Моя исповедь, Антонович Владимир Бонифатьевич, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Владимир АНТОНОВИЧ

МОЯ ИСПОВЕДЬ
ОТВЕТ ПАНУ ПАДАЛИЦЕ (по поводу статьи в VII книжке ‘Основы’: ‘Что об этом думать?’ и письма г. Падалицы в X книжке)

Есть же люди, которые притворяются непонимающими, когда это им нужно. Это единственная мысль, посетившая мою голову после прочтения письма г. Падалицы, в октябрьской книжке ‘Основы’. Прием этот вовсе не нов и, сколько нам известно, очень в ходу у иезуитов всех времен и наций, равно как и притворное добродушие, которым г. Падалица старается подсластить свою взволнованную желчь. Отвечать г. Падалице очень трудно, потому что он, посредством вышеупомянутого приема, всегда найдет средство понять не то, что написано, а то, что ему нужно, — но так как ответ мой может послужить для гласного уяснения кой-каких оспариваемых им фактов и тем, хоть в некоторой степени, способствовать уяснению настоящего состояния Южнорусского края, то я решаюсь отвечать, хотя и убежден, что голос мой для г. Падалицы будет голосом в пустыне. Отвечаю на языке, который я успел изучить лучше нежели украинский. Я упрекал Варшавскую Библиотеку (Biblioteka Warszawska), как утверждает г. Падалица, — не в том, что она не издала документов, доставленных ей г. Горжковским из Ватиканского архива, а в том, что она поместила самовольные выводы, сделанные из актов, еще не изданных и не проверенных критикою, и в том, что эти голословные выводы имели характер площадной брани, направленной против южнорусской истории и историков, что эта брань была именно ловлею рыбы перед неводом. Имела ли Варшавская Библиотека возможность издать свои акты или нет, — я ровно ничего об этом не знаю, но, пересматривая вышедшие и повседневно выходящие акты, издаваемые в разных местах России, — я, действительно, сильно подозреваю Варшавскую Библиотеку в том, что она, не желая их подвергнуть критике, нашла для себя более выгодную роль угнетенной невинности. И в самом деле, смешны ведь становятся эти намеки на будто бы существующие преграды, когда дело идет об истории XVII столетия, ведь не все сознают тождественность свою с отдаленными предками, и не все чувствуют себя лично оскорбленными при открытии истины, касающейся давно минувшей старины. Серьезно ли г. Падалица думает, что Варшавская Библиотека встретила непреодолимые препятствия со стороны лиц, во что бы то ни стало желавших отстоять честь Хмельницкого? Подумайте, г. Падалица — и вы наверное улыбнетесь, хоть про себя, — знаю, что публично вы не решитесь искренно в этом сознаться, это было бы несвоевременно (nie na dobie).

О содержании и достоинстве повестей г. Горжковского я ровно ничего не говорил, вы можете найти в статье, подавшей повод к вашему возражению, ясно высказанную мысль, что повести г. Горжковского до нас еще не дошли, следовательно мы об них ничего сказать не можем, — откуда же вам пришло в голову, что я занимаюсь ловлею рыбы перед неводом, и сужу о повестях, которых не читал? — стыдно читать одно, а утверждать, будто читали совершенно противное. Недоумеваешь, как вас понимать: прикидываетесь ли вы непонимающим, — или вы просто неграмотны, или, по крайней мере, не крепки в грамоте. Ведь заметка, сделанная Варшавской Библиотекой (sic. — Ред.), будто древнеклассической литературой нельзя доказать тождества шляхты польской с народом украинским, и недоверчивость к сочинениям, писанным иезуитами и издаваемым в типографии De propagandae fidei — это не оценка повестей г. Горжковского, — вам стыдно, г. Падалица, притворяться умышленно жертвою такого qui pro quo.

