МОЯ ТЕТУШКА.
МОЯ ТЕТУШКА.
(Изъ записокъ моего стараго пріятеля.)
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
Моя тетушка, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1870
Время на прочтение: 42 минут(ы)
Люблю я уноситься въ воспоминаніяхъ къ своему прошлому. Сколько тамъ было то прекрасныхъ и человчныхъ, то мучительно искалченныхъ и въ конецъ загубленныхъ личностей, сколько тамъ происходило то свтлыхъ, какъ весенній день, то хватающихъ за сердце, какъ тайное убійство, сценъ. Тамъ совершались и трогательныя идилліи и полные драматизма романы. Ни одна книга не можетъ увлечь меня такъ сильно, какъ увлекаетъ меня то, что я видлъ и пережилъ въ жизни. Въ часы вечерняго затишья и одиночества изъ мрака отдаленнаго прошлаго встаютъ передо мною дорогія мн тни, я ясно вижу ихъ лица., я ясно слышу ихъ рчи, мн кажется, что вс эти люди еще живы, что мн стоитъ встать и войдти въ другую комнату, чтобы вновь попасть въ ихъ кружокъ. Но нтъ, эта другая комната — темная могила, куда скоро сойду и я, но не для свиданіи съ ними. Я могъ бы написать цлые томы объ этихъ лицахъ, которыя прошли передо мною, волнуя мою душу любовью и враждой, радостью и горемъ, страдая со мною или заставляя страдать меня. Когда нибудь я разскажу вамъ о нкоторыхъ изъ этихъ людей, покуда же остановлюсь исключительно на моей тетушк Огорн. Это одна изъ самыхъ дорогихъ мн личностей. Ей подъ семдесятъ лтъ.— значитъ, дло было давно.
Вамъ, можетъ быть, покажется страннымъ ея нечеловческое имя. Но я сейчасъ объясню, въ чемъ дло. Тетушку мою звали Ольгой Егоровной. Прислуга называла ее Ольгой Егорной. Я и мои сверстники, едва начинавшіе лепетать ребятишки, постоянно окружавшіе тетушку, какъ цыплята насдку, не могли, несмотря на вс наши усилія, называть ее ни такъ, какъ называли ее наши родные, ни такъ, какъ звала ее прислуга. Посл многихъ попытокъ выговорить ея полное имя, кто-то изъ насъ ухитрился назвать ее Огорной, и мы вс остались очень довольны, что и мы наконецъ можемъ звать любимую тетю такъ, какъ зовутъ ее большіе. Намъ и въ голову не приходило, что кличка, данная нами тетушк, совсмъ не походитъ на ея настоящее имя. Но вдь воображаютъ же дти, что ихъ палочка настоящая лошадка, отчего и вамъ было не воображать, что Ольга Егоровна и Огорна одно и тоже?
Прошли годы, я научился говорить, но мн жаль было разстаться съ этимъ прозвищемъ, придуманнымъ въ дни счастливаго дтства, и я не переставалъ называть свою любимицу Огорной, хотя посторонніе и близкіе люди замчали мн, что подобная фамильярность стала неприличной, что я уже не маленькій, что тетя можетъ обидться. Только я, да сама тетушка Огорна не видли въ этой кличк ничего дурного и даже дорожили ею, какъ дорожитъ человкъ какою нибудь завтною игрушкой, уцлвшей у него отъ дней невозвратнаго дтства. Да и какъ было не дорожить тмъ, съ чмъ связывалось столько чистыхъ и теплыхъ воспоминаній? Да, именно одного этого прозвища было довольно, чтобы мы съ тетушкой, черезъ долгіе годы разлуки, вдругъ перенеслись къ былымъ счастливымъ днямъ. Какъ сейчасъ помню я тотъ день, когда моя тетушка, посл десятилтней разлуки, встртилась съ нашей семьей. Мн было тогда около семнадцати лтъ. Моя семья пріхала къ тетушк раньше меня, я закопался на станціи съ багажомъ. Родные встртились ласково, пошли разспросы о здоровь, о жить-быть, о матеріальномъ положеніи, о мелочахъ дня, — разговоры шли дружескіе, откровенные, но не особенно отрадные, немного грустные, немного прозаичные. Въ это время я пришелъ со станціи. Я вошелъ въ комнату: передо мною, среди моей семьи, сидла маленькая сморщенная старушка съ сдыми локонами, съ загорлымъ серьезнымъ лицомъ. Я сразу узналъ тетушку и остановился посреди комнаты съ тмъ чувствомъ понятнаго смущенія, которое всегда волнуетъ душу юноши, встрчающагося поссл долгой разлуки съ престарлыми родственниками: какъ подойдти къ нимъ? какой тонъ принять? не вызвать бы на первыхъ же порахъ неудовольствія и наставленій?
— Ольга Его… началъ я нершительно и не выдержалъ.— Огорна! вырвалось у меня изъ груди, и я бросился на шею къ старушк.
— Милый, милый, все такой же, все такой же! шептала она, и смясь, и плача.— Такъ ты все помнишь?.. Сахаромъ бывало я тебя тихонько отъ матери прикармливала… Ахъ, милый, да какъ же ты выросъ!… А уроки-то наши на огород…
И пошли, и пошли воспоминанія… Мы смялись, мы плакали, я пожималъ и цловалъ руки тетки, она то разсматривала меня, то цловала мой лобъ. И вс вдругъ забыли, какъ кому живется теперь во дни разлуки, кого гнететъ нужда, кого притсняютъ сильные: вс мелкія дрязги, вс заботы о насущномъ хлб изчезли на мгновеніе и заслонились яркою картиной той жизни, когда мы вс были моложе, можетъ быть, лучше, когда мы только вступали неврными шагами въ жизнь, когда мы еще жили близко другъ къ другу, почти одной семьей.
А жили мы родные вотъ какъ: бабушка, Надежда Богдановна Бльская, мать моего отца, нанимала деревянный домикъ на ‘Новыхъ мстахъ’, гд теперь проходитъ Рижскій проспектъ, и занималась управленіемъ или, врне сказать, раззореніемъ по семейному министерству финансовъ. Старушка была почти разгоравшеюся помщицей-хлбосолкой, но все еще старалась жить на широкую ногу, когда и при самой сильной экономіи было уже довольно трудно сводить концы съ концами. Бабушка выглядла необыкновенно твердою и положительною женщиной.
— Наша-то барыня точно королевна какая, говорила про нее прислуга, очень любившая старушку.
Но въ сущности ‘королевна’ была очень слаба и боялась всего, начиная со своего меньшого сына Миши и кончая мышами, при вид которыхъ бабушка забиралась съ ногами на диванъ и безпомощно кричала о спасеніи, какъ погибающій пловецъ. Эти сцены выходили очень комичны, такъ какъ бабушка была женщина высокая, тучная, а мыши такія маленькія, боящіяся каждаго шороха. У бабушки на язык постоянно были готовы сотни практическихъ, завщанныхъ семейной помщичьей жизнью, сентенцій о томъ, что въ хозяйств нуженъ глазъ да глазъ, что копйка рубль бережетъ, что людишекъ нужно въ страх держать, что дай имъ палецъ, они и руку откусятъ. Повидимому, бабушка была ходячею суровой житейскою мудростью. Но рядомъ съ сентенціями уживалась въ ней, также завщанная старой богатой помщичьей семьей, непрактичность, выражавшаяся въ стремленіи сдлать громаднйшую кулебяку для небольшой семьи, зажарить трехъ гусей для пяти человкъ, задать для десятка знакомыхъ такой пиръ, посл котораго недлю можно бы быть сытою всей семь, если бы только бабушка вздумала когда нибудь кормить семью старымъ кушаньемъ — ‘объдками’, какъ она презрительно называла все, остающееся отъ стола, хотя бы до этого остающагося и ножъ не прикоснулся. Та же непрактичность выражалась и въ обращеніи бабушки съ прислугою. Бывало бабушка бушуетъ въ дом, задаетъ людямъ ‘острастку’, допытываясь, куда засунули ея носовой платокъ, лежащій въ ея собственномъ карман, или очки, торчащія на ея носу, прислуга, бывало, молчитъ, трепещетъ и въ тихомолку хихикаетъ, а при боле серьезныхъ обстоятельствахъ, когда дло идетъ объ украденныхъ рубляхъ, проводитъ барыню за носъ наилучшимъ манеромъ. Вотъ почему у насъ въ дом нердко бывали бури, но никто ихъ не боялся, и каждый только посмивался про себя, слыша раскаты бабушкиныхъ громовъ.
— Это барыня все для ‘близиру’ длаетъ, говаривала наша старая, серьезная няни въ такія минуты.— Тоже вдь дай нашей сестр волю, такъ мы и по головамъ пойдемъ.
— Фу, уморили они меня, говорила бабушка, отдуваясь и опускаясь на диванъ посл метанія громовъ. — И вдь ни одна бестія не сказала, что платокъ у меня въ карман.
— Отдохните, отдохните, матушка Надежда Богдановна, успокоивала ее няня.— Кваску не хотите ли испить?
— Пожалуй, дай… Ну, теперь будутъ помнить…
— Какъ, матушка, не помнить,— будутъ помнить, утверждала няня, сохраняя серьезное выраженіе лица.
Няня была дйствительно убждена, что людей попугать нужно. что они отъ рукъ отбились посл смерти стараго барина. Этотъ старый баринъ — мой ддушка — былъ страшнымъ тираномъ и деспотомъ, онъ заскалъ людей, выводилъ ихъ нагишомъ на морозъ, былъ отданъ подъ судъ, и не легко жилось при немъ не только имъ. но и самой бабушк. Посл его смерти свободно вздохнула прислуга, вздохнула свободно и барыня. Прислуга знала, что бабушка дальше метанія театральныхъ громовъ никогда не пойдетъ и потому посл бурь въ кухн шелъ веселый смхъ.
— Ну. теперь на мсяцъ успокоилась ‘королевна’, хихикали люди, очень хорошо помнившіе пословицу, что ‘брань на вороту не виснетъ’.
За что метала бабушка громы, чего хотла этимъ достигнуть.— этого никто не зналъ, не знала, вроятно, и она сама. Мн кажется, что эти бури имли для бабушки ту же привлекательность, какую иметъ болтовня для едва начавшаго говорить ребенка. Он напоминали бабушк, что и она получила теперь неотъемлемое право бушевать, распекать, властвовать. Другого значенія въ этихъ буряхъ не было и не могло быть. Посл каждой бури прислуга длалась еще лниве, провизіи выходило еще боле, а сама бабушка, изливъ весь свой гнвъ, потшивъ себя, убдившись въ своей власти, распускала бразды правленія до послдней степени и величественно награждала Дашекъ и Глашекъ, такъ называемыми, ‘старыми’, въ сущности совсмъ новыми капотами.
