Московский астроном на заре космического века, Гурштейн Александр Аронович, Год: 2012 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 661 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Московский астроном на заре космического века

Автобиографические заметки А. А. Гурштейна

— Оглавление

1. Истоки: дитя Арбата

2. Москва, любимая с детства

3. Эвакуация в Чистополь. Гибель папы

4. В Москве после эвакуации. Азохен вей!

5. Школа под водительством Ивана Фомича

6. Братство Московского планетария

7. В чертогах красного графа

8. Вторая древнейшая профессия

9. Космическая цензура

10. Московский институт инженеров гаек

11. В поисках работы. Женитьба. ГАИШ

12. Аспирантская благодать

13. Водораздел судьбы: Королевский астроном

14. Первая мягкая посадка на Луну: эпопея ‘Луны-9’

15. Планетами занялись геохимики: ИКИ АН СССР

16. На переднем крае исследований Луны

17. Космическая рутина (1971-1973)

18. Совет ‘Интеркосмос’

19. Круг общения в эшелонах власти

20. Р.З.Сагдеев и изгнание К.П.Флоренского

21. Книга ‘Извечные тайны неба’

22. Агония советской лунной программы

23. Ссылка к Морозу. Докторская

24. Оленька. Дети

25. ИИЕиТ: Микулинский, Ашотик и филателия

26. ИИЕиТ втягивается в горбачевскую перестройку

27. В.В.Соболев и ‘самая приятная астрономическая компания’

28. Депутат. Замдиректора ИИЕиТа

29. Оуэн Гингерич. Поездки в США. Зодиак

30. Городок в Колорадо

31. МАС и Международный год астрономии

Приложение. Некоторые встречающиеся в тексте сокращения

Глава 1. Истоки: Дитя Арбата

Место рождения человека часто называют его малой родиной. Моя малая родина приходится на самое что ни на есть сердце России. Я вступил в этот мир, можно заявить высокопарно, под сенью пятиконечных рубиновых кремлевских звезд в историческом центре Москвы внутри Садового кольца подле Арбата в ночь с 20 на 21 февраля 1937 года у совсем не молодых (зато нежно любящих друг друга) родителей. На всю их очень непродолжительную совместную жизнь я остался единственным ребенком: у меня не было ни братьев, ни сестер (при этом, как минимум, пять двоюродных сестер, а возможно, даже больше, так как я ничего не знаю о детях родного младшего брата мамы Александра, безвестно сгинувшего где-то в клоаке сталинских лагерей).

Меня решили назвать Александром отнюдь не в честь этого маминого брата, который тогда был еще жив, а под впечатлением столетнего юбилея со дня гибели Александра Сергеевича Пушкина (скончался от полученной на дуэли раны 29 января [по новому стилю10 февраля] 1837 года). Не вникал в причины, но этот юбилей отмечался по всей стране невероятно широко, и имя Александр стало поветрием. Позже в школьные годы в моем классе было шесть Александров всех разновидностей — Саш, Аликов и Шур. Мои родители, видимо, отдали дань своим литературным пристрастиям.

К моменту моего рождения маме — Елене Васильевне Резниковой (1907-1992) — было почти тридцать лет, а отцу — Арону Шефтелевичу Гурштейну (1895-1941) — шло к сорока двум. Они успели пережить первую мировую войну, революцию, гражданскую войну, белый и красный террор, разруху, сталинские репрессии. Их родители не были богатеями, но за долгую жизнь что-то скопили. За время революции обе семьи полностью потеряли имущество, и остались по существу неимущими в коммунальных квартирах. Ничего необычного в этом не было, такой же оказалась участь миллионов современников величайшего утопического эксперимента, который получил официальное название Великой Октябрьской социалистической революции в России. Даже в официальном названии этого события, укоренившемся через десятилетие после самого события, крылась ирония: годовщины Октябрьской революции праздновались в стране не в октябре, как следовало из названия, а в ноябре. Судьба распорядилась таким странным образом, что день празднования револции по новому стилю — 7 ноября — пришелся в точности на день рождения одного из ее главных действующих лиц Льва Троцкого.

Для мамы ее замужество было вторым после скоропалительного и неудачного брака с Юрием Александровичем Красовским (1909-1987) — жизненном эпизоде, о котором она не любила распространяться, хотя всю жизнь оставалась с Ю. А. Красовским в доверительных дружеских отношениях. О чем она изредка вспоминала, так это о настойчивых ухаживаниях за ней юного индийского раджи по имени Шах, которого каким-то ветром занесло учиться социализму в постреволюционную Москву. Судя по фотографиям и воспоминаниям, мама в юности (да и много позднее) была на редкость привлекательна. Ухаживания экзотического индуса мама всерьез не принимала. Другим навязчивым поклонником был архитектор и скульптор — Виталий Антонюк. Он снова ненадолго засветился в маминой жизни в 50-е годы после распада ее брака. О его судьбе я ничего не знаю.

Для папы его брак с мамой был третьим. Первая папина жена была писательницей из того же рода, что и Софья Перовская — известная революционерка, которая на месте руководила убийством царя Александра II и была повешена. Помнится, то ли ее литературный псевдоним, то ли всамделишная фамилия была Седова: Седова Нина Саввична. Когда я был ребенком, мне в нашем книжном шкафу регулярно попадалась на глаза ее тоненькая книжица, кажется, о путешествии по Центральной Азии. Следов этой брошюрки в книжных каталогах я пока не отыскал. Нина Саввична рано умерла, а папин второй брак с Анной Григорьевной (фамилия в семейных россказнях не сохранилась), подобно первому маминому, был скоротечным и неудачным, супруги быстро разошлись, к счастью, по взаимному согласию. Ни в первом, ни во втором браке детей у папы не было.

Единожды сильно обжегшись, мама и папа искали теперь любви, согласия и душевного тепла. Они повстречались, поскольку оба жили поблизости от Кудринки — Кудринской площади (в 1919-1922 и 1925-1992 гг. называлась площадью Восстания). Мама считала, что папа спас ее от отвращения к семейным узам. Я родился года через два после их знакомства.

По старому стилю (юлианскому календарю) мама родилась в один день с В.И.Лениным. После революции при переходе на новый стиль (григорианский календарь) ко дню рождения Ленина, увидевшему свет в ХIХ веке, добавили 12 дней, а маме, родившейся в ХХ, добавили 13. Таким образом, день рождения мамы — 23 апреля по новому стилю — сдвинулся на день позже по отношению ко дню рождения Ленина.

До замужества мама успела урывками получить высшее литературное образование. Она поступила на открытые в 1925 г. четырехгодичные ‘Литературные курсы с правами высших учебных заведений’ при Всероссийском союзе поэтов. Эти курсы были прямыми наследниками, так называемого, ‘Брюсовского института’ (Высшего литературно-художественного института им. В.Я.Брюсова), существовавшего в 1921-25 гг. и располагавшегося в усадьбе Соллогуба (Поварская, 52). Согласно устным преданиям, именно эта усадьба описана Львом Толстым в ‘Войне и мире’ как московский дом Ростовых. В этом насиженном писательским сообществом месте позднее в тридцатые годы поселилось правление Союза писателей СССР. Это было совсем рядом с маминым домом на Кудринской площади.

С 1926/27 учебного года мамины курсы получили государственный статус и наименование ‘Высших’. Однако они преуспели с одним-единственным выпуском и в 1929 г. из-за скандального самоубийства одной из слушательниц были прикрыты. Среди выпускников были такие общепризнанные таланты как, например, поэт А.А.Тарковский (1907-1989). Недоучившиеся же студенты были отправлены в Первый МГУ. Учеба была обрывочной. Но мама в конечном счете получила диплом университета, а папа всячески подталкивал ее к творческой деятельности. В библиотечке ‘Огонька’ под No 462 (1929) у мамы вышла тонюсенькая малоформатная книжечка — сильно ужатый пересказ ‘Троих в одной лодке’ Джерома К.Джерома. Эта библиотечка была еженедельным приложением к популярному журналу, но продавалась отдельно от него.

На постоянной основе мама устроилась на работу в редакцию многотомной ‘Истории гражданской войны’. В связи с моим рождением она уволилась, и это, как вскоре выяснилось, спасло ей жизнь. В условиях сталинского режима ворошить архивные материалы и собирать свидетельства очевидцев по гражданской войне было противоестественным, и редакция этого издания после выхода в свет первого тома была истреблена практически поголовно. До войны мама нигде больше не работала.

У папы за плечами был гораздо более весомый опыт учебы и творческой работы. Он родился задолго до революции 2 октября 1895 года в городке Кролевец (от польского слова король), ныне Сумской области Украины (бывшая Черниговская губерния). Отец папы Шефтель Моисеевич был конторским служащим транспортного общества (проще сказать — железной дороги). Мать вела домашнее хозяйство. Отца часто переводили из одного небольшого украинского городка в другой, и вместе с ним меняла местожительства семья. Из Кролевца они переехали в Никополь на Днепре, а оттуда последовательно в Каховку, Елисаветград (в советское время Зиновьево, Кирово и позднее Кировоград), Гродно, Проскуров и вновь в Никополь.

Учиться папа начал в еврейской начальной школе. После скитаний по разным городам и весям сдал экстерном экзамены за 3-й и 4-й классы при Елисаветградской гимназии. Прилежно занимался дома, потом поступил в 8-й класс частной гимназии в Гродно. В 1913 г. окончил курс средней школы в прогрессивной по тем временам еврейской гимназии П.И.Кагана в Вильне (современная столица Литвы Вильнюс). Где-то я вычитал, что обучение там шло на русском языке, но ежедневно час посвящался ивриту.

В условиях царской России для евреев в общих учебных заведениях существовала специальная процентная норма (numerus clausus). Только две частных гимназии в черте оседлости (в зоне на юге России, разрешенной для проживания некрещеных евреев) давали нескольким сотням еврейских юношей возможность получить нормальное среднее образование. Одна из них была гимназия П.И.Кагана в Вильне, другая — гимназия А.Е.Ратнера в Гомеле. По такому же типу в нескольких городах ‘черты’ созданы были и женские гимназии для еврейских девочек.

С 6-го класса папа стал жить личными заработками, давая уроки. Уроками занимался и в студенческие годы. Будучи пятнадцатилетним подростком, в 1910 г. папа послал письмо Льву Толстому, по-видимому, любопытное, так как великий писатель в преклонном возрасте (в год смерти) выделил его среди бурного потока своей корреспонденции. О получении этого письма есть запись в опубликованных дневниках Л.Н.Толстого. Почему-то в школьные годы папа недолюбливал имя Арон и подписывался выдуманным им самим — Арнольд. По поручению Толстого секретарь писателя Валентин Федоровиич Булгаков (1886-1966) ответил еврейскому подростку, и открытка с кратким ответом хранится сегодня в папином фонде в РГАЛИ (Российский государственный архив литературы и искусства, фонд 2270, оп. No 1, ед.хр. No 99):

‘Ясная Поляна, 1 марта 1910 г.

Левъ Николаевичъ просилъ меня написать Вамъ, что онъ не признаетъ пользы газетной, такъ же какъ и журнальной литературы и поэтому не можетъ сочувствовать Вашему предположенiю.

Вал. Булгаковъ’

Этот текст попал мне в руки в 2012 г. в США благодаря любезности студентки Историко-архивного института Тани Кобко, за что ей громадное спасибо.

Вследствие существовавших для некрещеных евреев запретов продолжить образование папе удалось только через три года после гимназии. Из черты оседлости во время первой мировой войны в 1916 г. он выбрался в Петроград (переименован сразу после начала войны в августе 1914 г.) и поступил на факультет восточных языков Петроградского университета.

Октябрьские потрясения застигла папу снова на Украине, в Никополе. Из-за украинской неразберихи того времени и оторванности Украины от России он был вынужден отказаться от продолжения занятий в университете и остался с родителями. Здесь, в Никополе, он организует библиотеку, выступает с лекциями и докладами.

В 1919 г. папа служит секретарем местного отдела народного образования. В 1920 г. — добровольно вступает в Красную Армию. Так как из-за сильной близорукости он до революции был освобожден от военной службы, то не проходил строевую подготовку и был определен сначала в штаб бригады, а потом в штаб Шестой Армии. (Возможно, где-то в это время папа впервые встретился со своим сверстником Исааком Бабелем — будущим известным писателем). Его ни в коем случае нельзя причислить к бунтарям-революционерам, по жизни папу ведет его неиссякающий интерес к литературе и анализу ее истории.

В июне 1921 г. — после демобилизации — как бывшего студента папу посылают для продолжения образования в Москву, где он поступает в Институт востоковедения. Последний возник в 1920 г. вместо бывшего Лазаревского института восточных языков, а 27 октября 1921 г. в него были добавлены все московские востоковедческие учебные заведения, включая восточные отделения в разных вузах. Некоторое время Институт носил имя Н.Н.Нариманова. Был закрыт в 1954 г.

Одновременно с учебой папа служит в Народном комиссариате по делам национальностей (Наркомнац), который обеспечивает его комнатой в коммунальной квартире во дворе за спиной главного корпуса Наркомнаца (Трубниковский переулок, дом 19).

В эти годы папа начинает регулярно заниматься литературой, тяга к которой не покидала его с юности. Шестнадцатилетним подростком он напечатал свое первое стихотворение и с тех пор печатал время от времени рассказы и заметки преимущественно в провинциальной периодике. В армии печатался в армейских газетах. В конце 1921 г. его статьи появляются в журналах ‘Жизнь национальностей’, ‘Печать и революция’ и других.

В 1924-25 гг. определяются его научные предпочтения в области истории и теории литературы. Он выступает со статьями исследовательского характера, публикуя их в различных научных и литературно-критических изданиях. С 1924 г. начинает собирать материалы по истории еврейской литературы. В 1925 г. появляются его первые историко-литературные эссе.

Осенью 1926 г. папу — выпускника Института востоковедения — зачисляют в аспирантуру Института языка и литературы при РАНИОНе (Волхонка, дом 18/2, его возглавлял будущий академик-марксист В.М.Фриче (1870-1929), нынче в этом здании Институт русского языка им. В.В.Виноградова Российской Академии наук). В тридцатые годы некоторую роль в деятельности этого института, похоже, играл опальный партийный вождь, мятущийся между Троцким и Сталиным, Лев Борисович Каменев (1983-1936). Понимая свою обреченность как политика, Каменев пытался улизнуть в науку: был директором Пушкинского Дома, Института мировой литературы и издательства ‘Academia’. На 17-ом съезде партии в 1934 г. покаялся и славословил Сталина. В 1936 г. расстрелян. В 1988 г. — реабилитирован.

Для справки: РАНИОН (Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук) существовала в 1924-29 гг. при Наркомпросе. Целью ассоциации была организация исследований, подготовка научных работников, популяризация научных знаний. Председателем Президиума РАНИОНа к концу ее существования был упомянутый выше Владимир Максимович Фриче.

К 1930 г. РАНИОН объединяла много небольших по численности гуманитарных институтов: экономики, истории, марксизма, научной философии, советского права, сельхозэкономики, землеустройства и переселения, экспериментальной психологии, языка и литературы, археологии и искусствоведения, этнической и национальной культур народов Востока, сравнительной истории литературы и языков Запада и Востока, Академию художественных наук и Академию истории материальной культуры. Президиум РАНИОНа и шесть ее институтов ютились в уже упомянутом доме на Волхонке. В связи с реорганизацией системы научных учреждений страны РАНИОН была ликвидирована, ее институты переданы в распоряжение Коммунистической академии (впоследствии Институт философии РАН), а дом на пересечении Волхонки с Бульварным кольцом передан в распоряжение Академии наук.

Специализируясь по истории литературы XIX века, папа работает в РАНИОНе над теоретическими проблемами литературоведения. Через три года после поступления и перед упразднением РАНИОНа он заканчивает курс аспирантуры.

После аспирантуры папа написал несколько небольших книжек и часто выступал в печати — как в русской, так и еврейской, которая тогда была на подъеме. Он выпустил, насколько я могу судить, первую в мировом литературоведении брошюру о жизни и творчестве классика еврейской литературы Шолом-Алейхема (1859-1916). Книжка была опубликована в Москве существовавшим тогда в Старопанском переулке (дом 1/5) еврейским издательством ‘Дер Эмес’ в двух вариантах: по-русски и на идиш. На обоих языках папа свободно говорил, думал и писал, но благодаря способностям полиглота в действительности владел несколькими языками. Иногда занимался переводами. Именно он переводил с идиш на русский ранние рассказы Бабеля, о чем свидетельствуют уцелевшие в папиных бумагах собственноручные почтовые открытки Исаака Бабеля середины 20-х гг.

С 1 января 1930 г. папа преподает в должности доцента во 2-м Московском государственном университете, созданном на базе Московских высших женских курсов (1900-1918) и вскоре преобразованном в Московский государственный педагогический институт имени А.С.Бубнова (с 1929 по 1938 гг. до расстрела — нарком просвещения РСФСР). Ныне это Московский педагогический государственный университет.

После революции в высших учебных заведениях Киева, Минска, Одессы были открыты факультеты еврейской культуры. Квалифицированных преподавателей катастрофически не хватало. С 1931 г. папа подолгу читает там лекции. Официально он занимал должности профессора истории и теории литературы в Киевском и Одесском педагогических институтах. В интернете нашлись фотография и теплые воспоминания его тогдашних студентов. Мама говорила мне, что изначально мой земной путь обрел реальность именно в Одессе. В интернете нашлась фотография 1939 г., где папа сидит в окружении студентов Одесского пединститута.

Вместе с преподаванием папа принимает активное участие в литературно-критической жизни страны — его статьи о Плеханове, Шулятикове, о творчестве русских и еврейских классиков, о советских писателях, по теории и истории литературы появляются в Большой советской энциклопедии, Литературной энциклопедии, в ‘Литературном наследстве’ и других изданиях.

Со дня его основания Горьким в 1934 г. папа активный член Союза писателей СССР. В 1935-36 гг. он работает в отделе литературы и искусства газеты ‘Правда’ (с 1935 г. этот отдел возглавлял яркий и противоречивый публицист и литературовед И.Г.Лежнев (1891-1955). С 1939 г. является внештатным научным сотрудником академического Института мировой литературы им. Горького (ИМЛИ) и по заданию института пишет книгу ‘Проблемы социалистического реализма’, которая выходит из печати в издательстве ‘Советский писатель’ накануне войны в 1941 г. Перу папы принадлежат работы о наследии В.И.Ленина, о Пушкине, Огареве, Горьком, Маяковском, Менделе Мойхер Сфориме, Шолом-Алейхеме и других.

Участие папы в группе теории литературы ИМЛИ оставило сегодня неожиданный след. В очерке истории ИМЛИ, который размещен на официальном сайте института, сообщается, что группа теории литературы (в составе секции советской литературы) создана в декабре 1939 г. Однако изучение архивного фонда ИМЛИ, хранящегося в Архиве РАН, уточняет картину. Пробное заседание с обсуждением теоретической проблемы состоялось несколькими месяцами раньше: 28 марта 1939 г. был прочитан доклад А.Ш.Гурштейна ‘К проблеме народности в литературе’.Там же в 1940-41 гг. дважды выступал с докладами выдающийся философ и мыслитель, теоретик европейской культуры и искусства, создатель новой теории европейского романа, папин ровесник Михаил Михайлович Бахтин (1895-1975). Этим докладам посвящена подробная статья Николая Алексеевича Панькова, опубликованная в журнале ‘Вопросы литературы’ за 2007 год, No 3 (размещена в интернете http://magazines.russ.ru/voplit/2007/3/pa19.html). Там полностью приводится текст выступления папы в дискуссии после одного из докладов Бахтина. Те же архивные материалы включены в книгу Н.А.Панькова о М.М.Бахтине (издательство МГУ, 2010).

Из многочисленных литературно-критических эссе, написанных на русском и на идиш, можно отметить публикации папы о творчестве Э.Багрицкого, Алексея Толстого, Всеволода Иванова, К.Федина, В.Катаева, С.Галкина, М.Зощенко, Янки Купалы, М.Рыльского, Д.Бергельсона, П.Маркиша и других советских авторов той поры. Папа печатается в журналах ‘Литературный критик’, ‘Литература и марксизм’, ‘Октябрь’, ‘Новый мир’, ‘Красная новь’, в газетах ‘Правда’, ‘Известия’, ‘Литературная газета’ и многих других.

