она подняла глаза и вдруг увидала в полумраке комнаты пару неподвижно устремленных на нее глаз, и, испугавшись, испустила крик, на этот раз уже не слабый, и выпустила из дрожащих рук свою пленницу.

— Ах, Паоло! Это ты? Ты был здесь? Ты смотрел на меня? Смотрел на меня? Нет, нет, не смотри на меня таким образом!

Она отступала назад с судорожным смехом, который легко мог разрешиться рыданиями.

— Зачем ты это сделал? Зачем ты меня так пугаешь?

Он встал со своего места и пошел к ней. Она продолжала отступать.

— Ах, какие у тебя глаза! Нет, нет, не смотри на меня таким образом! Закрой глаза! Ты меня пугаешь, ты меня пугаешь!

Она одновременно смеялась и рыдала, и дрожь проникала ей глубоко в грудь, этот сумасшедший взгляд заражал ее ужасом. Он же, засидевшись, чувствовал боль в бедрах, и теперь, поднявшись, испытывал расслабленность в коленях, чувствовал, как сводило ему мускулы в ногах, как тяжелая телесная усталость разливалась по всем членам, чувствовал последствия смертельного сладострастия, и его глаза неимоверно расширились в глубине темных глазниц.

— Будет, будет, Изабелла! Что за ребячество!

— Но что у тебя с глазами!

— Девочка ты!

— Закрой их.

— Хорошо. Закрыл.

Она бросилась к нему, положила ему на глаза ладони, которыми только что держала трепетную ласточку. Смех ее все еще был похож на рыдания, но уже стихал. Она поцеловала его в губы.

— У тебя холодные губы.

Он вздрогнул от выражения ее голоса. Неясный страх зашевелился в глубине его плоти. В комнате водворилась тишина. И снова возле подоконника послышалось щебетанье.

— Она просит о помощи, — сказала шепотом Изабелла.

И вздохнула как дети, которые перестали плакать и дают улечься скопившемуся в сердце гневу. Затем опустилась на колени на ковер и стала осторожно искать в темноте бедную птичку. Нашла ее, взяла в руки, поднялась на ноги.

— Вот она. Указать ей дорогу?

— Да, дай ей улететь.

— Пойдем со мной.

Они подошли вместе к подоконнику. Вечер был, как женщина, украшен чудным ожерельем из аметистов. Вечер трепетал над нежной поверхностью моря.

— Ты думаешь, что она полетит?

— Попробуй.

— Сама она маленькая, но сердце у нее сильное. Хочешь послушать?

Она приложила руку к щеке возлюбленного.

— Не слишком ли поздно? Она может встретиться с летучей мышью и от страха расстанется с жизнью, бедняжечка ласточка!

— Какой ты ребенок! Она живет где-нибудь поблизости, у реки, в тростниках. Период высиживания кончился.

— А не лучше ли будет дать ей приют на эту ночь?

— Она будет чувствовать себя несчастной.

Она держала в своей руке теплое тельце пленницы, и ей казалось, что через нее она сообщается с таинственной жизнью, разлившейся повсюду в вечерней чистоте.

— В таком случае я пускаю ее.

— Попробуй.

Легкая дрожь пробежала по ней. Солончаки погрузились во влажный фиолетовый полумрак. В лучах божественно красиво поблескивала вода, напоминая маленький клочок неба, а рощи в Сан-Россоре чернели, как караван, остановившейся на отдых в пустыне. За песчаной полосой, длинной, как феорба, море блаженно наигрывало свою легкую мелодию. Как ни нежна была красота всего окружающего, но она пронзила любовь, как огненный меч.

— Прежде поцелуй меня, — сказала она, переполнившись сладострастной дрожью. И тут же вспомнила о Лунелле, вспомнила о Ване, вспомнила о юном императоре, и о черной, слишком черной тени, падавшей от дуба на старый дом, и о ряде кипарисов, протянувшихся вдоль стены, и о ночном пении ветра, летящего между башенками, воротами и гробницами.

Они поцеловались. Она вытянула руку, с болью в сердце разжала кулак.

— Прощай, ласточка-крошка!

И вдруг ее рука опустела.

— Айни, что с тобой?

Она легла к нему на грудь, взяла его за подбородок, склонившись лицом к его лицу, заглядывала в глубину его зрачков и заслоняла от него пустынное небо, от которого он не мог оторвать глаз.

— Говори, что с тобой сегодня, Айни.

Она так же боялась его молчания, как он ее слов.

— Ах, какая у тебя сегодня жесткая мордочка — одни кости!

‘Губы как щит’, — подумала она, но не сказала вслух, потому что у нее промелькнул в памяти барельеф низенькой двери в зале Молчания в Мантуанском дворце, изображавший обнаженную женщину, перед которой Альдо стоял на коленях.

— Если я тебя поцелую, то мне будет больно.

Он не представлял себе, чтобы ее тело могло быть таким тяжелым, оно было тяжело, как мрамор, и могло раздавить ему ребра. Но под ребрами у него засела другая мука: клюв невидимого коршуна, клевавший ему печень. Он не слушал глупой болтовни женщины, он слушал, как внутри него чей-то мужской голос начал такой рассказ.

‘Моя машина сейчас в полном порядке. Прибавка к ней пустого полого цилиндра только чуть-чуть уменьшает ее силу. Винт мой работаешь чудесно. С радостью чувствую я дуновение, поднимающееся от земли, прибрежный ветер, на котором перенесусь я через пролив’.

— Посмотри, мои руки в синяках. Мне из-за тебя стыдно перед Кьяреттой, которая считает себя благочестивой францисканкой, так как родилась и выросла под сенью Порциункольского монастыря.

С неотвязчивым изящным движением она проводила ему по лицу руками, которые пахли так сильно, как саше, ибо она пропитывала их духами. Он был нечувствителен к ее ласкам, и черты его лица делались все более замкнутыми.

‘Все готово. Жду только восхода солнца. Один из моих друзей, стоя на верху дюны, делает мне флагом знак, что диск показался. Все уже в движении, все дрожит и шумит. По команде рабочие оставляют аппарат. Вот я уже в воздухе. Устремляюсь прямо к морю, шаг за шагом поднимаюсь выше, перелетаю над дюной и слышу дружественные возгласы, вижу воду под собой, оставляю по правую руку миноноску, которая своим густым дымом заслоняет от меня солнце. Все спокойно, все без перемены. Все спокойно во мне, все спокойно вокруг меня. Ни малейшего ветерка, и поэтому нет надобности в управлении рулем и в искривлении главных планов. Рукам нечего делать. Сам не чувствуешь полета. Самому кажется, будто стоишь на месте. Вижу под собой волну, все одну и ту же волну…’

— Не могу заставить тебя раскрыть рот! Но вот увидишь!

Под ее ребяческой похотливостью скоплялось уже глухое раздражение, нечто подобное тому нетерпению, которое овладело ею однажды, когда одна из ее коробочек слоновой кости, против обыкновения, не хотела открываться, как она ни вертела ее крышку, как ни подсовывала под крышку свой холеный ноготок. Она раскрыла себе грудь и осторожно захватила пальцами один из своих маленьких, сохранивших девичью форму сосков.

— Вот увидишь!

В его чувствах в настоящую минуту была и враждебность, и ревность, и мечта. Он представлял себе Ла-Манш с его водой стального цвета, с его крутыми берегами, и сидящего на спасательным круге позади вращающегося винта, позади цилиндров мотора одинокого героя в фуражке из темного сукна, в синей рабочей блузе, с его орлиным профилем, профилем рыцаря из рода франков, опустившего на лицо забрало, подобием которого являлись его усы. Он вспоминал свою встречу с ним в Монтикьяри, свой разговор с ним. Вспоминал его мощные челюсти, выдающиеся скулы, прядь волос посередине лба, сверкавшего белизной над красной нижней частью лица. Вспоминал также ту простую сильную женщину, которая стояла рядом с ним, которая, забыв о домашнем очаге, жила в сарае для машины, как в походной палатке, напоминая жену вассала, которая оставляла свои домашние заботы и шла бряцать копьем и бердышом, как чарами, она старалась отвести опасность своей улыбкой, открывавшей все ее свежие зубы и делавшей в щеках две ямочки. ‘Миноноска осталась позади, ее больше не видно. Теперь я один среди необъятности водного простора, я не вижу горизонта, не вижу земли, не вижу ни дыма парохода, ни мачты корабля. Среди общей тишины один безостановочный шум мотора, среди общей неподвижности один и тот же перекат волны. Сколько минут прошло? Мало, но они бесконечно длились. Замечаю на востоке серую полосу, которая беспрестанно растет. Это английский берег. Направляю свой полет на белеющую скалу. Попадаю в полосу ветра и тумана. Не отнимаю рук от руля, не отвожу глаз от линии полета. Подо мною масса стали и железа: целая флотилия миноносок, целая эскадра броненосцев. Вижу, как мне машут руками моряки, слышу их хриплые голоса. Вдоль берега плывут торговые суда, приближаясь ко мне с левой стороны. Я понимаю, что гавань близко, что Дувр от меня в юго-западном направлении. Я заворачиваю в эту сторону, но ветер отбрасывает меня. Продолжаю бороться. Открываю взором крепость. Лечу над дуврским рейдом. Прохожу между двумя броненосцами, вхожу в своего рода котловину. Земля подо мной, она зеленая, вогнутая, как ладонь руки, дружески протянутой ко мне с тем, чтобы я ступил на нее. Но в то время как я спускаюсь, меня подхватывает предательский вихрь, в нетерпении я тушу зажигатель, ускоряю спуск, опускаюсь на землю с резким толчком, от которого сгибается ось колес и ломается лопасть винта. Ступаю ногой на почву Английского королевства. Я перелетел через Ла-Манш. Мои крылья целы’. Короткий рассказ героя звучал внутри него, как последовательные удары ветра в крылья, которые он старался опрокинуть. Вся эта картина раздвигалась перед ним отдельными видениями. Но это был рассказ о вещах уже знакомых, видение предметов, уже виденных ранее. У него было такое впечатление, будто он сам совершил этот подвиг, перелетел через море, пролетел над кораблями, любовался беловатыми берегами, вступил в тень котловины, опустился на траву, но совершил это в более долгом пути, в бесконечном полете над волной, которая была все той же и все новой, над волной, которая, как волна Леты, отнимала у него всякое воспоминание о покинутом береге.

И тут почувствовал над собой запах любовницы, теплый запах от подмышек, на губах у себя почувствовал прикосновение маленького упругого соска, который дрожал от подавляемого смеха женщины. Его равнодушие перешло в гневную вспышку.

— Довольно! — крикнул он, сразу вскакивая, хватая женщину за локти и отталкивая ее. — Довольно!

Толчок вышел таким резким, что она упала навзничь и на руках почувствовала отпечаток тисков. Не вскрикнула, не простонала. Опершись на один бок, полураздетая, она сидела и тяжело дышала, и огненный взор ее, глядевший из-под нахмуренных бровей, казался необъяснимым. Ноздри у нее трепетали, как в предвкушении наслаждения. Что-то горькое и блаженное, что-то двусмысленное, извращенное то озаряло, то омрачало ее прекрасное демоническое лицо.

Он не глядел на нее. Он досадовал на самого себя за свою грубость, но не в силах был просить извинения. Это чувство сожаления еще теснее сжимало рамки его жизни. Он слышал тяжелое дыхание женщины и боялся, чтобы она не начала плакать, и ждал этих слез, как худшего из мучений. Заложивши руки за шею, положивши голову на перила террасы, он глядел из-под белого навеса сквозь листву олеандров, поникших от засухи, на Тирренское море, покрытое барашками в одном из облачков, за темной полосой, возвещавшей приближение мистраля. Он видел лик горгоны, в бухточке, на песчаном мыске, стая чаек белела, как одна сплошная масса, и время от времени часть их взлетала, рассыпаясь над поверхностью пенящейся волны. Со стороны суши доносилось пение жаворонков. А там, на воде, была одна точка, где берег делался невидимым для глаз. А дальше, к югу, за архипелагом, лежал большой дикий остров, кишащий коршунами.

И в душе у него неожиданно прозвучал голос доброго товарища, определявшего таким образом направление полета: ‘Запад — с четвертью поворота на юго-запад’. Вспомнил равнину Ардеи, скалу из туфа, словно нарочно для них высеченную, котловину Инкастро, окаймленную горами. Пережил в памяти дни грандиозной лихорадочной работы, пылкие надежды и величие самой отчаянной мечты. ‘Запад — с четвертью поворота на юго-запад!’ То было направление полета между ардейским берегом и мысом Фигари: сто тридцать пять морских миль — расстояние немного больше того, которое он покрыл в своем полете на состязании, прерванном той ужасной катастрофой.

И мир был полон новой радости, и со всех сторон возносились гимны, и народы считали, что все пределы стерты, и крылья победоносного Икара стали священными. Чем же занимался он на этом ковре, на котором сладострастие играло под флейту Амара? Во что превратился он со своим блужданием между ужасом небытия и иссушающей страстью? Они дошли до детских игр, и его возлюбленная дала ему грудь, чтобы он, подобно томному алжирскому музыканту с подкрашенными веками, выучился сосать грудь львицы.

Вскочил на ноги. Перегнулся через перила и оглянул лужайку, на которой стояла палатка, скрывавшая неподвижно стоявшую ‘Ардею’.

— Джиованни!

Это был любимый рабочий Джулио Камбиазо, тот самый, который в последний раз наливал ему эссенцию в резервуар.

— Джиованни!

Никакого ответа. Палатка была закрыта, и никто не отвечал. Рабочие, вероятно, тоже предались праздности и удовольствиям.

— Зачем ты зовешь его? — спросила Изабелла нежнейшим, почти униженным голосом, вскакивая в свою очередь и направляясь к нему, чудесным образом озаренная любовью.

— Хочу пустить в ход ‘Ардею’.

— В самом деле?

Веселье заиграло у нее на лице, разлилось по всему ее существу и как будто заставило ее даже приподняться на пальчики ее гибких ног. На ней было надето платье из тонкой материи, воспроизводившее в своем рисунке морские мотивы древнего микенского искусства, и его тонкие жилки казались окрашенными самой ее кровью с ее ликованием. Белые облака, скучившиеся над пизанскими холмами, озаряли ее серебристым отсветом, который разливался по ее коже и забирался под каждую розовую складочку ее платья, как иней, покрывающий серебром лепестки роз.

— Да, ты должен пустить ее в ход. Я не смела тебе сказать этого. И ты возьмешь меня с собой, возьмешь меня с собой, Айни!

Она еще ближе пододвинулась к нему одним из своих воздушных движений, от которых все вокруг нее начинало трепетать и от которых сильнее колыхались волны света. Он глядел на нее в изумлении, пораженный до глубины существа.

— И не боишься?

— Вспомни про белую дорогу, пролегавшую между каналами с кувшинками.

— Ты вправду хочешь лететь со мной?

— Повсюду.

— Над морем, над реками, лесами и даже там, над городом, вокруг куполов, вокруг башен?

— Повсюду, под самые облака, по ту сторону радуги.

И его тогда охватило бурное веселье. Неожиданно поднял он ее на воздух. Она отдалась всеми членами тела, стала свежей и легкой, как охапка листьев.

— Как мало весу в великой Изабелле!

И, держа ее на руках, потянулся губами к ее полуобнаженной груди — груди львицы.

Тогда наступила для них пора неслыханного блаженства. Они бросили оружие вражды, исцелились от всех мук своих, забыли науку мучительной страсти, познали небесный отдых.

Каждый день перед наступлением вечера или перед зарей ‘Ардея’ уносила их в самые высокие страны мечты. Чары овладели самой чаровницей. Улыбаясь, чувствовала она, как в груди ее зарождается дикое сердце того юного ветра, предводителя перелетных птиц, носившего имя Орнития, которого моряки застали спящим у Трех Ворот, на песчаной отмели, посреди стай усталых ласточек.

— Я Орнитий, — говорила она воздухоплавателю с таинственным видом.

— Ты не помнишь прелестной морской сказки Габриэля Д’Аннунцио? Ну так вот, я этот самый Орнитий. Когда голова Дарди Сегузо упала под топором рыжего, я подхватила ее и улетела с ней в сопровождении всех своих ласточек к морю. Я отнесла ее к Тенарскому мысу, тоже на территории Яснейшей Республики, где на вершине мыса венецианцы выстроили из спартанских камней четырехугольную башню для защиты от турок. Я прошлась по асфоделям. Отыскала Эвридику. Уронила на колени к ней череп, чтобы обмануть ее…

Она рассказывала с тем выражением, которое заставляло Лунеллу хлопать глазами, когда она рассказывала ей какую-нибудь сказку.

— Я вернулась потом. Не раз спала на песчаной отмели, но меня ни разу не застали моряки, не связали ивовыми прутьями. В памяти мастера-стеклодува я добровольно вернулась к человеческой любви. У тебя тоже есть вокруг шеи красная нитка, но ее не видно, Паоло Тарзис.

Голос ее доносился из-под белой шляпы, сделанной из тонкой соломы, прозрачной и твердой, как муранские стекла, на шляпе было два больших белых крыла, которые приобретали легкий вид оттого, что к ним были приделаны длинные, легкие перья из спины и шеи птицы.

— Ты ничего не подозревал в тот раз, вечером, у подоконника, когда ко мне залетела ласточка звать меня с собой? Ты следил за мной, затаив дыхание. Но ты, наверное, не знал, для чего я вошла, и не понимал, к чему я прислушивалась.

Она обвязывала себе юбку шнурком, чтобы во время полета она не разлеталась.

— Я связываю себя для того, чтобы у меня не явилось желания сбежать и отправиться куда попало, а также для того, чтобы заставить тебя произвести какой-нибудь фокус, не предусмотренный в розе ветров.

В самом деле, у нее был вид лукавого мальчика, и она вся искрилась весельем и смелостью.

— Ну, идем, Орнитий.

Начинался шум семи цилиндров. Голубой винт превращался в воздушную звезду в воздухе. Поднимая дымок над сухой травой, быстролетная ‘Ардея’ отделилась от земли. Перелетала через береговую полосу, затем опускалась, поворачивая на запад, сбивалась на левую сторону, как будто ею управлял лукавый Орнитий, и направлялась к песчаной полосе, на которой виднелось белое пятно, похожее на кучи длинных сухих серебристых водорослей, выкинутых на берег. О чудо! Попадая в вихрь винта, пятно разбивалось на части, улетучивалось, начинался шум крыльев, сверкание перьев, хриплые крики, мельканье света и тени над рябью воды, что-то пепельное, что-то черное среди общей белизны. Чайки!

— Орнитий! Орнитий!

Воздухоплаватель, не оборачиваясь, возглашал радостное имя. Он летел над морем, над рассыпавшейся стаей птиц. Чувствовал трепет сидевшего рядом с ним существа. Все силы его жизни обратились в один острый внимательный взор.

— Орнитий!

Она глядела на него ненасытным взором, удивленная и опьяненная всей этой непредугаданной прелестью новизны, видя в нем подобие премудрого Бога. Сверхчеловеческой представлялась ей эта обнаженная голова, в которой не было ничего лишнего, кости и мышцы которой, подобно деревянным лопастям винта, превратились в одну воздушную силу, это лицо, созданное будто из одних бестелесных токов, словно ветер откинул назад не только волосы со лба, но также мускулы лица.

— Неси меня еще выше! Поднимайся еще выше! Я ничего не боюсь.

Он взялся за руль высоты. ‘Ардея’ пошла кверху, как киль корабля, взлетающего на вершину гигантской волны. На несколько мгновений женщина ощутила пустоту в груди, руки ее хотели схватиться за пилота, веки закрылись. Минута страха прошла. ‘Ардея’ свободно парила на крыльях, спокойно описывая большой круг между небом и морем. Латинские паруса горели, как огни над темными кузовами лодок. Это были красные паруса пицейских колонистов, поселившихся в Бокке ди Магра. Она сразу признала их.

— Орнитий, свертываем на Серкио, — говорил пилот, поворачивая на В.-С.-В. и направляясь по спускающейся линии к лесному берегу.

Она видела, что он улыбается, как будто замышляя новый фокус. Река Луккезия отделяла светло-зеленой лентой сан-россорские леса от мильяринских, королевские владения от герцогских. Открывался четырехугольник стен, Стерпайский мост, башня Риккарди. На светлой песчаной отмели выделялось черное пятно, похожее на кучи выкидываемых волнами морских отбросов.

— Орнитий! Орнитий!

Пятно внезапно превратилось в темную тучку, в живое облако с трепещущими краями, издававшее каркающие звуки, устремившееся с резкими криками через камыши к верхушкам сосен и одевшее их покровом ночи. Вороны!

Устье реки втянуло ‘Ардею’, как в воронкообразный водоворот, в медленно текущей воде большие крылья отражались, как в заснувшем пруду. Среди камышей и ивняков, над длинными берегами, покрытыми тиной, песком и корнями, гигантская птица, почти касаясь воды, пережила несколько мгновений уединенной, тихой жизни. Затем снова поднялась, перерезала берег, пролетела над болотами и лугами, над безмолвием, царившим между Ангвилларой и Мертвой рекой, как между Коцитом и Флегетоном. Вся красота Элизиума и Ада улыбалась и плакала в вечерней тишине. Все казалось воспоминанием и сном. Все было мелодией и видением.

Та, которая теперь называлась Орнитием, в опьянении и удивлении, опираясь белыми сандалиями о тонкую перекладину, с веревкой, обвязанной вокруг юбки, всем своим телом, как бы освободившимся от собственного веса и ставшим прозрачным, склонилась над Элизиумом и Адом, наклонила свою прекрасную голову, которую встречный воздух пронизывал до синих жилок Душа, полная воспоминаний и предчувствий, выглядывала из мечтательных зрачков, узнавала древнюю страну скорби и любви и угадывала возврат когда-то свершившейся судьбы.

Воды Тартара омывали песчаную травянистую пустыню. Чернели леса и таяли на горизонте. Запах смолы и дерева веял такой негой и печалью, что можно было принять его за жалобу, прилетевшую из далекой страны, за грусть бесконечно далекого изгнания.

‘Ах, остановись!’ — чуть было не взмолилась она.

И вот над бесчисленными верхушками сосен появилось, засверкало зарево пожара, таинственный, глубокий огонь, в котором запылали тысячи колонн — целый портик из рубина.

‘Не горит ли лес? Не потому ли несется от него благоухание, как от кадильницы?’ Это было солнце, низко спустившееся над морем, круг раскаленной меди, стоявший между полосой облаков и границей воды, косыми лучами оно ударяло в ветви, оставляя в тени верхушки. Все было залито красным цветом, как земля, усыпанная сухими красными иглами. Среди этого пламени проносилось стадо желтых оленей, мелькая между веток, — новые летучие звери, преследуемые собаками Актеона и стрелами Кентавра.

‘Ах, остановись!’

Река Данте преобразилась: она покрылась красным блеском, как река, зажегшаяся от смеха Беатриче, оставаясь спокойной на всем протяжении, как полнота вечности, как будто она не изливалась своим устьем в море, но в море брала начало и затем вся изливалась в сердце благочестивого города, стоявшего коленопреклоненным подле четырехгранной урны, в которой венами стережет он горсть святой земли.

— Мадонна Пизанская!

Повиновалась этому вздоху гигантская птица и перелетела через розовевшую реку.

— Пизанская Мадонна.

В воздухе стояла светлая тишина. Но грудь женщины переполнена была чувством, тяжелым как печаль. Среди всего радостного света ей чудился гвоздь распятия, хранимый в ковчежце из мрамора, который висел над берегом реки и, чудилось ей, был обагрен ее кровью. Она не в силах была дольше сдерживать свою душу в телесной оболочке, так сильно рвалась она прочь. На крыльях ослепительного ангела приближалась она к озаренному городу. Самый шум полета становился отдаленным, как шум морской раковины. Поэзия приобрела такую власть над ее сердцем, что ей захотелось плакать…

И с дивной сладостью прозвучал в ее душе крик Безумца во Христе, вспомнилась страница из той книги, которую Вана перелистывала лихорадочными пальцами и по которой она училась распознавать темный цвет, ‘предшествующий пламени’.

Любовь, любовь, меня жестоко ранишь,

Но лишь к тебе моя душа взывает.

Любовь, любовь, рабу свою тиранишь,

Но лишь к тебе прильнуть она желает.

Любовь, любовь, меня ты вечно манишь,

Но сердце любит и любовью тает,

Тобой дрожит, к тебе взывает

И ждет твоих признаний!

Воистину коленопреклоненным и пламенеющим любовью стоял город у подножия своего святилища. Одни только колонны сохраняли величественный вид, сверкая в волнах света, как дантовские топазы и своими капителями напоминая круги белых епитрахилей. Он стоял в смирении перед одиноким видением красоты, подобно тому, как внизу картины, на которой сверкает во всей славе Божественный Образ, стоит жертвователь в темной одежде, со сложенными руками.

‘Ардея’ летела в небе Христа, над лугом чудес. Пролетела над пятью нефами собора, над неясно выраженной верхушкой колокольни, наклонившейся в одну сторону под трепещущей медью своих колоколов, над тиарой баптистерия, такой легкой, что, думалось, вот-вот улетит она в воздух. Чем больше угасал райский блеск вечера, переходя в голубоватый пепел, тем больше пропитывался мистическим светом мрамор, и так долго не давал ему потускнеть от мрака в своем белом веществе, что казалось, будто через него просвечивают изнутри алтарные свечи.

— На кладбище! — шепнула умоляюще Изабелла на ухо небесному кормчему. — Спустись у кладбища!

‘Ардея’ пролетела близко над свинцовыми плитами. Всеми молитвами безмолвия женщина взмолилась о том, чтобы крылья остановились, неподвижно повиснув в видении жизни и смерти.

‘Ах, остановись!’

Душа пережила одно мгновение. Словно урна раскрылась и закрылась, великая четырехгранная урна, в которой вся сила города покоится между кипарисом и розами, с вытянутыми ногами, со сложенными на груди крестом руками, покоится глубоко в земле, взятой с Голгофы и привезенной на галерах архиепископа Убальдо.

Ave Maria В ангельском приветствии шпиль колокольни наклонялся к югу.

Начали удаляться в своем полете, оставили в стороне еще не угасшую зарю мраморной святости возле гибеллинской стены и темной, как запекшаяся кровь, двери, оставили крыши, уже тронутые мраком ночи, бледную полосу реки между двух полос искрящегося золота, канал с темными заснувшими лодками. Повернули на юг, через голую равнину, на которой там и сям поблескивали рвы с водой, пролетели над Кальтанскими болотами и пастбищами, над рыбными садками реки Арно, где живет в воздухе влажное дыхание отведенной в сторону реки, воспарили над Томбольским лесом, где еще не вывелась рысь. И опять повеяло в сумерках красотою Ада. И опять послышался разлитый в воздухе скорбный запах смолы и дерева.

Безмолвные тени двигались в тумане, освещенном новой луной, колыхались, расходились: то были табуны лошадей, из чащи кустарника выглянул гигантский глаз: то был прудок, служивший водопоем для скота, от куч, лежавших на прогалине, поднимался дым, прорезанный проблесками пламени, что приводило на память огненные могилы Шестого Круга: то были угольные кучи. Но эти ложа безмолвия и теней, разделенные длинными полосами дикой ночи, эти речные ложа без течения и без устьев, в которых нет-нет да и прорвется вся полнота скорби, что это было такое? Не пересохшие ли то были реки преисподней? Не Стикс ли это был или Эреб, не Лета ли, не Ахеронт?

*** * ***

И Лунелла проговорила умоляюще:

— Не уходи пока, Ванина, не уходи! Подожди и ты немного, Дуччио! Возьми меня с собою в Вадию. Пожалуйста, пожалуйста!

— Нет, Лунелла, нет! Тебе пора обедать. Слушайся, детка. Тебя ждет мисс Имоджен. Нельзя слишком многого требовать зараз. Сегодня у тебя было слишком много музыки. И видишь, как на тебя это действует? Тебя еще подергивает.

— Нет, Ванина. Я выпью глоток воды, и все пройдет.

— Но внутри-то у тебя не скоро успокоится, а после этого ты плохо засыпаешь.

— Все у меня прошло.

Она все смотрела умоляющими глазами, красными от слез, и держала в руках свою любимую куклу Тяпу, и крошечное фарфоровое личико с намалеванными щечками прижималось к ее влажной щеке, которая слегка подергивалась от преждевременно развившейся чувствительности и по которой пробегала тень не от одних только волос. Слезы свои она уже утерла юбочкой Тяпы, покрытой кружевами и гофрированной, но внутри нее плакала, как виолончель, ее детская душа. И время от времени вздрагивали ее щеки.

— Ну, Лунелла, идем, будь послушной. Я иду с тобой.

— Дуччио, Дуччио, а почему ты ничего не говоришь? Почему не защищаешь меня?

Брат привлек к себе дикарку сильным движением, как делал всегда, когда хотел подразнить ее, будто собачку, которая, когда ее тронешь, ворчит и кусается. Поставил ее себе между колен и откинул назад ее кудрявую головку. Но в его улыбке промелькнула печальная нежность.

— Чего ты от меня хочешь, Форбичиккия?

— Ай, ты дергаешь меня за волосы, ты хочешь, чтобы я опять заплакала?

— А почему ты плакала?

— Потому что смотрела на твои пальцы.

— Какие пальцы?

— На руке.

— Ну и что же?

— Они были такие больные.

— Больные?

— Да, как у Салонико.

— Ах ты выдумщица, Форбичиккия!

Салонико — это был бродяга, которому она дала имя одного из страшных разбойников, живших в ее фантазии на Монте-Вольтрайо вместе с золотой наседкой. Она видела, как он упал однажды в припадке на пол, и с тех пор не могла забыть его.

— Значит, ты возьмешь меня с собой в Бадию?

— Нет. Сегодня нет.

— Почему?

— Разве ты не видишь, что Тяпа хочет спать? Кукла, полулежавшая у нее на руке, закрывала свои стеклянные глаза, похожие на сапфиры.

— И притом она еще хуже больна, чем Салонико и мои пальцы.

— Почему?

— Разве ты не видишь, что у нее нога сломана? Она быстро одернула юбочку, чтобы прикрыть ей ноги.

— Ну, ножке ничего не сделается.

— И нос разбит.

— О, немножко только!

— И потом, мне кажется еще, что она косит глазами.

— Ну, это ни в каком случае.

— Косит, кривит, щурится и слепнет.

Она засмеялась коротким слабым смехом, словно только вздохнула, Вана и Альдо вздрогнули и переглянулись.

— Но все-таки она хочет спать. Отнеси ее в постельку.

— Хорошо, но только пускай Мориччика споет ей колыбельную песенку.

— Нет, — отвечала Вана, — не хочу. Я ничего не помню.

Но, видя, как милые губки дрогнули от огорчения, прибавила:

— Ну хорошо, я спою для Тяпы колыбельную песенку.

Она выбрала ‘На сон грядущий’ Мусоргского, тягучую, жалобную песенку, жуткую и за душу хватающую: когда ее поют, чудится икона, озаренная отблесками лучей лампады, и ветер подлетает в безлюдной степи.

— Ну, Альдо, сложим и на этот раз оружие перед всесильной Форбичиккией!

Они взглянули друг на друга с невыразимой грустью.

Альдо положил руки на клавиши, Вана подошла к роялю, но лицом повернулась к Лунелле, которая улыбнулась еле заметной улыбкой. Улыбнулась и сейчас же приняла серьезный вид, держа на руках Тяпу в таком положении, чтобы та еще не могла закрыть глаз. Она стояла на своих стройных, сухих ножках и не отрывала глаз от губ певицы, а на поясе у нее, на цепочке с вделанными в нее, как у египетских, ожерелий разноцветными камешками висели тоненькие ножницы со стальными лезвиями и золотыми ухватками.

Тяпа, бай-бай!

Тяпа, спи — усни!

Угомон тебя возьми!

Тяпа, спать надо!

Тяпа, спи — усни!

Тяпу бука съест,

Серый волк возьмет,

В темный лес снесет.

Тяпа, спи — усни!

Быстрым движением, в котором была, может быть, некоторая доля непритворного страха, Лунелла опустила руку, поддерживавшую голову Тяпы, стеклянные глаза закрылись, но ее собственные глаза оставались широко раскрытыми, очарованные пением, ибо Вана пела не одним только горлом, но всем выражением лица, которым склонилась над девочкой с куклой, изображая страшное сказочное чудовище.

Что во сне увидишь,

Мне про то расскажешь —

Про остров чудный,

Где ни жнут, ни сеют,

Где цветут и зреют

Груши наливные,

День и ночь поют

Птички золотые.

Бай-бай, бай-бай,

Бай-бай, Тяпа!

Последние ноты замерли, как дыхание, над заснувшей куклой. Лунелла старалась не двигать руками, чтобы не потревожить сна куклы, но сама испытывала неопределенный страх. На фарфоровом лице оба века закрылись, но из-под одного — на косом глазу — выглядывал уголок глазного яблока.

— Скажи ему, что Тяпа уже спит, — шепнула она, собираясь на цыпочках выйти тихонько из комнаты. — Берлога Буки на дне пропасти в Бальцах.

И вышла, затаив дыхание, с выражением материнской заботы на лице, обрамленном чудными, ангельскими кудрями.

Бальцы испещрены были светлыми и темными пятнами от лучей близкого к закату солнца, и самый свет казался желтым, а тени — почти бурыми. Цветами пустыни и льва окрасился в этот час первый круг кольца, опоясавшего пропасть, но уже второй крут был пепельного оттенка и испещрен был зеленоватой плесенью, а третий был синеватый, с висевшими полужидкими сосульками. Вниз по расщелинам, проточинам устремлялся в пропасть ветер и всю ее наполнял своими стенаньями. Его неясный говор покрывали резкие крики летавших соколов.

— Какой ужас! — промолвил Альдо.

— Тебе стало страшно? — спросила его сестра.

Казалось, будто по краю пропасти носился головокружительный вихрь, непрерывный, беспощадный, подобный тому, в котором носится вместе с остальной толпой грешниц Дидона. Ни единая нога человеческая не решилась бы ступить на край пропасти, ни единая душа не устояла бы там. Головокружение затуманивало мозг самым бесстрашным.

— Мне это внушает ужас, — отвечал юноша. — Когда я вспоминаю о Бальцах, я начинаю думать, что нет на земле места, в котором так бы чувствовалось одиночество, как здесь. Когда же я смотрю на это место, прислушиваюсь, мне чудится, что кто-то здесь живет, чудится чья-то жизнь, замкнувшаяся и притаившаяся в ожидании. Если бы я полетел вниз, как ты думаешь, упало ли бы мое тело на камень и песок или нет? Кто-нибудь заглянул ли хоть раз хорошенько туда, на самое дно? Едва ли. Глаза не выдерживают, если смотреть туда.

— Может быть, оттого, что на дне какой-нибудь особенный свет.

— Ты думаешь?

— Я хочу посмотреть.

— Не таким образом, Вана!

— Таким образом невозможно.

Он удержал ее в ту минуту, когда она собиралась подойти к краю, оттащил ее назад и несколько секунд не выпускал ее из рук И она чувствовала, как все внутри него дрожит.

— Как ты дрожишь! — сказала она строгим спокойным голосом после некоторого молчания, во время которого ветер изливался в скорбных речах, с гневом устремляясь вниз по обрыву.

Когда она чувствовала, что брат дрожит, то у нее самой сердце становилось тверже алмаза, в силу контраста у нее закалялось мужество. Это чувство вызвало у нее короткий презрительный смех.

— Ты думаешь о Буке, о котором говорила Лунелла?

Он почувствовал новый, более глубокий трепет, потому что эта насмешка напоминала ему про уговор о смерти. И он почувствовал себя в таком же положении, как если бы он в шутку начал играть смертоносным оружием и вдруг заметил бы, что это завлекает его слишком далеко, что тут есть какая-то слепая воля, более могучая, чем его собственная, что его судьба переламывается и сам он представляет из себя что-то жалкое, трепетное, влекомое непобедимой силой. Значит, вправду наступала минута смерти? Уже не было пути назад? Приходилось приступать к исполнению уговора?

— Пойдем, — сказала Вана. — Пойдем в Бадию.

Он не выпустил ее руки из своей и продолжать судорожно держаться за нее. Ведь не сам он, но молодая жизнь его крови, более могучая, чем его тоска и его стыд, так крепко цеплялась за жизнь ее крови и подкреплялась ее теплотой. Он тяжело дышал, отодвигаясь от мрачного соблазна.

Заговорил, и голос его звучал глухо и неверно, как разбитый металл:

— Может быть, сегодня должно это было произойти? Но ты могла, стоя на краю пропасти, почувствовать головокружение. Зачем предоставлять случаю то, что должно случиться преднамеренно?

Новая презрительная улыбка. Она ничего не ответила ему. Ею овладел какой-то демон бесстыдства, как будто в противовес слабости брата она почувствовала в себе что-то мужественное, как бы мужское превосходство. Она шла, поднявши голову, твердым и быстрым шагом вдоль натянутой на грубые каменные столбы колючей проволоки, которая образовывала терновый венец вокруг сада с большим зданием, цвета не то ржавчины, не то крови. Брат держал ее за руку, но они имели такой вид, будто она его вела как мальчика, будто два года разницы между ними превратились в целых десять лет.

— Всему свой час и свое место, — сказала она наконец уже не серьезным тоном, но скорее весело-презрительно. — Оставим своих воображаемых попутчиков на их этрусских урнах.

Он чувствовал в ее словах унижение для себя. И в нем рядом с его инстинктивным ужасом образовалось одно из тех чувств притворства, которые сразу завладевают юной душой, совершенно ее извращая при этом.

— Вана, я тебе открою одну вещь, — сказал он, останавливаясь. — Однажды, чтобы хорошенько заглянуть в пропасть, я лег на грудь у края и высунулся лицом. Поэтому я и сказал тебе тогда: не таким образом.

— А-а!

‘Неправда’, — прибавила она про себя. И отняла руку свою у брата, и казалось, будто она отняла вместе с тем и долю своей скорби, которую она доверила ему. И подобно тому как канал может выступить из берегов и залить их, если заперты шлюзы, так и эта скорбь поднялась в ней и залила ей всю душу. Она испытала во всей силе чувство своего одиночества. Она будто замкнула его за крепко сжатыми губами, за нахмуренным лбом, за твердыми чертами худощавого лица. Шла одна, впереди, вверх по луговому откосу, вдоль ряда длинных растрепанных кипарисов и маленьких кривых олив. На голове у нее была ее фессалийская шляпа с желтыми розами, которые стали для нее похоронным венком, и ветер играл полями шляпы и мыслями ее, трепал ее шелковые цветы, словно она снова попала в вихрь от винта. И опять почудилось ей, что солома прозвучала, как колокольная медь, и что среди этого звона заговорил с ней призрак. Повторяла самой себе: ‘Я тайно обручившаяся с Тенью’. Вспоминала живую улыбку Джулио Камбиазо, его маленькие белые зубы, похожие на зубы ребенка, она была уверена в том, что ни одно существо в мире не было для нее так мило и ни одно не было для нее сейчас так близко. Говорила ему: ‘Еще немного, еще немного, и мы встретимся…’ Она снова любила его неземной любовью, как в тот час, когда в Брении ночью лежала на постели, ожидая часа исполнения своего обета.

— Зачем ты так бежишь? Куда ты хочешь идти? — говорил брат, следуя за ней в тревоге, как будто она вела его к чему-то неизбежно роковому.

— Я бегу разве?

Она не замечала, что бежала, ибо все ее внутренние силы были проникнуты одинаковой стремительностью. Облака гнались друг за другом и будто касались старых стен, будто разрывались о земляные бугры. Вся неровная местность наполнилась для нее звуками, как будто каждый холмик сделался колоколом. Ласточки, подобно камням, пущенным пращой, разрезали воздух с резкими криками и внезапно исчезали, как будто они, попавши во врага, вонзались в его тело.

— Видишь? Видишь эту маленькую дверь, Альдо? Она узкая, как та, что была в Мантуе, в зале Молчания, где ты сказал: ‘Песенка, которой тебе не спеть, Мориччика’. Помнишь? В ней нет кружков из черного мрамора. Но приходилось ли тебе видеть плющ чернее этого?

То была дверца из камня с вившимся наверху черным плющом. Когда она поставила ногу на порог, у Альдо дрогнуло сердце — ему представилось, будто она исчезает навеки. Он не мог совладать со своим слепым страхом. Каждый камень являлся в его воображении тем порогом могилы, изображенным на урнах, у которого родственники прощаются навеки. И он не в силах был оставаться по эту сторону порога. Перешагнул его, но вошел не во тьму, увидел по другую сторону стены откосы, по которым брызнули лучи заходящего солнца, пересекающиеся дорожки и там и сям зловещее поблескивание воды.

— Песенка, которой мне не спеть! Песенка, которой мне не спеть! — повторяла с улыбой обрекшая себя на смерть девушка, глядя на юношу таким взглядом, от которого тот похолодел, как будто перед ним стояло его собственное изображение, увиденное им ночью в зеркале, когда отраженное в зеркале лицо кажется нам не нашим, но лицом непрошеного гостя, живущего в нас и завладевшего нашим существом.

— Почему, сестра, ты отняла у меня руку? — спросил он. — Почему ты теперь отдаляешься от меня?

Она не отвела от него своего невыносимого для него взгляда. Проговорила:

— Отчего ты страдаешь?

И остановилась, твердо стоя под порывами ветра. Ужас скопился в этом небольшом пространстве среди полуразрушенной ограды, под дряхлой башней. Казалось, что вот она нагнется, поднимет камень и швырнет его.

— Ах, что до этого, — заметил он мрачно, — если я хочу умереть?

— Оставь меня! Уйди от меня! — вырвалось у нее с внезапной силой. — Я тебя не хочу знать.

— Ты с ума сошла, Вана!

Она отодвинула руку брата, опять переступила через порог, вошла в ограду, прошла вдоль желтых четырехугольных пилястров, между связок сухой лозы и снопов соломы. Несмолкаемое щебетанье воробьев наводило грусть, будто это был шум большой невидимой косы, которая была, может быть, наточена на разъехавшихся камнях колодца, связанных железом и производивших впечатление склепа.

— Аттиния! Аттиния!

Она кликала женщину, сторожившую Бадию, и та узнала ее голос и прибежала с радостным лицом. Костлявая, сухощавая, с сильно развитыми скулами, тонкими губами, с оттопыренными ушами, она была похожа на этрусскую женщину, изображенную на урне вместе с изображениями едущих повозок На гладко причесанных волосах у нее была надета серая вольтерранская шляпа. Она начала рассказывать про урожай, про своего мужа, про свое потомство, про свое разваливающееся жилище с одинаково терпеливой и ясной добротой.

— Аттиния, дай мне взглянуть на белую лошадь.

— Вы все еще помните про нее? Я пойду возьму только ключи.

Какая-то полуголая девочка дернула женщину за платье и пролепетала:

— Мама, там сумасшедший.

Женщина промолвила:

— Ладно, ступай. Не бойся. Он добрый.

И пошла вдоль каменного строения, в нем было несколько маленьких, заложенных кирпичами, дверей, через которые никто уже не входил и не выходил.

— Ты тоже взяла в этом году одного на прокорм, Аттиния?

— Что вы хотите? Нужно же чем-нибудь жить. Но этот такой смирный.

Она тоже занялась делом, обычным в окрестности. Она взяла к себе из Сан-Джироламской больницы одного сумасшедшего, кормила его и заботилась о его нуждах и каждую неделю водила его показывать врачам, показав его, отводила домой, приобщала его к жизни своей семьи с невозмутимостью, с которой простой народ смотрит на человека хотя живого, но более таинственного, чем труп.

— Как его зовут?

— Вивиано.

— Откуда он?

— Из Мареммы, из Соанской области.

Альдо вспомнился мертвый город, бывшее владение рода Альдобрандески, стоявший среди скал туфа, как будто в склепе, в промежутке между двумя болотистыми, нездоровыми низинами.

— Он еще молод?

— Средних лет. Но такой кроткий, бедняга. Такой ласковый с детьми. Он выгоняет корову на пастбище. Говорит мало. Вечно улыбается.

Они остановились на пороге бывшей монастырской трапезной. Щебетанье воробьев не унималось, но кроме него можно было слышать протяжный стон ветра среди голых стен. Дверь была приотворена, ключ был воткнут в нее, а остальные висели на связке, все были ржавые.

— Проходите, проходите, — говорила женщина, отодвигая засов.

— Вана, Вана, пожалуйста, не входи, — шепнул Альдо на ухо сестре. — Не нужно. Уйдем прочь!

Вана вошла решительным шагом, как будто преодолевая какое-нибудь препятствие, и быстро огляделась вокруг, оглядела все углы, пригляделась к полумраку. Ощущение холода проникло ей в плечи. Бывшая трапезная была пуста. Она увидела на стене большую белую лошадь и на ней всадника с орлом, а подле них — призрачных святых в длинных белых одеяниях. Ветер трепал щиты, прибитые к окнам, и они скрипели, в одной из комнат окна были открыты, и в них видны были Бальцы, и обнаженная громада Сан-Джиусто, и дорога, поднимавшаяся извивами на холме, и болезненная бледность олив.

— Ты сюда никогда не входил, Альдо. А все-таки ты помнишь это место. Я уверена, что помнишь. Мы во дворце Изабеллы, в раю. Пропасть поглотила сады, лето высушило болота, золото и лазурь разрушены временем. Остались одни паутины, разрослись, видишь, как дрожат повсюду. А пчелу поймал паук. — Она говорила тихим голосом, с едкостью и горячностью, в которой кипела ирония, как соль шипит на горячих угодьях. — Посмотри: сохранился продранный колпак над печью и чернил жирные пятна, и вывалившиеся кирпичи, и известка, и запах гнили, и запах смерти, и больше ничего. Ничего больше, кроме нашего тайного ужаса. И мы будем опять блуждать с порога на порог, из комнаты в комнату, будем искать друг друга, кликать: ‘Альдо, где ты? Ты заблудился?’

Она держала его за руку, сжимала ее и говорила ему прямо в душу, казалось, будто она потеряла рассудок, но в то же время видела слишком ясно все в самой бесконечной дали. И те слова, которые она кричала посреди развалин невозвратного прошлого, эти слова она повторяла теперь затаенным голосом и производила ими пустоту в груди брата, замкнувшегося от нее, и наполняла его ужасом.

— Но теперь нам не найти друг друга, не упасть в объятия друг к другу, не плакать вместе без слез. Все теперь голо, нигде ни следа красоты и не о чем теперь мечтать.

Она остановилась и вздрогнула, затем вся похолодела.

— Посмотри на эту дверь. Посмотри, кто там, кто во дворце Изабеллы?

Какой-то бледный призрак показался на пороге, выйдя из недр стены, из недр мрачного безмолвия, похожий на одну из тех полумертвых фигур, которые держались еще на штукатурке стены подле большой белой лошади.

— Вивиано, поклонитесь, — сказала мягким голосом Аттиния, из почтительности державшаяся сзади.

Призрак сделал неопределенное движение, обнажил голову. Подошел ближе. Это был не человек, это была одна улыбка, улыбка, отпечатавшаяся в камне. Откуда, из какого убежища мрака вышел он? Что он видел? Что слышал? Какие звуки могли вырваться из его губ, высеченных из камня, как губы старых раскрашенных идолов, которые вечно улыбаются чему-то неведомому?

С его приближением Вана и Альдо, прижавшись друг к другу, невольно отступили назад. Позади них находилось окно, и мимо него пролетали стрелами ласточки в таком же отчаянном полете, как в тот длиннейший день в году, когда они пронизывали вергилиевское небо.

— Вивиано, что вы тут поделывали один-одинешенек? — спросила мягким голосом Аттиния.