Съ бабушкой жили два сына: мой отецъ, служившій чиновникомъ въ одномъ изъ министерствъ, и мой дядя, неслужившій нигд. Мой отецъ, Николай Федоровичъ Бльскій, былъ женатъ. Онъ, забитый покойнымъ ддушкой, былъ робокъ и съ сыновней покорностью отдавалъ бабушк вс свои деньги и за это пользовался квартирой и столомъ. Впрочемъ, столомъ пользовался онъ не всегда, такъ какъ ври бабушкиномъ хозяйств одинъ день у насъ бывало густо, а другой пусто. Моя мать, ее звали Врой Василіевной. занималась разливаніемъ чая, угощеніемъ за обдами и тому подобными мелкими хозяйственными заботами. Бабушка очень любила мою мать, какъ женщину кроткую, молчаливую и отчасти не въ мру терпливую. Не имлъ никакихъ опредленныхъ занятій, не несъ никакихъ обязанностей только дядя Миша, меньшой братъ моего отца, любимецъ бабушки, оставшійся десятилтнимъ ребенкомъ посл смерти дда. Онъ — быстроглазый, вчно оживленный красавецъ — проходился по части художествъ, писалъ картины, которыхъ никто не покупалъ, писалъ стихи, которыхъ нигд не печатали и только иногда выручалъ кое-какія деньжонки адвокатскою дятельностью. Въ т времена было такъ же много ходатаевъ по дламъ, какъ и процессовъ, начатыхъ иногда изъ-за пустяковъ и длившихся втеченіе многихъ лтъ. Это была широкая натура, съ острымъ языкомъ, съ доброю душой, съ щедрой рукой, съ хорошими стремленіями,— но изъ всего этого какъ-то не выходило ничего. Поверхностное и безалаберное образованіе, отсутствіе всякаго сознанія, что именно нужно длать, великія стремленія къ чему-то лучшему, весьма смутно представлявшемуся дяд, все это сдлало изъ него непризнаннаго генія. Геніальность его признавалась обществомъ только въ дл острыхъ словъ, танцевъ, устроиванья пикниковъ и катанья на конькахъ. Въ т отдаленныя отъ насъ времена, какъ и нынче, между праздными людьми было въ мод убивать свободное время катаньемъ на конькахъ, только тогда былъ шире разгулъ этихъ удовольствій, тогда катались не гд нибудь на десятисаженномъ каточк съ аршинными горками на узенькой Фонтанк. а на взморь,— катались на большія пари, уносились на конькахъ и на лыжахъ за версты, такъ что терялись изъ глазъ зрителей. Богатые англичане, непрокутившіеся владльцы тысячъ крестьянскихъ душъ, молодое барство тшились этой потхой, и была въ ней своего рода удаль. На катанья смотрли, какъ на рысистые бги, а не какъ на мсто для rendez-vous и показыванья дешевенькихъ тряпочекъ модныхъ нарядовъ. Другіе доходы, другіе и нравы.
Дядя Миша былъ одинъ изъ первыхъ конькобжцевъ, выигрывалъ огромныя пари и сводилъ здсь обширныя знакомства съ богатыми людьми. Слдствіемъ — хотя очень отдаленнымъ по времени — одного изъ подобныхъ знакомствъ было то, что дядя въ одинъ прекрасный день объявилъ бабушк о своемъ желаніи жениться. Бабушку это извстіе поразило не потому, что дяд было рано жениться — ему шелъ уже тридцать четвертый годъ,— но потому, что его невста была бдна, некрасива и старше его двумя годами,
Я долженъ вамъ ее представить.
Дядя Миша былъ еще юношей, когда во время одного выиграннаго имъ пари онъ познакомился на катк съ однимъ изъ директоровъ росеійско-американской компаніи, Егоромъ Львовичемъ Шершневымъ. Шершневъ пригласилъ юношу къ себ и познакомилъ его со своею молоденькою дочерью, Ольгой.
Это было маленькое, тщедушное двадцатилтнее существо, съ некрасивымъ, хотя крайне моложавымъ, лицомъ, хранившее въ своемъ слабомъ тл много одушевленія и мужества. Дядя, можетъ быть, и не обратилъ бы особеннаго вниманія на некрасивую двушку, если бы одно обстоятельство не указало ему сразу, что передъ нимъ стоитъ не дюжинная и, можетъ быть, предназначенная къ видной роли женщина. Дло въ томъ, что съ Ольгой Егоровной былъ друженъ, что Ольгу Егоровну уважалъ одинъ человкъ, блествшій яркой звздой среди тогдашнихъ общественныхъ дятелей — это былъ поэтъ N.
N былъ передовымъ человкомъ, онъ стоялъ головою выше своихъ современниковъ по своему гражданскому развитію, по своей политической закваск, по своей неподкупной честности, по своему пламенному стремленію пропагандировать великія идеи. Дядя, какъ и большинство молодежи того времени, благоговлъ вообще передъ представителями литературы и въ особенности передъ N, зная его только какъ писателя, и теперь, познакомившись съ нимъ, слушалъ его, какъ оракула. Тогда подобное благоговніе было вполн понятно. Передовые литературные дятели той поры стояли очень высоко во мнніи общества, и у нихъ были дйствительные поклонники, ученики, считавшіе поддержкою каждое ласковое слово, каждое одобреніе этихъ учителей еще юнаго общества, Нужно было пройти долгимъ тяжелымъ годамъ, чтобы изчезли эти отношенія общества къ его представителямъ, чтобы писатель пересталъ быть учителемъ и сдлался въ глазахъ разныхъ Сквозниковъ-Дмухановскихъ вреднымъ бумагомарателемъ. Нужно было пройти долгимъ тяжелымъ годамъ, чтобы и самъ писатель отучился отъ своей роли и сдлался бы тмъ флюгеромъ, который вертится только въ ту сторону, куда дуетъ самый сильный втеръ. Теперь, вертясь по вол втра, мы гордо называемъ отношенія общества къ лучшимъ писателямъ двадцатыхъ годовъ низкопоклонствомъ и не замчаемъ, что намъ-то въ этомъ случа нечмъ гордиться, такъ какъ низкЛіоклонство уцлло попрежнему, только перемнились роли, и теперь кланяется тотъ, кому поклонялись прежде. Да, если какое нибудь низкопоклонство можетъ быть хорошо, то это именно низкопоклонство передъ честной дятельностью, передъ честной мыслью. Только тогда общество и можетъ совершить что нибудь великое, когда оно идетъ за своими жрецами мысли, когда оно готово по ихъ слову отдать и имущество и свою жизнь на пользу общую. Такіе люди, такія отношенія являются только въ такъ называемыя переходныя эпохи, когда общество спшитъ разорвать оковы и пеленки старой жизни, чтобы явиться свободнымъ отъ нихъ на пиръ новой дятельности. N жилъ въ одну изъ такихъ эпохъ и былъ однимъ изъ главныхъ ея провозвстниковъ: онъ будилъ честныя человчныя сердца къ новой жизни. Его вліяніе отражалось на всхъ, съ кмъ онъ сходился, съ кмъ онъ переписывался, кого онъ называлъ своими друзьями. Однимъ изъ его друзей, какъ я сказалъ, была Ольга Егоровна. N въ шутку называлъ ее ‘маленькою маркитанткою’, когда она ловко и быстро, съ свойственною ей непосидчивостью, распоряжалась на пирахъ своего отца, угощая избранныхъ гостей. Къ этой-то ‘маленькой маркитантк’ привязался всей душой дядя Миша, какъ къ лучшей хранительниц политическихъ и гражданскихъ идей N, какъ къ одному изъ лучей этого блестящаго свтила мысли. Страстный, неустоявшійся, ищущій своего призванія, ищущій цли въ жизни, дядя былъ пораженъ идеями и стремленіями того кружка, къ которому принадлежала Ольга Егоровна. Передъ молодымъ человкомъ открывался новый міръ — широкій, просторный, кипящій духъ захватывающею дятельностью. И какъ ослпительно ярко умла обрисовать новую жизнь Ольга Егоровна!..
Молодые люди сошлись уже довольно близко, когда надъ ними неожиданно грянулъ ударъ. Впрочемъ, этой грозы не ожидалъ собственно дяди, маленькая же маркитантка знала о собирающихся тучахъ, но она не предвидла одного: скоропостижной смерти N. Его смерть была для двушки роковымъ событіемъ. Маленькая маркитантка слегла въ страшной горячк.
— Гд мое знамя?… Дайте мн мое знамя… Я хочу съ нимъ, умереть! кричала она въ бреду, вырываясь изъ сдерживавшихъ ее рукъ.
Когда она пришла въ память, она увидала вокругъ себя незнакомыя лица, незнакомую обстановку, незнакомый домъ. Среди новыхъ личностей и предметовъ было знакомо ей только одно страшно похудвшее лицо ея отца.
— Отецъ, гд мы? спросила больная едва слышнымъ голосомъ.
— Въ В., дитя, промолвилъ отецъ, назвавъ одинъ изъ отдаленныхъ городовъ свера.
— Давно?
— Нтъ, дитя, недавно… Я думалъ, что ты умрешь въ дорог… Неужели ты не помнишь, какъ мы хали сюда… Ты была въ памяти…
Двушка стала припоминать. Она точно начала сознавать, что она была больна въ Петербург, что отецъ въ это время получилъ отставку и почему-то пропадалъ изъ дома, что потомъ она начала поправляться, что отецъ долженъ былъ хать изъ столицы, что она похала съ нимъ, хала долго, потомъ… она уже не могла вспомнить, что происходило потомъ, вплоть до той минуты, когда она очнулась въ этой незнакомой, убогой комнат, среди жалкой и бдной обстановки.
Пошли годы, тяжелые, суровые, полные глухой, затаенной скорби и тупой, ноющей боли. Уходъ за одряхлвшимъ отцомъ, добываніе шитьемъ и уроками денегъ или, врне сказать, даже не денегъ, а крупы, муки, яицъ, необходимость жить въ проголодь, не имя необходимаго,— все это тяжелымъ бременемъ ложилось на молодую душу. Но маленькая маркитантка осталась все тою же твердой и энергичной личностью. Во мрак настоящаго блестли передъ нею, какъ яркіе лучи, воспоминанія объ урокахъ давно погибшаго друга. Ей казалось, что онъ все еще слдитъ за нею, и то одобряетъ, то поддерживаетъ ее. Никакія лишенія, никакія оскорбленія не могли сломить ея гордой и смлой души. Она какъ-то презрительно или сострадательно глядла на всхъ, кто, пользуясь правомъ сильнаго, пробовалъ длать ей зло. Она сознавала, что нравственно она стоитъ выше всхъ этихъ мелочныхъ враговъ. Но надо сказать правду, этихъ мелкихъ бездушныхъ враговъ находилось не много, самые черствые, повидимому, самые неразвитые люди относились съ какимъ-то благоговніемъ къ ней и къ ея отцу, тайно угадывая, что эти люди стоятъ неизмримо выше ихъ самихъ, что эти люди родились не для того, чтобы быть заживо похороненными въ отдаленной глуши. Видть подобныхъ людей въ своей сред тогда было еще слишкомъ ново, слишкомъ необычайно для туземцевъ и они относились къ пришлецамъ такъ, какъ относятся дти къ большимъ, угадывая еще непонятныя имъ самимъ страданія взрослыхъ. Но кром сознанія своего нравственнаго превосходства надъ одними людьми, у двушки явилось и сознаніе превосходства своего матеріальнаго положенія надъ матеріальнымъ положеніемъ другихъ людей. Дйствительно, кругомъ нея жили массы голодныхъ, оборванныхъ, невжественныхъ, потонувшихъ въ грязи бдняковъ, неимвшихъ возможности выйти изъ своего бдственнаго положенія безъ чужой помощи, лишенныхъ часто всякаго пособія во время своихъ болзней. Разъ познакомившись близко съ этой жалкой массой, Ольга Егоровна ободрилась еще боле: она чутко угадала роль, выпавшую ей на долю среди новой обстановки. Указать этимъ людямъ, что нужно длать во время болзни, учить ихъ дтей, давать имъ совты, когда ихъ притсняли, ходить за больными, учить шитью ихъ дочерей, — все это поглотило всю энергію, всю дятельность маленькой маркитантки Глядя на ея оживленіе, на ея безропотную дятельность, трудно было поврить, что эта перевязывающая гнойныя раны, сидящая въ жалкихъ и грязныхъ лачугахъ, одтая въ бдное ситцевое платье, моющая по субботамъ полы женщина была еще такъ недавно одною изъ лучшихъ представительницъ столичнаго высшаго свта. Еще трудне было поврить, тому, что она была не исключеніемъ, что она была далеко не самымъ блестящимъ примромъ этого великаго подвижничества тогдашнихъ женщинъ ея кружка.