Несколько десятилетий спустя я сам трижды печатался в ‘Правде’ и общался с одним из старейших ее сотрудников — тогдашним редактором отдела науки Атыком Кегамовичем Азизяном (1899-1977). Он поделился со мной забавным правилом, как запомнить его имя-отчество: воскликни ‘А ты Каганович!’. До сих пор не забываю. Азизян помнил папу и тепло о нем отзывался.

Осев в Москве, папа как добросовестный сын, не успокаивался до тех пор, пока не перевез из Никополя с бедствующей Украины в Москву всех родных: родителей, брата и сестер. В коммунальной квартире, где Наркомнац выделил ему 21-метровую комнату, он выхлопотал для них еще две комнаты. Так, в конечном счете, в одной коммунальной квартире три комнаты оказались заняты многочисленными Гурштейнами. Одна — дальняя — комната была нашей, а две смежных сразу при входе в квартиру занимали все остальные.

Переехав в Москву, пожилые родители папы уже не работали, а мать вскоре умерла.

Родители папы были похоронены на еврейском кладбище, которое после войны ликвидировано в связи с прокладкой Кутузовского проспекта. Переносом могил родителей на Востряковское кладбище занималась папина младшая сестра Любовь Шефтелевна (тетя Люба). На Востряковском кладбище до сих пор существует, так называемое, переносное еврейское кладбище.

Старший брат папы — Моисей Шефтелевич Гурштейн (1885-1967) — звезд с неба не хватал, но был человеком рассудительным, работящим, добрым и отзывчивым. В Москве он всю жизнь прослужил бухгалтером в Промстройбанке на Тверском бульваре. На работу ходил пешком. По всему нашему двору был известен тем, что никогда и никому не отказывал дать взаймы небольшие деньги. Никаких процентов за ссуду денег в долг, упаси Бог, никогда не брал. Когда мне позарез понадобились деньги на первую кооперативную квартиру, дядя Миша без лишних слов дал две тысячи рублей — сумму в начале шестидесятых годов для меня неподъемную: я получал зарплату в 83 рубля в месяц. В последующем он неожиданно отказался брать эти деньги назад.

Довольно необычна судьба жены дяди Миши — Марианны Исааковны Столяр (1898-1990) — опытного глазного врача. Она никогда не занималась частной практикой и до глубокой старости работала в Московском научно-исследовательском институте глазных болезней им. Гельмгольца — самом крупном, авторитетном, многопрофильном научно-исследовательском офтальмологическом центре страны, отмечая в 2000 году столетний юбилей, институт оставался там же, где и возник, на углу Садового кольца и Фурманного переулка. Тетя Марианна выписывала рецепты на очки всем родным и знакомым.

Отец тети Марианны был раввином из повята Сувалки — части Польши, граничащей с Россией. У него было несколько детей, но жена умерла, и он отправился за лучшей долей в Палестину. Дети от первого брака предпочли остаться в России, а многочисленные дети от второго брака родились уже в Палестине. Так у тети Марианны оказалось несколько сводных братьев и сестер, разъехавшихся по белу свету.

Самую долгую жизнь прожила в США сводная сестра тети Марианны — Юдифь. От своего отца Юдифь знала о московской сестре, заочно любила ее, нашла и однажды сильно выручила. Она по собственной инициативе безо всяких на то просьб дала тете Марианне доллары на покупку кооперативной квартиры. На ‘деревянные’ рубли тетя Марианна тогда купить отдельную квартиру не могла, а на валюту — пожалуйста. Так, вскоре после смерти дяди Миши, его жена и дочери переехали в отдельную трехкомнатную квартиру в валютном кооперативе в Скорняжном переулке неподалеку от начатого и недостроенного Новокировского проспекта. На мои плечи возложили бремя ответственности: тянуть жребий на этаж в 16-этажной башне. Я вытащил число 13.

В советское время — в связи с моим допуском к секретным работам — существование Юдифи хранили от меня в строжайшей тайне. Между тем, честно сказать, я и Юдифь никакие не родственники: у нас с ней нет ни единой капли общей крови. Но наше последующее общение было живой связью времен, унаследованных от давно почившего раввина из Сувалок. Осенью 1998 года, уже находясь в США, мы всей семьей с моей женой Олей и маленькими детьми отправились на уикэнд в Тьюсон, штат Аризона, на 85-летие Юдифи. Встреча была незабываемой, поскольку собралось огромное, шумное и веселое общество из разных уголков мира. В следующий раз мы с Олей встречались с Юдифью в Денвере на бар-митцве ее правнука (сына от сына ее сына Одеда). Вскоре Юдифь объявила, что ей надоело жить, и, вопреки бурным протестам родных, преднамеренно уморила себя голодом.

Как ни странно, моя многочисленная родня по отцовской линии не оставила наследников. Обе папиных сестры — старшая Соня (1888-1934) и младшая Люба (1900-1967) — никогда не были замужем и не имели детей. То же случилось и с моими кузинами по отцовской линии — двумя дочерьми старшего брата папы Моисея и его жены Марианны. Их старшая дочь — Сарра Моисеевна (1926-2001) — во время войны (когда это еще было возможно для еврейки) окончила Физический факультет МГУ и после этого всю жизнь до пенсии преподавала физику в школах недалеко от нашего дома в Трубниковском.

Кое-кого из подруг моей кузины (в быту Ляли) я запомнил на диво отчетливо. Были среди них скрипачка из оркестра Большого театра, Валя — дочка известнейшего советского строителя гидростанций Бочкина, томная восточная красавица Марианна Узунова, с которой мне еще довелось сталкиваться в дальнейшей жизни.

Младшая сестра Ляли — по паспорту Анна Михайловна (1931-2010) — окончила в Москве медицинский институт и работала сначала по распределению на скорой помощи за полярным кругом в Норильске, а потом, вернувшись в Москву, участковым врачом-фтизиатором в туберкулезном диспансере в Малом Власьевском переулке (тогда улица Танеевых).

При первой же на то возможности Аня вышла на пенсию. В последние годы жизни коротала время одиноко, замкнуто, постоянно хворала и зимой даже не выходила на улицу. Она не перенесла рекордной жары и дымного смрада, одолевших Москву в июле-августе 2010 года, когда горели окрестные торфяники. По официальным данным ежедневная смертность в городе подскочила вдвое. Аня твердила, что ей наскучило жить. Она ушла из жизни на руках врача скорой помощи 30 июля 2010 года — накануне дня своего рождения, не дожив одного дня до 79 лет. Она прожила на четыре года дольше, чем ее старшая сестра Ляля.

Год моего рождения — 1937 — был для страны особенно кровавым даже на фоне предшествующих несчастий: тридцать седьмой стал синонимом сталинского ‘Большого Террора’. Каждодневно с наступлением ночи по городам и селам неоглядной державы в любую непогоду расползались ‘черные воронки’. Папа ложился спать, собрав на случай прихода НКВД смену чистого белья. Будучи всю жизнь беспартийным, он работал тогда непродолжительное время в отделе литературной критики центрального органа партии газеты ‘Правда’, кругом сажали знакомых. Справедливости ради замечу, что, насколько мне теперь известно, национального привкуса аресты 1937 г. как будто бы не имели. Людей брали и расстреливали по иным признакам, иногда профессиональным, как сотрудников ‘Истории гражданской войны’, но чаще просто для галочки об исполнении квоты: для НКВД партийные лидеры спускали нормы по разоблачению ‘врагов народа’. По всей стране царили страх, недоверие друг к другу и доносительство.

Словно гноем из чудовищного фурункула, Москва полнилась слухами о врачах-кровопийцах, убивающих новорожденных. Роженице трудно было не поддаться общему смятению. Согласно месту жительства в центре города, мама должна была рожать меня в роддоме No 7 имени врача Григория Львовича Грауэрмана (1861-1921). Сегодня о нем основательно подзабыли, но до революции Грауэрман, выпускник Московского университета, был известным акушером и организатором родовспоможения, думаю — земским врачом. Он бессменно руководил открытым по его инициативе городским родильным домом имени купца С.В.Лепехина и первой в России больницей имени Л.И.Тимистера для послеродовых заболеваний (в дальнейшем — Московский областной научно-исследовательский институт акушерства и гинекологии).

Родильный дом имени купца С.В.Лепехина был переименован советскими властями в роддом имени врача Г.Л.Грауэрмана. Он располагался в щегольском особняке невдалеке от слияния Поварской (тогда уже улицы Воровского) с Арбатом. Здание каким-то чудом уцелело по сию пору и выходит нынче фасадом на Новый Арбат подле ресторана ‘Прага’. Городское родовспомогательное заведение поблизости от Кремля числилось привилегированным, и, гласила молва, могло быть особенно привлекательным для вредителей-детоубийц. Вообще-то там благополучно увидели свет сотни будущих московских знаменитостей, но мама не решилась сунуться в этот роддом и предпочла рожать меня прямо в своей комнате в коммунальной квартире по адресу: Трубниковский переулок, дом 19, квартира 31. По прихоти судьбы, этот длинный московский переулок — Трубниковский — не исчез под безликими бетонными коробками безжалостно прорубленного Хрущевым через историческую застройку центра города Нового Арбата, а был только разрублен на две части. Диву даешься, что в своей истории после революции этот переулок даже ни разу не менял названия.

Поздравить папу с первенцем в нашу коммуналку с охапкой цветов заглянул некоронованный король советских евреев Соломон Михоэлс (1890—1948). В момент моего рождения в 1937 г. он еще не был ни народным артистом СССР, ни профессором, ни лауреатом Сталинской премии, не спел еще еврейскую колыбельную в нашумевшем агитфильме ‘Цирк’. Но он успел к тому времени сыграть свою самую великую роль в Государственном еврейском театре (ГОСЕТ), который возглавлял. То была роль короля Лира (1935). Шекспир исполнялся в ГОСЕТе на идиш в переводе выдающегося еврейского лирического поэта и драматурга Самуила Залмановича Галкина (1897-1960).

В Российской Еврейской Энциклопедии 1994 г. поэт Галкин назван Шмуэлем Залмановичем, но я отчетливо помню из встреч с ним, что при жизни дочь и близкие друзья называли его исключительно Самуилом Залмановичем. Так же написано и в сборнике его избранных стихов на русском языке (1958), который стоит у меня на книжной полке с дружеской дарственной надписью автора маме и мне. Многие стихи Галкина по подстрочнику перевела с идиш на русский Мария Сергеевна Петровых (1908-1979), мамина подруга студенческих лет, у которой мама со мной имела обыкновение встречать Новый Год. Наше регулярное общение подогревалось еще и тем, что дочь Марии Сергеевны — Арина Витальевна Головачева — родилась на два дня раньше меня в том же 1937 г.

Мария Сергеевна Петровых никак не приходилась мне тетей, но всю сознательную жизнь я ее иначе, чем тетя Маруся, никогда не называл. Мальчишкой я уже знал, что ей посвятил стихи Осип Мандельштам (1891-1938, стихотворение 1934 г. ‘Мастерица виноватых взоров’) и восхищался ее чарующим портретом кисти великого армянского художника Мартироса Сарьяна (1880-1972). Дом ‘тети Маруси’ всегда манил шармом. Именно в Москве на Беговой у М.С.Петровых, а не у Виктора Ардова, как правило, встречала Новый Год Анна Андреевна Ахматова (1889-1966). За столом у ‘тети Маруси’ мне довелось наблюдать драматурга-балагура Исидора Штока (1908-1980) с женой — актрисой цыганского театра ‘Ромэн’ (соседей по лестничной площадке), поэта Павла Антокольского (1896-1978), и других больших и малых литературных светил той давно минувшей эпохи. Стихи самой Марии Сергеевны 1953 года, посвященные А.А.Фадееву, хорошо известны по фильму Эльдара Рязанова ‘Старые клячи’, их героини фильма проникновенно читают в финале картины:

Назначь мне свиданье

на этом свете.

Назначь мне свиданье

в двадцатом столетье…

К сожалению, так уж случилось, что родная дочь Марии Сергеевны — Арина — не сумела заняться историей своей семьи. Зато много внимания этому уделила ее двоюродная сестра Ксения Чердынцева (род. в 1941 г.), племянница Марии Сергеевны — дочь ее старшей сестры-долгожительницы Кати [Екатерины Сергеевны Петровых (1903-1998)] и широко известного в свое время геофизика, профессора Виктора Викторовича Чердынцева (1912-1971). Ксения пошла по стопам отца, занялась научной деятельностью, но успела внести свой вклад и в увековечивание памяти М.С.Петровых и ее семьи родом из Ярославля. Ее попечением в Ярославле именем М.С.Петровых названа библиотека.

Визит Михоэлса в нашу коммуналку по случаю моего рождения не был случайным. Папа дружил с Михоэлсом и собирал материалы для книги о нем, которая так и не была завершена, хотя папа опубликовал несколько статей об истории еврейского театра в России и о ГОСЕТе. Материалы и наброски к этой книге лежат нынче в папином фонде в Российском (ранее — Центральном) государственном архиве литературы и искусства. (Фонд А.Ш.Гурштейна описан в Путеводителе ЦГАЛИ, выпуск 4, 1975 год, стр. 105-106).

Нашу коммунальную квартиру посещал, конечно, не только Михоэлс, но, можно сказать, весь цвет еврейских довоенных писателей. Папа был среди них фигурой знаковой. Почти все они погибли либо на фронте, либо после войны по сфабрикованному делу московской еврейской интеллигенции — так называемому, делу Еврейского антифашистского комитета, раскрученному после садистского умерщвления Михоэлса в Минске. По личному приказу Сталина убийство осуществили руководители белорусских органов госбезопасности. В своих воспоминаниях главный организатор убийства Троцкого — Павел Судоплатов — благодарит судьбу, что убийство Михоэлса было поручено не ему (скорее всего потому, что его жена была еврейкой).

— Скорбная процессия желающих проститься с Михоэлсом в зале ГОСЕТа на Малой Бронной (дом No 4) растянулась до памятника Тимирязеву на Тверском бульваре. До революции в доме No 4 находился клуб московских извозчиков, затем студенческий клуб, концертный зал, клуб торгово-промышленных служащих.

Не могу удержаться, чтобы вслед за папой не вспомнить вехи истории еврейских театров в Москве. С апреля 1922 г. в здании на Малой Бронной с залом на 500 мест играл Государственный еврейский камерный театр (Госект), оформившийся в Питере и переехавший в Москву 20 ноября 1920 г. Его создал и им руководил режиссер европейского масштаба Алексей Михайлович Грановский (1890-1937) — это было сценическое имя Авраама Азарха, театральными работами которого равно восхищались как Максим Горький, так и Зигмунд Фрейд. Грановский был учеником известнейшего австрийского реформатора театра Макса Рейнхардта (1873-1943), одного из тех, кто определил облик мирового театра ХХ века. Не удивительно, что под руководством Грановского еврейский театр в Москве с самого рождения был не провинциально-местечковым, а столичным авангардным коллективом высочайшего профессионального уровня. Грановский привлек в театр выдающихся актеров Михоэлса и Вениамина Зускина. Для начала театру Грановского выделили помещение по адресу Б.Чернышевский переулок, дом 12. (Если встать на Тверской улице лицом к Моссовету, Б.Чернышевский переулок идет справа от здания Моссовета в сторону Б.Никитской, сейчас это Вознесенский переулок).

— Здание Еврейского камерного театра в Б.Чернышевском переулке существует поныне. Оно было выстроено в 1902 г. московским купцом Л.И.Гурвичем, занимавшим вместе с семейством второй этаж трехэтажного доходного дома. Осенью 1919 г. в этом доме разместилась московская еврейская театральная студия. Часть московской студии слилась с переехавшим в Москву петроградским коллективом, вновь прибывшим актерам отвели комнаты общежития, расположенные на первом и третьем этажах. Парадные гостиные бывших хозяйских апартаментов, между которыми сломали перегородки, превратили в зрительный зал — в нем помещалось не более 90 человек. Госект переехал на Малую Бронную только после громких успехов своего первого московского сезона. В обиходе новое помещение называлось Романовкой, поскольку концертный зал на Малой Бронной был построен в 1890-х годах купцом М. С. Романовым.

С 1925 г. еврейский театр в Москве был переименован в Государственный академический театр (ГОСЕТ). Грановский, кстати, с 1926 г. уже заслуженный деятель искусств РСФСР, в 1928 г. организовал триумфальное гастрольное турне театра по многим городам восхищенной Европы. На очень выгодных условиях театр звали продолжить гастроли в США, но власти категорически отказали в разрешении на американские гастроли. В январе 1929 г. после девяти месяцев гастролей по Европе труппа ГОСЕТа возвращается в Москву без Грановского, который остался жить и работать за границей. Судьба оказалась к нему жестока: его покидает жена А. В. Азарх-Грановская, и режиссер умирает в Париже в нищете и полном забвении, от тяжёлой болезни, в возрасте сорока семи лет, в марте 1937 г. А вскоре после его невозвращения в 1929 г. художественным руководителем ГОСЕТа назначается Михоэлс. При Грановском в постановках практически не было драматических образов, все было основано на динамике, пластике — у него была хорошая балетная группа. Михоэлс решил, что театр будет другим — подлинно драматическим.

— По приглашению Грановского непродолжительное время оформлением помещения и постановок еврейского камерного театра в Москве занимался великий авангардист Марк Шагал (1887-1985). В 1922 г. Шагал навсегда покидает Советскую Россию. В дальнейшем в еврейском театре работали другие блестящие художники-авангардисты: Натан Исаевич Альтман (1889-1970), Роберт Рафаилович Фальк (1886-1958), Александр Григорьевич Тышлер (1898-1980). В годы моей юности в интеллигентных московских квартирах еще нередко можно было увидеть портреты кисти этих художников. В Нижнем Кисловском переулке (дом No

в квартире профессора-театроведа ГИТИСа Бориса Владимировича Алперса (1894-1974), где я изредка бывал, висел портрет его жены Галины Георгиевны кисти Фалька. На заре жизни Галина Георгиевна была, кстати, подругой Зинаиды Николаевны Райх (1894-1939). Два близких друга из театрального мира — В.Э.Мейерхольд и его сподвижник Б.В.Алперс — женились на двух подругах: Мейерхольд на Райх, а Алперс — на Галине Георгиевне. На моей памяти Г.Г.Алперс преподавала в ГИТИСе английский язык и опубликовала несколько художественных переводов с английского. Помимо портрета Галины Георгиевны в РГАЛИ сохранилось несколько его карандашных набросков работы того же Р.Р.Фалька. Г.Г. переписывалась с последней женой Фалька А.В.Щекин-Кротовой (1910-1992) — искусствоведом и хранителем творческого наследия мужа.

— Дом No 8 по Нижнему Кисловскому переулку подле ГИТИСа остается сегодня памятным тем, что в нем вырос Маркус Вольф (1923-2006) — генерал-полковник государственной безопасности ГДР, в 1958-86 гг. руководитель ее внешней разведки. Мемориальная доска на доме посвящена его отцу, немецкому антифашисту, общественному деятелю и писателю Фридриху Вольфу (1888-1953), который жил с сыновьями в эмиграции в Москве с 1933 г. Во время войны Фридрих Вольф был одним из организаторов антинацистской радиопропаганды на немецком языке, участвовал в создании коммунистического комитета ‘Свободная Германия’.

— Мы с мамой 2-3 раза бывали дома у папиного коллеги по Институту мировой литературы, литературного критика Моисея Павловича Венгрова (1894-1962). (Он писал трогательные детские стихи под псевдонимом Натан Венгров). Если не путаю, у Венгрова на стене висел огромный портрет во весь рост работы Альтмана. Именно этот портрет зажег мою юношескую мечту обзавестись в будущем своим собственным, что я и сделал в семидесятые годы. Сегодня у меня дома на стене висит мой портрет кисти Дмитрия Ивановича Гордеева (1940-2011) — математика и художника из знаменитой неформальной группы ‘Двадцатка’, выставлявшейся несколько раз в подвале на Малой Грузинской улице. Этот портрет воспроизведен в изданном каталоге работ этого заслуживающего внимания и очень своеобразного художника. Еще более известным, чем отец, стал сын Димы Гордеева — книжный иллюстратор Денис Гордеев.