Сумасшедший улыбался, от улыбки губы его закаменели и не могли произнести ни слова. На нем был надет какой-то серый мешок, доходивший ему до колен, он был одного цвета со стеной и казался отбитым куском штукатурки, а его безволосое лицо было как слабо мерцающая лампада в пустынном доме.

— Вы не отвечаете, Вивиано?

Чуть-чуть только зашевелилась улыбка, как какое-нибудь бесконечно далекое отражение чего-то случившегося в бездонной пропасти жизни. И Альдо, который переживал сейчас в ужасающих воспоминаниях тот погибельный час, подумал о проблеске света, мелькнувшем неожиданно перед ним через щель во дворце Изабеллы, он показался ему тогда отражением от какого-нибудь прудка, проникшего сквозь запыленный и покрытый паутиною стекла.

— Пойдем, Вана. Уже поздно, — говорил он, увлекая сестру, он слышал позади себя носившихся в безумном вихре ласточек, чувствовал в них какую-то сокрушающую силу, способную снова увлечь его куда-то.

Но за ними следовали шаги призрака, мягкие, будто ступающие по грязи. И вдруг они очутились перед притворенной дверью, из которой слышался едкий запах. Над дверью стояли полустертые буквы: Domus mea. Вана отодвинула задвижку, вошла.

— Мой дом! Мой дом! — сказала она, пробираясь между горьких трав и священных камней.

Старая церковь имела ободранный вид, стены грозили разрушением, все алтари обвалились, некоторые колонны развалились, другие еще стояли, и наверху их покоились грубо сделанные капители с тремя листками и тремя гроздьями. Над аркой из черных и белых треугольников, на стенах ризницы, заросшей терновником, на кусочках штукатурки, валявшихся на желтых скамейках, оставались красные следы фресок, похожие на брызги крови. Изображение совершенно стерлось, оставался один только красный цвет, как свидетель великого мученичества. И еще оставались две пронзенных ноги Распятого и рядом туника цвета запекшейся крови. И лежала еще отрубленная голова Сан-Джиусто, бородатая, квадратной формы и обросшая лишаями.

— Мой дом!

И тут же проглянула улыбка сумасшедшего, улыбка, выученная из камня, улыбка всех этих камней, которые рано или поздно должны были быть поглощены пропастью, должны были скатиться на дно, обрести там вечный покой, снова засыпаться землей.

— Прощай, прощай, Аттиния!

Теперь и у себя самой Вана чувствовала такую же улыбку, она, как ей казалось, чувствовала, что мускулы ее лица складываются в вечную судорогу улыбки. Два или три раза провела она рукой по губам, желая прогнать это ощущение.

— Куда ты идешь? Куда ты хочешь идти? Не беги так! — умоляюще говорил Альдо, в отчаянии следуя за ней и слыша в ушах свист ветра.

Они спустились по откосу, увидали покатую лужайку, примыкающую к стене, карликовые дубки, похожие на нищих-калек, темный круг около пропасти, услышали высокие и хриплые голоса, вздохи, завывание, вой. Они пошли пешком в Гверруччию. Велели карете дожидаться их у Порта-Мензери.

— Ах, остановись, Вана! Ты запыхалась. Отдышись. Дай и мне отдышаться. Что с тобой сделалось?

Возле дороги высилась темная громада Мандринги.

— Умираю от жажды! Дай мне попить. Выпей и сама глоток воды.

Под густой порослью жимолости и слив слышалось бульканье фонтана.

— Я не хочу пить, — сказала сестра.

В сыром полумраке раздавалась болтовня женщин, блестели кружки, били струи воды.

— Подожди меня минуту!

Он спустился к фонтану, обнажил себе голову, вытер пот, попросил, чтобы ему дали напиться.

Все женщины, пришедшие за водой, обернулись к красивому юноше. Заблестели глаза под войлочными шляпами, подтолкнули друг дружку локтем, послышался шепот, пробежал легкий смех.

— Без стакана?

— Прямо из кружки?

— Прямо из-под крана?

— Тут хорошая вода.

— Лучше, чем в колодце Ингирами.

Кто полощет полы

Возле Доччиолы,

Тот напьется в кринке

Из ключа Мандринги.

— Вот мой кувшин.

— Мой почище будет.

— У моего горлышко поуже.

— Из моего! из моего!

Звонкие голоса звучно отдавались, обнаженные руки приподнимали кувшины, протягивая их к юноше. Последний слышал раздававшиеся вокруг него простонародные любезности, подмечал в толпе какое-нибудь личико помоложе. Подставлял губы, стараясь не прикасаться губами к кувшину и не лить большую струю.

— Как он ловко пускает струю в рот!

— Нет, он вприхлебочку.

— И как аккуратно!

— Совсем будто целует.

— Глядя на него, замочишь рот, даже не пивши.

— Счастливая его дамочка!

— Цветочек акации! — протрещала самая бойкая среди общего веселья, сверкнув глазами, подтолкнув локтями соседок в то время, как он проворно направлялся к нетерпеливо ожидавшей его сестре. — Цветочек акации! А кто хорошо пьет, тот еще лучше целуется!

Неудержимые порывы ветра увлекали их дальше, к другой стороны громады. Между тем облака надвигались на Вольтерру, как некогда отряды Монтефельтро. Местность имела такой же вид, как после нашествия голодной толпы. Время от времени среди каменистой гряды показывались остатки древней ограды, напоминавшей отдельные позвонки хребта.

— Ты знаешь, что она возвращается? — сказала вдруг Вана. Она шла с опущенной головой.

— Возвращается?

— Она написала управляющему приготовить виллу. Она помолвлена.

— Что ты хочешь сказать, Вана?

— Изабелла помолвлена с Паоло Тарзисом.

Ему почудилось, что вокруг них поднялся оглушительный крик.

— Она написала?

— Написала.

— А почему ты только теперь мне это сообщаешь?

— Потому что сама узнала это только сегодня.

— И она возвращается с ним?

— С ним.

Ему почудилось, что все вокруг них кружилось в головокружительном вихре.

Значит, все пропало. Готовились законные брачные узы. Изабелла делалась собственностью мужчины.

Все в ее жизни и в жизни друг их должно было перемениться. Все рушилось.

— Ты уверена в этом? Ты сама видела письмо?

— Сама видела.

Альдо остановился, так как боялся упасть, как будто ветер пронизал его насквозь и произвел пустоту в его теле.

И Вана также остановилась, тяжело дыша, и сказала:

— Понимаешь ты? Мой дом теперь — это тот, который мы только что посетили, не правда ли? А также и твой дом.

Она обернулась, чтобы взглянуть на полуразрушенную Бадию, которая вырисовывалась своей каменной громадой на ее западной части неба.

— Крыши там нет.

Он увидел, что на самом деле крыши не было, он увидел, что на самом деле все там грозит неизбежной гибелью, забвением всего, что составляло красоту и прелесть жизни, и не захотел глядеть на эту кучу камней, озаренную улыбкой бледного призрака, но стал глядеть вперед, на Вольтерру, которая представилась ему городом, обреченным на разграбление, владением, обреченным на гибель. Он взглянул на нее взглядом искателя приключений. И вырвались у него грубые слова.

— Приходится отказаться от всякой поддержки со стороны дома Ингирами.

— Приходится.

Для них это было равносильно возвращению к бедности, к разлуке друг с другом, к жизни в борьбе и лишениях, может быть, к возвращению в ненавистный доме отца и мачехи, может быть, к унизительной работе, ко всем ужасам неизвестного будущего. Каждый из них дважды получил удар, дважды претерпел предательство. В душе брата бешенство брало верх над ужасом, и в его тиранической натуре вставали неясные замыслы коварной мести, нечистые образы, терзавшие его, и опасные мысли, усложнявшие в нем страстную жажду жизни со всеми ее радостями.

— Мы в Гверруччии, — сказала Вана глухим голосом, хватая его за руку.

Неожиданно нахлынули на них ощущения, связанные с пропастью в Бальцах. В нем вся душа возмутилась, вся кровь отхлынула.

— Карета ждет нас там, у Порта-Мензери, — сказал он. — Уже поздно.

— Я не возвращаюсь домой.

Она выпустила руку брата и пошла по кочкам невозделанного поля среди желтых цветов по направлению к камням — развалинам этрусской стены, еще сохранившимся на краю предательской пропасти. Ужас заставил сдвинуться с места застывшие ноги юноши.

— Вана! Вана! — закричал он.

Она не обернулась.

— Вана!

Она продолжала идти своей неровной, но решительной походкой через кочки, камни и кустарник Тогда он преодолел ощущение усталости и побежал вслед за ней с рыданиями, подступившими к горлу, испытывая неудержимое желание броситься перед ней на землю, обнять ее колени, умолять ее, проливая слезы. Чувствуя его за своей спиной, она остановилась и посмотрела на него.

— Ты боишься? — проговорила она.

Он хотел было ответить: ‘Да, боюсь. Я не хочу, чтобы ты умирала, я не могу сам решиться на смерть’. Но сдержался. Ответил только:

— Я тебя не понимаю. Я не понимаю, что ты задумала, что ты хочешь делать, Вана.

— Ничего. Оставь только меня. Я хочу сама подумать о себе.

— Я не хочу тебя оставлять.

— Так нужно. Наши дороги теперь расходятся.

— Почему?

— На это ты сам можешь ответить, Альдо.

Тогда из его стесненного сердца вырвался поток дикого гнева.

— Ты хочешь броситься в пропасть? Хочешь, чтобы и я бросился с тобой, теперь же, сейчас? Я готов.

Он был бледнее смерти. Она стояла около стены, прислонившись к ней всем телом. Но что-то безжалостное чувствовалось в ее лице, профиль которого резко выделялся на темно-желтой стене, что-то безжалостное и замкнувшееся в себе. Оба стояли молча, охваченные головокружением, и все силы рока нависли над их молодою жалкою жизнью.

Из пропасти доносился до них бесконечный гул и вой. Поросли кустарника были совершенно безлюдны. Серая громада Сан-Джиусто стояла на высоком месте, окруженная чем-то вроде крепостных редутов. Позади холма виднелся Город Ветров и Камня, упираясь в громады облаков своими башнями, колокольнями, громадным шпицем старой тюрьмы ‘Рокка’, гигантскими стенами, выстроенными из могильных камней и скрепленными кровью граждан. Колокола звонили с удвоенной силой. Время от времени порывы ветра подражали этим звукам, которые вечно раздаются внутри ограды и под воротами с того самого дня, когда гнусный констебль позвал на грабеж войска Монтефельтро: ‘Грабить, не жалеть!’

— Так, значит, не так, как я хотела сделать раньше, — промолвила Вана с двусмысленной улыбкой. Ты меня учил, что для того, чтобы заглянуть хорошенько на самое дно, нужно лечь на грудь у края пропасти.

Белки ее глаз сверкали необыкновенным образом, и за этим блеском и за этой тонкой улыбкой, ему казалось, скрывалась зловещая, хитрая мысль. Пропасть была в двух шагах: одним быстрым движением она могла очутиться в ней. Его в тисках держала смертная тоска, но он не решался поднять руки из боязни вызвать этим роковой прыжок Сердце у него остановилось, когда он заметил, что она подняла руки, намереваясь вынуть из шляпы шпильки. Он переживал такое чувство, будто голова его лежала на плахе под занесенным топором палача. Она сняла гирлянду роз, повесила свою фессалийскую шляпу на выступ скалы.

— Что ты хочешь делать? — спросил брат, не слыша звуков своего собственного голоса.

— Попробовать.

— Тогда дай мне руку.

Она дала ему руку, ими обоими невыразимым образом овладевал злой дух, и их жизни сливались и смешивались, уничтожая друг друга, от одного ужас передался другому. Ужас, не воля, склонила их колени. Держась рукою за руку, чувствуя на ладонях холодный пот, они стояли на коленях у края пропасти. Жизнь трепетала в них, как пламя свечи, которую задувают и не могут задуть порывы ветра.

С этого места пропасть имела еще более страшный вид, чем с других мест. От глубокого центрального провала образовалась густая тень, в которую вдавался утесистый выступ необъятных размеров, как скала, рассевшаяся от трепета преисподней в ту минуту, когда Распятый испустил дух. Там было жерло, поглотившее уже жилища и людей Божьих, башни, монастыри и церкви, подземелья и древнейшие стены, кипарисы и дубы с их могучими корнями. Как кристаллы соли, как наросты винного камня, как куски крови — так белели и краснели выступы мела и туфа внизу на утесах. Что это дымилось вокруг скалы — не была ли это кипящая красная река? А что это поблескивало там между валами — не был ли это грязный ров, в котором Данте видел сидевших по горло в грязи всех бывших при жизни раздражительными? Начались снова вздохи, плач и крики.

— Брат! Брат! — раздался чей-то отчаянный голос.

И Вана упала лицом на землю, как будто ее свалил ветер.

Тогда юноша почувствовал неожиданный прилив сил. Он обхватил сестру вокруг пояса, приподнял ее, оттащил ее от пропасти, упал с нею на куст.

— Нет, нет, Вана! — закричал он, обхватив ее голову руками и заглядывая в ее помертвевшее лицо. — Не нужно умирать! Не нужно умирать! Я не хочу умирать. Я хочу терпеть, хочу бороться, хочу испытать все, что могу. Ты не погибла, я не погиб. Нас обуяло минутное безумие. Не нужно поддаваться ужасному соблазну. Мы отравились. Но мы вылечимся. Что-нибудь случится неожиданное, что-нибудь придет нам навстречу. Нет, нет, Вана, сестричка моя, заклинаю тебя дорогим для меня лицом твоим.

Дрожащими пальцами гладил он ей волосы, щеки, подбородок, прислонившись к кусту рядом с нею. И пока его пальцы омывались слезами, пока истомленное создание рыдало у него на груди, он глядел на берег пропасти, глядел на луг, усеянный цветами, на розовую луну, нависшую над фиолетовым холмом, на потухающее облако, остановившееся над громадой Сан-Джиусто, и бессознательная радость юности дышала в недрах его существа. Он жил, вбирал своими здоровыми легкими воздух, впитывал в себя глазами изменчивую красоту вселенной, ртом своим, которым так смутил женщин у фонтана, вспоминал вкус воды и затаивал в душе искусство примирять непримиримое. Он жил, он был невредим вместе со своими муками, но и вместе со своим оружием. И он познал теперь дрожь предсмертной агонии и всемогущество бездны.

Приподнялся сам, помог приподняться сестре. Еще раз приласкал ее, потому что сердце у него переполнялось почти сладострастной нежностью. Вытер ей слезы, стряхнул с ее юбки сухие ветки и землю.

— Ах, малая моя крошка, что за томительный сон приснился нам? Ты ли это? Ты ли, Ванина? Ты ли, моя Мориччика? Где ты была сейчас? Откуда мы пришли?

Лицо у нее было как у выздоравливающей, проникнутое тихой и грустной нежностью, и сама она имела вид человека, очнувшегося после продолжительного обморока. Злой дух вышел из нее, отнявши у нее силы и память. Единственное, что она помнила, это улыбку Вивиано, ей казалось, будто в нее самое вселилось что-то вроде этой улыбки, созданной из ничего и из всего. Проявления нежности со стороны брата она принимала с безутешным томлением.

— Посмотри! — сказал он ей, повертывая голову к холму.

Незаметно поднималась луна, разливая древние чары, те самые, которые в былые ночи древней Этрурии заставляли разнеживаться женщин и юношей, мирно лежавших у порога смерти в том виде, в каком они изображены на крышках урн.

— А твоя шляпа?

Оба оглянулись на печальные развалины стены. Но гирлянды не было на шляпе — ее сорвал ветер и унес в пропасть.

*** * ***

Незаметным движением, с изяществом животного, без лучей, без огня жизни, как родившийся где-то в пространстве большой болотный цветок, выплывала луна из затуманенной прозрачности над Пизанскими холмами, между тем как другое светило, не больше его, горело над Тирренским морем с таким сильным жаром, что даже испепелялось. Низко нависшие облака были для него как кучи пепла, они обрушивались и нарастали вновь. Когда край воды разрезал солнечный диск, глазу представилось, будто осталась только горка раскаленных угольев, которая вот-вот потухнет. Все превратилось в пепел. Тогда и море изобразило из себя божественный пеплум для вечера, превратившись в одежду с такими нежными складками, что даже Изабелле захотелось оторвать от него лоскуток.

— Айни, если бы я могла нарядиться в такой шелк.

Ее сладострастные ласки продлились до вечера. И каждый новый час казался ей прекраснее истекшего, но этот час был прекраснее всех других, и ей хотелось для него какого-нибудь особенного знака, какого-нибудь знамения милости. Все ласки, какие только можно было придумать, легли на ее тело, как лепестки густой розы ложатся один на другой. Ей захотелось проветрить их, впустить струю свежего воздуха.

— Подожди, — сказала она. — Не двигайся с места.

Ушла куда-то, оставив своего друга на террасе. Ему показалось, что цветок жизни мгновенно увял за время ее недолгого отсутствия. Луна утратила уже свою воздушность, налилась новым золотом и совсем отделилась от гор. Неизмеримая одежда моря утратила свой невиданный цвет, придававший ей невыразимую прелесть.

— Что я принесла? Угадай! — сказала она, неожиданно появляясь.

Можно было подумать, что она уходила для того, чтобы проделать какие-то чары. Уж не взяла ли она с искусством, достойным волшебницы, у луны ее прежний затуманенный вид? Теперь над Пизанскими холмами стояла полная светлая луна, а она, в свою очередь, изображала теперь лишь, лишенный огня, большой болотный цветок.

— Волшебную змею в кипарисовом ящичке?

— Нет.

Она была закутана в длиннейшее покрывало из восточной газовой ткани, из тех, которые художник-алхимик Мариано Фортуни погружает в таинственные раковины — в свои чашечки с красками — и с помощью то Сильфа, то Гнома извлекает их оттуда покрытыми страстными видениями мечты и затем с помощью тысячи инструментов отпечатывает на них новые группы звезд, растений, животных. Вероятно, он и на шарфе Изабеллы Ингирами навел свои разводы, снабдив их легким розовым оттенком, который для него похитил его Сильф у только что появившейся на свет луны.

— Лампу Аладдина?

— Нет.

Что такое у нее было спрятано под покрывалом? Она держала что-то обеими руками и улыбалась, и чудесно выделялись на ее руках легкие формы мускулов, темные линии жилок, пушок, похожий на пушок листьев или плодов.

— Зеленую птичку?

— Ты думаешь, что она такая тяжелая?

— Говорят, когда умирает.

— Ты думаешь, что она может умереть?

— Чтобы воскреснуть вновь.

— Она никогда не умирает: она уходит и приходит, убегает и возвращается.

— Я сдаюсь. Что же там такого?

— Расстели сначала посередине террасы самый большой ковер.

— Этот?

— Нет, тот, бухарский.

Он разостлал на плитках пола чудный малиновый ковер, испещренный темной лазурью с белым, мягкий и пушистый, как старинный лукский бархат.

— Теперь садись на эти подушки. Я буду танцевать для тебя.

— Без флейты Амара?

— Молчи и гляди!

Она положила в углу террасы неизвестный предмет, прикрытый куском шелковой материи. Нагнулась и дотронулась до него, подсунув руку под материю. В течение нескольких секунд слышно было только гудение как бы шмеля, попавшего в кувшин.

— Осиное гнездо?

— Молчи!

Она скинула туфли у края ковра, и они стояли там, как пара горлиц, спрятавших головку под крыло. Пятки ее оказались окрашенными киноварью и были похожи на две половинки граната. Глядя на нее, Паоло заметил, что у нее посередине лба была маленькая голубоватая звездочка под цвет жил, казавшаяся магическим знаком.

И вот наконец гуденье перешло в музыку колокольчиков, похожую на звук египетских систров, и начался танец.

Первые удары ритма преобразили в нечто живое длинный кусок ткани, обвивавший обнаженное тело. Искусно свивая и развивая ее, руки танцовщицы придавали краям ткани подобие льющихся волн, на которых без устали колышется колокол медузы. Временами танцовщица, закрутив их вокруг себя, вдруг останавливала руки, и они взвивались кверху, как вихрь розового песка, затем падали чуть не до самых ног, но быстрые пальцы снова взбивали их, снова крутили новым движением, в новой игре. Временами же своими неясными изображениями животных ткань напоминала тающие призраки созвездий на утренней заре.

Сидя на подушках, прислонившись к белой стене, испытывая настоящую галлюцинацию чувств, любовался он бесконечно крутящимся танцем своей возлюбленной. Позади нее, сквозь ветви олеандров, вырисовывались берега заливов, поросшие сосной берега Верзилии и области Луни, Каррарские Альпы со своим воздушным видом, напоминающим также фигуры танцовщиц, целую цепь высоких дев, склонившихся, может быть, под ритм музыки к востоку.

Как швея, умеющая из бесчисленных клубков выбирать нулевые нитки для вышивки, так и она извлекала из всех близких и далеких форм самые красивые линии и слагала из них создание минутной красоты, она как будто тянула, притягивала их к себе, сливая их со своей безмолвной музыкой и раскрывая в своих мимолетных движениях дух вещей, казавшихся неподвижными и длительными. Все они гармонировали с ней — и те, что располагались по кругу горизонта, и те, что поднимались к зениту. Начиная от вершины мраморной скалы и кончая низменной песчаной косой, все они вовлекались в эту игру явлений и все выражались в этой смене движений.

Она удивительно срослась с жизнью вечера, которая раскрылась ее душе в то мгновение, когда она, стоя у окна, протянула руку за ласточкой, залетевшей в комнату. Она чувствовала, что теперь осуществляется то, что тогда только промелькнуло, из короткого вздоха она сделала гармоничное дыхание. Двусторонний свет, в котором лунные золотые лучи вливались в ясную лучистость заката, казался ей посредником между днем и ночью. Она двигалась босыми ногами по узкому невидимому перешейку, разделявшему дневное и ночное море.

Но когда ее глаза от окружающих предметов перешли и встретились с другими глазами, любовавшимися ею, она изменила свои движения. Она перешла к широким движениям, представила, будто взгляд мужчины ранит ее. Концом покрывала закрыла себе лицо, вся спряталась под складки его, превратилась в какую-то несовершенную форму, в которой вся верхняя часть тела представляла из себя облако и только ноги оставались как у человека. Затем снова сверкнуло ее прежнее существо и затрепетало внутри облака, и вот с выражением испуга выступила половина ее лица и робко показалась рука, затем часть бедра, затем вынырнуло одно плечо, и все снова скрылось. Она подражала любовному танцу галмей: тут были и стыд, и робость, и сопротивление, и томление, и забытье. Своим танцем она симулировала коварную игру: первые ласки, предложение, уклонение, презрение, притворный страх, тяжелое дыхание в минуту насилия, разрушающую силу наслаждения.

— Пчела, — вскрикнула она вдруг в притворном испуге, как вскрикнула однажды в Мантуанском дворце перед мраморной дверью.

Воспоминание об этом встало как живое перед его зачарованным взором, в своем танце она воспроизводила ребяческий страх, резвые прыжки, беготню, отбивающиеся жесты, как будто надоедливая пчела преследовала ее и хотела ужалить. Покрывало загибалось аркой над ее головой, порхало, билось, то опадая, то развеваясь, то разлетаясь.

— Ай! Ай!

Она простонала, остановилась, сдвинув ноги, в такой позе, которая дивным образом подчеркивала длину ее тела, закругляя бедра и откидывая назад голову с почти распущенными волосами. Первый стон был стоном боли, но второй был тот же самый, который она испускала, когда ее возлюбленный накладывал на нее властную руку и она чувствовала, как по всем ее жилам разливается непреодолимое томление. Ее увлажнившееся лицо, обрамленное блестящими и густыми кудрями, неожиданно приобрело отпечаток зрелости или такой молодости, которая совсем побледнела в насыщенной атмосфере ароматов и в полумраке алькова.

— Ай!

Он дрогнул от страсти, этот стон был знакомым зовом, диким и наводящим грусть. Она скользнула к нему на подушки. И простонала:

— Она меня ужалила здесь.

И губы возлюбленного старались залечить это место.

И с каждым поцелуем она прибавляла:

— Она меня ужалила здесь, и потом еще здесь, и тут.

И с каждым ее стоном губы старались залечить эти места. И все ароматы лета, разлившиеся над окрестностями Пизы, и светло-зеленой Верзилии, и над долиной Магры, над которыми они каждый день летали на холстяных крыльях и которыми упивались, как благовонным нардом, все эти ароматы он слышал в этом теплом теле. И достаточно было для него одной капли пота, чтобы рассеялись все его мысли, все намерения, все жалобы, все беспокойства. И ни одна из тех стран, которые ему пришлось посетить, не производила на него такого глубокого впечатления, как это чувственное тело. Ему знакомо было чувство опьянения, которое испытываешь, пройдя по узкому ущелью, в конце которого развертывается в неожиданном великолепии беспредельная ширь, но куда более жгучее опьянение испытывал он, проникая до самозабвения в тайну объятий двух женских рук!

Отдохнув, натерев подкрепляющей эссенцией все свои мускулы, надев капот из муслина без рукавов, Изабелла с наслаждением вдыхала в себя вечерний ветерок, пролетавший через сосновые рощи, еще теплый от дневного жара.

Из угла террасы, из-под шелковой материи уже перестали доноситься звуки, подобные систрам. Она улыбнулась и сказала:

— Айни, тебе понравилась музыка, игравшая во время моего танца? Но ты до сих пор не знаешь, что там находится под покрывалом.

— Волшебные чары?

— Грусть.

Она встала, взяла завернутый предмет и принесла его. В воздухе, в который она влила столько красоты, теперь разливался лунный свет, озаряя мрак, составившийся теперь из безмолвного слияния фиолетовых и зеленоватых струй. Совершенно так же, как раздувают потухшие уголья, извлекая из них искры, так она возбудительной силой своих чар умела вдохнуть жизнь и разнообразие в отрывочные музыкальные звуки. Она раскрыла маленькую вещицу, которая могла бы послужить гробиком кукле Лунеллы — Тяпе.

— Посмотри!

Еще можно было видеть без огня. Она открыла крышку. Он нагнулся, чтобы взглянуть поближе. То был старый музыкальный ящик с металлической душой, состоявшей из стального гребня, за зубья которого цеплялись иглы вращающегося цилиндра.

— Где ты откопала эту штуку? Она похожа на орудие пытки.

Она засмеялась, затем ее красноречивый смех сменился грустным выражением.

— Посмотри: гребень немножко заржавел, и в цилиндре не хватает нескольких игл. Сколько раз я обдирала себе об него пальцы, когда он, бывало, застрянет. Мне было шесть лет, когда я нашла этот ящик в одном из комодов. Он, наверное, лежал там со времен Нонны Дианы и сделан был в Вене около тысяча восемьсот пятидесятого года. Как объяснить, что какая-то старая механическая игрушка делается для нас своего рода другом, срастается с фибрами нашего существа и мы не в силах расстаться с нею из страха, что вместе с этим умрет какая-то частица нашего существа? Посмотри, тут есть что-то вроде двойного крылышка, укрепленного на стержне. Если его завести, оно начинает вращаться с головокружительной быстротой и жужжит, как осиное гнездо, пока не начнется сонатина. Это было пищей для моих снов в детстве. Я и теперь не могу его слушать без некоторого волнения в сердце. Не было вещи, которая была бы для меня до такой степени собственностью, как это ‘скарабилло’ (я сама не знаю, почему дала ему такое имя). Я защищала его от Ваны, от Альдо, от всех на свете. Я любила его больше всех игрушек. Все мое детство меня баюкал его позванивающий голосок, который не похож ни на какие другие звуки. Кто слышал его музыку? Откуда взялись эти миниатюрные танцы? Я помню, что на крышке оставался еще обрывок бумаги, на которой помещался список всех сонатин. Потом он затерялся. Но он оставался несколько лет. Одно, что можно было прочесть на нем, это: La pavane lacrymИe.

Она нагнулась, взяла ключ и завела машинку. Послышалось гуденье пчелы в кувшине. Она подставила руку, чтобы почувствовать ветерок, производимый вращающимися крылышками. Потом закрыла крышку и завернула ящик в кусок шелковой материи, которая оказалась покрывалом от дароносицы.

— Я его всюду возила с собой. Иногда он целыми месяцами лежит и спит у меня на дне чемодана или ящика комода. Затем я опять бужу его. Он до сих пор чарует и баюкает меня. Я помню, что, когда я была девочкой, я ставила его на землю и исполняла вокруг него разные танцы, вроде сарабанд. Но как это вышло? Но как это вышло, Айни, что сегодня товарищ дней моей невинности аккомпанировал пляске моей погибели?

Она засмеялась грустным смехом, потом умолкла, прислушиваясь к слабым, бесконечным звукам музыки. Стояла великая тишина, и изредка был легкий шорох, легкий скрип, и мерцание бледной звезды, и полет летучей мыши. Под полной луной слегка начинали обозначаться тени.

Они сидели за столом около балкона. Ветви сосны касались железной решетки, шевелясь во мраке с тем медленным звериным движением, которым отличаются подводные растения.

— Как мне нравится сегодняшний вечер, Айни! — сказала Изабелла тихим голосом в облаке ароматного папиросного дыма, опершись голыми локтями о стол, покрытый скатертью, и кругообразно размахивая вокруг лица длинными руками без всяких украшений. — Пожалуйста, сделай еще так.

Она проделала одно нервное движение, которое у него выходило обыкновенно невольно: он сморщивал переносицу, затем втягивал ноздри и подергивал верхней губой — так себе, легкое сокращение мускулов, пустяк. Он улыбнулся.

— Ты смеешься надо мной?

Он весь потонул в ее существе. Глядел на нее, пожирал ее ненасытным взором, жаждал ежеминутного обладания ею, напряженно следил, чтобы ни одно ее движение не ускользнуло от него. Он сам мог бы тысячу раз повторить подобные же слова: ‘Сделай еще раз так!’

— Можно ли определить, что нас более всего привлекает в любимом существе? — сказала она, глядя на него тем же жадным, пламенным взором. — Смех, еле заметная складка губ, манера закрывать веки — одним словом пустяк. А в этом все, в этом промелькнувшем на твоем лице движении, незаметном тебя самого, ты сказываешься весь.

— Ах, но кто может сказать, какова ты?

Она протянула к нему руки, которые были глаже и холоднее фарфора, стоявшего на столе.

— Какова я? Какова я?

— Откуда ты взяла этот жасминный запах? Это что-то одуряющее.

— Разве ты не знаешь, что у меня есть целый сад из жасминов, между двумя склепами?

— В Вольтерре?

— Сад, огражденный с четырех сторон густой стеной из жасминов, и я не могу решить, которая сторона больше пахнет, восточная или южная.

— Понюхай!

Склонившись над ним, она мягким движением провела по его губам сначала одной рукой, потом другой, от пульса до углубления в сгибе руки, где просвечивают зеленоватые жилки, от локтя до подмышек, где виднелось несколько золотых завитков.

— Понюхай, — говорила она своим особенным голосом, умевшим творить нерукотворное, — свежо пахнут? Легкий дождь падает на жасминовые кусты у стены, сохранившей еще теплоту солнца. Одной капли достаточно, чтобы наполнить сердце каждого белого цветка. Это уж не капля дождя, но капля духов, крепчайших духов, вроде тех, которые изготовляются в Ширазе, в Испагани, в странах, которые ты видал, которые засели в глубине этих глаз, принявших благодаря этому вид бирюзы, притом больной бирюзы, больной от меня, неизлечимо больной от меня, бедный Айни!

Он погружался в магнетическое оцепенение, в состоянии которого все — и запах, и голос, и тело — представлялось чем-то единым.

— Нюхай, нюхай! Дождь усиливается. Для роз это еще остается лаской, но жасмин слишком нежен. Одна ветка упала на землю. Кто это сказал, что она похожа на упавшую птичку со сломанной ножкой? Автор ‘Дивана’, поэт, которого читает мне Альдо. Подумай только! У меня есть сад, который воспевают Низами, Джами и Гафиз, стоящий между двух этрусских склепов, на одном из вольтерранских холмов, недалеко от Дома Безумия. И у меня есть, кроме этого, газель.

Она почти сидела у него из коленях, прильнув и обвившись вокруг него своими членами, как усиками дикого винограда.

— Ты знаешь историю любви Лейлы и Меджнуна? Меджнун — значит безумный, безумный в опьянении страсти. Хочешь, я так буду звать тебя? В сети попалась однажды газель. Меджнун видит это, подбегает, покрывает ее поцелуями, залечивает ей пораненные места, вынимает ее из сети, покрывает ее ласками с головы до ног, потому что нежный взгляд ее больших глаз вызвал в его душе образ Лейлы, и отпустил ее на волю. У меня есть та же самая газель, только преображенная в деву кистью одного сиенского художника по имени Приамо ди Пьеро. Я тебе покажу ее. У нее тот же самый взгляд, каким она смотрела на Меджнуна. У нее длинная-предлинная шея, тонкое-претонкое лицо, узенький подбородок, напоминающий мордочку ее в ее диком фазисе жизни, руки у нее, как у меня, с расставленными пальцами. Но ноги у нее, вероятно, лучше моих, потому что если бы она встала со своего трона, то сияние вокруг ее лица разлилось бы до бесконечности, то золотое сияние, подобное сиянию блаженства, которое на фоне персидского неба блистало у нее некогда между рогами, похожими на маленькую лиру. И одета она в восточную одежду из красной парчи с золотыми цветочками гвоздики, которую прежде носила Лейла.

Опять создавала она музыкальными силами своей фантазии особые чары, являвшиеся искусственно созданным безумием. Он же слушал ее, казалось, не ушами, но губами, губами, прильнувшими к ее шее.

— Что ты делаешь, Меджнун?

Она соскользнула с его колен, села на свой стул. Улыбаясь, зажгла новую папироску. На шее у нее было розовое пятно.

— Тебе никогда не приходилось курить опиума или листьев конопли, там, в восточном порту?

— Я не люблю отравлять себя.

— А мою отраву?

— Только твою люблю.

Несколько минут она сидела, погруженная в свои мысли, с блуждавшей на губах улыбкой, показывавшей, что от внешней жизни она перешла к внутренней. А на столе стояли фрукты, варенье, светлые вина, хрусталь, серебро. В чашке валялся пепел и крошки табаку, а вокруг кипело вино без пены.

— Душа — это самый сильный яд, — сказала она.

Крошечные желтые абажуры на свечах обливали ее золотистым светом. Вокруг огня порхала какая-то ночная бабочка. Время от времени через балконную дверь в лучах луны доносился шепот сосны.

Вдруг, прервавши очарование этих мгновений, она сказала:

— Знаете, Паоло, ведь мы с вами помолвлены.

Он переспросил ее в удивлении.

— О, не бойтесь. Помолвлены ради смеха или ради слез.

— Я не понимаю.

— Ведь после наших полетов тайна наша уже не могла сохраняться между четырех стен. Я уверена, что она путешествует по великосветским кругам и уже проникла в жилище Ингирами через самые широкие ворота, через ворота с аркой. Не думайте, что я боюсь компрометировать себя. Но для нас полезно будет разыграть роль жениха и невесты, полезно не столько в смысле светских приличий, сколько для того, чтобы я могла провести вас в сад жасмина.

— Только роль? — спросил он в смущении, нерешительным голосом, с оттенком сожаления и любезного упрека, выраженного неуверенным тоном.

— Паоло, Паоло, ваше смущение очаровательно! — воскликнула она в веселом порыве. — Я уверена, что вы боитесь ловушки.

Он начал протестовать.

— Вы, я уверена, думаете, что я сказала вам это с целью пощупать у вас пульс. Но нет, нет! Это будет помолвка не в целях закрепощения, но в целях удобства. Я умру вдовой, умру Изабеллой Ингирами, умру с двойной литерой ‘И’, над которой я до сих пор еще не ставила точки. Я ставлю ее теперь над одной и над другой, вот вам. Это приписка к мужниному завещанию. Если бы я вышла за вас замуж, я потеряла бы сад из жасмина вместе с газелью и со всем остальным. У меня осталось бы одно ‘скарабилло’. Это было бы слишком неприятно.

Он в своем смущении продолжал протестовать не без некоторой грубости.

— Довольно, Паоло. Я освобождаю вас от торжественного оповещения. Останемся женихом и невестой на вечные времена, если хотите. Но тогда легче будет найти предлог для разрыва, — увы, много легче.

Она перестала смеяться. Взяла в зубы папироску и несколькими затяжками вся окуталась дымом. Он испытывал неловкость и не знал, что ему делать.

— Мне необходимо вернуться в Вольтерру хотя бы на короткий срок, — сказала она. — Я не могу дольше оставлять своих сестер, своего брата одних, в загоне. Я уже написала о своем возвращении и о нашей помолвке. Необходимо по отношению к Альдо, к Ване, чтобы все было по закону или почти по закону. Я хочу, чтобы ты меня сопровождал.

Ему была противна такая комедия. Он вспоминал лихорадочное смуглое лицо девушки, вспоминал, как она плакала у него на груди, переживал всю тоску ужасной ночи. И вспомнил также странное отношение к себе юноши.

— Не могу, — сказал он.

И с тревогой взглянул на губы возлюбленной, боясь тех слов, которые она могла произнести.

— Почему?

Она проговорила это низким голосом, на который пала тень. Теперь лицо ее приняло демоническое выражение и красота приняла зловещий вид, словно была созданием губительной алхимии. Бросила в чашку закуренную папироску, которая с шипеньем потухла. Взяла один из больших цветов гвоздики, стоявших на столе, и размяла его между ладонями. Глаза у нее как будто расширились и углубились и стали сине-фиолетовыми, как небо, видневшееся над сосной, и зрачки засветились фосфорическим светом, как будто действительно душа стала ‘самым сильным ядом’.

— Из-за Ваны?

Он не отвечал ничего. Он никогда не боялся сражаться незнакомым ему оружием, но он чувствовал непобедимое отвращение к словесным поединкам. Не опуская глаз, ждал, что будет дальше. Она прекрасно знала за ним эту манеру, эту броню молчания и умела действовать против нее с ловкостью и едкостью.

— Что такое происходит или, по крайней мере, что произошло между тобой и Ваной?

— Не больше того, что тебе известно самой.

— Мне ничего неизвестно. Мне известно только, что Вана отчаянно влюблена в тебя.

— Я думаю, что ты ошибаешься, я надеюсь, что ты ошибаешься.

— Я знаю наверное, что это так. Поговорим откровенно. Я не ревнива: я хочу сказать, что моя ревность не такого рода, чтобы ты мог ее понять. Первое время, когда ты ухаживал за ней, у тебя было более или менее определенное намерение более или менее близкой женитьбы. Признавайся.

— Изабелла, я не понимаю, к чему служит этот неделикатный допрос. Сегодня ночью я хочу перелететь на Ардее через стены Лукки, перелететь над Серкио и над башней Гвиниджи.

— В это время ты ни разу не говорил с ней про любовь? Сколько раз вы оставались наедине! И ни одного слова, напоминавшего любовь? Ни одного?

— Не начинай опять свою извращенную игру, Изабелла.

— Да, кое-что было тут. Иначе каким образом она бы так сильно воспламенилась? Ты сам знаешь, что она тебя любит. Признайся, что ты знаешь это и думаешь об этом.

— Ты с ума сошла.

— Разве ты не помнишь в Мантуе, когда она появилась в дверях в тот миг, как ты меня целовал? Она была бледнее смерти.

Оба они вспомнили ту минуту, когда она, вся посиневшая, тяжело дыша, стояла, прислонившись к двери, близкая к обмороку, с широко раскрытыми глазами, которых, казалось, не могла закрыть.

— Может быть, она стояла там уже некоторое время перед тем и не спускала с него глаз в ту минуту, когда ты упивался мною, когда я стонала: ‘Не надо больше!’ — когда ты отвечал: ‘Еще!’

— Ах, зачем ты такая?

— Мы ее не слышали. Я ее не слышала, потому что у меня в ушах шумело. Но, наверное, она была тут и видела все. Я ничего не видела, у меня в глазах стоял туман, когда я оторвалась от тебя. Но мне показалось, что сзади меня стоит призрак, и я обернулась. И рот у меня был полон этого долгого бешеного поцелуя. И Вана видела этот рот.

Она говорила низким голосом, все больше и больше задыхаясь, отчего ее белая грудь приподнималась под золотистым кружевом с каким-то враждебным сладострастием, которое сводило ей мускулы лица и придавало ее губам ту же самую вздутость, что тогда.

— Ты помнишь это? Помнишь? И тут Альдо явился. И Альдо еще обнаружил у меня на губах кровь, маленький разрез на губе. Ах, почему в эту минуту страсть снова разлилась у меня по жилам, а я нагнулась, старалась затенить свое лицо, я боялась, что оно горело, но не от стыда, а от страсти.

Как горячим углем, она жгла его своим бесстыдством, подергивающимся лицом, на котором бесстыдство души горело, как нездоровая печаль, на котором глаза казались без ресниц и сами как будто страдали от своей обнаженности, на котором дыхание было похоже на вредные испарения, отравляющие и разлагающие мысли.

— Ты помнишь дальше? Я еще искала платок, чтобы закрыть себе рот, и Вана вдруг сказала мне: ‘Возьми мой’. Вана мне подала свой платок сухой рукой, в которой чувствовались лихорадка и злоба. Представляется ли она тебе в таком виде, в каком мне? И я вытерла каплю крови, пролитую поцелуем. Прижала к губе и потом посмотрела — на платке было красное пятнышко. Потом прижала еще раз. Ты следил за мной? Все остальное я помню, но этого не помню, здесь какой-то перерыв в моей памяти. Отдала ли я ей платок? Взяла ли она у меня его обратно? Можешь ты мне это сказать?

Он отрицательно покачал головой.

— Неужели и ты этого не можешь сказать? Сколько я ни думаю об этом, я не могу вспомнить. Это был маленький платок сиреневого цвета, надушенный жасмином, жасмином из Вольтерры. Я знаю наверное, что, когда мы входили в рай, у меня его уже не было. Может быть, Вана взяла его у меня в ту минуту, когда мы все подняли глаза к лабиринту. Может быть — да, может быть — нет…

В эту минуту ветерок всколыхнул легкую индийскую занавеску на дверях, и она обернулась, как-то особенно странно вздрогнув. Образ сестры так живо представился ей, что ей чудилось, будто она должна неожиданно показаться в дверях, как в тот раз, в комнате Винченцо Гонзага. Она еще понизила голос, придала ему волнующую задушевность, а также теплоту и тайный запах, подобный тайному запаху тела.

— Теперь я знаю. Она сохранила его вместе с пятнышком крови, спрятала его и не решается вынуть. Или, может быть, она вымочила его слезами, вымыла его слезами.

Он слушал ее, чувствуя глухие удары у себя в груди, слушал с отвращением, сжигавшим его, как страсть, со страстью, которая мутила его, как чувство отвращения.

— Ты не так смел в своих полетах внутри себя, как в своих полетах по воздуху. Есть вещи, которых ты не понимаешь, которые тебя приводят в ужас… Своей любви ты дал такие чистые и строгие глаза, что я не могу смотреть в них без стыда.

Она откинулась назад на спинку стула. Держа в руке стебель измятого цветка, она ударяла им о край стола и с лицом, освещенным золотым отблеском абажуров, поглядывала на него.

— А ведь ты сам не свободен от зверских инстинктов, ты можешь временами быть жестоким, и ты знаешь по опыту, что сладострастие является божественным мученичеством, от которого завоешь звериным воем… Но твоя другая любовь, та, на которую я недостойна была поглядеть, та является дряхлым пастухом, который выводит обыкновенные робкие парочки пастись на будничное пастбище умеренности. Некоторые вечера тебе рисуется, что ты сидишь на другой террасе, и тогда ты испытываешь чувство сожаления, не правда ли?

Сверкая зубами, она издевалась над ним, она откинула назад свою маленькую головку, крепко обтянутую сверху густыми косами вроде того, как обтягивают пробку флакона с сильно летучей жидкостью.

— Был бы ты способен ответить мне совершенно откровенно, если бы я попросила тебя оживить в своей памяти одно смутное и мимолетное ощущение?

Он чувствовал, что его тяжелое настроение еще усиливается и сжимает ему виски, производя в нем зловредное опьянение. Он глядел, как длинная рука соблазнительницы ударяла цветком по краю стола, и ждал, когда венчик оторвется от стебля. В душе его словно пронесся ветерок, и он услышал отрывочные фразы, произнесенные голосом Ваны: ‘Ах нет, вы этого не сделаете! Умоляю вас, заклинаю вас этой раздробленной головой, этим бескровным лицом… Я знаю, что я ничего не значу для вас… Послушайтесь меня! Я чувствую внутри себя ужас’. Ему вспомнилось выражение ужаса на этом жалком, истомленном лице. Он представлял себе самого себя под навесом, у безлюдного места состязаний, у трупа товарища, лежащего на походной постели, обернутого в красную материю флага, и этот страж умершего друга, замкнутый в свою печаль, как в алмазную стену, не улыбался ему. Он был отделен от него целой бесконечной ночью.

— Ты помнишь, — говорила ему соблазнительница с таким безумно пламенным выражением, что оно производило впечатление экстаза, — ты помнишь, когда в первой комнате Рая я сидела на теплом подоконнике и брат обнимал меня рукой за талию, я подозвала тебя, позвала Вану, и вы подошли, и мы все вчетвером стояли в просвете окна, и Вана дрожала на моей груди, а я поверх ее головы бросила на тебя взгляд, который влил тебе в сердце новую струю сладострастия?

— Ах, замолчи!

— Я навожу на тебя ужас?

У нее все еще было ее прежнее бесстыдное, подергивающееся лицо, прежний обнаженный взгляд, прежнее палящее дыхание, и в беспросветных переживаниях ее плоти это чувственное ожидание мученичества являлось почти что светлым лучом.

— Я помню, — сказал он глухим голосом, который ей показался угрожающим, — я помню ту минуту, когда ты дрожала в той комнате, через которую падала тень от кровати, когда ты дрожала от страха, видя, что к нам навстречу двигаются две безмолвные фигуры…

— Альдо и Вана!

— Мы сами в темном зеркале.

— Альдо и Вана и мы сами.

— И призрак безумия.

— Каждый в зеркале видит призрак безумия, который пугает его и манит. Может быть, ты хочешь уйти от меня? Хочешь, чтобы завтра мы расстались? Хочешь, чтобы мы больше не встречались друг с другом?

Внезапный вихрь ужаса пронесся внутри его существа и вырвал все силы из него. Она, казалось, вошла в образовавшуюся пустоту со всем бременем своей обнаженной плоти.

— Завтра я возвращаюсь в Вольтерру.

Они мчались на красной машине, стоял августовский день, напомнивший им далекий июньский вечер на мантуанской дороге. Теперь они мчались в адскую обитель Вольтерры.

Не было ни покрытых травою насыпей, не было белых прямых дорог, не было ни мягких линий каналов, ни рядов из тополей, тутовых деревьев, не было ни воды, ни теней, ни полевых насаждений в форме фестонов или гирлянд, была одна только безрадостная земля, страна бесплодия и жажды, унылая степь пустыни, покрытая пеплом.

— Видишь? Видишь? — говорила она своему унылому спутнику, склоняясь к его исхудавшему лицу. — Не таков ли и мой образ внутри тебя? Не так ли он сушит и тебя?

Всюду в сухой меловой почве раскрывались трещины, напоминавшие пересохшие губы. Там и сям посреди заброшенных полей виднелись красные куски горной породы габбро, пластинчатые куски блестели, как обломки мечей, так сильно сверкали они, что казалось, будто даже трещат, как солома в огне.

— Не такова ли и твоя страсть? Все в тебе горит, не правда ли?

