——
Н. К.
‘Отечественныя Записки’, No 5, 1847
Московский, Литературный и Ученый Сборник на 1847 год, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1847
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Московскій, Литературный и Ученый Сборникъ на 1847 годъ. Москва. Въ тип. Семена. 1847. Въ 8-ю д. л. 107, 146 и 52 стр.
Въ ‘Московскомъ Сборник’ ныншняго года приняли участіе почти все т же литераторы, которыхъ статьи наполнили Московскій Сборникъ ‘прошлаго года: гг. Аксаковъ, Погодинъ, кн. Вяземскій, Поповъ, Ригельманъ, Срезневскій, Чижовъ, Языковъ, Бергъ… г-жа Павлова. Такъ же, какъ и за прошлый годъ, въ немъ есть стихи и проза. Пересмотримъ прежде прозу.
Всего любопытне здсь Выписки изъ писемъ Карамзина къ брату ею Василію Михайловичу Карамзину и Четыре письма его же къ Александру Ивановичу Тургеневу. Неизвстный редакторъ ‘Сборника’ справедливо Замчаетъ, что эти письма, представляя въ непрерывной связи черты изъ жизни Карамзина съ 1796 по 1826 годъ, т. е. по самый годъ его кончины, должны особенно интересовать каждаго читателя, и что тамъ, гд выражаются частности жизни въ общеніи съ родными, часто высказывается жизнь и характеръ человка гораздо-полне, нежели въ его отношеніяхъ съ людьми, съ которыми онъ соприкасается только своимъ разсудкомъ. Но мы находимъ, что, кром этого, письма исторіографа любопытны именно по соприкосновенію его у.)зсудка съ разными людьми, т. е. по его образу мыслей о тхъ или другихъ предметахъ. Выпишемъ нсколько писемъ, боле-замчательныхъ въ этомъ отношеніи, не пропуская однакожь и другихъ, наиболе любопытныхъ, относящихся собственно къ жизни вашего исторіографа:
‘1809 г. Авг. 15. Остафьево (деревня въ 8 верстахъ отъ Москвы). Мы, слава Богу, здоровы, и наслаждаемся сельскою тишиною, стараемся какъ можно рже заглядывать въ Москву, гд въ три мсяца я былъ только одинъ разъ на нсколько часовъ. Милыя душ семейственныя удовольствія и работа занимаютъ пріятнымъ образомъ вс мои часы, кром тхъ, въ которые думаю о бдствіяхъ нашего времени, дйствительныхъ и вроятныхъ. Часто хотлось бы мн укрыться въ какомъ нибудь непроницаемомъ уединеніи, чтобы ничего не слыхать о происшествіяхъ Европейскихъ. Какъ счастливы были наши отцы! Мы не умли цнить прежняго спокойствія Европы, и теперь осуждены видть гибель имперій и ждать будущаго со страхомъ, или запасаться добродтелями стоиковъ, не весьма легкими для того, кто иметъ семейство.
‘1811 г. Апрля 12. М.— Исполняя волю любезнйшей Великой Княгини, я здилъ опять въ Тверь, чтобы быть тамъ представленнымъ Государю, который и самъ приказалъ И. И. Дмитріеву написать ко мн о желаніи своемъ видть меня въ этомъ город. Осыпанный милостивыми привтствіями Императора, я читалъ ему нкоторыя мста изъ своей Исторіи, Онъ былъ доволенъ. Четыре раза обдали мы съ нимъ у Великой Княгини. Онъ звалъ меня и жену мою въ Петербургъ, и простился съ нами особенно въ кабинет, даже предлагалъ намъ жить въ Аничковскомъ дворц, который отданъ Великой Княгин. Милость велика, однакожь, я совсмъ не думаю хать въ Петербургъ.— Привязанность моя къ Императорской фамиліи должна быть безкорыстна: не хочу ни чиновъ, ни денегъ отъ Государя. Молодость моя прошла, а съ нею и любовь къ мірской суетности.
‘1812 г. Авг. 57. М.— Наконецъ я ршился силою отправить жену мою съ дтьми въ Ярославль, а самъ остаюсь здсь и живу въ дом у Главнокомандующаго Гр. . В. Ростопчина, но безъ всякаго дла и-безъ всякой пользы. Душ моей противна мысль быть бглецомъ: для того не выду изъ Москвы, пока все не ршится, — Я довольно здоровъ и твердъ: многіе кажутся мн малодушными. Врю, что есть Богъ! Участь моя остается въ неизвстности. Буду ли еще писать къ Вамъ, не знаю, по благодарю Бога за
свое досел хладнокровіе, не весьма обыкновенное для моего характера. Чмъ ближе опасность, тмъ мене во мн страха. Опытъ знакомитъ насъ съ самими нами.
‘1817 г. Мая 22. Царское Село. У насъ, слава Богу! все тихо, а въ Европ южной и голодно и мрачно. Во многихъ земляхъ свирпствуютъ болзни отъ худой пищи. Между тмъ шумятъ о конституціяхъ. Сапожники, портные хотятъ быть законодателями, особенно въ ученой Нмецкой земл. Покойная Французская революція оставила смя какъ саранча: изъ него выползаютъ гадкія наскомыя. Такъ кажется. Впрочемъ будетъ, чему быть надобно по закону Вышней Премудрости. Если бы у меня былъ веселый характеръ, то я сталъ бы смяться, но будучи меланхоликомъ, хмурю брови на дерзкую глупость, на безстыдное шарлатанство, на подлое лицемріе, въ то же время смиряясь душею предъ Богомъ. Жизнь моя склоняется къ западу!
‘1826 г. Генв. 10. С. П. Б.— Простите мн мое долговременное молчаніе. Все лто былъ я хилъ здоровьемъ, осенью поправился и хотлъ писать къ вамъ уже изъ города, перехалъ сюда изъ Ц. С. 15 Нояб.: по черезъ два дня узнали мы о болзни Государя и съ той минуты я уже не могъ ничмъ спокойно заниматься. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я слишкомъ старъ, и думаю только кончить, если дастъ Богъ, 12 томъ Исторіи, чтобы куда нибудь удалиться отъ Двора, въ Москву ли, или въ Нмецкую землю для воспитанія сыновей, здсь ученье дорого и не такъ легко. Впрочемъ предаюсь и Тутъ въ волю Божію. Нын мы живы, а завтра гд будемъ? Если не Александръ, то небесный Отецъ нашъ не покинетъ моего семейства, какъ надюсь.