Сочинения Лелевеля, Морачевского, Мацеёвского — мне известны, я всегда их уважал и теперь уважаю, как заслуженных тружеников науки, добросовестных ученых, но они ведь на Украину высказали взгляд совершенно противоположный Библиотеке Варшавской, пану Горжковскому, вам, г. Падалица, и вообще всем ejusdem generis, теперешним публицистам и журналистам польским. Неужели эти ученые только и трудились в польской литературе для того, чтобы под их, заслуженную трудом, дарованием и добросовестностью, известность прятались всякие шляхетские публицисты, с которыми они не имели да и не имеют ничего общего в своих убеждениях, — чтобы потом под покровом всеобще принятого авторитета, шляхетские публицисты бросали грязью во все то, что не пляшет по их дудке? Развивайте, господа, мысли, высказанные Лелевелем, Морачевским и Мацеёвским, согласно с их добросовестными выводами поступайте в науке и в жизни, и тогда только ссылайтесь на их авторитет, но пока этого вы не сделали, — зачем вам надевать напрасно львиную шкуру? — не мудрено же узнать, кто под нею кроется. Другое дело — ссылаться на Короновича, — его Слово польской истории (Sowo dziejw Polskich) — красноречивый панегирик шляхетству, полнейший свод всех иезуитских силлогизмов, которые так упорно, так долго и с таким полным успехом смиренные отцы проводили, да и теперь еще проводят в шляхетском обществе, на Короновича вы можете не стесняясь ссылаться: similis simili gaudet, но не стращайте нас этим авторитетом: мы имеем основание не верить, что шляхетский порядок был идеалом гражданского и политического устройства, что украинский народ был — вследствие закона природы — сбродом разбойников, чернью, достойной кола и розог, будьте уверены, что Коронович не убедит нас своими рассуждениями и софизмами, нас бы убедили (если бы можно было допустить возможность их существования) только доказательства положительные, фактические, представленные людьми вполне сознающими в себе и других нравственное человеческое достоинство. Прошло невозвратно золотое время, когда диалектически хитросплетенные софизмы принимали за научные доказательства ad majorem Dei gloriam.

Сочинения Грондзкого, Рудавского, Твардовского и других историков и публицистов XVII века мне тоже известны, но я не знаю — к чему вы на них ссылаетесь, что они по большей части говорили правду — это так, но именно эта, ими высказанная, правда и доказывает всю несостоятельность, всю неправду шляхетского порядка вещей, каждый из них скажет вам с чувством горького упрека, что шляхтичи безжалостно гнетут народ, что они притесняют Козаков, что фанатически преследуют греко-восточную церковь, — что в пользу шляхетских сословных интересов они жертвуют благом всей республики, и т. п. Если ссылкою на них вы хотите доказать, что среди польского народа были люди, понимающие зло современного им общества и протестовавшие против него, — то я с этим вполне согласен, — но только прибавлю, что вы ошибаетесь, считая их представителями тогдашнего польского общества, ибо протест их оказался бессильным, был отвергнут шляхтою, остался гласом вопиющего в пустыне. Если бы их голос снискал какое-нибудь к себе уважение, то, конечно, последовали бы реформы в быту Польской республики, согласные с требованиями, — между тем как с начала XVII по конец XVIII века, — мы видим — общественное состояние идет все к худшему: фанатизм религиозный, сословный эгоизм, неуважение прав личности, порабощение крестьян, самоуправство во всех отраслях общественной жизни, развиваются все более и более… И после этого вы требуете, чтобы мы питали уважение к шляхетской старине, причинившей столько вреда нашему народу из-за нескольких — правда честных, но фактически бессильных — личностей. На этот счет мы заметим г. Падалице et C, что в прошедшем, как и в настоящем, ни под каким видом, ни в силу какой бы то ни было теории, честное, но бессильное слово немногих не в состоянии вознаградить нечестных, но зато фактических неправд всех, что голодным и оскорбленным на деле никто не в состоянии втолковать, что оскорблявшие их нравственно и отнимавшие у них материальные средства к жизни поступали честно, потому что был только сотый человек, не разделявший такого образа мыслей. Вы желаете, г. Падалица, чтобы грустное прошедшее послужило уроком в настоящем — превосходное желание! — От вас же и зависит его исполнить: если вы убедились из прошедшего, что католически-шляхетская пропаганда на Руси повела к самой грустной развязке, то откажитесь от этой пропаганды, если вы увидели, что личное и поземельное положение крестьян вызывало постоянное с их стороны противодействие, то обращайтесь с ними погуманнее да наделите их землею, если для вас ясно стало, что полонизация верхних слоев Руси разорвала ее народное единство, но тем не менее не пошла впрок полякам, так уговорите шляхту, живущую на Руси: пусть она старается искренно сделаться снова русскою. Да, г. Падалица! пользуйтесь уроками прошедшего: — мы наверно от этого не будем в проигрыше. Со своей стороны, мы также не упустим ими воспользоваться: история учит нас, что шляхетский порядок и иезуитизм противны духу нашего народа и вредны для его жизни, что нужно беспрестанно противодействовать им и охранять от них народ всевозможными средствами: мы это сознаем — и позаботимся, чтобы эта наука не была для нас бесполезною. Вы, г. Падалица, утверждаете, что историю повернуть нельзя, и что в настоящем следует принять иной масштаб при размежевке народностей: — это так, и поэтому то, что может быть объясняемо в прошедшем духом времени, невежеством и т. п., непростительно в настоящее время. А в настоящее-то время, польская публицистика, на основании не имеющих практического значения исторических данных, решается утверждать, будто на правом берегу Днепра нет Руси, а только сущая Польша. В доказательство того, что это направление — не моя выдумка, могу вам указать целый ряд журнальных статеек и брошюр польских, вышедших в последнем полугодии, доказывающих, что русской народности нет, что язык русинский есть провинциализм польского, едва от него отличающийся местным выговором и т. п. Полюбопытствуйте, например, заглянуть в любую галицко-польскую газету (Czas, Przegld, Gos) или прочтите в декабрьской книжке 1861 г. Библиотеки Варшавской статью г. Феликса Жоховского о русинском языке или статью о свято-юрцах, или потрудитесь пересмотреть NoNo 304 — 310-ый Варшавской Газеты (Gazeta Warszawska), статью Korrespondencja ze Lwowa, или прочтите вышедшую во Львове брошюру г. Генриха Шмидта под заглавием: Несколько беспристрастных слов о Руси (Kilka sow bezstronnych o kwestji Rusiskiej), или брошюру, вышедшую в Париже под заглавием: Семейный Совет (Rada Familijna) и т. д., и тогда скажите по совести — кажется ли это только мне, или в самом деле польские публицисты хотят доказать, что край между Карпатами и Днепром — есть край польский?