Пересекающиеся желтые трещины напоминали огромную сеть из суровых ниток с большими неровными ячейками, словно кем-то накинутую на белую почву.

— Видишь, куда я увлекаю тебя?

Высохшие ложа ручьев, покрытые белыми камнями, как пути караванов, усеянные костями верблюдов, сверкали невыносимой белизной, они были как короткий крик Сверкнут и рассеются.

— Что ты можешь сделать, что мы можем сделать, чтобы сравниться с этой палящей силой? Чтобы превзойти ее?

Промелькнул какой-то невзрачный домик, глыба туфа, наваленная кругом соломой, с одним кипарисом, с одним черным кипарисом, прямо стоящим как часовой посреди этого бледного пейзажа.

— Ты еще не любишь меня как следует. Может быть, и я еще тебя не люблю. Ты еще не страдал как следует из-за меня. Я еще не страдала из-за тебя, как бы мне хотелось. Пусть же любовь станет для меня как вся эта безнадежность кругом нас! Видишь? Видишь? Жалкая безнадежность, с которой, однако, не сравнится никакая пышность. Все остальное ничтожно перед этим. Что представляют из себя эти смолистые леса, морские пески, болота, которые мы оставили позади?! Взгляни на мои меловые ломки!

Она говорила в каком-то солнечном бреду. Ему невольно пришли на память тропические лихорадки с их солнечными галлюцинациями в этих местах, в которых жизнь уснула, их собственная жизнь, казалось им, переживала момент наивысшего напряжения и сложности.

— Посмотри!

Солнечный жар падал хлопьями, как над песчаным местом, где Данте видел неподвижно лежащие фигуры царей, возмутившихся против Бога, видел носившиеся толпы душ, видел руки несчастных, неустанно машущие с целью стряхнуть неумолимое пламя, и где один только человек лежал совершенно равнодушный к пылавшему вокруг огню. Подобно арене адских мучений, меловая страна пламенела, ‘чтобы удвоить боль’, превращалась в горячие уголья, рассыпалась пеплом. На небо возвращались отражения света, обесцвечивая его, растворяя его лазурь. В глыбах туфа кристаллические вкрапления сверкали как алмазы. Там и сям на высунувшихся гребнях соляной налет поблескивал, как битое стекло, как железные опилки. Время от времени под налетом ветра вся эта яркость вспыхивала и загоралась еще ярче. По скорбной пустыне разливалась долгая мрачная жалоба, как будто из каждой трещины вырывалось по вздоху или стону.

— Ах, Паоло, на этой дороге нет телеги с бревнами, и ты не грозишься швырнуть меня на кучу камней, но наше теперешнее путешествие кажется мне гораздо более опасным. Правда? Но я и на этот раз могу повторить: ‘Не боюсь’. А ты?

Он не отвечал ей. Держа руки на руле, устремив глаза вдоль дороги, усеянной острыми камешками, он испытывал тоску еще более сильную, чем прежде. С ним происходило нечто такое, что он прежде считал бы совершенно невозможным, вроде того, как, например, дышать без легких. Он чувствовал, что у него отнята воля и что он находится во власти чуждой силы, влекущей его к таким событиям, которым его роковое ясновидение заранее давало характер порока, преступления и муки. Он уступил настояниям полоумной любовницы, но зараза уже настолько проникла в него, что к чувству отвращения присоединилось желание посмотреть, что произойдет, то было горькое и жгучее любопытство человека, сознающего за собой тайную вину, был дьявольский соблазн.

— ‘Если бы в один прекрасный день вы утратили способность спать, улыбаться, плакать…’ Ты помнишь эти слова? Какую цену они могли иметь среди того мягкого пейзажа? Но тогда я думала о своей испепеленной пустыне. Взгляни вокруг.

Картина принимала все более безнадежный характер. Направо, налево, впереди — повсюду волнистая поверхность казалась площадью, высохшей после библейского потопа, который перенес сюда остатки преданных проклятию городов, остатки искупительных пожаров, прах наказанных племен. Здесь было исполнение судеб, возвещенных пророками. Свершались слова господни: ‘Вот Я снизошлю на тебя огонь, и он пожрет на тебе всякое дерево живое и всякое дерево засохшее, и огонь этот не потухнет, но опалит всякое лицо человеческое от юга до севера’. Вся земля была как дно таза, покрытое щелочным осадком после мытья. Не было ни одного деревца, ни живого, ни сухого, не было даже терновников пророка Исайи. Только кое-где томился высохший, бесцветный гребенщик, лишенный даже собственной тени.

— Любишь ты меня? Любишь ты меня? — спрашивала она, еще ближе наклоняясь к его исхудавшему лицу, охваченная внезапным страхом при мысли о другой любви, которая горела там, впереди, в Городе Ветров, и которая могла одержать победу над ее любовью. — Любишь ты меня? Горишь ли ты любовью? В тебе не должно остаться ничего, кроме твоей страсти. Забудь, забудь о наших днях и ночах, забудь о наших хриплых криках, забудь, что сотни раз мы умирали в объятиях друг друга, что сотни раз мы просили пощады и не получали ее. Забудь о всех ласках и насилиях, ибо там нам не придется прикоснуться даже взглядами друг к другу, там мы будем страдать от еще худшей жажды, мы будем такими, какими были до нашего кровавого поцелуя.

Под влиянием особого инстинкта она избегала порывов сладострастия, отдалялась от него своим телом, лишала его обладания своим телом, снова налагала жестокий запрет, ибо она чувствовала, какой силой нетронутой девственности обладала та, которая оставалась одна со своей любовью и своей скорбью. Особый инстинкт советовал ей встать в равные условия с той, снова сделаться запертым садом, который может показаться более желанным тому, кого изгнали из него, чем тому, кто еще не проник в него. А ей было доподлинно известно, как легко и быстро может женщина, даже после самых развратных удовлетворений страсти, сделаться снова далекой и чужой в глазах мужчины. Она знала, как умеет женщина отнять впечатление действительности у самого несомненного факта обладания и теми же самыми пальцами, которые только что освежали смятое ласками тело, создать непреодолимую преграду для обладания собой. ‘Забудь!’ — сказала она, и уже сразу почувствовалось, что она стала прежней Изабеллой с ее выжидательной, дразнящей тактикой, когда она предлагалась и уклонялась, уступала было и снова отказывала. Но теперь уже в ней действовало не желание поиграть, но желание мученичества, вселившееся в ее тело, еще не отмытое от вчерашней оргии. Представляя себе синие пятна на своей коже, пропитанной жасмином, она уже предвкушала муки воздержания, как наслаждение еще более острое, чем всякое другое. И она с тревогой представляла себе свою первую ночь в вольтерранской вилле, бессонную и беспокойную.

— Вольтерра!

Позади холма из мергеля на вершине горы, как на краю дантовской башни, неожиданно показался длинный ряд стен и башен. Оба они впились взглядом туда, задержав ход машины. Машина зашумела, запыхтела. Три вороных лошади со спутанными ногами, с длинными хвостами, с длинными гривами поскакали прочь через поле, поросшее кустарником, поблескивая на солнце и обрывая копытами листья. И город исчез из глаз.

Не взошла ли Вана уже на площадку позади старого дуба и не смотрела ли оттуда в долину, не наблюдала ли за дорогой, несшей ей ужас? Теперь Изабелла представляла себе ее образ, а также то место, на котором она должна была стоять: эту уединенную лужайку, на которую падает тень Мастио, выступающего из ограды, затем дорогу, пролегающую между двух четырехугольных башен, затем дерево дома Ингирами, которое оттуда кажется не имеющим ствола и похожим на купол, поставленный прямо на траву, таких же размеров, как купол Баптистерия, последний выступал с другой стороны крыши дворца с находящимися на ней флюгерами с изображениями орла и колес, а под высокой площадкой на откосе стояли вечно шумящие дубы, своим шумом утомлявшие остальную листву. Не там ли находилось теперь узкое смуглое лицо, пристально всматривающееся, не покажется ли пыль на дороге?

Не там ли стояла под солнцем, протянувшись всеми своими силами любви и ненависти в сторону белой дороги, ее непокорная сестренка? Над бушевавшей листвой дубов бушевала, может быть, ее жизнь?

И она задрожала от ужасного сознания, что та страсть могла оказаться более сильной и дикой, чем ее собственная. Как ее сестра прожила эти несколько недель — она ничего не знала, и ее фантазия помогала ей угадывать. Она видела себя на очаровательном пизанском побережье, растянувшейся на подушках среди наслаждений, в сладострастном забытьи, и видела ее замкнувшееся в себя существо, смелое и скрытное, сидящее там, в Городе Ветров, посреди зрелищ скорби и смерти, с ее пением и любовью и с беспрестанными порывами отчаяния. И она почувствовала зависть к ней и страх и представила ее себе во всеоружии сил, готовой на борьбу, готовой на смерть.

‘Вернемся назад, вернемся назад!’ — чуть было не взмолилась она, не справившись со своей тревогой. И, слыша, как шумит машина, преодолевая подъем, она готова была пожелать, чтобы что-нибудь в ней разорвалось, сломалось.

На вершине голого холма стояло стадо, печально прильнув к нему, как к иссушенным сосцам, и имело такой же мертвый вид, как скала, в которой там и сям виднелись вкрапленные в нее окаменелые ракообразные и пластинки слюды. На одном из утесов горы Капорчиано, красной от входящих в ее состав слоев породы габбро вперемежку с медной рудой, стояло Монтекатини ди Валь ди Чечина со своей четырехугольной башней Вельфорти, в знойном воздухе закрутилась меловая пыль. Проклятие Исайи тяготело над этрусской страной. Все казалось мертвым в невыносимом отблеске меловых ломок, от разившихся трещин, щелей, расщелин, от всех следов бесплодия веяло неослабной скорбью. И опять пошли жалобные завывания ветра, гулявшего между вершинами.

— Видишь, видишь, куда я засадила сестру, брата, свою крошку Лунеллу? Как они жили все это время? Что я прочту в их глазах? Только представь себе, какое действие на душу может произвести подобная страна! Посмотри на Вальцы!

Озаренная пламенеющим пеплом, стояла перед ними лунообразная гора с рогами, обращенными к скверу, покрытая крутыми уступами, поднимая навстречу белому небу свою железную твердыню, вышедшую из той же самой преисподней, где стояла скала, под которой сидел Флегий и через которую перешел великий этрусский странник со своим путеводителем.

— Куда я тебя везу? Куда я несу свою любовь? Не к счастью, конечно, не к счастью, но к чему-то ужасному. Мне это известно. Для чего же я это делаю? Во мне сидит какое-то безумие, более древнее, чем я сама, и оно не даст мне покоя. Я чувствую, страдаю от него и не понимаю его. Ты думаешь, что мне грозит сойти с ума? Мне казалось иногда, что я читаю эту мысль в твоих глазах. Ответь мне!

Теперь вся местность была покрыта возвышениями вроде тех, которые она видела в пизанской области, похожими на ‘более или менее жаркие’ памятники казни. На вершине одного мелового холма стояли три кипариса, как три орудия казни на Голгофе. Ветер был как огромное звучащее пламя.

— Ах, мне хотелось бы вернуться назад!

Ужасное предчувствие захватило ее и хотело заставить ее свернуть обратно с этого грозного подъема, от слепого, внезапного ужаса она стала белее белых скал. Ей хотелось начать такой рассказ:

‘У белой стены сидят безумные женщины и шьют для кого-то саван, а вокруг слышатся крики гусей. Доктора ходят в длинных рубашках, с равнодушным видом… Нужно ехать вот этой дорогой. Прежде чем доехать до церкви Сан-Джироламо, увидим через железную сетку дом умалишенных. Там вместо решетки стоят красные деревянные рамы с натянутой на них железной сеткой, как вокруг курятника. Все это стоит у меня перед глазами. Затем едем между двух стен, и из-за стены опять выступает дом, выступает крыша… А затем идет Сан-Джироламо, лоджия, монастырь, моя капелла, капелла дома Ингирами, где происходило мое венчание. На барьере лежат мои длинные руки и держат маленькую красную книжку. Но святая Катерина не имеет грустного вида Ваны, нет: у нее красная мантия, и у ног ее лежит колесо — орудие пытки… Им самим приходится работать, потому что нет больше свободных мест. И число их растет ежегодно. Они сами носят известку, носят камни. Уже поднимается свежесработанная стена, в воздухе уже пахнет этой работой. Иногда идешь по тропинке в чаще олив, и один из них встретится тебе, остановится и долго-долго смеется, и лицо так кротко смотрит из-под белого колпака… А там, на холме, сад из жасминов, спрятанный за рядом кипарисов и дубов. Он заперт и обнесен стеной, а в стене узенькая дверь…’

От прилива крови ей представлялись бессмысленные образы, но они лопались в мозгу как пузыри, не успев еще оформиться.

— Я хочу вернуться назад.

— Ты хочешь? — переспросил ее спутник сдавленным голосом, держа руку на рычаге машины и не будучи в состоянии рассуждать, так сильно подействовал на него голос женщины.

— Я хочу вернуться назад. Остановись!

Он необдуманно остановил машину на слишком крутом месте подъема и почувствовал, как остановившиеся колеса начали двигаться назад. Благодаря остановке встречный ток воздуха прекратился, и атмосфера стала сразу удушливой, почувствовалось дыхание тысячи плавильных печей. Энергичным маневром он предотвратил катастрофу. Мощная машина опять преодолела подъем, яростно зашипела, выпустила удушливые газы и подняла смрадное облако пыли.

— Невозможно здесь останавливаться, невозможно повертывать назад, — сказал он, поднимаясь в гору. — Нужно ехать вперед.

— Да, едем, едем. Что это за страх на меня напал? Я стала трусихой. Едем! Такова судьба наша.

Вокруг облегло целое море высохшей грязи желтоватого цвета, которую свет местами превращал в волнистый бархат, накладывая голубые тени такого таинственного вида, что они напоминали видения фаты-морганы.

— Видишь ты куртину острога? Видишь последний западный бастион? Видишь рядом, на откосе, темную массу дубов? Это мои дубки. Оттуда с площадки раскрывается вся местность до самого моря и видна дорога со всеми своими поворотами. Я уверена, что Вана стоит там и не сводит глаз с дороги. У тебя сердце дрожит? Все тут пылает, но жарче всего она. Подумай только! Через нисколько минут она будет в моих объятиях.

Вдоль дороги тянулись тонкие печальные кипарисы, кучи почерневшей соломы, кузнечные горны, груды щебня, сухой валежник, тощие, безобразные оливы. Казалось, что вот-вот все это загорится, запылает под ветром, как хижина из ветвей, сгорит в одну минуту, пожрется пламенем, развеется по безотрадному месту, огнем по огню, пеплом по пеплу.

И пришла ночь.

Жизнь доказала, что она может разыграть самую невероятную игру притворства. Опьянелые страсти — скорби, мести, жгучей любви и жажды смерти — улыбались друг другу во взорах светлых глаз. И только уста, слишком обнаженные, живые уста, выдавали время от времени скрытые движения воли, иногда склонялись лица вниз и судорожная волна пробегала по мускулам лица.

И пришла наконец ночь. Каждый теперь оставался наедине с собой и со своим демоном, в тишине своей комнаты, возле мягкой постели.

— Говори тише, не шуми, чтобы не разбудить девочку, — сказала Изабелла Кьяретте, которая раздевала ее.

По ее желанию комната Лунеллы была рядом с ее комнатой. И дверь в нее была открыта. Но из комнаты девочки ничего не доносилось, даже дыхания не было слышно. Во всем городе стояла тишина, в открытое окно вливался запах жасминов, тубероз, влажный запах большого садка. Время от времени от набежавшего ветерка визжал на крыше флюгер, и визг этот сливался с долгим стоном ветра, столь обычным для Вольтерры, как будто бы ветер там зарождался в тамошних склепах.

— Нынче ночь святого Лаврентия, — прошептала Кьяретта, у которой в эту минуту от резкого движения ее хозяйки выскользнул из рук крючок.

В окне мелькнула падучая звезда, прорезав небо ослепительной бороздой.

— Задумали, сударыня, какое-нибудь желание?

Не отвечая ей, Изабелла подошла к окну, и камеристка последовала за ней, продолжая ее раздевать. Она взглянула на небо, почувствовала свежесть на своих голых руках, на плечах, на груди. Вдали, по ту сторону Эры, в стороне Пизанских холмов, беззвучно сверкали зарницы. Млечный Путь закрывали местами облака, похожие на разорванные траурные вуали. Белая огневая слеза вылилась и потекла по лицу ночи, и за ней другая, третья. Ночное дыхание жасминов вливалось в беззащитную душу. С высоты обрушивались на нее неведомые силы с намерением овладеть ею.

— Поторопись: я устала, — сказала она.

Она не стояла на ногах. Повернулась, пошла, села перед зеркалом и отдала в распоряжение камеристки свои тугие, как канаты, косы.

— Подожди минутку. Мне послышался сейчас вздох. Может быть, Лунелла…

Она прислушалась в направлении открытой двери. Услышала только визг флюгера на крыше и ничего больше. Камеристка молча чесала ей волосы. Ее беспокойная душа погрузилась в неопределенные воспоминания. Ей казалось, будто эта ночь началась бог знает когда, совсем как в какой-нибудь сказке. Ее волосы струились, струились как медленнотекущая вода, и с ними тысячи явлений ее жизни, все одинаково бесформенные, неясные, расплывчатые, что-то среднее между забвением и воспоминанием. И вдруг под этим наплывом показалось ей, будто стены сдвинулись, огромные, грозные, неумолимые. И явление это представлялось такой же действительностью, как кирпич и цемент, из которого они были выстроены. И ей стало ясно, что в доме живут существа, которые страдают из-за нее, которые страдают за нее. Она почувствовала над собой как бы тяжесть всего дома, невыносимую, как гнет тоски. И сама себя спрашивала: ‘Зачем я это сделала?’ И пока искала ответа, все ее полувоспоминания расплывались еще больше, совершенно утрачивая форму. Гребень, безостановочно ходивший по ее волосам, создавал своим движением подобие чар, которые давно уже начались и могли продлиться в бесконечность. Ее лицо уходило далеко-далеко в зеркальную глубь, теряя свои очертания, потом снова выплывало из глубины, и теперь уже это не было ее лицом.

Она встала в испуге.

— Мне осталось еще вплести ленту, — сказала Кьяретта.

— Не нужно. Оставь так. Подай мне капот. Можешь теперь идти.

— А завтра?

— Я позову.

Оставшись одна, она впала в такое страшное волнение, что зажала себе рот рукой, боясь, что начнет кричать. Не желая шуметь, она ходила босыми ногами по ковру из одного угла комнаты в другой, и тень ее росла и ширилась на стенах. Задыхаясь, остановилась на пороге соседней комнаты. И спросила себя: ‘Зачем я это сделала?’ И от мук ее не приходило к ней ответа, приходили только еще более глухие муки. Сдерживая дыхание, сделала шаг вперед. Увидела белую кроватку и на подушке темную массу волос. Потихоньку подошла поближе, боясь разбудить сестренку своим дыханием. При слабом свете лампады увидела, что она лежит на спине.

Нагнулась, чтобы посмотреть на милое личико спящей. Вздрогнула. У Лунеллы глаза были широко раскрыты.

— Детка, ты не спишь?

— Мне не спится.

— Я тебя разбудила?

— Нет. Я уже не спала.

— С каких пор?

— Я слышала, как ты сказала Кьяретте: ‘Говори потише’.

— Но когда ты проснулась?

— Я не просыпалась.

— Ты ни на минуту не закрывала глаз?

— Ни на минуту.

— Почему?

— Потому что я несчастна.

— О нет, нет, нет, моя крошка!

Она взяла ее на руки, прижала к своей истерзавшейся груди. Серьезный тон девочки, которая без слез произнесла эти слова взрослой женщины, уколол ее невыносимо. Теперь она чувствовала, что готова на какую угодно жертву, лишь бы сестренка улыбнулась.

— Нет, детка. Что это ты сказала такое? Почему ты несчастна?

— Потому что ты такая нехорошая.

— Нехорошая?

— О да.

— Что же я сделала такого?

— Ты не хочешь больше добра Форбичиккии.

— Ты мое самое нежное сокровище.

— А также и Мориччике.

— Как ты можешь говорить это?

— А также и Дуччио. Всем, всем…

— Как ты можешь говорить это? Что же я сделала такого?

— Никто этого не знает.

— Бог мой! Все из-за того, что я пробыла несколько дней в отсутствии. Тебе этого не хотелось?

— Ты, наверное, сделала что-нибудь скверное Ванине.

— Я?

Ей хотелось обратить в смех и в шутку этот детский гнев, прогнать его ласками и нежными словами, но сердце у нее дрожало под строгим, почти суровым взглядом этого лица, на котором таилась преждевременная грусть. В ответ на каждое обвинение она слышала внутри себя глухой шум, как будто там падали большие сгустки крови.

— Она из-за тебя плачет.

— Откуда ты это знаешь? Расскажи мне.

Охваченная тоской, она приподняла с кровати сестренку, посадила ее на подушку к самому изголовью. Что-то упало на пол.

— Тяпа упала, — закричала Лунелла, с беспокойством высунувшись из кровати.

— Вот она, вот она. С ней ничего не случилось, дорогая, — сказала Изабелла, поднимая куклу, у которой раскрылись глаза.

Девочка взяла ее, покачала немного на руках, ощупывая ее испорченную ножку, затем уложила ее рядом с собой с бесконечными предосторожностями, как будто не было на свете другого сокровища дороже этого. Это сообщило странное подобие жизни этой фигурке, сделанной из фарфора, дерева и тряпок.

— Расскажи мне. Ванина плакала?

— О да!

— Перед тобой?

— Она пряталась от меня, но я все-таки узнала. Вот и сегодня…

— Сегодня? Расскажи.

— Сегодня утром она пришла раньше, чем мисс Имоджен сделала мне ванну. Она села рядом со мной и совсем словно рассказывала мне сказку, потому что говорила: ‘Форбичиккия, бедная моя Форбичиккия, знаешь ли, что нас гонят прочь? Знаешь ли, что мы не можем дольше оставаться с Изой? Приходится нам уходить отсюда, взять с собой Тяпу и ножницы, и белый лист бумаги, и больше ничего, и пойти ножками, куда глаза глядят…’ Она была совсем не такая, как раньше, и я не думала, что она кончит слезами. Но вдруг она меня сжала крепко-прекрепко и закричала: ‘Нет, не могу, не могу! Я унесу тебя с собой, я унесу тебя с собой!’ И рыдала и замочила мне слезами волосы, лицо…

Горе сдавило горло маленькому созданьицу, и все ее хрупкое тельце сотрясалось, и горе бушевало в ее узенькой груди, как ураган в тростниках, как бурный поток среди ивняка. Слишком рано развившиеся силы мечты и скорби лежали в недрах этого нежного и дикого созданьица, всегда готовые прорваться наружу.

— Иза, Иза, прогони его, прогони! — закричала она, в отчаянии кидаясь на шею сестре, крепко и судорожно обхватив ее и задыхаясь, словно испугавшись неожиданного появления какого-то призрака.

— Кого? Кого?

— Мужчину.

— Какого?

— Того, того, который приехал с тобой. Прогони его прочь!

При первом ударе Изабелла с испугом обернулась, чтобы посмотреть, не вошел ли кто, потому что в своем беспокойном состоянии она все время была готова к чему-нибудь непредвиденному. Но вслед за этим первым неопределенным страхом, вызванным криком и движениями девочки, выступил образ ее любовника, вызванный последующими словами Лунеллы. И тень беды надвинулась ей на сердце.

— Успокойся, детка! Успокойся! Зачем ты так волнуешься? Вана вбила тебе в головку какую-нибудь скверную мысль.

Девочка трясла своей кудрявой головкой, и дыхание надрывало ей грудь.

— Это наш друг, наш добрый друг, который желает тебе добра.

Девочка упорно трясла кудрями, и выражение лица у нее было жесткое и злое.

— И ты его полюбишь, если поближе подойдешь к нему, если не станешь бегать от него, как сегодня.

Девочка не поддавалась ее увещаниям, и с губ ее срывались озлобленные речи.

— Возьми его себе! Бери его! — вырвалось у нее, и она стала отбиваться от сестры, отталкивать ее. — Прогони нас отсюда, прогони нас прочь.

Она легла грудью на постель, судорожно рыдая, прижавшись лицом к лицу Тяпы.

— Мы уйдем отсюда, уйдем, туда, туда, куда глаза глядят, одни, ножками…

Успокоенная обещаниями, ласками, убаюканная, она поддалась наконец усталости, заснула. Еще на ресницах блестела одна слезинка, и рыдания, все более и более слабые, изредка подступали к горлу. Тяпа тоже заснула на той же подушке без укачивания, без угроз пожаловаться Буке. Ножницы висели у изголовья на цепочке, поблескивая сталью и золотом. ‘О, усталость, усталость, убаюкай и меня!’ — вздыхала в своем сердце Изабелла, истомленная горем, положив голову на край маленькой чистой постели. Она поочередно то смирялась, то возмущалась. Ей начинало казаться, что скоро заснет, и поверхности ее тела выступали, представляясь ей чем-то материальным, какой-то упругой массой, к которой ей хотелось прижаться лбом и глазами. И вдруг открывалась какая-то щель вроде тех трещин, которые ежеминутно попадались им во время их ужасного путешествия, она расширялась и делалась пещерой, пропастью, движущейся бездной, из которой вырастали все ее мысли, все ее страхи и вся тоска. И от сна оставались одни только беспорядочные видения, которых она не могла рассеять, как ни старалась мигать глазами. Ей представилась одна из тех женщин, которых она видела у белой стены за шитьем, она тоже положила голову на край постели, широко раскрытыми глазами вглядываясь в полумрак, и от ее полосатого передника доносился какой-то зловещий запах.

Измученная бессонницей, обливаясь потом, подняла Изабелла голову, и ее движение прошло перед ее глазами как в зеркале. Она ощущала в себе странное чувство раздвоения. Она как будто извлекала себя из себя самой. Затем из ее собственной субстанции образовывались какие-то чудовищные образы, как ночные кошмары, вызываемые некоторого рода болезнями и служащие симптомами для определения последних. И тишина казалась чем-то обманчивым, неуловимыми проносились как будто звуки, которые тотчас же меняли свой характер, когда к ним начинала она прислушиваться. Повторялись звуки, похожие на звуки шагов, на шаги человека, еле слышно, но неотвязчиво идущего сзади, и создавался образ хищного зверя, без устали двигающегося взад и вперед по клетке на своих гибких, напряженных лапах.

‘Кто там ходит? Куда идет?’ — в галлюцинации своих чувств, в смутном шуме, ощущавшемся в висках, она не в состоянии была определить, откуда брались эти звуки. Зарождались ли они внутри нее самой? в ее больном мозгу? Ей пришли на память слова Лунеллы: ‘Приходится нам уходить отсюда… идти ножками, куда глаза глядят’. Снова охватил ее ледяной ужас. Она испугалась за свой рассудок, испугалась, чтобы этот звук шагов не оказался симптомом сумасшествия, чтобы ей не пришлось слышать его до самой смерти, чтобы не пришлось ей до самой смерти чувствовать в себе присутствие какого-то существа, которое идет, идет без устали. Опять представилась женщина с полосатым передником, с рыжеватыми, гладко причесанными волосами, с шелушащейся кожей, с глазами альбиноски. ‘Идти, идти…’

Вскочила на пол, обхватила голову руками. Шаги слышались явственнее: теперь уже над ней. Тогда она взглянула на потолок, по которому колыхались тени от лампады. И вдруг вспомнила и поняла. Над ней находилась комната Ваны. Шаги эти принадлежали Ване. Там наверху была Вана — она не находила себе покоя.

И неудержимое желание овладело ею. ‘Я должна пойти к ней. Я должна ее видеть. Она сейчас одна? Или с Альдо?’ Затем безумная мысль промелькнула в ней, она почувствовала приступ бешеной ревности. Перед ней встал образ Паоло. ‘Я, наверное, схожу с ума’. И ей показалось, что она может решиться на какие угодно муки, лишь бы не оставаться больше наедине с собой при подобном расстройстве своего рассудка. Ей показалось, что ей не овладеть больше частью своей души, если она не вырвет ее силой из захвативших ее рук.

Подошла опять к маленькой кроватке, нагнулась, прислушалась. Лунелла спала таким глубоким сном, что он производил впечатление большого горя, сменившегося глубоким забытьем. ‘Бедняжка! Она до завтра не проснется, не позовет к себе. А если вдруг проснется и позовет меня, а меня не будет близко? Что подумает она? Ах, сестренка, сестренка, сколько в тебе пылкости и горечи, сколько презрения и деспотизма! Для тебя тоже, как для Изы, душа станет твоей отравой!’ Постояла минутку. Переступила порог, вошла в свою комнату. В окне увидала немые зарницы, вдохнула запах жасминов, услышала визг флюгера. Белая огневая слеза выкатилась, протекла и пропала.

Горе Ваны дошло до той напряженности, какая чувствуется в мышцах и жилах льва, приготовившегося к прыжку. Неукротимая сила обуяла ее, бесповоротно увлекая ее куда-то, безжалостно потрясая ее. Она не пыталась противиться ей и не надеялась, что найдет минуту покоя и облегчения. Такою, может быть, была Христианская Дирцея, когда ее привязывали к быку для циркового зрелища.

Она совершенно не сознавала своих движений. Носилась от одной стены к другой, от одного угла к другому, и в своем быстром движении удивлялась, что видит перед собой все тот же четырехугольник стены, тот же комод, тот же стул, которые стоят себе неподвижно, равнодушные к ее страданиям. Какая-то гневная потребность причинить себе боль заставляла ее ударять об стену кулаками, и этой боли она не чувствовала, а слышала только судорожные сжатия сердца, до которого руки ее не могли достать. И, ударяя, сердилась на препятствие, останавливавшее ее удары, ее порывы и не дававшее ей ранить себя.

‘Я труслива, труслива. Я могла бы уже быть мертвой, могла бы уже быть там. Я труслива’. И в изнеможении падала поперек кровати и закусывала одеяло. Она воображала себе, что лежит, уткнувшись лицом в мягкую землю, и рот ее полон грязи. Над ней висели уступы Бальц.

‘Так, так, вся боль и прошла. У меня ничего нет больше, я ничего не чувствую. Вот он подходит, поворачивает меня, поднимает на руки, и говорит мне, как и в ту ночь: ‘Успокойте, успокойте свое доброе сердечко’. А разве нельзя воскреснуть от одного слова — ведь умереть от одного слова можно’.

Все воспоминания июньской ночи успокаивающе действовали на ее душу, не оставляя места другим образам, — все, все, начиная от притворного сна и до поспешного бегства, от прибытия на место состязаний и до печального визита, от слов ужасного предсказания до слез на утренней заре. И думалось ей: ‘Один только час, один только час я была для него дорогим существом, один только час я прижималась к его сердцу, но разве этот час не стоит для него целой жизни? Никогда, никогда в жизни другая не даст ему того, что дала ему я. Я это знаю, и он это знает. Перед трупом товарища он не мог плакать, но я плакала внутри него, и какими слезами! Сегодня вечером он два раза взглянул на меня с грустью, похожей на ту грусть, с выражением тайны, похожей на ту тайну. Какую цену имеют кровавые уста другой, если подобный взгляд может между двумя человеческими существами положить связь на жизнь и на смерть?’ И тут ее любовь пролилась по жилам, наполнив ее чувством всемогущей гордости. Любимый человек представился ей жертвой колдовства, пленником злых чар, ожидающим свою избавительницу. Она чувствовала себя вооруженной могучим оружием на последнюю борьбу. Нетерпеливая ярость заставила ее подняться на ноги. Она встала с кровати и почувствовала себя разбитой, как после долгой лихорадки, корчи сводили ей желудок, как во время тошноты, когда во рту разлито ощущение желчи и крови, и холодный пот течет, и все жизненные ощущения исчерпываются одним отвратительным подергиванием.

‘Умирать и не умереть!’ Отчаяние опять овладело ею, оно сотрясало ее истощенное тело, швыряло его туда и сюда по запертой комнате, и опять по-львиному напрягались мышцы и жилы, готовясь к прыжку.

И вдруг дверь отворила чья-то горячая рука, она обернулась, и силы отчаяния закрутились в ней вихрем. И другая полуночница была тут. И стали они друг против друга не как жизнь против другой жизни, но как два призрака, вызванных одной и той же смертной агонией.

Не сказали ни слова, только взглянули друг на друга. Все, что было в них неутешной скорби, и бессильной ярости, и ужаса изумления, все скопилось у них во взгляде и дыхании, все рвалось наружу. У обеих были распущенные волосы, простой капот, оставлявшие обнаженными руки. Они были такими, какими создала их мать — одна у обеих, это были старшая и младшая сестры, они сбросили все ненужное, откинули всякое притворство, и одно говорило за них — их кровь, и одно было у них мерило — их страсть.

Когда они заговорили наконец, то не стали сдерживать ни движений ни голоса.

— Я слышала твои шаги, — начала Изабелла. — Я снизу услышала, как ты ходишь. Я сейчас убаюкивала Лунеллу, затем осталась у ее кровати. Услышала твои шаги. Пошла к тебе наверх. Я не могла удержаться. Ты страдаешь? Я тоже страдаю, не могу сказать как.

— Ты была у Лунеллы? А не в другом каком месте? Не в другой комнате? Это меня удивляет. Ты приходишь ко мне, чтобы я вторично вытерла тебе губы? Приходишь, чтобы показать мне на руках эти синие пятна, которых не решилась показать вечером за столом?

В каждом из этих вопросов было столько едкости и ненависти, что Изабелла отшатнулась, как от безостановочно вылившихся ударов.

— Не будь такой грубой со мной, Вана. Я не привыкла, чтобы так грубо вторгались в мою личную жизнь. А кроме того, я не знала, что у тебя такой опытный глаз, что ты так легко распознаешь истинную природу некоторых знаков…

Она тоже вдруг озверилась, недостаток стыдливости в манерах и голосе сестры поднял со дна ее существа всю его муть. Испытующие глаза сестры жгли ее немилосердно.

— Ах, ты не знала! Теперь тебя шокирует мое бесстыдство! Но к каким только зрелищам ты не приучила меня, к каким манерам, каким намекам, какому разговору! Разве один только раз я служила тебе ширмой? Разве ты мало возбуждала себя за счет моей невинности? В твоем доме я выучилась входить в дверь не иначе как постучавшись, а в отворенную дверь — предварительно кашлянув. Ты меня приучила ко всем мерам предосторожности и скромной угодливости. Там, в Мантуе, ты не помнишь, я должна была подать тебе платок, чтобы вытереть губы… Этого мало тебе? Нет, этого мало тебе. Ты тогда заставила меня быть свидетельницей, сигнальщицей, чтобы Альдо не застал тебя… Несколько минут после ты смеялась, играла свою комедию, собрала всю свою прелесть, чтобы поглубже ранить меня. Ты неожиданно привлекла меня к себе, прижала, стала играть моими муками, хотела добраться до них когтями, пощупать их, раздражить… Ах, ты извращенная женщина, извращенная!

Это было изумительное воплощение ярости и стыда, ее узкое смуглое лицо похудело и потеряло свою чистую овальную форму, ее темные волосы, раскидавшись вокруг лица, придавали ей сходство с Лунеллой, и белки ее глаз казались твердыми, как эмаль. А та, которой она швыряла эти обвинения, смотрела на нее не защищаясь, не прерывая ее, чувствуя, что в глубине ее навертывается какая-то странная улыбка, и боясь, чтобы она не дошла ей до губ, ибо наперекор своей собственной воле, наперекор своему раскаянию она находила некоторое удовольствие в том, что другие называли преступлением.

— Тебе этого недостаточно было, нет. Тебе мало было, что ты довела мои муки до отчаяния, что ты наблюдала за каждым моим судорожным движением, что ты играла в сострадание, чтобы унизить меня. Тебе мало было того, что ты отправилась подальше вкушать наслаждения, а меня заперла в доме, стоящем под самой тюрьмой, и грубо отняла у меня всякий смысл жизни, и оставила меня лицом к лицу с самой ужасной смертью. Всего этого тебе мало было. Теперь ты вернулась и привела с собой своего любовника…

— Своего жениха.

Уничтожающий смех вырвался из уст обвинительницы.

— Ах, смейся же, смейся и ты! Не сдерживай себя, не стесняйся. Я вижу, ты сдерживаешь себя, чтобы не рассмеяться. Твой жених! Но это будет третий твой жених, если не ошибаюсь. На этот раз ты могла бы найти что-нибудь новенькое, менее избитое, чтобы получить отпущение грехов от веселой компании твоего круга и чтобы приютить грех под вдовьим кровом без большого скандала.

— Вана!

Под этим градом насмешек, под этими глубокими уколами стояла она, бледная как полотно, и с ужасом смотрела, как противница целится своим отравленным оружием. Уже перед ней стояла не робкая, безоружная девочка, но существо с неожиданно созревшей ненавистью, беспощадная соперница, смелая до бесстыдства.

— Тебя обжигают мои слова? Ты удивляешься моей манере? Но разве я не твое же создание? Разве я не твоя ученица? Разве ты не воспитывала меня годами в таком направлении в своей школе? Сама того не замечая, ты передала мне свою науку. Но ты не думала, что эта наука могла в один прекрасный день оказаться такой горькой и обратиться против тебя же самой. Я прятала свои познания, прикрывала их грустью, чтобы они не выступали наружу, усыпляла их пением. Но вот теперь они неожиданно становятся ядом, оружием в моих руках. Ты преследуешь меня, давишь, не даешь мне пощады, сидишь на моей груди, как враг, который не удовлетворяется своей победой, но хочет мучить, хочет осквернить тело и душу пыткой, похожей на похоть…

— Молчи, молчи! Ты не помнишь, что говоришь. Я не делала ничего подобного.

Она вся согнулась под этим враждебным натиском, как под ураганом, но ее не пугал этот неистовый порыв, так же как и собственный образ, нарисованный словами Ваны, который она видела сейчас своими глазами, как некое живое существо, жившее в ней и сейчас вышедшее из ее оболочки и дрожавшее на ее глазах от стыда.

Сидя согнувшись на постели сестры, она повторяла с блуждающим взором:

— Нет, я не делала ничего подобного.

И не было в ее голосе ни возмущения, ни злобы, ни презрения, но было что-то испуганное и умоляющее, что-то похожее на невысказанную боязнь, на вопрошающий трепетный взгляд.

— Ты сделала нечто такое, что может задумать один только криводушный человек, который умеет пользоваться унижающими оскорблениями, — криводушный и, может быть, пошлый. Я и мой брат уже достаточно чувствовали себя непрошеными в этом доме, в котором ты сама непрошеная гостья, но вот после долгих дней молчания, тяжелого, как презрение, мы не от тебя узнаем о твоем возвращении, прикрашенном приключением, не от тебя узнаем…

— Ах, неправда! Я не делала ничего подобного.

— Ты это сделала, ты умеешь это делать. И не называй меня неблагодарной. Ты взяла меня в свой дом, ты держишь меня при себе, ты осыпаешь меня подарками, увешиваешь меня украшениями, и ты играешь моей жизнью, как будто моя жизнь в глубинах своих недостойна самого мимолетного из твоих удовольствий. Я для тебя не больше того, что Тяпа для Лунеллы. Но Лунелла плачет, если Тяпа упадет на пол и сломает себе ножку или разобьет лоб, плачет горькими слезами, и ухаживает за ней, и старается ее вылечить. Ты из жестокой породы людей. Ты можешь разрезать мне грудь из одного любопытства — чтобы взглянуть, что там находится.

— Несправедливая! Несправедливая! Мать не могла бы проявлять большей нежности и заботливости о тебе, нежели я.

— Да, ты проявляла свою заботливость в том, чтобы уничтожать все, что могло бы родиться от меня, ты заботилась о том, чтобы мешать мне жить. Разве в первый раз ты становишься между мной и моим счастьем, между мной и тенью моего счастья? Это была какая-то мания, какой-то каприз ревности. Достаточно было того, чтобы кто-нибудь приближался ко мне, чтобы зарождалась какая-нибудь слабая симпатия, и ты уже вмешивалась со своим странным правом первенства. Начать ухаживать за младшей — это было почти верным средством добиться благосклонности старшей. Ах, мне пришлось услышать не одну злую эпиграмму за моей и за твоей спиной! Но что со мной делалось от этой игры! Не стоило труда сердиться и сокрушаться, а тем менее бороться. Что мне могло сделаться от моих неудач! Ничего не было общего между моей мечтой и твоим торжеством. На этот раз… — Она оборвалась, как будто в горле у нее застрял кусочек, оторвавшийся от сердца, и, чтобы продолжать, она должна была заставить его выскочить.

Та же, которая сидела согнувшись, поднялась навстречу видению любви с почти лучезарным трепетом, и ее рукой откинула волосы, закрывшие ей лицо.

— На этот раз?.. — переспросила она задыхающимся голосом, вся вытянувшись, почти прильнув к губам, которые медлили с продолжением.

Вана вся похолодела, побледнела и стала похожей на призраки, изображенные над дверями лабиринта…

— На этот раз, — сказала она тихим голосом, проникавшим глубже всякого крика, жегшим сильнее всякого пламени, — то, что ты отняла у меня, — выше моей мечты и выше жизни, ибо теперь для того, чтобы почувствовать себя счастливой и возблагодарить небо за свое рождение и простить тебя, мне достаточно было бы склониться к нему на грудь, выплакаться еще раз и уснуть, чтобы больше не просыпаться.

Она почувствовала ощущение холода, потому что переживала памятную минуту в поле, на заре, потому что опять над ее душой мерцали звезды под первой утренней, серебристой волной, потому что в этом движении свершался весь круг ее жизни, потому что ужасно было сознание, что судьба заставила ее пережить бесплодное мученичество. ‘Успокойте, успокойте свое доброе сердечко’.

— Ты так его любишь?

— Как ты никогда не сумеешь любить.

— Ты думаешь, что ты любишь его сильнее?

— Не сильнее. Я одна его люблю.

— А я нет?

— Ты можешь любить только себя, только свое наслаждение, если не свое коварство. Это твой крест.

— Разве не та любовь сильнее, которая побеждает?

— Победа за моей любовью.

— Над кем?

— Над тобой и над ним.

— Я его свожу с ума. Я могу сделать из него все, что мне нравится.

— Но ты не можешь любить его. Поэтому-то, раз у тебя нет своей любви, тебя привлекает моя любовь, которая побеждает тебя. Я знаю это, знаю. Я поняла, я видела. Теперь ты надеешься, что сможешь полюбить его через посредство меня. Ты надеешься, что твое сердце позаимствуется у моего.

— Ну так сделай, чтобы он тебя полюбил.

— Признайся, что ты не могла больше жить, не могла больше радоваться, не могла забыться ни на минуту, что я всегда стояла перед твоими глазами, что я всегда чудилась тебе на пороге, как сейчас, что твое сладострастие завидовало моей скорби.

— Ну так сделай, чтобы он тебя полюбил.

— Признайся, что ты уже начинала чувствовать себя выдохшейся, растерявшейся, потому что видела, как ежедневно сколько вырастет твоей власти, столько и пожрется, и ты оставалась в замкнутом кругу своих проклятых чар, и вы оба задыхались к тесном кругу, принужденные повторять одни и те же движения, одни и те же безумства. Но я здесь наверху была одна, нетронутая, новая, прекрасная, как человек, стоящий между жизнью и смертью.

— Ну так сделай, чтобы он тебя полюбил.

— А что, если он уже меня любит?

Они говорили из уст в уста, одна согнувшись на постели, другая опершись руками об изголовье кровати, которое время от времени скрипело, обе с разметавшимися волосами и обе бледные, и что-то животное чувствовалось в их голодной алчности, с какой они накидывались на душу друг друга, что-то похожее на прожорливость, с какой лошади накидываются на овес из боязни отстать от других. Была, несомненно, доля ужаса под вызывающей смелостью младшей сестры, но гораздо глубже было ощущение ужаса в другой, которая чувствовала, как все ее сердце содрогается от этого обвинения в бесплодии и, вспоминая картины мучительных оргий, сомневалась в действительности своей любви.

— Что, если он меня любит? — повторила Вана, подчеркивая выражением то, что только подразумевалось.

Изабелла выпрямилась, откинула назад волосы, ребра ее округлились, и вся она, великолепная и грозная, встряхнулась, как бы желая ввести обратно в оболочку своего тела вышедшую было душу. Подошла к окну, перегнулась через подоконник, вздохнула полной грудью. Запах жасминов, тубероз, влажный запах большого садка поднимались из глубины сада. Там, по ту сторону Эры, в стороне Пизанских холмов бесшумно сверкали зарницы. Млечный Путь закрывали местами облака, похожие на разорванные траурные вуали. Белая огневая слеза вылилась и потекла по лицу ночи, и за ней другая, третья. Она почувствовала, будто ей за шею, за плечи уцепился возлюбленный с отчаянными усилиями человека, срывающегося в пропасть, и услышала его крик, крик осужденного, его отчаянную, божественную мольбу о кипучей струе жизни. Обернулась и сказала:

— А если бы он полюбил тебя из жалости?

Вана подошла к ней волнующейся походкой, с руками, заложенными за спину, как в те минуты, когда собиралась петь. Остановилась и сказала:

— Все, что ты получила от него, получаешь и получишь, все это ничто в сравнении с тем, что я получила в один несравненный час. Рано или поздно у тебя ничего не останется. Он может забыть тебя, ты можешь забыть его. Но я не забуду и он не забудет до самой смерти и даже дольше.

Она не могла больше сдерживать своей тайны. Та лилась из ее глаз.

— А какой же это был час?

— Надгробный час.

За головой соперницы она видела бесшумные зарницы, подобные тем, которые видела за Монте-Вальдо.

— Какой?

У Изабеллы дрожал подбородок.

— Ты не помнишь ту июньскую ночь, ту ночь, в которую он в одиночестве сторожил останки своего друга?

Облака, закрывавшие Млечный Путь, как и в тот раз, приняли вид развевающейся гривы, к которой прицепились звезды.

— Ты не помнишь, как ты говорила Альдо: ‘Если ты поедешь со мной, я поеду?’ Ты не поехала. Я поехала. Никого со мной не было — один только букет роз и моя тайна.

Бесчисленные звезды испещряли небо. На безрадостную землю, на страну бесплодия и жажды, на пустыню теплая ночь проливала свои светлые слезы.

И ни слова больше не было сказано. И приветом прощальным не обменялись сестры, когда старшая вышла, когда младшая прилегла на подушку.

То, что казалось непримиримым, кончилось примирением, то, что казалось выше сил человеческих, было выстрадано до конца. Подобно тому как в этрусской земле был свой подземный город, в котором жили мертвые, так и у них был свой внутренней город, в котором жили бурные порывы. Когда они ходили по жасминовому саду, они знали, где под землей пустые места, потому что чувствовали, как гулко отдавались звуки шагов. Глядя друг другу в светлые глаза, разговаривая пытливыми голосами, они неизменно прислушивались к голосу своей страсти, приглядывались к ее притворному лику, к губительным порывам ненависти своей, к тайным волнам сладострастия, зарождавшимся от одного взгляда, движения, шага. Все четверо отдались пожирающей силе огня, который не разбирает, чем ему питаться, но все, и чистое и нечистое, превращает в одно пламя. Двое из них испытывали соблазн убийства, который даже и без действительного выполнения его обладает способностью воздействия одной враждебной стороны с ее силой и тайной на другую враждебную сторону с ее трепетным страхом. Избегали взаимных прикосновений, и все-таки благодаря вечной неустойчивости и стремительности их существ они всегда и за все хватались прежде всего руками, и это они знали. Самое обыденное из их выражений имело особый смысл и быстро падало на дно их существа как камень, упавший в темную глубокую воду, — он еще, может быть, не дошел до дна, а уже круги на поверхности исчезли. Но некоторые звучали как камень, брошенный в бронзовую фигуру. Некоторый же неожиданно создавали такое необычное и такое нечеловеческое волнение, что присутствующие оглядывались, кто их произнес, и уже забывали всякую сдержанность, как во дни гражданских междоусобиц члены партий, сидя на лоджии, мри малейшем шорохе вскакивали, ежеминутно готовые к пролитию крови.