Успешный математик, ученик прославленного А. Н. Колмогорова, Дима Гордеев забросил свою науку ради зыбкого пути художника-нонконформиста. Начинал с выразительных портретов своего учителя. Мало-помалу стал певцом курьезных сюжетов. Мы с Димой познакомились чуть позже, но зато очень близко, поскольку жили в одном и том же подъезде одного и того же кооперативного дома по улице Островитянова. Отсюда и знакомство с его первой женой — милой Наташей Романовой, сотрудницей академического Института физики атмосферы.

Творчество Димы Гордеева меня сильно воодушевляло, и полет моей фантазии пророчил ему блестящую судьбу. К несчастью, во второй половине его жизни этого не случилось. Развод. Молодая, невнятная жена, которая потакала его тяге к спиртному, сама не гнушавшаяся выпивкой.

В начале 90-х годов в Москве меня посетила американская знакомая из столицы Флориды — коллекционер современной живописи Инга Фас. Увидела мой портрет работы Гордеева и загорелась мыслью встретиться с ним. С большим трудом я нашел его утлое неприбранное жилище где-то на Покровке. Он и его жена показались нам совершенно опустошенными и опустившимися. Никаких его картин Инга не купила, и ее желание дальнейшего общения отпало само собой. А как же неуемно талантлив был Дима в годы расцвета своего дара!

— По моему разумению, именно ГОСЕТ фактически был средоточием еврейской культурной жизни в Москве и с погибшим Михоэлсом прощались здесь — в зале его театра. Он был похоронен с почестями, и театру впопыхах присвоили его имя. Однако очень скоро это имя предали анафеме, ГОСЕТ был стерт с лица земли, а с 1951 г. помещение отдано Театру сатиры. В 1962 г. в него переехал другой театральный коллектив, получивший по месту расположения имя Театра на Малой Бронной.

Для полноты картины добавлю, что после революции в Москве существовал еврейский театр на иврите ‘Габима’. Его поддерживали Станиславский и Вахтангов, но в отличие от театра Грановского-Михоэлса на идиш, ‘Габима’ практически не имела публики и просуществовала лишь недолго. Уже в двадцатые годы большинство актеров ‘Габимы’ перебрались в Палестину и продолжили деятельность театра там, где иврит был востребован. В 1958 г. театр ‘Габима’ объявлен Национальным государственным театром Израиля. В нем играет много бывших советских актеров. После лишения советского гражданства именно в этом театре, например, ставил пьесу выдающийся режиссер Юрий Петрович Любимов.

— Обстоятельства убийства Соломона Михайловича Михоэлса теперь скрупулезно исследованы. Маскировка убийства под дорожное происшествие была выполнена сотрудниками белорусского Министерства внутренних дел, за что три офицера тайно получили ордена Отечественной войны первый степени. Еще один был награжден орденом Красной Звезды, а непосредственный руководитель операции, тогдашний министр внутренних дел Белоруссии (1938-51), уроженец Кутаисской губернии, генерал-лейтенант Лаврентий Фомич Цанава (1900-1955) удостоен ордена Красного Знамени. В 1951 г. он получил повышение по службе — стал заместителем министра Госбезопасности СССР. Циничные нравы того времени, я думаю, характеризуют награды главного убийцы: четыре ордена Ленина, шесть орденов Красного Знамени, полководческий орден Суворова первой степени, два ордена Кутузова первой степени и так далее. Арестованный на заре хрущевской оттепели, Цанава по официальной версии свел счеты с жизнью в тюрьме во время следствия 12 октября 1955 г.

Тело Михоэлса из Минска в Москву привезли поэт Перец Маркиш и друг Михоэлса Моисей Соломонович Беленький — еще один человек, с которым мне доводилось встречаться после его реабилитации. Будучи студентом-философом, Беленький начал преподавать марксистко-ленинскую философию в театральном училище (техникуме) при ГОСЕТе. Подружился с Михоэлсом и стал заведующим этого училища. Одновременно был главным литературным редактором в издательстве ‘Дер Эмес’. При разгроме Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) Беленького посадили, он был освобожден только после смерти Сталина. Его перу принадлежат книги на русском языке о философах Уриеле Акосте и Спинозе. На склоне лет он эмигрировал в Израиль. На предвоенной коллективной фотографии еврейского театрального техникума запечатлены Михоэлс, Беленький, жена Грановского А.В.Азарх-Грановская, там же во втором ряду стоит и папа.

А мама после войны прошла по грани ареста и гибели второй раз в жизни. Она в качестве внештатного корреспондента тесно сотрудничала с ЕАК и по счастливому стечению обстоятельств уволилась незадолго до его разгрома. Теперь на доме в начале Пречистенки, где размещался ЕАК, установлена мемориальная доска.

Один из еврейских поэтов того времени, Эзра Фининберг (1899-1946), вспомнил о нашем доме в Трубниковском переулке за углом от Центрального Дома Литераторов в стихотворении 1943 г., посвященном папе:

Я это тихо говорю, почти не раскрывая губ.

Я про себя шепчу слова, писательский покинув клуб:

‘Давай-ка, Эзра, мы сейчас к товарищу зайдем,

Вот улица его, и вот родной знакомый дом’.

(Перевод З.Миркиной)

Литературный критик И. А. Серебряный в книге ‘Современники и классики’ (Советский писатель, 1971) приводит подстрочный перевод этого стихотворения:

Пойдемте, друзья, пойдемте отсюда все вместе.

Давайте все вместе зайдем к Гурштейну,

Он, как всегда, встретит нас милой улыбкой,

И в поздний ночной час, хоть он и давно устал.

Расскажет нам о Менделе и еврейском театре.

Он умел в тяжелый час облегчить, утешить боль, смягчить горести…

Среди сотрудников ЕАК мне запало в память единственное имя — старик Абба Лев. Не знаю, прав ли я, но в моих глазах он был кем-то вроде тамошнего письмоводителя и исправно снабжал меня конвертами с первыми израильскими марками. Если бы они уцелели, особенно на конвертах, сегодня им не было бы цены. Но этого не случилось: они в какой-то момент времени, не знаю как, уплыли из моих рук.

Глава 2. Москва, любимая с детства

Какой Москвой я восхищаюсь больше всего? Затрудняюсь ответить. В годы моего малолетства у нее было два непохожих друг на друга лица: патриархально-исторический город умеренного достатка преимущественно послепожарного XIX века и державно-помпезная выскочка — заносчивая витрина набирающей силу социалистической империи. Сталинские зодчие нередко блистали недюжинными способностями, и город приумножался выдающимися сооружениями Иофана, Щусева, Жолтовского. Далеко не всё было плохо. Один за другим появлялись сказочный метрополитен, гранитные набережные, широченные мосты, градообразующие магистрали с запоминающимися новостройками. Но я не историк архитектуры, и не мне живописать радикальное преображение Москвы в предвоенные десятилетия. Я ограничусь воспоминаниями о ближайших окрестностях места своего рождения.

Как я уже имел случай заметить, папины преподавательские наезды в Одессу не прошли бесследно. Начав генетически в Одессе, я появился на свет в Москве. Место моего рождения вплотную примыкает к пятачку, любовно изображенному А.Н.Рыбаковым (1911-1998) в его (горячо любимой мной) автобиографической повести ‘Дети Арбата’. Переходя из школы в школу, мама несколько лет провела в той же школе, что Рыбаков и его герои: в Кривоарбатском переулке как раз напротив появившегося позже примечательного архитектурного изыска советского конструктивизма — двух торчком поставленных цилиндров жилища архитектора Константина Степановича Мельникова (Кривоарбатский пер, дом 10, построен в 1927-29 гг.).

Земля, отписанная К. С. Мельникову (1890-1974) под личное жилье в сердце Москвы чуть поодаль от Арбата, была платой советских вождей за проектирование саркофага для бальзамированного тела В.И.Ленина. Правительственная комиссия по увековечиванию памяти В.И.Ленина под руководством Дзержинского признала замысел Мельникова лучшим. Мельников отказался от саркофага в форме гроба. Саркофаг, предложенный Мельниковым, был необычной геометрической формы, полностью выполненной из стекла. Автор писал: ‘Архитектурная идея моего проекта состояла из четырёхгранной удлинённой пирамиды, срезанной двумя противоположно наклонными внутрь плоскостями, образовывавшими при пересечении строго горизонтальную диагональ. Таким образом, верхний стеклянный покров получил естественную прочность от прогиба. Найденная конструктивная идея исключала необходимость обрамлять стыки частей саркофага металлом. Получился кристалл с лучистой аурой внутренней световой среды’.

Саркофаг для тела Ленина служил своего рода ‘охранной грамотой’ архитектора в его дальнейшей профессиональной карьере.

Ученица кривоарбатской гимназии, художница Т.А.Лебедева (1902-1996) отзывалась о доме Мельникова в Кривоарбатском переулке с нескрываемым пренебрежением: ‘Против нашей школы… энергичный архитектор Мельников построил собственный домик, нечто круглое, дырявое и голое’. Как видно, конструктивистский опыт пришелся по вкусу далеко не всем, но, между тем, стал событием истории мировой архитектуры, флагманом начала ХХ века, вошедшим в учебники. Бесконечно долгие годы продолжались судебные тяжбы за этот дом между потомками К.С.Мельникова. И только, наконец-то, в феврале 2014 г. появилось решение Министерства культуры РФ, что дом будет отреставрирован и станет филиалом государственного Музея архитектуры им. А.В.Щусева.

Невзрачное здание маминой школы (дом No 15) напротив дома К.С.Мельникова было построено в 1910 году для частной женской гимназии Н.П.Хвостовой. Гимназия слыла настолько либеральной, что после революции нарком просвещения А.В.Луначарский (1875-1933) доверил руководство новой советской школой ее прежней владелице Хвостовой. Школа в стилистике того времени называлась ‘7-я опытная школа имени проф. Коваленского’ и избежала кое-каких сумасбродных выкрутас вроде ‘бригадного обучения’. Математику в школе преподавал астроном Константин Львович Баев (1881-1953). Защитив в годы войны докторскую в Томске, он впоследствии стал профессором кафедры теоретической механики в Московском электромеханическом институте инженеров транспорта. Один из вдохновителей, а с 1933 года научный консультант Московского планетария. Автор популярных книг по истории астрономии, на которых я вырос.

Мамина школа оставила глубокий след в памяти не только у А.Н.Рыбакова, но и в обширной мемуаристике. Из воспоминаний члена-корреспондента Академии наук СССР, физика М.Д.Галанина (1915-2008) о К.Л.Баеве: ‘Не знаю, хорошо ли он преподавал математику, но его своеобразная фигура очень помнится. Наручные часы были, кажется, только у одного мальчика — будущего конструктора лунохода Бабакина. Часов не было и у Костантина Львовича. К концу урока он спрашивал: ‘Ну, Бабашня, сколько там осталось?’. Бабакин демонстративно вскакивал и докладывал: ‘Пять минут, Константин Львович!’. К.Л.: ‘Ну отдохнем, только не шуметь’.

Г.Н.Бабакин (1914-1971) жил тогда у отчима по адресу Староконюшенный пер., дом 10, квартира 4. В одном классе с Бабакиным учился будущий известный поэт военного времени и киносценарист Евгений Аронович Долматовский (1915-1994).

Я нарвался на упоминание К.Л.Баева и ‘Бабашни’ в интернете совершенно случайно, но очень обрадовался, поскольку в детстве читал астрономические книжки Баева, а в зрелые годы лично близко знал Г.Н.Бабакина. Более того, с несколькими коллегами я сидел в его кабинете в момент смерти Бабакина. Случилось это душным утром в понедельник 3 августа 1971 г. Бабакин после выходного дня ехал на служебной машине на работу с дачи на совещание. По дороге ему стало нехорошо с сердцем, и он завернул домой. Там никого не оказалось, и он заглянул к соседке с просьбой вызвать скорую. Пока соседка звонила по телефону, главный конструктор лунохода и многих других космических аппаратов для изучения Луны и планет безвременно ушел из жизни в возрасте всего 56 лет. А мы-то в его кабинете терялись в догадках о причинах опоздания на совещание.

В жизни Бабакин отнюдь не был ‘теплым’ человеком приятным в общении. Но он вынужден был в своих творческих планах равняться на Главного теоретика космонавтики М.В.Келдыша, тогда как правой рукой Келдыша в лунно-планетной тематике в ту пору был вице-президент Академии наук А.П.Виноградов. Бабакину было известно, что я вхож в чрезвыйчайно узкий круг — не более 3-4 человек — доверенных лиц Виноградова, и это определяло наши нормальные служебные отношения. С несколькими заместителями Бабакина у меня сложились более тесные и дружеские отношения, чем с их шефом.

Смерть Бабакина наложилась на памятное событие в моей жизни: в Москве в эти дни проходила 15-ая Генеральная ассамблея Международного союза геодезии и геофизики (МГГС). Я же был, как тогда это обозначали, ‘невыездной’, и общение с иностранными коллегами было для меня доступным только в границах СССР. В связи с конгрессом МГГС меня интервьюировал для своей программы на Би-Би-Си на английском языке выдающийся британский популяризатор астрономии Патрик Мур (1923-2012).

Помню, я трусил, что недоброжелатели припишут мне какое-нибудь неподобающее высказывание по-английски. Чтобы избежать этого, требовалось говорить по-русски. Но Патрик Мур категорически этому противился, требовал говорить по-английски, и мы искали компромисс. В итоге на его английские вопросы я начинал отвечать по-английски, демонстрируя знание языка. Но все подробности излагал по-русски.

За свою популяризаторскую деятельность Патрик Мур в 2001 г. удостоился от королевы рыцарского звания и стал сэром Патриком. Не так давно его удостоили чести выбрать сюжеты для четырех английских почтовых марок астрономического содержания. На сегодня он, по-видимому, самый маститый популяризатор астрономии в мире.

В ходе Генеральной ассамблеи МГГС 1971 года на многолюдном лунном симпозиуме в клубной части нового здания МГУ я играл ответственную роль конвинера. Возил участников симпозиума на запомнившуюся экскурсию во Владимир и Суздаль, после чего пришлось долго объясняться перед КГБ (об этом прискорбном событии расскажу потом). В те же дни собралась вместе наша студенческая группа, и есть фотография, на которой я стою со значком МГГС. Но об этом тоже позже, а пока вернемся в довоенную школу в Кривоарбатском переулке.

Физику в этой школе преподавал другой астроном — Ростислав Владимирович (для знакомых — Ростик) Куницкий (1890-1975), впоследствии завкафедрой астрономии в педвузе. Он учил летчика Сигизмунда Леваневского летать по звездам (1902-1937, будущий Герой Советского Союза, участвовал в спасении экипажа ‘Челюскина’ в 1934 г., погиб во время перелета через Северный Полюс). Во время войны Куницкий стал главным штурманом авиации дальнего действия.

Беглые заметки о кривоарбатской школе No 7 оставил мой будущий коллега по Институту истории естествознания и техники математик Борис Абрамович Розенфельд (1917-2008). Он скончался на 91-м году жизни в США. Несмотря на все жизненные удары и уродства сталинского времени, удивительно жизнеутверждающий и на диво продуктивный человек. Он воспитал 82 —х аспирантов, 8 из его учеников стали докторами наук и профессорами. Вслед за дочерьми в семьдесят с лишним лет Борис Абрамович перебрался в США и нашел в себе силы для преподавания в университете штата Пеньсилвания. Его мемуары содержат много интересных подробностей, в том числе и об Арбате.

В школе, о которой речь, училась и мамина младшая сестра Марина, кстати некоторое время в одном классе с М.В.Келдышем, будущим первым партийным Президентом Академии наук СССР и долгие годы безымянным Главным Теоретиком эпохи становления советской космонавтики. В это время семья Келдышей жила на Арбате в доме No 35/5 — это огромный дом на углу Арбата и Кривоарбатского переулка с фигурой рыцаря у верхних этажей. Сколько я себя помню, в этом доме располагался ювелирный магазин. В левое крыло (если смотреть с Арбата) переехало Министерство культуры, — министром тогда был актер Н.Н.Губенко. Я ходил туда в связи с участием в выборах директора Ленинской библиотеки (потом там разместился Центральный дом актера). Правое же крыло и внутренняя часть дома всегда оставались жилыми, и, видимо именно там была квартира отца М.В.Келдыша Всеволода Михайловича (1878-1965) — инженера-строителя (во время войны в 1942 г. он получил звание генерал-майора). Дом этот был заселен преимущественно советской элитой, в нем, например, некогда квартировал Г.Е.Зиновьев (1883-1936).

В той же школе, что и М.В.Келдыш, учились два его брата и младшая сестра (всего в семье было семеро детей). Не могу особо не упомянуть старшую сестру М.В.Келдыша — Людмилу Всеволодовну (1904-1976), известного математика. Ее первый сын от первого брака — академик Леонид Вениаминович Келдыш — физик-теоретик, одно время директор Физического института Академии наук. Впоследствии Людмила Всеволодовна вышла замуж за академика-математика П.С.Новикова. Их сын тоже стал академиком в области математики (Сергей Петрович Новиков).

В сталинское время репрессии не обошли стороной и семью Келдышей. В 1937 г. был расстрелян родной брат М.В.Келдыша Михаил. Другой брат — Александр — отделался арестом.

Мне лично довелось встречаться с М.В.Келдышем многократно и подолгу, и, конечно же, я рад буду далее поделиться своими личными впечатлениями об этом выдающемся организаторе советской науки, одном из немногих в СССР трижды Героев Социалистического Труда. Но всему свое время.

Московский Арбат, можно сказать, квинтэссенция московского духа. Арбат много скромней Тверской, но его значение в Москве сравнимо со значением Бродвея для Нью-Йорка, Елисейских Полей для Парижа или Грабена для Вены. Арбат многолик. С дореволюционных времен именитые аристократы и богатое купечество там не селились, и Арбат был пристанищем разночинной творческой интеллигенции: врачей, юристов, художников, писателей, поэтов, преподавателей, студентов. Сейчас там высокая концентрация музеев: Пушкина (он жил на Арбате сразу после женитьбы), Скрябина, Андрея Белого, Герцена, дом Аксакова (филиал Литературного музея) и других.

Романтику Арбата в 1959 г. воспел живший здесь Булат Шалвович Окуджава (1924-1997), которому здесь же недавно установили замечательный памятник:

Ты течешь, как река. Странное название!
И прозрачен асфальт, как в реке вода.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое призвание,
ты — и радость моя, и моя беда…

От любови твоей вовсе не излечишься,
сорок тысяч других мостовых любя,
ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое отечество,
никогда до конца не пройти тебя.

Но во времена Сталина улица была другой. То была волчья тропа дрожавшего за свою жизнь тирана из Кремля на кунцевскую Ближнюю дачу. Ему постоянно мерещились покушения. Сталин ненавидел эту узкую улицу. В каждой подворотне, переминаясь с ноги на ногу, торчали сексоты-топтуны, и горе было тому, кто по неведению или сдуру перед кортежем Сталина рискнул бы сунуться на проезжую часть Арбата. Охрана из машин сопровождения стреляла без предупреждения.

В интернете поговаривают, что в угоду Сталину ему готовили вдоль Арбата подземную трассу. Но не успели. И при Хрущеве в 1958 г. она стала головной частью Филевской ветки метро. Похоже на правду, но я не проверял.

На потрясающее описание сталинского Арбата я наткнулся в романе Бориса Самойловича Ямпольского (1912-1972) ‘Московская улица’. Иное название этого романа ‘Арбат, режимная улица’. Роман был опубликован посмертно только в 1988 г. Вот случайная цитата, характеризующая острый как бритва стиль Ямпольского. Он пишет об отношении к сталинским ‘научным’ поискам:

‘… И не было недостатка в академиках-холуях, в подставных академиках, избранных в разное время согласно должности, профессорах и доцентах и кандидатах наук, которые раздували кадило, курили фимиам, как клопы сосали Гегеля и Плеханова, Аристотеля и Карла Каутского, и комментировали каждое слово Его, каждую запятую, и если она поставлена была неправильно, случайно, то даже в ошибке этой находили скрытый гениальный смысл. И все это тотчас становилось не только великим открытием, русским приоритетом, но и государственным законом и статьей Уголовного кодекса.
И какое бы это отдаленное отношение ни имело к событиям жизни текущего дня, к интересам и заботам государства и его жителей, к их кровным интересам жизни, семейства, любви, квартирной тесноты, воспитания детей, это немедленно становилось самым главным и значительным, и решающим событием государства, затмевающим все дела и события, заглушая и отодвигая на десятый план вопросы хлеба, школы, семьи, заполняя страницы газет и журналов, научных трактатов и диссертаций, тех пылящихся в книгохранилищах диссертаций в красивых твердых папках с золотым тиснением, которые кандидаты списывали друг у друга вместе со всеми цитатами, ошибками и искажениями’. Прочтите Ямпольского об Арбате, не пожалеете.