Вы сомневаетесь, захочет ли наш народ муштроваться по моей команде: — да кто же вам сказал, что я мечтаю об этом? — желание заставлять другого плясать по своей дудке — это давняя привычка польской шляхты. Я могу стараться изучать и заявлять, по мере понимания, нужды народа, степень его развития, его потребности, могу способствовать его образованию, — но навязывать ему что-нибудь задуманное мною a priori я никогда бы не решился! это манера, которой, еще раз повторю Вам, г. Падалица, до сих пор держались одни шляхтичи. Только у них одних наперед придуман один и единственный, по их мнению, спасительный путь для народа, по которому они, по воле или по неволе, желали бы потащить его, но в том-то и дело, что истинные друзья народа не так должны с ним поступать, они должны сознать все его громадное величие, — должны сознать, что вести куда бы то ни было народ не в их праве и не в их силе, что их задача — только помочь народу в образовании, в достижении самосознания, а там он сам себе придумает цели — вероятно несравненно высшие и разумнейшие, чем бы предложили ему хоть бы мы с вами, г. Падалица. Истинные друзья народа не ломают себе голову над далеким будущим, но если они люди дела и если имеют средства, то стараются о народном просвещении, об улучшении материального быта крестьян, об отыскании лучших средств для достижения той или другой цели, они готовы скорее 100 раз сознаться публично, что ошиблись в своих заключениях о той или другой народной потребности, чем навязывать народу то, в чем он не нуждается, или то, чего он не хочет.

Далее г. Падалица приводит в пользу польского правительства то, что оно не стесняло слова и два раза приглашало Русь к политической унии без всякого насилия. Это справедливо. Я никогда и не думал утверждать, чтобы польская старина не имела светлых сторон, я уверен в том, что действительно в Польше была золотая законная свобода — не только для шляхтичей, действительно, речь и голос шляхтича, польского ли, русского или литовского, никогда не был стеснен. Действительно, шляхту южнорусскую и литовскую не только польская шляхта пригласила к союзу, но и поделилась с нею своими правами: — но какая же польза от этого народу, который голоса не имел не только в управлении государственном, не только в сейме, но и в суде, в который его не пускали ни в роли истца, ни в роли ответчика — защищать свои личные права? Что за польза народу от того, что кто-то куртуазно обращался с его шляхтою, когда именно эта куртуазия и убила его собственную жизнь? Шляхетство ведь было формою, выработанною польскою общественною жизнью, общественное самоуправление — это постоянная цель, к которой стремился украинский народ. Конечно, для южно-русских бояр выгоднее было принять польский порядок вещей — и они его приняли — но вместе с тем изменили и своей народности, опершись на чужой принцип, они почувствовали, что разошлись с жизнью своего народа и — ополячились: эта тождественность поляка и шляхтича, русина и народного человека и поныне у нас продолжается. Больно, право, смотреть на тщетные усилия нескольких отдельных лиц, которые хотят примирить народные интересы с польскими понятиями: они не находят нигде точки опоры и раньше или позже должны будут отречься от того или другого. Народ ведь всегда оставался верен своей народности, или, правильнее, самому себе, он, оставленный боярами, шаг за шагом отстаивал свое — и козацкими войнами, и копными судами, и гайдамацкими загонами, и когда наконец — сбитый с ног, окровавленный, он был запряжен в шляхетский плуг, и тогда его не оставила его вечная думка — вечное желание реакции против шляхетского принципа, который, в его глазах, является наглою несправедливостью. Вслушайтесь, г. Падалица, в народную речь, в народную песню, пословицу, — вникните в живую, оригинальную логику любого из бывших ваших крепостных, и вы увидите, насколько верно мнение, выраженное лучшим знатоком украинского народа:

Поки Рось зоветься Россю,

Дніпро в море ллється —

Поти серце українське

З панським не зживеться.

И потому, г. Падалица, не маните нас шляхетскими вольностями, мы вам скажем, ‘кожух, може, й теплий, та не на нас шитий’ и притом, по духу нашего народа, вполне нам противный. После этого трудно не засмеяться, г. Падалица, над наивностью ваших вопросов: ‘чем мы теперь вас обижаем, что мы делаем или думаем недоброго для вас’… А вот что, г. Падалица: вы желаете увековечить в Южной Руси шляхетство, вы желаете задавить южнорусскую народность — и для этого не пренебрегаете никакими средствами, народ хочет поземельной собственности, и по милости вашей не может ее приобресть: вы не могли отказать ему в наделе, но не забыли позаботиться о баснословно высоких ценах выкупа, вы не только сами не способствуете просвещению народа, — но стараетесь завалить дорогу желающим того — сплетнями, баснями, ложными доносами. Вы рачительно заботитесь о подавлении всего того, что сколько-нибудь проявляет местную народность: вспомните, г. Падалица, все последствия похорон Шевченка в Каневе, вспомните историю букварей, вспомните все то, чего я, в настоящее время, не могу гласно и подробно высказать, но об чем вы, вероятно, лучше меня знаете — и тогда повторите свои наивные вопросы, если хватит у вас… смелости.

К какому это народному говору между Вислою и Днепром советуете вы мне прислушиваться? Я его слышу давным-давно и могу вас уверить, г. Падалица, что если в Западной части означенной вами территории он может быть и народный (положительно не смею утверждать), то над Днепром он — чисто шляхетский. В свою очередь советую вам, г. Падалица, вслушайтесь в гомон хоть бы собственного села, и рассудите добросовестно (хотя бы только про себя), что тут общего с Вислою, и с нашею шляхтою, с здешним шляхетским гомоном? — ‘Дуріть себе, та не дуріть світу’, да и собственное ваше самообольщение, не знаю, будет ли продолжительно и последует ли за ним приятная для вас развязка? По-моему, вы потратите и силы, и средства, и время на то, чтобы самим себе напевать колыбельную песню, а потом вам самим будет стыдно, когда останетесь позади жизни народа, недавно еще вышедшего из-под вашей опеки…

Верный шляхетской тактике, вы, в своем письме, выдвигаете намек о Колиивщине. Но вы сами, г. Падалица, знаете, что это ложь: сколько же раз изустно и письменно сказано, и на деле доказано вам было, что единственное оружие, которое мы желаем доставить нашему народу, это не нож, не коса — а совесть и наука. Стыдно же вам притворяться неслышащим и непонимающим, еще стыднее пользоваться таким оружием, как панический страх ваших собратий, да официальные его последствия. Что касается исторического значения Гонты и Зализняка, — правда, мы гордимся ими, как народными представителями своего времени, потому что они такими были действительно, не мы же виноваты в том, что шляхта держала народ в невежестве, оскорбляла и обижала его повседневно в нравственном и материальном отношениях и потом дорого за это поплатилась, в вашей власти отстранить причины, пережившие, к несчастью, реакцию, а мы именно потому, что не желали бы никогда ее повторения, и хотим позаботиться о распространении просвещения в народе. Мы уверены, что в таком случае выйдет реакция иного рода, что спор решится совестью и наукою, и Гонта нашего времени будет вооружен уже пером или красноречием. — Вы же, притворяясь, что этого поворота не понимаете, все-таки хватаетесь перед публикой за горло — оставьте эту гнусную комедию.