— Благодтельница. Учительница. Лекарка. Голубушка наша, вотъ эпитеты, которыми награждали бдные люди Ольгу Егоровну. Они ловили подолъ ея платья и подносили его къ губамъ — и это было не выряжаніе холопскихъ привычекъ, но выраженіе простой, глубокой и безграничной любви.
Прошло много лтъ. Шершневъ все слаблъ и слаблъ..Наконецъ онъ могъ хать на югъ Россіи для совтовъ съ докторами. Недозжая двухъ станцій до одного изъ большихъ южныхъ городовъ, старикъ умеръ. Этотъ ударъ былъ тмъ страшне для дочери, что она осталась въ чужомъ мст, покинувъ тотъ городъ, гд успла обжиться, гд у нея были друзья. хать назадъ было далеко. Оставаться здсь не хотлось. Она похала въ Петербургъ. Теперь, посл смерти отца, ничто не мшало ей жить въ этомъ город, гд ее вс забыли. Но что длать въ Петербург? Какъ существовать? Изъ всхъ, кого знала Ольга Егоровна въ столиц, она отыскала только свою старую няню и поселилась въ комнат отъ жильцовъ, заработывая кое-какъ шитьемъ и уроками кусокъ хлба. Ея силы посл долгаго напряженія упали. Ей былъ нуженъ отдыхъ. Такъ долго и неустанно работаетъ труженникъ и, повидимому, кажется, что никогда не ослабютъ его силы, что никогда не выпуститъ онъ изъ рукъ своего труда и проработаетъ вплоть до гробовой доски, не зная ни ломоты въ костяхъ, ни боли въ глазахъ, ни мозолей на загрублыхъ рукахъ. Но остановите его, дайте ему отдохнуть на время и онъ вдругъ почувствуетъ, какъ наболлъ каждый его суставъ, какъ ноетъ каждый его членъ. Долгое время нужно ему, чтобы поправиться,— но за то если онъ понравится, то его хватитъ опять на продолженіе начатаго труда, подъ бременемъ котораго онъ незамтно, но скоро палъ бы, какъ затянувшаяся въ хомут почтовая кляча, если бы ему не дали возможности перевести духъ и отдохнуть.
По признанію самой Ольги Егоровны, это было самое трудное время въ ея жизни. Только теперь почувствовала она вполн свое одиночество, возвратившись въ столицу, гд она когда-то видла самое избранное общество, гд вокругъ нея толпились лучшіе представители мысли, передовые люди, гд, наконецъ, она сама занимала видное мсто по уму и образованію и мечтала о свтломъ и яркомъ будущемъ. Она жила почти затворницей, окруженная только дтьми, которыхъ учила. Дти большею частью были изъ бдныхъ и она едва могла существовать. Въ это время, какъ слышалъ я отъ ея старой няньки, ей часто приходилось терпть и голодъ и холодъ. Но Ольга Егоровна переносила все очень своеобразно. Она, бывало, не стъ по цлымъ днямъ, но тмъ не мене велитъ накрывать на столъ. Зачмъ? Для того, чтобы сосди думали, что она обдаетъ.
— Иначе, жалть стали бы, что я не имла возможности жить воровствомъ и обманомъ, какъ они, говаривала она мн посл, вспоминая объ этихъ тяжелыхъ дняхъ.
— Погремитъ, погремитъ тарелками, разсказывала мн ея няня, да такъ безъ обда и просидитъ. Пригласятъ сосди къ себ,— не идетъ. Я, говоритъ, обдала. А ужь если и пойдетъ, то разв только кофею чашку у нихъ выпьетъ.
Предлагали Ольг Егоровн и мсто въ гувернантки, но она не пошла. Не хотлъсь ей жить въ чужомъ дом и плясать подъ чужую дудку.
Среди этой-то нищеты, среди этой отчужденности отъ новыхъ людей, доходившей до озлобленія, встртилъ ее случайно мой дядя. Онъ въ это время продолжалъ бить баклуши, но уже не былъ тлъ веселымъ и добрымъ малымъ, какимъ былъ прежде. Время наложило и на него свою руку: онъ хандрилъ, онъ рзко и желчно смялся даже надъ собою.
— Вотъ мы въ какое время встртились съ вами, грустно говорилъ онъ Ольг Егоровн.— А помните ли наши мечты, наши планы. Какъ тогда все казалось свтло!
Ольга Егоровна оживилась: передъ ней пронеслись тни былого. Встрча съ дядей была благотворна для Ольги Егоровны, начинавшей впадать въ апатію, начинавшей озлобляться. На нее снова повяло весной ея жизни, передъ нею стоялъ одинъ изъ близкихъ свидтелей этой весны, сохранившій о ней воспоминанія, не мене живыя и свтлыя, чмъ воспоминанія самой Ольги Егоровны. Воспоминанія сразу завязали между нею и дядей ихъ старую дружбу. Ей нужно было отдохнуть отъ желчной раздражительности. Дядя снова, увидалъ въ этой женщин ту ‘маленькую маркитанку’, которая когда-то вносила съ собою всюду жизнь и одушевленіе. Она говорила, что и теперь можно длать дло, что оно будетъ не широко, не блестяще, но можетъ быть плодотворно. Она указала на свою жизнь съ отцомъ въ отдаленномъ город, на сочувствіе къ ней бдняковъ, на возможность приноситъ илъ пользу.
Дядя, смотря на ея оживленное лицо, слушая ея горячія слова, забылъ и ея лта, и ея некрасивое лицо, и уже черезъ дв или три недли предложилъ ей руку. Ему казалось, что эта женщина — и только одна она — можетъ поднять его. Ольга Егоровна была поражена предложеніемъ. Она съ улыбкой замтила дяд:
— Не опоздали ли мы съ вами? Вы поглядите на меня, я стара.
— Неужели вы думаете, воскликнулъ онъ, что вы старше всхъ современныхъ паркетныхъ куколъ? Полноте, теперь молоды старики и стары молодые!
— Положимъ, что и такъ, но вдь я слышала, что вамъ сватаютъ богатую невсту? замтила Ольга Егоровна.
— Какъ? вы подозрваете меня въ способности жениться на деньгахъ? воскликнулъ дядя.
— Нтъ. Но я слышала, что этого брака желаетъ ваша мать.
— Мало-ли чего она. Желаетъ! Не ей жить съ моей женой.
— Но я не хочу становиться между вами и вашей матерью.
— Что же вы хотите, чтобы я застрлился? воскликнулъ дядя съ свойственнымъ ему увлеченіемъ.
— Вы не мальчикъ, улыбнулась Ольга Егоровна.— Зачмъ говорить пустыя слова. Подумаете и одумаетесь. Я не пойду на перекоръ вашей матери.
Дядя не одумался. Онъ на отрзъ отказался отъ богатой невсты и объявилъ бабушк, что любитъ Ольгу Егоровну.
— Ну и женитесь на ней, на нищей! заговорила бабушка на вы.— Очень буду рада-съ, только ужъ, пожалуйста, къ моимъ окнамъ за подаяніемъ не ходите-съ!….
— Поврьте, что и не пришли бы, если бы она пошла за меня! вспылилъ дядя.
— Что-о? она не пойдетъ за тебя? засмялась бабушка язвительнымъ смхомъ.
— Да, не хочетъ идти!
— Не-хо-четъ! протянула бабушка съ величайшимъ изумленіемъ.— Нищая, уродъ не хочетъ идти за тебя. Да ты надсмхаешься надо мною!
— Говорятъ вамъ, что не хочетъ,— значитъ, это правда.
— Ну, очень жаль, величественно засмялась бабушка.— Я вамъ тутъ ничмъ пособить не могу. Не мн же идти къ ней на поклонъ.
Такъ на томъ и покончили. Бабушка птушилась и выглядла совсмъ королевной: ее задлъ за живое отказъ Ольги Егоровны и она хотла всмъ показать, что ее нисколько не оскорбляетъ этотъ ‘афронтъ.’ Дядя, между тмъ, ходилъ какъ въ воду опущенный и замтно худлъ. Его пылкое воображеніе уже рисовало передъ нимъ чудныя картины его нравственнаго перерожденія подъ вліяніемъ умной и энергичной женщины и вдругъ пришлось отказаться отъ осуществленія этихъ мечтаній. Чмъ ясне сознавалъ онъ невозможность женитьбы, тмъ ярче казалось ему то будущее, отъ котораго приходилось отказаться. Хандра все росла. Бабушка начала мало-по-малу терять свою величественность и не на шутку безпокоилась за своего избалованнаго любимца.
Въ одинъ прекрасный день, когда дядя лежалъ въ своей комнат, вздыхая и разсматривая потолокъ, старушка неожиданно вошла къ нему.
— Ну, что ты все горюешь, Миша…. Вдь я знаю, чего ты хочешь… Ты пригласилъ бы ее къ намъ, сказала она, присаживаясь на диванъ.— Ну, познакомились бы…
— Она не пойдетъ! отвтилъ дядя и отвернулся къ спинк дивана, какъ капризный ребенокъ.
— Глупости! Хочешь я пошлю за ней? Да, возьму и пошлю, ршила бабушка и совсмъ веселая вышла въ залу.
Оля написала Ольг Егоровн, что она желала бы съ ней познакомиться и потому проситъ ее къ себ. Въ отвтъ на это письмо Ольга Егоровна очень вжливо нависала, что если бабушка желаетъ съ ней познакомиться, то она рада будетъ видть ее у сёбя. Бабушка опять вспылила.
— Не поду! ршила она и снова приняла величественный видъ, чтобы скрыть впечатлніе новаго ‘афронта.’