В той же тональности, что Б. С. Ямпольский, пишет об Арбате поэт Борис Слуцкий (1919-1986):

Однажды я шел Арбатом,

Бог ехал в пяти машинах.

От страха почти горбата

В своих пальтишках мышиных

Рядом дрожала охрана…

(‘Бог’, 1955)

Первое летописное упоминание об Арбате относится к 1493 году. Это всего на год позже открытия Америки Колумбом. Оно связано с описанием страшного пожара этого года, в результате которого выгорела значительная часть Москвы. С конца XVIII века Арбат много чего повидал. Его прилежным летописцем в наши дни стал сын академика О.Ю.Шмидта историк Сигурд Оттович Шмидт (1922-2013). Его перу принадлежит публикация ‘Арбат — визитная карточка истории и культуры Москвы’. Всю свою долгую жизнь Сигурд Оттович прожил в большом дореволюционном доме в Кривоарбатском переулке бок о бок с домом Мельникова как раз напротив школы ‘детей Арбата’.

По планам реконструкции Москвы двадцатых-тридцатых годов Арбат надлежало расширить наподобие улицы Горького. Если смотреть со стороны Смоленской площади, правая (нечетная) сторона Арбата подравнивалась по высоте (шесть этажей), а левая сторона — после сноса ‘малоценных строений’ — застраивалась наново вдоль отодвинутой ‘красной линии’. План не осуществился из-за войны, но кое-какие заделы его видны и сегодня. Здание со знаменитым Смоленским гастрономом на углу Садового кольца и Арбата (поначалу валютный ‘Торгсин’, где распоясались герои булгаковских ‘Мастера и Маргариты’), построенное в три захода, стоит отступя от старой ‘красной линии’ четной стороны Арбата (дом No 52-54, 1928 год, архитектор В.М.Маят). Отступя стоит и построенный в 1928 году тем же В.М.Маятом в стиле конструктивизма для одной из первых в Москве телефонных станций дом под номером 46. Модный архитектор Владимир Морицевич (Матвеевич) Маят (1876-1954) строил в Москве много и успешно.

Своего рода эталоном застройки нечетной стороны предвоенного Арбата должен был служить шестиэтажный элитный жилой дом под номером 45, построенный по проекту Л.М.Полякова в 1933-35 гг. Впоследствие Поляков (1906-1965) построил в Москве несколько станций метро и одну из сталинских высоток — гостиницу ‘Ленинградская’ у площади ‘трех вокзалов’. Судьба переменчива: в 1955 г. выходит постановление ЦК КПСС о лишении архитектора Л.М.Полякова (и А.Б.Борецкого, его соавтора) звания лауреата Сталинской премии и приказ освободить товарища Полякова от должности руководителя мастерской института ‘Моспроект’ ‘за расточительство государственных средств при проектировании и постройке гостиницы Ленинградская’. Этот случай известен как начало борьбы с архитектурными излишествами. Одновременно разворачивалось масштабное жилищное строительство крупнопанельных коробок-хрущевок.

На первых двух этажах арбатского дома Полякова располагался магазин ‘Диета’. Я его любил и часто туда наведывался. На доме ныне мемориальные доски в память об именитых жильцах — писательнице Мариэтте Шагинян (1888-1982) и полярнике Иване Папанине (1894-1986). В доме на правительственной трассе могли жить, разумеется, только знатные труженики, заслуживавшие доверия. По высоте к дому No 45 были подравнены его соседи — надстроенные дома No 43, No 47 и No 49. В доме No 43 вырос сын высокопоставленных некогда родителей — поэт Булат Окуджава.

Предвоенная перелицовка старого Арбата захлебнулась как и многие десятки других московских градостроительных начинаний. Почему была полностью расчищена от построек Манежная площадь перед фасадом гостиницы ‘Москва’? Сегодня уже никто не вспоминает о проекте ‘величавой’ Аллеи Ильича от этой гостиницы до Дворца Советов. Сам Манеж, занятый при Сталине правительственным гаражом, тоже подлежал сносу. Почему Фрунзенская набережная напротив парка культуры и отдыха имени Горького застроена огромными монументальными ‘комодами’? Мало кто понимает, что эта набережная была еще одной лучевой магистралью от Дворца Советов, фундамент которого уже был заложен.

Я не знаю иного крупного города мира, где фантастические средства затрачивались бы впустую сначала на уничтожение, а потом на восстановление одного и того же. Храм Христа Спасителя самый яркий, но вовсе не уникальный пример. Построена, снесена и вновь построена гостиница ‘Москва’. Тоже самое происходит в Зарядье с гостиницей ‘Россия’. На коротком отрезке времени выстроена, уничтожена и заново перестроена гостиница ‘Националь’. На Красной площади вновь восстановлены Воскресенские ворота, Иверская часовня и собор Казанской иконы Божией матери. На Тверской в 1964 г. построена, потом снесена и заново построена интуристская гостиница ‘Минск’. Полностью перестроен гордость советской эпохи магазин ‘Детский мир’. А какой оценки заслуживает идея Хрущева о постройке жилых пятиэтажек-‘хрущоб’, которые теперь приходится сносить целыми кварталами? При таком чудовищном расточительстве никаких денег никогда не хватит даже у самого богатого города страны.

Еще два слова отступления о хрущевских пятиэтажках. Их строительство было величайшим прорывом ‘оттепели’, позволившим сотням тысяч семей переехать в отдельные квартиры. После засилия коммуналок они дали людям ощущение человеческого жилья. Но был ли мудрым строительно-технологический выбор Хрущева? Разве было необходимо строить дома по абсолютно минимальной цене, бездарно разбрасывая деньги на освоение новых огромных городских территорий из-за малоэтажного строительства? Разве нельзя было увеличить затраты на них на 30-50 %, но не создавать потом нужду сносить их всех подряд из-за ветхости.

К несостоявшейся до войны реконструкция старого Арбата вернулись уже в семидесятые годы прошлого века, но совершенно на других принципах.

В 1985 г. наша новая семья с малолетними детьми переехала на улицу Рылеева (теперь — Гагаринский переулок) в нескольких сотнях метров от Арбата. На наших глазах завершался один из советских долгостроев — комплексная реконструкция старого Арбата (замысел относился к 1974 году, практические работы начались в 1982). Во избежание регулярных последующих раскопок вдоль всей улицы протянулся современный подземный коллектор. Арбат покрылся искусственной брусчаткой и ‘офонарел’ — украсился фонарями в стиле ретро. В шутку его стали величать военно-грузинской дорогой: он идет от здания Министерства обороны до здания Министерства иностранных дел, где с приходом к власти Горбачева у руля встал грузин Э.А.Шеварднадзе. Невдалеке от Смоленской площади появился грузинский культурный центр с лимонадами по тбилисскому образцу — водами Лагидзе. Арбат стал пешеходной зоной и полностью изменил свой ‘сталинский’ облик.

Трагическая подробность: надорвавшись в бюрократических схватках по поводу реконструкции Арбата преждевременно ушел из жизни руководитель проекта арбатской пешеходной зоны Алексей Эльбрусович Гутнов (1937-1986). Он был доктором архитектуры, профессором Архитектурного института, заместителем директора НИИПИ Генерального плана Москвы. План реконструкции Арбата был его последним крупным проектом (он работал вместе с Зоей Харитоновой). Гутнов был сторонником концепции пешеходных улиц в центре города. По его замыслу, другими пешеходными улицами Москвы должны были стать Столешников переулок и Кузнецкий мост.

Осенью 1993 г. Москва планировала с размахом отметить потрясающий юбилей — 500-летие Арбата. Но событие оттеснила на задний план борьба за власть в московском ‘Белом доме’ под предводительством Хасбулатова и Руцкого. 4 октября по ‘Белому дому’ стреляли танки, и его штурмовал спецназ.

Мы с детьми в тот день гуляли по Арбату, и на нас выскочил взъерошенный корреспондент с телеоператором. Уточнив, что я принадлежу к арбатским аборигенам, да еще и депутат, он взял интервью. Я честно ответил на его вопросы, но мыслями был далеко. Не было ни малейшего сомнения, что именно в эти часы решается дальнейшая судьба России, и арбатский юбилей на этом фоне не имеет смысла.

Через четверть века советская реконструкция старого Арбата показалась опять недостаточной, и я регулярно читаю в интернете о задуманной градоначальником Ю.М.Лужковым повторной полномасштабной реконструкции этой улицы в ‘старомосковском стиле’. Улицу предполагают озеленить, замостить гранитной брусчаткой с подогревом, поменять вызывающие критику фонари и искоренить мелкорозничную торговлю. Вот уж воистину дурная голова не дает никому покою. Впрочем, в 2010 году Лужков отрешен от должности, и эти неуемные маниловские планы вряд ли осуществятся. В Москве есть уйма срочных дел поважнее очередной переделки Арбата.

Дом, в котором я родился, стоял в очень исторически-насыщенном уголке старой Москвы. Когда-то здесь располагались слободы царских слуг. Отсюда и близлежащие названия: Поварская улица, переулки Трубниковский (где жили трубники: трубочисты и печники, хотя существуют и другие версии), Столовый, Скатертный, Ножовый, Хлебный. Кое-какие из этих названий в советское время уцелели. Но Поварская была переименована в память застреленного в Лозанне видного деятеля партии и советского полпреда в Италии Вацлава Вацлавовича Воровского (1871-1923). Воровскому поставили еще и чудаковатый памятник на Кузнецком мосту перед старым зданием Министерства иностранных дел, где оно находилось до переезда в высотку на Смоленской площади

Улицу Воровского и после переименования продолжали в обиходе называть Поварской, тем более что на слух это почти совпадает. Она отличалась богатыми усадьбами и особняками, выстроенными после пожара Москвы 1812 г. и много позднее — на рубеже XIX и XX веков. Обсаженная тенистыми липами, Поварская, в отличие от Арбата, особенно ближе к Кудринской площади — средоточие богатой аристократической Москвы. После революции хозяев дорогой недвижимости повышвыривали из страны, их дома экспроприировали, но, по счастью, в основном не разрушили. Поварская — моя самая любимая московская улица.

В одной из усадеб неподалеку от нас разместился академический Институт мировой литературы имени Горького (Поварская, 25), где папа работал после ‘Правды’. Эта усадьба была построена архитектором Доменико Жилярди (1785-1845, вторым из династии московских архитекторов швейцарского происхождения, учившимся в Милане) для князя Сергея Сергеевича Гагарина (1795-1852). После Гагарина домом владел некто Охотников, передавший усадьбу Государственному коннозаводству. А в нижнем этаже поселился заведовавший московскими государственными конюшнями генерал Л.Н.Гартунг (1832-1877), женатый на старшей дочери Пушкина Машеньке (1832-1919). Оклеветанный интриганами и обвиненный в краже векселей, вексельной книги и других бумаг некоего Занфтлебена — процентщика, Гартунг прямо на суде застрелился. А Мария Александровна Пушкина-Гартунг вошла в историю литературы как прообраз Анны Карениной.

Другая усадьба (Поварская, 52) узнаваема по описанию Львом Толстым в ‘Войне и мире’ дома семьи Ростовых. Там, как я уже упоминал, после его создания в 1934 г. осело правление Союза Советских Писателей. В соседнем с Союзом Писателей особняке вычурного неоготического стиля рубежа XIX и XX веков со знаменитой на всю Москву дубовой резьбой поселился Клуб писателей, переименованный в дальнейшем в Центральный Дом Литераторов (ЦДЛ) имени А.А.Фадеева. Дом ЦДЛ был построен в 1887 г. архитектором П.С.Бойцовым (1849-1917) для князя Святополк-Четвертинского. Место на антресолях в главном зале старого ЦДЛ облюбовала ‘кремлевская принцесса’ Светлана Сталина (1926-2011). Она с 1956 по 1967 гг. работала как раз рядом с ЦДЛ в Институте мировой литературы АН СССР. На моей памяти старое помещение ЦДЛ было многократно увеличено за счет нового корпуса, выходящего фасадом на Большую Никитскую. Его строили в лютый мороз, и в какой-то момент стена фасада целиком вывалилась на улицу. Слава Богу, дело было ночью, и никто не погиб.

Кстати, именно архитектор Бойцов (в соавторстве) построил в 1897 г. в духе итальянского палаццо роскошный особняк текстильного магната П.С.Берга в Денежном переулке (дом No 5). Теперь это посольство Италии, а после революции короткое время там располагалось посольство Германии, где в 1918 г. в Красной гостиной сотрудник ВЧК левый эсер Яков Блюмкин (ок.1900-ок.1929) застрелил посла Мирбаха. После германского посольства дом ненадолго отошел Коминтерну. Мне пришлось единожды посещать итальянское посольство для встречи с атташе по культуре. Изнутри это здание еще более прихотливо и живописно, чем снаружи. Мне пришлось миновать нескольких итальянских карабинеров, зачем-то сидящих с оружием в коридорах, и их декоративная цветастая форма удачно гармонировала с роскошным убранством интерьеров.

Под посольства были розданы многие красивые особняки по Поварской: Швеции, Афганистана, Бельгии, Венгрии, Норвегии. Они угнездились здесь во множестве, всех сейчас и не упомнить. Часть из них впоследствии переехала в новые здания.

По счастью, не все послереволюционные дома на Поварской уродовали чудесную аристократическую улицу — этакий московский Унтер-ден-Линден. Так, прямо напротив писательского клуба в 1931-34 гг. два из трех братьев Весниных [Виктор Александрович (1882—1950) и Александр Александрович (1883—1952)] выстроили скупой по своим формам Клуб бывших политкаторжан (дом No 33), который позднее стал кинотеатром, а еще позже — Театром-студией киноактера. Архитекторы-авангардисты спроектировали это здание в стиле советского конструктивизма, но не разрушили архитектурного ансамбля улицы, как это произошло в связи с постройкой новейшего высотного корпуса Гнесинки, задавившего всю округу.

Архитектурные неурядицы преследовали Москву сплошь да рядом. В середине 70-х на Бульварном кольце у Никитских ворот строили Дом ТАСС (Телеграфного агенства Советского Союза). По проекту здание должно было стать двадцатиэтажным с огромными окнами. Кто-то вовремя сообразил, что оно уродливо задавит низкорослую застройку прилегающего Бульварного кольца, и уже в ходе строительства здание ‘окоротили’. А несуразно большие окна и непропорционально массивный входной портал остались как наглядные свидетельства уродства ранее принятых скороспелых решений.

Если идти от нашего дома No 19 в противоположную сторону от Поварской к Арбату, то вы проходили мимо Спасо-Хауса — резиденции американского посла. Этот роскошный особняк, один из самых красивых в Москве в стиле неоампир, был выстроен в первую мировую войну архитекторами В.Д.Адамовичем и В.М.Маятом для купца-миллионщика Николая Александровича Второва (1866-1918, по его же заказу в 1911-13 гг. был построен комплекс конторских и гостиничных помещений ‘Деловой двор’, ныне это на Славянской площади, 2 перед памятником Кириллу и Мефодию, в советское время — площадь Ногина). После установления дипломатических отношений с США в 1933 г. жилой дом Второва был выбран первым послом Уильямом Буллитом для своей резиденции. В особняке останавливался генерал Эйзенхауэр, приглашенный Сталиным в 1945 г. Позднее там жили визитеры Никсон и Рейган. Прием в Спасо-Хаусе однажды посетил М.А.Булгаков и воспроизвел виденное в описании бала у Воланда (см. биографию Булгакова, написанную М.О.Чудаковой).

Это был официальный прием посла США для представителей всех зарубежных дипломатических миссий, работавших в Москве. Ради праздника одолжили животных в Московском зоопарке. Удалось раздобыть несколько горных коз, десяток белых петухов и медвежонка, которого предполагалось держать на протяжении всего вечера на специально сооруженной небольшой платформе. Для вящего эффекта соорудили в зале приемов искусственный лес из 10 березок — их выкопали заранее и временно поместили в одну из ванных комнат Спасо-Хауса. И, наконец, был сооружен вольер для фазанов, маленьких попугайчиков и сотни зябликов. Обеденный стол был украшен финскими тюльпанами и листьями цикория, зеленеющими на влажном войлоке, что, по замыслу авторов композиции, должно было имитировать лужайку.

Этот ‘Весенний фестиваль’ 24 апреля 1935 г. останется в памяти, пожалуй, как самый роскошный и ослепительный прием, когда-либо организованный американской дипломатической миссией за рубежом. Он собрал в Спасо-Хаусе более 400 гостей и был увековечен Булгаковым в ‘Мастере и Маргарите’ как ‘весенний бал полнолуния’.

Из шпионских историй, связанных с этим домом, самой громкой является установка подслушивающего устройства в деревянный резной герб США, преподнесенный от имени Сталина в подарок послу США. Герб провисел в его кабинете с 1946 по 1952 гг. Это недреманное шпионское приспособление было предметом хитроумного изобретения автора музыкального инструмента ‘Терменвокс’ Льва Сергеевича Термена (1896-1993), история жизни которого еще более витевата, чем история жизни второй жены С.Т.Коненкова, о которой я расскажу чуть позже. Биография Термена включает выдающиеся электротехнические изобретения, встречу с Лениным, разведывательную деятельность в США, сказочное богатство, женитьбу на негритянке-танцовщице, ГУЛАГ, Сталинскую премию (Сталин собственноручно переправил премию второй степени на первую степень) и бездомный нищий закат жизни в возрасте под сто лет после вступления в члены КПСС.

Однако главной достопримечательностью арбатских переулков на этом направлении была Собачья площадка — ностальгический реликт послепожарной патриархальной Москвы с треугольной площадью и неработающим фонтанчиком, бессердечно закатанными под асфальт при строительстве Нового Арбата.

По моему разумению, Новый Арбат — большая архитектурная нелепость, ‘вставная челюсть’ города, как его называли. Задуман он был еще до войны. По генеральному плану реконструкции Москвы 1935 г. предусматривалась городская магистраль, соединяющая Кремль с Рублёвским шоссе — оазисом правительственных дач. На начальном участке магистраль должна была пройти параллельно Арбату, а потому получила рабочее название Новый Арбат.

До войны идею осуществить не успели и вернулись к ней лишь в начале 1960-х гг. под давлением Хрущева. Тот посетил Кубу, впечатлился необычными для его взора гаванскими небоскребами американской постройки и, как властелин страны, распорядился ‘завести в Москве нечто подобное’. Для воплощения этого приказа как нельзя лучше подходил Новый Арбат, свежая необремененная постройками улица. Об охране культурно-исторического наследия города никто из властьимущих в то время не размышлял. Хрущев — в долгополом габардиновом пальто до пят — лично приезжал сюда подстегивать строителей. Я однажды видел его там. Он стоял среди пыли и строительного мусора, видимо, мечтая о коммунистической улице будущего. Получилось не очень, — также как и со строительством самого коммунизма.

Память о погибшей Собачьей площадке продолжает жить в литературе. И.С.Тургенев поселил здесь обедневшую дворянскую семью героев романа ‘Дым’. Собачья площадка — отправная точка путешествия героя популярной повести В.А.Соллогуба ‘Тарантас’. Сюда приходил Саня Григорьев — герой ‘Двух капитанов’ Вениамина Каверина. Здесь располагалась усадьба известного славянофила А.С.Хомякова (1804-1860), в которой после революции одно время был музей сороковых годов XIX века и зарождалось музыкальное училище Гнесиных. По соседству жили Марина Цветаева (1892-1941) и великий русский мыслитель В.И.Вернадский (1863-1945).

На углу Собачей площадки и Борисоглебского переулка притулилась керосиновая лавка — в XIX веке жилой дом безалаберного московского друга Пушкина, закоренелого холостяка Сергея Александровича Соболевского (1803-1870). Здесь в 1826 г. по приезде в Москву после пятнадцатилетнего перерыва Пушкин читал ‘Бориса Годунова’. Пушкин гостил некоторое время у Соболевского и даже заказал Тропинину свой портрет для подарка хлебосольному другу. Никаких памятных знаков на керосиновой лавке отродясь не было. Все это было известно лишь изустно, и только гораздо позднее опубликовано в книгах о друзьях Пушкина.