Вы утверждаете, что я ломаю стулья из-за мнения о Богдане Хмельницком, не согласного с моим мнением: — опять притворство, опять умышленное непонимание! — Да имейте вы себе какое вам угодно мнение о Хмельницком, или о какой угодно другой исторической личности, — только доказывайте свое мнение научно, добросовестно, а не голословно, ругней, потому что всегда найдете людей, которые будут вас упрекать в этом, не ломая стульев, по вашему сравнению, а высказывая лишь простую истину: что бездоказательная брань порочит только ее автора и выказывает его нравственную несостоятельность.

Насчет актов Киевской Комиссии мне нечего вам сказать после ее собственного ответа, помещенного в октябрьской книжке Основы. — Вы утверждаете, что Комиссия выбирает умышленно только те акты, которые не подходят под идеал, созданный вами о прошедшем Польской республики: — да откуда же вы знаете, что в книгах Главного Архива есть другие акты? Хотя я недавно занимаюсь в Архиве, но могу вас уверить, что вы ошибаетесь. Конечно, польская шляхта имела свои светлые стороны, но эти стороны она успела проявить только в своей публичной, политической деятельности, — во внутренней же жизни она высокой нравственности не предъявляла: — она постоянно притесняла крестьян, гнала Козаков, преследовала греко-восточное вероисповедание, самоуправничала по отношению друг к другу, а тем более по отношению к людям простого звания и т. д. Жалобы, иски, следствия, протесты и т. д. по поводу этих проявлений вносились в гродские и земские книги: — каким же образом вы требуете от Комиссии, издающей следы всех этих дел, чтобы она вам доставила материалы для апотеозы шляхты, да еще по вашему, a priori поставленному идеалу? — Но вы все-таки не верите, вы все-таки подозреваете, что от вас Комиссия прячет какие-то шляхетские клейноды? — Так зачем же кто-нибудь из польских писателей — хотя бы г. Падалица, вместо того, чтобы писать притчи о кислицах, не возьметесь отыскивать да издавать этих клейнодов? Ведь Комиссия открывает всякому свободный доступ в Архив, мало того, она два года назад приглашала, во время выборов, дворянство Киевской губернии составить из среды себя другую комиссию, которая бы параллельно с нею вела свои труды. Г. Иванишев составил было даже проект этой комиссии, который и предложил дворянству — но что же? заняться дельным научным трудом не хочется? или может быть страшно убедиться на деле в несостоятельности собственных упреков? Конечно, легче поднимать в журналах ложные обвинения, голословные клеветы, легче писать остроумные притчи о садовниках да заподозревать чужой долговременный и добросовестный труд, особенно перед малосведущей и легковерной публикой. Но будьте уверены, г. Падалица, что из людей, сколько-нибудь понимающих дело, никто вам не поверит до тех пор, пока вы, или кто-нибудь из ваших сотрудников, не укажет, какие именно акты Комиссия умышленно перед вами скрывает. Потрудитесь, г. Падалица, представить хотя бы несколько ссылок: все же возражения ваши будут тогда серьезнее, даже в таком случае, когда ваши ссылки окажутся ложными, подобно тем, которые вы представили в полемике с г. Костомаровым, где вы ссылались на небывалые статьи Статута Литовского и Volumina Legum, а то голословные притчи ровно ничего не доказывают: ‘Воду вари, вода й буде’, говорит пословица.

Не знаю, к какому десятку людей угодно вам было причислить меня при этом случае, но смею вас уверить, что я не принадлежу ни к тому, который потворствует клевете, потому только, что она высказана самонадеянно и бесстыдно, ни к тому, который боится вступиться за истину, угождая мнению окружающих его людей. После сказанного, г. Падалица, предоставлю вам искать себе судей, хоть бы они были, по вашему желанию, и из цыган.