Музыка уже однажды в дни безнадежной тоски захватила в свой водоворот звуков двух из них, теперь она всех закружила в настоящем бреду. В открытую большую дверь не видно было зданий Сан-Джироламо, закрытых возвышением почвы, между теперешней Эрой и старой поднималась из котловины вершина Монте-Вольтрайо, приют дубов и сказочных легенд, выступая темным, густым пятном среди окружающей белизны и бесплодия, но Дом Безумия своим невидимым присутствием, казалось, изменял самый цвет воздуха, а узлистые, закутавшиеся в листву оливы напоминали те странные деревья, которые, как рассказывает великий этрусский странник, стонали и жаловались ему. Тогда Изабелла чувствовала себя опьяненной и потерянной, ибо пение Ваны было всепокоряющим и всякая страсть шла к ее ногам, как в сказке неукротимый единорог идет к деве и кладет свою голову на ее нетронутое лоно. Волна голоса колыхалась над самой певицей, как полуденный жар над опаленными зноем мелеными пластами. Все в ней звучало, как в инструменте, звучащем всеми волоконцами своего вещества. Сонная артерия уходила под воротник, и казалось, будто она идет к самой пятке, как струна, натянутая от грифа до подгрифка. И так как во время высоких нот у нее дрожали бок, бедро и нога, то действительно казалось, будто длинная артерия, дрожа, протянулась вдоль всего тела.

Когда Альдо сжимал со всею страстью виолончель и древко смычка вращалось в его руке с таким возбуждением, будто на него натянут был не конский волос, но пучок нежнейших нервов, Изабелла не решалась взглянуть на него. Она испытывала божественную муку, и в спине, между плеч, жар у нее сменялся ледяным ознобом. Сидя рядом с роялем из светлого палисандрового дерева с темными отблесками на нем (снизу из-за лиры с медалями виднелись нервно двигавшиеся ноги пианистки), он склонялся лицом, озаренным страданием и восторгом, над грифом, по которому бегала его рука, заставлявшая Лунеллу плакать от жалости. Инструмент его был тот самый, который представлялся Изе в ее сновидении в комнате усопшей герцогини, и был того самого красно-коричневато цвета, которого она желала для своих волос, с желтоватыми пятнами лака на боках прозрачнее амбры, с золотыми полосками посередке, богатый и нежный инструмент, подобный шее тропической птицы. Его смычок делался каким-то огненным. И облитое светом чело юноши было так прекрасно, что могло послужить челом для воинственного бетховенского архангела или для строгого баховского херувима.

Паоло садился поодаль в тени и слушал, закрывши лицо ладонями, и в отдалении своем упивался грустью, как неутешный изгнанник Изабелла была теперь далеко от него, но владела им всецело, как будто тень, в которой он сидел, была тенью, падавшей от нее. Наклонившись вперед, затаив дыхание, захвативши сплетенными пальцами одно колено, полная роковых и безыменных сил, она старалась уловить в разговоре двух инструментов то, что она одна могла понимать. Когда брат ее вставал, тяжело дыша, и клал инструмент и смычок и в музыкальном безмолвии все существо ее начинало млеть, как после объятия, она быстрым движением закрывала себе лицо. Обыкновенно она наклонялась над смычком, который будто все еще продолжал жить своей напряженной жизнью, будто все еще сохранял огненный дух в своем восьмигранном древке с его изгибом, обладающим такой же таинственной силой, как у гортанных хрящей, как у модуляции речи, как у всякого неподражаемого явления. Руки, которые в прежнее время стали бы вытирать влажные виски или приглаживать растрепавшиеся волосы музыканта, теперь только трогали черную, отделанную серебром ручку смычка с выразительно выглядывавшим из него перламутровым глазком. Ноздри вдыхали запах канифоли, теплый, как запах смолы в пизанских лесах.

Чело юноши потухало, и в него прокрадывалась мысль такая властная, что от нее словно оставался знак в виде большой вертикальной складки вроде той, которая вырезывалась над переносицей молчаливого Паоло. Когда Паоло Тарзис не глядел на него, он следил за ним пожирающим, ненавистным взглядом. А когда тот поворачивался к нему, он отводил от него свой тяжелый взгляд. А затем приближался к нему с притворной ласковостью.

— Паоло, — сказал он ему однажды с улыбкой, — хочешь сегодня спуститься со мной в Бальцы, на самое дно? Снизу картина совсем дантовская. Вообрази себе Малебольджи. Мы поедем верхом. Я знаю дорогу. Нельзя сказать, чтобы она была удобопроезжей, но Вана уступит тебе Перголезе, который хорошо ходит по опасным местам.

— Едем, — отвечал Паоло.

— Мориччика, мы поедем на поиски за твоей шляпой, за твоей гирляндой из желтых роз.

— На самое дно Бальц? — переспросила Изабелла, внимательно прислушиваясь к оттенкам голоса Альдо и в то же время насаживая цветки тубероз на зеленую шелковую нитку, стараясь сделать нечто вроде пахучих алжирских ожерелий.

— Ах, ты не знаешь, — сказал Альдо с веселым видом, выпуская облако папиросного дыма, — ты не знаешь, что однажды вечером в безнадежную минуту мы с Ваной, опьяненные музыкой, порешили броситься в пропасть возле Гверруччии? Но вместо этого ветер схватил и унес туда шляпу с цветами, которую Вана повесила на выступ этрусской стены.

Вана сидела в соломенном креоле, откинув голову на спинку, и улыбалась неподвижной улыбкой, вспоминая про улыбку Вивиано, про эту каменную улыбку.

— Правда это, Вана? — спросила Изабелла, связывая концы своего пахучего ожерелья.

— Мориччика, хочешь держать пари, что нынче вечером я принесу тебе твою гирлянду? Немного растрепанной, может быть.

— Возьми лучше эту, — сказала Изабелла, подходя к продолжавшей улыбаться сестре, которая не сделала ни малейшего движения.

Она взялась ей рукой за затылок, приподняла голову без всякого ее участия, надела на нее ожерелье, обернув его три раза вокруг шеи, затем опять опустила ей голову на спинку кресла. И поморгала глазами, чтобы рассеять впечатление, навеянное этой неподвижностью тела, неподвижностью улыбки и цветами, лежавшими на груди, которая не приподнималась от дыхания.

— Вана, путешествие верхом в преисподнюю! — сказал ей брат тихим голосом, но со странным смехом и после этого удалился вместе с гостем.

Когда оба сидели уже на лошадях, сестрами неожиданно овладел тайный страх, не покидавший их до самого вечера. И та и другая отправились разыскивать свою милую художницу с ее белыми фантастическими фигурками из белой бумаги, и становились перед ней на колени, и ждали возле нее минуты забвенья, но она встретила их неприветливо и оставалась замкнутой и неразговорчивой.

— Это мы, Форбичиккия. Посмотри на нас.

Лунелла не отвечала ничего. Продолжала вырезывать ножницами свои фантазии из животного мира.

— Видишь, какое чудное ожерелье я подарила Ванине? — говорила ей Иза самым ласковым голосом, стараясь задобрить ее. — Хочешь, я тебе сделаю такое же из жасминов?

Лунелла не отвечала ничего, она не верила знакам нежности, которыми обменивались ее сестры, стоявшие перед ней на коленях, обхватив друг друга за талию и прижавшись друг к другу щеками. Она чувствовала между ними вражду. И вместо того чтобы уронить на колени к одной или другой оконченную фигурку, она изрезала ее двумя-тремя ударами ножниц.

— Долго ты на меня будешь сердиться? — сокрушалась одна.

Другая спрашивала:

— А на меня долго?

А Лунелла напевала со слабой улыбкой:

Помни лишь ты эти сказки,

Я ж не предам их забвенью.

Слова песенки прозвучали опять в тени большого дуба. Большой дуб с симметрично раскинувшимися ветвями приютил под своей шапкой отверстие, высеченное в туфе и служившее входом в обширное подземелье, в воздухе было тяжело и душно, как перед грозой. И две сестры сидели на траве, не говоря ни слова, мало-помалу высвобождаясь из объятий друг друга, но тоска их не расходилась. До какого места могли доехать уже всадники? Говорили они или молчали? Не сопровождал ли их кто невидимкой? Вана вспомнила некоторые слова брата, произнесенные им перед погребальными урнами.

Там по направлению к западу, по гребням мергеля, по швам туфа, переполненного раковинами, по плитам известняка, среди иммортелей и дикой лаванды, через пересохшие речки и болота ехали молча Альдо Лунати и Паоло Тарзис, с осторожностью выбирая дорогу, заставляя идти шагом лошадей, которые время от времени проваливались в мел, скользили и спотыкались при спуске. Спускаясь по каменным склонам, добрые кони скользили, выпрямив передние ноги и присевши на задние. Короткие и крутые подъемы они брали галопом, как препятствия вроде банкетки, в то время как копыто отделилось от земли, под ним обваливалась земля. Они уже покрыты были белой пеной, как после горячей скачки, и бока у них тяжело вздымались.

— Ассра! — крикнул с сердцем Альдо, заметив вдруг на одном из гребней свою серую суку.

Когда они садились на лошадей, он приказал конюху держать Ассру, которая хотела бежать с ними. Очевидно, она вырвалась и по следам догнала их. Собака приближалась к нему, вся извиваясь и стараясь вымолить себе прощение, и на него глядели нежные глаза, похожие на подведенные глаза куртизанки.

— Зачем ты кричишь на нее? — спросил Паоло.

— Я не хотел ее брать с собой, потому что она боится воды и, когда не может перепрыгнуть, отказывается идти вброд. А здесь на каждом шагу лужи и ручьи.

Небо было одним тяжелым покрывалом, земля — грязными помоями.

— Я не видал места более безотрадного, чем это. Кто это проезжал тут перед нами?

В почве видны были глубокие следы. Среди общего безмолвия слышался изредка мимолетный шум, происхождение которого трудно было понять.

— Бог их ведает!

— Тут свежие следы копыт.

— Откуда ты знаешь, что это лошадиные копыта? Тут видны одни только ямки.

— Во всяком случае, это четвероногие. Но посмотри сюда: здесь отпечаток подковы.

— Действительно.

— Ты сам тут не проезжал?

— Нет.

— Это странно. Кто бы это мог быть? Ввиду того, что желание спуститься туда на лошади предполагает в человеке некоторую дозу умственного помешательства, нужно думать, что это был один из сумасшедших, прокатившийся на рыжем докторском жеребце.

— Или дух Нери Мальтраджи.

— Кто это такой — Нери Мальтраджи?

— Один двуногий скакун из Вольтерры, который, сидя на четвероногом скакуне, скакнул в Бальцы.

— Ты веришь в духов?

— Я? Да.

— В таком случае он идет впереди нас и ведет нас.

— Без проводника немыслимо спускаться в этот ад. Подними голову! Погляди!

Над ними в небе висели утесы Бальц, подобные той скале, у подножия которой очутился после посещения Гериона великий этруск с лицом, залитым желчью. Между белых уступов, похожих на гигантские полуразрушенные колонны, зияли страшные пустоты. Две громады цвета железа — Сан-Джиусто и Кадия — того и гляди могли сорваться в пропасть, а вместе с ними и остатки ограды, и Борго, и все маленькие, непрочные домики, нависшие, как гнезда ласточек, над грозной, неумолимой пропастью.

— Оттуда упала гирлянда Ваны, — заметил Альдо с странным выражением голоса, заставившим вздрогнуть того, кто ехал на Перголезе. — Видишь, как раз оттуда, с того выступа этрусской стены, которая отсюда снизу кажется грудой камней.

Паоло остановил лошадь и стал глядеть кверху, всецело захваченный грозным видением.

— Хочешь, поищем ее? — прибавил юноша с притворно ласковым выражением.

Послышался жалобный, зовущий на помощь лай Ассры.

— Наверное, собака остановилась перед водой, — сказал недовольным тоном Альдо.

Тут же свистнул. Ему отвечал лай собаки. Он свистнул вторично. Доносившиеся звуки выражали отчаяние и казались зловещими среди окружающей картины смерти. Он двинул лошадь в направлении доносившихся звуков. Ассра лаяла по ту сторону болота, которого она не решалась переходить. Свист, крики, угрозы — ничто не помогало. Чудное животное покачивалось на своих изящных ногах и глядело умоляющими глазами куртизанки, желающей ввести в соблазн.

— Паоло! Паоло! — крикнул юный всадник по направлению к холму пепельного цвета, который закрывал от него его недруга. — Паоло!

Крик подступал ему к самому горлу, и, чтобы сдержать его, он, как женщина, напрягал всю свою волю. Быстрым взглядом окинул местность. Увидел один наклонный желтоватый пласт песчаника, в котором блестели вкрапления следа, а дальше белый пласт светлее всех остальных. Втянул в себя воздух и учуял легкий запах тухлых яиц. Проследил глазами путь, отмеченный следами таинственного предшественника их.

— Паоло!

Недруг его все еще не мог оторвать глаз от нависших наверху утесов, которые теперь обволакивались облаком. Правой рукой он поглаживал шею Перголезе, а его душа погружалась в безысходную грусть, как в те минуты в мантуанском дворце, под незабвенной эмблемой, когда озарилось необычным светом поднятое кверху лицо смугловатой девушки и протянулась ее рука. Среди умоляющего лая собаки и прерывистого шума в вышине он явственно услышал крик. Тронул лошадь и поехал к брату Ваны. Сам он не в состоянии был разобраться в этом проклятом ущелье.

— Ассра не хочет идти в воду?

— Пойдем по краю болота, оно скоро кончится.

Поехали гуськом. Один не видел лица другого. Копыта уходили в трясину до самой бабки. Собака с беспокойством бегала по ту сторону болота. Вдруг понеслась стрелой, затерялась между буграми, завизжала.

— Она, наверно, увидала лисицу, — сказал Альдо. — Жаль, что тут нельзя скакать.

— Ты слышишь этот серный запах?

— Он, вероятно, выделяется из какой-нибудь ямы.

Он говорил, не поворачивая головы и направляясь к замеченному ранее белому пласту. Послышался визг собаки.

— Посмотри, вон идут следы Нери Мальтраджи.

Он пустил Каракаллу рысью по песчанику.

— Ты проезжай там, а я обведу этот бугор… Ассра! Ассра!

Он казался возбужденным, как на охоте. Серный запах проникал ему в самое горло. Он обернулся, чтобы взглянуть на своего недруга, заезжавшего за белый бугор. Он чувствовал, что сердце у него стучало, как молот. Визг собаки прекратился. Послышался крик.

— Альдо! Альдо!

Остановил лошадь. Подождал, и минута показалась вечностью, мертвая тишина стояла в ущелье.

— Альдо!

Голос звучал резко и настойчиво. Бежать на зов или еще подождать? Он явственно услышал стук копыт Перголезе по каменному грунту. Выбрал полосу потверже и пустил лошадь галопом. Заметил своего недруга, скакавшего к нему по каменной жиле, увидел, как что-то белелось возле ямы с ядовитыми испарениями.

— Там собака — она мертвая! — закричал ему Паоло, подъезжая к нему и останавливая тяжело дышащую лошадь. — Я видел, что она упала, как сраженная молнией.

— Там сероводород? — спросил Альдо, побледнев от ужаса. — И ты чуть не вошел туда?

Паоло Тарзис пожал плечами и сдвинул брови, затем, не сказавши ни слова, тронул Перголезе и поехал вниз по склону. Юноша еще раз взглянул на белеющий труп возле смертоносной ямы.

— Бедная Ассра! Она как будто сама шла на смерть. У нее сегодня были слишком чудные глаза.

Он тоже тронул лошадь. Его недруг в задумчивости ехал впереди, по их же собственным следам. Они посмотрели на болото, поехали опять между обнаженных бугров туфа и мергеля, среди кустарников, через пересохшие ручьи, по безотрадной пустыне, и оба молчали. День клонился к закату, и пролетали бурные вихри урагана. На западе, между горизонтом и длинным облаком, как будто между длинными-длинными губами, солнце сочилось кровью.

Паоло обернулся в сторону Бальц, которые теперь были похожи на розовые полуобвалившиеся мечети. Он встретился с вызывающими глазами юноши.

— Знаешь? — сказал он со своей суровой улыбкой. — Там, где кончились следы, я видел дух Нери Мальтраджи. Теперь уж мы его не встретим.

— Мы его не встретим, — согласился Альдо, не опуская глаз. — А гирлянда?

Сестры глядели на дорогу, сидя каждая у своего окна. И ежеминутно прислушивались, не стучат ли копыта в стороне холма. Сердце им сжимала необъяснимая тоска, и оно томилось ожиданием медленно надвигавшейся грозы.

С минуты на минуту росла их усталость. И у той и у другой мысли и образы напряглись как лев, приготовившийся к прыжку. И каждая в стенах своей комнаты почувствовала себя зверем, запертым в клетку, и без устали заходила от стены к стене, от окна к двери.

Но когда над бесплодными равнинами Вольтерры загрохотали раскаты грома и на листву дубов упали первые крупные капли, они не выдержали дольше, их потянуло друг к другу, они кинулись друг другу в объятия, как будто собираясь бороться, то прижимаясь, то отталкиваясь, сблизили сердца свои, и плакали они, и целовали друг друга, и кусали.

Лицо Изабеллы так сильно разгорелось от страсти, что ей самой стало стыдно, и на открытом воздухе ей приходилось закрывать его вуалью и склонять его, как наклоняют факел, чтобы он не затух, то против ветра, то по ветру. Но в этих беспокойных позах ее красота приобретала такую остроту, что каждый получал от нее рану, как от меча, который ранит, как его ни поворачивай. Паоло Тарзис не мог глядеть на нее — у него начиналось головокружение. Когда их глаза встретились, он открыл у нее во взгляде что-то более древнее, чем обычный человеческий взгляд, что-то такое, что казалось выражением некоего грозного инстинкта — древнее самых звезд. Тогда эта хрупкая плоть приобретала непреодолимое величие, представлялась ему самым пределом жизни, проводила границы судьбы, как горная цепь проводит границы царства. И он чувствовал, что для того, чтобы держать ее еще раз в своих объятиях, он готов был тысячу раз продать свою собственную душу и махнул бы рукой на все остальное.

— Не могу больше! — промолвила она вполголоса теми самыми губами, которые уже однажды вместе с этими словами вкусили боль, и дыхание, вырвавшееся при этом, было не ее собственным, но дыханием огня, которым она занялась вся, как занимается груда благовонного дерева.

Она выдержала запрет до этого дня, воистину стала ‘убедившейся в огне скорби’, как в песнопении Безумца во Христе.

Все ночи она провела на своей постели, пожираемая пламенем, подобно ‘Сиенской Мадонне’ Таддео ди Бартоло, которая висела над ее изголовьем, окруженная красными ангелами, как языками пожара. Сколько раз говорила она своим мукам: ‘Вот я встану, вот я пойду… Пойду, чтобы он не умер. Я чувствую, что он умирает от ожидания и жажды’. Сколько раз она вставала, шла к дверям, стояла босыми ногами на пороге, причем во тьме коридора ей чудился целый сноп искр, и в то же время старалась услышать дыхание Лунеллы, и ничего не слышала, кроме шума собственной крови, заливавшей ее слабую волю. Но она опять овладевала своей душой, крепко держа ее в судорожно сжатых руках, восставая против соблазна, почти каменея в своей твердости.

Теперь, подобно страницам той книги, которую она взяла у Ваны, выкинув из нее все трилистники и положивши на место их жасмины без стеблей, она молила об облегчении своим мукам сладострастия.

И сердце цветами

Пусть благоухает,

Сочится слезами,

В мечтах умирает,

И сердце, как пламя,

Горит, не сгорает.

Затихни, любовь.

Не жги мою кровь!

Страстные речи этих песнопений — ‘Безумие неизведанное’ и ‘Безумие озаренное’ — возобновляли в минуты ее ночных терзаний у нее в памяти весь бред, навеянный музыкой. Ее душа билась, и муки ее возносились до самых звезд, без лучей изливая пламя свое навстречу вечным светилам, от которых в свою очередь лились на нее эфирные слезы, касались ее и вслед за тем таяли. Сам любитель ‘излившейся души’ пел в ней из любви к любви, как те неугомонные соловьи, которые поют, пока вместе с ними не запоет вся вселенная. На заре к ней спускался сон, и то была победа жизни, в которой столько упорства, что над ней не имеет силы ни скорбь, ни сладострастие.

И вдруг она просыпалась в новый пламенный миг, и образ поцелуя был на ее губах, и вся ее чувственность вздымалась в ее теле, как голодный крик толпы.

— Не могу больше.

Повторялись слова, вырвавшиеся у нее в тот час, когда она не владела ни внутренними, ни внешними движениями своими, когда оба они ступали по собственному трепету, как по натянутой колеблющейся веревке. Повторялись те все слова и ужас первых мгновений.

Он тоже не мог владеть, как и в ту минуту, ни внутренними, ни внешними движениями своими.

— Сегодня ночью? — спросил он сдавленным голосом, не смея взглянуть на нее из боязни поддаться бурному порыву, переворачивавшему все в его существе.

— Нет. Уезжай. Возвращайся туда же. Я приеду.

— Еще ждать?

— Так нужно.

— Это невозможно, невозможно.

— Так нужно.

Видя, что он бледнеет и дрожит, она становилась сильной и жестокой по отношению к нему, по отношению к себе самой. И эти муки приводили ее в восторг, как самые сильные ласки.

— Значит, сегодня уезжать?

— Завтра!

— Еще одну подобную ночь?

— Самую дивную!

— Ты поедешь со мной завтра?

— Нет. Я приеду после.

— Я не могу больше. Мне хочется тебя убить.

У него вырывались слова предсмертной агонии, слова угроз, он чувствовал слабость и дрожь, чувствовал себя во власти стихии, которая крутила его жизнь, как щепку. Они сидели у подножия дуба, на вершине холма, вдавшегося как мыс в середину меловых обнажений. Среди сдерживаемых порывов страсти выплыли мысли о полете. Им послышался шум винта, в лицо повеяло течением воздуха, в лазури предстало им белое видение ‘Ардеи’, как воплощенный цвет их воздушной радости. Они вообразили себе, что в один полет перелетают все пространство до Тирренского моря, которое сверкало там, по ту сторону Вальдеры, по ту сторону Пизанских холмов, между Мильярино и Ваккадарно. Вот они пронеслись над Томбольским лесом, спустились на солончаковые луга, увидали одинокую виллу, террасу, выложенную майоликой, ковер, ожидающий танца, подушки, ожидающие ласк.

— Иза! — закричал голос Альдо из группы дубков.

Сестра оглянулась. На фоне темной зелени, покрытой пятнами золота, она увидела его стройную, гибкую фигуру, шедшую к ней с дымящимся факелом в руке. Вана и Лунелла шли за ним следом.

— Хочешь, спустимся? — спросил он, подходя ближе и глядя на замечтавшихся любовников своим нестерпимо острым взглядом, в котором проскакивали фосфорические искорки, как искры, летевшие от факела.

— Да, мы готовы, — отвечала сестра, зажегшись вся и с ужасом чувствуя, что краска заливает ей лицо и все густеет от ее усилий скрыть ее.

Юноша держал факел опрокинутым и подпаливал траву. Он был одет в белый костюм, без шляпы и с сандалиями на ногах, и казалось, будто благодаря небрежному изяществу его костюма еще яснее обрисовывались пропорции его тела, достойные тех, что воспроизведены на Фидиевом фризе.

— Паоло, — спросил он, — ты никогда не спускался в этрусские могилы?

— Спускался, в Тарквинии.

— Ах, ты помнишь в гроте Празднеств эти красные фигуры мужчин и белые — женщин?.. Здесь нет живописи, но какие орнаменты!

— И бог весть сколько летучих мышей! — сказала Иза, вся вздрогнув. — Форбичиккия, ты не боишься?

Маленькая дикарка прижималась к Ване, время от времени из-под своих черных кудрей кидая строгий взгляд на гостя.

— Ты меня уронишь, — говорила ей шепотом Вана, выбирая дорогу между камней.

— В этом году туда, должно быть, никто еще не входил, — сказал Альдо. — Вход совсем зарос жимолостью.

— Знаешь, Альдо, — проговорила Иза быстрым голосом, — Паоло завтра уезжает.

— Уже?

Вана остановилась, задыхаясь от дыма факела, окутавшего ее с ног до головы.

— Дуччио, мы совсем задохнемся от дыма! — простонала Лунелла.

— Ты, Паоло, значит, так и не увидишь источников на Монте-Черболи?

— Отчего же нет, — возразила Иза, — мы завтра проводим его до Лагони, оттуда рукой подать — немного свернуть только.

— Около коварной Чечины тебе, может быть, встретится другой всадник, который некогда совершал путешествие на коне из Вольтерры в преисподнюю — это Никеле Марулло.

В голосе юноши, когда он обращался к своему недругу, не было ничего ни саркастического, ни двусмысленного, и все-таки он причинял Изабелле чувство такого тягостного беспокойства, что она поспешила заговорить самым веселым тоном, как будто его последние слова внесли струю чего-то враждебного.

— А про прежнее мы не будем вспоминать, — сказал Паоло Тарзис, улыбаясь нехорошей улыбкой.

— А что такое? что такое? — спросила Изабелла.

— У нас есть тайна, — отвечал ее возлюбленный.

— Тайна Нери Мальтраджи, — сказал со смехом юноша, находившийся уже у входа в подземелье посреди кустов жимолости, среди маков и колосьев овса. — Сегодня я исполняю роль мудрого путеводителя. — И скрылся в отверстии подземелья.

— Какая тайна? Какая тайна? — повторяла с испуганным видом Изабелла, вступая в темный проход, где перед ней сверкали красные язычки факела.

Все чувствовали небольшую дрожь, ибо с опусканием воздух делался все холоднее.

— Лунелла, тебе не холодно? Ты не боишься?

Девочка прижималась все крепче к Ване. Ее охватил страх перед темнотой. Она внезапно остановилась. Уперлась и стала тащить сестру назад.

— Нет, нет, не хочу идти дальше.

— Пойдем же, детка, пойдем. Не бойся!

— Не хочу.

— Пойдем дальше. Смотри, как тут красиво!

Они находились в обширном подземелье, разделенном на четыре части и поддерживаемом большими колоннами из того же самого туфа, которым был выложен вход. Саркофаги стояли на выступавших из-под них цоколях, а на длинных четырехугольных крышках мирно лежали фигуры, облокотившиеся на левый локоть, с тучными телами, с толстыми губами, держа в правой руке чашу, или опахало, или дощечки. Но вокруг колонн, под сводами и вдоль стен чувствовалось веяние какой-то таинственной и сложной жизни, безмолвной и трепетной, бесформенной и многообразной, которая благодаря колебаниям факела представлялась одним трепетным движением чешуек и крылышек.

— Форбичиккия, Форбичиккия, не бойся. Посмотри! — закричал Альдо, поднимая руку и с силой потрясая факелом, отчего образовался целый огненный клубок.

Тут затрепыхали два заостренных крылышка, что-то порхнуло, пропищало, зацепилось, забилось, но не упало на землю.

— Летучие мыши! Летучие мыши!

Все три — и Форбичиккия, и Мориччика, и Иза — закричали, прижались друг к другу, собираясь бежать.

— Оставь их! Оставь! Не дразни их! Если они полетят, то зацепятся за нас.

— Они не двинутся с места. Умрут, но не двинутся с места.

Альдо держал факел высоко в руке. И перед глазами их встала вся подземная картина, в расщелины стен проникли корни старых дубов и образовали самые сложные сплетения, тысячью больных и малых корней они заполонили все своды, все пилястры, все отделения до самых саркофагов, образуя подобие настоящей сети, и, проникая через все расщелины покрытого плесенью туфа, тончайшие волоконца искали себе влаги. Словно пауки на чердаке, кишели в этих сплетениях летучие мыши, сидели, прицепившись задними ножками, закутавшись в складки своей перепонки, выставив наружу одни только мордочки и уши. И можно было думать, что они образуют с корнями одно чудовищное живое существо, как будто деревья распустились под землей в такую странную листву и сделали себе тысячу глаз, чтобы лучше видеть в подземелье.

— Они не двинутся с места. Они дадут себя раздавить, сжечь, но не двинутся, — вопил Альдо, продолжая размахивать факелом и касаясь летучих мышей, весь отдавшись жестокой игре. — Они умрут, но не двинутся с места.

Они умирали, отбиваясь крыльями, потрескивая. Они сбивались в кучи и горели, издавая запах паленого и лопаясь, как нарывы, но все время крепко держались когтями за корни.

— Да падайте же! Хоть одна упади!

Вана, Лунелла и Изабелла уже побороли свой страх и следили за этой дикой игрой, и даже, заразившись игрой, сопровождали все его движения криками. Чтобы достать до потолка, юноша вытягивался, подпрыгивал, словно исполнял какой-то дикий танец. Искры так и неслись над его головой. Он ловко избегал их, в красном дымном свете его глаза сверкали, бросая изредка взгляд в сторону Изы, которая инстинктивно подражала всем его безумным движениям.

— Хотя бы одна! Хотя бы одна упала!

Вдруг от одного сильного толчка факел потух. Настала черная тьма.

Лунелла испустила отчаянный крик ужаса и несколько минут стояла как каменная.

— Ванина! Ванина!

Факел лежал на земле, и виднелся еще его красный тлеющий конец. Вихрь безумия пронесся во тьме.

— Ванина! Иза!

Вдруг Паоло почувствовал чье-то прикосновение. Кто-то схватил его руку, чьи-то холодные губы безумно прижались к ней.

— Иза!

Так же, как и в тот длиннейший день в году, так же, как под сводом золота и лазури, испещренным таинственно грозными словами, губы Изабеллы отдались дикому поцелую. Она неожиданно почувствовала, как чьи-то дрожащие пальцы взяли ее за подбородок и затылок и крепко держали. Почувствовала, как чьи-то жадные уста пьют из нее дыхание, в первую минуту, в слепоте страсти, в огне, отдала свои губы, отдала всю их сокровенную сладость.

Это не был поцелуй ее любовника! Это был преступный, погибельный поцелуй. Она заметила это, забилась, оттолкнулась с силой в смертельной дрожи и тут же услышала отчаянные рыдания Лунеллы.

Все это длилось одно мгновенье, и мгновенье было вечностью, и было это в подземелье.

С дороги, которая благодаря бывшему ночью дождю из слоя пыли превратилась в темный слой грязи, показался на фоне свинцового неба грозный облик Города Ветров.

Паоло Тарзис посмотрел на него и тихо промолвил:

— Прощай. Никогда не вернусь я больше к твоим воротам.

Вана шла рядом с ним. На ее лице было то же самое волнение, какое он заметил на нем однажды при свете погребальных свеч. Они остановились на дороге из-за пустячной порчи мотора. Вышли из автомобиля и пошли пешком, пока шофер возился над раскрытым мотором. Альда с Изабеллой шла впереди по направлению к Помаранче и Дагони. Дождя не было, но над всей долиной Чечины до безотрадной Мареммы, между вершинами Кастельнуово и Кампильи висели тяжелые тучи.

— Никогда больше? Вы никогда больше не вернетесь? Я вас никогда больше не увижу?

Опять отдалась она во власть ужасных предзнаменований, вызывавших в ней видения и желание кричать, но крики ее замирали внутри ее, и голос ее был еле слышным шепотом.

— А вы, бедная моя, разве мало еще терзали свое доброе сердечко? Неужели вы будете продолжать жить так же, как жили эти дни? Лучше все другое, только не этот ад.

Она была не как создание из плоти, но как дух тоски, прильнувший к любви, сказала:

— Лучше все другое, чем отсутствие, чем чувствовать себя далекой, забытой. Не видеть вас для меня хуже смерти. Я буду оплакивать этот ад.

Ему хотелось закрыть ей рот, положить на него руку, ту самую, к которой она прижалась в подземелье.

— Вана, Вана, что мне делать, если вы будете говорить такие слова? Где мне найти мужество?

Она обводила вокруг себя умоляющим взором, она готова была вырвать сердце из груди, только бы восторжествовать над пространством и временем, своей собственной скорбью хотела она загородить дорогу, закрыть горизонт, завалить все проходы.

— Зачем вы меня вытащили из этого мрака? Теперь передо мною повсюду пропасть, и у меня одно только желание — броситься в нее. В тот безумный миг, когда я искала вашу руку, я искала ее как нечто такое, что несет с собой смерть. Я была уверена, что после того превращусь в ничто. Я была уверена в этом. Мне думалось так: ‘Вот теперь все что ни на есть у меня тяжелого кончается. Ничего этого больше не будет. Ничего больше не будет. Свет не засветит вновь. Я не увижу больше ничьего страшного лица’. Клянусь вам, что в ту минуту это единственное, что было у меня на душе, что в этом было все мое безумие. Я не умею вам этого объяснить, но вчера мне казалось, что свет осквернил бы меня, что таким образом я была бы откопана и выброшена в жизнь, как в одну из этих луж, лицом в самую грязь.

Она говорила тихим голосом, как тогда, в том месте, где чувствовалась печать молчания. Каждое слово ее увеличивало его скорбь, каждое было как боль, внедрявшаяся в его боль, увеличивавшая ее и поднимавшая с глубины его существа такие силы, которые в свое время создавали для него самые красивые мгновения жизненной борьбы. Ему показалось, что он слушает ее в уединенной обстановке той памятной ночи, что опять чувствует ее прежнюю душевную силу и свою прежнюю жалость. Слезы, которые стояли в этом голосе, были те самые ее слезы, которые текли внутри него возле бездыханного тела товарища, те самые, которые были для него так сладостны в минуту душевной сухости. Рассеревшееся было волнение опять нарастало внутри него, он чувствовал, что оно переполняет его существо, в нем образовалась настоящая щель, и через нее изливалась из него сокровеннейшая субстанция жизни, будто вся его кровь, кости грудной клетки и самые органы дыхания — все это превратилось в одно текучее вещество, которое уходило из него и направлялось вперед, догоняя тех двух, которые уже скрылись из виду.

— Второй раз я переживаю такую минуту жизни, которая казалась и кажется мне последней. И я не могу умереть, как не могла выдержать положения безмолвной жертвы в присутствии человека, который ничего не знает и не заботится о том, что творится внутри меня. Я не могу умереть, не могу жить и к тому же не знаю, где я. Но где же мне быть еще, как не в том, кого я люблю? Дайте мне сказать эти слова, дайте мне сказать их в первый раз, в последний раз, без надежды, без стыда. Я не знаю сама, каким образом эти слова вырвались из моего сердца. Я вас люблю, я вас люблю.

Она закрыла глаза, как будто от этих слов воспламенились ее ресницы, закрыла глаза, подняла подбородок, подняла кверху свое узкое смуглое лицо, обвязанное вуалью, как повязкой, лицо было как лицо слепой и глухой, лицо существа, замкнувшегося в себе, которое не видит ничего, не слышит и не хочет выпустить того, за что, как когтями, ухватилось всеми силами души, не хочет выпустить, хотя бы это принесло ему смерть.

— Я люблю вас.

Он посмотрел на нее с ужасом, как будто перед ним совершалось какое-то мистическое воплощение, он взглянул и увидел самые слова, которые не звучали как звук, но застыли как изваяние, запечатлелись как печать, сделались лицом человеческим, на которое легла печать вечности. И тут вспомнил, как те же самые слова запечатлелись на другом, единокровном, лице и как случилось это на той же самой дороге среди летнего зноя. ‘Любишь ты меня? Любишь ты меня? Горишь ли и ты любовью? В тебе не должно остаться ничего, кроме твоей страсти. Забудь, забудь…’ И он знал, что теряет теперь, но не боялся того, что его ожидало впереди, в глубине его существа шевелилось предчувствие, которое не могло принять формы, и ему казалось, что если бы он мог остановить его и уяснить себе его, то он имел бы в руках ключ от своей судьбы.

— Что мне ответить? — сказал он, и Вана услышала в его голосе дрожь, которая в ее воображении передалась всей окружавшей пустыне. — Как мне вырвать из сердца то слово, которое я должен бы сказать?

Вторично в ее глазах померк свет, и ежеминутно она могла лишиться чувств и упасть на землю. Все закружилось вокруг нее как омут, в котором тонет человек. Что это за слово, что за слово? То ли самое, которое она решилась произнести? Достаточно было мига самообмана, чтобы сразить ее. Страх счастья был в ней бесконечно сильнее страха мук и смерти. Она ждала, что радость сразит ее как молния. Голос умолк.

— Прощай? — беззвучно вскрикнула она. — Это слово ‘прощай’?

— Вана, дорогая, дорогая моя сестричка, я храню в себе безмолвие того часа, безмолвие, которым мы дышали у трупа моего товарища, когда вы возложили на его ноги букет роз. Вы будете вечно жить внутри меня вместе с этим безмолвием, которое для меня самая глубокая минута моей жизни. Я никогда не решусь приобщить вас к смутным и жестоким явлениям жизни. Я буду защищать вас далее от себя самого. ‘Я тайная невеста того, кто лежит бездыханный там, за этой занавеской’. Разве я могу осквернить тайну этой ночи? Вы пролили слезы, которых я не мог пролить. Но на вашем существе остался какой-то блеск, что-то такое, что сияет для одного меня, что не должно погаснуть. Это та последняя улыбка моего друга, которую вы приняли от него.

Она слушала, опустив глаза в землю, в грязь, на которой оставались следы колес, и не чувствовала, сколько нежности было в этом голосе, чувствовала только, что он разлучал его с нею, что он ставил как непреодолимую преграду между ними ту улыбку, те розы и ту самую Тень.

— Поэтому я не знаю, чего бы я не дал, только чтобы увидеть вашу улыбку, милая девочка моя. Когда я гляжу на такое пасмурное небо, из которого нет-нет да брызнет, я всегда с трепетом жду появления радуги, той самой, которая на следующий день предстала мне во время моего полета на наибольшую высоту как знак, поданный мне. Когда я смотрю на ваши терзания, я с бесконечной страстью жду вашей улыбки, ибо в моих глазах это ваша и в то же время его последняя улыбка. Вы олицетворяете ту долю доброты, преданности и чистоты, которую судьба дала мне и затем отняла. Вы являетесь воспоминанием о той чистой радости, которую мой товарищ унес с собой во мрак могилы и которой мне никогда больше не увидать. Ах, если бы я мог избавить вас от зла, защитить вас от обиды, быть вашим братом, заботливым и почтительным!

Она слушала его, глядя на острые камни на дороге, на извилистую дорогу, на меловые холмы, между которыми расположились протоки воды таким же образом, как жилкования на листьях или как складки кожи на ногах толстокожих животных. На всем лежал отпечаток грусти, надо всем нависла какая-то тяжесть, какая-то неподвижная враждебность. ‘Сегодня в первый раз я понесу в небо цветок. Будет он легок, как вы думаете? Может быть, на нем лежит бремя двойной судьбы’. Ах, конечно, она не знала, что роза может столько весить! Она знала, что жестокость может принести человеку счастье, но не знала, что нежность может настолько усилить боль, которая и без того уже невыносима.

‘Почтительным!’ Так ли она расслышала? Он не говорил больше ни слова: шел рядом с ней, погрузившись в свое обычное молчание, опустив голову. Она слышала звук его шагов по грязи. Подождала, не заговорит ли он опять. Пауза продолжалась. Ни один из них не нарушал молчания. Но в ее воображении его последнее слово тысячекратно размножилось, разлилось по всему видимому пространству, дошло до горизонта, стало самим пространством, стало чем-то необъятным, чем-то далеким и недостижимым. Пронеслось в воздухе завывание сирены. Оба вздрогнули и обернулись.

— Шофер дает знак, что машина готова, — сказал он.

И тут только они заметили, что вместо того, чтобы спускаться в долину, они поднимались в гору.

— Мы пошли в сторону Вольтерры, — сказал он.

Она прибавила с горечью и резкостью:

— Мы пошли в сторону проклятия.

Они постояли некоторое время, прежде чем пойти назад. Посмотрели на проклятый город, на который за его грехи Бог столько раз насылал бедствия меча и огня, голода и чумы, в долине стояла мертвая тишина, но в городе бушевал обычный ураган, видно было, как клонились кипарисы под острогом, как шевелились дубы под замком. Движущиеся формы облаков подчеркивали всю неподвижность твердыни стен, башен, ворот, дверей, которые посреди дыма и крови сохранили яркие краски пожаров и убийств. Почерневшая от пороха башня Преториума, с которой выбросили на подставленные копья Пекорино, огромный бастион из кирпичей, обращенный на восток и выстроенный тираном Гвальтьери, ворота Сельчи, некогда отворенные изменниками, впустившими наемников Федерико Монтефельтро, ворота с аркой, между которыми застрял Воккино Бельфорте, сброшенный с коня сыном Ингирамо Ингирами и связанный веревками, как зверь, ворота Сан-Франческо с тремя зубцами, на одном из которых был повешен барабанщик отряда Марамальдо, бастион Доччиолы, в котором день и ночь мяукали кошки — жертвы зверской забавы Фабрицио, приказывавшего насаживать их на длинные вертелы, Мастио, твердыня несправедливости и мучительства, заставившая поблекнуть красоту Катерины Пиккена, которую истерзал кровавый призрак пажа, дома и укрепления, из амбразур которых сыпались на осаждающих острые камни, причем к последним нужно прибавить еще те камни, которые вместо хлеба бросала толпе Луиза Минуччи, каждый дом, каждая башня, каждая стена, каждые ворота таили призраки былой доблести, былых убийств, грабежей. ‘Грабь! Грабь!’ Ночь и день без передышки дующие там ветры воспроизводили те дикие завывания, которые столько раз леденили сердца проклятого Города: ‘Грабь! Грабь!’

— Прощай, Вольтерра, — вздохнул Паоло Тарзис, подавленный силой страстей и судьбы, которая так ярко выражалась в каменных громадах, стоявших на обрывах холма.

— Кто знает? Кто знает? — промолвила Вана, снова уйдя в себя. — Может быть, вы еще раз вернетесь сюда на поиски пропавшей гирлянды желтых роз.

Тут они пошли назад, к машине, которая шумела на дороге, поджидая их.

— Может быть — да, может быть — нет, — тихо прибавила невеста Тени с улыбкой, которая тоже могла бы назваться последней.

Он молчал и терзался полученной раной. Больше не произнес ни слова. Прислушивался к непонятным речам, которые нашептывала ему тоска, нагнулся над рулем машины, торопясь догнать шедшую впереди, ту самую, которая открыла ему свою любовь в промежутке между изречениями лабиринта и загадкой молчания.

Показались Мойи со своими черными и красными трубами, дымившими среди кипарисов. За рядами тополей заблестела Чечина. Голые места чередовались с кустарниками. Показался холм Помаранче с обнажениями песчаника. Показалось Монте-Черболи со своей конической верхушкой из габбро. Запах серы, клубы паров, шипение и свист возвестили, что адская долина близко.

— Как они бежали! — сказала Вана, вылезая. — Она уже спустились в преисподнюю.

Паоло невольно ускорял шаги, опережая женщину, взявшуюся проводить их. Вдруг его окутал густой, теплый, белый дым, он перестал видеть и чуть не задохнулся. Они остановились, разводя вокруг себя руками. Взялись за руки, не видя земли, на которой стояли. Но всему склону горы несся шум вулкана. Неожиданные порывы ветра сметали облака паров, развеивали их, разносили, открывая источники, груды пепла и камней, фонтаны воды и грязи. Облака сгущались, колыхались над впадинами, разрывались о столбы, о гигантские буровые машины, о железные трубы, шедшие во всех направлениях, то в наклонном, то в отвесном, и образовавшие всевозможный сплетения.

— Это ад!

Они кружились по грязному болоту. Вода, похожая на сероватую, вязкую, липкую грязь, вскипала пузырями, похожими на гнойные нарывы, которые лопались, выбрасывая грязь. Слышалось кипение и чье-то дыхание, как будто в грязи захлебывались погруженные туда грешники, как будто это было место вечных мучений для ‘гневных’. Время от времени один из пузырей надувался до необычайных размеров, казалось, вот-вот он разорвется и в пене и брызгах выбросить кучу грязных человечков, которые разорвут друга дружку на клочки. Местами вырывалась струя пара, которая своим оглушающим свистом заглушала всякий другой шум. Запах серы наполнял все место, покрытое парами.

— Это настоящий ад. А где же они? Они пропали?

Они кружили по всему месту, от источника к источнику, и среди оглушающего шума, порывов ветра, слепящего дыма не слышали собственных слов. Пошатываясь, ступали они на куски пемзы, известняка и в заполнявшую промежутки между ними твердую грязь. Ни травки, ни кустика, ни деревца не было в этих безотрадных местах. Почва размалывалась, разламывалась под ногами как окалины железа, выпавшие из горна, как шлак, выпавший из печи. Время от времени из земляных отдушин вырывалась струя горячего воздуха, окутывая их дыханием гигантской груди, стонущей под каменным покровом. То им преграждал дорогу поток дымящейся крови: он вытекал из пласта красной земли, размытой дождем. Порывы ветра прибивали пары к земле, носили их над лужами, окутывали ими уступы горы. Все пропадало в густом тумане.

— Они пропали! Покричите им! Позовите их!

И вот они, стоя друг подле друга, окутанные парами, которые закрывали от них все окружающее и даже лица друг друга с их тоской, начали кричать, кричать без конца. Ответом им был свист вырывавшихся паров, бульканье источников, вой, раздававшийся из-под грязи. Наконец из-за одного кипящего бассейна, из-за одного фонтана паров донесся голос брата.

Они увидели две приближавшиеся к ним неясно обрисованные фигуры, услышали отрывочные слова.

Когда Паоло, прорывая облака, пошел к ним навстречу, намереваясь обогнуть сернистый источник, Вана ухватилась за его руку и удержала его. Удержала его со внезапно вспыхнувшей силой.

— Прощайте, — простонала она, затем как бездыханная упала к нему на руки.

Альдо был тут, Изабелла была тут, как двое духов, выступивших из адского вихря.

— С ней обморок?

Сами не слышали, что говорили. Ветер окутывал их дымом, наполнял дымом глаза, рот. Чтобы слова их могли быть услышаны, им приходилось кричать. Стоя вокруг безжизненно лежавшего тела, они испускали неясные восклицания. Вокруг них из-под грязи слышалось пение гнева.

Чтобы вынести ее из этого ада, Альдо и Паоло подняли ее на руки, она ничего не видела, ничего не слышала, и одно только слово запечатлелось на ее смуглом лице, повязанном вуалью, как священной повязкой.

Понесли ее сквозь туман, от лужи к луже, от источника к источнику, через всю эту сплошную грязь. Холодный и тяжелый дождь пролился над кипящими водами, которые от этого задымились еще сильнее. Им показалось, что они идут к новым картинам мучений адских и к новым страдальцам, им казалось, что они видят сон загробной жизни. Они шли неуверенными шагами, и сзади них все сильнее слышался шум. Скорбели все грешники, погруженные в грязь.

— Вана! Вана!

Сестра шла рядом с ними. Она нагибалась, стараясь руками и концом своей вуали защитить от дождя бескровное лицо.

— Вана!

Склонившись над самой щекой, она выкрикивала ее имя, и ужас ее все возрастал. И склонившись смотрела, ждала, не забьются ли длинные ресницы.