Керосиновую лавку — бывший дом Соболевского на Собачьей площадке — любил рисовать при разной погоде художник Александр Павлович Могилевский (1885-1980), один из нескольких бытописателей уничтожения дореволюционной Москвы. Учился он в Мюнхене. Много странствовал по Европе, но после революции осел в Москве в Трубниковском переулке. Иллюстрировал книги и писал преимущественно акварели.

Глубокий старик, питавшийся исключительно консервами, но на зависть всем очень бодрый, А.П.Могилевский был неродным дедушкой моего товарища по соседней парте — Алика Курца, к концу жизни ведущего профессора химического факультета МГУ Александра Леонидовича Курца (1937-2003). Алик жил в коммуналке на первом этаже двухэтажного домишки No 21, соседнего с нашим аристократическим доходным домом No 19. Его семья была большой: дедушка-художник с бабушкой Любовью Ивановной из известного дворянского рода Петунниковых (до второго замужества вдовой белого гвардейского офицера), средних лет мать Лика (Лидия Владимировна Петунникова) и очень моложавый отчим, третий муж Лидии Владимировны (она была на 11 лет старше этого мужа) — фронтовик-капитан, послевоенный выпускник МГИМО, юрист и политолог Николай Никанорович Разумович (1922-1990). Последний, кстати, сын расстрелянного священника, часто отсутствовал дома из-за посещений Латинской Америки и, нетрудно догадаться, был там проводником советского влияния. Отдельную квартиру государство ему, однако, так и не предоставило. Лидия Владимировна же в моих глазах олицетворяла богему. Замечательный очерк о Николае Никаноровиче написал его ученик, академик Ю.С.Пивоваров. Он сравнивает Н.Н. с героем Достоевского Версиловым (из ‘Подростка’) и называет ‘русским Гамлетом’ 20-го века: ‘люди этого склада не дали России погибнуть окончательно’.

В 1987 г. Московская организация Союза художников РСФСР выпустила Каталог выставки картин А.П.Могилевского. На обложке акварель с видом Трубниковского переулка. Художник рисовал, разумеется, свой дом No 21, но волей-неволей доминирует в центре рисунка махина нашего дома No 19. Незадолго до отъезда в США я сделал для московского канала ТВ успешную 15-минутную зарисовку об истории своего родного дома, расцветив выступление дюжиной акварелей А.П.Могилевского, которыми по протекции Алика Курца ссудила меня для этой цели сестра художника.

По состоянию на 2012 год наш огромный изысканный пятиэтажный дом числится в московской мэрии как объект культурного наследия регионального значения. Он был возведен под официальным названием ‘Винные погреба Главного управления уделов императорского двора’ — это ведомство управляло имуществом царской семьи (см. фотографию в ‘Памятниках архитектуры Москвы, Земляной город’, Искусство, 1989, стр.132). При постройке над центральным подъездом так и значилось черным по белому: ‘Дом главного управления уделов’. Замышлялось это здание при участии выдающегося русского винодела князя Л.С.Голицына (создателя Новосветского шампанского, завоевавшего в начале ХХ века медали на выставках в Париже). Построено оно было на месте обширного сада соседней барской усадьбы (дом 17).

Дом No 19 состоял из трех корпусов, параллельных Трубниковскому переулку, соединенных по краям еще двумя корпусами с врезанными в них арочными проемами, отнюдь не темными благодаря обширным световым колодцам. Он был сверх меры напичкан ‘архитектурными излишествами’. Из-за своей экзотичности дом неоднократно привлекал внимание киношников. Когда дом уже был подготовлен к капитальному ремонту и пустовал, именно здесь снимались многие сцены некогда нашумевшего фильма ‘Романс о влюбленных’ (режиссер Андрон Кончаловский). У нашего дома расстреливают немецких соглядатаев в начале войны в киноэпопее ‘Рожденная революцией’. Однажды на узком заднем дворе, где в числе прочего ютилось постоянное представительство Якутии, перекинули веревки, повесили белье и снимали итальянские трущобы. Побывав много позже во Флоренции подтверждаю, было похоже. Последний раз я заметил необычный двор своего родного дома в четырехсерийном остросюжетном детективе ‘Обратный отсчет’. Я смотрел его по каналу НТВ в мае 2009 года в США, и меня охватили детские воспоминания как мы, школьники, играли там в футбол.

На моей памяти на фасаде нашего дома прицепили мраморную мемориальную дощечку: дом сооружен в 1912 г. по проекту архитектора Павла Петровича Малиновского (1869-1943). Другая мемориальная доска памяти нижегородского архитектора П.П.Малиновского установлена в Москве на доме No 7 по Глазовскому переулку. Гражданский инженер П.П.Малиновский заслужил такую честь скорее всего в виду его активного участия в революции. Он был членом партии с 1904 г. После революции стал членом Президиума Моссовета и председателем комиссии Моссовета по охране памятников искусства и старины, а также гражданским комиссаром Кремля. С марта 1918 г. он даже исполнял обязанности наркома госимуществ и осуществлял проект убранства и благоустройства братских могил на Красной площади у кремлевской стены.

Главной и для многих потаенной достопримечательностью дома No 19 по Трубниковскому переулку, сооруженному Малиновским, был гигантский трехэтажный подвал. Удельное ведомство было крупным производителем качественных вин в дореволюционной России, и оно при постройке жилого дома запроектировало громадные погреба для выдержки вин, площадью 3000 квадратных метров, называемые ‘голицынскими’ в честь основателя русского научного виноделия князя Льва Сергеевича Голицына (1845-1915). Последний был ‘известный краснобай, горячий спорщик, всегда громко хваставшийся тем, что он не посрамлен никакими чинами и орденами’ — так вспоминал о нем известный московский хроникер В.А.Гиляровский.

Ежедневно у нашего дома гужевались трехтонки с бочками молодого вина, которые отправляли в чрево дома отстаиваться до нужной кондиции. Через густо зарешеченные окна полуподвала в моей подворотне было видно как автоматы полощут бутылки, а время от времени завод отгружал готовую продукцию. Был на заводе и свой тщательно охраняемый спеццех, который поставлял продукцию к столу владык страны. Десятилетиями позже я случайно познакомился с филателистом Виктором Ноевичем Розовским с Арбата, который до пенсии служил бухгалтером на этом самом заводе, и он порассказал мне много всякой всячины о бдительной охране спеццеха, куда его, разумеется, никогда в жизни не пускали, хотя он и был там сотрудником.

Однажды, скатывая бочку с вином по слегам, незадачливые заводские грузчики уронили ее с машины, и она ударилась торцом об асфальт. Торец треснул, по подвортне заструился ручеек красного вина. Кто жил поближе на первых этажах, бросился за емкостями. Другие же становились на колени и лакали вино, покрытое пылью и сгустками грязи, прямо с асфальта. Такой случай на моей памяти произошел только единожды. Эпизод запомнился на всю жизнь.

Дом по Трубниковскому переулку привлек внимание переехавших после революции из ненадежного Петрограда властей, и в главном корпусе, выходящем на переулок, поселился Народный комиссариат по делам национальностей, возглавляемый Сталиным. Как я уже писал, мой папа, младший сын в большой еврейской семье, в это время только-только перебрался из черты оседлости через Подольск в Москву и получил там неприметную должность в Международном крестьянском совете. По этому случаю ему предоставили жилье — комнату во втором корпусе, который выходил лицом во двор. Я нашел его имя в списке жильцов дома за 1926 год.

Поклонникам Булгакова известно, что Маргарита громила квартиру ненавистника Мастера в многоэтажном фешенебельном писательском доме. В жизни этот дом расположен в Лаврушинском переулке у Москвы-реки лицом к лицу со старым зданием Третьяковской галереи (в романе Булгакова дом перемещен за спину театра Вахтангова — обычный булгаковский прием, которому я когда-то посвятил отдельную публикацию). Папа был в списках на получение отдельной квартиры в этом престижном писательском доме. Но он же был в составе комиссии по распределению квартир, и по моральным соображениям наотрез отказался от участия в списках претендентов. Он считал категорически неприемлемым выделять что бы то ни было самому себе. Мама тоже никогда не гналась за материальным благополучием и поддерживала папу в его взглядах. В итоге я не получил от государства, а купил свою первую отдельную двухкомнатную кооперативную квартиру по совету депутата — драматурга А.Д.Салынского — в 1963 году через 22 года после гибели папы.

Через много лет после моего отъезда из родного дома он был капитально отремонтирован югославской фирмой. В главном корпусе, как когда-то, разместился Государственный комитет по делам национальностей, переименованный с 1994 года в Министерство по делам национальностей и региональной политике. Жильцы в дом больше не вернулись. Ворота наглухо заперли, и во внутренних корпусах засели внешнеторговые организации. Незадолго перед отъездом в США по собственной инициативе мне удалось снять для центрального телевидения 15-минутный сюжет о судьбе отчего дома. Тогда же я сделал для телевидения сюжеты о Доме Ученых на Пречистенке и только что тщательно реконструированном Доме Станкевича (Большой Афанасьевский переулок, дом 8, строение 1).

Дом Станкевича — удивительный пример предпринимательства в годы надежд конца перестройки. Он практические не существовал, стояли лишь ошметки стен. Территория усадьбы была отдана под детские курсы английского языка великолепному организатору Наталье Арсеньевне Промысловой. Та нашла общий язык с предпринимателем Шалвой Павловичем Чигиринским. Восстановление дома Станкевича, за спиной которого выросло огромное современное здание, было одним из первых бизнес-проектов Чигиринского в Москве. Не знаю подробностей, но школа английского языка ‘Дом Станкевича’ стала ассоциированной с ЮНЕСКО и получила в Москве громкую славу. Моя телепередача о доме Станкевича оказалась увлекательной.

В общей сложности за свою жизнь в Москве я подготовил для разных телевизионных программ не менее дюжины сюжетов. Самый запоминающийся из них — ‘Полет булгаковской Маргариты’ для программы Л.Н.Николаева ‘Под знаком пи’. К юбилею Галилея я сделал сюжет о почтовых марках с его изображениями. Рассказывал об оптических телескопах. Выступал о рисунках в пустыне Наска в Клубе кинопутешествий у Юрия Сенкевича. Естественно, несколько раз говорил об исследованиях Луны.

Однако вернусь к родному дому. После упразднения Министерства по делам национальностей в дом No 19 по Трубниковскому переулку перебралась часть подразделений Минэкономразвития. Обширные винные погреба по своему прямому назначению теперь не используются.

Придя с телеоператором к отчему дому, я не удержался от искушения рассказать зрителям и о его окрестностях. Напротив нашего броско-вычурного дома No 19 в Трубниковском переулке стоял тоже серого цвета, но безликий доходный дом No 26 (построен тогда же, что и наш, плодовитым московским архитектором Иваном Сергеевичем Кузнецовым, который спроектировал для упомянутого ранее купца Второва громадный комплекс ‘Делового двора’ на Варварке). Когда-то его в народе звали ‘домом научных деятелей’. В нем жили и астрономы — Л.П.Цераская, И.Д.Моисеев, В.В.Стратонов и будущий академик В. Г. Фесенков, и именно в этом доме в квартире 21 они с В.В.Стратоновым в начале 20-х годов организовали РАФИ — астрофизический институт, первый такого рода в России. Можно в шутку заключить, что по велению судьбы я появился на свет в доме, соседствующим с колыбелью советской астрофизики. В 2012 г. в этом доме живет артист Геннадий Хазанов, и этот дом теперь часто аттестуют ‘хазановским’.

Подле дома No 26 на той же четной стороне Трубниковского в тени деревьев притулился невзрачный домишка (No 30-а), где на моей памяти ютился Институт славяноведения АН СССР, переименованный позднее в Институт славяноведения и балканистики. Там работала дочь М.С.Петровых. А вплотную к дому 19 стоит бывший особняк (No 17) известного художника-передвижника, академика живописи, собирателя икон и мецената Ильи Семёновича Остроухова (1858-1929). Ныне в нем музей ‘Русская литература XX века’ и выставочные залы Государственного литературного музея. Именно в сад этого особняка и был втиснут в старую застройку доходный дом No 19.

Комната в Трубниковском переулке, куда после их женитьбы папа привел маму и где я родился, была задумана архитектором как спальня в отдельной квартире врача или присяжного поверенного приличного достатка. Она замыкала анфиладу из четырех комнат и примыкала вплотную к ванной. Когда жильцы мылись в ванной, было ощущение, что они моются на твоей кровати. Огромное полукруглое окнище комнаты во всю ее стену на моей памяти настолько обветшало, что грозило вот-вот рухнуть на улицу. Мама регулярно писала по этому поводу в домоуправление, страховалась на случай, если кто-нибудь внизу пострадает. Реакция последовала через много лет, после выпадения нескольких стекол, и окно уродливо укрепили изнутри деревянными стойками.

Наша квартира в Трубниковском переулке располагалась на четвертом этаже, и подняться к нам можно было на лифте. По рассказам, до революции в лифте было роскошное зеркало в полный рост, скамеечка, и обит он был малиновым плюшем. Я ничего подобного уже не видел, но кое-какие отзвуки предреволюционного благолепия до моей юности сохранились. Под нами на третьем этаже, в отдельной семикомнатной квартире No 28, жила семья обласканного властями врача — доктора Ивана Андреевича Бунина. Был он, кажется, гинекологом.

В надежде узнать побольше о докторе И.А.Бунине я копался в интернете и вдруг обнаружил, что до войны вместе с ним проживала некто Елизавета Дмитриевна Бунина, 1884 года рождения, образование высшее, беспартийная, заведующая отделением живых культур Центрального государственного научного контрольного института Наркомата здравоохранения на Сивцевом-Вражке. Она была арестована в 1938 г., обвинена в контрреволюционной деятельности и расстреляна 27 июля 1941 г. в Коммунарке. Судя по всему, это была жена доктора Бунина. Благосклонность властей к одним членам семьи не спасала других.

Хорошо помню симпатичную толстушку-дочь доктора Бунина — Верочку. Та была замужем за одним из самых известных в Москве китаеведов Львом Залмановичем Эйдлиным (1910-1985), который учился в том же Московском институте востоковедения, что и папа.

Эйдлин переводил белыми стихами древнекитайскую поэзию, — дело, казалось бы не слишком хлебное и престижное, однако в период великой дружбы с Мао Цзе-дуном профессия китаеведа ценилась на вес золота. Жена Эйдлина — Вера Ивановна Бунина — увековечена среди персонажей сатирической книги Владимира Войновича ‘Иванькиада’: на старости лет Верочка была председателем ревизионной комиссии жилищного кооператива ‘Советский писатель’ и активно склочничала с Войновичем. (‘Иванькиада’ — это история получения Войновичем квартиры в писательском кооперативе, освободившейся в связи с отъездом гражданина Иванькова).

На упоминание квартиры доктора Бунина в доме No 19 по Трубниковскому переулку я натолкнулся в мемуарах великого скульптора Сергея Тимофеевича Коненкова ‘Мой век’. Как-то у Буниных в гостях ‘русский Роден’ познакомился с невестой своего молодого талантливого приятеля-скульптора Петра Игнатьевича Бромирского (1886-1919/20), которая впоследствии стала его второй женой — обольстительной красавицей Маргаритой Ивановной Воронцовой (1896-1980), провинциальной дворяночкой, дочерью присяжного поверенного из заштатного удмуртского города Сарапула, которая была на 22 года моложе Коненкова.

В биографии С.Т.Коненкова (Юрий Бычков, серия ЖЗЛ, Москва, Молодая Гвардия, 1985, стр.205-206) написано, что студентка юридических курсов мадам Варвары Александровны Полторацкой, что у Никитских ворот (там, где теперь театр Марка Розовского), девица Воронцова квартировала у знакомых отца помещиков Козновых в их собственном доме по Трубниковскому переулку (судя по всему, дом No 32). В декабре 1917 года дом реквизировали, и Ф.И.Шаляпин пригласил крестную мать своих детей Кознову вместе с юной квартиранткой переселиться в его особняк на Новинском бульваре, от Трубниковского переулка это 3-4 минуты ходьбы пешком. Нынче небольшой особнячок Шаляпина оказался под боком у американского посольства и там теперь музей Ф.И.Шаляпина — филиал Государственного музея музыкальной культуры им. Глинки. Сам Шаляпин в ту пору большую часть времени обретался в Петербурге и заграницей. Квартирантка Воронцова без устали кружила головы молодых людей и флиртовала, у нее не было отбоя от поклонников и очередных женихов.

Страстно влюбившийся в нее Коненков умыкнул невесту у Бромирского, и на долгие годы лучезарная притворщица Воронцова стала его гражданской женой и томной музой. Наконец, уже после смерти Бромирского от тифа, Коненков и Воронцова обвенчались в сентябре 1922 года перед их отъездом в Америку, и, следовательно, семейство Буниных справило новоселье в нашем доме сразу же после его постройки за десятилетия до того, как я узнал об их существовании.

Не могу не заметить мимоходом, что Коненков и Маргарита Ивановна Воронцова провели в Америке не несколько месяцев, как планировали, а два десятилетия, безбедно пережив там и сталинские репрессии, и лихолетье войны. ‘Роковая обольстительница’ Маргарита Ивановна, перед которой не могли устоять отец и сын Шаляпины, Рахманинов и многие другие знаменитости, под кодовым именем ‘агент Лукас’ работала, между прочим, на внешнюю разведку НКВД и была последней любовью Альберта Эйнштейна, не без успеха склоняя его делиться атомными секретами с СССР. Ее деятельность почему-то не упомянута в мемуарах П.А.Судоплатова (1907-1996), того самого, который перед войной руководил из Москвы уничтожением Троцкого. (Непосредственно в Мексике этой операцией ведал заместитель Судоплатова генерал Наум Эйтингон).

В другой же своей книге — ‘Разведка и Кремль’ — П.А.Судоплатов рассказал о М.И. в ипостаси новоявленной Маты Хари: ‘Жена известного скульптора Коненкова, наш проверенный агент, действовавшая под руководством Лизы Зарубиной, сблизилась с крупнейшими физиками Оппенгеймером и Эйнштейном в Принстоне. Она сумела очаровать ближайшее окружение Оппенгеймера. После того как Оппенгеймер прервал связи с американской компартией, Коненкова под руководством Лизы Зарубиной и сотрудника нашей резидентуры в Нью-Йорке Пастельняка (Лука) постоянно влияла на Оппенгеймера и еще ранее уговорила его взять на работу специалистов, известных своими левыми убеждениями, на разработку которых уже были нацелены наши нелегалы и агентура…’.

На старости лет в Нью-Йорке С.Т.Коненкова обуревали странные причуды как-то, например, забота о крысах и дрессировка тараканов. Он писал письма с пророчествами Сталину от лица свидетелей Иеговы. Воронцова надолго бросала мужа одного и гостила в Принстоне у Эйнштейна. Вела рассеянный образ жизни и активно занималась общественной деятельностью. В конце концов, в 1945 г. Коненков надумал вернуться в Москву, и агент Лукас сопроводила его на родину. Они отбыли на специально зафрахтованном по указанию Сталина советском пароходе ‘Смольный’ со всеми коненковскими произведениями.

Чета Коненковых получила в Москве неслыханные блага: роскошную мастерскую и квартиру в новом доме ‘под юбкой’ (построен в 1940 году) на углу улицы Горького (Тверской) и Тверского бульвара, где размещался продуктовый магазин ‘Армения’ и на башне торчала чудаковатая верзила-балерина с откинутой рукой (дом No 17/28). Ныне там мемориальный музей-мастерская С.Т.Коненкова.

Не могу не упомянуть того, что сообщают другие мемуаристы. В последние годы жизни уже совершенно беспомощная одряхлевшая Маргарита Ивановна Воронцова-Коненкова впала в рабскую зависимость от домработницы, разумеется, сексота органов госбезопасности, которая изощренно мстила ей за сладкую жизнь в США и даже не кормила ее. Злобная домработница будила М.И., зажигая перед ее лицом бумагу. Не давала курить, без чего муза ‘русского Родена’ жить не могла. Зная, что М.И. плохо от спиртного, силой накачивала ее коньяком. Однажды состригла брови.