Говорятъ, что это время въ нашей семь было полно самыхъ комичныхъ сценъ. Бабушка или ходила королевной, скрывая слды афронтовъ, или бушевала, отыскивая надтыя ею на носъ очки. Дядя лежалъ на диван, лицомъ къ потолку и ничего не говорилъ, никому не отвчалъ на вопросы, а только какъ-то неопредленно мычалъ или вдругъ ни съ того, ни съ сего начиналъ высвистывать какія-то дикія псни, обрывая ихъ на первой строк. Прислуга шепталась, ходила на цыпочкахъ, точно въ дом былъ трудно-больной, и быстро захлопывала за собой двери при появленіи дяди или бабушки, боясь грозы. Моя матушка не знала, когда велть подавать чай, когда приказать подавать обдъ, и очень часто оставалась одна за накрытымъ столомъ, такъ какъ дядя лаконически отвчалъ на приглашеніе:
— Не хочу! и переворачивался лицомъ къ спинк дивана.
Бабушка же съ раздраженіемъ замчала:
— Ахъ, матушка, такое ли теперь время, чтобы сть! и уходила въ свою комнату, откуда черезъ четверть часа слышался ея голосъ, робко спрашивавшій, не осталось ли ей чего нибудь отъ стола.
Не терялъ присутствія духа только мой отецъ, онъ выслушивалъ разсказы моей матушки о семейныхъ сценахъ и добродушно замчалъ:
— Это ничего, діэту держатъ, чтобы лучше обсудить дло!
Отецъ не ошибся, ровно черезъ недлю посл своего неотмнимаго и окончательнаго ршенія не хать къ Ольг Егоровн, бабушка похала къ ней. Ольга Егоровна приняла ее радушно, но безъ особеннаго заискиванья,— а бабушка почему-то ожидала драматической сцены, цалованья рукъ, слезъ и восклицаній. Она не знала, что Ольга Егоровна была мене всего способна на сантиментельныя и чувствительныя сцены.
— Вамъ Миша предлагалъ свою руку, вы отказали ему, начала бабушка ex abrupto посл нсколькихъ пустыхъ фразъ.— Я, право, не знаю, на какую партію вы разсчитываете…
— Ни на какую, просто отвтила Ольга Егоровна.
Бабушку этотъ отвтъ совсмъ озадачилъ.
— Вы понимаете, что Миша могъ бы сдлать боле блестящую партію, бухнула бабушка въ помраченіи ума.
— Что жь, я буду очень рада…
Бабушку опять смутилъ этотъ неожиданный, простой отвтъ.
— Но онъ такъ любитъ васъ, начала она, окончательно растерявшись.— Я не понимаю, почему вы не соглашаетесь на его предложеніе. Это выгодная для васъ партія.
Ольга Егоровна улыбнулась.
— Вы точно овесъ продаете, замтила она.— Тутъ дло не въ выгодахъ, а въ любви. Я знаю, что Михаилъ Федоровичъ любитъ меня. Я тоже люблю его. Но вы-то, кажется, не любите меня, хотя мы почти незнакомы другъ другу, и я не хочу быть лишней въ вашей семь, не хочу вносить непріятности въ эту семью.
— Ну ужь если я предлагаю вамъ выйдти замужъ за моего сына, такъ значитъ я ршилась перенести все, какъ бы мн это ни было непріятно, величественно промолвила бабушка, длая сильное удареніе на слов я.
— Вы меня не поняли, отвтила Ольга Егоровна.— Я забочусь не о васъ. Я забочусь о томъ, что мое положеніе у васъ будетъ скверно, хуже, чмъ теперь.
— Ху-же? Ваше положеніе будетъ хуже? воскликнула бабушка и обвела глазами бдную коморку Ольги Егоровны.
Ольга Егоровна опять улыбнулась.
— Вы, кажется, производите оцнку моего имущества., замтила она,— и находите, что я буду жить у васъ богаче? Но это бдное жилище — мое, а ваше богатство — чужое. Здсь я никому не обязана, ни о комъ не думаю, а у васъ — вы, можетъ быть, упрекнете меня за кусокъ хлба, тамъ мн придется заботиться, какъ угодить вамъ. Впрочемъ, что же это мы толкуемъ съ вами о свадьб. Вы считаете, что вы длаете мн благодяніе согласіемъ на женитьбу вашего сына. Но благодянія можно длать тмъ, кто ихъ проситъ. Я же не просила васъ объ этомъ. Отъ благодяній можно отказываться — я и отказываюсь отъ нихъ. Значитъ, говорить и спорить объ этомъ намъ нечего.
— Несчастный, несчастный Миша! Онъ любитъ васъ, не зная, что вы и глядть-то на него не хотите, воскликнула растерявшаяся бабушка.
— О, нтъ, вы ошибаетесь! Я его люблю, отвтила Ольга Егоровна.
— И отказываетесь отъ него? ядовито замтила бабушка.
— Отказываюсь изъ любви къ нему, отвтила Ольга Егоровна.— Я не хочу видть, какъ онъ будетъ несчастливъ изъ-за нашихъ ссоръ и споровъ съ вами.
— А вы непремнно хотите ссориться со мною? еще ядовите возразила бабушка.
— Не хочу, но, вроятно, пришлось бы ссориться, вы уже и теперь нсколько разъ дали мн понять, что мн оказываютъ благодяніе, что я должна быть благодарна, что вы поневол соглашаетесь на нашъ бракъ… Впрочемъ, пора кончить этотъ разговоръ. Постарайтесь сдлать такъ, чтобы вашъ сынъ забылъ меня.
Ольга Егоровна поднялась съ мста. Бабушка немного поблднла и тоже встала.
— Вы, кажется, выпроваживаете меня отъ себя? замтила она.
— Да что же намъ попусту раздражаться?
Бабушка простилась какъ-то нершительно съ Ольгой Егоровной и вышла. Она воротилась домой и боязливо передала дяд, что Ольга Егоровна покуда ни на что не ршилась, что нужно подождать, что онъ покуда не долженъ здить къ своей невст. Дядя подозрвалъ, что дло не чисто, и дня черезъ три не утерплъ и похалъ къ Ольг Егоровн: ее уже не было на старой квартир и хозяева не говорили, куда она перебралась. Дядя прибжалъ домой, какъ сумасшедшій, и поднялъ на ноги весь домъ. Онъ рвалъ на себ волосы, а они и безъ того были у него въ эту пору довольно рдки, онъ говорилъ, что онъ утопится, застрлится, повсится, однимъ слоовмъ, умретъ всми насильственными смертями разомъ. Такой трагической кончины своего любимаго сына бабушка, конечно, не пережила бы. Она ршила, что Ольга Егоровна приколдовала ея сына. Тмъ не мене колдунью надо было отыскать. Начались поиски. Проходили дни и недли. Наконецъ слдъ былъ отысканъ. Бабушка, совсмъ сбивпіаяся съ ногъ, похала снова къ своей будущей невстк. Бабушка была неузнаваема, она входила въ новую коморку Ольги Егоровны уже не королевскою походкой, но робко и съ замираніемъ въ сердц: ну, какъ и теперь послдуетъ неудача? Ольга Егоровна нахмурилась при вид неожиданной постительницы.
— Неужели вы еще разъ хотите встревожить меня? невольно воскликнула она.
— Извините меня, промолвила бабушка кроткимъ тономъ.— Вы одн можете осчастливить Мишу. Вы одн можете успокоить меня.
Ольга Егоровна слушала молча.
— Не я вамъ, а вы мн окажете благодяніе, согласившись выйдти за него замужъ. У насъ въ дом все врозь пошло, покою нтъ.
Ольга Егоровна все молчала.
— Я васъ прошу… Я мать, несчастная мать, распиналась бабушка.— Я стану умолять васъ на колняхъ. Я не выйду изъ вашей комнаты. Поймите, что онъ мой сынъ, любимый сынъ! Неужели вы думаете, что я могу не любить ту, которую любитъ онъ?
Ольга Егоровна опустила въ раздумья голову.
— Вы согласны, вы не отказываетесь? воскликнула бабушка, принявъ движеніе хозяйки за знакъ согласія.
— Если бы вы знали, если бы вы знали, какъ я сжилась съ одиночествомъ! прошептала Ольга Егоровна въ волненіи и закрыла свое лице руками.
— Мы васъ будемъ лелять, проговорила бабушка, порываясь обнять ее.
— Лелять! воскликнула Ольга Егоровна, отступая на шагъ.— Нтъ, Надежда Богдановна, поздно меня лелять! Я вчно была работницей, работницей и останусь. Я вчно была, сидлкой у больныхъ, сидлкой и умереть придется… Вдь и вашему сыну нужна во мн сидлка, нянька…
Бабушка, вспыхнула отъ обиды, нанесенной ея сыну, хотла что-то сказать, но встртила пристальный суровый взглядъ Ольги Егоровны и снова упала духомъ.
— Вы правы, онъ какъ дитя, онъ избалованъ, прошептала она, вдругъ взпомнивъ, сколько горя и волненій приносило ей самой это избалованное ею дитя тридцати четырехъ лтъ.
— Онъ не служитъ, онъ ничего не длаетъ, онъ можетъ дойти до нищеты, онъ втренъ, онъ настойчивъ, онъ бшенаго характера, суровымъ и однозвучнымъ тономъ заговорила Ольга Егоровна, какъ бы размышляя вслухъ.
Бабушка начала трусить не на шутку.
— Ну, нтъ! нершительно пробормотала она въ защиту сына.
— Что же, вамъ кажется, что я лгу? угрюмо спросила Ольга Егоровна.
— Не то, не то, смшалась бабушка.— Вы меня не такъ поняли… Что же… Неужели вы… неужели вы опять отказываетесь?
Ольга Егоровна, повидимому, была всецло поглощена своими мыслями и не поняла бабушкиныхъ словъ. Ей было не до бабушки, ей приходилось отказаться отъ жизни, съ которой она сжилась втеченіе многихъ тяжелыхъ лтъ, какъ узникъ съ своею тюрьмою, ей приходилось ршиться сдлать шагъ на тотъ путь, съ котораго нтъ возврата. Она не могла сразу все обдумать, у нея кружилась голова, мысли путались.
— И выдти за такого человка замужъ называютъ блестящею партіей! шептала Ольга Егоровна.
Бабушка склоняла голову все ниже и ниже.
— Вы правы, вы правы, шептала уже совсмъ безнадежно старушка.— Господи, какъ огорчится Миша… Что будетъ съ нимъ?.. Какъ я домой явлюсь?.. Что я ему скажу?.. Научите вы меня, что мн сказать-то ему…
Ольга Егоровна посмотрла на бабушку такимъ взглядомъ, какъ будто она только теперь замтила ея присутствіе въ комнат, и тихо проговорила:
— Скажите, что я иду за него замужъ.
Бабушка вскрикнула и, рыдая, упала на грудь Ольги Егоровны.
— Добрая! благодтельница! говорила старушка сквозь слезы.— За что вы его любите? Онъ не стоитъ васъ!
— Онъ все-таки честный человкъ, лаконически отвтила Ольга Егоровна.