Вы вступаетесь за г. Горжковского — превосходно. Но что мне за дело до того, был ли он с вами дружен, или нет? Ходил ли он пешком или ездил верхом? Покупал ли он бумаги на торжках, или отыскивал их на чердаках — я ему всего этого не ставлю в вину. А вы в моем обвинении г. Горжковского слона-то и не приметили — я ведь предал гласности следующие факты: 1) что г. Горжковский похищал книги и рукописи в библиотеках и архивах, в которых ему позволяли заниматься. Вот, например, расспросили бы вы, почему никого из посторонних лиц не пускают в черниговскую семинарскую библиотеку, с того времени, как в ней побывал г. Горжковский? Да впрочем, если вы с ним жили дружно, так он вам вероятно рассказывал свои подвиги, потому что он ими имел обыкновение хвалиться, как делом высокопатриотическим. 2) Я обвинял г. Горжковского в том, что он не издал сам ничего из собранных им материалов и что упрятал их неизвестно куда, не дозволяя таким образом другим их разрабатывать. И потому вам, г. Падалица, если вы хотите отстоять добросовестность г. Горжковского, следует: 1) доказать, что он чужих книг не похищал, 2) указать на изданные г. Горжковским материалы, 3) объяснить, где находится его собрание и насколько оно доступно публике. Пока вы этих условий не выполните — клянитесь сколько вам угодно в пользу его честности, умиляйтесь самым аркадским образом над его частными добродетелями и т. п. — все-таки мои обличения останутся в полной силе и вы их не опровергнете.

Вы возражаете далее, что если г. Горжковский поступил в духовное звание, так в том греха нет, — но я ведь упрекал его не духовным званием, а в том, что он поступил в иезуиты. Неужели для вас, г. Падалица, слово иезуит требует комментариев? Разве вы не знаете, какие плоды принесла их деятельность всей Европе? Разве вы считаете ее благотворной для Польши? Разве думаете, что мы не знаем, сколько зла этот орден принес нашей родине? Или может быть вы полагаете, что иезуиты в настоящее время сделались из волков овцами? Стыдно вам притворяться, г. Падалица, и доходить до такого юродства, будто бы вы в самом деле и не слыхали ничего об ордене Лойолы и думаете, что иезуит -и всякий другой священник — это все равно? Или может быть вы, по следам Польской Газеты (Gazeta Polska), захотите доказывать, что иезуитов в настоящее время нет, что это миф, темное предание глубокой старины, название направления, а не известной корпорации и т. п. Но предупреждаю вас — это путь скользкий, ведь вы должно быть знаете или догадываетесь, что я в состоянии рассказать вам кой-какие происки и анекдоты, от которых, если и удерживаюсь в настоящее время, так делаю это наверно не из уважения к смиренным отцам, а только потому, что слишком дорожу собственным человеческим достоинством и желаю избегнуть вмешательства лишнего судии в нашу полемику,

Вы утверждаете, что ‘Польская Газета’ по ошибке настойчиво повторяла свои намеки на Унию, я сначала то же сам думал, но объясните, как это так случилось, что она не захотела поправить своей ошибки, когда ее об этом просили, а напротив того, отвечала более чем двусмысленно?