М.И. умерла от истощения в 1980 г. в центре Москвы в мастерской мужа в возрасте 84 лет через девять лет после смерти С.Т.Коненкова (1874-1971). Так эта фантастическая история девицы Воронцовой началась в нашем доме на третьем этаже нашего подъезда в квартире врача И.А.Бунина. (В некоторых публикациях указывается, что М.И.Воронцова квартировала у Бунина, который якобы жил на Поварской, но это, скорее всего, неоправданное обобщение).

В нашей коммунальной квартире отнюдь не бушевали такие же страсти как в семье Коненковых. Состав жильцов был смешанным. Помимо трех комнат у двух ‘ветвей’ Гурштейнов, остальные четыре комнаты в нашей коммунальной квартире к моменту моего рождения были заняты еще четырьмя семьями. Когда я был уже в сознательном возрасте, при одной кухне и одном туалете, в нашей коммуналке проживал 21 человек.

Вспоминая соседей по коммунальной квартире, я тщусь воспроизвести для любознательного читателя эту отнюдь не благостную атмосферу коллективного жилья по принуждению.

Одну небольшую комнату (12 квадратных метров) занимал Иван Иванович Диденко с бровями в точности как у Брежнева — видный работник Госплана с очень полной женой, которая тоже работала в Госплане, чудесной старушкой — матерью жены и двумя детьми школьного возраста. На ночь они разбирали складные кровати в два этажа. Не знаю, как им это удалось, но в комнату было втиснуто еще и фортепьяно.

Любвеобильный Иван Иванович не упускал случая притиснуть в темных коммунальных коридорах ни одну соседку. Однажды папа устроил ему словесную выволочку, и тот навсегда перестал цепляться к маме. Мало ли что может случиться, а потерять работу в Госплане за здорово живешь — не фасон.

Жена Ивана Ивановича — Елена Семеновна Денисова — приглашала на домашние праздники своего брата Сергея Семеновича. Тот служил где-то инженером, но имел музыкальное образование, играл на фортепьяно и имел потрясающий густой бас. Цыганские романсы в его живом исполнении, честное слово, в те годы впечатляли больше, чем редкие посещения Большого театра.

Их сын и мой приятель Волик (Валерий Иванович), на два года моложе меня, в 1963 г. окончил Московский энергетический институт и преподавал там же. В 1985 г. он защитил докторскую диссертацию и стал профессором по кафедре информационно-измерительной техники.

Как-то в нашей квартире умерла добрая тихая старушка, которая до революции была здесь домработницей, да так до конца дней своих и осталась в клетушке для прислуги у кухни. Госплан, в порядке улучшения жилищных условий, добился предоставления ордера на эту клетушку семье Диденко. Только в квартиру зашла местная ‘гулящая женщина’ Титова с грудным ребенком и попросила у Елены Семеновны, жены Ивана Ивановича, одним глазком взглянуть на их будущую комнату. Та не отказала. Больше Титова из этой комнаты не вышла. Близкие ей люди заносили к ней продукты и ночной горшок, так что она не отлучалась даже в уборную. Гуманные советские законы применительно к матери-одиночке не позволили выкинуть ее на улицу, а другого пристанища у нее не было. Так ее из этой комнаты никто никогда и не выселил. Впоследствии ее быстро подросший сын нас всех тихо обкрадывал.

Другой колоритной фигурой в квартире была Людмила Бертольдовна Гришина, по второму мужу Суворова, полька, брошенная первым мужем — рядовым охранником в НКВД. Я знаю об этом, поскольку она любила хвастать: как тому удавалось прихватывать ценные вещички в квартирах арестованных. Людмила Бертольдовна в ванной дралась с Титовой оцинкованными шайками. У нее тоже был сын, только постарше — Алик. После службы в армии Алик, заметно оглохший, женился на портнихе с нашего двора. Он любил приговаривать жене: ‘Ты куй денежку, а я уж разберусь как потратить’.

Львиную долю свободного детского времени у нас занимала игра в футбол на асфальтовом внутреннем дворе. Регулярно мы били стекла на первом и втором этажах, следовали бешеные вопли жильцов и скандалы, но это нас не останавливало. У меня было любимое футбольное амплуа, оно называлось ‘стоять на воротах’.

После окончания института в 1959 г. я получил специальность инженера астронома-геодезиста. Не могу не отметить любопытную деталь: из нашего дома No 19 по Трубниковскому переулку вышел еще один астроном-геодезист. Мы были тезками, он жил на пятом этаже в соседнем подъезде и был всего-то на год младше меня. Учились мы, надо полагать, в одной и той же школе, но по двору и по школе знакомы не были. Познакомились и подружились мы в кружках Московского планетария. Он пошел в институт по моим стопам и на всю жизнь застрял там преподавателем. Сегодня Александр Павлович Юзефович — кандидат технических наук, профессор кафедры высшей геодезии. Он всегда увлекался фотографией и был моим учителем в этой области.

Так случилось, что, в отличие от меня, Саша Юзефович поменял место жительства незначительно. После женитьбы на замечательной девушке Тамаре он переехал на Садовое кольцо напротив американского посольства не далее, чем за 300-400 метров от нашего общего родного двора. Однако один из их с Тамарой сыновей уехал дальше — в США. Мы уже давно не виделись, и о судьбе второго сына я мало что слышал.

Глава 3. Эвакуация в Чистополь. Гибель папы

К моменту вторжения нацистов в СССР 22 июня 1941 г. мне было четыре с небольшим года. Засело в памяти, как мы с мамой спешим несколько раз в бомбоубежище под храмом в Большом Девятинском переулке, дом 15, на взгорке над Москвой-рекой. Здесь некогда крестили новорожденного А.С.Грибоедова. В 1929 г. этот храм XVII века был обращен в узилище и служил для расстрелов. В 1970-е гг. в храме располагалось учреждение ‘Гипробытпром’. В 1992 г. возвращен церкви. Он носит имя Девяти мучеников Кизических, ‘что на кочерыжках’. Отсюда и название переулка — Девятинский. Кизические мученики — группа христианских святых конца III века н.э. из малоазийского городка Кизик, принявших там мученическую смерть. Московский храм в их честь освятил в 1698 г. последний патриарх петровского времени Адриан в память своего чудесного исцеления от паралича, которое он приписал предстательству Кизических мучеников. Превращать в бомбоубежище глубокие винные подвалы нашего дома никому в голову не приходило. Видимо, нужны были по прямому назначению для снабжения руководства качественным вином.

В последние годы Сталина неподалеку от храма Кизических мучеников взгромоздили внушительное здание американского посольства. Сначала посольство переехало из центра с Манежной площади в отремонтированный многоквартирный дом, где до этого жил мой одноклассник Игорь Вирко. Игорь после школы окончил Физфак МГУ, и нынче Игорь Григорьевич Вирко — главный редактор популярного журнала ‘Знание — сила’.

Посольство в дальнейшем было радикально расширено новым корпусом, а бывший жилой дом остался в качестве его левого крыла. По другую сторону от Девятинского переулка подле посольства в начале 1970-х в мгновение ока соорудили изящный новодел с мемориальной доской ‘А.С.Грибоедов’ (подлинный особняк, в котором родился и вырос Грибоедов, уничтожили, чтобы заменить фальшивкой). Никакого музея в этом особнячке не появилось, и в округе ходили пересуды, что он служит опорным пунктом органов для слежки за посольством. Электронное же наблюдение, по слухам, велось с чердака многоэтажного дома напротив, известного окрестным жителям как дом артистов Большого Театра. Я в этом доме позднее бывал у врача-коллекционера из кремлевской поликлиники М.Г.Порубиновского и у С.С.Дебова — ответственного за сохранение в Мавзолее мумий Ленина и Сталина. Секретное место его работы до переезда на улицу Красина тоже находилось совсем неподалеку — большая дореволюционная гимназия на Садово-Кудринской улице слева от главного входа в Планетарий (дом No 3). Я проходил мимо этого здания тысячи раз по дороге в Планетарий. Вывеска гласила ‘Кафедра биохимии’, но здание, засаженное чудной сиренью, всегда было безмолвно и удивительно скрытно. О его подлинной миссии я узнал много позже.

В преклонном возрасте уже бывший директор лаборатории Мавзолея, академик Академии медицинских наук Сергей Сергеевич Дебов (1919-1995) поведал корреспонденту журнала ‘Власть’ подробности о патолого-анатомическом вскрытии трупа Сталина. Его вскрывали особым щадящим способом, чтобы легче потом было сохранять забальзамированное тело. В ночь с 5 на 6 марта 1953 г. прежде всего сделали слепок рук и лица. Потом приступили к вскрытию и временному бальзамированию. ‘Там была неожиданность, — вспоминал Дебов, — при жизни мы Сталина никогда не видели. На портретах он был всегда красивый, моложавый. А оказалось, что лицо с сильными оспинами и старческими пигментными пятнами. Они особо проявляются после смерти. Невозможно такое лицо выставить для прощания в Колонном зале. Мы большую работу проделали, убирая пятна. Но потом все равно после установки гроба пришлось маскировать все светом. А в остальном было все как обычно. Мы всегда боимся контакта тела с металлом, особенно с медью. Поэтому все для Сталина было сделано из золота — пуговицы, погоны. Орденскую колодку сделали из платины’.

Корреспондент поинтересовался, как именно проходило вскрытие. Оказалось, академики, подписавшие акт патолого-анатомической экспертизы, при вскрытии не присутствовали: ‘Помещение-то было тесное. Они сидели в другой комнате. А товарищи из госбезопасности относили им извлеченные нами органы’. ‘Получается, — удивился корреспондент, — к примеру, что вы могли отдать один мозг, а академики — получить другой?’ Дебов задумался: ‘А нас, собственно, это не касалось’. Все органы Сталина были кремированы. Лишь мозг вождя передали в Институт мозга, где он находился на секретном хранении, разделенный на тончайшие пластинки.

Я пишу о Сергее Сергеевиче Дебове, Герое Социалистического труда, лауреате Ленинской премии, поскольку его знал. Он был ответственным секретарем редколлегии журнала ‘Биохимия’, где мама в пятидесятые годы работала заведующей редакцией. Они общались друг с другом по несколько раз в месяц. Я бывал у него дома. В мои юношеские годы он был среди тех взрослых, которые поражали меня своей отстраненностью. Человек на вид ласковый и интеллигентный, он без зазрения совести забрал у меня, студента, кучу иностранных марок, принесенных, естественно, для обмена, и никогда ничего не предложил взамен. Мама отказалась напоминать ему об этом странном казусе. Но все это происходило сильно после войны.

Эвакуацию в годы войны в город Чистополь на Каме за Казанью я практически не помню. Чистополь — один из крупнейших городов Татарстана, но с очень скромной историей. Я ни разу не слышал упоминаний о нем с экрана телевизора за единственным исключением, когда узнал, что в этом городе расположена одна из старейших российских тюрем — что-то наподобие Владимирского централа.

Мы уехали в Чистополь от Союза Писателей. Папа активно участвовал в создании инициированного Максимом Горьким Союза Советских Писателей и был его членом со дня основания. С началом войны это маме сильно помогло. Безработной маме надо было еще выручать сестру Марину с малолетней дочкой, муж тети Марины — Иосиф Вильгельмович Спэт — был репрессирован перед войной. Надо было выручать и свою мать Надежду Васильевну — мою бабушку. Правдами и неправдами маме удалось вывезти с собой в Чистополь всех трех, но о большем числе иждивенцев нельзя было и заикнуться. Дедушка же — мамин отец — сказал, что ему бояться нечего и остался в Москве.

Атмосфера жизни эвакуированных в сонном Чистополе 1941-43 гг. воспроизведена в сборнике ‘Чистопольские страницы’, изданном в Казани Татарским книжным издательством в 1987 г. Другую хорошую книгу на ту же тему ‘Странники войны’ издала московский литературовед Наталья Громова (Москва: Астрель, 2012).

Вскоре после переезда в Чистополь, мама устроилась работать на местном радио. Вещание шло главным образом, разумеется, трансляциями из Москвы и Казани, а местный радиоузел обеспечивал только один-два часа городских новостей. По общественной линии мама была избрана эвакуированными председателем Совета жен писателей-фронтовиков — главного органа самоуправления москвичей. Было кем управлять: в городе помимо писательских жен жили и мужчины — поэт Михаил Исаковский (1900-1973), писатель и публицист Леонид Леонов (1899-1994), поэт Борис Пастернак (1890-1960), писатель и драматург Константин Тренев (1876-1945), писатель и общественный деятель Константин Федин (1892-1977) и другие писательские знаменитости, не ушедшие на фронт. Сегодня я с удивлением обнаруживаю, что многие эвакуированные в Чистополь мужчины были моложе папы.

Маме не импонировало разбираться с жизненными коллизиями писателей и их жен. Она тяготилась своим постом, и при первой же возможности уступила его Анне Зиновьевне Стоновой (1904-2001), которая продолжала занимать его десятилетиями уже в Москве после окончания войны. Муж Стоновой — Дмитрий Миронович (1898-1962) — был другом Михаила Булгакова и заметным писателем довоенной поры. Он прошел Отечественную войну, а затем с 1949 по 1954 гг. — сталинские лагеря и тюрьмы. Кроткая Анна Зиновьевна была терпеливой школьной учительницей биологии.

В книжке о Чистополе упоминаний о нашей семье нет. Мама туда своих воспоминаний не написала. Я случайно знаю, что А.З.Стонова умерла в глубочайшей старости в Чикаго, куда последовала за семьей сына. Сын ее — Леонид Дмитриевич (род. в 1931 г.) — оказался видным общественным деятелем русскоговорящей диаспоры США (Международный директор Бюро по правам человека и соблюдению законности в бывшем Советском Союзе, президент Американской Ассоциации евреев из бывшего СССР).

В четыре с половиной года я не отдавал себе отчета, что в первые же месяцы войны потерял на войне отца. Я был, как писал раньше, поздний ребенок — 2 октября 1941 г. папе должно было исполниться 46 лет, совсем не возраст для рядового бойца. Он ничего не видел без сильных очков и имел ‘белый билет’ — полное освобождение от военной службы. Но в общем патриотическом порыве он счел гражданским долгом не прятаться в тылу или идти в армию, скажем, корреспондентом, а без раздумий пошел добровольцем в народное ополчение. Ополченцы близко не могли представить себе, чем обернется их участие в обороне Москвы.

Должен сразу оговориться, что тема Отечественной войны мучительна для меня так же, как и для миллионов соотечественников. С одной стороны — это величайшая победа народа моей родины над фашистской чумой. Это величайший вклад всех народов СССР в историю ХХ века. С другой стороны, многие страницы войны — кровавая история злодеяний преступного сталинского режима. Я не историк и не берусь судить, что было наиболее ужасным для страны при Сталине: рабский ли труд великих строек ГУЛАГа вроде канала имени Москвы, коллективизация с преднамеренным созданием голодомора и людоедства, катынское дело, блокада Ленинграда по вине Жданова, выселение жителей Крыма и народов Северного Кавказа, расправа над бывшими советскими военнопленными. Тем не менее для меня бесспорно, что в том же ряду сталинских злодеяний должна быть названа гибель московского народного ополчения. Верховный главнокомандующий не умел воевать, терроризировал сервильный генералитет и освоил азы военного дела лишь после нескольких сокрушительных поражений с многомиллионными людскими потерями.

Впервые о создании народного ополчения было упомянуто генералом армии Г.К.Жуковым (1896-1974) на совещании в Ставке 26 июня 1941 г. Он предложил создать из нестроевого ополчения 2-3 армии. Этот вопрос обсуждался той же ночью в Кремле в присутствии С.К.Тимошенко (нарком обороны), А.С.Щербакова (партийный лидер Москвы), В.П.Пронина (председатель исполкома Моссовета). По мысли Жукова, ополчение предполагалось использовать в случае необходимости для непосредственной обороны Москвы. В процессе двухмесячного обучения оно должно было участвовать в строительстве оборонительных рубежей под Москвой. Все эти сведения я легко нашел в интернете.

Ночью 30 июня в Кремле состоялось новое совещание по вопросу ополчения, и с согласия представителя Государственного Комитета Обороны (ГКО) В.М.Молотова его создание было предрешено. В ночь на 2 июля ЦК ВКП(б) поручил местным партийным организациям возглавить формирование народного ополчения, и в тот же день Военный Совет Московского военного округа принял Постановление о добровольной мобилизации жителей Москвы и области в народное ополчение. В Москве план мобилизации составлял 200 тысяч человек, в области — 70 тысяч человек. Ими планировалось укомплектовать 25 дивизий.

Постановление No 10 ‘О добровольной мобилизации трудящихся Москвы и Московской области в дивизии народного ополчения’ было принято ГКО 4 июля 1941 г. на вторую неделю войны, задолго до того, как гитлеровские войска стали реально угрожать городу, и оно узаконило инициативу партийных органов. Главным проводником свежеиспеченного решения был один из сталинских подручных Александр Сергеевич Щербаков (1901-1945), кстати, родной брат жены другого такого же — Андрея Александровича Жданова (1896-1948).

Щербаков был кадровым идеологическим аппаратчиком, с 1932 г. работал в центральном аппарате ЦК ВКП(б). После создания в 1934 г. Союза писателей, формальным главой которого был Горький, Щербаков по совместительству занял должность первого секретаря Союза, отвечая за все хозяйственные, кадровые и политические решения. На волне ‘Большого Террора’ в 1938 г. он стал первым секретарем Московского областного и городского комитетов ВКП(б), т.е. сталинским опричником по Москве. С 1939 г. он член ЦК ВКП(б) и с марта 1939 г. — член Оргбюро ЦК. С 4 мая 1941 г. он секретарь ЦК ВКП(б). Хрущёв в мемуарах называл характер Щербакова ‘ядовитым, змеиным’.

В интернете я нашел письмо тов. Сталину П.И.Сидорова (член партии с 1908 г.) об инициативе партийных органов по формированию дивизий народного ополчения:

‘… Нужно срочно дать указание [определить] роль народного ополчения, задачи, обязанности и порядок комплектования. Если это ‘добровольцы для сражения с врагом’ — нужно сделать так — распустить всех без исключения и вербовку добровольцев вести через военкоматы, не допуская хвастовства %%… Нам нужна армия, а не сброд из художников, профессоров с геморроями, сердечными болезнями и различными старческими недомоганиями. Запретить принимать в данное время вообще всех лиц (даже и действительных добровольцев) старше 45 лет в ряды РККА за исключением командного и начальствующего состава. …оставить в покое всех тех, кто по возрасту уже болен и немощен. Тех, кто внес %% хвастовство в серьезное дело — нужно взять в работу, чтобы они поняли, что нельзя теперь вредить. Враг у ворот…’

Письмо П.И.Сидорова было зарегистрировано 8 июля. Возможно его по должности читал Щербаков. Но последнего занимало совсем другое. Ведущим помыслом Щербакова было угадать мысли Сталина и угодить ему. Уже на четвертый день после принятия решения об ополчении — 7 июля — Щербаков рапортует вождю, что ополчение сформировано. Было набрано около 140 тысяч нестроевиков, и вместо 25 дивизий из них было укомплектовано 12 дивизий. Приказом командующего Московским военным округом от 9 июля 1941 г. все дивизии народного ополчения отведены на 30-40 км от Москвы. Задачи: боевая подготовка и знакомство с местностью, где придется в случае надобности вести боевые действия. В реальности у ополченцев не было подготовки, не было обмундирования, практически не было оружия.

Непосредственно о папе. По машинописным воспоминаниям историка и детского писателя Сергея Николаевича Дзюбинского (Пелова, 1906-1973) запись добровольцев-писателей происходила в здании Союза писателей на улице Воровского 6 июля 1941 г. Они тотчас переходили на казарменное положение в школе No 93 (я помню ее как женскую школу в двухстах метрах ближе к центру по Молчановке от моей школы). Они попали в Восьмую (Краснопресненскую) дивизию народного ополчения вместе со студентами и преподавателями МГУ, Консерватории, артистами Театра Революции. Из людей физического труда в дивизию вошли рабочие непризывного возраста комбината ‘Трехгорная мануфактура’, заводов ‘Красная Пресня’ и ‘Пролетарский труд’, а также завода лаков и красок. Весь политический состав дивизии был укомплектован коммунистами Московского университета. Комиссарами полков, инструкторами были назначены аспиранты и преподаватели МГУ. Артиллерийский полк этой дивизии можно было назвать университетским.