Черезъ мсяцъ она, маленькая, худенькая, живая, носилась по нашимъ комнатамъ, приводя въ порядокъ запущенное хозяйство, очищая комнаты отъ обветшалой и непочинявшейся втеченіе долгихъ лтъ мебели, раздавая работу прислуг, трудясь надъ починкою запущеннаго блья. Ея маленькая фигурка выростала, словно изъ подъ земли, ея голосъ слышался везд, и вс смотрли ей въ глаза, желая угадать, чего она хочетъ, что она думаетъ. Она была царицей, владычицей дома.
Съ этой поры въ нашей семь начали обдать ежедневно, и каждый членъ семейства могъ во всякую минуту найти въ своемъ комод пару чистаго и неразодраннаго блья. До сихъ поръ никто не пользовался этими благами. Но за то теперь кулебяки длались меньше и объдковъ почти не выбрасывалось, — однако отъ этого не похудлъ никто.
Я родился на свтъ, когда тетушка Ольга Егоровна, посл многихъ и трудныхъ усилій, посл довольно тяжелой борьбы, уже окончательно устроила нашъ домъ по своему, привела все въ порядокъ, распустила лишнюю прислугу и водворила въ семь миръ и тишину.
Живо, какъ будто все это было вчера, помню я комнатку тетушки Огорны, маленькую, чистенькую, свтлую, выходившую окнами на огородъ, куда можно было вылзать прямо изъ окна. Въ комнат простенькая, но новая и блестящая чистотой мебель, въ углу постель, красующаяся блымъ покрываломъ съ кисейными оборками, подушки покрыты такою же накидкою, — все это нарядно и смотритъ какъ-то весело. Тетушка любила хорошую и привлекательную обстановку. ‘Какъ-то дышется вольне, говорила она, когда въ комнатахъ уютно и чисто’. У одного окна сидитъ моя мать съ шитьемъ въ рукахъ. У другого окна помщается сама тетушка Огорна, окруженная пятью-шестью неуклюжими ребятишками: она учитъ ихъ шить, вязать, читать и писать. Все это длается какъ будто въ шутку, между дломъ: ребятишки шьютъ изъ лоскотковъ одежду кукламъ или царапаютъ на грифельныхъ доскахъ буквы, не замчая, что они учатся, а не играютъ, тетушка Огорна даетъ имъ совты, не переставая плести ягташи и ридикюли изъ конскихъ волосъ съ бисеромъ, она, повидимому, вся отдается своему собственному длу, дающему не малый доходъ семь, и учитъ дтей только кстати. Среди этихъ дтей нахожусь и я, любимецъ тети, ея ‘хвостъ’, какъ назвали меня домашніе, видя, что я являюсь постоянно спутникомъ тетушки, держащимся за подолъ ея юбки. День идетъ къ вечеру. Въ комнат начинаетъ длаться душно. Но за то въ огород такъ хорошо. Тамъ солнышко золотитъ крайнія гряды бодро поднявшей изъ земли свои большія головы капусты. Втеръ шевелитъ большія яркожелтыя шапки подсолнечниковъ. Около нашего дома, гд стоитъ у стны скамья, лежитъ мягкая тнь.
— А что, не пойти ли намъ на чистый воздухъ? обращается тетушка Огорна къ моей матери.
Дти чутко прислушиваются къ отвту.
— Пожалуй, Оля. Тамъ теперь хорошо, соглашается матушка.
Въ комнат начинается возня. Вс хватаютъ свои доски, лоскутья, куклы. Тетушка. Огорна серьезно, безъ улыбки смотритъ на дтей,— она всегда такъ смотрла, — только ея глаза какъ-то особенно ласковы и ясны.
— Ну, маршъ въ окна! командуетъ она серьезнымъ тономъ.
Дти въ восторг: вылзть въ окно — это такое великое счастіе, совсмъ не то, что выйти въ двери! Черезъ минуту мы вс размщаемся на огород. Кому нибудь изъ дтей поручается еще разъ слазить въ комнату и притащить скамейки подъ ноги тетушки и моей матери. Порученіе исполняется всми. Идутъ часы: въ комнат слышится чей-то кашель,— я знаю этотъ кашель, онъ давно схваченъ моимъ дядей Мишей.
— Э, вы ужь и сюда перебрались, говоритъ дядя, высовывая въ окно свою красивую голову съ длинными черными усами.
— Здсь такъ хорошо, отвчаетъ моя мать.
— Ну, что твои дла? спрашиваетъ тетя.
— Ничего, ничего, Оля. Все идетъ на ладъ, отзывается дядя, закуривая сигару.— Ужь задалъ же я встряску управ. Теперь не увернется, — все дло вывелъ на чистоту.
— Такъ и надо, такъ и надо, говоритъ тетушка и оставляетъ работу.— Присмотри за ними, говоритъ она моей матушк, отправляясь распорядиться на счетъ кофе. Она знаетъ, что дядя очень любитъ напиться кофе посл дневныхъ трудовъ.
Но какіе же это труды у неслужащаго Михаила Федоровича?
О, онъ теперь по горло заваленъ работой, онъ постоянно возится съ мужиками, съ рабочимъ людомъ, его знаютъ разные мастеровые и поденьщики, но еще лучше знаютъ его подрядчики и тому подобный богатый или служащій людъ, дядя — ходатай по дламъ, но ходатай совершенно своеобразный, берущій только дла бднаго простого люда. При помощи нсколькихъ старыхъ связей съ значительными лицами, при помощи ловкости и знанія законовъ, ему нердко удается защитить обсчитаннаго работника и ‘упечь подъ судъ’ подрядчика. ‘Упечь подъ судъ распротоканалью’, сдлалось настолько обыденнымъ выраженіемъ на язык дяди, что нердко знакомые ему обтерханные кліенты, являясь къ нему на поклонъ, прямо говорили ему:
— Ужь ты, батюшка, Михаилъ Федоровичъ, упеки подъ судъ распротоканалью!
Кліенты врили въ силу важнаго барина, Михаила Федоровича Бльскаго. Впрочемъ, не врить въ его силу не было никакой возможности, увидавъ его впервые и не зная, кто онъ такой. Дядя не поражалъ ростомъ, но онъ поражалъ своимъ блестящимъ, сверкающимъ взглядомъ, своимъ загорлымъ лицомъ, своими громадными черными усами, опускавшимися внизъ ниже галстуха. Еще боле поражалъ онъ быстротою движеній, рзкимъ и нетерпящимъ возраженій тономъ, иногда дерзостью, происходившей отъ его природной горячности и отъ всей его прежней жизни, проведенной вн всякихъ служебныхъ и подчиненныхъ отношеній.
— У насъ горломъ надо брать, воспламенялся онъ, объясняя свой образъ дйствій въ качеств ходатая по дламъ.— У насъ кто кого запугалъ, тотъ и выигралъ. Вы думаете, эти золотые мшки — подрядчики — сила? Трусы они! Ты только перекричи его. такъ у него поджилки затрясутся, сейчасъ подумаетъ, что ты, можетъ быть больше, чмъ генералъ,
— Ну, Миша, говаривала ему въ этихъ случаяхъ бабушка,— доживешь ты когда нибудь до бды. Вдь ужь за генерала-то тебя никто не сочтетъ, потому могутъ узнать, что на теб и чину-то никакого нтъ.
— Что вы мн говорите! вспыльчиво возражалъ дядя.— Ну, пусть справляются о чин, ну, пусть узнаютъ, а какъ я припугну ихъ статьями-то, такъ и струсятъ: онъ, молъ, явно-то въ чинахъ не состоитъ, а можетъ быть онъ — кто его знаетъ — какой нибудь тайный генералъ.
Тетушка Огорна очень любила своего мужа въ такія минуты. Она всячески поддерживала его на избранномъ имъ пути дятельности. Она знала, что тутъ ея Миша можетъ принести такую же пользу, какую приносила она, уча дтей. Дядя тоже втянулся въ свои занятія. Сначала онъ увлекся, надо сказать правду, только одною стороною дла: возможностью видть около себя кланяющихся просителей, случаемъ разыграть передъ ними роль покровителя, перспективою насолить крапивному смени и толстопузымъ. Но, поощренный двумя-тремя выигранными длами, подстрекаемый женою, дядя вскор почувствовалъ себя въ сфер новой адвокатской дятельности, какъ рыба въ вод, и принялъ тотъ важный и суровый видъ пламеннаго защитника обиженныхъ, который неизгладимо остался въ моей памяти. Въ этой важности нечиновнаго человчка была своя доля комизма, но я все-таки любилъ дядю, когда онъ ршительно и бойко общался насолить людямъ боле сильнымъ, чмъ онъ. Тетушка Ольга Егоровна радовалась за мужа, хотя ее и поражали иногда очень непріятно своеобразныя отношенія дяди къ его оборваннымъ кліентамъ.
— Что, опять денегъ не получили съ подрядчика? кричалъ дядя, встрчая просителей и выругивая крпкимъ словомъ ихъ противника.
— Не получили, родной, кланялись въ поясъ мужики.— Какъ есть ни гроша не получили.
— А, ни гроша! А вы чего звали? Чего вы въ зубы-то ему смотрли? Еще дешево онъ съ вами раздлался, зубы бы вамъ надо было начистить? Васъ сколько? Двадцать человкъ и ни одного мозга. Пропили, что ли, мозги-то? А? бушевалъ дядя.
У просителей поджилки дрожали отъ звуковъ этого громового голоса и молніеносныхъ взглядовъ.
— Заступись, отецъ, въ деревню надо, несмло произносилъ одинъ голосъ изъ толпы.
— А, въ деревню надо! передразнивалъ дядя.— А денегъ не умли вырвать у ракальи. Ну, и ступайте безъ гроша.
Тетушка, сидя въ своемъ угл, тайкомъ качала головой и бросала какіе-то умоляющіе взгляды дяд.
— Похлопочи, слышалась просьба кліентовъ.
— То-то похлопочи! Умнй бы были, такъ и хлопотать бы не надо, смягчался дядя, замчая телеграфическіе знаки жены.
Онъ брался за дло.
— Ахъ, Миша, зачмъ ты это на нихъ такъ напускаешься, говорила тетушка по уход просителей.
— Дураки, такъ ихъ учить надо, отвчалъ дядя.
Особенно подняли дядю въ его собственныхъ глазахъ два случая, когда ему предложили крупныя взятки, чтобы онъ бросилъ начатыя имъ два дла. Съ мсяцъ посл этого онъ земли подъ собой не слышалъ и ходилъ съ важностью нахохлившагося индйскаго птуха. Но еще важне сдлался онъ, когда одно лицо, передавая ему ршеніе дла, хмуро и мимоходомъ замтило:
— Совтую вамъ быть осторожне. Для нкоторыхъ лицъ гораздо удобне жить вн Петербурга.
— Ну, это мое дло, отвтилъ дядя.— Я совтовъ не прошу, а если мн что посовтуютъ, то съумю возражать.
Этотъ разговоръ былъ одною изъ любимыхъ темъ его разсказовъ о прошлой жизни во дни его старости.