‘Село Остафьево. 17 ноября, 1815 г.— Любезнйшій Александръ Ивановичъ! Десять дней тому, какъ мы погребли милую нашу дочь Натащу, а другія дти въ той же болзни, въ скарлатин. Не скажу ничего боле. Вы и добрый Жуковскій объ насъ пожалете.— Это не мшаетъ мн чувствовать цну и знаки вашей дружбы. Только не легко говорить. Отвчаю на главное, на ваше omnis morior. Жить, есть не писать исторію, не писать трагедіи, или комедіи, а какъ можно лучше мыслить, чувствовать и дйствовать, любить добро, возвышаться душею къ его источнику, все другое, любезный мой пріятель, есть шелуха, — не исключаю и моихъ осьми или девяти томовъ. Чмъ доле живемъ, тмъ боле объясняется для насъ цль жизни и совершенство ея. Страсти должны де счастливить, а разработывать душу. Сухой, холодный, но умный Юмъ, въ минуту невольнаго живаго чувства, написалъ: douce paix de Tarne, rsigne aux ordres de la Providence! Даже Спиноза говоритъ о необходимости какой-то неясной любви къ Вышнему для нашего благоденствія!— Мало разницы между мелочными и такъ называемыми важными занятіями, одно внутреннее побужденіе и чувство важно. Длайте, что и какъ можете: только любите добро, а что есть добро — спрашивайте у совсти. Быть статсъ-секретеремъ, министромъ, или авторомъ, ученымъ: все одно!
‘Обнимаю васъ въ заключеніе. Пока живу и движусь, присылайте мн относящееся къ Русской Исторіи: Византійцевъ, Лерберга, Круга. Прошу васъ изъявить мою душевную признательность Аделунгу: умю цнить достоинство труда его.— Когда Богъ дозволитъ мн возвратиться въ Москву, посмотрю на купленное Алексемъ едор. М. Слово о Полку Игорев: это любопытный подлогъ. Простите. Еще разъ обнимаю васъ съ искренностію дружбы. На вки преданный вамъ. Н. К.
‘Москва. 15 Апрля 1816 г. Любезнйшій мой Александръ Ивановичъ! Дружеское письмо ваше, отъ 3 апрля, тронуло меня до глубины сердца. Знаю, что вы меня любите, по когда это чувствую, тогда въ сердц моемъ длается какое-то особенное движеніе. Мы, два Симбиряка, платимъ и не даемъ въ займы другъ Другу, расчитаемся врно въ день послдней земной разлуки. Однакоже могу посмяться надъ вами: надъ вашею въ меня врою! Она не обманетъ васъ только въ одномъ смысл: врьте моей искренности и дружб, остальное не важно. Я не мистикъ и адептъ, хочу быть самымъ простымъ человкомъ, хочу любить какъ можно боле, не мечтаю даже и о возрожденіи нравственномъ въ тл. Будемъ въ середу, не много получше того, какъ мы были во вторникъ, и довольно для насъ лнивыхъ! Жуковскій есть истинный нашъ братъ. Съ такими людьми хорошо жить и умереть! Да здравствуетъ Арзамасъ!— я видлъ вашу матушку и поду къ ней на сихъ дняхъ, чтобы поговорить объ васъ. Очень желаю свдать что-нибудь наврное о Царскомъ Сел: мн хотлось бы хать отсюда прямо туда, а не въ Петербургъ, гд у меня нтъ пристанища. Вамъ все поручаю, можете напомнить и доброму, обязательному Князю. Жаль будетъ мн оставить Москву: это мирная гавань! Не говорю о людяхъ: говорю только о своемъ спокойствій. Да будетъ, что угодно Всевышнему!— Простите. Обнимаю васъ крпко. Навки преданный вамъ
‘Ц. С. 6. Сент. 1825 года. Любезный другъ! Сердечно благодаримъ васъ за три истинно дружескія письма, скоро одно за другимъ полученныя: изъ Берлина, Дрездена и Карлсбада. Вы объ насъ думаете, а мы объ васъ, съ живйшимъ участіемъ, радуясь всмъ пріятностямъ вашего путешествія, которое должно освжить васъ для будущей постоянной, буднишней жизни въ отечеств: вотъ польза, душа пріятностей! Все чужое есть для васъ только зрлище: смотри, а дла не забывай. Вы еще въ долгу у Россіи. Та есть, уже напоминаю вамъ о возвращеніи, и даю срокъ не весьма дальній: годъ, полтора, не боле, или надобно идти въ отставку: чего крайне ни для государства, ни для васъ не желаю. ‘Въ дому отца моего многія обители суть’. Не тутъ, такъ въ другомъ мст найдется для васъ дятельность полезная, чмъ мене другіе требуютъ ее отъ насъ, тмъ боле мы должны требовать ее отъ себя, какъ существа нравственныя. Для насъ, Русскихъ съ душею, одна Россія самобытна, одна Россія истинно существуетъ, все иное есть только отношеніе къ ней, мысль, привидніе. Мыслить, мечтать, можемъ въ Германіи, Франціи, Италіи, а дло длать, единственно въ Россіи, или нтъ гражданина, нтъ человка, есть только двуножное животное, съ брюхомъ. Такъ мы съ вами давно разсуждали: значитъ, что я не перемнилъ понятій въ ваше отсутствіе, съ ними, вроятно, и закрою глаза, для здшняго свта, pour voir plus clair. Будьте вы здоровы и любите насъ, какъ мы васъ любимъ. Богъ съ вами я съ нами! Вашъ Н. Карамзинъ.’
Изъ ученыхъ статей первое (и, можно сказать, единственное) мсто занимаетъ разсужденіе г. Соловьева О Мстничеств. Въ исторіи вопроса о мстничеств, авторъ различаетъ три періода. Въ первый періодъ, оно являлось какимъ-то безсвязнымъ, отршеннымъ явленіемъ въ нашей исторіи: происхожденіе его приписывали произволу Іоанна III, учредившаго разряды. Второй періодъ знаменуется попыткой г-на Погодина связать мстничество съ другими явленіями древней русской жизни: но мннію г. Погодина, мстничество есть удльная система, приложенная, вмсто городовъ, къ служб. Г. Соловьевъ опровергаетъ это мнніе словами самого Погодина: ‘оно (мстничество) искони ‘велось между знатнйшими родами ‘въ продолженіе удльнаго періода, ‘точно какъ и между княжескими’. Если такъ, то оно не могло быть продолженіемъ удльной системы: ибо ‘велось искони въ-продолженіи удльной системы’. Третій періодъ со стоитъ въ отчетливомъ разсмотрніи всхъ извстныхъ случаевъ мстничества: тогда только можно произнести приговоръ о природ этого явленія. Такой трудъ совершенъ г. Валуевымъ въ ‘Синбирскомъ Сборник’: онъ написалъ подробный коментарій на разрядную и исчислилъ источники для мстничества. Смерть помшала ему исполнить послднее: объяснить общее значеніе мстничества и его развитіе. Этотъ неконченный трудъ восполнилъ теперь г. Соловьевъ.