Книга третья

— Какой ужас! Какой ужас! — говорила Ориетта Малиспини, грациозным движением пряча свой маленький, кругленький, красный, как малина, ротик за большим букетом фиалок, который был у нее приколот на левой стороне шеи у самой щеки и был таких же размеров, как ее лицо. — Я не спала целую ночь.

— Ах, я признаюсь, мне было бы приятно, если бы меня так любили, — сказала Адимара Адимари, и продолжительная дрожь пробежала по ней и даже по ее жакетке из шиншиллы, которая так удачно гармонировала с двумя серыми, теплого тона, жемчужинами ее глаз.

— Включая и катастрофу? — спросила Доротея Гамильтон с тем своеобразным акцентом, который придавал нечто шутовское каждому ее слову, при этом она по-мужски положила одну ногу на другую и стряхнула пепел с папироски.

— Включая катастрофу, но также и спасение.

— А в качестве спасителя… Сальваторе Серра ди Лубриано.

— Долли, ты невыносима!

— Я уверена, что если бы Дриада могла восстать из пепла, она опять безумно полюбила бы своего убийцу, — сказала Новелла Альдобрандески, не переставая трогать себя самое с обычными своими кошачьими движениями, то поглаживая муфтой из куньего меха у себя под подбородком, то прижимая к губам один из брелоков, во множестве висевших у нее на длинной цепочке, то поглаживая пальцами колено, которое обтянула своей юбкой каштанового цвета, такого же, как ее глаза. — Разве я не правду говорю, Вана?

— Но я не слышала, о чем ты говоришь, — сказала Вана Лунати, которая вздрогнула, услышав свое имя.

— Ты, Ванина, всегда словно с неба свалишься! — засмеялась Симонетта Чези, отчего у нее приподнялись уголки ее большого рта, придававшие ей, благодаря густым растрепанным каштановым волосам, сходство с фавнессой, украшенной сосновыми ветками.

— Скрытая страсть. Все признаки.

— К чему? К кому?

— Неразделенная страсть. Ай, ай!

— Подобная страсти пастуха из Фонди!

— Разве вы не видите, что она стала как спичка?

— И все мрачнее с каждым днем.

— Она никому из вас не исповедуется?

— Мне нет.

— И мне нет.

— И мне ничего не поведает…

— И мне решительно ничего.

— Какие вы глупые! — сказала Вана с нетерпеливым смехом. — Разве я не всегда такая?

— Дева с чашей.

Ненависть, напряженность, принужденность чувств — вот что в ней было сейчас. Она сидела на низеньком кресле перед чашкой чая, перед конфетами и вареньем, которые хозяйка наложила ей на блюдечко, среди сильного запаха цветов, в уюте и тепле, в изящном черном кашемировом платье с легкой отделкой из соболя, что придавало платью отпечаток изящного вкуса Изабеллы Ингирами, но замкнувшаяся душа ее сохла. Внутри нее кружились вихри. Одна в ней жила уверенность, такая же очевидная, как окружавшие его предметы, до которых она могла касаться руками. ‘Значит, это правда. Никакого сомнения быть не может. Это правда, это истинная правда’, — безостановочно повторяла она про себя, как человек, который в первую минуту несчастья надеется, что кто-нибудь возразит ему: ‘Нет, это неправда. Тебе приснилось. Приди в себя’. И она сама старалась уйти от этого сознания, напряженно прислушивалась к легкомысленной болтовне подруг, старалась интересоваться пустяками, отхлебывала чай, улыбалась Симонетте, старалась вообразить себя такою же, как они, найти удовольствие в своем чудном платье, показаться всецело поглощенной мыслью о большом бале, который давала Ортензия Серристори, показать пристрастие к жареным фисташкам с солью, заинтересоваться богатым женихом или рискованной интригой. И в то же время думала: ‘Как вы счастливы, как вы счастливы! Как мало вам нужно, чтобы чувствовать себя счастливыми! Если бы я могла снять с себя эту тяжесть, если бы я могла принять что-нибудь против этого, как против головной боли, если бы я могла стряхнуть с себя этого инкуба, я бы тоже могла быть счастливой. Я бы пела нынче, завтра бы танцевала. Стала бы опять красивой, похожей на персидскую миниатюру. Как раз сегодня я получила прелестный бальный костюм. Хотите, я опишу вам его, чтобы подразнить вас? Моя сестра никогда еще не была такой щедрой, как теперь…’ Какая-то огромная душевная тяжесть свалилась на нее как лавина, опрокинула все ее мысли, все погребла под своей громадой. Ею овладели злые желания, сопровождаемые мимолетными образами. ‘Ах, нет, нет, я не могу молчать. Что бы ни случились, я должна сказать ему все, он должен знать эту постыдную вещь. А если он их убьет?’ Она посмотрела на подруг широко раскрывшимися глазами, что обыкновенно заставляло их смеяться или разводить руками.

Симонетта Чези собрала их на свои именины, стоял хороший мартовский день, и в комнате, в которой они сидели, было светло и весело. Комната была задрапирована голландским мохнатым полотном работы Агаты Вегериф, которая на фоне, разделанном жилками под парчу, составляет из старых геометрических фигур новые орнаментальные мотивы. Повсюду на стройных столиках и этажерках, в изящных майоликовых вазочках стояли розы, гвоздики, гиацинты, орхидеи. И в этой рамке современного стиля все эти юные сфинксы сидели с грацией кошечек, обещающих превратиться со временем в тигриц, сидели с милым видом молодых зверков, готовых ежеминутно заворчать и выпустить когти, и выражение жадности было написано на всех этих сахарных губках, которые рассуждали о диких страстях.

— Ты, значит, не знаешь случая, бывшего в Фонди, Вана? — приставала к ней Новелла Альдобрандески, которой ужасно хотелось узнать мнение своей смуглой подруги насчет этой любовной драмы, которая так сильно волновала ее врожденное кровавое воображение. — Нет?

— Расскажи, расскажи! — заметила Ориетта, прижимаясь щекой к своим фиалкам и предвкушая удовольствие еще раз пережить восхитительные страшные ощущения и насторожив оба свои личика — одно из цветов, другое настоящее.

— Ах, что он сказал! — восхитилась Адимари. — ‘Если ты даже раздробишь мне кости, ты все-таки одна останешься для меня, если разрежешь мне жилы, одна, если разобьешь мне череп — одна, если вскроешь мне сердце — одна, вечно одна останешься во мне, в жизни и в смерти!’

— Я удивляюсь, как приличные девушки могут слушать такие ужасы, — сказала Долли Гамильтон, подражая гримасам и тону циркового клоуна и выпуская дым из ноздрей, обращенных к потолку. — Вы хотите окончательно погубить свою reputation? — Последнее слово она произнесла со своим родным произношением и таким серьезно-шутовским тоном, что остальные не могли удержаться от смеха.

— Симонетта, — закричала Новелла с негодованием, — укажи ей дверь, пусть себе идет кататься на коньках!

Долли одним духом опорожнила чашку уже остывшего чая и вставила другую папироску в янтарный мундштук.

— Это Фонди — это такой фон для трагедии! — сказала Бьянка Перли. — Мой отец был там, когда охотился в Понтийских болотах. Повсюду рвы и лужи, бледное озеро, две городских стены, а внутри стен нищета и лихорадка…

— Свирепому пастуху было двадцать два года, — сказала Новелла, — жертве двадцать один. Звали ее Дриада ди Сарро.

— Какое странное имя!

— Она была хороша собой и смела.

— Представь себе, что после первой неудачной попытки похищения он купил себе двустволку и упражнялся в стрельбе на стволах дубов.

— Не проходило дня, чтобы он не преследовал ее своими угрозами.

— Это была какая-то присуха. Он ходил к знахарям заговаривать себя. Пил настойки из разных трав, но ничего не помогало. Кьяра только что привела его собственные слова. Он потерял всякую надежду, жизнь для него опостылела, и он задумал месть.

— Слушай, слушай!

— Однажды вечером Дриада легла спать в хижине, находившейся от Фонди на расстоянии нескольких миль, и с ней легли сестренка одиннадцати лет, двоюродный брат тринадцати и восьмидесятилетняя старуха, тетка. Выло уже поздно, когда приехал верхом ее брат и заметил у дверей чью-то тень, в которой признал пастуха. Последний выстрелил в него два раза: первая пуля никого не задела, вторая попала в собаку.

— Представь себе, что он закрутил дверь снаружи веревками, чтобы ее нельзя было открыть изнутри, а в хижине, простой плетеной хижине была одна только эта дверь, и та была не шире амбразуры башни.

— Брат поскакал прочь за родственниками, которые находились в другой хижине на расстоянии двух миль оттуда.

— Тогда пастух громко закричал своей возлюбленной: ‘Дриада, проснись, это я! Огонь за огонь!’

— И поджег хижину с четырех углов.

— В одну минуту все запылало.

— А пастух запел!

— Запел отчаянным голосом любовную песенку и начал прыгать вокруг пылающего костра, между тем как вдали скакала опоздавшая с помощью толпа.

— Посреди плача детей и хриплых криков старухи услышал он крик девушки, бившейся о запертую дверь, и он отвечал на него своим пением.

— Затем он пел под аккомпанемент одного только треска огня, потому что все крики и плач стихли. Четыре жертвы припали к дверям и так и остались там, пока не превратились в одну обугленную массу.

— Ах, какой ужас!

Вана, вся передернувшись, опустила лицо. Рассказчицы в возбуждении тянулись к ней, наперерыв соревнуясь в жестокости, с горящими глазами, с раскрасневшимися щеками, будто на них падал отблеск пожара, одна только Долли с сожалением смотрела на них своими насмешливыми глазами, длинными и узкими, производившими впечатление, будто смотрят в глазные щелки маски.

— На заре тела были откопаны из-под пепла и закутаны в куски ткани, после чего их понесли через болота по направлению к Фонди.

— Посредине пути им встретился пастух со своей двустволкой и потребовал, чтобы ему дали останки ее.

— Ах, я уверена, уверена, что он сразу бы узнал чутьем в куче кости своей Дриады!

— Ему в грудь направили дула карабинов.

— Тогда он бросился к лошади, которая была нагружена ужасной ношей, и успел схватиться за нее, и вскочить поверх нее, и без единого крика упал, пронзенный несколькими пулями, и испустил дух.

— Вана, Вана, как тебе это кажется?

Девушки так и дрожали перед этой картиной зверской любви, как дрожат розовые кусты при приближении урагана, и бессознательно чувствовали над собой таинственную руку, державшую в себе нити всех судеб. Каждой чудилось, что над ее нежным существом занесена грубая рука, которой нужна добыча и жертва. И они трепетали, готовые отдать себя во власть опустошительной страсти.

Вана встала с помертвевшим лицом и сказала:

— Здесь такой воздух, что можно задохнуться. Открой окно, Симонетта!

Самый сильный запах шел от веток белой сирени. Когда открыли окно, яснее стало видно весеннее небо, зеленое, как аквамарин, и усеянное розовыми хлопьями.

— Вернулись ласточки! — закричала Симонетта.

— Где? Где?

— Ты их видишь?

— Их пролетела целая стая.

Все подбежали, чувствуя, как весна трепещет в их сердцах. Они перегнулись через подоконник, задевая друг друга полями и перьями шляп.

— Я ничего не вижу.

В воздухе было влажно и томно. Чувствовалось, как пышет жаром от раскрасневшихся щек. Чувствовалось через юбку прикосновение ноги соседки.

— Новолуние! — закричала Ориетта Малиспини, как будто открыла чудо. — И с левой стороны! Удача для всех!

— Где? Где?

Тонкий серп едва можно было заметить на зеленоватом небе, такой он был тонкий, словно половина браслета.

— Вот ласточки! — закричала Симонетта. — Они опять летят. Смотрите!

Тут и у Ваны прокатилась по телу волна жизни, и она приблизилась к их свежим, здоровым телам своим худощавым телом с его костями, в которых весь костный мозг перегорел, и она была похожа на связку валежника, попавшую между цветущих ветвей миндаля.

— Я вижу их, вижу, — сказала Адимара.

— Я вижу их, — сказала Новелла.

Ласточки несли им весть из-за моря, весточку от какого-нибудь принца из далекой страны, несли новый род веселья или жажды жизни. Но для Ваны это были стрелы, вонзавшиеся в рану и сейчас же вынимаемые из нее, они вносили новое раздражение в ее муки. Для нее они прилетали не из-за моря, но из мантуанских болот, из гипсовых ломок Вольтерры, они были порождением ее лихорадки, ее отвратительного бреда. Никакая мелодия не могла бы так сильно потрясти ее, как этот мимолетный крик, из прошлого приносились события ее жизни и обрушивались над ней, как огромные лавины. Она была та же самая, что тогда в мантуанском дворце, когда она стояла, опершись головой о деревянные инкрустации, и чувствовала, как ласточки стрелами пронизывали ей виски и уносились в небо, которое принимало вергилиевскую бледность. ‘О, ласточка, сестра моя ласточка, как это твое сердце может так переполняться весной! Твое сердце легко, как только что раскрывшийся лист, а мое сидит в груди, как сгоревший уголь… Куда ты летишь, я туда не пойду за тобой. Помни лишь ты про меня, я ж не забуду тебя…’ Ей возвращались на память слова поэта.

И как будто вместе с ласточками прилетело какое-то веяние далекой жизни, Ориетта обняла ее за талию и, прижавшись к ней своими фиалками, стала умолять ее:

— Ванина, Ванина, почему бы тебе не спеть нам песенку, пока мы еще не разошлись?

— О да, спой нам, спой!

И обступили ее со всех сторон, но она отрицательно качала головой.

— Одну только вещицу!

— Одну коротенькую-прекоротенькую!

— Тебе будет аккомпанировать Новелла.

— Почему твой брат не пришел?

— Он обещал прийти.

— Принц Альдо загордился.

— Ну, сделай милость, Ванина.

— Одну только вещь.

— Маленькую песню Шумана.

— Frhlingslied, Ванина.

— Frhlingslust, Ванина.

— Frhlingsgruss, Ванина.

— Frhlingsfahrt, Ванина.

— Frhlingsbotschaft, Ванина.

Их руки ласково тормошили ее и тащили к роялю. Все эти девичьи уста — одни, может быть, уже познавшие лобзания, другие еще нет — образовали вокруг нее своего рода литанию, повторяя ее нежное имя рядом со словами варварского наречия. Так как веселья им было не занимать стать, то литания перешла в своеобразный хор, в котором с присвистом выделялся первый слог.

— Frhlingsnacht, Ванина.

Она позволяла упрашивать себя с видом больной и жалеющей себя девочки, отчего смягчились черты ее смуглого лица. Ее вид говорил им: ‘Держите меня, не отпускайте меня, баюкайте меня, пока моя боль не пройдет, пока я не стану опять такой же свежей, как вы, пока я не стану на вас похожей’.

— Новелла, садись.

Теперь они суетились вокруг длинного белого рояля, который был расписан легкими фестонами плюща, перевязанными золотыми лентами. Рылись в нотах, перелистывали песенки.

— Эту.

— Нет, эту.

— Эта более страстная.

— В этой больше грусти.

— Ах, как эта мне нравится!

— Я сегодня не в голосе, — говорила певица, уступая с некоторой томностью, тем временем пальцы Новеллы пробежали по клавишам, связывая ноты с тем же изяществом, с каким она обыкновенно дотрагивалась до себя.

— Пой вполголоса.

Все замолчали, и легкая дрожь пробежала по ним, когда она приняла знакомую им позу, заложила руки за спину, перенесла всю тяжесть тела на правую ногу, выставив немного вперед левую, слегка согнула колено, подняла похудевшее лицо свое, из которого песня должна была вырваться как фонтан, который тем выше бьет, чем уже отверстие. ‘Ueber’m Garten’…

Первые ноты вышли слабыми, как не сразу разгорающейся трут. Затем внезапно голос запылал, пламя охватило всю грудь. Пение стало звуками самой души, выступившей из скорбных уст. Она пела так, как будто пела в последний раз, как будто прощалась с этим цветником молодых существ и со своей собственной молодостью, сломленной судьбою. Пела, как мученица перед пыткой, как та мученица, с которой сравнил ее брат, которая должна была быть привязанной к колесу — орудию пытки. Говорила ‘прости’ своим сверстницам, а также милой жизни, также весне, которую вернули небу прилетевшие ласточки. Говорила: ‘Глядите, какая я! Я такая же, как вы, я молода, как вы. Когда вы лежали в своей колыбельке, я лежала в своей. Мать моя нежила и ласкала меня. Мы росли вместе, вместе играли, вместе кричали, играли и плакали. Смотрите, как чисты белки моих глаз, как густы волосы у меня на лбу и на затылке! Во мне была чистота, во мне была сила — обе были велики. Голос этот был у меня для того, чтобы петь жизни свои песни. Глядите, какая я! Нетронутая. Никто не прикоснулся еще ко мне, никто не целовал меня. Я не получила ни своей доли любви, ни радости. Когда я на коленях просила у Лунеллы ее белые фигурки, я чувствовала себя подобной ей. И ужасную вещь пришлось мне узнать, мне, которая была такой несведущей и безобидной. Кто-то схватил меня за волосы, и встряхнул меня, и заставил взглянуть на то, на что невозможно глядеть, от чего веки сорвутся, от чего глаза останутся обнаженными навек Глядите, какая я! Я такая же, как вы, но вам не узнать всем вместе, хотя бы вы прожили сто лет, не узнать того, что я узнала в один день, в одну ночь, в один час, в одно мгновение. Один взгляд заставил меня созреть, одно слово заставило меня постареть, один миг молчания заставил меня одряхлеть. Я не годна больше для жизни. Когда я спущусь по лестнице, я не буду знать, куда идти, что делать. Мне хотелось бы петь так громко, чтобы вена у меня разорвалась, и я упала бы в ваши объятия, и вы отнесли бы меня туда, на белую постель Симонетты, и покрыли бы этими цветами, потому что засело во мне какое-то зло и не дает мне пощады, и я не знаю, что я буду делать, знаю одно только, что если сделаю что-нибудь, то это будет что-нибудь дурное. Не оставляйте меня во власти моего демона! Зачем, зачем вы рассказали мне про месть пастуха? Как я завидую ему! Он больше не страдает от его любви, от его ярости ничего не осталось на земле, ничего, кроме горсти пепла. Он больше не страдает. Он обрел свой покой. Глядите, какая я! Я, может быть, подобно ему, пою в последний раз вокруг чудовищного пламени. Ах, не отпускайте меня отсюда, не давайте мне возвращаться в тот дом, где все палит, все отравляет, все пятнит! Задержите меня у себя посреди всей этой белизны. Я думала, что белого уже нет на свете. Окружите меня, как вы уже однажды сделали, возьмите меня в середку, сделайте меня такой, какой я была раньше, сделайте так, чтобы я не знала того, что знаю сейчас, вырвите меня из этого ужаса. Если вы дадите мне уйти, вам не увидать меня больше. Если я уйду от вас, случится что-нибудь плохое. Неужели нужно сказать вам ‘прости’? Неужели этим пением я прощаюсь с вами? Ах, а ведь я так же молода, как вы, и никто еще не прикоснулся ко мне, а я могла бы быть такой нежной, такой любящей. Я один только раз поцеловала того, кого люблю, и то только руку, и то во мраке подземелья…’ И другие речи сопровождали ее пение, сопровождали внутри ее существа, она не произносила их и не слышала: то были речи безмолвия, среди которого звучало ее пение, то был дух Молчания. И бессознательно вдыхали его взволнованные слушательницы.

Они больше не приставали к ней, не выбирали, что ей петь. Она сама переворачивала лихорадочной рукой страницы тетради, стоявшей на рояле, и указывала Новелле страницу, переходя безостановочно от крика любви к крику скорби, от дыхания жизни к призыву смерти. Все они предавались восторгу, все тянулись к мощи, которою веяло от пения, и среди их невольных движений выступала наружу их истинная природа, прятавшаяся до тех пор под обманчивой внешней грацией. Они опирались щекой о ладонь, локтем о колено или клали подбородок на сплетенные пальцы, принимая умоляющий вид, или откидывали назад голову, вбирая воздух ртом, как будто чувствуя пустоту в груди. Самые лица их переменились, лишившись всех прикрас, богатых одним только выражением своим, то были лица низших ангелов, в которых, с одной стороны, было сознание несовершенства своей натуры, а с другой — откровение всех возможностей. Они смутно чувствовали, что голос, который они слушали, был голосом жизни, подобной их жизни, но вступившей с мучительными усилиями на неведомый путь, и уже достигшей вершины, и уже пытавшейся броситься оттуда в темную пропасть. Они смутно чувствовали все муки расставания и в безмолвии упивались речами, которые не произносились вслух. И чувствовали еще, что та соленая влага, которая как море бушует внутри каждого живого существа от колыбели до могилы и подступает к ресницам, готова была у них выступить из берегов, и им приходилось сдерживать ее.

Но вот певица перевернула страницу с резким движением, и так как страница отставала, то она примяла ее большим пальцем. Сказала:

— Последнюю.

Она встряхнулась, и бедра у нее напряглись, выпрямилась. Провела платком по губам, которые пылали, как пенящиеся губы Сибиллы в минуты прорицания. Затем снова приняла прежнюю позу, в комнате сгущался полумрак. Свечи, стоявшие на пюпитре, освещали ей снизу подбородок. Над ней, как знамя ее весны, стояла большая ветка белой сирени, вырастая из длинной стеклянной опалового цвета вазочки. Ее фигура являла противоположность фигуркам работы Лунеллы, она была черная на белом фоне инструмента. Такою запечатлелась она во взоре сверстниц, запечатлелась навсегда.

И последняя песенка вышла самой короткой: то была мелодия, говорившая в немногих словах о великой скорби, широкая и величественная, как хорал, и краткие звуки будто продлились в бесконечных отзвуках… ‘Anfangs wollt’ich fast verzagen…’ [‘Чуть в отчаянье не впал я…’ (Шуман Р. Круг песен на стихи Г. Гейне.)]

‘Ах, только не спрашивайте меня как, не спрашивайте как!’ — говорили речи молчания.

Глаза всех были направлены на нее. И она, смотревшая до сих пор только на своего демона, в эту минуту посмотрела на них, оглядела их всех, одну за другой, запечатлев в каждой свой образ. И легкой дрожью подернулся ее голос. ‘Aber fragt mich nur nicht wie…’ [Как — не спрашивайте вы…]

И тут нежданно прорвались слезы, потому что они подступили уже к самым ресницам. Первая заплакала Адимара, вторая — Симонетта, за ними не выдержали и все остальные. И последняя нота вырвалась из одного общего горла, потому что безмолвные слезы разрешились наконец вырвавшимся рыданием. И все они поднялись тогда и подошли к Ване, прижались к ней и плакали, а почему плакали, не знали сами.

— Ванина, Ванина, зачем ты заставляешь нас плакать?

Она чувствовала, что они расстались с ней, что уже час разлуки наступил, что у каждой были свои силы и своя судьба, что там книзу шла лестница, а после нее улица, дома, темная ночь.

— Даже тебя, Долли, пробрало! — заметила Ориетта Мадиспине, вытирая себе щеку подле другого своего личика, из фиалок, которые уже начали увядать.

— О, меня — нет! — возразила Доротея Гамильтон, поворачиваясь и зажигая папироску о свечку, стоявшую на пюпитре возле страницы, носившей знак от помявшего ее пальца. — Поздно уже, безумные девы, поздно. Теперь мне придется столько раз тыкаться носом, что он у меня станет курносым или орлиным, что крайне огорчит моего печального рыцаря Вилли Виллоу. Я должна еще сопровождать на обед к Айета великолепные плечи родительницы.

— А я приглашена к восьми к Ручеллаи! — сказала Новелла Альдобрандески, хватаясь за свои перчатки и муфту.

И каждая принялась вспоминать про свои вечерние обязанности.

— Прощай, Симонетта.

— Прощай, моя прелесть.

— Спасибо тебе за твои гиацинты, Мара. Спасибо за орхидеи, Новелла.

— Ты идешь с нами, Ванина?

— Меня внизу дожидается в карете моя FrДulein.

— Идемте, идемте!

Пошли целоваться, стукаясь полями шляп и быстро отдергивая руки, чтобы они не перекрещивались, и смеялись еще не успевшими высохнуть глазами.

— Прощай, Симонетта! — сказала и Вана, обнимая хозяйку.

Рыженькая фавнесса с волосами, похожими на сосновые ветки, отломила веточку сирени, положила ее в руку певицы, а к самой руке прикоснулась губами с ребяческой грацией.

— Поцелуй за меня Изу и обругай Альдо.

Спускаясь с лестницы, Адимара держала Вану за руку. Лошади били копытами о мокрую мостовую, с шумом захлопывались дверцы карет. И вся эта беспокойная молодежь рассеялась по разным улицам, а на улицах мартовский вечер тоже плакал дождевыми каплями и смеялся лучами звезд.

— Вана, это ты?

Она вздрогнула, идя по темному коридору. Это был голос Изабеллы, которая услышала ее приближение и открыла дверь в свою комнату. Обе они благодаря установившейся привычке следить друг за дружкой выработали необыкновенно острый слух. Одна чувствовала приближение другой, прежде чем услышать или увидеть ее.

— Куда ты идешь?

— Я выхожу из дому.

— Не возьмешь ли с собой Лунеллу?

— Нет.

— В таком случае я ее возьму.

— Я иду к Симонетте.

— Войди на минутку.

— У меня Альдо.

Из глубины комнаты раздался голос брата.

— Мориччика, я встретил сегодня Адимару. От нее я узнал, что вчерашний праздник благородных девиц закончился слезами. По-видимому, ты пела с душераздирающей сладостью.

Входя в комнату, она постаралась придать лицу улыбающееся выражение. Альдо лежал на диване. Она снова испытала чувство отчужденности от жизни, которое так часто находило на нее за последнее время. Ей показалось, что только что произнесенные слова не принадлежали тому, кто их произнес. Он, между прочим, показался ей, несмотря на свою ленивую позу, весьма настороже, и его светлый лоб прекрасно таил его тайну, из звуков его голоса ей все время слышались только те, которые он прокричал там, в адской долине, из-за паров горячих источников, и в глазах ее все время сохранялся один его вид, с которым он предстал ей в тот вечер безумия в маленькой калитке, обвитой черным плющом, около стен, еще горячих от летнего зноя.

— Мы говорили о Шакале, — сказала Изабелла.

Этим зловещим именем она называла мачеху, вторую жену Курцио Лунати.

— Она старается изводить меня, когда я здесь. Я раскаиваюсь, что переехала сюда из Рима. Она, как и полагается бывшей горничной, только и делает, что строит козни против нас. И все гадости, какие делает мне отец, все они внушены ею.

Вана слышала только отдельные слова, как будто бы стояла за дверью, которая то отворялась, то закрывалась. Сестра ее, разговаривая, ходила взад и вперед по комнате. И каждым своим движением наносила ей настоящий удар, ударяла ее в бок, ударяла ее в грудь, ударяла в лицо, как какой-нибудь разъяренный противник ударяет кулаком.

— Знаешь ли? — сказала она, останавливаясь и глядя на сестру со слегка фальшивым и принужденным выражением на губах и во взгляде. — Знаешь последнюю выходку их? Они упрекают меня в том, что я позволяю тебе выходить одной на улицу!

— A-а, — протянула Вана и ничего не могла прибавить, ибо задыхалась от враждебного чувства и не верила в истину сообщенного ей, подозревая в этом хитрый маневр, желание что-нибудь выпытать.

Сестра, по-видимому, угадала враждебные мысли ее, потому что прибавила:

— Конечно, я только посмеялась на это.

И опять начала ходить взад и вперед по комнате своей волнующейся походкой, с обычными движениями колен, со своей обычной манерой задерживаться всей тяжестью тела на каждой ноге, вроде того, как кто взвешивает на руке какую-нибудь вещь неисчислимой цены и несколько раз ставит ее перед вами, чтобы вы побольше удивлялись и завидовали. Взгляд брата следил за каждым ее движением из-под полуопущенных век, из глубины темных, впавших глазниц.

— Я ухожу, — сказала Вана, поворачиваясь к дверям, ибо не могла вынести ужасающего видения. — Меня ждут.

Вышла, словно выбежала. Почти бегом прошла коридор, переднюю, спустилась по лестнице, очутилась на свежем воздухе, на мостовой. Глубоко вздохнула, будто с целью проверить, были ли у нее еще легкие в грудной клетке, могла ли она еще распоряжаться своей жизнью. Пошла прямо перед собой, крепко ступая каблуками по твердому тротуару, нахмурив лоб, словно желая сжать между бровями острую волю свою, как клин. Не смотря ни направо, ни налево, но все прямо перед собой, избегая глядеть на прохожих, решив не останавливаться даже в том случае, если бы ей навстречу попался кто-нибудь из близких. Не заглядывала также и внутрь себя, ей хотелось избежать всяких размышлений, колебаний, возмущения перед своим поступком. Она думала одно: ‘Он ждет меня. Это назначенный час. Я должна идти. Я иду’. Она пришла к концу улицы. Запах дамасских роз, белевших за решеткой сада, вдруг заставил ее потерять мужество. Ей вспомнились слезы, которые проливали над ней ее сверстницы. ‘Кто меня сделал такою? Кто меня сделал такой?’

Дверь была перед ней. Она обернулась, кинула беглый взгляд, улица была пуста. Она вошла.

Паоло Тарзис ждал ее. Провел ее в большую темной отделки комнату, в которой горел огонь в камине, окованном красной медью. Он не скрывал своей тревоги.

— Что случилось? — спросил он ее прежде еще, чем она села, прежде, чем она подняла вуаль.

Тут она почувствовала, что все пропало. Все ее мужество покинуло ее, клин ее воли упал, как выпадает из волос шпилька или какой другой пустяк. От всей ее силы осталась одна только дрожь в желудке и невыносимая горечь во рту.

— Дайте мне попить, — попросила она.

— Чаю?

— Нет, воды.

Странные перед ней мелькали образы, странные воспоминания, ею овладевало непонятное желание начать бредить, говорить бессмысленные, неожиданные слова. Она вспомнила, как он однажды рассказывал про коршуна, будто тот в случае нападения на него, прежде чем лететь, выбрасывает из зоба всю пищу. Почему ей теперь приходило это на память? Она растерянно поглядела вокруг себя. На стенах увидала гравюры и рисунки, изображавшие строение тела крупных летунов. На столе, заваленном книгами и бумагами, она увидала портрет Джулио Камбиазо в рамке из черного дерева. Подошла поближе, нагнулась, чувствуя, как бушует у нее в груди. Она представила себе, как под стеклом на этом немом, неподвижном лице показывается улыбка, обнажающая маленькие детские зубы. ‘Если бы он был теперь в живых, может быть, моя судьба была бы совсем иной?’

— Может быть, он присылает меня, — сказала она и сейчас же раскаялась в своих словах.

Кинула быстрый взгляд на Паоло и с ужасом увидала, что он в трепетном ожидании.

— Сядьте, Вана, сядьте.

— Может быть, кто-нибудь видел, как я вхожу? — заметила она, подходя к окну со своеобразным выражением осторожной женщины, как будто она пришла на любовное свидание.

— Нет, не бойтесь, здесь редко кто проходит.

— А что, если Изабелла следила, куда я пошла, или приказала кому-нибудь следить?

— Не думайте о таких вещах.

— А она не может нечаянно прийти сюда?

— Нет, не может.

— Почему нет? Разве вы сегодня ее не увидите?

— Увижу, только позже.

— Здесь?

— Зачем вы меня об этом спрашиваете, Вана?

— Я знаю где, я знаю где.

— Что с вами сегодня? Вы сегодня в дурном настроении.

— В дурном. Я пришла сюда не для того, чтобы показывать хорошее настроение.

— Да сядьте, да говорите наконец!

— Я хочу уйти. Дайте мне уйти. Я ничего не скажу.

В первый раз приходилось ему видеть ее в таком едком и диком настроении. Она говорила, как в порыве гнева. У нее было такое лицо, будто у нее сердце окаменело и этот камень она намеревалась бросить в лицо судьбе.

— Для этого только он вас и присылал? — спросил Паоло, преодолевая свое нетерпение.

— Кто он?

Он глазами указывал ей на портрет товарища, одиноко стоявшего в траурной рамке.

— Ах, вы про невесту, — вырвалось у нее с резким выражением, как бы со злой насмешкой, — про невесту Тени! Я для вас только этим и являюсь. Каждый раз, как я вижу вас, каждый раз, как говорю с вами, я всегда являюсь в таком виде! Вы меня исключили из жизни, вы меня положили рядом с дорогим для вас мертвецом, вы положили надгробный камень надо мной, а ведь я была жива, у меня была душа, были силы, и чистота, и гордость, я могла взойти на какую-нибудь высоту. Вы исключили меня из жизни, полной крови и света, и предоставили мне жить в безмолвии могилы… Ах, я помню, помню ваши слова, которые вы говорили там, на дороге в Вольтерру. Я помню, с какой нежностью вы отогнали меня от себя. Вам хотелось, чтобы я сделалась улыбкой, чтобы я сделалась неподвижной печатью улыбки… Может быть, я как раз и сделаюсь такой, даже уже сейчас я такая. Мне уже удается воспроизвести улыбку, которую я видела высеченной в камне и которая в один прекрасный день стала человеком, — это было в Бадии возле Бальц в тот вечер, когда моя боль была сильнее страха перед пропастью. Я только что улыбалась таким образом перед своей сестрой, перед братом… Вы меня вычеркнули из жизни, похоронили, а теперь жизнь мстит мне, вам, той, которая вас держит в руках, всем моим палачам. Все нечисто, все развращено.

В ее исхудавшем лице горело неукротимое негодование. Она схватилась руками за шею, потому что задыхалась. Вынула из шляпы длинные шпильки с резким движением, как вынимают из ножен кинжал. Сняла шляпу, как и в тот раз, на краю пропасти. Но теперь погибельные чары были гораздо сильнее и никто не удерживал ее от прыжка в пропасть.

— В чем вы обвиняете меня? — спросил Паоло Тарзис, потрясенный этой грозной силой. — Что я вознес память о вас на высоту алтаря? Что я бережно сохранил вас в себе такою, какою вы сами хотели быть?

— Я не обвиняю, не обвиняю. Я кричу потому, что все мои кости кричат, как в пытке, потому что у меня осталась одна только эта способность кричать, и я должна исчерпать ее, чтобы совершенно уничтожить себя. Не знаю почему, мне только что пришло на ум то, что вы сказали однажды про коршуна, будто он выбрасывает из зоба свою ужасную пищу, когда на него нападают, и когда он ранен насмерть, и даже после того, как испустить дух. Ужасный запах заставляет побледнеть и промахнуться в ударе всякого, кто приближается к нему. Не знаю, почему мне это пришло на ум, не знаю. Но у меня лежит такой позор на сердце, какая гнусность, что я не могу больше выдержать. Алтарь! Я на алтаре! Да был ли кто больше осквернен, замаран, чем я в Вольтерре! В одной маленькой сельской часовне есть икона, в которой остались следы от камней, брошенных в нее каким-то негодным прохожим. Это было местом моего прибежища, моего обета. Но куда девалось чудо? И что может сделать любовь вообще, если моя любовь оказалась бессильной?

— А что я могу сделать? Что я могу сделать для вас?

— Что вы можете, если вы меня не любите, если вы любите другую? Конечно, ничего. Вы хотите убедить меня, что за вами нет никакой вины? Но я же не обвиняю вас. Я сказала вам: я облегчаю себя криком. Вы ясно показали, что ранили коршуна и должны перенести вид ужасной агонии. Я не возмущаюсь вами, я кончаю, как того хочет судьба. Для каждого преступника даются три отсрочки наказания, три предостережения, три испытания. После третьего раза — конец. Для меня теперь идет третий раз. Пощадите меня еще раз. Думайте еще хоть миг один, что я еще жива, что я существо из плоти и души, что я одушевленная мука. ‘Нужно все отдать’ — гласят Божественные слова. Я все отдала. Я ничего не требую в замен, но прежде чем я уйду, пусть мне будет дано засвидетельствовать, что я все отдала. В тот первый раз, на поле состязаний, я не говорила о своей любви, я только плакала. Второй раз, на грязной вольтерранской дороге, я заговорила, и мне был дан ответ. Теперь это третий раз. Разве я предъявляю какие-нибудь права? Нет, я прошу одного только милосердия, какое оказывают самым жалким преступникам. Разве я навязываюсь вам со своими муками? Нет. Вы стоите в стороне: вы любите другую. Но раз вы говорите, что умеете чтить память, то я со всем смирением прошу вас вспомнить, что однажды, давно-давно, вы пошли навстречу моей любви, вы взяли ее за руку и приблизили к себе… О, я знаю, знаю, это было лишь мимолетное движение!

— Можно ли придавать цену одному движению, одному слову, минуте молчания?

— Я не обвиняю вас. Я прошу снисхождения, я стараюсь загладить свою назойливость. Иной раз все можно отдать за одно движение, за одно слово, за минуту молчания. Дайте мне говорить о своей любви.

Теперь она была живым существом, в ней тугим узлом завязалась жизнь со всей своей мощью, и ее волосы лежали у нее на голове кольцом, подобным тому кольцу, которое кладут на голову, когда несут на ней большую тяжесть.

— Я не боюсь выложить перед вами всю правду. Кому же мне и выложить свои признания, как не тому, кого я люблю? Тут есть таинство. ‘Что ты сделала из своей души?’ И приходится держать ответ. Нет прощения тому, кто прожил жизнь бесплодно. Я отдала все. Я старалась поддерживать всю безнадежность души своей надеждой, живыми силами любви. Слушайте теперь. В ночь, наступившую после вашего приезда в Вольтерру, я и сестра, мы стали друг перед другом лицом к лицу во всей обнаженности своей природы, сбросив узду и маски. Она стояла смущенной и уничтоженной перед тем, что проявило мое сердце. Три раза она сказала: ‘Ну так сделай, чтобы он тебя полюбил’. Что это было — гордый вызов? Приняла я его или нет? Обольщала я себя надеждой на победу? А что я сделала для того, чтобы победить? Вооружилась ли я какими-нибудь соблазнами любви? Послушайте дальше. В ту ночь, во время нашей схватки, она спросила меня: ‘Ты думаешь, что ты любишь его сильнее?’ Я отвечала: ‘Не сильнее. Я одна люблю его’. Я уже раз заглянула в лицо смерти, я уже наклонилась над пропастью. А потом захотела жить. Не я захотела жить, но моя любовь захотела жить во мне. Я рождена была для того только, чтобы носить ее в себе. Все во мне, от головы до ног, было создано, чтобы носить ее. А что я сделала для того, чтобы привлечь вас к себе? Я сказала вам ‘прости’ там, среди горячих источников. И до сегодняшнего дня держалась вдалеке от вас, как после разлуки навек. Но были дни, когда у меня было священное желание пламенеть в одиночестве. Кто-то сказал, что пламя — животного происхождения. Ах, как я это поняла, как я это почувствовала! Дни, проведенные в огне без всякого другого облегчения, кроме собственного вздоха, дни жертвоприношения, когда ничего нельзя было добиться без очистительного огня…

Он боялся взглянуть на нее. Закрыл лицо ладонями и смотрел на потухающий огонь в камине.

— Могла ли я надеяться на победу? В ту ночь она сказала: ‘Разве не та любовь сильнее, которая побеждает?’ Ах, неправда! Я все отдала за свое знание! Она сказала вызывающим голосом: ‘Я его свожу с ума’. Да, есть что-то мутное, нечистое, что сводило вас с ума, что сводит и сейчас. Я одна любила вас, я одна любила вас. Но у вас не было глаз для меня, как и сейчас, — ни на меня, ни на обман…

Он вдруг повернулся к ней. Она остановилась в смущении. И среди безмолвия, казалось, мелькнула молния.

Он посмотрел на нее пристальным взглядом, словно схватил в руки всю ее субстанцию и поставил ее перед собой для исследования. Произнесенное ею слово могло быть и откровением и обмолвкой, могло иметь цену и не иметь ее, но он сразу понял то, что привело ее, что было причиной этого тайного посещения, почему она просила разговора с ним. И он ухватился за эту долю уверенности, не желая выпускать ее из рук сестра пришла обвинять сестру. Но он сам почувствовал себя зажатым в тиски, из которых не мог вырваться. Все остальное отошло на задний план. Страдальческая исповедь этого бедного создания имела для него не больше цены, чем потухшие угли в тагане. Звериный инстинкт самца овладел его отравленным существом. Ване представилось, что из-под этих человеческих век на нее глядели светлые зрачки зверя.

Он старался сдерживать себя, чтобы не запугать ее. Она же потеряла свое мужество, а вместе с тем упали и ее враждебность и стремительность упреков. В ее мыслях наступило полное расстройство, и ей оставалось только склонить голову.

— Продолжайте, Вана, — сказал он тихим голосом, чтобы не запугать ее.

— Я ничего больше не знаю.

— Вы недоговариваете. Это недостойно вас.

— Почему? Что я сказала такого?

— Вы начали говорить про обман. Про какой обман?

Она бормотала еле слышно, все больше робея под звериным взглядом его светлых зрачков. Он быстро поднялся со своего места, взял ее за обе руки. Не сжал их, не потряс, но от всего его существа веяло такой силой, что она почувствовала себя разбитой.

— Говорите, Вана. Нужно.

— Ах, не причиняйте мне чего-нибудь дурного!

— Зачем же вы пришли сюда?

— Потому что я тоже сошла с ума.

— Не старайтесь уклоняться. Разве вы уж не сказали кое-чего?

— Что я сказала?

— Разве вы пришли не с целью доказать мне, что вы одна меня любите?

Он говорил тихим голосом, держа в своих руках ее холодные влажные руки и заглядывая ей в самые глаза. Она видела, как губы его произносили последние слова, почувствовала, как слова эти проникли в недра ее существа, как опьяняющий глоток.

— Да, я одна, — промолвила она, охваченная убийственным томлением.

Теперь он почувствовал, что она в его власти. Звериный инстинкт заставлял его действовать хитростью. Благодаря ее растерянности он мог многого от нее добиться. Он притворно придал пылкости своим речам, чтобы ввести ее в еще большее смущение, сплел ее пальцы со своими, чтобы сильнее на нее действовать, еще ближе придвинулся к ней лицом, еще понизил голос, чтобы создать волшебный круг тайны.

— Вы одна, вы одна.

— Да, я одна.

Все связки ее тела разнимались. Он заставил ее сесть, сам опустился на колени к ее ногам. Она чувствовала в себе какую-то смену сна и бодрствования, как человек, дремлющий в экипаже, просыпающийся от каждого толчка и снова засыпающий.

— Скажите, скажите мне, Вана!

— Не выйдет никакой беды из-за этого?

— Нет, не бойтесь. Сама судьба посылает вас для того, чтобы развязать меня.

— Ах, вы ее слишком любите!

— Любви больше нет.

— У вас никогда не было никакого подозрения?

Она сильно вздрогнула.

— Нет, нет. Это ужасно. Возможно ли, чтоб это было правдой? Возможно ли, чтобы это случилось на самом деле?

Она широко раскрыла глаза. Увидела у ног своих его, охваченного тоской, он представился ей тряпкой, которую скручивают и выжимают две крепких руки.

— Скажите, Вана, скажите!

Он чувствовал, как ее руки делались все более холодными и влажными.

— Дайте мне слово, — прошептала она в ужасе, — дайте мне слово, что, когда вы узнаете, вы ничего не сделаете ни ей, ни кому другому.

— Хорошо.

— Дайте мне слово, что вы не увидите ее сегодня, не станете искать с ней встречи, уедете далеко отсюда…

— Да, да.

— …что вы и его не станете искать ни теперь, ни после.

Во рту у него пересохло, и язык был как трут, все и нем пересохло от губ и до сердца.

— Он… — едва могли вымолвить его губы. — Он…

— Нет. Это ужасно. Это что-то чудовищное…

— Альдо?

Она упала головой ему на плечо. Он оттолкнул ее, вскочил на ноги. И на несколько мгновений вся его жизнь забушевала, зашумела, как листва дерева над головой.

Она дошла до этой минуты почти как во сне, прерываемом вздрагиванием тела, но в то же время и в любовном томлении, в жадном забытьи, в предчувствии возможного чуда, которое вдруг все переменит. ‘Любви больше нет’, — сказал он. В ее расстроенных мыслях дух невинной молодости, еще сохранившийся в ней, несмотря на гнусность жизни, сказал свое слово: ‘Вот я развязываю тебя. Вот, ты свободен. Ты уже раз обратился ко мне, вернись теперь ко мне, узнай меня. Может быть ты уже любил меня, может быть и не переставал любить меня. Та, другая, грязная связь уже не держит тебя больше, не заражает тебя. И если я теперь положу руки тебе на лоб, то ничего в тебе больше не останется, ни отвращения, ни презрения. Я исцеляю тебя, утешаю тебя, обновляю. Не знаю, ты ли меня уносишь прочь в бесконечную даль или я увлекаю тебя и прячу тебя. Из всех берегов, из всех островов, которые у тебя запечатлелись во взоре, который самый далекий, который самый красивый?’ Как и в ночь его приезда в Вольтерру, он показался ей жертвой злых чар, попавшей в сети волшебницы и ожидающей от нее, Ваны, освобождения. Он сказал ей: ‘Сама судьба посылает вас для того, чтобы развязать меня’. Не повторил: ‘Он вас присылает’. Нет, он раскрыл могилу, приподнял наконец над ней могильную плиту.

И с какой грубостью он вдруг оттолкнул ее! Она откинулась от сильного толчка на спинку сиденья и осталась в таком положении, как какая-то ненужная вещь, как тряпка, попавшая в грязь и выкинутая вон. Но в комнате нарастала атмосфера бешенства и ужасающей скорби. И теперь, когда она отрезвилась, она своим женским чутьем поняла все положение, поняла всю коварную игру, имевшую целью вырвать у нее признание, поняла, что тут не было ни жалости, ни доброты, ни обещания. Она выпрямилась, как будто вспыхнувшая ненависть и гордость придали крепость ее позвонкам. Выпрямилась и открывшимися глазами посмотрела на страсть, обуявшую мужчину, на это бешенство зверя.

Словно невидимые когти, словно невидимые клыки вонзились в эту твердую плоть, пройдя до тех мест, где природа запрятала корни нечеловеческой скорби. Это было настоящее бескровное раздирание, которое выводило наружу все, что было самого тайного в темном существе человека, обреченном на то, чтобы обманываться, страдать и вспоминать. Неужели он так сильно любил ее?

Неужели он позволил ей так глубоко запустить корни в его жизнь? Кто окажется в состоянии извлечь их?

Он снова приблизился к ней, и что-то свирепое было в том виде, с каким он обратился к ней, но она уже стояла на ногах и во всеоружии.

— Не трогайте меня, — инстинктивно вырвалось у нее.

Он отнял руку. Голос его звучал хрипло.

— Я вас не трогаю. Но говорите же!

— Про что?

— Про то, каким образом вы обнаружили эту гнусность.

Ее бескровное худощавое лицо опять запылало огнем негодования. Никто ее не жалел, и ей нечего было жалеть кого бы то ни было.

— Должно быть, такая моя судьба — натыкаться на то, что не годится видеть. Вам кое-что известно об этом.

— Вы сами видели?

— Я угадала, я видела, я слышала.

— Что именно?

— Не трогайте меня! — крикнула она снова в диком отвращении всего своего существа.

Без сомнения, из всего того, что ей пришлось узнать в жизни, это было самым грубым, из всех низостей, из всех гадостей не было ни одной хуже той, которая проявлялась в судорожных движениях лица, которое она так любила, в котором для нее сошелся весь свет ее жизни. Поистине, поистине она могла теперь повторить великие слова: ‘Свершилось’ — и на этом кончить.