Такъ жила наша семья. Бабушка успокоилась. Она не бушевала и сидла съ утра до вечера за гранпасьянсами. Неизвстно, о чемъ гадала старушка, чего она ждала, но только знали вс, что она огорчалась, когда гранпасьянсы не выходили, что она прибгала къ хитростямъ и тайкомъ, совершенно тайкомъ отъ себя плутовала, подбирая и подтасовывая карты, и потомъ торжествовала, видя, что он сходились, какъ слдуетъ. Никакія силы не могли ее заставить идти къ чаю или къ обду, не кончивъ начатаго пасьянса. Впрочемь, однажды старушка не кончила пасьянса, разложивъ карты, расположившіяся самымъ блистательнымъ образомъ, сулившимъ самый счастливый исходъ гаданью, она наклонила свою сдую голову къ столу и — затихла. Это былъ не восторгъ отъ удачи, это была — смерть.
Вскор посл смерти бабушки мой отецъ ухалъ въ провинцію, и наша семья разсялась.
Мои родители вели съ дядей и теткой переписку, знали, что дядя попрежаему ходатайствуетъ по дламъ, что тетушка по прежнему учитъ дтей и работаетъ на продажу ридикюли и ягташи, что ихъ средства все уменьшаются и уменьшаются. Имнье, оставшееся посл бабушки, было ничтожно, и отъ продажи его достались двумъ братьямъ незначительныя крохи, трудъ дяди не приносилъ почти никакого дохода, работа тетки оплачивалась все дешевле и дешевле — ридикюли выходили изъ моды, ягташами охотники перестали хвастать и стремились покупать веревочные ягташи, которые были вдвое дешевле: сама охота въ Петербург упадала и переходила въ руки чиновниковъ, здившихъ погулять на острова, и въ руки двухъ-трехъ барышниковъ, стремившихся продать на рынокъ каждаго дупела, каждую курочку,— имъ было не до дорогихъ ягташей.
Подходило время окончанія постройки николаевской желзной дороги. Тетушка Огорна задумала ухать изъ Петербурга: посл нсколькихъ долгихъ совщаній мужа и жены, дядя ршился поступить на службу — какъ вы думаете, на какое мсто? На мсто оберъ-кондуктора. Боле высокой должности онъ не могъ получить. Сначала его смутила перспектива тяжелыхъ обязанностей, необходимость подчиняться начальству, но тетушка Ольга Егоровна поддерживала его, стараясь доказать ему, что другого исхода нтъ, что открывающееся мсто вполн честное, что и въ новомъ положеніи дядя можетъ заставить уважать себя. Но сильне всхъ этихъ доводовъ, какъ мн кажется, повліялъ на дядю одинъ параграфъ ‘инструкціи для оберъ-кондукторовъ.’ Въ этомъ параграф говорилось, что оберъ-кондукторъ есть полный хозяинъ позда, что его распоряженіямъ должны подчиняться, какъ пассажиры, такъ и служащіе.
— Это вдь то же, что капитанъ на корабл! воодушевлялся дядя, — онъ былъ все также легкомысленъ и горячъ, какъ прежде.— Вдь оберъ-кондуктору ввряется жизнь сотенъ людей, подъ его надзоромъ повезется на десятки тысячъ товаровъ! Это трудная, но честная обязанность. Правда, могутъ быть стычки съ начальствомъ. Но вдь съ начальствомъ придется быть по десяти минутъ на станціяхъ, а во время зды я буду самъ старшимъ. Я приму предложеніе.
Дядя поступилъ на службу и сразу очутился среди самаго разнообразнаго общества своихъ товарищей по служб. Въ числ ихъ были и выслужившіеся до перваго чина солдаты, и обрусвшіе иностранцы-ремесленники, владвшіе нсколькими языками, и дворяне, получившіе университетское образованіе, но несъумвшіе пристроиться въ чиновники. Одни шли на службу съ надеждой на большую поживу, и, дйствительно, года черезъ три завели своихъ лошадей, другіе не расчитывали на взятки, которыя въ то время было такъ легко получать оберъ-кондукторамъ, и думали только о куск хлба, заработанномъ потомъ и кровью, — да, потомъ и кровью, тутъ нтъ преувеличенія.
Тогда желзнодорожное дло было ново. Служащимъ приходилось жаться въ лачугахъ, ожидая окончанія постройки казенныхъ домовъ, и сидть безъ провизіи, ожидая устройства лавокъ и прибытія торгашей. Одни эти неудобства поглотили не одну еще полную силъ жизнь бдняковъ, которымъ приходилось съ непривычки терпть и голодъ, и холодъ и завязать въ грязи, тащась отъ станціи въ ближайшее село, въ свой жалкій, пропитанный вонью и копотью уголъ. Но были и другія причины, губительно вліявшія на здоровье служащихъ. При неумньи распоряжаться члены подвижного состава ломали себ руки и ноги, при вскакиваньи въ вагоны на станціяхъ или при столкновеніи поздовъ, и платились жизнью. Позда часто останавливались во время мятелей на цлые сутки и находящимся при поздахъ людямъ приходилось нердко голодать въ открылъ пол, простуживаться, бгая по колна въ снгу и распоряжаясь на счетъ очистки пути. Особенно свирпствовали здсь горловыя болзни и болзни желудка. Кром того публика и сами служащіе еще не знали, какъ относиться другъ къ другу, съ одной стороны являлись самыя нелпыя требованія, съ другой — неумнье удовлетворить самыя законныя желанія общества. Вообще новое дло требовало отъ первыхъ своихъ работниковъ расторопности, умнья, энергіи, а главное, готовности на все. Дядя очень быстро вошелъ въ свою роль и занялъ мсто самаго ловкаго и умнаго распорядителя. Но онъ все-таки на первыхъ порахъ нердко проклиналъ новую дятельность, особенно тогда, когда ему приходилось возвращаться по грязи пшкомъ за полторы версты домой, продрогшимъ, голоднымъ и измученнымъ, и вмсто привычнаго уютнаго угла находить жалкую и далеко неуютную крестьянскую избу.
За то тетушка Ольга Егоровна попала снова въ ту сферу, гд ей такъ хорошо жилось когда-то на отдаленномъ свер.
Постройка домовъ и мастерскихъ при станціи, гд помстился дядя, привлекла сотню простого народа. Здсь часто бывали несчастные случаи заболваній, порзовъ рукъ и тому подобнаго, докторовъ не было, и тетушка Ольга Егоровна явилась снова въ качеств лекарки. У нея была своя домашняя аптека, вчно готовая корпія и бинты, у нея было достаточно мужества, чтобы не падать въ обморокъ при вид прорзанныхъ до кости рукъ, при вид загноившихся ранъ. Мсяцевъ черезъ пять посл перезда на станцію, она была уже извстна всему окрестному населенію. Къ ней шли и временные рабочіе, и постоянные жители деревни и за совтами, и за помощью. Нердко приходилось ей играть даже роль повивальной бабки. Въ вид особенной любви и уваженія къ ней ее звали въ крестныя и посаженныя матери.
Ея дятельность не ускользнула отъ глазъ начальника станціи и его жены. Это было довольно образованное польское семейство, обрадовавшееся возможности сойдтись въ этой глуши хоть съ кмъ нибудь, кто принадлежалъ къ ихъ кругу, хотя и не по чину, но по своему развитію. Тетушка воспользовалась удобнымъ случаемъ привести въ исполненіе свои завтные планы и тсно сблизилась съ Криницкими — такъ звали начальника станціи.
Это была живая пора переселенія людей на новое мсто: они спшили обстроиться, пріютиться, создать ту обстановку, которая была необходима по ихъ привычкамъ и стремленіямъ. Какъ обыкновенно бываетъ въ этихъ случаяхъ, и начальство, и подчиненные стояли въ боле свободныхъ отношеніяхъ, каждый зналъ, что ему придется въ этой глуши жить и видться ежедневно съ своими новыми товарищами по мсту жительства, что кром нихъ у него нтъ другого общества, и старался отстраниться отъ непріятностей, отъ наживанья враговъ тамъ, гд у него еще нтъ друзей, каждый зналъ, что онъ на новой служб длаетъ ежеминутно упущенія и промахи и потому былъ снисходительне и терпиме къ ошибкамъ и промахамъ другихъ. Тутъ было много семейнаго, иногда эта близость всхъ живущихъ доходила до того, что на званыхъ вечерахъ у Криницкаго появлялась посуда Бльскаго, а на праздникахъ у Бльскаго красовались чайныя ложки съ вензелями Криницкихъ. Даже сплетня, эта неизбжная принадлежность человческихъ обществъ, еще не успла, заползти сюда: новымъ знакомымъ, сошедшимся съ разныхъ концовъ Россіи и Полыни, нечего было передавать другъ о друг. Въ эту-то прекрасную пору съумла тетушка Ольга Егоровна осуществить свой новый завтный планъ.
Казенные дома выстроились, ихъ стали освящать, Ольга Егоровна подошла на освященіи къ начальнику станціи:
— У меня, панъ Криницкій, есть до васъ просьба, сказала она.
— Что такое, пани Бльская? любезно обратился къ ней вжливый полякъ.— Я весь къ вашимъ услугамъ.
— Я хотла бы открыть школу для дтей, служащихъ при дорог и вообще для бдныхъ.
— Чмъ же я могу служить? спросилъ Криницкій.
— Дайте мн дв комнаты, которыя находятся подл отведенной намъ квартиры…
— Но тамъ будетъ казарма для холостыхъ….
— Да, когда ихъ будетъ вдвое больше, чмъ теперь. Покуда же комнаты будутъ пусты. Кстати, мы здсь бы устроили и мсто для католическихъ богослуженій, когда будутъ прізжать ксендзы…
— О, вы все предусмотрли, засмялся Криницкій. Мы думали совершать наши службы на станціи.
— Зачмъ же? Здсь можно бы хранить и все нужное для богослуженій, сдлать бы ршетки… Школьныя скамьи пошли бы тоже въ дло….
— Позвольте, я васъ представлю начальнику дистанціи.
Криницкій подвелъ тетушку къ своему ближайшему начальнику и въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ отрекомендовалъ ее. Дло было улажено: дв обширныя комнаты были отданы въ распоряженіе Ольги Егоровны, ей было позволено заказать казеннымъ мастеровымъ скамьи, столы, доски, ршетки и все, что она считала нужнымъ для устройства школы. Кром того ей было общано отпускать денегъ на книги, перья, чернила и тому подобные мелкіе расходы по школ. Она бралась учить дтей безвозмездно. На помощь ей явился священникъ изъ ближняго села, согласившійся тоже даромъ давать уроки въ школ.
— Ну, а я вамъ церковь выстрою, пошутилъ дядя, пожимая руку сельскаго священника.
— Вашими бы устами да медъ пить! засмялся священникъ.
— Каменную выстрою! Не хуже столичныхъ церквей будетъ! ршительно промолвилъ дядя и тутъ же обошелъ присутствующихъ, приглашая ихъ пожертвовать на церковь.
Ршено было отдавать на этотъ предметъ десять процентовъ, кром того собралась на первый разъ довольно крупная сумма.
Такъ устроилась школа, такъ создалась церковь на одной изъ станцій желзной дороги скромными, но не всми забытыми людьми.