Г. Соловьевъ связываетъ вопросъ о мстничеств съ вопросомъ о характер нашей древней исторіи, съ исторіею отношеній между русскими князьями, которую онъ такъ отчетливо раскрылъ въ своей диссертаціи: ‘Исторія отношеній между русскими князьями рюрикова дома’ (мы отдадимъ отчетъ о ней въ слдующей книжк). Представляемъ краткое изложеніе его взгляда на происхожденіе мстничества.
Вс европейскія государства обязаны началомъ своимъ великому движенію дружинъ. На Запад, дружины встртили Римскую Имперію: изъ борьбы началъ дружинныхъ съ началами государственными развилась исторія западныхъ европейскихъ народовъ. На Восток, дружина нашла не имперію, но многочисленныя племена, жившія подъ формою родоваго быта: слдовательно, здсь начало дружинное вступило въ борьбу не съ государственнымъ началомъ, но съ родовымъ. Одно изъ явленій, происшедшихъ отъ этого столкновенія,-мстничество. Вождь дружины, или князь, скоро подчинялся вліянію родоваго быта племенъ, которыя признали его своимъ главою, скоро, вмсто одного властителя, является цлый владтельный родъ, который считаетъ всю землю, добытую посредствомъ ддовскаго оружія, своею нераздльною собственностью, между князьями господствуютъ чисто-родовыя отношенія. но если вождь дружины подчинялся родовому быту, то и товарищи его, дружинники, заразились родовыми понятіями. Такъ было везд, такъ было и у насъ, потому-что и у насъ была дружина, и эта дружина, или дворъ князей, наполнялась пришельцами изъ всхъ странъ и народовъ съ востока и запада, которымъ князья назначали мсто, смотря по ихъ происхожденію, по мсту, которое они занимали въ прежнемъ отечеств и по личнымъ ихъ доблестямъ. Если же отъ князя зависло назначеніе мста для пришельцевъ, то ясно, что онъ могъ по произволу назначать мста военныя и гражданскія своимъ старымъ дружинникамъ и вступающимъ въ дружину ихъ сыновьямъ и родичамъ. Это-то право князя, которымъ онъ пользовался въ дружин, встртило препятствіе въ родовомъ быт и понятіяхъ того племени, котораго онъ былъ главою. Легко уступить свое мсто на время другому, пришельцу, зная, что воля князя можетъ перемнить отношенія, но не легко это сдлать при господств родовыхъ понятій, ибо родъ составлялъ одно цлое, и когда одинъ членъ рода терялъ честное мсто, то съ нимъ терялъ цлый родъ, понижался передъ родомъ того, которому оно было уступлено. Это-то господствовавшее въ древней Руси понятіе о нераздльности рода стало въ противоположность съ дружиннымъ правомъ князя назначать мста для своихъ дружинниковъ и легло въ основаніе мстничеству. Князь, подчинившійся родовому быту, не могъ не признать мстничества. Признавъ его, онъ не могъ однако отказаться отъ права наполнять свою дружину какъ можно большимъ числомъ храбрыхъ людей, потому-что дружина давала ему значеніе и силу: отсюда необходимость принимать людей, извстныхъ своею доблестью. По эти люди соглашались вступить въ службу князя только при условіи мста, соотвтствующаго ихъ достоинству, и потому они должны были непремнно оттснять старыхъ дружинниковъ, старыхъ бояръ отъ первыхъ мстъ, зазжали ихъ, по мстническому выраженію. Вотъ почему дружина, посл дворъ князей нашихъ, такъ легко наполнялась пришельцами изъ чужихъ народовъ. но если пришелецъ былъ изъ русскаго же княжества, если степень его въ дружин прежняго князя была извстна,-тогда уже нельзя было избжать мстническихъ столкновеній. Кром заздовъ, частый случай къ мстническимъ столкновеніямъ подавалъ безпрестанный переходъ князей изъ одной волости въ другую, при чемъ они приводили изъ стараго княжества въ новое своихъ собственныхъ дружинниковъ, къ которымъ, разумется, питали большую любовь и довренность, въ-слдствіе чего давали имъ высшія мста передъ дружинниками, которыхъ находили въ новомъ княжеств. Отсюда ненависть старыхъ дружинниковъ къ пришлецамъ, стараніе первыхъ сбыть, во что бы то ни стало, послднихъ, а для этого единственнымъ средствомъ было завести крамолу противъ князя и призвать на его мсто другаго. Единственнымъ средствомъ для старыхъ дружинниковъ, заханныхъ пришельцами, оставалось отъзжать въ другія княжества, вотъ почему право отъзда было самымъ драгоцннымъ правомъ для бояръ нашихъ, вотъ почему они такъ горячо за него стояли, и упорствомъ своимъ въ его сохраненіи вызвали такія страшныя мры со стороны московскихъ государей. Но когда московскіе князья, собравъ Сверовосточную Русь въ одно государство, положили конецъ отъздамъ изъ одного княжества въ другое, а отъзды къ великому князю литовско-русскому получили значеніе измны въ-слдствіе преобладанія государственныхъ понятій и различія вроисповданіи, тогда мстническіе споры усилились при московскомъ двор до чрезвычайности. Не смотря на стремленіе московскихъ государей противоборствовать мстничеству, оно было еще такъ сильно, что государи должны были терпть его, даже уступать ему. Когда князю нужно было принять въ свою дружину знаменитаго пришельца и дать ему высшее мсто предъ старыми боярами, то для возстановленія мстническихъ отношеній, нарушенныхъ пріздомъ новаго дружинника, необходимо было сдлать новый рядъ, что означалось словомъ мнять, т. е. перемнять мстническія отношенія. Какъ было сильно мстничество въ начал московскаго единодержанія, показываетъ невмшательство правительства касательно распредленія мстъ въ войск. Нердко мстничество прямо оспоривало письменные акты и царскія грамматы потому только, что они противорчіи!! ему. Мстническіе счеты происходили не въ однихъ полкахъ, а также и при двор, гд упорство мстниковъ имло слдствія больше смшныя, чмъ вредныя.