— Что именно? — повторил он глухим голосом.

Она не отвечала ничего. Легче было бы извлечь звуки из стены, из мебели, из всех угловатых, темных предметов, стоявших с враждебным видом вокруг, чем разжать эти губы. Не проявляя ни поспешности, ни усталого вида, она начала надевать шляпу, вуаль. Он же опять заходил по комнате, раздираемый невидимыми когтями и клыками. Вернулся к ней, обратился к ней с лицом, которое словно окунулось в самую скверную грязь, какую знает человек, и вышло из нее совершенно залепленным.

— Сколько времени это длится? — спросил он грубым голосом.

Она не отвечала.

— Ну тогда уходите прочь, уходите! — прокричал он как полоумный, способный на одни оскорбления.

Она кинула быстрый взгляд на портрет в траурной рамке, опустила вуаль, направилась к выходу, открыла дверь. Он позвал ее:

— Вана!

Она не обернулась, прошла по коридору. Впереди нее шел слуга, проводивший ее до лестницы. Она шла твердым шагом, с почти окаменевшим телом, с напряженным чувством отвращения, которым хотела придать себе недоступный характер, ибо она не была уверена, что чья-нибудь рука не возьмет ее за плечо и не удержит. Очутилась наконец на улице. ‘Свершилось’.

Пошла вдоль стены, прошла мимо решетки с розами. ‘Они желтые’, — отметила она мысленно. Не останавливаясь, сорвала одну, висевшую на высоте руки, она оказалась перезревшей, сейчас же осыпалась. Ей казалось, что она улыбается, но на самом деле она не улыбалась. ‘Вивиано, Вивиано, — подумала она, — я была уверена, что увижу тебя еще раз, я думала, что последний мой привет достанется тебе, добрый товарищ’.

Проходя вдоль облупившейся стены, по которой бежала ее собственная тень, она ясно представила себе тот бледный призрак, который предстал ей там, в Бадии, отделившись от стены, словно одна из тех полустертых фигур на штукатурке возле большого белого коня. ‘Улыбка, высеченная в камне. Кто знает, какое тебе пришлось сделать открытие в жизни. Но у тебя нет возраста! А мне двадцать лет, и я знаю слишком много. Ты закаменел, ты высечен из камня, ты больше не меняешься. Перед твоим лицом не встанет уже отвратительное животное’. Она замигала глазами с целью отогнать образ зверского лица, только что вставшего перед лицом ее любви и затем беспрестанно появлявшегося в глубине ее зрачков. Этот образ продолжал ее расстраивать и наводить на нее ужас. Но если бы ей удалось его прогнать, она, как ей казалось, перестала бы страдать, потому что в эту минуту у нее было обманчивое сознание, будто она освободилась от всего остального. У ней будто бы перевернули душу, будто бы все то мучительное, что душило ее, ушло на дно, и будто бы на его месте воцарилась бесконечная тишина. ‘Все свершилось. Все истреблено’.

На маленькой площади она увидала наемную карету, запряженную бедой лошадью. Лошадь была белая с легкой желтизной, она низко опустила голову, украшенную большими наглазниками, и стояла с усталым и печальным видом на своих погнувшихся ногах.

— Ехать? — спросил краснолицый гладкий извозчик.

Она ступила ногой на подножку.

— Куда прикажете?

Она хотела было ответить: ‘В Бадию’. Дала адрес Симонетты Чези. Белая лошадь поплелась спотыкаясь, и ей видны были ее ребра, шедшие вдоль длинной спины к левому плечу. Чтобы не глядеть на нее, Вана подняла глаза: над одним из домов увидала розовое солнце, легкое небо, будто усеянное перышками, большое дерево, стоявшее в цвету. Она стала смотреть, не пролетит ли ласточка, нет ли под карнизом ласточкина гнезда: ни того ни другого. ‘Симонетта, Симонетта, что ты скажешь завтра? Еще раз будешь плакать? Ах, если бы ты знала, сколько горя причиняет любовь и тому, кто любит, и тому, кто не любит! Про это на опыте узнал пастух из Фонди, а также и Дриада. Да хранит тебя Бог, радостная сестра!’ Она дала извозчику другой адрес, на этот раз свой собственный. Откинулась назад, взглянула на небо, вдохнула весенний воздух, посмотрела, нет ли под карнизом ласточки. Опять овладела ею тревога, опять сердце сжалось, опять душа перевернулась, и жестокие муки схватили ее за горло. ‘Вышла ли Изабелла из дому? Пошла ли она к тому, кто ждет ее? В таком случае что случится? Если он убьет ее…’ И вздрогнула вся, вспомнив про эти руки, судорожно тянувшиеся к ней, но не тронувшие ее, не посмевшие тронуть ее. ‘Для чего я это сделала? Чтобы отомстить? Месть должна доставлять радость. А какая у меня радость? Может быть, я сделала это с целью доказать, что я одна его люблю? А теперь мне кажется, что я его больше не люблю. Может быть, я сделала это для того, чтобы заставить себя наконец умереть? Погрузить лицо в грязь жизни — это тоже своего рода самоубийство’. И из-под ее рокового жизненного опыта вставала ее глубокая бессознательность и тянулась навстречу тайне, в которой погрязли единокровные с ней существа. ‘Изабелла ходит каждый день туда, где он ждет ее, и Альдо не может этого не знать. Часто случается, что она долго не возвращается, иной раз возвращается даже ночью, иной раз под утро, и Альдо не может этого не знать’. Не будучи в состоянии разобраться в этом, она оставалась как во власти кошмара, испытывая отвращение и тоску. Проезжая мимо цветочного магазина, заметила букет желтых роз, обобранный сухостебельником. Остановила извозчика, сошла, вошла в магазин и купила цветы. Поставила их между колен, сжимая ноги обеими руками. Среди необъяснимого ужаса жизни она еще раз становилась под защиту Тени. Ей представилась оживленная улыбка Джулио Камбиазо, маленькие, белые, как у ребенка, зубы, и почувствовала, что в самом деле ни одно живое существо не было для нее так мило и так близко. Ей стало стыдно за свое бессмысленное возмущение этой опекой мертвеца. Она промолвила, как некогда на тропинке, ведущей в Бадию: ‘Еще немного, еще немного, и мы встретимся…’

И тогда все эти случайно представшие ей на дороге явления — и розы, и белая лошадь, и облупившаяся стена, и отсутствие ласточек — все это стало знаками, направлявшими ее к концу. И все с этой минуты стало для нее знамением, предвещанием, роком.

Подъехав к дому, она вышла из экипажа, от швейцара узнала, что Изабелла вышла и что Лунелла вернулась домой. Услышала голос мисс Имоджен, которая на своем родном языке читала старую песню с повторяющимся припевом.

Остановилась, стала прислушиваться, не обнаруживая своего присутствия.

Лунелла сидела на подоконнике с видом хорошенького пажа, в желтом бархатном платье, с широким кружевным воротником, с бантами на голове, поддерживавшими ее густые волосы. Ножницами своими вырезывала фигурку из бумаги. У ее ног на позолоченном стульчике сидела Тяпа в пышном платье, прикрывавшем все ее раны и недостатки, вся в шелку и блестках, как крошечная инфанта. А мисс Имоджен, такая тоненькая, белокуренькая, читала своим мелодичным голосом, за который взяла ее Изабелла, разговор между Матерью и Сыном: ‘А когда ты вернешься, с дороги домой, о сын мой радостный, скажи мне, скажи, — когда ты вернешься с дороги домой? Ведь ты один мой единственный сын’. — ‘Когда на севере встанет заря, о милая мать!’

Вана, задерживая дыхание, прислушиваясь, стояла за драпировкой. Комната имела веселый, спокойный вид со своим столом, постелькой, этажеркой для книг, аспидной доской, на которой оставалась еще какая-то геометрическая фигура. Лунелла была поглощена своей работой и время от времени, если попадались трудные линии, выпячивала нижнюю губку и ловкими пальчиками старательно поворачивала бумагу во всех направлениях. При каждом ответе сына она на минутку останавливалась, приподнимала свои тенистые веки и смотрела в книгу. Так как в эту минуту она стояла профилем к свету, то ее карие глаза, пронизанные лучами света, показались Ване сверкающими топазами. ‘Когда же на севере встанет заря, о сын мой радостный, скажи мне, скажи когда же на севере встанет заря? Ведь ты один мой единственный сын’. — ‘Когда камни станут по морю плыть, о милая мать!’

Во время коротких пауз у Ваны как будто останавливалось сердце. На мгновенье сестренка застывала в недоумении, как будто сразу не могла понять странных оборотов песни, замаскировывавших ужасный смысл, затем снова опускала голову и принималась за свою тонкую работу, не сознавая, какая беда нависла над ее ангельской кудрявой головкой.

‘Когда же камни станут по морю плыть, о сын мой радостный, скажи мне, скажи, — когда же камни станут по морю плыть? Ведь ты один мой единственный сын’. — ‘Когда перья на землю как свинец упадут, милая мать!’

В ту минуту в жалкое создание, притаившееся за драпировкой, проникла уже не мысль о смерти, но самый холод смерти. Она вся похолодела от головы до ног, в ее застывшем состоянии ей представилось, что она не человек, а призрак. Свое состояние она могла сравнить уже не с ожиданием смерти, но с состоянием после смерти, когда она будто приходит невидимым гостем в свой дом и смотрит, как живут близкие ей, не подозревая о готовящейся беде.

‘Когда ж перья на землю как свинец могут пасть, о сын мой радостный, скажи мне, скажи, — когда ж перья на землю как свинец могут пасть? Ведь ты один мой единственный сын!’ — ‘Когда Бог придет судить мертвых и живых, о милая мать!’

Она шагнула вперед из-за драпировок. Лунелла обернулась, уронила на пол бумагу, вскочила на ноги, побежала ей навстречу, обхватила ее руками и уткнулась лицом в букет роз.

— Это для меня? для меня? для Форбичиккии?

— Нет, эти не для тебя.

— Почему нет?

— Потому что они желтые.

— Ничего не значит.

— Они для меня, для Мориччики.

— Все?

— Все.

— Дай мне одну.

— Дай мне сесть, я так устала.

— Почему ты устала?

— Меня утомляет весна. Ты ее не чувствуешь?

— Она меня усыпляет, от нее мне хочется спать. Я сплю даже с открытыми глазами. Дай мне одну.

— Не могу.

— Почему не можешь?

— Потому что одна роза… приносит несчастье.

— Кто это сказал?

— Я тебе это говорю.

— А почему ты мне это говоришь?

— Потому что я знаю это.

— А как ты это можешь знать?

— Вот послушай. Однажды одна девочка — ее звали не Лунеллой, но она была кротка, как Лунелла, — вышла из далекой-далекой страны, с краю света, из страны, которую называют Мадерой, где был бог по имени Вишну. Вышла одна-одинешенька, с босыми ногами, чтобы принести розу: одну желтую розу. И принесла ее и отдала ее. Но тот, которому она отдала ее, внезапно умер.

— О нет!

К этому возгласу примешалась таинственная сила крови. Это был как бы возвращающийся отзвук, как бы повторенные отражения звука, донесшиеся из глубоких мест. Ване показалось, что она слышит себя самое в этом восклицании, себя самое в далекую минуту своей жизни. Это восклицание вырвалось из святилища рода, полонившего для всех поколений его самые неуловимые знаки отличия, неуловимые и в то же время более определенные, чем какие-нибудь отметины на теле, и выступающие наружу в какой-нибудь позе, в выражении, жесте, взгляде.

— Сестреночка, сестреночка, зачем ты так похожа на меня? — сказала Вана, охваченная волнением, которого не могла скрыть.

И с отчаянной силой прижала к груди своей трепетное создание, и долго не могла отпустить. Но девочка и сама не стала высвобождаться и осталась в горячих нежных объятиях, легкими движениями тела устроилась поудобнее, чувствуя в этих объятиях материнскую ласку, материнскую теплоту, которую почувствовала в своей девичьей груди и старшая сестра, у последней выплыл вместе с тем и образ той, которая ласкала их обеих в далекие, счастливые дни.

‘Когда ж ты вернешься с дороги домой, о сын мой радостный, скажи мне, скажи, — когда ж ты вернешься с дороги домой? Ведь ты один мой единственный сын’. — ‘Когда на севере встанет заря, о милая мать’. Припев этот, не в словах, но в звуках мелодии, все время шевелился в сердце Ваны, а может быть, также и в другом маленьком сердечке. В окнах все больше темнела синева неба, в складках занавесок, в углах, в щелях, под дверями тени становились все гуще, городской шум долетал лишь в крайне заглушенных звуках. ‘Когда камни станут по морю плыть, о милая мать!’

Вана заметила, что Лунелла задремала, и душа у нее замерла. Она сидела не двигаясь, не шевелясь. Когда мисс Имоджен появилась в дверях, она глазами дала знак, чтобы та не подходила. Та вышла из комнаты. Девочка спала на коленях у сестры, прижавшись щекой к ее плечу. Вана слышала запах и теплоту, отделившиеся от ее волос, ее спокойное дыхание, всю хрупкую нежность ее костей. Прислушивалась к тишине: все колыхалось в ней, как на глубине моря. ‘Когда перья на землю как свинец упадут, о милая мать!’

Наступил вечер. Синева, глядевшая в окна, перешла в лиловый цвет. Может быть, над высоким кипарисом в саду уже дрожала звездочка. Первые удары вечернего звона шевельнули в ней волну, которая залила ей сердце. ‘Когда Бог придет судить мертвых и живых…’ Это была та самая волна, что подступала ей к ресницам и просилась наружу. Она сдержала ее, проглотила из боязни, чтобы не потекли горячие капли, чтобы не упали на лицо Лунелле и не разбудили ее. ‘Ах, заснуть бы теперь, заснуть и ничего больше не знать, ничего не помнить, вступить в вечный, непробудный покой!’ Она вспомнила про ту пору, когда для того, чтобы почувствовать себя счастливой и воздать благодарность небу за свое рождение, ей достаточно было положить голову на одну жестокую грудь, и заплакать, и заснуть, чтобы больше не просыпаться. Теперь то же самое делала ее сестренка, а ей казалось, будто это она сама обращается к своей матери, а та отвечает ей иносказательно на ее безнадежные речи.

Колокола продолжали звонить, тени сгущались, дыхание Лунеллы казалось ровным, от ее растомленного нежного тельца отделялся слабый запах. ‘Помни лишь ты эти сказки, я ж не предам их забвенью’. Веки у Ваны отяжелели, ее дыхание сливалось с дыханием невинного существа. Время утекало во тьму.

Вдруг среди тьмы раздался крик, крик ужаса, ему ответил другой крик, ибо несчастная перепугалась в полусне, когда руки Лунеллы уцепились за ее шею и все тельце судорожно забилось.

— Ванина! Ванина!

Она кричала так, как будто умирала сама или кто-нибудь другой умирал на ее глазах, кричала как тогда, во мраке подземелья.

Перепуганная англичанка вбежала в комнату, зажгла свет и увидала обеих сестер, мертвенно-бледных и уцепившихся друг за дружку.

— Бог мой! Бог мой! Что случилось?

— Ничего, ничего. Лунелла проснулась и испугалась темноты.

Девочка продолжала еще дрожать всем телом, а Вана не могла также совладать с собственной дрожью.

— Сколько времени прошло? Уже поздно, должно быть. Который час?

— Почти девять, — сказала мисс Имоджен.

— Так поздно уже? Тебе нужно поесть, дорогая моя детка, нужно приказать подавать тебе обед.

— Не уходи, Ванина, не уходи! Останься со мной сегодня вечером.

— Видишь, я еще в платье. Я пойду разденусь и потом вернусь.

— Не уходи.

— Я говорю тебе, что вернусь.

Она поцеловала беспокоившуюся девочку. Взяла букет роз. Повернулась к выходу.

— Ванина, вернешься?

— Вернусь.

Девочка довела ее до порога. Она пустилась бегом по коридору. Сдерживала рыдания, которые разрывали ей грудь.

Поднялась по лестнице, пошла в свою комнату. Никого не встретила. Дом показался ей безлюдным и зловещим. Она закричала:

— Франческа!

Ее горничная ей не откликнулась. Тогда она закричала:

— Кьяра!

Вошла в комнату. Положила цветы на подушки. Не выдержав страха, вышла из комнаты, побежала в комнаты, занимаемые Изабеллой.

— Кьяра!

Женщина откликнулась. Она находилась в спальне Изабеллы.

— Изабелла вернулась?

— Нет, синьорина. Она прислала сказать, что не вернется, чтобы ее не ждали.

— Как она дала знать?

— Она вызвала меня к телефону.

— Откуда?

Горничная опустила глаза, сокрушенно улыбаясь.

— Она говорила с вами сама? Вы слышали ее собственный голос?

— Да, синьорина.

— В котором часу?

— Полчаса тому назад.

— Хорошо.

Такие сильные корчи свели ей желудок, что горничной показалось, будто она засмеялась. Это было что-то более ужасное, чем предсмертная отрыжка коршуна.

— А брат вернулся?

— Вернулся, переоделся и снова вышел. Дома не обедал.

— Где Франческа?

— Вероятно, внизу, в гардеробной.

— Позовите ее, пусть она придет раздевать меня.

— Может быть, мне прикажете вас раздеть?

— Нет.

Она вдруг почувствовала к ней отвращение. У горничной был тот же вид, тот же голос, что тогда ночью в Брении. Разве она могла позволить этим рукам прикоснуться к себе?

— Что прикажете на обед?

— Ничего.

— Вы не будете обедать?

— Не хочу.

— Вы чувствуете себя нехорошо?

— Позовите Франческу.

Горничная вышла. Она осталась одна в большой комнате, обтянутой зеленой материей, в которой пахло жасмином, как летом в саду Вольтерры. Большая постель была уже раскрыта, длинная, мягкая, прозрачная рубашка лежала поверх одеяла, обшитого кружевами. На туалетном столике блестели бесчисленные принадлежности туалета из хрусталя, металла, слоновой кости: флаконы с духами, коробочки, гребни и щетки, частые и редкие, самые утонченные и разнообразные принадлежности, все инструменты и все секреты, какие только есть на службе торжествующей красоты тела.

В последний раз ее чувство ненависти нарисовало образ женщины с ее колыхающейся походкой, похожей на движения злых мурен. ‘Та победила, еще раз победила! Еще раз, конечно, опьянила сладострастием и ложью своего дикого зверя! Она не пострадала. Час опасности прошел. Ее не прогнали, не вышвырнули на улицу, ей поверили, ее испугались, с ней примирились, на стыд и поношение доносчице’. Постыдные картины овладели воображением несчастной. Она вспомнила, как дикий зверь вселился в того, кого она любила сильнее жизни и смерти. И от дикого отвращения в ней встали ее силы: выпрямился спинной хребет и крепкий, мощный узел завязался в душе, возвышенное чувство презрения залило огнем ее узкое, исхудавшее лицо, над которым волосы лежали кольцом, подобным тому, которое кладут на голову, когда несут на ней большую тяжесть.

Вдруг она вспомнила, что у нее нет никакого оружия в руках. Она вспомнила, что здесь должно что-нибудь быть, и начала искать. Увидала — блестит то, что как раз ей нужно было: турецкий кинжал с ручкой из халцедона, принадлежавший раньше той самой Андронике Ингирами, имя которой было высечено на одном из камней архитрава в Бадии вместе с именем Уго Риккобальди, на щите с тремя звездами. Она взяла его, спрятала, вышла. Пошла в свою комнату.

Взяла себя в руки, как воин, который боится, чтобы какая-нибудь трусливая мысль не проникла под его шлем. Ей не было жалко ни себя, ни кого другого — одну только Лунеллу. Воспротивилась искушению еще раз взглянуть на нее, воспротивилась также другому отчаянному искушению, овладевшему ею на один миг: не оставлять ее в этом доме позора, унести ее с собой туда, где никакое осквернение не коснулось бы ее. ‘Да хранит тебя Бог! Да спасет тебя Бог! Если душа бессмертна, то я сама буду охранять тебя как сегодня, в те минуты, когда ты не замечала моего присутствия’.

Она знала, как обряжают труп перед тем, как положить его в гроб: она помнила, как это было с ее матерью. Она снарядила свое молодое тело, худощавое и сильное, как тело стойкой мученицы. Сделала его чистым. Терпеливо дала расчесать себе волосы. Выбрала самую лучшую из своих белых одежд. Избегала смотреть в зеркало, чтобы не поддаться жалости при виде своей молодости. Но она была так хороша в своей алмазной чистоте, что женщина, раздевавшая ее, не могла сдержать своего восторга.

— Ступайте с Богом, Франческа.

— Завтра вы позовете сами?

— Позову.

Оставшись одна, заперла дверь. Вынула кинжал Андроники, вынула его из ножен, полюбовалась им, попробовала острие его на ногте. По телу ее пробежала дрожь, но сердце ее оставалось твердым. Она положила кинжал подле букета роз, чтобы освятить его. Отогнала от себя последние горькие мысли, которые еще осаждали ее. Она хотела остаться с одной только мыслью: ‘Вот я готова’.

Ей вспомнился герой, лежавший обернутым в красную материю флага, с черной повязкой на голове, закрывавшей рану на виске. И видение это было таким ярким, как будто простая походная постель стояла рядом с ее девичьей постелью.

Подошла к окну, открыла его: над темными вершинами кипарисов и лавров нависла звездная, холодная ночь. Глазами своими, подобными нетленной эмали, она приветствовала юные звезды весеннего неба, узнала созвездие Возничего, Плеяды, между тем рука ее отыскивала то место между ребер, где бьется сильнее сердце.

Окна не закрыла. Потушила все лампы, кроме одной, у кровати. Сняла туфли, легла в постель, сложила вместе ноги, как бы подставляя их серебряным кандалам. Приподнялась, чтобы положить на обнаженные ноги розы, как бы соблюдая обряд надгробного бракосочетания. Потушила последнюю лампу. Крепко держа в руке кинжал, она положила голову, опираясь о подушку волосами, которые имели такой гордый вид, что можно было подумать, они напитались ее мужеством.

Тогда она почувствовала, что прекрасна той красотой, которую сквозь слезы видела на одном лице лежавшего героя.

Остальное было безмолвием.

*** * ***

Паоло Тарзис вышел из дому немного спустя после мучительного разговора. Собрал все силы, чтобы овладеть своей скорбью и бешенством. Минуту постоял в нерешительности, прежде чем направиться к убежищу их любовных наслаждений. Но затем решился встать с ней лицом к лицу.

В мучительном состоянии духа поджидал он женщину.

Она вошла как обычно, внося с собой струю воздуха, что всегда придавало ей сходство с Орнитием, вошла с устами, сверкающими из-под вуали, и неся в каждой складке одежды порыв и ласку.

— Айни, Айни, я тут. Ты спал?

Он не поднялся, не пошел ей навстречу, не обнял ее со своей обычной неисчерпаемой страстью, нетерпеливой рукой не приподнял вуали с лица, чтобы припасть к ее губам, не повалил ее, не давши ей опомниться, на диван, как какой-нибудь насильник-убийца, не повторилось обычной для нее минуты жути, которая доставляла ей наслаждение выше всякой нежной ласки. Почему это? Не уснул ли он, поджидая ее? Не мог еще, должно быть, стряхнуть оцепенения сна?

Ее глаза еще не успели освоиться с полумраком комнаты, и она не могла хорошо разглядеть его фигуру на диване. Быстро сняла с себя вуаль и шляпу: затем, на ходу стягивая перчатки, подошла к нему, нагнулась к нему, он молчал. Она уже привыкла к полумраку и могла заметить, что его глаза неподвижно были устремлены на нее, она слабо вскрикнула.

— Ах, Паоло! Ты хочешь напугать меня!

У него был такой же вид, как тогда, на берегу моря, когда она подобрала на полу у окна щебечущую ласточку.

— Нет, нет. Ты знаешь, что я боюсь этого. Не смотри на меня так!

Она отступила назад с судорожным смехом, как и в тот раз, когда она выпустила из своих рук тепленькую крылатую пленницу.

— Зачем ты так делаешь? Ты знаешь, я не люблю этого. Я не хочу, чтобы ты на меня так смотрел, Паоло.

И смех ее, как и в тот раз, уже переходил в истерические рыдания.

Она отступала назад, но он не поднялся с дивана. Между четырех стен комнаты грубо прозвучало бранное слово, которое как клеймо ложится на женщину. А после того наступила минута молчания, как после ошеломляющего удара.

— Что ты сказал?

Она еще не была вконец убита, но уже часть ее существа была сражена, хотя она сама стояла на ногах. Ноги у нее стали холодными как лед, сердце ее как будто ушло назад, к спине, как будто пристало к спинным позвонкам и кровь от него отлила. Может быть, она ослышалась?

Бранное слово вторично прозвучало, на этот раз еще резче.

— Ты взбесился?

— Нет. Я только называю тебя настоящим твоим именем.

И в лицо женщине в третий раз полетело оскорбительное слово.

— А теперь ступай прочь.

Он встал с угрожающим видом.

— Ты взбесился? — повторила она, и голос ее переломился, и челюсти как будто разнялись.

— Уходи прочь, если не желаешь, чтобы я тебя выбросил на улицу.

— Паоло! Паоло!

В один миг она все поняла. Ее грех сидел у нее во всех уголках ее тела и кричал, свидетельствуя против нее. Лицо ее было разрушено, и от него оставалась одна куча пепла, из всех жил вытекла кровь, все сочленения разнялись, все мускулы дрожали, и кожа стала холодной. Она была уничтожена, она погибла, она была не лучше тряпки, которую выбрасывают на улицу. И тогда из глубины ее существа встала сила, которая могла спасти ее, которая поставила ее сердце на прежнее место, которая опять наполнила ей жилы, связала сочленения, укрепила мускулы, вернула краску на лицо, оживила голос: то была живая, непобедимая сила лжи, более могучая, чем все нервы, связки и кровь. Мужчина, только что уничтоживший ее, увидел в ней вдруг многоликое чудовище, которое, только что будучи раздавленным, опять встает и надувается и распускает цепкие щупальца.

— Что это ты вдруг ополоумел? Чем тебя напоили, что ты вдруг стал таким грубым? Ты меня оскорбляешь, гонишь меня и даже не находишь нужным привести какую-нибудь причину! Ты потерял рассудок. Мне тебя жалко.

В ней, в ее словах чувствовалось жгучее презрение.

Без малейшего крика, почти спокойным голосом проговорил он:

— Я дал тебе настоящее имя. И прибавлю, что ни одна из подобных тебе тварей не сравнится с тобой в бесстыдстве. Не стоит даже объяснять.

— Я требую, чтобы ты объяснил.

— Ты прекрасно знаешь сама, что ты сделала.

— Я отдалась тебе, забыв все на свете, в этом мой грех.

Она стояла от него в отдалении, а ему хотелось еще больше отдалиться от нее, оттолкнуть ее в самую грязь, прогнать ее с глаз. А она была еще тут, как единственная живая вещь во всей вселенной, единственное препятствие на его пути. Для него был один только путь, один кругозор: и его-то она и закрывала. И он чувствовал, что не в силах свалить ее или в таком случае он сам должен упасть на нее, разрушиться в ней.

Сухим и быстрым голосом, звуки которого проскакивали у него между зубами, как горячие уголья между пальцами человека, подбирающего их, он сказал:

— Ты настолько не знаешь меры, что взяла себе любовника в своем собственном доме, развратила того, кто живет бок о бок с тобой, да еще на глазах своих младших сестер…

Она вскочила и воскликнула, не в силах будучи сдерживать своего негодования:

— Ах, подлый ты человек, сумасшедший и подлый! Как ты смеешь бросать мне в лицо такое чудовищное подозрение?

— Это не подозрение, а уверенность.

— Сумасшедший и подлый!

— Что касается до подозрения, то его ты сама с таким наслаждением возбуждала из какой-то полоумной жажды терзать человека. Сколько раз это делалось и в каких двусмысленных намеках! Тебе самой это известно. Я помню все. Я сохранил все следы ожогов. Но тогда я думал, что ты только возбуждала себя призраком греха, что это было одним из твоих извращений. Я не предполагал такой двуличности в существе, которое каждый день извивается, рычит, замирает в моих объятиях, с каждым днем льнет ко мне все сильнее и все с более бешеной страстью отдается…

— Ты сам меня защищаешь. Этим ты сам меня защищаешь, сам доказываешь свое безумие.

— ‘Я способна на все!’ Ты помнишь? Ты помнишь эти слова на мантуанской дороге? Вот что ты мне отвечала, вот что ты заявила. И своими темными речами обещала подарить горе и позор и угрожала, чем только могла. Ах, если б я тогда швырнул тебя в пыль, если бы раздробил тебя и себя об эту телегу с бревнами, если бы сокрушил одним ударом твое коварство и свои несчастия.

Она стояла неподвижно. Что-то вроде душевной волны вставало внутри нее и побеждало ее бесстыдство. Ложь становилась теперь в тягость ее страсти. Необходимость оправдываться унижала ее. Этот рассерженный, разгневанный мужчина, столь похожий на всех других в выражении упреков, презрения и мести, казался ей тупоголовым и неповоротливым. Ей хотелось ответить ему: ‘Это правда. Я помню все это. Я еще сказала: ‘Любовь, которую я люблю, — это та любовь, которая неустанно повторяет: сделай мне больно, сделай мне еще больнее’. Ах, зачем вы так похожи на всех остальных? Зачем ваша ревность является такой слепой, такой звериной? Я вас люблю до самой смерти, в этом не может быть сомнений. Если бы у вас сейчас на самом деле хватило силы прогнать меня или убежать, я бы не могла продолжать жить. То, что во мне больше всего живет и мучит вас, моя плоть, то высохло бы мгновенно, ибо оно питается исключительно вашей плотью. Так вот, тот грех, в котором вы меня обвиняете, я действительно совершила, и я не хочу оправдываться. Я его совершила из любви к любви, ибо неправда, будто совершенство любви заключается в соединении двух, и это люди знают, но не решаются признаться. Любовь, как и все Божественные силы, достигает своей высшей точки лишь в сочетании трех. И это не есть извращение мысли, это не фальшивая игра во мне, это есть слово, свидетельствованное в муках, написанное кровью моего сердца. Подобная любовь жертвует счастьем ради некоторого блага, неведомого, но бесконечно более высокого, к которому неустанно тянется душа под влиянием самой чистой из всех скорбей, скорби безнадежности. А между тем чета вечно стремится к ярму, которое тяготеет над ней и клонит ее к земле, и скупой землепашец неизбежно ведет ее куда хочет. Ах, когда же наконец любовник перестанет быть глупым врагом, а станет братом, грустным и сладострастным братом? Я знаю, знаю: вам этого никогда не понять. Вам легче коснуться звезды в своем полете, чем приблизиться к моей тайне. Ни словами, ни слезами не удастся убедить вас, что я уступила не извращенному пороку, но тому божественному чувству страдания, которое я ношу в себе. Я не искала и не давала наслаждения, я только взяла своей трепетной рукой другую трепетную руку, чтобы спуститься на дно пропасти или, может быть, подземного храма. Это было с моей стороны не делом плоти, но печальным проникновением в тайну. А также для вас, молчаливый человек, открывающей рот только для того, чтобы оскорблять или бредить, также и для вас я являюсь наукой: не счастье я и не бедствие, а лишь строгая наука’.

Погруженная в свои мысли, с опущенной головой, она сделала несколько шагов по направлению к дивану, упала на него и покрыла себе лицо руками. Он мог видеть ее затылок, и ее покатые плечи, и изгиб бедер, и талию, и бока, и кривую линию ребер, и выступавшие из-под юбки икры. Она была поглощена своими мучительными мыслями, которые опутывали ее, вместо того чтобы дать ей освобождение, а между тем вид ее тела начинал смущать мужчину.

— Молчишь? — продолжал он спрашивать ее, преодолевая ужасный соблазн броситься на нее с кулаками. — Теперь ты молчишь! Значит, признаешься?

Его грубая настойчивость утомляла ее, все эти вопросы, произносимые хриплым голосом, действовали на нее как надоедливый шум. Она чувствовала, как из нее, испаряется сила лжи. Мысль о самозащите словами была для нее невыносима. Лежа в беззащитной позе, она подавляла свои тайные чудовищные порывы, которые как мутные волны бились и шумели у входа в пещеру, в глубине которой притаилась какая-то новая Сирена.

— Сколько времени тянется эта гнусность?

Ей было жалко его за то, что он в эту минуту так похож был на другого мужчину, на другого ее любовника, последний, предполагая однажды, что обманут, осаждал ее теми же вопросами, с той же манерой.

— Может быть, еще раньше, чем встретиться со мной и приняться за меня, ты уже успела развратить его. Уже в Мантуе, во дворце, в его нежностях было что-то похотливое.

Она не могла выносить этих едких упреков, в которых было меньше гнева, чем скрытой страсти, этой боли, нетерпеливой как всякая телесная боль, как ожог, как вывих, как разрез. Опять ей приходилось видеть мужчину, унижавшего себя, превратившегося в надоедливое животное, видеть, как любовь становилась на четыре ноги и прятала свое лучезарное чело. ‘Ах, не оскорбляй меня так, как ты стал бы оскорблять всякую другую женщину. Скажи мне лучше слово, которое действительно подошло бы ко мне, которое могло бы тронуть меня, взволновать, потрясти и извлечь из глубины меня ту неведомую силу, которая причиняет мне боль, мои новые тайные мысли, от которых развивается во мне лихорадка, изменяющая все мое существо. Скажи мне это слово, иначе молчи и бей меня!’ И тут перед ней выплывали лоб брата, и возвышенная грусть его проницательных глаз, и его жадные, ненасытные губы, все его черты, выражающие мысль и откровение, все проблески раннего развития натуры, и напрашивались на сравнение с этим грубым насилием, уничтожавшим в ней даже охоту лгать. Она не слушала его слов и только слышала в голосе подавленное рычание страсти.

— Не отвечаешь?

Он неожиданно взял ее за плечи и потряс. Она не двинулась с места. Он выпустил ее из рук, отступил назад и сказал, сильно вздрогнув:

— Уходи прочь, уходи. Я не хочу убивать тебя.

Она встала и сказала:

— Ухожу.

Они стояли друг против друга. Она не глядела на него, но знала, что вся ее жизнь тянется к чему-то роковому, против чего была бы бессильна всякая человеческая и Божеская сила.

— Ухожу.

Обернулась, чтобы взять свои перчатки, шляпу, вуаль.

— Прощай!

Это слово не успело выйти из ее уст. Мужчина кинулся на нее, повалил ее и сам навалился на нее. Начал бить ее кулаком по лицу, по рукам, по груди, продолжая выкрикивать бранное слово.

Она не кричала и не защищалась, но при каждом ударе тихонько стонала в беззвучной мольбе, похожей на стон, которым сопровождался их первый дивный поцелуй, который был слаб, как стон больного ребенка. Почувствовала знакомый вкус крови во рту, а потом на губах своих другие губы, более тяжелые, чем кулак, удары прекратились, и руки его перешли к другого рода насилию, и плоть проникла в плоть. И в синеватом полумраке этой комнаты — приюта любви посреди четырех стен, четырех свидетелей безмолвия и мрака, — совершилось яростное слияние двух недругов, и в тяжком дыхании вздымались грудь и шея, и были бешеные старания вырвать из недр самые красные корни жизни и перебросить их по ту сторону предела, положенного судорожному трепету людей.

Один рычал так, как будто у него вырвали внутренности, приподнялся, опять упал. Другая вся затряслась, захрипела и разразилась еще более нечеловеческими рыданиями. И оба продолжали лежать на полу, в лиловом полумраке, чувствуя, что оба еще живы, но что уже нечто бездыханное прокралось между ними, что нечто смертоубийственное совершилось над их оторвавшимися друг от друга телами. И слезы ее все текли да текли.

В окнах все больше темнела синева неба, в складках занавесок, в углах, в щелях под дверями тени становились все гуще, городской шум долетал лишь в крайне заглушенных звуках. И слезы ее все текли да текли.

Ее плач похож был на плач Лунеллы, слезы лились неудержимым потоком. Рыдания душили ее, все лицо ее потонуло в слезах.

Он прополз по ковру на коленях. Первые звуки вечернего звона прозвучали среди сгущавшегося сумрака. И он замер весь, услышав новый взрыв рыданий, которые отняли у него все силы, сделали из него безвольную тряпку.

— Изабелла! — воскликнул он, дрожа всем телом.

Слезы ее все текли да текли. Он вскочил на ноги, ощупью прошел до двери. Ворвался луч света. И он увидел, как женщина лежала на полу, извиваясь, прижимаясь к земле, как жалкое, побитое животное, закрывши руками лицо. И сердце у него разорвалось.

— Изабелла!

Он стал на колени подле нее, попробовал приподнять ее руки, которых она не отнимала от лица, наконец раскрыл ее губы, залитые кровью и слезами.

— Прости меня, прости! — вырвался у него отчаянный крик. — Правда, правда! Я сумасшедший и подлый человек. Правда. Прости меня, прости, Изабелла!

Он обезумел от раскаяния, жалости и страсти. Весь дрожа, отнял ее руки от лица, и обнаружились следы ударов, открылось все ее жалкое, расстроенное лицо, на котором отпечатались следы слез, как будто они разлились у нее под всей кожей.

— Ты прощаешь меня? Прощаешь меня?

С тоской протягивал он к ней руки, и умоляюще звучал его голос, и это был не голос даже, а вырванная из тела душа.

— Простишь меня?

И вот от этих следов слез, от осунувшихся помятых щек, от подбородка, который в этот мрачный час казался исхудавшим, от всего ее съежившегося существа опять отделилось что-то краткое и в то же время бесконечное, что-то мимолетное и вечное, что-то обыденное и ни с чем несравнимое: взгляд, тот незабвенный взгляд.

Вот и все. После этого они остались распростертыми друг подле друга, на том самом месте, где свершились убийственные порывы, безмолвно простертыми, сраженными любовью, более могучей, чем их собственная, вспыхнувшей после того, как поругана и разрушена была святыня красоты.

— Ты любишь меня? — спрашивал он, и в его дыхании выливалась вся его жизнь.

Она склонилась к нему, замирая, с таким движением, которому он не в силах был противиться, и так прильнула к нему, как мокрая одежда к телу, как масло, которое, вливаясь в лампаду, принимает ее форму, замирает в ней и начинает светить.

— Встань, — промолвил он. — Дай я отнесу тебя на руках. — И, понизив голос, прибавил: — Дай, я раздену тебя, обмою.

Она сказала:

— Поздно уже. Мне нужно уходить.

Но, когда она попыталась встать, ей стало дурно. Когда же пришла в себя, то огляделась вокруг удивленным и недоверчивым взором, оглядела все углы. Затем с необычным для себя выражением, как будто она стала другим человеком или еще не очнулась, проговорила:

— Сегодня я должна поскорее уходить. Я должна пораньше вернуться домой. А то меня могут не впустить. Сегодня пятница. Я не должна была выходить сегодня. Когда я приду, дверь будет заперта. Я останусь тогда на улице. Меня не впустят в дом. Они шпионят за мной. Они, наверное, знают, что я здесь. Я не успею прийти вовремя. Меня не впустят…

Ее речь становилась бессвязной. Казалось, какой-то тайный страх овладел ее мыслями.

— Изабелла, что ты говоришь? Как они могут не впустить? И о ком ты говоришь?

Она быстро ответила:

— Шакал. Отец и Шакал.

Затем встряхнулась, помигала веками, как будто защищаясь от беспокоившего ее ветра, прижала кисть руки к губам и затем посмотрела на нее — на ней осталось красное пятнышко. Он умирал от тоски, от стыда и нежности, глядя на ее истерзанное личико с красными распухшими веками, с пораненным ртом.

— Изабелла! — вскрикнул он, как кричат, когда будят кого-нибудь.

— Я здесь, — отвечала она.

— Мне показалось, будто ты говорила какие-то странные вещи.

— Что я говорила?

— Поди сюда. Дай я раздену тебя, умою тебя. Останься здесь со мной. Умоляю тебя. Ляг рядом со мной. Не уходи. Невозможно, чтобы мы расстались сегодня.

— Мне нужно идти. Меня ждут.

— Ты можешь отсюда предупредить Кьяретту. Не уходи, не оставляй меня сегодня, Изабелла.

Он с отчаянием осыпал ее ласками. Она дала убедить себя, дала увлечь себя в соседнюю комнату. И на минуту поддались иллюзии. Им показалось, что они переживают один из памятных вечеров в своем тайном убежище, где комнаты были завалены цветами, где они обедали за маленьким столом, заставленным деликатесами, когда она раздевалась догола и закутывалась в длинное газовое покрывало, раскрашенное Гномом или Сильфом.

Он вышел, чтобы дать распоряжения женщине, которая смотрела за помещением. Вернувшись в комнату, он нашел Изабеллу перед зеркалом, в котором она внимательно рассматривала знаки ударов на лице. На лбу у нее была длинная красная ссадина, другая ссадина на шее, под правым ухом, черноватое вздутие на верхней губе, и там и сям синие пятна, начинавшие темнеть. Не оборачиваясь, она улыбнулась ему в зеркало, и от улыбки ей стало больно губам.

— Что мне сказать, если меня спросят? — Затем обернулась и прибавила: — Вана не станет спрашивать. Она угадает.

Она встревожилась.

— Нужно будет предупредить Кьяретту.

Переговорив по телефону, она еще постояла некоторое время перед аппаратом, склонившись щекой к черной трубке и прислушиваясь. И широко раскрывала свои встревоженные глаза. Промолвила:

— Нехорошо я делаю, что остаюсь.

Ему чудилось в ней что-то необычное.

— Но почему ты так беспокоишься?

Это было не ее обычное беспокойство, а какое-то другое, оно выражалось в останавливавшихся движениях, в игре мускулов, в беглых взглядах, совершенно ей несвойственных, в чертах лица ее, уже измененных от ударов и слез, проскальзывала время от времени, то появляясь, то исчезая, какая-то неуловимая черта, совершенно чуждая ей. Он глядел на нее, не зная почему с напряженным вниманием.

— Дай я помогу тебе раздеться.

Повертываясь к нему спиной, чтобы он расстегнул ей крючки, она неожиданно сказала серьезным тоном, без всякой горечи:

— Вана меня обвинила перед тобой?

— Нет. Ты ошибаешься.

— Вана была у тебя сегодня?

— Ты ошибаешься.

— Бедная малютка!

В ее голосе прозвучала бесконечная грусть и нежность. И его плоть перед ее теперешней наготой познала неизведанный трепет.

Он видел ее печальной, веселой, нежной, похотливой, рассерженной, жестокой, она являлась ему во всех видах, но в таком, как сейчас, никогда, в ней была успокоившаяся, притихшая серьезность.

— Видишь, — сказала она, разглядывая у себя на руке темное, как чернила, пятно. — Моя настоящая кровь — черная.

Она вынула руки из рукавов, эти крепкие, упругие руки, и, несмотря на это, несшие в себе самую нетронутую свежесть жизни, подобно цветам, которые меняют каждое утро. Обнажились широкие плечи и маленькие соски на груди, такой широкой, как грудь поющей музы, с костями, чуть проступающими из-под тонких мускулов. Край рубашки был обшит изящной вышивкой, корсет имел тонкую и совершенную форму чашечки цветка, подвязки, поддерживающие чулки, состояли из хитроумных бантов, все части ее одежды участвовали в ее изящном облике и делались словно богаче и тоньше, чем ближе подходили к коже, но теперь они падали, как что-то ненужное, как что-то непристойное на этом теле, подобном строгой статуе, они не подходили к строгому, горделивому виду, который возвеличивал и отделывал все формы тела, как в каменном изваянии. Когда, снявши башмак, она машинально, привычным жестом взялась пальцами за кончик чулка, приставший к большому пальцу, он был поражен этим, как мелочью женской натуры, противоречившей проявлявшейся в ней силе. Стоя на коленях, он сам снял чулки с ее гладких ног. И так она обнажила свое тело без единой улыбки.

— А теперь уходи, — сказала она.

Она пришла в комнату, где был приготовлен стол, одетая в одну из тех туник с тысячью складок, которые, не будучи надеты на нее, могли сжиматься и делаться не толще веревки, а когда она надевала их через голову, раскрывались наподобие бесчисленных складок веера. Та, которая была на ней, была черного цвета с зелеными жилками и с красным фризом финикийского стиля.

— Гвоздика из Боккадарно? — заметила она, увидев на небольшом столе большие махровые цветы.

В нем опять зажегся огонь.

Она ела с промежутками, то накидываясь с жадностью на еду, то отодвигаясь с отвращением. На лбу у нее виднелась красная ссадина, на руке темное пятно, на губе синеватое вздутие. Тишина время от времени прерывалась восклицаниями толпы, долетавшими из находившегося поблизости цирка.

— Ты помнишь вечер нашего обручения? Я тебя звала тогда Меджнуном. Я рассказывала тебе историю освобожденной газели, я говорила тебе о своем жасминовом саде. Ты помнишь это?

— Да, — отвечал он, и лицо его было цвета кости, из которой оно казалось вырезанным.

— Потом я говорила тебе про Вану, про ее страсть. Затем говорила о маленьком платочке сиреневого цвета, надушенном жасмином, который она подала мне в Мантуе, в комнате Лабиринта, чтобы я могла вытереть себе кровь после первого поцелуя. Ты это помнишь?

— Да, — отвечал он, чувствуя в груди глухой шум и слыша внутри себя пламенный голос смуглой девы, который донесся к нему словно в порыве урагана.

— Ах, почему она не пришла вторично со своим маленьким платком я не предложила мне вытереть рот, который покрылся кровью от удара твоего кулака, Айни?

Она говорила без сарказма, без горечи, без злобы, но и без улыбки, говорила с притихшей, напряженной серьезностью. Ему же приходилось делать над собой больше усилий, чем в тот час, когда в Люцоне, закованный в цепи и изморенный голодом, он собирался смотреть на своих палачей в упор, не опуская глаз.

— Завтра не будет больше крови, но я пойду к ней и скажу: ‘Посмотри мне на губы, дорогая сестреночка. На них не было поцелуев любви’. И поцелую ее, потому что ты, Айни, не в состоянии будешь больше целовать меня.

Он не решался прервать ее, хотя страдал невыносимо.

Она взяла один из больших цветков гвоздики и держала его за стебель над столом, уставленным фруктами, вареньем, светлыми винами, хрусталем, серебром. А в воздухе носилось какое-то зловещее веяние. Он вспоминал прежнее лицо ее, с бесстыдным и судорожным выражением, туго обтянутое косами, с золотыми лучами, игравшими у нее на издевавшихся устах, лицо безумной соблазнительницы. Но гораздо таинственнее было то лицо, которое сейчас стояло перед ним, лицо, отмеченное злодейскими ударами, которых он не мог взять назад, лицо, которое он осыпал и ударами и ласками, но которое не приблизили к нему ни удары, ни ласки. Оно было хрупким, но недоступным, и была в нем такая глубина, в которую ему не дано было спуститься, ему, который спускался в глубины морские.

— Может быть, я разлучила ее с тобой? Может быть, отняла тебя у нее? Но как я могла бы отнять тебя, если бы ты уже не был моим? Конечно, в тот вечер на берегу моря я должна была показаться тебе отвратительной, когда говорила тебе про любовь своей сестры. Я привела после того тебя к ней и сказала: ‘Ну так сделай, чтобы он тебя полюбил’. Я должна была показаться тебе отвратительной. Но кто имеет право судить любовь? И кто может указать границу сладострастия, и границу страданий, и тот предел, за которым зло перестает быть злом и добро перестает быть добром, а также каким образом неслыханный позорный поступок создает неслыханную любовь и чем должна питаться любовь, чтобы заслужить благосклонность со стороны смерти? Чем руководиться при осуждении и при прощении? Ничего нет в человеке реального, кроме жестокости и сердечного голода, кроме слез и крови и кроме сознания конца, и даже нельзя знать, сколько времени имеешь для слез. Но, может быть, в нас есть еще одна глубоко затаившаяся скорбь? Знаешь ли ты, какая во мне затаилась?