Разставшись съ тетушкой семилтнимъ ребенкомъ, я встртился съ нею посл разлуки семнадцатилтнимъ юношей. Это было въ ту великую пору всеобщаго пробужденія нашего общества, когда мы начали отрекаться отъ всего отжившаго, отъ всего, что тормозило наше развитіе, что заставляло насъ отставать на сотни лтъ отъ западной Европы, когда мы стали стремиться къ новой, лучшей жизни и еще ощупью искали къ ней дороги. Въ обществ начались толки о различныхъ реформахъ, въ литератур снова появились такіе дятели, къ страстнымъ и честнымъ голосамъ которыхъ чутко прислушивалось молодое поколніе, желая найдти указаніе на новый путь, на новую дятельность. Литература опять поднялась на степень руководительницы общества и вышла изъ роли низкопоклонной рабыни капризнаго и втреннаго барина — общества. Я въ ту пору только-что кончилъ свое гимназическое образованіе. Въ моей душ уже успла накопиться порядочная доля горячей юношеской ненависти къ тмъ отжившимъ людямъ, которые всюду, начиная со школьнаго образованія, умли вносить свою недобросовстность, свои корыстныя стремленія. Я увлекался новыми книгами, новыми идеями и стремился къ дятельности, къ какому-то еще смутно рисовавшемуся въ моемъ воображеніи широкому и прекрасному поприщу новой жизни. Я, какъ вполн неопытный юноша, не могъ относиться ни къ чему хладнокровно, безъ пристрастія, безъ предвзятыхъ идей,— каждый старикъ возбуждалъ во мн недовріе, каждый юноша пробуждалъ во мн надежды. Я еще не зналъ, что не все молодое годами молодо умомъ и сердцемъ и что не все старое годится только на бездйствіе и должно выйдти въ отставку. Слдствіемъ этого было то, что я не на шутку трусилъ встрчи съ тетушкою, боясь разочароваться въ моей старой любимиц, боясь, что непривлекательная дйствительность заставитъ меня отрчься отъ того свтлаго образа, который хранился въ моей памяти съ дтства. Порою я думалъ, что этотъ образъ былъ ничто иное, какъ плодъ моей собственной фантазіи. Это мнніе могло еще боле укрпиться во мн толками нашихъ родныхъ о моей тетк. Они говорили, что она строптива, сурова неуживчива, что у нея въ характер много властолюбія.
— Ей бы мужчиной быть, говорили барыни, знавшія ее.
Вс эти толки дразнили мое любопытство и порою говорили мн, что я встрчу нчто въ род женщины-самодура, порою же предсказывали, что я найду въ тетк просто неслабонервную, трезвую женщину.
Наконецъ день желаннаго свиданія насталъ. Я уже говорилъ вамъ, какъ радушно и ласково встртила меня тетушка Огорна, какъ она вдругъ перенеслась въ воспоминаніяхъ къ тмъ отдаленнымъ счастливымъ днямъ, когда мы жили вмст. Эта встрча сразу подкупила меня въ пользу сердца старушки. Во дни моей юности я любилъ вглядываться въ каждаго новаго человка, подмчать его характерныя своеобразныя черты, доискиваться, почему и отчего сложился онъ такъ, а не иначе, и длать о немъ заключительные выводы. Но никогда не интересовалъ меня ни одинъ человкъ въ такой степени, какъ тетушка Огорна. И не мудрено. Передо мною стоялъ старый, находившійся на краю могилы человкъ и между тмъ вс стремленія этого человка сходились какъ разъ съ тми стремленіями, которыя были совершенно новы и поражали даже подобную мн неопытную молодежь, противъ которыхъ боролось, повидимому, все отживавшее. Я началъ ближе сходиться съ тетушкой, началъ вглядываться въ ея характеръ. Она въ эту пору жила среди самого сильнаго разгара своей дятельности: она учительствовала въ школ, преподавая русскій, французскій и нмецкій языки, арифметику, географію и исторію, обучая двочекъ шитью и вязанью, она сновала отъ скамьи къ скамь, отъ ученика къ учениц, отъ доски къ своему столу, гд лежали вязательные крючки, спицы и иглы, она въ это же время на минуту, на дв отлучалась изъ класса, чтобы перевязать какому нибудь мужику порзанную руку или дать совтъ баб, принесшей заболвшаго ребенка, она находила кром того возможность по вечерамъ выкраивать платья, кофточки и тому подобные предметы дамскаго туалета для разныхъ солдатокъ и женъ кондукторовъ. Ея домашнее хозяйство находилось въ образцовомъ положеніи, хотя вести хозяйство порядочно на той станціи, гд жила тетушка, было не легко. Архитекторъ, выстроившій дома для служащихъ при желзной дорог, позабылъ немногое: онъ построилъ для жильцовъ комнаты и кухни — и больше ничего, буквально ничего. Здсь не было ни дворовъ, ни сараевъ, ни ледниковъ, ни чулановъ, ничего, что нужно человку кром комнаты и кухни. Тетушка выпросила у начальства клочекъ земли вблизи отъ дома, гд она жила, и построила здсь погребъ, сарай и все, чего недоставало у ея квартиры. При помощи этихъ хозяйственныхъ пристроекъ ей можно было закупать гуртомъ провизію и обходиться безъ помощи дрянной и единственной мелочной лавочки, существовавшей для удовлетворенія нуждъ довольно большого населенія. Но кром этихъ заботъ о дом, тетушка находила время для ухаживанья за своими любимцами — за цвтами. Ея комната была цлымъ разсадникомъ цвтовъ, среди которыхъ особенно поражали красотой цлыя шпалеры восковыхъ деревьевъ, покрытыя большими пучками нжно душистыхъ цвтовъ. Эти цвты обставляли импровизированный алтарь во время прізда ксендзовъ и во время торжественныхъ праздниковъ на станціи.
— Гд это вы, тетушка, всему научились? спросилъ я ее, удивляясь ея умнью длать всякое попадавшееся ей въ руки дло.
— Э, нужда научитъ калачи печь, засмялась она.
— Кажется, въ пословиц то говорится, что нужда учитъ калачи сть, замтилъ я шутливо.
— Ну, душа моя, этому и безъ нужды научишься, отвтила она.
Загорлое лицо тетушки было еще довольно моложаво, только нсколько морщинъ на лбу говорили, что она пережила не мало лтъ и страданій, да необычайная серьезность, суровость ея мужественнаго лица говорила, что у этой женщины заботъ по горло, что день для лея коротокъ, что ей нужно бы не двадцать четыре, а сорокъ восемь часовъ въ сутки. Въ ея обращеніи съ взрослыми людьми не было особенной мягкости, когда дло шло о чемъ нибудь серьезномъ, она говорила торопливо, отрывисто, дловымъ языкомъ, видно было, что у нея нтъ времени на излишнія словоизверженія и церемоніи. Иногда въ ея отношеніи къ людямъ проявлялась даже строптивость и нетерпимость: такъ она не могла спокойно и хладнокровно видть лни, разгильдяйства и безчестности, въ этихъ случаяхъ тетушка являлась не только строгою судьею, но просто неуживчивою, сварливою, злою женщиной. Она какъ сильная личность, какъ чисто практическій дятель, не могла входить въ разсужденія, почему и отчего люди испорчены, можно ли ихъ судить за это, не слдуетъ ли всю вину свалитъ на обстоятельства,— нтъ, испорченные люди мшали ей въ ея практической дятельности, и она боролась съ ними, какъ съ врагами. Къ всепрощенію она была способна только тогда, когда приходилось прощать людей, нестоявшихъ поперекъ ея дорог, знакомыхъ ей только по слухамъ.
— Это вдь мн ничего не стоитъ, смялась она. Сплетничать-то да бока мыть ближнимъ я не люблю. Пусть ихъ пачкаются въ грязи, только бы ко мн этой грязи не заносили, занесутъ, тогда ужь пусть не гнваются, я не грязь за ними выметать стану, а ихъ вымету.
Только въ однихъ случаяхъ она нападала не на самихъ лнтяевъ, ротозевъ и безчестныхъ,— когда эти виновники были дти, въ этомъ случа весь неудержимый гнвъ тетушки изливался на родителей, и если бы тетушка не была такъ нужна родителямъ, то, вроятно, большинство изъ нихъ стало бы къ ней во враждебныя отношенія. Къ счастію, она была имъ нужна, и они нердко прибгали къ ея совтамъ даже въ длахъ семейной жизни. Иногда выходили довольно комичныя сцены, когда тетушка принимала роль судьи между мужьями и женами и откомандировывала дядю Мишу сдлать внушеніе тому или другому виновному мужу. Меня поражало въ этихъ случаяхъ то обстоятельство, что дядя и тетка чинили судъ и расправу, какъ власть имущіе. Было ли это простымъ слдствіемъ нравственнаго и умственнаго превосходства моихъ родственниковъ надъ окружающею средою, было ли это слдствіемъ страха передъ теткой и дядей, имвшими значеніе въ глазахъ начальника станціи, пана Криницкаго,— право, не знаю. Но мн кажется боле врнымъ первое предположеніе.
Съ первыхъ же дней моего пребыванія у тетушки мн ярко бросилось въ глаза это нравственное вліяніе, которымъ пользуются въ своемъ кружк тетка и дядя. Я понялъ, что дядя тутъ былъ только врнымъ и горячимъ исполнителемъ воли своей жены, хотя она и не выказывала этого и во всхъ случаяхъ старалась выдвинуть дядю на первый планъ. Она любила своего мужа, какъ добрые воспитатели любятъ своихъ врныхъ учениковъ, какъ матери — своихъ дтей. Дядя, несмотря на старость, былъ по прежнему горячъ и увлекался, какъ юноша. Онъ по прежнему любилъ свою службу и все еще считалъ себя ‘капитаномъ корабля’. Только одно обстоятельство огорчало этого стараго юношу: онъ стовалъ, что при офицерскомъ оклад оберъ-кондукторы не имли чина. Его стованія по этому поводу выходили иногда очень комичны, тмъ боле комичны, что онъ втеченіи всей жизни никогда не стремился къ чинамъ и пренебрегалъ чиновнической службой.
Дней черезъ пять или шесть моя семья должна была хать въ Петербургъ, но тетушка Огорна пригласила меня и мою мать остаться у нея.
— Ты, Врочка, отдохнешь здсь, а теб, Ваня, не худо заняться здсь съ ребятишками, говорила тетушка. Мн лишній учитель будетъ полезенъ, а ты научишься учительской дятельности. Вдь теперь, голубчикъ, хорошіе учителя нужны.
— Я, тетушка, очень радъ остаться у васъ, отвтилъ я. Подъ вашимъ руководствомъ можно научиться многому.
— Ну, ну, что ты мн комплименты-то разсказываешь, вдь мн не шестнадцать лтъ, сшутила тетушка.— Я вотъ горбъ работою нажила.
— Да вы моложе всхъ шестнадцатилтнихъ двушекъ, воскликнулъ я.
— Полно, дядя услышитъ, такъ еще ревновать станетъ къ теб.
Посл рабочаго дня тетушка длалась веселой и любила побалагурить.