Объяснивъ происхожденіе мстничества, авторъ показываетъ судьбу его въ различныя эпохи русской исторіи, потомъ обозрваетъ его основныя начала, и наконецъ, исчисленіемъ случаевъ, въ которыхъ оно допускалось, заключаетъ свое прекрасное изложеніе.
Г. Коссовичу принадлежитъ переводъ съ санскритскаго драмы въ 6 дйствіяхъ: Торжество Свтлой Мысли. Она написана за 200 или не позже, макъ за 150 лтъ до P. X., когда готовъ былъ совершиться переломъ въ борьб древняго брахманизма съ новыми системами, но когда древнее брахманское ученіе, въ лиц вишнуитовъ, еще торжествовало надъ сиваизмомъ, начинавшимъ уже пускать глубокіе корни. Поэтъ (Кришна Мисра) силится предотвратить паденіе вишнуизма и представляетъ новое ученіе въ картинахъ самыхъ мрачныхъ и отвратительныхъ, а поклоненіе Вишну, въ противоположность поклоненію Сив, изображаетъ свтлыми красками. Содержаніе драмы слдующее: разъединеніе Разума съ царицею Упанишадою (которая, въ нарицательномъ смысл, есть часть книги Ведъ догматическаго философскаго содержанія) было причиною того, что страсти и эгоизмъ подчинили духъ условіямъ матеріи и заключили его въ предлы индивидуальности. Чтобъ освободить Праотца, Разумъ опять старается примириться съ этою священною для Индусовъ книгою, представленною въ аллегорической драм въ образ женщины. Для этого онъ, предварительно отказавшись отъ новой своей спутницы, Разсужденія, совершаетъ обтъ, возложенный на него религіозными чувствами. Ухищренія царя Лжи (переводчикъ назвалъ его Мёрокомъ) препятствуютъ всми мрами возсоединенію Разума съ Упанишадою. Главными союзниками въ этомъ дл у Мёрока представлены Сиваиты. Но Кротость, Смиреніе чувствъ, Терпніе и главный дятель этого возсоединенія Разума съ Ведами, Поклоненіе Вишну, помогаютъ Разуму восторжествовать надъ всми его врагами. Разбивъ Мёрока, онъ посылаетъ къ Упанишад посла-дву Покой-души. Мёрокъ, побжденный на пол брапи, прибгаетъ къ коварству: для того, чтобъ удержать Духъ въ сферахъ вещественности, онъ съумлъ представить ему всю роскошь увеселеній, доступныхъ для него въ этомъ быту. Духъ уже колебался, но просвтленный Разумъ восторжествовалъ: вещественность отвергнута, и Духъ возведенъ на престолъ всеобъемлемости Отъ сближенія Разума съ Упанишадою родился сынъ, Свтлая-мысль, и грозная два — Наука. Свтлая-мысль длается постояннымъ хранителемъ Духа, два же Наука, убивъ слпое Чувство и царя Морока, сама исчезаетъ.
Отсюда видно, что содержаніе драмы, въ которой дйствуютъ олицетворенные абстракты и философсмы, не представляетъ интереса, составляющаго принадлежность собственно-драматической поэзіи. Хотя эти абстракты и разсуждаютъ каждый свойственнымъ ему языкомъ, по невозможно было поэту заставить ихъ въ драм двигаться такъ, какъ движутся выводимыя на сцены дйствительныя лица. Не смотря на свтлыя стороны ведантизма, выставляемаго въ драм, во глубин этого ученія лежатъ понятія, ужасающія своею, непонятною для нашего времени, суровостью ко всмъ благороднйшимъ чувствамъ человка. Такъ-какъ это произведеніе заключаетъ собою эпоху, то апатію ученія можно объяснить только тмъ, что въ немъ высказывается старость человческой мысли.
Г. Коссовичъ, приложившій къ своему переводу предисловіе, изъ котораго мы заимствовали извстіе о драм, представляетъ дв побудительныя причины своего труда. Первая — та, что драма завершаетъ собою кругъ многовковой древне-индійской цивилизаціи, отличающейся отъ всхъ другихъ цивилизацій преимущественно тмъ, что она истощила въ-продолженіе тысячелтней своей дятельности вс, такъ-сказать, способы мыслительности человка. Дйствуя противъ сиваитовъ, поэтъ затронулъ почти вс философскія системы, стоящія въ противоположности къ вишнуизму. Такимъ образомъ драма есть какъ-бы зеркало, въ которомъ отразилась, хотя и въ уменьшенномъ вид, вся отжившая цивилизація одной изъ плодовитйшихъ эпохъ человческаго мышленія. Другая причина заключается въ томъ, что, по мннію переводчика, санскритская драма на русскомъ язык можетъ имть слдующій современный интересъ: индійскіе мудрецы, выведенные на сцену поэтомъ, представляютъ образцы разнородныхъ философскихъ системъ индійскаго времени. Поэтъ срываетъ съ нихъ личину, и вс они до одного оказываются явными матеріалистами. Этотъ фактъ показался г. Коссовичу занимательнымъ, потому-что онъ наводитъ на сличеніе различныхъ индійскихъ систематиковъ съ различными современными западными систематиками, истекшими изъ общаго источника системы вчнаго развитія, и слдовательно наводитъ на мысль: ‘если, по примру индійскаго поэта, сорвать личину и съ современныхъ намъ нео-гегелистическихъ мудрователей — не окажутся ли и они такъ же матеріалистами, какъ оказались древніе ихъ предшественники? Не будетъ ли, по-крайней-мр, благообразне этотъ нмецкій или швейцарскій матеріализмъ, усовершенствованный и систематически развитый на основаніи систематическихъ законовъ вчнаго развитія?’ — Послдняя побудительная причина кажется намъ странною. Хотя вс философскія системы имютъ между собою связь, и значеніе послдующихъ можетъ объясняться предъидущими, однакожь, чтобъ видть матеріализмъ или не-матеріализмъ нее-гегелизма, нтъ надобности прибгать къ индійскому поэту: можно обойдтись и безъ него. Сверхъ-того, понятія о матеріализм измнились много съ-тхъ-поръ, какъ показаны гибельныя слдствія спиритуализма. Матерія возвысилась значительно въ глазахъ многихъ философовъ, которые существенность предпочитаютъ призракамъ. Самъ переводчикъ говоритъ, что индійскій поэтъ, срывающій личину съ матеріализма, развиваетъ понятія, ужасающія своею суровостью ко всмъ благороднйшимъ человческимъ чувствамъ, что возвышенное ученіе его апатично, а что хуже апатіи? Міръ, создаваемый подобною философіею, есть міръ абстрактовъ, въ которомъ человку, одтому плотію, жить невозможно, и гд, можетъ статься, находятъ приличне себ мсто только тни умершихъ.