В заключение вашей статьи, г. Падалица, вам угодно было обратиться к моей личности с эпитетом ‘перевертень’. — Я вам за это искренно благодарен — не потому, чтобы я полагал, что моя личность особенно интересна для вас или для кого-нибудь из читающих, и не потому, чтобы я сам слишком о ней заботился, а потому, что разъяснение сказанного вами эпитета хоть сколько-нибудь поможет целой группе людей определить себе свое положение в Южнорусском крае. Да, г. Падалица, вы правы! Я действительно ‘перевертень’, — но вы не взяли во внимание одного обстоятельства, именно того, что слово ‘отступник’ не имеет само по себе смысла, что для составления себе понятия о лице, к которому приложен этот эпитет, нужно знать, от какого именно дела человек отступился и к какому именно пристал, иначе слово это лишено смысла — это пустой звук. Действительно, вы правы. По воле судьбы, я родился на Украине шляхтичем, в детстве имел все привычки паничей, и долго разделял все сословные и национальные предубеждения людей, в кругу которых воспитывался, но когда пришло для меня время самосознания, я хладнокровно оценил свое положение в крае, я взвесил его недостатки, все стремления общества, среди которого судьба меня поставила, и увидел, что его положение нравственно безвыходно, если оно не откажется от своего исключительного взгляда, от своих заносчивых посягательств на край и его народность, я увидел, что поляки-шляхтичи, живущие в Южнорусском крае, имеют перед судом собственной совести только две исходные точки: или полюбить народ, среди которого они живут, проникнуться его интересами, возвратиться к народности, когда-то покинутой их предками, и неусыпным трудом и любовью по мере сил вознаградить все зло, причиненное ими народу, вскормившему многие поколения вельможных колонистов, которому эти последние за пот и кровь платили презрением, ругательствами, неуважением его религии, обычаев, нравственности, личности, — или же, если для этого не хватит нравственной силы, переселиться в землю польскую, заселенную польским народом, для того чтобы не прибавлять собою еще одной тунеядной личности, для того чтобы наконец избавиться самому перед собою от грустного упрека в том, что и я тоже колонист, тоже плантатор, что и я посредственно или непосредственно (что впрочем все равно) питаюсь чужими трудами, заслоняю дорогу к развитию народа, в хату которого я залез непрошеный, с чуждыми ему стремлениями, что и я принадлежу к лагерю, стремящемуся подавить народное развитие туземцев и что невинно разделяю ответственность за их действия. Конечно, я решился на первое, потому что сколько ни был испорчен шляхетским воспитанием, привычками и мечтами, мне легче было с ними расстаться, чем с народом, среди которого я вырос, который я знал, которого горестную судьбу я видел в каждом селе, где только владел им шляхтич, — из уст которого я слышал не одну печальную, раздирающую сердце песню, не одно честное дружеское слово (хоть я был и панич), не одну трагическую повесть о истлевшей в скорби и бесплодном труде жизни… который, словом, я полюбил больше своих шляхетских привычек и своих мечтаний. Вам хорошо известно, г. Падалица, и то, что прежде чем я решился расстаться с шляхтой и всем ее нравственным достоянием, я испробовал все пути примирения, вы знаете и то, как были с вашей стороны встречены все попытки уговорить вельможных к человечному обращению с крестьянами, к заботе о просвещении народа, основанном на его собственных национальных началах, к признанию южнорусским, а не польским того, что южнорусское, а не польское, вы были ведь свидетелем, как подобные мысли возбуждали вначале свист и смех, потом гнев и брань, и, наконец, ложные доносы и намеки о колиивщине. После этого, конечно, оставалось или отречься от своей совести, или оставить ваше общество: — я выбрал второе, и надеюсь, что трудом и любовью заслужу когда-нибудь, что украинцы признают меня сыном своего народа, так как я все готов разделить с ними. Надеюсь тоже, что, со временем, среди польского шляхетского общества, живущего на Украине, поворот к народу и сознание необходимости трудиться на его пользу — раньше или позже станет нравственной потребностью не только отдельных лиц — как теперь, а вообще всех, кто в силах будет обсудить свое положение и свои обязанности, и не предпочтет мечты насущному, вызванному собственной совестью, делу. Итак, г. Падалица, вы правы! Я перевертень, и я горжусь этим, так точно, как я гордился бы в Америке, если б стал аболиционистом из плантатора, или в Италии, если б, просветив свой образ мыслей, я из паписта сделался честным, трудолюбивым слугой общенародного дела.

Вот все, что я хотел вам сказать на ваш отзыв, г. Падалица, понимайте или не понимайте сказанное мною, притворяйтесь слепым или неразумеющим, это — как вам угодно. Позвольте только прибавить один благой для вас совет: помните, г. Падалица, что тот, кто, подобно вам, столько раз напоминает другим о истине и праве, должен сам строго им следовать, что человек отстаивающий добросовестно какое бы то ни было убеждение, должен просто отвечать на возражения, без уверток, без пропусков, без юродства, потому что в противном случае он постоянно будет набиваться на горькую, но верную пословицу: брехнею світ перейдеш, та назад не вернешся.

ПРИМЕЧАНИЯ

Вперше була опублікована в петербурзькому часописі ‘Основа’ (1862, No 1. С. 83 — 96) під назвою ‘Моя исповедь. Ответ пану Падалице по поводу статьи в VII книжке ‘Основы’ ‘Что об этом думать?’ и письма пана Падалицы в X книжке’. Автентично передрукована у Творах (Т. 1. К., 1932. С. 100 — 115). Друкуємо текст за виданням 1932 р.

Тадеуш Падалиця — це псевдонім польського письменника й публіциста з Могилівщини Зенона Фіша (1820 — 1870), відомого як автора кількох книг оповідань та дописувача різних польських часописів — ‘Gazeta Warszawska’, ‘Dziennik Warszawski’, ‘Ateneum’, ‘Tygodnik’, ‘Kurjer Wileski’. Вважають, що обраний ним псевдонім ‘Падалиця’ означає хліб, що виріс як самосів з обсипаного колосся і вже не підлягав обробці. Зенон Фіш був завзятим полемістом. Особливу увагу він приділяв польсько-українським взаєминам у минулому та сучасних йому. Обстоював культуртрегерську роль польської шляхти в Україні. В 1860-ті роки Фіш вів на цю тему полеміку з Миколою Костомаровим, зокрема, щодо стосунків козацтва з поляками ¹.