Я остался у нея и сдлался ея помощникомъ на лтнее время. Въ школ тетушки каникулы продолжались только мсяцъ, но и въ этотъ мсяцъ дти могли приходить учиться по своей охот. Охотниками оказывались вс, такъ какъ въ школ имъ было веселй, чмъ дома, гд ворчали родители, гд пахло чадомъ, гд было грязно и бдно. Здсь, въ большой комнат, обставленной цвтами, въ виду работающей и доброй наставницы, среди множества товарищей они не чувствовали никакого стсненія. Иногда шопотъ двочекъ, занятыхъ шитьемъ, переходилъ въ громкій говоръ и тогда тетушка только покачивала имъ головой,— двочки сконфуженно умолкали. Особенныхъ строгостей не требовалось, и тетушка, по старой институтской привычк, прибгала больше всего къ знакамъ отличія, къ различнымъ голубымъ и краснымъ кисточкамъ изъ гаруса, обозначавшимъ степень прилежанія учениковъ и ученицъ.
Въ свободные часы въ комнат начинались игры и шумъ. Тетушка нердко являлась руководительницей и въ этомъ случа. Иногда среди благо дня она устроивала импровизированные танцы дтей, безъ музыки. Для торжественныхъ дней у дтей были сшиты одинаковыя одежды, походившія на обычныя одежды институтскихъ воспитанницъ и пріютскихъ мальчиковъ. Тетушка не могла отказаться отъ этой слабости и очень гордилась, когда ея дти, одинаково одтые, украшенные кисточками и бантиками, представлялись начальству. Въ этой слабости было что-то, напоминавшее, что тетушка была когда-то институткой.
Огорчало тетушку только то, что ея образованіе было не на столько полно, чтобы она могла довести своихъ учениковъ и ученицъ до конца или помочь своимъ больнымъ въ трудныхъ и сложныхъ болзняхъ.
— Эхъ, если бы я была мужчиной, говорила она, кажется, я все бы изучила, что можетъ изучить человкъ.
— Мн кажется, нужно жалть о томъ, что женщины не получаютъ мужского образованія, замтилъ я.
— Да, пожалуй, что и такъ, вздыхала тетушка. Ну, авось, это увидитъ ваше поколніе. Мы, старики, вдь тоже этого желали…
— Ну, тетушка, можетъ быть вы лично желали этого, а никакъ не старики.
— Да ты кого стариками называешь? прищуривала она глаза, глядя на меня. Не тхъ ли, кого ненавидло и наше поколніе? Не тхъ ли, которые теперь сходятъ со сцены? Это, душа моя, промежуточное поколніе, жившее въ ту пору, которую называютъ французы entre chien et loup. Ты не думай, что вы, молодежь, что нибудь новое говорите,— вы говорите, что проповдовалось давнымъ давно, когда у меня еще вс зубы были цлы. А у меня ихъ теперь вотъ и всего-то съ десятокъ.
Тетушка разсказала мн о годахъ своей молодости, о своей дальнйшей судьб, и мн стала вполн ясною та могучая и неустанная борьба, которую вела эта женщина втеченіи всей своей жизни,
— Я въ бреду все говорила о своемъ знамени, разсказывала тетушка, вспоминая о прошлыхъ временахъ. Это знамя, голубчикъ, я удержала въ рукахъ до сихъ поръ. Теперь я буду рада передать его кому нибудь изъ молодежи,— оно попадетъ не въ нечистыя руки, его будутъ спасать отъ тхъ же людей, отъ которыхъ спасала его и я.
Изъ разсказовъ тетушки я познакомился съ жизнью отдаленнаго отъ меня поколнія и понялъ, что тетушка дйствительно не была какимъ нибудь исключеніемъ, что она была одною изъ его далеко не главныхъ представительницъ.
Помогая тетк въ ея занятіяхъ, я гордился этою обязанностью и старался втянуться въ еще новый для меня трудъ учителя. Три мсяца, проведенные мною здсь, были для меня лучшею школою. Когда мы разставались, тетка говорила мн:
— Ну, учительствуй тамъ, въ столиц. Теперь прежде всего нужно образованіе массамъ. Каждый, кто введетъ въ эту темную среду двухъ-трехъ просвщенныхъ членовъ, — сдлаетъ хорошее дло. Образованье, другъ мой, это и орудіе, и щитъ.
Съ свтлыми и теплыми воспоминаніями узжалъ я изъ этого мирнаго и дятельнаго уголка, давая мысленно обтъ трудиться подобно тетушк. Не думалъ я тогда, что не вс надежды сбудутся, что не вс обты исполнятся.
Пошли годы моей университетской жизни, годы дятельные и живые. Это было время открытія воскресныхъ школъ, приготовленій къ освобожденію крестьянъ, къ новымъ судамъ. Общество жило полною, лихорадочною жизнью…
Иногда я получалъ письма отъ тетки съ описаніемъ успховъ ея занятій. Порою прізжалъ дядя и разсказывалъ мн о томъ, что длалось у нихъ. Особенно радовались дядя и тетка, когда одна изъ ихъ ученицъ поступила наборщицей въ одну изъ петербургскихъ типографій. Это была одна изъ первыхъ по времени наборщицъ, а этимъ трудомъ началось у насъ развитіе стремленія женщинъ къ одинаковому съ мужчинами труду. Не мене радовалась тетушка, когда ея другая любимая ученица, Генріета Д. дочь поляка оберъ-кондуктора, поступила на службу при одной изъ желзныхъ дорогъ. Особенно радовало тетушку въ этомъ случа то обстоятельство, что это былъ первый примръ женщины, служащей на желзной дорог. Впрочемъ, это былъ, кажется, первый и послдній примръ или, по крайней мр, одинъ изъ послднихъ примровъ, такъ какъ кром Генріеты Д. я слышалъ только объ одной женщин, служившей при варшавской желзной дорог. И то, можетъ быть, послдній случай былъ газетной уткой.
Наставала между тмъ пора польскаго возстанія. На станціи, гд жилъ дядя, начались перемны. Начальникъ, покровительствовавшій начинаніямъ тетушки, вышелъ въ отставку и ухалъ на родину. Тетушка чувствовала, что съ новымъ молодымъ начальникомъ ей не легко ладить. Прежняя простота отношеній между подчиненными и начальствомъ, связанная съ началомъ желзнодорожнаго дла, изчезла совершенно, и тетушка въ глазахъ новыхъ начальствующихъ лицъ была уже ничмъ инымъ, какъ женою оберъ-кондуктора, то есть чмъ-то близкимъ по званію къ солдатк. Среди общества, жившаго на станціи, изчезла прежняя семейственность, и оно начало превращаться въ одно изъ самыхъ сквернйшихъ обществъ — въ общество маленькаго провинціальнаго городка. Сплетни, дрязги, счеты чинами мелкихъ служащихъ,— все это заползло и въ эту глушь. Образовались особенные кружочки, враждебные другъ другу и раздленные враждою даже внутри себя. Ладить съ этой массой мелкихъ самолюбій, угождать капризамъ мелкаго властолюбія было очень трудно, особенно въ то время, когда у человка за спиной было шестьдесятъ лтъ жизни.
Тетушка однако не оборвала своего дла на половин, не выхлопотавъ утвержденія и опредленнаго ежегоднаго вспомоществованія школ, и когда утвержденіе вышло, когда опредлилась сумма, отпущенная на школу, когда для школы выстроили цлый домъ, тетушка сдала свое заведеніе молодой двушк, бывшей у нея помощницею въ послдніе два года.
Настали годы отдыха. Дядя тоже подумывалъ объ отставк, но не хотлъ выходить въ отставку, не исполнивъ одного изъ своихъ завтныхъ желаній. Дло въ томъ, что онъ уже втеченіи двухъ-трехъ лтъ ежедневно, при всякомъ удобномъ случа, толковалъ своимъ сослуживцамъ о необходимости устройства эмеритальной кассы для выдачи пенсій пострадавшимъ или заболвшимъ на служб кондукторамъ и оберъ-кондукторамъ и ихъ вдовамъ и дтямъ. Дядя предлагалъ ту же систему вычетовъ изъ жалованья, при помощи которой онъ началъ и значительно подвинулъ впередъ постройку церкви. Мало развитые изъ его женатыхъ собратьевъ по служб говорили, что, можетъ быть, имъ самимъ и не придется пользоваться пенсіями, а для другихъ не стоитъ лишать себя лишняго рубля въ мсяцъ, другіе изъ холостыхъ говорили, что имъ не кому оставлять пенсій и тоже не очень сочувствовали длу. Начальники, слыша просьбы дяди, говорили, что не ихъ дло заботиться о касс, что начать дло должны сами служащіе оберъ-кондукторы, подавъ коллективную просьбу. Дядя не унывалъ отъ неудачъ, хотя его характеръ сталъ замтно раздражительне.
— Идіоты, желчно кричалъ дядя, описывая намъ свои хлопоты,— своихъ выгодъ не понимаютъ. Когда имъ руки и ноги переломаетъ, и они останутся безъ гроша, тогда только и поймутъ, что я говорилъ дло. Только тогда ужь поздно будетъ. А вдь у меня горло осипло вбивать имъ въ голову эту азбуку. Съ ними нужно дйствовать насиліемъ. На вереввк ихъ тащить надо, за горло хватать. Ихъ надо захватить врасплохъ, какъ стадо барановъ, и заставить, кулакомъ заставить подписать просьбу.
Случай помогъ дяд привести въ исполненіе послднюю мысль — конечно, не относительно кулака. Въ одинъ изъ зимнихъ морозныхъ дней на станціи была бготня. Вс суетились, подчищали и приготовляли все въ вокзал для пріема одного изъ начальниковъ, хавшаго для осмотра желзной дороги. Масса кондукторовъ и оберъ-кондукторовъ тснилась въ станціонныхъ комнатахъ, обдергивая мундиры. Дядя явился туда же, затянутый въ новый мундиръ, съ прошеніемъ въ рукахъ.
— Ну, господа, теперь можно будетъ просить о нашемъ дл, неожиданно обратился онъ къ сослуживцамъ.— Подпишите-ка бумагу.
— Да надо подумать, послышались голоса.
— Чего тутъ думать? Мы ужь все обдумали, все обсудили, нахально лгалъ онъ.— Сейчасъ прідетъ поздъ. Подписывайте вы первый, обратился онъ къ одному изъ своихъ лучшихъ пріятелей.
Тотъ былъ приготовленъ къ этому и подписалъ свою фамилію. При его помощи дядя началъ собирать подписи. Черезъ пять минутъ волей или неволей стали подписываться и другіе. Въ отдаленіи уже слышался свистокъ приближающагося позда. Вс стали выходить на платформу. Дядя былъ впереди. Черезъ нсколько мгновеній поздъ остановился у станціи. Начальство вышло изъ вагоновъ и поздоровалось съ подчиненными. Дядя вышелъ впередъ и подалъ прошеніе. Начальникъ заговорилъ съ нимъ о дл. Разговоръ продолжался долго. Дядя горячо говорилъ о своей просьб, его слушали очень милостиво. Ни начальникъ, ни дядя не замчали, что день стоитъ морозный и что на дяд нтъ ничего, кром легонькаго мундира.
— Я похлопочу, закончилъ начальникъ.— Это не дурная мысль.
Дядя поблагодарилъ.
Онъ былъ особенно веселъ и оживленъ въ этотъ день.