Переходя къ статьямъ чисто-славянскимъ, мы не можемъ не повторить очень-умныхъ сужденій нашего ученаго, напечатанныхъ въ предъидущей книжк ‘Отеч. Зап.’: ‘Новая (исключительно-славянская) наука остается при начаткахъ. Общанія ея мы слышали такъ давно, что они перестали для насъ быть надеждами и превратились въ воспоминанія? Гд же исполненія. Гд великіе, на почв исключительной національности совершенные труды, предъ которыми могли бы сознать свое заблужденіе люди, также глубоко любящіе Россію и, слдовательно, дорожащіе самостоятельностью русской мысли, но не ставящіе ее во враждебную противоположность съ общечеловческою и неприписывающіе ей особенныхъ законовъ развитія? Изъ всхъ свойствъ молодости, новая наука обнаружила одну только самонадянность. Во всхъ остальныхъ она дйствуетъ осторожно, довольствуется общими формулами, неохотно вдается въ опасность частныхъ розъисканій и рдко выходитъ на открытое поле историческихъ фактовъ, на которыхъ, до-сихъ поръ — употребимъ выраженіе Петра Великаго — она въ авантаж не обрталась’. Эти слова-лучшая оцнка чисто-славянскихъ статей ‘Сборника’, которыя потому только не взяли этихъ словъ въ эпиграфъ, что они явились въ печати посл статей.
Первая, исключительно-славянская статья — Продолженіе Писемъ изъ Вны, г. Ригельмана. Начало ‘Писемъ’ (въ прошлогоднемъ ‘Сборник’) дало общаніе показать значеніе, сущность, духъ, силу Славянъ. Продолженіе исполнило общаніе оригинальнымъ образомъ: доказательства, или какъ выражался нкогда ‘Маякъ’, показательства автора состоятъ изъ общихъ риторическихъ мстъ, которыя легко прилагать ко всему, по изъ которыхъ ршительно ничего не выходитъ. При самомъ вступленіи въ показаніе, читаемъ удивительный ‘пассажъ’, необъяснимый всми источниками заблужденій, исчисленными въ логик Кизеветтера: ‘Такое долгое существованіе ‘(Славянъ), записанное въ исторіи, въ продолженіи боле ста пятидесяти вковъ…’ (стр. 196). Остановимся и размыслимъ… ‘О семъ помыслить должно’, сказалъ бы Гамлетъ. Ошибиться не бда: ошибка въ фальшь не ставится. Изумляетъ насъ здсь не ошибка, а причина ошибки, процессъ, которымъ она совершилась. Въ-самомъ-дл, какъ объяснить ее? Боле ста пятидесяти вковъ! Вдь это значитъ боле пятнадцати… страшно выговорить, а выговорить надобно: боле пятнадцати тысячъ лтъ!!! Цифра не важная по китайскому или индійскому лтосчисленію, и, конечно, при томъ сродств, которое открывается между Индійцами и Славянами, пріятно имть однимъ доказательствомъ больше. Можетъ-быть, почтенный авторъ и имлъ это въ виду, хотя есть другое предположеніе, объясняющее его ошибку. Не хотлъ ли онъ написать боле пятнадцати и написалъ боле ста пятидесяти? Описка возможная, когда бы сумма была выражена цифрами, и трудная, когда она выражена словами: 150 и 15 еще похожи, но пятнадцать и сто пятьдесятъ,— право, не похожи. Притомъ же, какая чисто славянская статья позволитъ отнять у славянской древности цлые десять вковъ? Нтъ, этого быть не можетъ, и предположеніе наше само собою разрушается. Третье мнніе полагаетъ, что боле ста пятидесяти вковъ, въ настоящемъ случа, значатъ боле двадцати-пяти вковъ. Но поставить сто пятьдесятъ вмсто двадцати пяти такъ же трудно, какъ двадцать-пять поставить вмсто ста пятидесяти. Здсь и цифирное, и буквенное письмо различно. Четвертое, самое близкое къ истин объясненіе заключается въ томъ, что въ лто счисленіи автора опущена частица не. Напечатано: ‘боле ста пятидесяти вковъ’, а читай: ‘не боле ста пятидесяти вковъ’. Это — отрицательный способъ лтосчисленія, весьма-приличный всмъ сомнительнымъ древностямъ и крайне-выгодный въ томъ отношеніи, что, выражаясь подобнымъ образомъ, никакъ нельзя солгать. О какомъ народ, о какомъ человк, даже вчера только родившемся, не позволено сказать: ‘ему не боле ста пятидесяти вковъ?’
Утвердивъ древность Славянъ, авторъ доказываетъ присутствіе въ нихъ духовнаго организма. ‘Если бы’ говоритъ онъ: ‘Провидніе не вложило особеннаго духовнаго организма въ славянское племя, оно бы давно стерлось съ лица земли’. Незнаемъ, какъ другимъ покажутся доказательства, основанныя на предположеніяхъ, но для насъ вс эти предположенія, служащія опорою историческому воззрнію, чрезвычайно-смшны и ршительно безполезны. Невольно напоминаютъ они поговорку: еслибъ упало небо, то передавило бы всхъ перепелокъ. Что значитъ въ исторіи частица бы, которая и въ преферанс не считается? Позволено прибгать къ ней въ наукахъ точныхъ, гд разуму нашему опредлительно извстно, какіе результаты выйдутъ при извстныхъ условіяхъ, но какъ можно выводить результаты изъ предположеній, говоря о развитіи народной жизни, гд важно лишь сдланное, гд наука создается только изъ разсмотрнія фактовъ прошедшаго? Да притомъ, еслибъ предположеніе автора было и врно, какая въ немъ польза для Славянъ и для науки? Вдь не въ томъ дло, есть ли въ народ духовный организмъ, какой же народъ не иметъ его, какой народъ созданъ для того только, чтобъ показать безполезность созданнаго! Дло даже не въ томъ, что такой-то народъ сдлаетъ, потому-что наука состоитъ не изъ пророчествъ: дло въ томъ, что этотъ народъ сдлалъ или длаетъ. Наконецъ, мы не видимъ, къ кому обращается авторъ съ своимъ предположительнымъ убжденіемъ, отъ чьихъ нападокъ защищаетъ онъ Славянъ. Разв есть люди, сомнвающіеся въ томъ, что каждый народъ надленъ отъ Господа духовнымъ организмомъ? Право, исключительно славянская паука, за неимніемъ существеннаго содержанія, создастъ сама себ призраки, мечтательныя затрудненія, съ которыми сражается общими формулами, реторическими мстами: ибо предположеніе автора, его слова о присутствіи духовнаго организма въ Славянахъ есть чисто-на-чисто loca topica.