В ночь на 11 июля дивизия выступила из Москвы. Дзюбинский и папа шли плечо к плечу. Это была 3-я рота 1-го батальона 22-го полка 8-й дивизии народного ополчения. Дивизии именовались по районам Москвы: Восьмая, как я отметил, была Краснопресненской.

15 июля немцы вступили в Смоленск, и командование Западным фронтом решительно настаивает на необходимости вывода московского ополчения ближе к переднему краю, обещая помочь ему в вооружении и обеспечении всем необходимым. Военный совет МВО докладывал Сталину и Б.М.Шапошникову (начальник Генштаба), что дивизии не готовы. Не закончено их вооружение и материальное обеспечение. Москва не имеет своих сил на случай чрезвычайных осложнений. Все это не было принято во внимание, и Сталин переводит ополчение на Можайскую линию обороны, — это на тот момент ближайшее к Москве кольцо обороны. Оно располагалось на расстоянии 120-150 км от города, по дуге с севера на юг, от Иваньковского водохранилища на Волге, по речке Ламе, далее западнее Волоколамска и Можайска, практически, до Калуги.

Есть серьезный вопрос: какова в этом на тот период военная целесообразность? Ответ на этот вопрос пытался найти бывший мэр Москвы Гавриил Харитонович Попов. По его разумению, в первые недели войны Сталин боялся не столько немцев, сколько собственного народа. Широко известно, как он ото всех прятался. После начала войны он впервые выступил с речью по радио только 3 июля. Чудовищный провал ‘мудрой’ сталинской политики уничтожения советских военачальников и умиротворения Гитлера, провал пренебрежения разведданными были настолько вопиюще очевидными, что люди всех уровней, по мысли Сталина, могли потребовать смены руководства. Выводя из Москвы с глаз долой ополченцев, Сталин и его ближайшее партийное окружение убирали из города практически всю интеллигенцию и всех мало-мальски активных людей, которые могли предпринять хоть что-то неугодное Сталину.

Как это ни больно, но думаю, в этой точке зрения Г.Х.Попова есть зерно правды. Это звучит кощунственно, но Сталин кощунствовал много раз до и после этого случая: я чуть выше перечислил его расправы над собственным народом. Очень похоже, что он использовал искренний патриотический порыв, чтобы обезопасить себя лично от потенциально ‘ненадежных’ элементов. И вряд ли случайно, что небоеспособное ополчение, вопреки изначальному замыслу Г.К.Жукова, шаг за шагом отодвигалось на многие сотни километров от Москвы.

С 11 июля полки Восьмой Краснопресненской дивизии народного ополчения (НДО), куда попал папа, разместились в лесу в районе Николо-Урюпина и Бузланова (это по Новорижскому шоссе). Списочная численность дивизии составляла около 6 тысяч человек, которых распределили по трем стрелковым полкам, дивизионам и спецподразделениям.

Еще через десять дней — 20 июля — дивизия передвинута дальше на запад и 23 июля приступила к строительству рубежа обороны западнее Рузы по линии Деменцево — Кривоногово — Милетино — Хотилово. 30 июля дивизия входит в состав 32-й армии Резервного фронта (с 13 сентября и до 8 октября 1941 г., т.е. до его разгрома, фронтом бесславно командовал С.М.Буденный). Приказом командарма 32-й армии она должна была выйти на Ржевско-Вяземскую линию обороны и прибыла в район Семлево.

Ржевско-Вяземский оборонительный рубеж проходил в 250-300 км от Москвы с севера на юг и состоял из двух оборонительных полос, находящихся на расстоянии 40-60 км одна от другой: первой — сплошной и второй — прерывистой, оборудовавшейся лишь на отдельных направлениях. Первая сплошная полоса проходила по линии: Валдай — озеро Велье — озеро Селигер — Осташков — Селижарово — по левому берегу Волги — Оленино — Булашево — по левому (восточному) берегу Днепра — Издешково — Дорогобуж — Ельня — Фроловка — по левому берегу реки Десны — Жуковка — по берегу реки Судости — Почеп. Вторая — прерывистая полоса — проходила по линии: Кувшиново — Ржев — далее вдоль железной дороги Ржев-Брянск — Сычевка — Касня — Вязьма — Киров — Людиново — Дядьково — Брянск — Свень — Новля (подробности я черпаю из многочисленных источников в интернете).

Резервный фронт был образован на западном направлении 30 июля 1941 г. с целью объединить действия резервных армий на Ржевско-Вяземском оборонительном рубеже. В его состав вошли 24-я, 31-я, 32-я, 33-я и 34-я армии, в последующем добавились 43-я и 49-я армии, Ржевско-Вяземский и Спас-Деменский укрепрайоны. Будучи в теории резервным, он подчиняется напрямую Ставке Верховного Главнокомандования. Численный состав — несколько сотен тысяч бойцов (точная цифра мне не попадалась). Командующим фронта назначается Г.К.Жуков, начальником штаба — Б.М.Шапошников. С августа по октябрь 1941 г. членом Военного совета фронта был комиссар госбезопасности 3-го ранга Сергей Никифорович Круглов (1907-1977), после войны, кстати, министр внутренних дел СССР и организатор многих сталинских репрессий. (В 1958 г. выдворен на пенсию, бедствовал, в 1960 г. исключен из партии, по версии Судоплатова попал под поезд, а по версии историка Роя Медведева покончил с собой, не дожидаясь окончания расследования преступлений, совершенных частями НКВД при депортации жителей Чечено-Ингушетии в 1944 г., похоронен на Новодевичьем кладбище.) Не имея специального образования, люди подобные Круглову держались на плаву своей преданностью вождю.

Идея Сталина в отношении Резервного фронта — собрать в кулак все силы, включая их остатки, и провести — пусть ценой чудовищных потерь — показательное контрнаступление. Не случайно имя командующего фронтом — Г.К.Жуков. Контрнаступление было важно, в частности, для прорыва во внешней политике. Важно было продемонстрировать миру, что война не проиграна и Красная Армия сохраняет боеспособность. В этих условиях Сталин мог рассчитывать на материальную помощь США (в конце июля — начале августа его впервые посещает личный представитель президента Рузвельта, ‘мистер корень вопроса’, посол Гарри Гопкинс, он главный гражданский ‘конструктор’ антигитлеровской коалиции).

Жуков осуществляет задуманное Сталиным. Ценой большой крови он добивается небольшого успеха и вклинивается в расположение войск вермахта. Красная Армия наконец-то двинулась на запад. Но не есть ли это преднамеренная ловушка? Ведь именно получившийся выступ будет отсечен вскоре в ходе немецкой операции ‘Тайфун’.

Г.К.Жуков командует Резервным фронтом до 12 сентября (9 сентября он покидает фронт и 10 сентября получает назначение командовать Ленинградским фронтом и Балтфлотом). Его сменил рубака-конник маршал С.М.Будённый (1883-1973). На четыре дня с 8 по 12 октября командование вновь отошло Г.К.Жукову. 10 октября на основании директивы Ставки Верховного Главнокомандующего Резервный фронт упразднен и объединён с Западным фронтом. За время его существования по официальным данным потери фронта составили: убитыми — 184 041 человек, ранеными — 139 720 человек.

6 августа командующий войсками Резервного фронта генерал армии Г.К.Жуков из Гжатска отдает боевой приказ No 0021/оп. Согласно ему, 32-й армии (и в ее составе Восьмой дивизии народного ополчения) приказано вести ‘подготовку оборонительного рубежа ст. Село, Сапегино, Семлево, Б. Староселье, организовать и систематически проводить боевую подготовку частей в соответствии с приказом Резервного фронта No 016’.

Получив под свое командование дивизии народного ополчения, 7 августа Г.К.Жуков обратился в ГКО со специальной докладной запиской, в которой пишет, что ’32 и 33 армии, состоящие из 10 дивизий народного ополчения, прибывшие в состав Резервного фронта, имеют очень много недостатков и, если не будут приняты немедленные меры, имеющиеся недостатки могут привести к тяжелым последствиям. В дивизиях имеется много совершенно необученных и не умеющих даже владеть винтовкой бойцов. Дивизии недовооружены, а имеющееся вооружение разных систем. В части засылаются боеприпасы других калибров…’

В ответ произошло, на мой взгляд, невероятное. 24 августа в штаб пришла директива Народного Комиссариата Обороны ‘О переводе дивизий народного ополчения на штаты и табеля действующей Красной Армии’. Практически это означало, что необученные и плохо вооруженные старики, инвалиды и мальчишки перестали быть ополченцами, а стали ‘неполноценным’ контингентом стрелковой дивизии, приравненной к регулярной армии. Восьмая Краснопресненская дивизия народного ополчения была переименована в Восьмую стрелковую дивизию. Бывший 22-й полк по новой нумерации оказался 1299-м.

В июле в составе Краснопресненской дивизии народного ополчения было по спискам 5334 ополченца (в том числе из МГУ — 1065 человек). Позднее дивизия пополнилась призывниками из Московского военного округа и к концу сентября в ней было около 7 с половиной тысяч человек. Дивизия стала стрелковой дивизией иллюзорного ‘сокращенного состава’. Огневая мощь дивизии состояла из восьмидесяти одного 50-миллиметрового миномета и из шестнадцати дивизионных 76-миллиметровых пушек. Не было минометов более крупного калибра, не было полковой артиллерии, не было противотанковых орудий. Личный состав дивизии более чем на половину состоял из ‘нестроевиков’ и ‘допризывников’.

В связи с боями под Ельней была отозвана с Днепровского рубежа 133-я кадровая стрелковая дивизия и направлена под Ельню. Командующий 32-й армией, по требованию штаба фронта, направил 30 августа 8-ю стрелковую дивизию на Днепровский оборонительный рубеж. Командир дивизии 3-го сентября приказал полкам занять оборону по восточному берегу Днепра. При этом 1299-й стрелковый полк занял оборону на участке от Перстенки до Карачарово.

Я вместе с Г.Х.Поповым спрашиваю, где Москва, а где Днепр? Причем здесь народное ополчение, которое должно было оборонять непосредственно столицу? С 24 августа надлежит забыть о народном ополчении: это были измученные преимущественно пожилые люди, приравненные к регулярной армии и обреченные на скорую бессмысленную гибель. Объяснение, что они в битве за Москву помогли задержать немцев на два дня до подхода свежих сил, в свете того, что я описываю, совершенно бессодержательно. Будучи грамотно использованы, они могли сделать гораздо больше.

В середине сентября погода резко ухудшилась. Зачастили холодные дожди. Артиллерийские орудия на конной тяге приходилось тащить на руках. К этому времени дивизия, как я уже отметил, немного пополнилась призывниками из Московского военного округа. Последнее папино письмо с фронта датировано 28 сентября 1941 г.

Первого октября в командование дивизией вступил третий по счету со времени ее формирования комдив — полковник Г.А.Зверев. Второго октября 1941 г. началась немецкая наступательная операция ‘Тайфун’, и в 6:30 утра 4-я полевая армия вермахта перешла в наступление в сторону Вязьмы. 32 армия под командованием генерал-майора С.В.Вишневского (сентябрь-октябрь 1941 г.) начала тяжелые оборонительные бои с превосходящими силами противника. Ставка задумала готовить контрудар, и на рассвете 3 октября 8-я дивизия получила приказ нанести удар по флангу прорвавшихся частей противника в районе Спас-Деменска. Когда дивизия подошла к району расположения исходных позиций, выяснилось, что эти позиции частично уже заняты автоматчиками врага. Дивизии пришлось прямо с марша вступить в бой.

Вечером 3 октября 1299-й стрелковый полк тоже был снят с рубежа на восточном берегу Днепра. В ночь на 4 октября командование Резервного фронта, переосмыслив ситуацию, решило отказаться от контрудара, а силами 8-й стрелковой дивизии занять оборону на рубеже Мартыновка — Зубово и не дать противнику (т. е. 20-му армейскому корпусу немцев в составе 15-й, 268-й и 78-й пехотных дивизий, каждая в среднем по 15 000 человек, плюс танки из 4-й танковой группы) выйти в тыл нашей 24-й армии. (Командовал 24-й армией Резервного фронта генерал-майор Константин Иванович Ракутин, героически погибший 7 октября 1941 г. в районе села Семлёво Смоленской области).

Восьмая стрелковая дивизия ‘сокращенного состава’, переброшенная восточнее Ельни, вступила в бой 4 октября. Двигавшийся c вечера, по направлению на Белый Холм, 1299-й стрелковый полк, утром 4-го, подвергся сильному танковому удару немцев. Слабо подготовленные к военным действиям и недостаточно вооружённые для серьёзного отпора врагу ополченцы вступили в свой роковой бой со значительно превосходящими силами фашистов в районе восточнее города Ельни — на участке Лозино, Белый Холм, Уварово, Коробец.

К вечеру 4 октября войска вермахта глубоко охватывают группировку 19-й, 16-й, 20-й армий Западного фронта и 32-й, 24-й, 43-й армий Резервного фронта. К 6 октября в этой мясорубке обескровленная Восьмая дивизия практически полностью полегла, потеряв тысячи убитыми и огромное количество — ранеными. Многие попали в плен. 6 и 7 октября немецие части (2-я танковая группа генерал-полковника Гудериана, 3-я и 4-я танковые группы Гота и Гепнера) завершают окружение армий Западного и Резервного фронтов западнее Вязьмы. Это катастрофа, размеры которой трудно себе представить: к 7 октября в районе ‘вяземского котла’ окажется в окружении 19 стрелковых дивизий и 4 танковых бригады.

Успех вскружил голову главарям ‘третьего рейха’. Гитлер, с 22 июня 1941 г. ни разу не выступавший публично, в эти октябрьские дни (по-видимому, 3 октября) поднялся на трибуну берлинского Спортпаласа. ‘В эти часы на нашем Восточном фронте уже 48 часов ведется новая операция гигантских масштабов! Она поможет уничтожить врага на востоке… Я говорю об этом только сегодня, потому что сегодня я могу совершенно определенно сказать: этот противник разгромлен и больше никогда не поднимется’. Геббельс по радио вторил Гитлеру: ‘С Россией покончено’.

Сталин вчистую отстраняет Буденного без нового назначения (что не мешает ему в дальнейшем к юбилеям стать трижды Героем Советского Союза в 1958, 1963 и 1968 гг.) и возвращает командование Резервным фронтом Г.К.Жукову, вдогонку вообще упраздняет этот фронт. После Вяземской катастрофы советское правительство уехало в Куйбышев (Самару), а Сталин со ставкой ВГК нацелился на Горький (Нижний Новгород). Это был шок.

День 16 октября 1941 г. известен как пик паники в Москве. В урнах на улицах замечали разодранные партийные билеты. На помойках валялись книги Ленина, Сталина, Маркса. Рядками стояли бюстики вождей.

Календари не отмечали

Шестнадцатое октября,

Но москвичам в тот день — едва ли

Им было до календаря.

(Наум Коржавин, 1945)

Но вернемся на несколько дней назад. Потеряв значительную часть в живой силе и технике, остатки 1299-го полка отошли в район Уварова. 5 октября 1941 г. 32-я армия (а с ней 8-я дивизия и 1299-й полк) переподчинена Западному фронту.

Восьмая дивизия, разумеется, не смогла сдержать многократно превосходящие силы кадровой фашистской армии, танки прошли через нее, можно сказать, как нож сквозь масло. За один день дивизия потеряла более половины личного состава. Григорий Федорович Ситник (1911-1996), хорошо знакомый мне в 60-е годы астрофизик Государственного астрономического института им. Штернберга (ГАИШ), воевал в этой дивизии. К началу войны он был уже доцентом кафедры астрофизики и зам. директора ГАИШ по науке. На фронте — военный комиссар, инструктор политотдела артполка, стрелковой дивизии, инструктор-агитатор политотдела стрелковой дивизии, инспектор политотдела стрелкового корпуса. В своих фронтовых воспоминаниях он приводит трагический случай. Днем 7 октября 1941 г. под Москвой ему встретился генерал с пятью звездочками в петлицах (в котором он позднее признал Жукова). Ситник представился и обратился к нему с вопросом — где найти 8-ю стрелковую дивизию. На что генерал ответил: ‘Молодой человек, мы не знаем, где армии находятся, а вы о дивизии’. Управление войсками в этот момент было полностью утеряно.

6 октября Восьмая стрелковая дивизия была отрезана от основных сил западнее Вязьмы и 7 октября фактически уничтожена. Вместе с ней почти целиком погибла и ‘писательская рота’, о судьбе которой впоследствии без прикрас и умолчаний опубликовал свои фронтовые записки Борис Михайлович Рунин (1912-1994, ‘Записки случайно уцелевшего’, журнал ‘Новый мир’, 1985 г. No 3, Рунин был изначально не в 22-м полку, как папа, а в 24-м, и поэтому упоминаний о папе в его записках быть не могло). Приказом от 30 ноября 1941 г. Восьмая стрелковая дивизия официально прекратила свое существование как будто ее никогда и не было на этом свете.

Спустя три десятилетия после войны — в октябре 1975 г. — мы с мамой были во дворе школы No 83 в Стрельбищенском переулке, дом 14, на открытии стелы в честь павших воинов 8-й Краснопресненской дивизии народного ополчения (архитектор Ю.Н. Воскресенский). В самой школе создан музей боевой славы дивизии.

Мне не суждено узнать точно, где и когда погиб папа. Вместо могилы для нашей семьи есть единственное памятное место. И в старом, и в новом зданиях Центрального дома литераторов в Москве при входах есть мемориальные доски с именами московских писателей, погибших на фронтах великой Отечественной войны 1941-1945 гг. Некоторые имена очень известны: Аркадий Гайдар, Евгений Петров, Иосиф Уткин. Сусальным золотом, как пишут на могилах, вписано среди них и папино имя. Очевидно, что по времени папа погиб очень близко к своему сорок шестому дню рождения (2 октября). Может быть, даже именно в этот день.

Среди чудом уцелевших под Вязьмой и погибших чуть позже ополченцев был детский писатель и переводчик Михаил Абрамович Гершензон (1900-1942, не путать со знаменитым историком русской литературы, автором ‘Грибоедовской Москвы’ Михаилом Осиповичем Гершензоном, 1869-1925). Гершензон пережил разгром московского ополчения почти на год. В 78-м томе ‘Литературного наследства’ — ‘Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны’ (книга 2) были опубликованы отрывки из его писем и дневников 1941-42 гг. Среди них была краткая новелла ‘Гурштейн и Хисматуллин’.

Ополчение ставило рядом людей разных биографий, — писал Гершензон. И рассказал о двух биографиях. В одном строю с ним шли гигант-грузчик татарин Хисматуллин и маленький, немолодой, подслеповатый, физически беспомощный московский писатель Гурштейн. Хисматуллин ‘был прирожденный солдат. В сумке у него не было ничего лишнего, и он не снимал ее с плеч. Портянки и обмотки он закручивал мгновенно, без складок. И ноги его всегда ступали верно, врастая в землю. Я шел за ним шаг в шаг: он выбирал дорогу, он видел в темноте, как кошка, он угадывал, где будет яма или пень, непонятным чутьем’. А рядом с грузчиком Хисматуллиным, держась за его руку, счастливый, что теперь не отстанет, не потеряет своих, шагал писатель Гурштейн… писатель, который свой ‘последний… большой переход сделал в день окончания гимназии… прошел тогда одиннадцать километров’ и которому теперь пришлось вместе с другими пройти за три дня полтораста километров по лесам, для которого винтовка была тяжелее, чем для Хисматуллина пулемет.

Но война была испытанием не только для зрения — для нервов… ‘У Хисматуллина были великолепные мускулы грузчика, у Гурштейна — нервы газетчика. И мускулы сдали раньше, чем нервы: Хисматуллин начал засыпать на ходу’. Теперь уже писатель — ‘хозяин своей нервной системы’ — вел грузчика, смущенно держа его за рукав и уговаривая: ‘Хисматуллин, проснитесь, пожалуйста’.(Не имея под рукой ‘Литературного наследства’, я цитирую этот эпизод по статье о М.А.Гершензоне из сборника ‘Строка, оборванная пулей’, Московский рабочий, 1976, стр.120-121).

Многие детали рассказа Гершензона перекликаются с посвященными папе воспоминаниями Сергея Николаевича Дзюбинского ‘Светлая личность’. Я знаю их по машинописной копии в домашнем архиве.

