Московский звон
Московский звон
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Московский звон, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1933
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Праздник Воскресения Христова. Блистает весеннее солнце. По сухим мостовым Москвы тарахтят извозчики, едут, спешат нарядные седоки.
Лаврушка, помощник режиссера, проехал в цилиндре, белые перчатки, в руках желтая трость с набалдашником из слоновой кости — женщина изогнутая. Он только на Пасху берет эту трость, когда едет с визитами к богатым именитым театралам. Оказывается, что набалдашник на палке работы Бенвенуто Челлини. Он говорил, что сам заплатил за нее триста рублей — в Италии купил (где никогда не был).
Несмотря на Великий пост, все актеры у нас в Москве к весне, на Пасхе, как спелые яблоки,— жирные, румяные, нарядные, шляпы новые, лица веселые, даже трагики, и те улыбаются: такой праздник.
Весна, все оживает. Весело на улицах.
Ко мне пришли из декоративной мастерской казенных театров рабочие. Картузы у всех новые, сапоги с набором, калоши кожаные обязательно. Христосовались по три раза, вынимали из суконных поддевок красные яйца. Говорил каждый — ‘Христос Воскресе’, я отвечал: ‘Воистину’.
Хорошо. Рожи у всех веселые.
— Что же это,— говорю одному,— Василий Харитонович, руки у тебя синие, не отмыл.
— Синие,— говорит Василий,— потому анилин эдакий въедущий, ничем не берет. Это когда небо в ‘Рейморду’ писали, с тех пор и осталось.
Василий всегда все слова переделывал.
За столом куличи, пасхи, ветчина, целый окорок, стол накрыт полно, блестят в графинах смородинные, березовые. Пьют аккуратно. Конечно, утро только. Говорят — ‘С праздником вас’.
Слышу, в дверях звонок. Входят услужники тирании — городовые, становятся по-солдатски в ряд и дружно поют: ‘Христос Воскресе. С праздником вас’. Деловито выпивают по стакану водки, получают трешник, придерживая селедку (саблю), вежливо уходят.
— У их нынче что работы будет,— говорит Василий Харитонович про ушедших городовых,— ну прямо по горло, И у всех, заметьте, морды будут биты сегодня же к вечеру. Когда пьяных будут разводить. Они, конечно, выпивши сильно, дерутся с ними — без понятиев. Кажинный прямо в морду лезет. Потому что пьян, ну и праздник. Тоже служба нелегкая их. Студенты тоже. Завсегда драка бывает…
Василий Харитонович Белов был из солдат. От меня и на службу ушел. И был он старший в декоративной мастерской театров. И со мной был строг. Человек был серьезный, я ценил его. Был он колорист. Бывало скажешь — ‘Василий, составь-ка тон, который, помнишь, в ‘Лакмэ’ на пальмах был’.
А это пятнадцать лет назад.
Василий слушает и строго глядит на меня, потом повернется и приказывает другим так определенно: ‘Желтый хром, крап роза, браншвейх’. Те сыплют в тазы краску. Тон готов.
— Молодец, Василий,— говорю я,— правильно.
Василий посмотрит в сторону, утрет руки фартуком, потом закурит папиросу, возьмет картуз и уйдет.
У меня в деревне Василий Белов, приходя в мою мастерскую, снимал картуз и вешал на гвоздь около двери, так ловко, проворно. Отчетливо.
В это время у меня гостил художник В.А. Серов и Ф.И. Шаляпин, который обожал разговоры с Василием.
Что разговаривали они, понять было невозможно. Только взяли мы этот гвоздь, на который вешал Василий картуз, вынули из стены, а Серов написал красками гвоздь на том же месте, и даже тень от гвоздя. Гвоздь вышел как живой.
Позвали Василия. Он расторопно вошел, картуз на гвоздь повесил. Картуз упал. Подняв быстро, он опять повесил картуз. А он опять упал. Тогда Василий долго и пристально посмотрел на гвоздь и ушел молча.
Потом я слышал, Василий говорит: ‘Вот все так у их. Нету в голове серьеза никакого, а жалованье большое получают. Вот что’.
Василий Белов был в 1900 году со мной в Париже при устройстве большой выставки.
Понравилось ему, что в Париже зельтерская вода задаром, пей, сколько хочешь. И лавочники, когда придешь покупать, по-ихнему говорят — ‘мое почтение’.
Но не понравилось ему, когда в зал при открытии выставки получили все рабочие билеты на вход.
— Ничего,— сказал Василий,— только начальства настоящего у них нет. У нас в праздник, хоша бы Пасху взять, начальство выйдет, чисто пузыри на солнце блестят, мундиры, эполеты, ордена. А здесь — чего это, в цивильном все.
Не знаю, почему, Василий купил в Париже цилиндр.
Василий и в цилиндре был неплох. Но скоро снял, потому что девушки очень одолевали.