Не будемъ покамстъ разсуждать’, продолжаетъ г. Ригельманъ: ‘какіе именно это зародыши (данные народу славянскому), въ чемъ ихъ преимущество палъ другими народами: довольно того, что они есть.’ — Нтъ, не довольно! Мы узнаёмъ идею, когда она раскрывается, переходитъ въ явленіе, обозначается событіями. До тхъ же поръ, вс наши толки о присутствіи идеи, о существованіи зародышей будутъ слова, слова, слова… Изъ риторическаго набора словъ читатель никогда не увидитъ, какіе это зародыши, въ чемъ эта идея. И что за странная отсрочка разсужденій? ‘Не будемъ покамстъ разсуждать’… Почему жь по будемъ? Что мшаетъ? Тутъ-то бы и показать себя исключительно-славянской наук. Пора ей перейдти изъ общихъ мстъ въ частныя указанія, отъ толкованія объ иде вообще къ названію идеи именно. До-сихъ-поръ, эта наука существуетъ въ иде, въ возможности, въ голов очень-немногихъ приверженцевъ исключительныхъ наукъ: когда же она станетъ явленіемъ, будетъ существовать на дл? Въ первыхъ своихъ письмахъ, авторъ отложилъ ршеніе вопроса до слдующихъ писемъ, теперь слдующія письма откладываютъ ршеніе сфинксовой загадки до неопредленнаго времени… Какая странная судьба нкоторыхъ идей и писемъ! О нихъ можно сказать то же, что Талейранъ говорилъ о нкоторыхъ людяхъ: они всегда будутъ подавать надежды.
Другія мысли автора принадлежатъ также къ новымъ истинамъ. Изъ нихъ мы узнаёмъ, напримръ, что ‘Богъ не даромъ создаетъ народы’, что всякій народъ, исполнивъ свое назначеніе, сходитъ съ поприща, умираетъ, завщавъ пріобртенное имъ достояніе своимъ преемникамъ’, что ‘вчно живетъ человчество и человкъ’, что ‘время, когда народы сольются въ одно семейство, въ одинъ языкъ, скрыто отъ насъ въ вчности’, и другія, тому подобныя, вковыя изреченія — потому вковыя, что ‘не боле ста пятидесяти столтій’ люди читали ихъ чуть-чуть не въ азбукахъ. Стоило ли здить въ Вну, чтобъ открыть такія новости? По не одн новости въ письм, г. Ригельмана: есть воображаемыя мннія, которыя онъ изобртаетъ на досуг, передаетъ другимъ и опровергаетъ собственные призраки. ‘Мечты тхъ’, говоритъ онъ: ‘которые думаютъ распространить единство образованія ‘простымъ заимствованіемъ отъ народовъ, предшествовавшихъ намъ на ‘пути образованія, суть жалкое заблужденіе.’ Кто же такъ думаетъ? кому приходило въ голову мечтать, что народу надобно только узнать то, что знали его предшественники, и потомъ заснуть на лаврахъ? Извстно всмъ и каждому, что, усвоивая пріобртенное вками, онъ не только запечатлваетъ его самодятельностью, въ-слдствіе особенныхъ свойствъ, данныхъ ему природою, но и прикладываетъ къ нему нчто новое, приращаетъ капиталъ. Иначе не могло бы двигаться человчество. Единство образованія, однакожь, есть и должно быть: это единство въ образованіи общечеловческомъ, которое выше національнаго. Народы сольются въ одно семейство въ то время, когда.вс національности исчезнутъ въ общечеловческомъ…
Если нкоторые скажутъ, что вопросы, нершенные еще Западомъ и показывающіе несовершенство его образованія, онъ ршитъ самъ, собственными силами, то авторъ съ ними не согласится. Почему жь? Потому-что есть вопросы, которые неразршимы по его (Запада) началамъ, хотя онъ (Западъ) болзненно чувствуетъ потребность ршить ихъ, есть другіе, о которыхъ онъ даже не знаетъ: такъ далеки они отъ его пониманія’. Какіе же это вопросы?спрашиваете вы. Авторъ молчитъ, потому-что здсь дло идетъ уже о чемъ-то именно, объ указаніи предмета, о частностяхъ, гд нельзя отдлаться общею мыслью… Гд же хранятся начала, неизвстныя Западу, нужныя для ршенія вопросовъ? Въ славянскомъ мір, утверждаетъ авторъ, не считая нужнымъ сказать, на чемъ основано его утвержденіе. Что же новаго и совершеннйшаго можетъ внести славянскій міръ въ общее образованіе? Вопросъ этотъ, отвчаетъ г.Ригельманъ, хотя естественно представляющійся каждому, ‘слишкомъ преждевременъ’… Великое слово загадки не дается. Любопытство, возбужденное общими мстами, должно немножко потерпть. ‘Довольно того, что въ славянскомъ начинающемся образованіи мы замчаемъ много христіанской любви, много самопожертвованія, отсутствіе эгоизма’. Гд все это замчено — вы тоже не узнаете, хоть прочтите все письмо. ‘Если мы породнимся съ славянскимъ міромъ, то увидимъ, что достоинство человка стоитъ выше всякихъ круговъ общества, ‘что оно должно быть первымъ условіемъ въ опредленіи его значенія.’ Бдный Западъ! Бдные люди, непознакомившіеся съ славянскимъ міромъ! Вы не знаете до-сихъ-поръ этой великой, этой покой истины, что ‘достоинство человка выше всякихъ круговъ общества!’ До-сихъ-поръ, т. е. до поздки г. Ригельмана въ Вну и до появленія его писемъ въ печати, вы, конечно, думали, что принадлежать къ извстному кругу общества, на-примръ, къ высшему, несравненно-выше, чмъ быть достойнымъ человкомъ.