В этот миг она как будто ваяла свое существо из глыбы вещества и начинала заполнять воздух своими формами, как какое-нибудь творение Титанов, заполнять так же, как заполняют его плечо, локоть, грудь Авроры.

— Ах, приди ко мне! — сказала она, поднимаясь и беря возлюбленного за руку. — Я хочу еще раз побыть в твоих объятиях.

Она увлекала его в другую комнату, к большой зеленой постели, которая знакома была с их любовным бредом и их сновидениями, сладострастными, как объятия, и с минутами пробуждения, полными ненасытной страсти.

— Приди ко мне. Познай меня, прежде чем покинуть меня. Вдохни мой запах. Приблизься ко мне. Это наша зеленая пещера. Представь себе, что мы на дне моря, что море нас укрывает, что ничто нас не может коснуться. Приложи твою скорбь к моей. Ах, ты не чувствуешь, что моя скорбь сильнее? Не чувствуешь, как моя кровь прибывает, как жилы мои надуваются, как кости мои крепнут? Мне чудится, что какое-то таинственное существо зарождается внутри меня. Ты не чувствуешь его? Можешь ты объять его? Ах, эту ночь не ты будешь держать меня в объятиях, но я тебя!

В самом деле, она казалась ему выросшей до гигантских размеров, так что он не мог покрыть ее всю своими поцелуями, в самом деле, она была как Аврора, изваянная из глыбы человеческих страданий и опоясанная под грудью полосой, подобной тому кругу, который разделяет земной шар на дневную и ночную половины, была она не девственницей, но бесплодной женщиной, утомленной вечным ожиданием непроявлявшегося материнства.

— Познай меня, — говорила она, — познай меня, прежде чем я разлучусь с тобой, прежде чем ты покинешь меня. Приложи свою муку к моей. Попробуй приподнять меня, чтобы почувствовать, какая заложена во мне тяжесть, превышающая тяжесть моей плоти. Пролей еще мою кровь, если ты не знаешь еще того, что знает моя кровь. Сделай мне еще раз больно, нежно любимый мой, все больнее и больнее сделай мне, чтобы стать похожим на меня, потому что в одном только мы можем уподобиться друг другу — в жестокости, но ты не можешь сравниться со мной в способности переносить ее. Помни мои слезы, как я буду помнить то слово, которым ты сопровождал свои удары…

Неистовое отчаяние овладело мужчиной, ибо он не знал, какие ласки дадут ему познать ее. Может быть, она говорила ему эти слова с единственной целью дать ему почувствовать все свое одиночество? А между тем в ночной тишине время от времени долетали до них восклицания толпы, подобные умоляющим возгласам слепых.

— Вот я. Возьми меня хотя один раз такою, какая я есть. Возьми меня, меня, а не образ твоего бреда. Пусть хоть один раз я буду всецело твоей, пусть хоть один раз ты будешь обладать мною!

Он припал к ее губам, чтобы заглушить ее слова, он упился ее дыханием, самым сокровенным дыханием ее, про которое знают только кровь, сновидения и мысли, он взял одной рукой ее подбородок, а другой затылок, совершенно так же, как и в первый раз, и упивался ею до тех пор, пока не дошел до влаги ее сердца.

И были они в бреду, забыли о времени, забыли о мире, из живых волоконец своего существа попытались они соткать более тонкую ткань, попытались из двух своих жизней создать одну смерть, которая была бы подобна жизни. Они замирали, чтобы подметить, как душа пробивается сквозь телесную оболочку, и каждому казалось, что он отрывает у другого скорбную половину его души. Они старались вкусить ее в крови, слезах, во всех других выделениях тела. Падали в изнеможении, снова вздымались.

Она говорила:

— Познай меня.

Она говорила:

— Приблизься ко мне.

Она говорила, наконец:

— Убей меня.

Все было тщетно. Они падали в изнеможении.

Он лежал как бездыханный. Она приподнялась на локте с неумолимым видом, оглядела стены, прислушалась к ночной тишине, затрепетала от ожидания. Кругом было безмолвие. Восклицания толпы в цирке прекратились. Чуткое ухо уловило визг калитки в садике. Слушая этот звук, сердце исполнялось мучительной волной, переполнялось ею и снова опорожнялось.

— К чему ты прислушиваешься? — прошептал мужчина, лежа на спине и не открывая глаз.

Она посмотрела на него. Он лежал на левом боку, закинув назад голову и подложив руку под щеку, подогнув одну ногу и выпрямив другую, протянув руку вдоль бедра, — настоящий фиванец, не сумевший разгадать загадку зверя и познакомившийся за это с когтями Сфинкса. Оружия не лежало рядом с ним, он был наг и безоружен, но зато выступало наружу его происхождение из воинственного рода, которое выдавали его втянутый под ребра живот, проступающие ключицы, переходившие в сухощавую шею, резко обрисованное и гладкое, как камень, плечо, мощная, как корпус корабля, грудная клетка, худощавые ноги с выступающими жилами. Ни малейшей мягкости: все, что было мягкого, исчезло, кроме губ, было одно только сочетание и равновесие сил, как в дорической архитектуре, и правильное распределено прочности. Череп был великолепно вылеплен божественным ваятелем, глаз был глубоко вделан в глазницу, и ему придано было выражение непреклонной воли, на лбу была одна только вертикальная складка, почти входившая в состав постоянных черт лица, резкая, как зарубцевавшийся шрам, нос был твердой формы и прямого рисунка.

Она глядела на него, не сумевшего слиться с ней, хотя и бывшего костью от ее костей, плотью от ее плоти, она видела, что он одинок, что он всеми членами тела боролся против дикой скорби, которой не было разрешения.

Неужели это была последняя ночь, это был для них последний раз? Она затрепетала всеми фибрами своего существа и склонилась над побежденным телом, и голосом, исходившим из недр ее существа, прошептала:

— Приходит смерть?

И сама не знала, почему так сказала, и он ничего не ответил на это, только вытянулся, как человек, испускающий дух.

И в ней смутился дух. Ее телом овладело смутное чувство раздвоения. Она напрягла свой слух, но не слышала больше ни шума воды, ни других знакомых звуков. Вокруг стояла обманчивая тишина, и ее прерывали звуки, которые сейчас же меняли свой характеру, как только ухо начинало распознавать их. Вдруг ей почудилось, что она слышит шаги, которые слышались ей в первую ночь по приезде в Вольтерру, те непрерывавшиеся, неясные шаги, которые наполнили ее ужасом.

Дико вскрикнула:

— Вана!

В дверях она увидела белую фигуру сестры с распущенными волосами, как и в ту ночь, со сверкающими, как и в ту ночь, белками глаз, сестра пристально смотрела на нее и держалась рукой за бок.

— Вана! Почему ты здесь? Как ты сюда пришла? Вана!

Она вскочила с постели и направилась к сестре, но та уже исчезла. Она переступила порог, прошла всю соседнюю комнату, выкрикивая ее имя. Кругом были тьма и ужас.

— Паоло!

Он подбежал. Схватил ее на руки, отнес на постель и не выпускал из своих объятий.

— Ты ее не видал?

У нее так тряслись челюсти, что она с трудом произносила слова.

— У тебя галлюцинация! Изабелла, Изабелла, не бойся, не дрожи так!

Он сам не мог совладать с охватившим его слепым ужасом.

— Это была Вана, самым настоящим образом Вана. Я узнала ее. Я чуть не дотронулась до нее. Она убежала. Поди посмотри… Может быть, она там.

— Ты бредишь.

Он щупал ей виски, желая убедиться, не горят ли они. Старался успокоить ее.

Она стонала.

— Держи меня крепче. Прижми меня.

В ней не чувствовалось уже титанической мощи, она не была уже Авророй. Она была жалким, трепетным созданием, которое прижималось к его груди, ища у него спасения и поддержки.

— Мне холодно.

Она стучала зубами, в комнате с наступлением ночи стало холоднее.

— Покрой меня. Мне холодно.

Он покрыл ее. Она прильнула к нему всем телом с такой силой, будто ее тело превратилось в кровососную банку. Время от времени стонала, как больной ребенок.

— Ай! — стонала она, так как больные места на ее теле давали себя знать, потому что теперь ее боль разошлась на множество мелких ощущений боли.

Мало-помалу из этого мучительного ощущения развивалось приятное ощущение, подобно тому как после прививки черенок сплетает свои волоконца с волоконцами дерева и один и тот же сок питает и нежит их.

— Ай! — стонала она, но это уже не было больше стоном ребенка.

Это был тревожный сигнал победоносной страсти. И кровь приливала, и жилы наполнялись, и кости крепли. Снова становилась она величественной и мощной. И еще раз попытались они из двух своих жизней создать одну смерть, которая была бы подобна жизни.

Она говорила:

— Приходит смерть.

Но она не умела повторять уже сказанные слова и сказанного, может быть, для обозначения другой тайны. И снова упали, они и снова поднялись. И ночь протекала.

И снова упали они, словно с тем, чтобы не подниматься больше. Животная дремота спустилась на их разгоряченные тела и раздавила их своей тяготой. А через щели ставень вливался день, сначала бледный, потом сверкающий. И неожиданно раздавшийся стук в дверь не мог прервать их сна, который поистине был братом черного ангела.

Чувствуя, что ее толкают, несчастная женщина проснулась и привскочила, и снова закричала от ужаса, так как ей показалось, что у ее изголовья стоит женщина с рыжими, гладко причесанными волосами, с чешуйками на лице, с глазами альбиноски, женщина в полосатом переднике, от которого исходил зловещий запах, женщина, работавшая над саваном, в котором она спала.

Это была не она, это еще была не она.

Это была женщина, прислуживавшая в помещении, которая, не слыша ответа на свой стук, решилась войти в комнату и разбудить ее.

— Синьора, синьора, пришла Кьяретта. Она говорит, что ей нужно немедленно видеть вас.

Несчастная женщина не в силах была стряхнуть с себя оцепенения сна.

— Кьяретта! — бессвязно проговорила она, падая опять на подушки. — Что ей надо?

— Проснитесь, синьора, проснитесь же! — настаивала женщина.

Паоло открыл глаза и в полумраке комнаты, в которой горела еще притушенная лампа, а в щели пробирались утренние лучи, почувствовал в воздухе таинственное веяние, сопровождающее беду. Быстро вскочил на ноги, накинул на себя платье, вышел в коридор, увидел Кьяретту, которая вся тряслась от рыданий.

— Что случилось?

— Синьорина…

— Вана?

Сначала она не в силах была говорить и только сделала ужасный жест, не оставлявший места для сомнения. Затем после нескольких настойчивых вопросов нашла в себе силы рассказать о случившемся в неясных и отрывочных речах: ужасное открытие, раскрытое окно, застывший труп… Голос опять изменил ей, так как она заметила между занавесок в дверях лицо, похожее на другое лицо. Изабелла услышала, поняла.

Тогда оказалось, что легче было бы обмывать и одевать девичий труп, что даже для этого потребовалось бы меньше усилия воли, чем для того, чтобы ухаживать за этим живым телом, еще влажным от пота, еще пенящимся от сладострастия, покрытым постыдными знаками, изнеможенным от долгой, мучительной оргии, потому что ужас потрясал ее безостановочно, как когти зверя, вонзившиеся в полумертвую жертву и стремящиеся покончить с ней без пролития крови.

А что было после: безжалостно ворвавшийся свет дневной, сверкание солнца на мостовой, приезд к дверям, полуоткрытым ради траура, восхождение по лестнице, чуть что не на коленях, появление на пороге гнусного отца и свирепой мачехи, прибежавших в расчете на добычу, затем встреча с непрошеными гостями, явившимися во имя закона, и затем отвращение и безнадежность.

А безмолвия не было и не будет.

*** * ***

Потянулись дни, в течение которых жизнь в самом деле могла показаться историей, рассказанной пьяным человеком, это было видение, красное от ярости и стыда. Горе искало повсюду исхода и повсюду находило тупик, стену, преграждавшую путь, или скрытую ловушку. В тот памятный вечер в Мантуе какое-то безумие гнало юношу вдоль незнакомых стен, с порога на порог, из коридора в коридор, из комнаты в комнату, по развалинам невозвратного прошлого, каждая дверь таила угрозу, каждая лестница — ужас, каждый коридор — пропасть. Теперь то же самое делал не он один, но каждый из переживших катастрофу, и не во дворце Летней Мечты, но в сплетениях и извивах событий и судеб, в мучительных преградах и неотложных нуждах, в тайнах собственной души и в совпадениях внешних событий. Каждый предстоявший поступок как будто вызывал призрак преступления.

И в один из часов, который показался чернее других, Паоло Тарзису представилось, будто он получил от своего верного даже после смерти товарища весть, из бесконечной дали времен пришли и встали ему на сердце древние, знакомые слова: ‘Но подойди же ко мне поближе, чтобы в объятиях друг друга мы могли найти радость в смертных слезах’. Но на этот раз не он обращался с ними к товарищу, последний обращался с ними к нему. Желание печальной невесты стало также и его желанием: ‘Я приду, еще немного — и я приду’.

Приближалась героическая годовщина. Уже истекал девятый месяц со дня печали. Население Брении, приготовляясь к новым Дедаловым празднествам, постановило украсить равнину, лежавшую под огромным воздушным ристалищем, каким-нибудь знаком в честь павшего. По окончании последних состязаний статуя Победы была отвезена на деревенской телеге, запряженной быками, обратно в свою клетку, к подножию Киденского холма, но римская колонна с глубокими желобками по-прежнему стояла посередине поля со своей коринфской капителью, украшенной испорченными акантами, только не было на ней статуи… Согласно постановлению народному, на место прежней статуи должна была стать новая, отлитая из бронзы на общественные средства, и остаться там на вечные времена в память лигурийского героя.

Теперь статуя, заказанная болонскому скульптору Якопо Караччи, стояла в готовом виде в мастерской формовщика. Художник сделал два экземпляра, из которых один предназначался для поля состязаний в Брении, а другой, воздвигаемый на собранный во всех коммунах Лациума деньги, — для Ардейской скалы. Теперь художник приглашал Паоло Тарзиса присутствовать при отливке памятника.

Уже много дней прошло, как строитель крыльев, прикованный к земле, не дышал, но задыхался под тяжестью насевшею на него инкуба. Он быстро приготовился к путешествию, чувствуя от этого неожиданное облегчение, — так необходимо было для него очутиться где-нибудь в другом месте, убежать от своих призраков, полной грудью вдохнуть утренний воздух.

Стояло апрельское утро, но картина была мрачная. Горы были окутаны темными тучами, в Апеннинах дуль холодный ветер. Два раза он останавливал машину, раздумывая, не вернуться ли ему назад, два раза ему удалось справиться с мучительными предчувствиями.

В Болонье его тоска не могла утихнуть сама собой, и ему захотелось услышать голос находившегося далеко бедного создания. Он долго ждал на междугородной телефонной станции. Удары сердца его наполняли шумом всю разговорную будку, в телефонной трубке слышно было какое-то непонятное жужжанье, и он тщетно повторял в черную воронку свои тревожные вопросы.

Затем он пошел в мастерскую формовщика. Шел мелкий дождь, в большой мастерской был уже разведен горн. Дым поднимался к балкам, стелился по кучам земли, по грудам кирпича, забирался в щели и дыры в стенах. И в уме его промелькнуло воспоминание об адской котловине у Монте-Черболи.

Якопо Караччи провел его по краю канавы, в которой во тьме молча копошились рабочие. Под свисавшими сверху цепями и веревками между топливом, тиглями и кусками металла провел его к двум вылепленным из мастики фигурам, еще не покрытым формой для отливки.

Воздухоплаватель затрепетал и озарился весь. Перед ним стояла мощная фигура с распростертыми крыльями. Кто это был? Дедал? Или Икар? Или Демон безумного человеческого полета? Это не был арийский художник, творец коварной коровы, и это не был его неосторожный сын, перед ним стояло крепкое тело человека средних лет, выдававшее зрелую силу в связи с законченным совершенством развития форм. Можно было подумать, что один из рабов Микеланджело, один из тех четырех, которых титан-художник сделал только вчерне и которых его племянник Леонардо преподнес герцогу Возимо, успел наконец движением плеча и колена высвободиться из каменной группы и руками своими схватил два крыла, как два больших щита, и, поднявшись на носки, приготовился к полету.

‘Ардея’! Победитель на состязаниях в Брении услышал внутри себя крик толпы и по-старому дрогнул былым опьянением, как в тот миг, когда забилось в нем новой и радостной жизнью целое племя, снова пережил те незабвенные мгновения, когда между одним его крылом и другим встал невидимый пилот, подобный духу ветра, когда сердце у него затрепетало от зародившейся в нем мысли подняться еще выше, когда не одна статуя Победы, но вся слава его племени оказалась вознесенной на верхушку римской колонны.

Невозможно было бы изобразить в искусстве в более высоком стиле порыв человека и толпы. Он с убеждением высказал эту мысль художнику, и тот был тронут этим, между прочим, он и внешним видом своим напоминал Буонарроти — у него было лицо Силона с коротким носом и с бородой и маленькое сухощавое тело, похожее на жгут, скрученный из веревок.

Но металл для отливки все еще не был готов, в горне был слишком слабый жар. Еще не были готовы ни отливная форма, ни канал: рабочие работали еще в канаве. Мастер-литейщик посмотрел на пасмурное небо, потянул носом воздух, как боцман на корабле, и решил, что работу нужно будет начать поздно, к ночи. Паоло Тарзис вышел, но обещал вернуться.

Он начал бродить по городу, имевшему, со своими однообразными портиками, печальный вид. ‘Товарищ, товарищ, я тебя обрел вновь!’ — говорил он, мысленно обращаясь к крылатой статуе и к живому образу своего брата. Хотя одна часть его души мучительно тянулась к находившейся далеко отсюда женщине с ее ужасной судьбой, но у него от этой отдаленности и от перемены места невольно промелькнуло чувство свободы. Ему показалось, что после стольких мучительных и беспокойных вечеров для него настал вечер, который он мог провести в обществе друга. Внутри него, как второе сердце, забились воспоминания, и в памяти его выплыли выражения, взгляды, движения светлого друга, он предстал перед ним таким же живым, как в те минуты, когда они вместе с ним наблюдали из-под навеса за указаниями скорости ветра, с сожалением смотрели на так называемый птичий двор, отпускали насмешки и с улыбкой соревнования, игравшей в честных глазах, делали свои предположения. Он чувствовал в себе его присутствие, как в те незабвенные часы безмолвия, когда один и другой представляли собой одну гармонию, он чувствовал его присутствие с большей ясностью, чем если бы он шел рядом с ним сейчас по безлюдной галерее, он чувствовал, что занят им сейчас всецело, как будто до этой минуты он таил его в себе, питал его кровью своих жил и давал ему дышать своими легкими, страдать и радоваться вместе со своим сердцем, мечтать вместе со своей грустью, ждать вместе со своим терпением и надеяться вместе с своей верой. ‘Товарищ, товарищ, я вновь тебя обрел. Думал ли ты, что мы можем опять сойтись после пережитых мною погибельных часов? Думал ли ты, что мы можем вновь совершить вместе полет, как в тот день, когда я летел позади тебя, догоняя тебя, и в вихре воздуха кинул тебе условный сигнальный возглас? Твоя победа будет моей победой. Моя победа — твоя. Так думал я, так думал ты. Теперь, видишь ли, они сделали нам две статуи, они подарили нам пламя и металл, они будут отлиты одна за другой из одного и того же горна, в честь твоей победы и моей, в память тебя и в память меня. Могли ли они в твою годовщину вырезать твое имя без моего? Ради тебя и ради меня могу ли я перед этим днем не испытать величия самой безумной нашей мечты? За все это время гнусного бреда твой образ дремал в недрах моих, и я предоставлял ему покоиться сном под покровом зла. В промежутках между отвратительным шумом я прислушивался к твоему дыханию, иногда мне слышался твой голос, указывавший мне путь. Ты помнишь это?’

И встала перед ним равнина Ардеи, словно нарочно высеченная скала туфа, котловина Инкастро, кольцо латинских гор и дорическая колонна, выкинутая морем, привезенная туда на быках и поставленная в крепости, а на верхушке ее священное и торжествующее бронзовое изображение. И воображение нарисовало ему бесконечный полет над волной, которая, как волна Леты, отнимала у него всякую память о покинутом береге. ‘Я тоже’. — ‘Ты помнишь эти слова, произнесенные с улыбкой? Это слова всех тех, которые любят, это слова великой любви. Ты мне сказал их, глядя мне прямо в глаза. Но сколько мне пришлось перестрадать и какие муки перенести, прежде чем я получил возможность повторить их! Но так нужно было, чтобы все это произошло. Поэтому я и не оплакиваю огромной силы, истраченной мною бесплодно. Необходимо было, чтобы я истратил ее, таким путем я получил возможность получить ее обратно через тебя в час, отмеченный двойным приговором славы. Мы суеверны, как все, играющие в опасную игру. Прорицатель из Мадуры! Та, которая из такой дали принесла тебе роковую розу, та девушка, ты знаешь, пустилась снова в путь. Все розы, что были на ее поясе, принесла она тебе и возложила на твои ноги. И, прежде чем пуститься в обратный путь, ты знаешь, она освежила свои босые ноги свежим прикосновением этих роз! Она любила тебя. Она воистину была твоей тайной невестой. Но где она могла бы искать тебя в другом месте, кроме как во мне, который затаил тебя в себе? Она любила тебя, ты это знаешь. В ее маленьком сердечке были заложены нечеловеческие силы, но судьба одно только позволила совершить ей — принести предсказание и весть. Она наша сестра с другого берега. Она ласточка нашей весны’.

Дыхание дружбы словно влило нежность и ясность в его скорбь. Стоял влажный и теплый апрельский вечер, и башни старого каменного города будто дымились, как погасшие факелы над бесконечно тянувшимися стенами. ‘А я? Разве я ничего больше не значу для тебя, Айни?’ — промолвили тогда чьи-то кроваво-красные уста. ‘Помни мои слезы, как я буду помнить то слово, которым ты сопровождал свои удары…’ И муки возобновились с новой силой.

Он сел в извозчичью карету и велел ехать в гостиницу, надеясь найти какое-нибудь известие, ответную телеграмму. Ничего. К подъезду с шумом подъехал пышный, как похоронная колесница, экипаж, и в нем сидела одна только путешественница: сморщенная и согбенная старушка, которая посмотрела на него глазами, как у филина. Под колоннадой увидел он столик, у которого они сидели с Изабеллой, когда, проезжая в поле, делали короткую передышку. Прислуга оставила на нем тряпку, вокруг стояли незанятые плетеные стулья.

После обеда он снова пошел бродить по улицам, не зная, как обмануть свою тревогу. Под одним сильно освещенным портиком раздались восклицания толпы, взрыв рукоплесканий. На стенах и на колоннах висели афиши с изображением гигантских борцов-боксеров в вызывающих позах, с полуобнаженным телом, с огромными перчатками на руках. Он вошел в большую зрительную залу, битком набитую, душную от тысячи дыханий. На эстраде, обнесенной веревкой, сражались в присутствии арбитра белый с негром. Но это не было сражение — это была отвратительная бойня. Белый уже превратился в одну окровавленную массу, губы у него были рассечены, нос разбит, веки распухли, все лицо перекосилось, но он держался с нечеловеческим мужеством, извергая вместе с кровью ругательства по адресу своего палача. Негр скалил зубы, широко раскрывая рот, и безжалостно и без промаху направлял в челюсти своего противника свой кулак. Он легко мог бы свалить его с ног ударом в живот, так что тому не подняться было бы, но, очевидно, у него давно был зуб против него, и за ним был крупный долг. Белый совсем ослаб, а он давал ему стоять на ногах и играл с ним, как с чучелом, держа его в равновесии поочередными ударами то справа, то слева. Вся эстрада была залита кровью. Толпа завыла:

— Довольно! Довольно!

На обезьяньей морде только сверкали зубы. Наконец вмешались судьи.

Паоло Тарзис, в прежнее время неоднократно присутствовавшей при подобного рода зрелищах, на этот раз бежал, возмущенный, с перевернувшимися внутренностями. Он вспомнил, как они с товарищем присутствовали однажды в Сиднее в громадном цирке на двадцать тысяч человек при решительной схватке между негром Джеком Джонсоном и Томми Бэрнсом из Канады, которая также закончилась бойней. В полумраке, в конце портика, к нему пристали две или три проститутки, из какого-то грязного кафе долетел скверный хор с аккомпанементом мандолин и гитар, из окна аптеки падало на тротуар зеленое пятно света, освещая мокрые следы ног. Стояла апрельская ночь.

‘Я надеюсь встретиться со своим Кормчим лицом к лицу, когда я перейду за черту’. В ответ на отвращение и раскаяние, царившие в его душе, он повторял любимые его другом слова поэта, автора ‘In memoriam’, в это время он шел по направлению к мастерской формовщика.

Якопо Караччи поджидал его, стоя возле плавильной печи.

— Ну что?

— Металл начинает шевелиться.

Они стояли друг подле друга и молчали. Скульптор держал в руке шарик мастики и все время мял его пальцами, в печи, сверкавшей всеми своими отверстиями, слышалось ворчанье. Мастер просунул в отверстие длинную кривую палочку и попробовал расплавленную массу. Палочка горела в руке, которая, по-видимому, не боялась огня, а вся фигура озарялась отблеском. Двое рабочих с каплями пота на лице подняли последнюю корзинку с металлом и начали спускать один за другим куски в расплавленную массу, которая освещала их волосатые руки. Внутри печи, за железной арматурой, трещало и сверкало, между тем как через отдушину сверкала расплавленная масса.

— Готово? — спросил Караччи, немного бледный, выпуская из рук кусочек мастики, который он мял в своем нервном возбуждении.

Рабочие, стоя на четвереньках, раскладывали по канаве, проходившей от плавильной печи к отливной форме, горящий хворост, чтобы высушить сырую землю. Один из них держался рукой за рукоятку, открывавшую горн, и готовился вылить бронзу. Мастер встал ногами на толстую доску, перекинутую через канаву.

— Давать? — спросил рабочий, приготовляясь.

Тогда Паоло Тарзису почудился в воздухе религиозный трепет, как в ожидании чуда. Он чувствовался в самом дыхании огня и в душе его брата. Первый металлический звук отозвался в костях его грудной клетки. По канаве пронеслась яростная, сверкающая струя, прекраснее божественного метеора. То была не струя расплавленного металла, что, шипя и волнуясь, заливала пустые формы прекрасной статуи, то была красота и бессмертие вторичной жизни, увековечивавшей идеальный образ умершего брата и давшей оставшемуся в живых мгновенное очищение. Когда форма совершенно наполнилась, и закрылись извергающие уста печи, и дивный металл темнел, застывая, он почувствовал, что огневой обряд свершился внутри него и что словами обряда могли быть только слова, произнесенные товарищем: ‘Я тоже’.

Обернулся к Якопо Караччи и увидел, что лицо его еще оставалось бледным под слоем пыли и сажи, и тут заметил, что оба они стояли на краю канала и что у него на лице были такие же следы огня.

— Когда же мою? — спросил он у скульптора.

Последний сейчас же понял, что он говорил про отливку второй статуи.

— Через две недели.

— А металл?

— Уже готов, и хороший металл. Пойдемте, покажу вам.

Художник провел его туда, где лежали в куче куски металла.

— Я не уверен, буду ли я в состоянии приехать еще раз, — сказал ему Паоло Тарзис. — Но дайте мне слово, что вы предупредите меня.

— Непременно.

— Я могу оставить вам в залог нечто такое, что для меня очень дорого. Руки, сумевшие создать такое творение, — верные руки.

В его голосе чувствовалась такая пылкость, что творец статуи, посмотрев на творца крыльев, лишний раз убедился в том, что скорбь является в исключительном смысле слова творчеством. Он почувствовал, что в нем готовится какое-то великое событие, в эту минуту гений дружбы коснулся их обоих. Он сказал просто:

— Я даю слово.

— Не смейтесь над моими суеверными мыслями. Я вам вручаю это кольцо: единственную его ценность составляет вырезанное на нем число. Когда бронза для другой статуи будет расплавлена, бросьте его в печь.

Это было простое колечко из латуни, взятое из мартингала той лошади, которая, взвившись на дыбы на острове, получила в грудь длинный нож фанатика.

— Будет сделано, — сказал последний ученик Микеланджело.

— Теперь дайте мне еще раз взглянуть на слепок статуи.

Они прошли в глубь мастерской. Им освещал дорогу посреди наваленных материалов шедший впереди с факелом черный от сажи мальчик. В душе Паоло промелькнуло воспоминание об Альдо, шедшем в этрусском подземелье, и вихрем пронеслись все ужасные события последнего времени.

— Подыми повыше факел! — сказал Якопо Караччи рабочему.

Благодаря коричневому цвету мастики статуя уже сейчас казалась отлитой из бронзы, ее ноги, приподнявшись на носках, так и готовы были отделиться от земли, два крыла ее казались большими щитами, а лицо, запрокинувшись назад с пламенным выражением, так и пожирало небо.

Они простились друг с другом, как двое людей, которых связывает таинственное обещание. Идя вдоль канала, Паоло увидел, что там оставался в застывшем виде металл, не вошедший в форму. Нагнулся, чтобы поднять попавшую на борта канала застывшую струйку металла, полагая, что она уже остыла, но обжег себе пальцы. Тогда покрытый сажей мальчик подхватил ее клещами, опустил в ведро с водой, которая зашипела, и подал ему. Она имела форму руки.

Стояла ночь, но облака местами разрывались, и виднелись звезды. Спрятавшаяся луна разливала по безлюдным улицам полусвет вроде зари. Что могла делать Изабелла? Конечно, не спала: она больше не знала сна. Он тоже не надеялся сомкнуть глаз.

Он закрыл их только под утро. Ему показалось, будто он вторично провел ночь возле товарища. Он не плакал на этот раз слезами Ваны, но присутствовал при совершении огневого обряда.

Он проснулся довольно поздно: известий по-прежнему никаких не было. Он дал шоферу распоряжение готовиться к отъезду. Вышел из гостиницы и направился на телефонную станцию. Площадь, еще влажная от дождя, блестела под апрельским солнцем и вся сливалась с прелестью своего фонтана, старый город терял свой тускло-коричневый тон и окрашивался в свежий розовый цвет. У него явилось безумное желание услышать голос, причинивший ему столько зла.

С трепетом вошел он в будку, стеганную по стенам, подобно камерам, заглушавшим крики пытаемых. Сначала в трубке послышался шум вроде шума поезда, затем он услышал голос Изабеллы.

— Изабелла, ты?

— Нет, нет, не я.

— Да ведь это ты. Я узнаю твой голос. Ты слышишь меня?

— О, вечно эти шаги!

— Какие шаги? Что ты говоришь?

— Не знаю, не знаю. У меня такая слабая голова. Голова отнимается у меня… А потом приходит эта женщина и берет меня с собой.

— Изабелла! Какая женщина?

— Та, у которой полосатый передник.

Холод прошел по его костям. Из этой черной неподвижной трубки, несмотря на расстояние, на него пахнуло дыханием безумия, и он весь похолодел.

— Изабелла, слушай меня!

— Где ты? В Мантуе? Ах, тебе бы не следовало уезжать!

— Ты разве не знаешь, что я здесь? Подожди немного. Я сейчас выезжаю.

— Ты не должен был смотреться в это зеркало. Мне страшно, мне страшно.

— Изабелла, послушай! Ты слышишь меня? Я сейчас выезжаю. Ты не хочешь меня видеть?

— Ах, как могу я тебя видеть теперь, после того, что я сделала! — Она прибавила слабым голосом, как будто говоря сама с собой: — Где я была эту ночь?

Он думал, что после того ужасного пробуждения в зеленой комнате жизнь не могла бы уже дать ему ничего более тяжелого. Но во всем своем прошлом он не мог найти ничего, что бы сравнилось по ужасу с этими минутами, когда он задыхался в тесной будке, когда издалека доносилась до него мольба о помощи и ее обрывало это новое орудие пытки, которое одновременно и сближало и отдаляло их друг от друга, которое играло в иллюзию близости и в реальность отдаленности.

— Где ты была? Ты выходила? Когда?

— Нет, нет. Я не выходила, но…

— Говори!

— Ты слышишь ее шаги?

— Изабелла, я сейчас выезжаю. Через три часа я буду с тобой. Приходи туда, к нам.

— Как я могу прийти? Ты ведь знаешь, кто я такая, ты сам сказал…

Какой-то чужой голос оборвал их разговор, и послышался оглушительный шум. Когда он вышел из будки, все на него оглянулись, такой у него был страшный вид.

Он не мог дышать. Ему казалось, что он мог бы дышать, только припавши к тем устам, иссушенным огнем безумия. Всей чуткостью сердца он прислушивался к ходу машины, в особенности на подъемах, напряженно подмечая ритм движения всех составных частей, зная, что судьба его была связана с выскочившей случайно искрой или оторвавшейся проволокой. Он находился в нескольких километрах от Ковильяно, когда заметил, что мотор перестал работать. У него самого замерло дыхание. Шофер покачал головой и нахмурил брови, догадавшись, что испортилось зажигание. Всякие попытки пустить машину в ход оказались тщетными. Они стояли посреди дороги, не будучи в состоянии двинуться с места.

В это время проезжала мимо почтовая карета, и Паоло сел в нее, чтобы доехать в Ковильяно и там попытаться найти помощь. Было почти пять часов, и его тревожное состояние отягощалось еще мрачными предчувствиями. Он вернулся назад с механиком, служившим при гостинице. Час спустя машину удалось наладить и пустить в ход. Едва проехали один километр — новая остановка: машина стояла на безлюдной дороге тяжелой безжизненной массой с видом упрямого животного, на которого не действуют никакие понукания, никакие уловки. И отчаяние взяло мужчину.

Время тянулось с крайней медленностью. День подходил к концу. Над горами стояла удивительная ясность. Все вершины казались позолоченными, и тени становились почти розовыми. Позади холма, похожего на плечо, прикрытое тонкой лиловой туникой, вставала еле заметная луна, обладавшая почти телесно-нежным видом и не испускавшая лучей, что придавало ей подобие угасшей жизни. Он вспомнил про полную августовскую луну, сиявшую под пизанским побережьем, про белую террасу, окруженную олеандрами, про танец с широкими движениями, про пантомиму с пчелой. Где была, что делала в этот час Изабелла? Может быть, пошла к их тайному приюту? И нашла его запертым!

Время текло, свет ослабевал. Все усилия починить машину оказались тщетными. Каким образом им было теперь добраться до города? Всякая надежда починить мотор должна была быть оставлена. Он прислушивался, стараясь уловить какой-нибудь шум приближающегося экипажа, как вдруг действительно услышал в отдалении знакомый шум.

Ему показалось, что он спасен. Он узнал машину Маффео делла Дженга, битком набитую женщинами в шляпах и шарфах. Это была веселая компания. Он обратился к ним за помощью, и ему сначала предложили шофера, чтобы он вместе с его шофером сделал последнюю попытку, а затем, ввиду надвигавшаяся вечера, предложили ему забраться в середку их тесной компании.

Они покатили дальше, оставивши на дороге безжизненный остов машины, из Ковильяно послали быков, чтобы привезти его. Без дальнейших остановок совершили путь до Флоренции. Горы стали совсем темно-фиолетовыми. Делалось холодно. Компания вдруг загрустила, все сбились в кучу и не произносили ни слова. Паоло чувствовал, что каждая минута имела неисчислимую цену и что он ехал на неведомую катастрофу. Конечно, каждая минута имела значение, а около Пратодишо они потеряли целых десять минут на то, чтобы зажечь плохо заправленные фонари. Было уже позже восьми, когда они приехали к город. Паоло довезли до дверей его приюта любви. Он коротко поблагодарил, открыл первую дверь, хотел войти. Но тут спустился по лестнице слуга из верхней квартиры, как будто он поджидал его и должен был сообщить ему нечто важное.

Извинился, затем, не сходя с порога, начал говорить ему вполголоса:

— Недавно, должно быть около восьми часов, мы услышали, что звонят в ваш колокольчик и настойчиво стучат в вашу дверь. Немного погодя по лестнице поднялся какой-то человек и начал, не стесняясь, колотить в нашу дверь и кричать: ‘Откройте! Мы полицейские агенты. Что эта женщина, не живет в вашем доме? Откройте, или мы взломаем дверь!’ — И продолжал бешено колотить руками и ногами. Моя хозяйка испугалась и не позволила мне открыть дверь. Тогда я взобрался к окошечку и увидал внизу лестницы прислонившуюся к перилам высокую, стройную даму, в которой, мне думается, можно было признать ту, которая приходила к вам. Рядом с дамой стоял другой мужчина, а дама словно окаменела. Я отказывался открыть, полицейский настаивал. Убедившись наконец, что мы не отопрем и что дама не жила в нашем доме, он спустился вниз и поднял шум у вашей двери. Я мог расслышать, что дама в отчаянии твердила сдавленным голосом: ‘Оставьте меня! Оставьте меня! Я не та совсем…’ Я не мог прийти ей на помощь, потому что миссис Кульмер не позволила мне выйти. Но в окошко мне удалось увидеть, что даму посадили в карету, дожидавшуюся на улице, рядом с ней сел один, напротив нее другой, и они уехали. В темноте я не мог различить номера извозчика, но за минуту до того, как дама села в карету, я спросил извозчика: ‘Где вы взяли эту даму?’ — и мне показалось, будто он ответил: ‘На площади Ацедьо’. Едва прошло десять минут с тех пор, как карета скрылась за углом. Если бы вы приехали десятью минутами раньше, то вы застали бы их еще тут!

Первым движением его было бежать по улице. Но, сделавши несколько шагов, Паоло понял всю бесполезность поисков, раз у него не было никаких следов. Вошел в дом. Бросился к телефону. Он не мог добиться, чтобы его соединили, так как никто не отвечал. Старался держать свою волю в руках и не терять ясности мысли, но самые странные фантазии осаждали его мозг. Что могло случиться? Каким образом она попала в руки полицейских? Может быть, ее нашли на улице в не совсем нормальном состоянии и хотели отвезти ее домой? Может быть, она сама дала этот тайный адрес? А почему полицейские с такой настойчивостью и грубостью врывались в помещение м-с Кульмер? А может быть, это была проделка каких-нибудь двух незнакомцев, которые для удобства притворились полицейскими агентами? И куда же они везли несчастную? Что они собирались делать с ней?

И выходило так, что ужас, испытанный им в телефонной будке, оказывался не последним, и, конечно, и теперешний ужас тоже был не последний.

— Нужно найти ее, нужно узнать, — говорил он с отчаянием, перебирая все возможности, все мрачные предположения, из зеленой комнаты доносился запах жасминов Вольтерры. На изголовье кровати висела темно-синяя туника, со своими тысячами складок похожая на моток веревок. Тогда у него в памяти выплыли ее странные речи, которые она прошептала в последнее свидание, прежде чем начать раздеваться: ‘Они меня не впустят. Я уверена, что они шпионят за мной. Я уверена, они знают, что я тут… Шакал! Мой отец и Шакал!’ Возможно было, что эти двое и подстроили всю эту гнусность.

Он собрал все свое мужество, решил выйти, приготовился ко всему. Прежде всяких других шагов следовало обратиться в квестуру на тот случай, если бы двое мужчин, являвшихся к нему, оказались действительно полицейскими, которые могли отвезти ее в приют позора. Пошел туда. Услышал тот своеобразный запах, который вместе с запахом больницы и тюрьмы принадлежит к самым безотрадным, какие только есть на земле. Какая-то таинственная деловая суета стояла во всех залах и коридорах, беспрестанно звонили звонки, за дверью слышались рыдания и умоляющие голоса. Попалась какая-то отвратительная желтоватая физиономия в кепи, заставлявшая действительно думать, что природа сделала из человеческого лица самое гнусное место в мире.

Его принял в высшей степени вежливый, почти медоточивый инспектор. Квестуре ничего не было известно. Никакого распоряжения не было сделано. Никакого доклада не поступало. Никакой дамы не привозили к ним. Между прочим, невозможно было предположить, чтобы эти две личности были действительно агентами полиции, принимая во внимание грубое поведение одной из них. Как известно, агенты, желая проникнуть в запертое помещение, применяют совершенно иные способы: не насилие, не ловкость, не силу, но дипломатию. Во всяком случае, обязательный инспектор обещал немедленно же взяться за дело в целях выяснения тайны.

Было без четверти одиннадцать. Была уже ночь. Что делать? Что думать? Ждать? Может быть, дело шло об аресте? Но кто же выполнял это? Но чьему распоряжению? С какой целью? И в уме у него все время звучали слова бедняжки, вырвавшиеся из ее вздувшихся губ, из рассеченных десен: ‘Шакал! Мой отец и Шакал!’

Он решил пойти на улицу Борго дельи Альбицци. Дом оказался запертым и имел неприступный вид со своим каменным фасадом, в окнах не заметно было света. Ни признака жизни не было заметно во всей этой громаде, полной безмолвия и мрака. На звонок никто не отозвался. Он продолжал настаивать, решившись на все. Наконец в окне первого этажа над входной дверью показался швейцар и пробормотал:

— Никого нет. Все в Вольтерре.

— Барыня не возвращалась?

— Никого нет.

— Но барыня сегодня была здесь.

— А теперь нет.

— Куда она пошла?

— Никого нет. Все в Вольтерре.

Окно захлопнулось. Дверь, окованная металлом, была несокрушима. Каменная громада молчала.

Он вернулся в квестуру: инспектор навел справки во всех полицейских отделениях, но бесполезно. Тогда он вернулся в дом м-с Кульмер, разбудил слугу, расспросил его еще раз, на этот раз с большей внимательностью, с большим терпением. После его ответов его начали терзать ужаснейшие сомнения.

Он снова подошел к телефону. Никто не отвечал. Ему казалось, будто он слышал, как звонит звонок во мраке пустынного дворца. Где она была? Где она была? Куда ее увезли?

Ему не пришла даже мысль лечь спать, неподвижно дожидаться наступления дня. Снова вышел, преодолевая отвращение, в третий раз вошел в здание полиции. Никаких сведений не было. Чем дальше шла ночь, тем это место становилось мрачнее. Среди тишины казалось, будто кипит горшок с чем-то гнилым.

Он устал, давно ничего не ел, но не мог успокоиться. Еще раз прошел по улице Борго дельи Альбицци, вглядывался в окна, вопрошал камни, вздрагивал от каждого звука колес или шагов. Желая терзать себя, он прошел на площадь Ацельо, про которую говорил слуга, обошел вокруг общественного сада, по которому вечером гуляют продажные женщины. Легкий ветер пролетал, шевеля верхушки деревьев, белых от луны, в тишине раздавался удар копыта о мостовую, — то ударяла ногой какая-нибудь застоявшаяся за ночь лошадь. Он пытался расспросить двух или трех извозчиков, дремавших на козлах. Но они ничего не могли ему сказать — только пахнули ему в лицо своим скверным дыханием.

Наконец, не выдержав дольше чувства тошноты и усталости, он отправился на свою настоящую квартиру, ту самую, на которую приходила Вана со своим чудовищным открытием. ‘Я угадала, я видела, я слышала’.

Не мог заснуть. Слишком много навалилось на него всякой мерзости и грязи. Под утро вернулся на другую квартиру. Обязательный инспектор обещал прислать к нему полицейского с известиями, а также для того, чтобы снять показания с лакея м-с Кульмер. Он решился теперь претерпеть всякий стыд, как такие муки, которые хотя были неизбежны, но должны же были иметь когда-нибудь конец. ‘Я надеюсь встретиться со своим Кормчим лицом к лицу, когда я перейду за черту’.

Явился полицейский агент: подозрительная физиономия, синеватая, противная, с покатым лбом, срезанным подбородком, беспокойно бегающими глазами. Это было человеческое воплощение угря Аристотеля, — ни мужчина, ни женщина, — рожденное от великого всемирного родителя своего Разврата.

Сразу заговорил:

— Дама находится у себя дома еще со вчерашнего вечера. Сегодня рано утром, едва только открыли дверь, инспектор допросил швейцара и заставил его выложить всю правду. Даму привезли вчера вечером около десяти часов два человека, из которых один назвался полицейским агентом и, водворяя даму в доме, составил протокол. Никакого доклада нельзя еще было получить, и поэтому до сих пор еще неизвестно, что случилось. Теперь, с вашего разрешения, я позволю себе допросить слугу.

Слуга явился и повторил свой рассказ. Но вместе с тем удостоверил, что прежде, чем он успел сам прибежать, с предполагаемым полицейским говорила одна из женщин, прислуживающих у них.

Пришла и эта женщина. Она была жирная и неповоротливая, с маленькими свиными глазками. Принялась трещать, сзади нее находился диван, на котором в тот памятный час почти ничком лежала Изабелла, закрывши себе лицо руками. Он вспоминал ее фигуру, прижавшуюся к подушкам, ее бледный затылок, вызывавший бесстыдные мысли, ее покатые плечи, крутые бедра, длинные изогнутые ляжки, ее ноги в светлых чулках, высовывавшиеся из-под юбки. По мере того как женщина рассказывала, приключение принимало все более ужасный характер, сомнения превращались в уверенность. И ему почудилось, что употребленное им бранное слово внезапно прозвучало вновь в этой комнате, в которой сейчас на полу сверкала полоса солнца, похожая на меч.

Он воспроизводил всю картину. Извозчичья карета приехала с тремя седоками. Один из них, худощавый молодой человек в сером полосатом костюме, сначала безуспешно звонил и стучал в нижнюю дверь, а затем начал шуметь перед дверью м-с Кульмер. По-видимому, он встретил незнакомку на площади и принял ее за продажную женщину. Спросивши у нее адрес, он привез ее сюда, полагая, что тут нечто вроде дома свиданий. А шумел он и буянил потому, что думал, будто ‘хозяйка’ не открывает двери из опасения разных неприятностей. Поэтому он и кричал: ‘Эта женщина не живет в вашем доме? Позовите хозяйку. Дайте нам переговорить с хозяйкой’. Все это были совершенно ясные манеры. И женщина дала вслед за тем одно еще более важное указание. Предполагаемый полицейский обращался к незнакомке и спрашивал ее: ‘Но что же вы делали в таком месте, что вы делали?’ Но свидетельница не помнила точно, о каком месте шла речь, однако и ей казалось, что это та самая площадь.

Тогда двуногий угорь, избегая смотреть Паоло в глаза, сказал:

— Мне кажется, что теперь начинает проливаться некоторый свет на это дело. И возможно, что действительно речь идет о настоящем полицейском. Последний мог встретить даму на площади Ацельо, которая благодаря своему саду к вечеру посещается не совсем приличным народом. Его могла ввести в заблуждение ее странная манера держать себя, и он мог допустить ошибку… Мы исследуем это дело и тогда будем знать истину.

Паоло чудилось, будто бранное слово продолжает раздаваться в комнате — раздается раз, другой, третий, и после каждого раза наступает пауза, как после ошеломляющего удара. Ему представлялось ее истерзанное лицо, подобное горсти пепла. Затем снова чувствовал на себе дыхание сумасшествия, увидел себя самого наносящим ей удары в лицо, в руки, в грудь, услышал свой голос, рычащий от оскорбления.