А он человек серьезный, притом семейный и пустяками этакими не занимался.
Когда ко мне пришли приятели-друзья, мы порядочно закусили и в прекрасный солнечный день Светлого Христова Воскресения решили поехать на Москву-реку полежать на бережке, посмотреть на живую весеннюю воду. По дороге заехали к артисту Клинову.
Тот, увидавши Колю Курина, у которого весной лицо покрывалось угрями, сказал, что надо лечить.
— Такой красавец, и что это такое.
Высокий Клинов нагибал голову худенького Коли в ведро с раствором. Тот, с робости, послушно макал голову в ведро.
— Лечить тебя надо,— говорил Клинов.
После этой операции все поехали на Воробьевы горы.
Круто спускаются сухие дорожки среди зеленой травы бугра. Так весело блестят воды реки. Широкой лентой стелется Москва-река, в сиянии светлого дня вдали сверкают купола церквей московских, сорока сороков. А в долине гудит звон их, далеко разносится церковный звон.
На широкой лужайке около больших вязов мы лежим и молчим. Отдыхает душа под весенним солнцем. Высоко в синеве неба далеко летят журавли.
Коля Курин, лежа на спине и закрывши лицо шляпой, запел:
Я не сержусь, пусть больно ноет грудь,
Пусть изменила ты, я право не сержусь…
— Слышите, не угодно ли, поет, и какую ерунду поет! — сказал Клинов. Коля сел, надел шляпу, посмотрел вопросительно на Клинова и переспросил:
— То есть как ерунду, изволь, почему?
— Конечно, чушь… Это какой же человек, которому она изменила, а он хоть бы что? И уверяет, прохвост, что, право, говорит, не сержусь на вас нисколько. Валяй… Это черт же знает что такое. А ты поешь.
— Верно,— подтверждает приятель Вася.
— Да вы что, с ума сошли,— возмутился Коля.— Да вы знаете ли, кто это написал, чья музыка?
— Да не все ли равно. Неверно это. Нет такого человека, если он не прохвост последний, чтобы не рассердился. И потом, что это ты все поешь… Весна кругом, красота, жизнь, а ты что?.. Тут место историческое. Поклонная гора. Поклонная, понял? Здесь вот Наполеон смотрел на Москву и говорил: ‘На стенах этого азиатского города я напишу свободу и справедливость’. Вот что. Тут не шутки шутить, не бабьи измены… Наполеон бы тебе показал.
— Что показал… Что такое? — удивляется Коля.
В это время с горы, из ресторана вышла компания. Остановилась недалеко от нас. Один из них, веселый румяный человек, показывал на Москву пальцем и говорил:
— Вон, слева, вон, от Кремля-то,— это наш приход Вознесения… Вона краснеет, видишь, жена… Это наша лавка тут. И до чего отсюда видать все, Господи!.. Вся Москва как на ладони. Хорошо. И река-то прямо вьется. Я купаться беспременно буду… Пойдемте все купаться. Чего же, тепло. Я прежде каждый раз в эдакий день купаться ходил. Крещусь в Иордани…
— Пойдем, Карл Иваныч,— сказал он толстому человеку,— я тебя выкрещу. Чего тебе, в нашу веру перевертывайся.
Компания, смеясь, пошла к реке. На берегу реки — лодки.
Веселый человек сел на опрокинутую лодку, но лодка была покрыта черным варом. Он прилип. Кругом рассмеялись.
— Эдакое дело,— говорил купец.— Пустяковина, а что сделаешь. В такой праздник и огорчение до невозможности… Насилу отлипнешь. Шура, жена, что делать?..
Жена тащила его за руку с лодки:
— Не подходи,— упирался купец,— не то приклеишься… Ведите меня с Иордани опять в трактир. Нипочем я этому не поддамся, хоша в одной рубашке останусь, а праздник справлю. Не подходи, Шура, приклеишься…
Компания скрылась. Мы снова лежим и молчим. Высоко в небе летят журавли. Слышен московский звон.
Московский звон — Впервые: Возрождение. 1933. 16 апреля. Печатается по газетному тексту.
‘Рейморда’ — балет А.К. Глазунова ‘Раймонда’, хореография М. Петипа, премьера состоялась 19 января 1898 г. в Мариинском театре.
‘Лакмэ’ — здесь и далее: премьера оперы Л. Делиба ‘Лакмэ’ (1883) в декорациях и костюмах К.А. Коровина состоялась в Частной опере Мамонтова в 1885 г.
…был в 1900 году со мной в Париже при устройстве большой выставки — см. выше, прим. к с. 64.
‘Я не сержусь…’ — романс Р. Шумана на слова Г. Гейне (1840).
Наполеон… говорил: ‘На стенах этого азиатского города я напишу свободу и справедливость’ — неточная цитата из романа Л.Н. Толстого ‘Война и мир’ (1863-1869): ‘На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия…’ (т. III, гл. XIX).