Кром усвоенія великихъ истинъ, связь съ западными и южными Славянами необходима въ жизни нашего искусства. Хотя въ необходимости, и тмъ больше въ польз этой связи никто изъ васъ не сомнвался, во автору, видно, нужны сомннія изобртенныя, фантастическія. Доказалельства необходимости взяты довольно странно отъ плохихъ произведеній литературы, въ которыхъ мы подражали литератур иностранной. Что жь изъ этого слдуетъ? Разв литературное произведеніе не можетъ быть плохимъ отъ десяти разныхъ причинъ? Разв отсутствіе національности есть единственная причина литературной пошлости? Разв нтъ у насъ драмъ, романовъ, повстей съ покушеніями на національность и, между-тмъ, нестерпимо-скучныхъ? Другія доказательства беретъ авторъ отъ примровъ тхъ великихъ явленій въ мір искусства, которыя національны въ тсномъ смысл слова: онъ указываетъ на Гомера, Софокла, Шекспира, Шиллера… Прекрасныя указанія! Да вдь то Гомеръ, Софоклъ, Шекспиръ, Шиллеръ… шутка сказать! Въ этомъ-то и разгадка величайшихъ произведеній. Жуковскій, въ романтической поэзіи, гд нтъ національности, поэтъ знаменитый, а исключительно-славянская поэзія до-сихъ-поръ не произвела еще ничего замчательнаго.
Слдующія письма автора любопытны, потому-что онъ описываетъ въ нихъ ‘дйствительную’ свою поздку по славянскимъ землямъ Венгріи, а не выражаетъ въ общихъ мстахъ грядущія судьбы народовъ. Только напрасно авторъ силится доказать, что поздка въ Венгрію плодотворне и интересне, нежели путешествіе на берега Тибра, Сены или Темзы. Доводы его никого не убдятъ и подйствуютъ разв только на людей слишкомъ-патріархальныхъ, которые обширному развитію общественной жизни предпочитаютъ первобытные правы народа еще мало-общественнаго. ‘Я найду тамъ людей, которые сами пойдутъ мн на встрчу и откроютъ свою внутреннюю жизнь.’ Намъ не въ диковинку внутренняя жизнь патріархальности! Грубыя идилліи легко встртишь, не вызжая изъ предловъ многихъ уздовъ. И не такъ еще надоли намъ плоды европейской цивилизаціи, чтобъ мы должны были бжать отъ нихъ въ т мста, гд нтъ порядочныхъ гостинницъ, или даже нтъ никакихъ. Многими изъ плодовъ европейскаго просвщенія мы еще не пользовались, мы узнаёмъ ихъ только побывавъ въ Германіи, Франціи и Англіи: откуда же явилось у насъ такое пресыщеніе, что путешественники считаютъ необходимымъ разсять его въ terra incognita et inculta, T. e. въ Венгріи? не оттуда ли, что у всякаго свой вкусъ?… А вкусу нтъ правилъ, слдовательно, здсь надобно только выражать свои личныя желанія, а не пускаться въ доказательства. Мы не будемъ спорить съ авторомъ, когда онъ говоритъ о своихъ чувствахъ при слушаніи псни:
Нитра, мила Нитра, ты высока Нитра!
Кде-же су т часы, въ ктерыхъ ты си квитла?
когда онъ увряетъ, что ‘еще не слышалъ напва, выражающаго такую безотрадную грусть’: у всякаго свой вкусъ и свои ощущенія. Но не хорошо, если субъективныя ощущенія, индивидуальные вкусы, личныя стремленія силятся взойдти на степень всеобщаго чувства, общечеловческаго вкуса, стремленія всхъ и каждаго. За исключеніемъ этихъ посягательствъ, какъ ненужныхъ разсужденій, прочее, т. е. описательная часть, содержитъ въ себ любопытныя извстія о славянскихъ земляхъ. Вмсто же общихъ мстъ, ничего недоказывающихъ, лучше было бы автору начать свое письмо словами Коллара, въ его поэм ‘Дочь Славы’: ‘Конечно, другіе (народы) идутъ путемъ удобнйшимъ, мы (Славяне) подвигаемся съ большимъ трудомъ и позади отъ нихъ, но за то мы моложе. Намъ извстно, что совершили другіе, а отъ нихъ сокрыты страницы, гд написано наше будущее.’ Это правда, въ которой нтъ ничего заносчиваго.
Вторая исключительно славянская статья принадлежитъ . Чижову и называется: Прощаніе съ Франціею и Женева. Авторъ крпко недоволенъ фракціею вообще и Парижемъ въ-особенности. Онъ недоволенъ даже сильнымъ развитіемъ просвщенія, владычествомъ чтенія и ума. Отъ Русскаго, который, безъ сомннія, самъ читалъ много, но который пока не видитъ того же въ своемъ отечеств, странно какъ-то слышать жалобы на обиліе ума, на излишество чтенія. Откуда такое неудовольствіе на умственное пресыщеніе? Гораздо бы лучше было вооружиться противъ неохоты къ чтенію. Іереміады по случаю литературной бдности имли бы, по-крайней-мр, справедливое основаніе, если не пользу. Осуждая Французовъ за легкость и поверхностность сужденій, авторъ находитъ причину этого ‘въ чтеніи, которое не оставляетъ ни минуты для спокойнаго обдумыванія прочтеннаго и еще мене для близкаго принятія чего-либо къ сердцу’. Но кто же поставляетъ въ непремнную обязанность читать безпрерывно? При избытк книгъ есть возможность отказаться отъ чтенія: излишекъ чего-нибудь не бда. Вотъ бда, когда читать нечего, ибо когда нечего читать, то читать невозможно!