Могла ли судьба более грязным образом затоптать несчастное создание? Какая самая изобретательная фантазия могла бы сравниться с этой действительностью? Последний удар, окончательно помрачивший начавший ослабевать рассудок, был нанесен случаем, но носил характер зрелой обдуманности. А последние слова ее, услышанные им на расстоянии, — разве не говорили они о позоре? ‘Ты ведь знаешь, кто я такая, ты ведь сам сказал…’ Ее приняли за женщину, пристающую к прохожим в общественном саду. Конечно, в своем ужасе она дала адрес своего приюта любви, надеясь найти там убежище и защиту. И ее отвезли в этот дом, как в публичный дом, как для того, чтобы водворить ее на законное место ее позорного ремесла! А дверь оказалась запертой, в нее колотили руками и ногами — она оставалась запертой.

Паоло в оцепенении глядел на полосу солнца на ковре. Жизнь действительно была такой, какой представилась ему в дождливом сумраке в предшествующую ночь, под портиком — между бойней и развратом, на улице — в пространстве между кафе и аптекой. Для чего он строил свои крылья? Чтобы дойти до этого?

Вышел. Остановился внизу лестницы, посмотрел на железные перила и на мраморные ступени. ‘Можно утопиться из-за одного того, чтобы не оставалось больше в глубине зрачков того желтоватого огонька, который вчера освещал лестницу и который представляется теперь самым зловещим явлением на земле, более зловещим, чем тлетворная отрыжка коршуна после смерти, о блаженная Вана, благословенная мученица!’

Он пошел на свою настоящую квартиру, на ту, в которой стоял в траурной рамке портрете Джулио Камбиазо. ‘Потерянные минуты около Пратолино, остановка, во время которой зажигали фонари! Вот шутки жизни! Но с той минуты, как карета двинулась, куда повезли бедное создание? Куда ее таскали вплоть до той минуты, как она сказала свое настоящее имя и дала верный адрес, по которому ее и отвезли домой?’

В этой беде один только человек мог оказать ему помощь: это доктор. Он редко с ним встречался раньше, мало с ним говорил, но в его широкоплечей фигуре, в его широкой руке он сразу почувствовал что-то здоровое, честное, благородное: ясную и мужественную доброту, размеренную энергию, деятельный ум. Он пустился разыскивать и нашел его. Нашел не только в телесном смысле, но и в душевном.

Он уже был у больной, имел печальный и задумчивый вид, так как эпизод с арестом ее был ему известен только в той части, когда несчастная вернулась домой в сопровождении двух незнакомцев и была водворена в присутствии швейцара. Паоло также не имел силы признаться ему во всех несчастных и безумных подробностях.

— Я нашел ее, — сказал доктор, — не в ее комнатах, но в маленькой комнатке в антресолях, чуть что не под лестницей, куда она спряталась вчера вечером, как в нору, решивши не выходить оттуда. Брат и сестра ее сейчас в Вольтерре. Теперь бедное создание знает, что отец ее и мачеха уже поселились в ее доме… Стоило ей только увидать своего врага, которому она дает имя Шакала, как она испустила такие крики ужаса, что народ собрался под окном.

Паоло имел такой расстроенный вид, что доктор остановился.

— Продолжайте, — выговорил он, как будто бы это были не слова, но операционный нож. — Продолжайте, пожалуйста.

— Сколько я ни убеждал ее, мне не удалось вытащить ее из этой норы, в которой одни только голые стены, да старая кровать, да несколько поломанных стульев. Бред у нее очень силен, и я не могу еще определить всех причин. На мои убеждения она отвечала мне: ‘Не могу, не могу выйти отсюда. Полицейские схватят меня, засадят. Я записана в книгах квестуры. Вы не знаете, доктор, кто я такая? Не знаете? Прежде один человек в мире знал это и говорил. Теперь этот человек пошел и записал меня в книги. Полицейские меня знают. Все меня знают. Как вы хотите, чтобы я вышла отсюда? Меня не зовут больше Изабеллой Ингирами. Вы, доктор, знаете, как меня зовут? Пойдите выйдите на улицу, спросите у первого встречного. Как вы хотите, чтобы я вышла отсюда с такими губами? Разве вы не видите, что они у меня в крови? Сначала была одна маленькая капелька, одна маленькая-премаленькая капелька. Вана заметила ее. Ванина заметила ее и вытерла, вытерла маленьким платочком и потом спрятала его. Спрятала вместе с красным пятнышком и стала ждать. Теперь, видите, я только и делаю, что лью свою кровь, а она все не останавливается. Кто меня так ударил? Тот, все тот же, кто записал меня в книги’.

— Продолжайте, прошу вас.

— Но вам дурно.

— Нет, доктор, продолжайте.

— Теперь в самом деле у больной на губах стигматы. Десны сочатся кровью, губы пересохшие и рассеченные, все мускулы на лице передергиваются. И несомненно, это является одной из самых напряженных идей в ее бреду. Но есть у нее и другие, может быть, еще более мучительного и более тяжелого характера, происхождения которых я не могу сейчас открыть.

— Говорите, говорите. Какие?

— Может быть, вы в состоянии будете пролить некоторый свет. Больной в известные промежутки представляется, будто кто-то ходит у нее под черепом, чьи-то быстрые шаги слышатся ей за лобной костью, и ее страх перед этой пыткой и перед бесконечностью этой пытки так велик, что невозможно присутствовать при этом, не испытывая самых мучительных ощущений. Даже и промежутки не дают ей передышки, потому что она вечно находится в страхе и в ожидании, что вот-вот услышит опять шаги. Если она говорила, то останавливается. Когда шаги приближаются, она вся съежится и разразится непонятными мольбами, которых мне не удалось расслышать, так сильно у нее трясутся от страха челюсти. Но однажды она сказала вполголоса с детским выражением: ‘Приходится теперь уходить далеко-далеко, куда глаза глядят, ножками…’ И мне кажется, что предметом этого бреда является маленькая сестренка, потому что в одну из таких минут она вскочила на ноги в ужасном возбуждении и закричала: ‘Ах нет, только не это! У меня уносят Лунеллу, у меня отнимают Лунеллу! Ах, только не это! Не отнимай ее у меня! Куда ты ее хочешь нести? Куда ты ее тащишь? Разве ты не видишь, она маленькая, она не может идти с тобой… Оставь ее! Зачем ты делаешь это? Разве ты не видишь, какая я стала? Я не могу причинять тебе больше зла. Ты идешь на меня, ты хочешь перешагнуть через меня. Я лежу у тебя на дороге…’

Паоло сжимал себе руками виски и имел такой вид, что не в состоянии был больше слушать. Бессонница, голод, усталость, сильные ощущения вконец подорвали его силы. Голова у него разрывалась на части. Телесные ощущения временно заглушили всякую другую боль. Единственное, что он мог сделать, это лечь и лежать долгие часы в неподвижности, во мраке.

Таков был первый день последнего испытания.

На следующий день после ночи, в которой часы бессонницы сменялись кошмарами, он опять виделся с доктором. Бред сумасшедшей еще усилился. Не представлялось еще никакой возможности вытащить ее из ее норы, не рискуя натолкнуться на небезопасное сопротивление с ее стороны. Ее отец и Шакал, которые поочередно сторожили у ее двери, выразили мысль о необходимости поместить ее в больницу. Доктор беспощадными штрихами обрисовал обоих, а также их бешеную алчность, которую они скрывали под маской заботливой тревоги. Твердое намерение воспрепятствовать какой бы то ни было ценой готовившемуся преступлению придало взволнованному Паоло внешнее спокойствие.

— Что я могу сделать для ее спасения? — спросил он. — Как вы думаете, помогло ли бы ей, если бы она увидала меня?

Врач задумался.

— Говорите без всякого стеснения. Не жалейте меня. Прошу вас. Когда больная избегает произносить имя того, кто заставляет ее истекать кровью, — отвечал с грустью и жалостью человек, у которого была такая широкая рука, — чье имя она умалчивает?

— Мое. Вы правы.

Наступило тягостное молчание.

— Что произошло с того часа, как она вышла одна из дому, и до того, как она вернулась в сопровождении двух незнакомцев? — спросил врач, глядя ему прямо в светлые глаза. — Можете вы рассказать мне это?

Паоло рассказал ему все, что сам знал, ничего не утаивая.

— Теперь мне стало ясно многое, — сказал врач, — и между прочим одно, самое важное обстоятельство. Больная убеждена, что она сделалась жертвой мести со стороны ‘этого одного’ и что, когда сопровождавшие ее люди колотили в дверь, этот один находился за дверью, слышал все оскорбления, и радовался ее позору, и не открыл двери.

Паоло вскочил на ноги, дрожа всеми членами тела.

— Значит, она меня ненавидит.

— Я замечаю, что с часу на час отвращение ее становится все более острым и принимает все более грубые формы. Сегодня утром во время приступа бреда она в первый раз произнесла слог за слогом то бесстыдное слово, которым, по ее словам, вы ее запятнали.

Паоло не в силах был перенести настойчивого взгляда этих ясных глаз и не мог произнести ни звука, ни крика в свое оправдание. Но он принял роковую неизбежность зла, которую несчастная страдалица причиняла ему и в любви, и в безумии, и в смерти. И смолк, и со своей одинокой душой обратился к своему суровому безмолвию, и отразился в нем, как в черном мраморе.

На третий день к нему явилась опять та скользкая как угорь личность со слащавым голосом и бегающими глазками. Он пришел сообщить ему результаты своих последующих поисков.

Он за все время своего посещения ни разу не присел и говорил тихим голосом.

— Во вторник днем около шести часов даму видели на ступенях Сан-Фиренце. Указание на площадь Ацельо, сделанное по ошибке лакеем, который, может быть, был введен в заблуждение извозчиком, оказалось ложным и только направило на ложные следы. Все приключение разыгралось на площади Сан-Фиренце около половины седьмого. Походив некоторое время в сильном волнении по площади, дама вошла в маленькую дверь, ведущую в церковь. Когда вышла оттуда, взяла карету и дала адрес Борго дельи Альбицци. На полдороге раздумала и приказала ехать обратно. Снова остановилась перед церковью и вошла в ту же самую дверь. Когда она вышла оттуда вторично, было уже темно. В это время к ней подошел и заговорил с ней высокий худощавый мужчина. Последний кликнул своего товарища и объявил, что он полицейский агент. И после того оба они посадили даму в другую карету и повезли ее туда, где произошла сцена, описанная лакеем м-с Кульмер. За несколько минут до половины девятого они снова посадили даму в карету и начали кружить с ней по городу, дожидаясь, пока она не назовет своего имени и не даст своего настоящего адреса. Проезжая через площадь Веккария, они остановились возле кафе. Вышли из кареты, сели за один из столиков. Дама выпила что-то, ее спутники тоже выпили. Сколько времени пробыли они там, неизвестно. Один из них, худощавый, говорил: ‘Я не оставлю ее до тех пор, пока не отвезу ее домой, пока не узнаю, кто она, где живет’. По-видимому, в конце концов, часов около десяти, дама дала адрес Борго дельи Альбицци. Худощавый (другой мужчина все время молчал) объявил себя агентом и дал швейцару расписаться на каком-то маленьком клочке бумаги. Дама, совсем потерявши рассудок, кинулась бежать по лестнице и скрылась из глаз. Двое незнакомцев удалились. Самые тщательные розыски, направленные к тому, чтобы найти среди агентов вышеупомянутых субъектов, не привели ни к чему. Никакого доклада по этому поводу не поступало в квестуру. Я думаю, что мужчина этот был какой-нибудь дерзкий мошенник, рассчитывавший получить выкуп. Но, во всяком случае, розыски будут продолжаться.

И полицейской посланец ушел со своими обычными вежливыми и вкрадчивыми манерами.

Паоло Тарзис представил себе грязное кафе, представил себе Изабеллу Ингирами — это олицетворение прелести и изящества, эту большую сумеречную бабочку, которая превзошла своей легкостью летний воздух, ту самую, которая обладала способностью в одно мгновение изваять себя из массы своей субстанции, как какую-нибудь строгого стиля статую, подобную великой микеланджеловской Авроре, — ее-то он должен был представить себе в обществе двух скверных рож, перед грязным стаканом, в котором она мочила свои пылающие губы…

Четвертый день был днем Фамари.

Сначала доктор задал вопрос:

— Можете вы мне сказать что-нибудь относительно женщины в полосатом переднике?

— Не понимаю.

— Больной время от времени представляется какая-то рыжеватая женщина, альбиноска в полосатом переднике, ‘от которой пахнет тем самым запахом’. Она отказывается лечь в постель, потому что, как она говорит, ей положили в постель саван, сшитый этой женщиной, саван, сшитый из трех полотнищ. Вы ничего не припомните за последнее время такого, что могло бы дать мне объяснение этого?

— Ничего.

Немного посидели в задумчивости.

— А ненависть? — спросил Паоло Тарзис. — Увеличивается?

— ‘И тогда Амнон возненавидел ее великой ненавистью’. У вас есть Библия?

— Есть.

Паоло нашел Библию и подал ее врачу.

— Каждый день приносит с собой новую таинственную привычку, — сказал врач. — Вчера вечером у нее была передышка в промежутке между двумя бурными припадками. Ужасная телесная дрожь внезапно прекратилась. Она дала себя усадить. Упорно продолжала отказываться от пищи. Бледна и худа была как смерть. Дрожь, испуганные взгляды, вскидывание всем телом — все это прекратилось. Осталось одно только движение рук, прижимающихся к стигматам на губах. Некоторое время она оставалась неподвижной, затем с совершенно новым выражением голоса прочла одну строфу из Библии, вот эту самую.

Он раскрыл Вторую книгу пророка Самуила и прочел:

— ‘И тогда Амнон возненавидел ее великою ненавистью, ибо ненависть, которую он носил к ней теперь в сердце своем, была сильнее любви, которую он носил раньше. И сказал он ей: Встань и иди прочь’. Тут я спросил ее в упор: ‘Кто это Амнон?’ Она отвечала: ‘Тот, который прогнал меня и запер за мной дверь’. Внутри нее идет такая работа, что для того, чтобы сдержать ее, ей не хватает своих человеческих сил. Во время самых затуманивающих ее бурных припадков она проявляет невероятную сдерживающую силу. Чувствуется, что ее усилия беспрестанно вращаются около внутреннего ядра совести, на которое она опирается и нажимает всем своим существом, как бы для того, чтобы помешать ему подняться и проявить себя.

Он сидел в раздумье, держа книгу в руках и заложивши пальцем страницу книги Самуила. У него был вид великих исповедников, великих руководителей человеческой души, он нащупывал тайну, делая это совершенно незаметным образом, затем молча выжидал, но среди безмолвия властным образом заставлял проявляться все то, что оставалось скрытым.

После долгого промежутка Паоло спросил:

— Брат ее, Альдо, не видается с ней? Не выражал желания видеть ее?

— Я полагаю, что он в данное время болен и находится в Вольтерре. И даже если бы он приехал, я не допустил бы его до нее, в данное время я принужден держать ее в самом строгом уединении. Также я не допускаю к ней отца и эту особу.

Наступила новая пауза.

— А Изабелла не выражала желания видеть его? — спросил Паоло голосом, которому он старался придать самое бесстрастное выражение, но который оказался окрашенным самой темной кровью, подобно виденному им недалеко от Вольтерры дымящемуся источнику, окрашенному в красный цвет размытой дождями красной землей.

— Я не кончил рассказывать вам историю Амнона, — отвечал врач, раскрывая книгу. — Больная бредила без перерыва, находясь во власти какого-то неотвязчивого образа. Я никогда еще не видал, чтобы черты человеческого лица могли искажаться до такой степени, как у нее. Ее выразительная способность представляется веществом, расплавленным для отливки, веществом, которое может принять ту или иную форму, которое находится в работе и не может получить завершения. И вот неожиданно после длинного бессвязного монолога она промолвила с ясностью, испугавшей ее самое в эту минуту: ‘И все-таки в чем вы меня обвиняете, в этой вине я повинна, я совершила грех и не могу отрекаться’. Тогда я повторил свой вопрос, глядя ей прямо в глаза: ‘Кто это Амнон?’ У нее промелькнула одна из ее невыразимых улыбок, которая посреди ее стигматов кажется лучом тени, гораздо более таинственным, чем луч света, который мы видим на изображениях святых стигматов: ‘И Амнон от любви к сестре своей Фамари был в таких муках, что чуть не заболел’. Тогда я настойчиво повторил свой вопрос: ‘Но кто же это Амнон?’ Она вскочила на ноги с одним из своих порывистых движений, которые делают ее похожей на столб горячего пепла, и закричала: ‘Мой брат! Мой брат!’

Но вот пятый день был днем воспоминаний.

Сумасшедшая спросила у Кьяретты старый музыкальный ящик с стальным гребнем: свое ‘скарабилло’. Она обдирала себе до крови пальцы об иглы цилиндра, совсем как тогда, когда ей было шесть лет. Она наклонялась над ним, стараясь почувствовать дуновение двойного крылышка, услышать тоненькие, бесконечные звуки, идущие из самой дали ее детства.

— Странная вещь, — говорил доктор, обращаясь к Паоло. Это пиликанье успокаивает ее и заглушает звуки шагов, которые слышатся ей над головой. Сегодня утром она говорила: ‘Позовите мне Лунеллу, приведите ко мне мою Форбичиккию, пусть она придет и принесет с собой Тяпу и ножницы и будет вырезывать тут для меня свои фигурки, и мы будем жить вместе все трое, а скарабилло будет нам все играть да играть’.

Паоло представил ее себе на террасе полуобнаженной, полузакутанной в лунное покрывало, с голубой звездой посередине лба, вспомнил, как она принесла что-то закутанное в кусок шелка.

— Воспользовавшись этим своего рода очарованием и появившимся у нее желанием видеть Лунеллу, я добился того, чтобы она позволила отвезти себя в Вольтерру.

— В Вольтерру?

— Я взвесил все обстоятельства. Невозможно оставлять ее здесь, в этих условиях, от отца ее и от Шакала можно всего ожидать. Самый строгий надзор может оказаться не достигающим цели. Что же касается виллы возле Сан-Джироламо, то она не только превосходна в смысле покоя и уединенности, но имеет еще и то преимущество, что находится поблизости от больницы, управляемой человеком высоких умственных и душевных качеств, который в высшей степени строго относится к своим обязанностям и на которого я могу всецело положиться. Между прочим, я знаю, что отец ее не станет противиться ее переезду. А не следует забывать, что его права имеют поддержку со стороны закона и что поэтому необходимо считаться с ним. Я не хочу откладывать этого дела. Я назначил отъезд на завтра.

До этой минуты Паоло еще не испытывал чувства окончательной разлуки, оторванности от нее, неизбежности расставания. Этот переезд показался ему настоящим странствием души, в мыслях ему предстал не сад из жасминов, воспетый Гафизом, но Дворец Безумия и подземные склепы. Затем он вспомнил о раненой антилопе с большими глазами, неясными, как глаза Лейлы.

Вечером ему пришло в голову ради прощания зайти в их приют, войти в зеленую пещеру. Лестница имела мрачный вид и освещалась желтым огоньком, зажженным на площадке, она имела такой вид, будто на ней остались пятна крови, не смытые после совершившегося преступления, тишина и безмолвие стояли на ней, но для него она вся оглашалась ударами в дверь, которые наносил незнакомец. Когда он был уже в комнате, его видения приняли такой противоречащий действительности и его чувствам характер, что он начал опасаться, не заразился ли и он безумием. Его видения принимали образ Изабеллы, перед ним была как бы сама живая красота Изабеллы, как бы ее косы, затылок, руки, плечи, грудь, колени, ноги. Все эти видения приняли жизненность, приняли человеческий облик, патетический и совершенно явственный. Изабелла была и тут и там. Стоило ему двинуться, он уже чувствовал ее, касался ее, от прикосновений ее начинал слышать в сердце глухие удары, приступы красного ужаса, во время которых приход сладострастия казался похожим на близость небытия, в такой короткий срок воспоминания успели воплотиться в телесную оболочку, надвинулись на него, как зверь на четырех лапах, и обдали его тяжелым, душным, звериным дыханием. Затем стали бушевать, стали пожирать друг друга, и продолжали оставаться живыми и дикими, и только бешенее становились их порывы. ‘Помни мои слезы, как я буду помнить то слово, которым ты сопровождал свои удары’.

А шестой день был днем гнусных открытий.

Любезный инспектор дал знать Паоло Тарзису, что имеет ему сообщить кое-какие сведения, в высшей степени деликатного характера, касающиеся таинственных событий ужасной ночи. ‘Что там может быть еще нового? Что еще более прискорбного?’ — спрашивал себя человек, переживший все катастрофы, в это время он уже совсем приготовился в путь.

В это время Изабелла уже, может быть, ехала по Вольтерранской земле среди меловых ломок Вальдеры, среди бесплодных обнажений, с гипсового холма ей должен был открыться стоящий на вершине горы, как на краю дантовской башни, Город Ветров и Камня со своей длинной линией стен и башен.

Как бы провожая ее в своем воображении до трех кипарисов, стоявших вроде трех орудий мучений на голом холме, он решил пройти через площадь Сан-Фиренце, прежде чем пойти на беседу, сулившую неожиданности. Маленькая дверь, через которую она входила в церковь, имела над собой окно с железной решеткой. Фасад был белый, и на стенах среди камней были гербы, к стене была приставлена большая деревянная лестница, две другие лестницы лежали на полу — являлась мысль, что подобные лестницы могли быть приставлены к крестам, на которых распинали людей, в стороне от входа стояла вынесенная из церкви кафедра.

Все эти предметы, виденные им в первый раз, оживились для него дыханием жизни, как будто в них вселился жизненный дух Изабеллы. Сердце у него налилось отчаянной жалостью, когда он разглядел в полумраке маленький бассейн со святой водой, в нем поблескивала вода, та самая, в которой, может быть, бедная больная по привычке помочила свои пальцы перед крестным знамением.

Он прошел по могильной плите, по короткому коридору с черными шкафами по сторонам. Вошел в церковь, взглянул на черные и белые плиты пола, на котором она стояла на коленях перед мраморной балюстрадой, окружавшей алтарь, посмотрел более пристально. Вид всех предметов отпечатался на его скорби один за другим, не сливаясь друг с другом.

‘Что она делала все время, пока была тут? Стояла на коленях? Сидела? Молилась? Могла ли она еще молиться? И о чем она могла молиться?’ Он глядел, не отрывая глаз, и глаза у него расширялись, желая все видеть, все воспринять, и все лицо сияло жизнью взгляда, как в тот час, в Мантуе, как в том месте, где все видимые знаки говорили и все призраки пели.

Под куполом над алтарем, посвященным Пресвятой Деве, вокруг лика ее шел венец из принесенных по обету сердец. По сторонам горели две серебряных лампады. И с обеих сторон были запертые двери, в середине которых сверкало по объятому пламенем золотому сердцу, и над той и над другой дверью была надпись: Reliquae sanctorum, у правой стены была исповедальня, у левой — другая, и возле них по скамейке. ‘На которой из них она сидела?’

Ему показалось, что он угадал на которой, и на эту он и сел. Через слуховое окно он заметил, что спускались сумерки. Через решетку ему видны были высокие светлые колонны, поддерживавшие белую церковь. Ему видны были темные проходы, и в них шкафы и сиденья с исповедниками. Мимо него прошла женщина, одетая почти в лохмотья, и посмотрела на него лихорадочным взором, в котором стояла бесконечная жалоба. Не говоря ни слова, протянула ему руку. Получивши милостыню, не поблагодарила, исчезла в полумраке, волоча ноги, как будто у нее были раздроблены бедра.

Полумрак спускался все гуще, и на место прошедшей нищей перед ним встало на мгновение видение Изабеллы, подобное столбу горячего пепла, со стигматами на губах.

Он поднялся с своего места, боясь галлюцинации, прошел по коридору, вышел на площадь. Были уже зажжены фонари. На фоне серебристого неба стояла каменная громада Варджелло. Голубоватая колокольня Бадии ждала, когда на верхушке ее зажжется первая звезда. Вдоль тротуара стоял ряд извозчичьих карет с усталыми, понуро опустившими головы лошадьми, с извозчиками, развалившимися вроде пьяных или сумасшедших. ‘Который из них вез бедную больную с ее двумя спутниками?’

Он пошел по улице Проконсула мимо собора в ясной и теплой атмосфере серебристого апрельского вечера и направился к знакомому учреждению — приюту стыда. Опять ему ударил в нос необъяснимый запах, который вместе с запахом больницы и тюрьмы принадлежит к числу самых безотрадных в мире. Вспомнил про неведомую женщину с полосатым передником.

Входя в комнату, в которой ждал его любезный инспектор, он чувствовал себя человеком, который переходит от одной пытки к другой. Деятельный господин, глядя на него из-за своих золотых очков, проговорил быстро и определенно:

— После тщательных секретных розысков мне удалось установить, что ни один из двух незнакомцев не был полицейским агентом. Речь идет о двух злоумышленниках, о парочке настоящих мошенников. Худощавый мужчина, отличавшийся буйным поведением, это некий Стефано Фери, каналья самого низкого сорта, эксплуатирующей проституток, шантажист и вор. Другой, жирный, по прозвищу Каноник, это некий Веппе делла Луцца, последний из подлых, которого Данте, наверное, поместил бы под огненным дождем в обществе другого каноника, де Моцци.

И инспектор остался очень доволен своим неприличным дантовским сравнением, и топкая улыбка проскользнула сквозь стекло его очков.

— Оба приятеля постоянно пронюхивают, нет ли где каких грязных делишек. Почему они находились в этот вечер на площади? Площадь Сан-Фиренце под вечер делается притоном всякой сволочи, которая выползает туда из всех улиц и переулков, прилегающих к церкви и к зданию суда. Там поблизости находится еще кафе — подобие публичного дома. Двое шантажистов сделали это место центром своих операций. Теперь является вопрос: какую цель они преследовали? Нельзя предполагать, чтобы ими руководило чувство сострадания при виде потерявшей рассудок женщины. Видели они ее в первый раз? Или у них был заранее обдуманный план? Дала ли она им сама свой адрес или они уже раньше знали его? Надеялись ли они получить выкуп? В таком случае в какой форме?

Инспектор продолжал бросать вопросы за вопросами с нарастающим ораторским эффектом, уподобляясь Цицерону, громящему Ватиния, этот любезный полицейский, являвшийся во всеоружии слова, представлял собой нечто поистине удивительное. Возвысившись до настоящего патетического тона, он вдруг понизил голос, когда дошел до последнего вопроса, который обременил отвратительным сомнением:

— А что они могли сделать с несчастной жертвой в этот слишком долгий промежуток времени, начиная с отъезда из вашего дома и кончая прибытием в ее дом на Борго дельи Альбицци? Если вам желательно, то мы приложим все старания и узнаем истину.

Паоло Тарзис подождал минуту, прежде чем ответить и уйти. Попросил прекратить дальнейшие розыски, поблагодарил, вышел. Мир представился ему одной необъятной клоакой. Всякая красота, всякая прелесть жизни была разрушена. Лик любви был бесстыдным, как лицо пьяного паяца. Он представлял себе божественную Изабеллу Ингирами сидящей в обществе мерзавца и содомита перед грязным стаканом в вонючем кафе. Его гнусное слово было подхвачено судьбой, которая привела его к свершению.

И это было шестым днем последнего испытания.

А на седьмой день сын Улисса вымолвил сердцу своему слово Улисса: ‘Сердце, терпи. Ты уже вытерпело много другого!’ И встряхнулся и обратился к своему пути. И его воля, и скорбь его оказались одного закала.

*** * ***

Двадцатого апреля к вечеру Паоло Тарзис получил от скульптора обещанное известие: в мастерской литейщика разожгли огонь. В тигле шипел металл. Статуя, окутанная в земляную форму, стоя на дне отливной ямы, всеми своими жадными жилами ожидала кипящей крови. Теперь другой из микеланджеловских рабов приготовился к тому, чтобы движением плеча или колена вырваться из своего каменного плена и схватить крылья, как щиты… ‘Дай ему — плечом, коленом и кулаком, — дай ему сильный, дай хороший удар, настоящий удар смерти, ибо ветер крутит на просторе, шумит и звучит в прибое моря, как звенящая медь’

Под навесом-жилищем ‘Ардеи’ он тоже зажег свой огонь. Весь день он молча проработал вместе со своими рабочими над большим крылом, одетый в такую же синюю блузу, как и они, не щадя своих рук, которые за последнее время стали у него чересчур белыми, и держа в секрете свои планы и намерения. ‘Запад — с четвертью поворота на юго-запад!’ Речь шла уже не о перелете на другой берег пролива, но о полете над широким водным простором, на никем не достигнутое расстояние от берега. Для этой цели он принялся усиливать все части своей машины: переменил мотор, резервуары, винт, с большой изобретательностью он подвесил над своей головой, над сиденьем, подальше от влияния железа, проверенный компас в опрокинутом положении, а также морскую карту, на которую нанесены были места удобных остановок и по которой он легко мог ориентироваться благодаря магнитной стрелке. Под конец он сказал старшему из своих рабочих, Джиованни, тому самому, который был любимым рабочим Джулио Камбиазо: ‘Завтра на заре я сделаю новый пробный полет’. Для него на Ардейской скале в неумирающей силе жила ‘conscia virtus'[ сознание своей силы — лат.] героя Турна. Он шел не на смерть, он шел в полном вооружении на смертное испытание.

В эти дни, полные кипучей работы, он редко прерывал молчание, разве только для того, чтобы отдавать указания, наставления, приказания, но зато он часто вел беседу со своим товарищем. ‘Думал ли ты, что мы снова встретимся друг с другом?’ Воспоминания настойчиво бились вокруг его груди, будто второе сердце, воспроизводили ему выражения голоса, взгляды, движения дорогого существа, представляли его образ во плоти в те часы, когда они, вернувшись из своих кругосветных плаваний, принялись строить со всем пылом и упорством свои первые аппараты и пытались производить свои первые полеты.

Был самый благоприятный час, вечерний час, когда бросались они на легких крылах с отвесной скалы в долину, подражая парящему полету крупных хищников. Был час, как и настоящий час, проникнутый лучезарностью божества, когда одному из них удалось впервые достигнуть на своих белых крыльях — уже почти совершенной формы — равнины, лежащей на правом берегу реки, это было то самое место, где латинцы насыпали холм и посвятили его Энею, ставшему божеством, после того как воды реки омыли и очистили его ото всего смертного в его существе, оставивши в нем одну только лучшую часть его.

Переживший все катастрофы мужчина, взирая на священные безлюдные места в героические минуты последнего вечера, чувствовал и в себе эту лучшую часть своего существа. Все имело величественный и кроткий вид, как будто обожествленный Эней по-прежнему улыбался в воздухе. Все окружающие предметы исполнены были простоты и величия, но были заключены в одну какую-то оболочку, как в двух стихах Энния заключены двенадцать высших божеств Рима. Казалось, будто на всем пространстве возродились древние лавры, и между ними тот, который латинский царь хранил в святилищах и на который опустился роковой пчелиный рой. Повсюду неслось пение, рассказывавшее о подвигах древнего рода. То не Цирцея пела о своих коварных чарах и не завывание слышалось людей, превращенных в животных, какое прозвучало в тот миг, когда корабли Энея проплыла под горой, одна только дочь Януса пела про свою божественную скорбь в легких дуновениях ветерка, как лебедь поет песнь смерти.

Тихо веял вечер. Одна за другой высыпали звезды, окружая вечернюю звезду. Пастух гнал стадо, и, может быть, не на пастбище, а к оракулу Фавна, где среди вредных испарений и звонких ключей спит еще под кожами принесенных в жертву животных древнее божество и среди ночной тишины пророчествует во сне.

Переживший все катастрофы мужчина не покинул в этот вечер простого полудеревянного-полужелезного строения, внутри которого белели его большие крылья. Велел постлать себе походную постель, ту самую, на которую он когда-то положил тело своего товарища, завернутое в красную материю. Зашел к своим рабочим в находившуюся рядом мастерскую, отдал приказание быть готовым на заре, и остался один со своей властной мыслью.

Тишина стояла такая же, как в те дни, когда лагерь рутулов мирно спал вокруг дворца Турна, одиноко стоявшего на утесах, которые, подобно стенам, казались делом рук человеческих и охраняли подземные склепы со своими мертвецами. Слышалось лишь безостановочное, как само время, бурление воды в долине Инкастро. На одном из дворов завывала собака. На дороге, ведущей в Анцио, скрипела телега. Над Ланувинскими холмами блестела Медведица. Ночь напоминала одну знакомую ночь, возвращавшуюся в круговороте лет из бесконечной дали.

Он направился к колонне, которая должна была служить пьедесталом для бронзового памятника. Монолит лежал еще на земле, но под него были подложены связки ветвей, словно подушки под спящим человеком. Он сел там, и, думая о той работе, которая в эту минуту должна была кипеть вокруг статуи, широко вдохнул в себя самую душу огня и душу своего брата. Успел ли уже в это время скульптор бросить данное ему кольцо в расплавленный металл или нет?

Он вернулся в свой сарай. Подошел к клетке, которая была подвешена к балке. Птица услышала его приближение и встряхнулась. Это была одна из двух птиц, которых в дни веселья Джулио Камбиазо называл покровительницами своими, которых любил и окружал заботами, в шутку он обожествил их, давши им имена двух древнейших домашних богов-покровителей Лациума: Давна и Пилумна. Они были вроде Пенатов этого полудеревянного-полужелезного жилища. Но один из них пропал, и теперь давно жил один, печальный и задумчивый, в своей египетской темнице.

— Если бы ты мог найти себе местечко на машине, я бы унес тебя с собой, одинокий бедняга! — сказал ему с улыбкой Паоло Тарзис, между тем как в ушах у него звучали шутовские модуляции голоса, которые Джулио изобрел для того, чтобы разговаривать с двумя старыми белыми Пенатами с желтоватыми ногами. — Охраняй вместо этого мой предпоследний короткий сон. Завтра я буду спать гораздо более долгим сном.

Он принял ванну, лег на походную постель, вспоминая, как ложился, когда они жили в палатке. Кругом валялись всякие необходимые принадлежности из металла, кости, дерева, полотна, резины.

— Моя статуя теперь отлита, — сказал он вслух, полагая, что огневой обряд к этому времени должен был уже свершиться.

Он представил себе, как наполнялась форма, как опускался рычаг, как закрылось наполнившееся жерло, как расплавленный металл застыл и сразу потемнел посреди глины и кирпичей. После этого заснул.

Уже побелело небо над Албанскими горами, когда он встал с постели. Его рабочим на минуту представилось, что Джулио Камбиазо вернулся, так необычно весело прозвучали его приказания. Внезапно сарай наполнился шумом. Задрожали доски, поднялась пыль, птица в клетке забилась. Он внимательно прислушался к семикратной звучности. Семь цилиндров были расположены теперь не веером, но звездой и по-прежнему были покрыты ребрышками. Новый винт работал изумительно — воздушная звезда в воздухе! Рабочие еще раз испробовали его силу, привязав остов машины канатом к силомеру, а этот последний — к балке, и канат натягивался со страшной силой, как будто великая пленница ‘Ардея’ рвалась на свободу, и один из рабочих, стоя на коленях, наблюдал за указаниями стрелки.

— Готовы? — спросил переживший все крушения мужчина.

— Готовы! — отвечал преданный голос.

И винт остановился. ‘Ардею’ отвязали, и замерло биение ее семидольного сердца.

— Давн, — сказал воздухоплаватель, останавливаясь возле клетки, в которой сидела сильно встревоженная белая птица, — Давн, я хочу и тебя освободить в это чудное апрельское утро. Может быть, в каком-нибудь болоте тебя поджидает Пилумн.

Он отвязал клетку, между тем как его рабочие, взявшись за остов машины и за крылья, начали выводить ее на место пуска. Он поставил клетку на землю и открыл ее. Вспомнил слова, которые у Вергилия говорит Низ, и улыбнулся.

— Daune, — сказал он ему, — nunc ipsa vocat res. Hac iter est. [Давн, теперь призвывет на подвиг. Вот твой путь — лат.]

Но печальный плавник, казалось, не верил, что ему предлагают свободу.

— Daune, hac iter est! — закричал ему его освободитель, маня его к выходу.

Птица вышла из своего оцепенения, выставила из клетки свои черные когти, пробежала несколько шагов, как на ходулях, затем, изящно изогнув шею назад, между плеч, и коснувшись длинными перышками затылка своей спины, поднялась кверху в утреннем воздухе.

Он следил за нею взглядом.

— Куда ты полетел? По ту сторону реки? По ту сторону холма Энея? По направлению к Лауренто? Не спустишься ли ты на болотах Остии? Давн! Давн!

Грустью повеяло у него на душе, когда он увидел, как последний из Пенатов скрылся в весеннем небе. Все имело брачный вид. Море, берег, долина, холмы, горы, все было Точно таким, каким предстало светлым очам поэта, который воспел их в нежных песнях, прежде чем познать скорбь, слезы и кровь, прежде чем жестокая дочь Солнца сказала князю — любителю лошадей: ‘О, прекрасный юноша, все-таки ты не достанешься той, что поет песни’.

— Нас iter est.

И он взглянул на Тирренское море, знакомое Улиссу и Энею, которое имело светлый и кроткий вид, как в те дни, когда над морем летят предвестники тишины — зимородки. Быстро закончились все приготовления. Перед рабочими он не выдал своих намерений ни единым словом, ни единым движением. Он сам взял винт за обе лопасти и пустил его в ход. Прислушался к шуму машины. Сел на сиденье, спокойно приспособился к управлению.

— Пускай!

Подобно только что освобожденной птице, машина пробежала по земле, пуская голубоватый дымок, затем приподнялась над землей, взмыла кверху, устремилась к морю. ‘Запад — с четвертью поворота на юго-запад’. Рабочие и пастухи видели, как он пролетел, следую течению реки Инкастро, перелетел устье, поднялся еще выше, принял цвет воздуха, сделался крошечным, как Давн, и затерялся в просторе неба.

— Вот увидите, он долетит до Сардинии! — воскликнул со смехом самый молодой из рабочих.

— Ничего удивительного не будет.

Они все были весело настроены и не испытывали ни малейших сомнений или страха. Один только Джиованни, убирая пустую клетку, покачал головой.

Воздухоплаватель видел перед собой одну только воду, воду и воду, одну бесконечную, светлую пустыню, неподвижную, неизменную, над которой он, как ему казалось, неподвижно повис на своих крыльях. Стояла великая тишина, как в редкие дни зимнего солнцестояния, стояла предрассветная тишь, ни дуновения не было, ни зыби на воде. Неподвижность моря уничтожала представление о быстроте, а эта тишина уничтожала ощущение шума. Движение машины не выражалось внешним шумом, но было похоже на биение сердца и артерий, которого человек не слышит, когда находится в гармонии с самим собой и со Вселенной. Переживший все крушения теперь испытывал ощущения не жизни, но умирания. Теперь уже он не видел перед собой своего пилота, как в тот раз, перед появлением радуги, теперь он сам был этим пилотом, и его душа служила путеводителем его же душе, и его ум служил светом его же уму, и его руки, которые, несмотря на работу, сохраняли свою белизну и которые он оставил обнаженными, представлялись ему также в виде чего-то нематериального, и он уже совершенно выкинул из памяти оставшийся позади берег, и одно только жило в нем сознание — настоящего пути, который, как ему казалось, он уже раньше совершал.

Неожиданно по всей поверхности моря пробежал блеск, и оно все затрепетало, подобно тому как барабанщик одним ударом палочки сотрясает всю поверхность барабанной кожи. Он обернулся, и его щека оказалась залитой золотом. Крылья захлестали всеми своими жилкованиями, засверкали металлические части, ослепительное сияние жизни встало над водой. Встало солнце.

Прекратились загробные чары. Руки пилота оживились и взялись за управление машиной. Он заметил корабль, который пересекал ему путь, идя в юго-восточном направлении, он пролетел над кораблем, и с последнего поднялись крики моряков и пассажиров, собравшихся на палубе, пролетел дальше, поднялся выше. Тон огнедышащих цилиндров машины был полный и ровный, звезда винта неутомимо разрезала воздух, ни на минуту не нарушалось равновесие между одним крылом и другим, между клювом и хвостом. Легкий западный ветерок дул ровно, без ударов, без толчков и заворотов, море все время меняло цвет, подобно шелковой материи. Но теперь тишина наполнилась шумом, к которому воздухоплаватель внимательно прислушивался в ожидании паузы. Кругом ничего не было видно — одна вода да воздух, не было ни паруса, ни дымка, ни полоски земли. Ему показалось, что он заметил в ходе мотора паузу, затем другую, затем еще несколько последовательных пауз. Он прислушался к биению своего сердца и мысленно улыбнулся: оно билось ускоренным темпом. ‘Что мне делать, если ‘Ардее’ посреди этого безветрия придется парить некоторое время без мотора? Подождать немного или сразу пустить ее вниз?’ Тон машины снова приобрел полноту. Ветер начал свежеть, он уже затронул воду, и она начала пениться, вдали показалась полоса, все более и более темневшая. Он начал управлять с более напряженным вниманием. ‘Товарищ мой, товарищ, это будет дивная смерть! Если подсчитать время и быстроту, я пролетел уже около семидесяти морских миль. Я нахожусь посредине Тирренского моря. У меня будет великолепная глубокая могила. Ты помнишь, как мы на острове Тино, в Маддалене, в водолазном костюме спускались к садам Сирен?’ Все тело его прониклось новым радостным ощущением, прониклось необычной легкостью, как будто ощущение тяжести в нем совершенно уничтожилось, своеобразное ощущение божественности появилось в руках его, которые одни оставались обнаженными и в случае своего погружения в воду могли касаться и срывать при трепетном опаловом полусвете чудовищные цветки. ‘Через какой промежуток времени водолаз снова погрузится в бездну в поисках Сирены, которой он не нашел?’

А время шло, а время шло. И показался вдали другой корабль, плывший ему навстречу в восточном направлении, к берегу Италии. И он представился ему в виде светлого стручка, с легкой дымкой над ним. Еле-еле слышно донеслись до него крики. Он летел на большой высоте, и от быстроты полета воздух хлестал ему в лицо.

И рядом с его неподвижным ожиданием смерти вставала неясная тревога, которая казалась то надеждой, то сожалением, то ужасом. Звезда винта без устали рассекала соленый воздух. Он пролетел уже расстояние свыше ста морских миль. ‘Не могла ли смерть неожиданно превратиться в жизнь? День принесения себя в жертву смениться днем преображения?’

Он время от времени поглядывал на свои руки, управлявшие машиной, на руки, обнаженные, как у водолаза, и ему представлялось, что они живут какой-то необычайно мощной жизнью. Они были тут, неутомимые, как лопасти винта, не знавшие ни трепета, ни слабости, ни усталости. Тон огнедышащих цилиндров мотора был полный и оживленный. Восходившее сзади солнце ударяло в крылья, но не наводило тени. Великая ‘Ардея’ — существо из металла, дерева и веревок — не имела на себе тени, казалась тающей, несуществующей, как нечто, находящееся на другом берегу, как нечто призрачное. Но в этой паре рук все кости, мускулы, связки, нервы напряженно и отчаянно работали за жизнь, бешено боролись за жизнь, как руки, хватающиеся во время кораблекрушения за борта лодки или за край утеса.

И сердце его затрепетало новой дрожью, дрожью, какая впервые овладевала человеческим существом.

Минуты скакали одна за другой, как искры во время пожара. Беспрерывно текли, убегали свет, лазурь и волна. Неужели то, на что трудно было надеяться, в конце концов могло быть достигнуто? Лицом к лицу предстал перед ним его пилот, как в тот грустный день, когда он вопрошал его: ‘Ты хочешь этого? Ты хочешь?’

И сердце у него затрепетало, потому что возродилось в нем непреклонное желание жить, воскресло желание жизни, несущей победу.

Что бы это могло быть там, в конце водного простора, это длинное синеватое облачко? Горная цепь? Земля? Он взглянул на свои грозные руки. И почувствовал, как все его тело просунулось вперед в своем стремлении утончиться, уменьшить контраст между собой и воздухом, приблизиться по форме к веретену или дротику. И почувствовал, что его зрачки приковались к далекому явлению с напряженностью, которая чудодейственным образом увеличила зрительную силу.

То была земля! То была земля!

И его любовь к брату, и его скорбь, и его пыл — все это стало солнцем, засиявшим позади него, над ним, стало лучезарной сущностью, бессменной, возбудительной силой. То была жизнь!

То была жизнь!

Такова была эта мечта, которую он взрастил в недрах своей плоти и крови, уткнувшись лицом в подушку, как голодный, уткнувшийся ртом в пищу, чувствуя пот, выступающий каплями на теле, в то время как складки слежавшейся простыни оставляли на теле следы, похожие на следы ударов, и такова была его мечта, таково было чудо, к которому он стремился с напряжением всех волоконец тела, с несокрушимостью всех своих костей. А время шло, и звезда мотора издавала ритмичный шум, а звезда винта рассекала небо.

То была победа! То была победа!

И как и в тот раз, и даже больше, чем в тот раз, он превратил свою волю в могучий дротик, в один из тех, которые называли ‘цельножелезными’, в которых все было из железа — наконечник, палка и рукоятка: то было железо, обладавшее способностью видеть, как никто, способностью слышать, как никто…

Он услышал внизу легкий треск, почувствовал, как что-то упало ему на левую ногу. По внезапной теплоте он понял, что оторвалась или отскочила алюминиевая пластинка, закрывавшая трубку, в которой происходит вспышки газа, и что теперь на него выкидывались воспламененные газы, и что помочь делу было невозможно. Но он видел невдалеке землю, видел, как она увеличивалась, как беспрестанно приближалась вместе со своими горами, холмами, берегом, кустарниками. Теперь ветер накидывался на него ударами, порывами, вихрями.

Он стал бороться, отвечая на удар ударом. Он заметил под собой на ровной волне целую флотилию подводных лодок, которые плавали, погрузившись корпусом в воду и совершая маневры. Он понял, что к северу от него были Терранова, мыс Фигаро, Порто-Черве, Капрера, Маддалена и что он держал путь больше, чем хотел, на юг-запад. Но он не стал поворачивать, не переменил направления. Еще раз его дух провел более прямую линию, чем плотник проводит намеленным шнурком по доске. Берег был тут, пустынный, бесплодный и позолоченный солнцем, низкий и удобный для спуска. Он заметил старую ограду, дальше около остроконечной хижины на зеленой лужайке заметил стадо. Увидел песчаную полосу с темным кустарником — может быть, можжевельником, может быть, мастиковым деревцом. Здесь и решил спуститься. Спустился как в мечте, как в чуде, с уверенностью и легкостью, ничего не помня и не сознавая, почти у самой волны.

Ни крика, ни шума торжественного, ни толпы с бледными лицами, с поднятыми кверху руками! Дикая тишина, безлюдная слава, и еще свежее утро, и дыхание юного моря, которое баюкали объятья земли, и слово тайной кормилицы, которая знает жизнь и смерть, знает то, что должно родиться, и то, что не может умереть, и знает, чему когда приходит пора. ‘Сын мой, если есть на свете божество, так это ты’.

Несколько мгновений он оставался в оцепенении. Затем сделал движение, чтобы выскочить на песчаный берег. Но боль ожога вырвала у него крик и удержала его на месте. Тогда он осторожно сошел, осматриваясь, куда бы присесть. Сел на прибрежный песок, и начал отдирать от обожженной ноги остатки обуглившегося башмака. Но силы у него истощились, и он не мог выдержать боли, притащился к самому берегу и погрузил ногу в самое море.

Габриэле Д’Аннунцио

Может быть — да, может быть — нет Forse che s forse che no

Роман

Книга первая

* * *

Книга вторая

* * *

* * *

* * *

Книга третья

* * *

* * *

* * *

Читайте также:

Может быть — да, может быть — нет
Forse che s forse che no

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***