В середовищі польських громадських діячів Зенон Фіш вважався одним із кращих публіцистів.

Після появи в No 7 ‘Основы’ за 1861 р. статті Володимира Антоновича ‘Что об этом думать? Письмо к редактору из Киева (7 июля 1861)’, де автор різко негативно відгукнувся про повідомлення ‘Biblioteki Warszawskiej’ з приводу нібито віднайдених єзуїтом Маріяном Горжковським документів, які принизливо характеризували Богдана Хмельницького й козацтво, та інформації Карашевського в ‘Gazetie Polskiej’ щодо панахид по Шевченкові в уніатських церквах, Тадеуш Падалиця надіслав до редакції часопису полемічну статтю. Вона була опублікована в No 10 ‘Основы’ за 1861 р. Автор виправдовував не лише розкритикованих Антоновичем Горжковського та Карашевського, але й знову порушував питання про польсько-українські стосунки в минулому й сучасному, звинувачував Київську комісію для розгляду давніх актів у тенденційному підборі та виданні документів. Антоновича ж Падалиця називав перевертнем.

Володимир Боніфатійович відповів опоненту статтею, яку назвав ‘Моя сповідь’. У своїх мемуарах, продиктованих в останні роки життя, Антонович охарактеризував цей виступ як ‘останній голосний акт розриву з польською суспільністю’ ². Зазначимо, що і в польській, і в українській мемуарній літературі поява статті розцінювалася як повний розрив ученого з польським дворянством і остаточний перехід на українство. Про цю полеміку неодноразово згадували й жандарми під час чергових допитів Антоновича. В архіві київської жандармерії зберігся навіть текст листа Зенона Фіша до Антоновича, написаний польською мовою ³. Поляки постійно додавали клопоту жандармам і Антоновичу впродовж 1860 — 1865 рр., надсилаючи доноси на нього та подаючи брехливі свідчення на слідстві після приборкання польського повстання 1863 р. Володимира Антоновича звинувачували у створенні ‘Товариства комуністів’, у підготовці повстання, у пропаганді серед селян тероризму і т. п.³

¹ Науково-публіцистичні і полемічні писання Костомарова. К., 1928. С. 57 — 75.

² Антонович В. Б. Твори. Т. 1. С. 60.

³ ЦДІА України у м. Києві. Ф. 442, оп. 812, спр. 159, арк. 69 — 70 зв.

У численних публікаціях польських громадських діячів образ Антоновича подавався у негативних фарбах, як відступника, ‘перевертня’ ¹. Ф. Равіта-Гавронський з осудом, але, власне, правильно зауважував, що Антонович ‘марив про воскресіння України, для неї тільки бажав працювати… Антонович був… неначе живий архів, історичний підручник, де зібрані були всілякі злочини Польщі супроти українського люду… Антонович… дійшовши раз до переконання, що причиною всіх нещасть українського народу була польська шляхта й що вона досі є єдиною перешкодою до відродження українського народу, з впертістю й силою маньяка тримався цих переконань… Якась сталість переконань пробивалася в його аргументації’.

В. Б. Антонович дійсно до кінця життя ішов шляхом, обраним на початку 1860-х років, і незадовго до смерті в листах до Б. Познанського писав, що готовий був би все повторити спочатку. Вихід друком ‘Моєї сповіді’ він вважав переломним моментом. Такої ж думки були і його товариші. За спогадами М. В. Стороженка, в 1887 р. у зв’язку з 25-річчям появи публікації, вони влаштували на честь Антоновича урочистий вечір.

Владимир АНТОНОВИЧ

МОЯ ИСПОВЕДЬОТВЕТ ПАНУ ПАДАЛИЦЕ (по поводу статьи в VII книжке ‘Основы’: ‘Что об этом думать?’ и письма г. Падалицы в X книжке)

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также:

МОЯ ИСПОВЕДЬ
ОТВЕТ ПАНУ ПАДАЛИЦЕ (по поводу статьи в VII книжке ‘Основы’: ‘Что об этом думать?’ и письма г. Падалицы в X книжке)