— Авторъ увряетъ, что ‘во весь день не найдешь (въ Париж) минуты подумать тихо и спокойно, не найдешь уголка, чтобъ укрыться отъ исключительно вншней парижской жизни’. Однакожь, въ Париж думаютъ: доказательствомъ этому служатъ и умные люди, тамъ живущіе, и умныя сочиненія, тамъ вышедшія въ свтъ. ‘Это возможно’, отвчаетъ г. Чижовъ: ‘но тогда надобно совершенно выйдти изъ среды парижскаго житья’. Мы незнаемъ, какъ надобно поступить для пріобртенія подобной возможности: знаемъ только, что въ Париж, гд нельзя порядочно подумать, есть люди очень-порядочно думающіе, и сочиненій, показывающихъ въ автор умнье думать, выходитъ гораздо больше, нежели въ провинціяхъ Французскихъ и русскихъ, гд больше приволья. Сверхъ того, авторъ, принадлежа къ истиннымъ Славянамъ (а всякій истинный Славянинъ, по его собственнымъ словамъ, рожденъ любящимъ), оказывается, въ своихъ путевыхъ письмахъ, несовсмъ-любящимъ. Вооружаясь противъ ‘личности’, т. с. противъ эгоистическихъ помышленій только о самомъ себ, авторъ самъ много заботится о личности, выпуская изъ вида пользу общую. Книга — вдь это раздлъ того, что мною пріобртено, съ моими ближними, раздлъ не съ одними задушевны мы пріятелями или съ семейнымъ кругомъ, а со всмъ грамотнымъ міромъ, книга — вдь это трудъ человка для человковъ, а не скопленіе сокровищъ для себя только! Конечно, легко думать на приволь, еще легче ничего не думать, да что жь отъ этого другимъ-то? Стыдно имть въ виду только личное приволье и раздумье, освобождать себя отъ тягостей на пользу общественную. Г. Чижовъ составилъ талія странныя понятія о книгахъ и чтеніи, что и то и другое представляется ему въ вид кошмара. ‘Излишество чтенія ненавистно мн уже потому, что оно все относитъ уму, все отдастъ одному мышленію: тутъ уже не до сердца.’ Это отъ-чего? Есть чтеніе, которое все относитъ уму, хотя оно и неизлишнее, есть чтеніе, которое все относитъ чувствамъ, хотя оно и излишнее. Что будете читать, и что будете разумть подъ сердцемъ? Если разумть подъ нимъ ощущенія непосредственныя, которыми наслаждаешься безъ помощи мысли, разумется, такихъ ощущеній нельзя требовать отъ книгъ умныхъ. Если же разумть подъ нимъ чувства посредственныя, которыя признаются умомъ и становятся черезъ умъ еще боле доступными, то чтеніе книгъ нисколько по въ разлад съ сердцемъ. Въ той же самой французской литератур найдете вы цлый рядъ твореній, которыя дадутъ богатую пищу даже ‘безотчетному врованію’. Странная прихоть мысли! Бесда съ умнымъ пріятелемъ или даже съ умнымъ незнакомцемъ радуетъ насъ, мы включаемъ ее въ наслажденія житейскія, а та же самая бесда, напечатанная, уже выходитъ изъ жизни и относитъ все уму! Конечно, пріятне слушать самого человка, по что жь длать, когда невозможно исполнить это благородное желаніе? Остается слушать его заочно. Не даромъ называютъ книги друзьями.
Послдняя славянская статья разсуждаетъ О возможности русской художественной школы. Въ предъидущей книжк нашего журнала, г. Грановскій показалъ ‘достоврность’ тхъ историческихъ фактовъ, на которыхъ г. Хомяковъ, авторъ статьи, строитъ свои общія воззрнія. Намъ остается прибавить здксь немного, и мы прибавимъ только сожалніе о томъ, что такой умный и начитанный человкъ посвятилъ и умъ и начитанность свою на преслдованіе призрака, на разъигрыванье варьяцій на выдуманную тэму. ‘Разрывъ между жизнію и знаніемъ, вражда самобытнаго начала и чужеземнаго наплыва, раздвоеніе общества, утрата народной личности въ наук, жизни и искусств’,— вотъ та тэма, которую мы слышимъ не въ первый и, увы, вроятно, не въ послдній разъ! Впрочемъ, эта тэма принадлежитъ не г. Хомякову: она пущена въ ходъ тремя нумерами ‘Москвитянина’, два или три года тому назадъ: г. Хомяковъ прилаживаетъ только къ ней варьяцій. А призракъ, преслдуемый авторомъ варьяцій, есть ни больше, ни меньше, какъ возвратъ къ утраченной, т. е. прошедшей, жизни…
Исчислимъ прочія статьи Сборника: Шлецерь, очень-хорошее разсужденіе о русской исторіографіи, А. Попова, Прага, отрывокъ изъ-заграничныхъ писемъ М. Погодина, много выигравшій тмъ, что онъ не похожъ, по своему тону, на прежнія заграничныя письма, въ которыхъ рельефно выражался самъ авторъ, Сербскія народныя псни, переводъ Н. Берга, съ предисловіемъ неизвстнаго редактора’ Сборника’ о сербской народной поэзіи, Взглядъ на современное состояніе литературы у западныхъ Славянъ, И. И. Срезневскаго, Отрывокъ изг’ романа: Двойная жизнь, сочиненіе К. К. Павловой, съ извщеніемъ о самомъ роман отъ того же редактора. Ничего неможемъ заключит ьо роман по отрывку, равнымъ образомъ и объ отрывк но содержанію романа, изложенному редакторомъ.Подождемъ, и тогда увидимъ. Въ отдл критики помщены Три критическія статьи, г-на имрека (о литературномъ сборник графа Соллогуба: ‘Вчера и Сегодня’, объ ‘Опыт Исторіи Русской Литературы’, А. Никитенко, и ‘О Петербургскомъ Сборник’ — статьи, по замчанію редактора, назначенныя для перваго тома ‘Московскаго Сборника’), Критика г. См. на сочиненіе архимандрита Аполлоса ‘Начертаніе житія и дяній Никона’, дв критическія статьи О. Чижова, ‘О Римскихъ Письмахъ’ А. Муравьева и ‘О Памятникахъ Московской Древности’. Въ особомъ приложеніи находятся: Зимняя дорога (licencia роёtіса), драматическія сцены въ стихахъ и проз, И. Аксакова, о которыхъ мы уже говорили, какъ объ отдльной брошюр еще до выхода Сборника’ (О. 3. т. L), и Что мой свтикъ луна, дуэтъ, слова княза Вяземскаго, музыка А. Даргомыжскаго. Изъ четырнадцати стихотвореній, принадлежащихъ Жуковскому, И. Аксакову, Полонскому, князю Вяземскому, Жадовской, К. Павловой, Н. Языкову, лучшее, по нашему мннію, есть слдующее, написанное господиномъ Иваномъ Аксаковымъ:
И тратятъ свой досугъ лниво и безплодно,
Всему сочувствовать умя благородно!
Уже-ли племя ихъ добра не принесетъ?
Досада тайная подъ часъ меня беретъ,
И хочется мн имъ, въ замнъ досужей скуки,
Дать заступъ и соху, топоръ желзный въ руки,
И толки прекратя объ участи людской,
Работниковъ изъ нихъ составить полкъ лихой!..
Смотри! толпа людей нахмурившись стоитъ:
Какой печальный взоръ! Какой здоровый видъ!
Какимъ страданіемъ томяся неизвстнымъ,
Они рчь умную, но праздную ведутъ,
О жизни мудрствуютъ, но жизнью не живутъ,