Новелла Гершензона привлекла внимание создателей замечательного поэтичного спектакля-композиции ‘Павшие и живые’, поставленном Ю.П.Любимовым в Театре на Таганке к 20-летию Победы (режиссер — тогда еще не столь знаменитый П.Н.Фоменко, премьера 4 ноября 1965 г.). Роль папы играл только-что пришедший в театр на Таганке лезгин Расми (Рамзес) Халидович Джабраилов — талантливый актер яркого комедийного профиля (родился в 1932 г., окончил актерский и режиссерский факультеты ГИТИСа, в театре на Таганке с 1964 г.). Как пишут о Джабраилове в интернете — замечательный мастер эпизода с оригинальной внешностью и темпераментом. Он создал галерею ‘маленьких людей’ — аптекарей, бандитов, торгашей, мелких чиновников. Он и сыграл роль папы в характерном для него гротескном ключе — маленького смешного Чарли Чаплина в тяжких военных обстоятельствах. Мы с мамой были приглашены на премьеру, и увиденное вызвало у мамы чувство полнейшего отторжения.

Возможно, я был неправ, но мне казалось, что театр имеет право на творческую интерпретацию новеллы Гершензона. Я бы лично по этому поводу с театром не спорил. Однако мама не могла смириться и решительно протестовала. В конце концов, театр формально пошел ей навстречу: папина фамилия была изменена на Бурштейн и назвали его Семеном. В некоторых программках этот персонаж вообще был безымянным — просто критик.

Волею судеб я много слышал о сыне писателя М.А.Гершензона — Евгении Михайловиче Гершензоне (1930-2001). Он был прекрасным преподавателем в Московском Государственном пединституте им. Ленина, профессором, заведующим кафедрой, доктором физ.-мат. наук, лауреатом Госпремий СССР, автором нескольких учебников. Его аспирантом был мой добрый знакомый, о котором мне предстоит еще написать — Сергей Ростиславович Филонович, ныне видный сотрудник Высшей школы экономики.

Другой достойный ученик и последователь Е.М.Гершензона — его сын Володя. Он окончил Физтех, начинал младшим научным сотрудником в Институте космических исследований АН СССР, потом вместе с женой организовал в Москве успешную частную инновационную фирму СКАНЭКС. Ее основная специализация — наземные станции для приема и обработки спутниковых изображений Земли.

‘Похоронка’ — извещение о гибели папы на фронте — к нам никогда не приходила. Мама ждала от папы хоть каких-нибудь вестей, и на этом фоне зимой 1941-42 гг. произошло невероятное событие. Как-то вечером в наш дом стали один за другим прибегать близкие и дальние соседи. Все взапых в один голос рассказывали одно и то же. Шла обычная передача ‘Письма с фронта’. И диктор прочел: ‘В город Чистополь жене Елене Васильевне и сыну передает привет партизан Г.’. Недоразумения быть не могло, это сообщение слышали десятки людей, а мама была единственной среди эвакуированных Еленой Васильевной. Да еще Г.!

Надо было знать мамину тогда неуемную энергию. Она добилась командировки на несколько дней в Казань и улетела в татарскую столицу на двухместном самолетике. (Железной дороги в Чистополе не было, а водное сообщение с Казанью зимой тоже отсутствовало). Там она перерыла все, что только можно, но никаких концов не нашла: ‘письма с фронта’ читали из Москвы. Тогда мама связалась с Михаилом Борисовичем Храпченко (1904-1986) — литературоведом, папиным коллегой по работе, председателем Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР (предшественнике Министерства культуры). Храпченко вошел в положение и, несмотря на военное время, обеспечил вызов мамы в командировку в Москву. Там оказалось, что звукозаписей подобных передач не существует. Диктор читал письма в прямом эфире, и после передач они не хранились.

Так этот случай остался тайной за семью печатями на всю последующую жизнь. Много лет он питал мамину убежденность, что папа выжил и стал партизаном. Десятилетия спустя этому не удалось найти подтверждения ни в одном военном архиве, включая партизанские.

У меня нет ни тени сомнения, что по возрасту, общему физическому состоянию и плохому зрению папа не мог пережить ‘вяземский котел’. Он был бесконечно предан стране своего рождения после революции, которая открыла ему широкую дорогу в литературу. Он ставил свободу своей страны выше, чем семью, и гораздо выше, чем собственную жизнь. Судьба оказалась милостивой к нему: не дала изведать того, что произошло с еврейской культурой в СССР вскоре после окончания войны при очередном обострении сталинской паранойи.

Не могу воздержаться от рассказа, который я неоднократно слышал от Ашота Тиграновича Григоряна (1910-1997), историка науки и моего шефа по ИИЕиТу. Дело было уже в 80-е годы, и А.Т. мог что-то напутать из своего давнего военного прошлого, особенно даты и фамилии. Но вообще-то на память он не жаловался и повторял свои рассказы с завидным постоянством и с одними и теми же подробностями. Проверить его рассказ не могу: за что купил, за то и продаю. Но он, думаю, ярко характеризует отношения между военачальниками военной поры. Поэтому и воспроизвожу его рассказ без прикрас.

До войны — после окончания МГУ — Григорян коротко был Наркомом образования Азербайджана, потом работал в Кремле и одно время был даже освобожденным секретарем кремлевской парторганизации. Вскоре после начала войны он получил назначение начальником политотдела армии. Его высоким шефом был начальник Главного политического управления РККА (ГлавПУРА), известный сталинский прислужник Л.З.Мехлис (1889-1953). А по военной линии на короткое время его начальником оказался зам. командующего фронтом по тылу генерал М.А.Рейтер, который, согласно рассказу Григоряна, замещал в тот момент К.К.Рокоссовского.

Макс Андреевич Рейтер (1886-1950) был родом из латышских крестьян. Родился в Вентспилсе. В армии с двадцати лет. Окончил Иркутское военное училище (1910). В звании полковника с Первой мировой войны. Как военспец участвовал в Гражданской войне, вместе с латышскими стрелками подавлял Кронштадтский мятеж, окончил военную академию им. Фрунзе (1935), дослужился до звания генерала. По-русски говорил с прибалтийским акцентом, который напоминал немецкий, что во время войны резало слух (так настаивал А.Т.).

Надо же случиться на беду, что сын Рейтера — молодой лейтенантик — дезертировал с фронта. Его поймали где-то в Сибири. С двумя автоматчиками доставили для показательного разбирательства туда, где служил отец. Дело было подведомственно политотделу армии, т.е. А.Т.Григоряну. Он не знал армейских порядков применительно к данному случаю и советовался с начальством. Ему объяснили, что есть два выхода: либо сразу расстрелять, либо послать в штрафбат. А.Т. выбрал второе, но это не спасло жизни сыну Рейтера. Тот вскоре погиб, и отец затаил лично на А.Т. злобу.

Приезжает А.Т. как-то после командировки по награждению отличившихся, и его вызывает к себе в штаб Рейтер. Матерно учиняет ему разнос за нехватку снарядов, что к А.Т. не имеет никакого отношения. А.Т., темпераментный армянин из Нагорного Карабаха, возражает: не имеет это, дескать, ко мне отношения. Но тут Рейтер (со своим квазинемецким акцентом) прилюдно называет А.Т. сволочью. В ответ А.Т., не задумываясь, бьет генерала кулаком в лицо.

Разбираться со скандалом приезжает из Москвы комиссия Ставки ВГК в составе Л.З.Мехлиса и А.И.Микояна. Мехлис настаивает, что А.Т. поступил абсолютно неправильно. Его, представителя ЦК партии, публично оскорбили. Он ОБЯЗАН был не бить Рейтера, а — застрелить на месте! Хорошенькое было бы дело, думал А.Т. Сейчас я только под следствием, а если бы открыл стрельбу в штабе армии? Стал бы предателем?

А.И.Микоян, по словам А.Т., вел себя неискренне, криводушно, мямлил и откровенно, как армянин, боялся взять под защиту армянина. Оба участника инцидента в той или иной мере слегка поплатились. Рейтер был переведен помощником командующего на другой фронт, а А.Т. при переаттестации не получил звания полковника и потерял высокую должность (равную военной должности Л.И.Брежнева). Но скандал загасили, дело обошлось. Еще раз оговорюсь, что достоверность этой истории на совести А.Т.Григоряна. Судя по биографии М.А.Рейтера, происшествие датируется, скорее всего, декабрем 1941 г. Рейтер окончил войну генерал-полковником (1943), Григорян — подполковником.

Большое место в военных историях А.Т. занимали сравнительные характеристики Г.К.Жукова и К.К.Рокоссовского. А.Т. благоговел перед Рокоссовским, настолько тот был дисциплинирован, вдумчив, никогда не повышал голоса и не принимал скоропалительных решений. Жуков в каком-то смысле был его антиподом.

Однажды в непролазной грязи фронтовой дороги джип командующего не пропустил танк и случайно устроил на дороге пробку. Жуков как бешеный выскочил из машины и стал орать на командира танка. Танкист Жукова не узнал. Дело кончилось трагически: Жуков выхватил оружие и застрелил танкиста. Тотчас выяснилось, что последний был Героем Советского Союза и выполнял спецзадание по срочной доставке в какой-то штаб сверхсекретного пакета. Жуков плюнул с досады и уехал. Правда это или неправда, так рассказывал А.Т.

В этой свяи снова и снова приходит на ум суждение российского военного историка Бориса Соколова. В книге ‘Неизвестный Жуков: портрет без ретуши’ (Минск, изд-во ‘Родиола-плюс’, 2000) он замечает: ‘Жуков мог стать полководцем только в одной армии мира — в Красной Армии, где провозглашалось: ‘мы за ценой не постоим». Вместе с тем, Жуков обладал несгибаемой волей и это помогло ему стать самым выдающимся из советских маршалов — ‘маршалом Победы’.

Обман, использование силы, жестокость были фирменными знаками эпохи. В Московском университете в отсутствие Григоряна М.В.Келдыш (будущий Президент АН СССР — он был чуть старше А.Т. по курсам на Мехмате) имел неосторожность пойти единожды на сеанс в кино с его девушкой. Через несколько месяцев под страхом огласки А.Т. заставил Келдыша платить алименты за своего собственного сына. (А.Т. не мог, разумеется, по ‘соображениям чести’ взять замуж девушку, которая согласилась пойти в кино с другим, а Келдыш гордился своим происхождением — на вопросы анкет о социальном происхождении всегда отвечал ‘из дворян’). Принадлежность же ребенка А.Т. безо всякой генетической экспертизы не вызывала сомнений.

Зимой 1941-42 гг. в Чистополе большое несчастье случилось со мной. Мне еще не исполнилось пяти лет, а у меня в легких открылся туберкулезный процесс. Речь безо всякого преувеличения шла о жизни и смерти. На чистопольском рынке мама меняла все, что только можно, на мед и сливочное масло. Вместо сахара брали по карточкам для меня только американский шоколад. Маме удалось остановить туберкулезный процесс и говорили, что мне повезло на будущее: случившееся будет действовать в дальнейшем как прививка.

Возвращаясь к первым месяцам Отечественной войны — самому сокрушительному военному разгрому во всей мировой истории — должен заметить, что его причина даже семьдесят лет спустя остается неясна и служит камнем преткновения для российских историков. Следуя позднесоветской традиции, наша историческая наука рисует Сталина наивным простаком, который полностью игнорировал многочисленные предупреждения разведки и до последнего момента свято верил Гитлеру. Совершенно другую картину рисует Виктор Суворов (это псевдоним Владимира Богдановича Резуна — бежавшего в 1978 году в Великобританию советского офицера-разведчика из резидентуры ГРУ в Женеве).

Суворов доказывает, что Сталин не доверял Гитлеру и тайно готовил упреждающий удар против немецких войск. По этой причине советские войска летом 1941 г. были дислоцированы вдоль западной границы страны и приведены в состояние боевой готовности для наступления в июле. Гитлер опередил Сталина с наступлением всего на несколько дней, опрокинув советские войска, не готовые к обороне.

Официальные российские историки считают версию Суворова абсолютно ложной, в том числе и потому, что она якобы клеветнически выставляет СССР агрессором и поджигателем войны. Но, спрашивается, с политической точки зрения, что лучше: считать Сталина дальновидным политиком, который планировал обуздать фашистскую чуму и не сумел этого надлежащим образом осуществить, либо считать его недальновидным простаком, который прозевал фашистское нападение на СССР?

Публикации Суворова и его последователей вызывают жаркие споры: от полного неприятия предложенных им концепций и обвинений в фальсификациях и лженаучности до признания его самым популярным историком Второй мировой войны. Лично для меня большинство его соображений кажутся вполне убедительными. Во всяком случае, заслуживающими внимательного рассмотрения.

Уже живя в США с огромным интересом я смотрел 18-серийный документальный фильм ‘Последний миф’ по книгам Суворова-Резуна (режиссеры Владимир Синельников и Игорь Шевцов, 1999 год). Возражать собранным в этом фильме доводам трудно, да и не хочется. Очень похоже все это на правду.

Глава 4. В Москве после эвакуации. Азохен вей!

При первой же подвернувшейся оказии осенью 1943 г. мама со мной и моей любимой бабушкой Надеждой Васильевной (мать мамы, 1885-1965) пароходом вернулись в Москву. Комнату отапливала дымная печка-буржуйка с железной трубой, просунутой в форточку. Денег не было ни гроша. Всю одежду шила бабушка своими руками. Она была золотой человек. Все умела. Ни с кем никогда в жизни не враждовала. Она меня и избаловала до такой степени, что я практически ничего не умею делать по дому.

Бабушка была дочерью купца второй гильдии с Таганки. Она не получила образования и никогда в своей жизни нигде не служила. Занималась только домоводством. Ее девичья фамилия Резникова. Ударение надо делать на ‘о’, а не на ‘е’, ибо РезникОва фамилия типично русская, тогда как РЕзникова — типично еврейская, также как и все варианты Резников. Бабушка была потомственная московская купчиха. Дедушка — мамин отец, предприимчивый строительный подрядчик Семен Александрович Кутиков (1886-1944), ее умыкнул. Откуда он был родом не знаю, но, судя по всему, не москвич. О родне дедушки мне ничего вразумительного не известно. У бабушки же была сестра Мария Васильевна — медсестра (‘баба Мума’) — и брат — художник Василий Васильевич Резников. ‘Баба Мума’ на моей памяти жила вместе с бабушкой на Кудринке с мужем-счетоводом по фамилии Морозов (для меня — ‘дядя Шура’).

Бабушка с дедушкой родили пятерых детей: Елену (Лелю, 1907-1992) — мою мать, Марину (1909-1990), Александра (1910-1937 ?), Анастасию (Тасю) и Георгия (Жору). Последний родился 7 января 1919 года. Тася умерла в юности по недосмотру врачей, Александр попал в тюрьму и там сгинул за то, что по недомыслию назначил кому-то свидание невдалеке от резиденции японского военного атташе, которая была на Поварской. Его судьба осталась никому неизвестной. Жену Александра Алису Акдальдер арестовывали не один раз. У них было двое детей: сын и дочь. Никаких сведений о них семейные предания не сохранили.

Бабушка и дедушка не венчались церковным браком. Их старшие дочери — моя мама Леля и тетя Марина — не одобряли отца. В знак протеста они при получении паспортов, благо это было тогда просто, приняли фамилии и отчества по матери. Так оказалось, что родные сестры и брат вступили в жизнь Еленой Васильевной Резниковой, Мариной Васильевной Резниковой и Георгием Семеновичем Кутиковым. Моему дяде — последнему из живых в этом поколении — 7 января 2009 года исполнилось 90 лет. В следующем году он впал в беспамятство и на Пасху скончался.

Со стороны маминой родни у меня три двоюродных сестры: Ириша Сугина (дочь тети Марины, ее муж — инженер Эммануил Семенович Сугин, уехали в Израиль), Леля Болтянская и Оля Кузнецова (дочери дяди Жоры от первого и второго браков). В следующем поколении у моих двоюродных сестер пятеро детей: у Ириши — Аня (погибла в теракте) и художница Надя в Израиле, у Лели — дочь (погибла юной в железнодорожной катастрофе, возвращаясь из турпоездки в Польшу) и сын Дима, с которым дядя Жора не хотел знаться, у Оли — сын Сева, в 2009 году окончил в Москве училище погранвойск. У Ани с Надей вместе пятеро детей в Израиле. В Москве молодыми умерли Леля и ее сын Дима.

Дедушка — Семен Александрович Кутиков — был предприимчивый подрядчик, строил в Москве и поодаль от Москвы не только жилые дома, но и производственные помещения, конюшни. Он старался жить на широкую ногу, будто лихой купец. Лично для себя (в 1911 г.?) он надстроил третий этаж старинного каменного ‘дома потомственной почетной гражданки Поповой’ по Новинскому бульвару у Кудринской площади, через пару зданий от упомянутого мной ранее дома Ф.И.Шаляпина. Окна дедушкиной квартиры смотрели на доходный дом в торце Новинского бульвара (дом-сундук). В 1937 г. и пятиэтажный дом-сундук, и бульвар были изничтожены во имя удобства транспорта, а сам Новинский бульвар переименовали в улицу Чайковского. Не могу вспомнить точно, сколько комнат было в его квартире, но уж никак не меньше полдюжины. После революции деда нещадно уплотнили, прописав его с бабушкой и детьми в одну угловую комнату. Его сбережения после революции канули в небытие, и он остался гол как сокол.

Судьба надстроенного им дома удивительна. Этот крепкий кирпичный дом предполагали снести в 20-е годы, и даже отселили часть жильцов, предоставив им ничтожное денежное возмещение. Потом что-то не срослось, у кого-то не дошли руки, и дом оставили в покое. Перед войной его снова задумали было сносить, но грянула война, дом опять уцелел, стал ведомственным (кажется, был приписан к Институту тонкой химической технологии на Пироговке), и в нем поселились новые квартиросъемщики. В частности, в нем в одной коммуналке жили проректор Института тонкой химической технологии Радько и секретарь парторганизации этого Института А.П.Мироненко.

Во исполнение очередного сталинского архитектурного замысла около Кудринской площади (тогда площади Восстания, а в начале двадцатых годов площади Эжена Потье) начали строительство высотного жилого дома. Для этой цели правую половину Кудринского переулка, на углу которого располагался дедушкин дом, стерли с лица земли, однако его дом — на другой стороне переулка — опять уцелел. Так дом протянул еще несколько десятилетий, одно время его даже хотели сохранить и реконструировать, но на рубеже веков все-таки порушили. Однако в истории московской архитектуры сохранилась его фотография. Найдите книгу А.В.Иконникова ‘Архитектура Москвы ХХ век’ (Московский рабочий, 1984). На стр.116 напечатана фотография высотного жилого дома на площади Восстания. Слева на переднем плане виден угол трехэтажного дома, окна третьего этажа этого дома и относятся к бывшей квартире моего деда. Подобные же фотографии можно найти и в интернете.

В 2004 г. точь-в-точь на месте дома моего деда был воздвигнут броский торговый центр ‘Новинский пассаж’ — апофеоз излюбленного градоначальником Лужковым архитектурного стиля. А рядом с домом Шаляпина чуть раньше — в 2003 г. — под покровом ночи установили памятник великому певцу. Многие критики признают его крайне неудачным из-за странной позы Шаляпина и требуют демонтировать. Они доказывают, что негоже певцу ‘валяться под дубком’, собирая вокруг себя местных алкоголиков.

В пятиэтажном доме-сундуке на торце Новинского бульвара у Кудринской площади вырос заслуженный архитектор России Борис Сергеевич Маркус (1919-2011), архитектор-соавтор реконструкции на новом месте памятника погибшим на фронте ученикам 110-й школы. Он опубликовал подробный рассказ о достопримечательностях и быте этого уголка Москвы ‘Московские картинки 1920-1930-х годов’. Будучи ребенком, Борис часто заглядывал из-за зановесок в окна третьего этажа дома напротив. Это окна квартиры моего деда. Оттуда его дразнил сверстник по прозвищу Жорка Кабачник. Сильно подозреваю, что этим озорным сверстником был мой дядя — Жора (Георгий Семенович Кутиков).

Кстати, в 1928-30 гг. вдоль Новинского бульвара за домами деда и Ф.И.Шаляпина была возведена очередная советская шестиэтажная архитектурная диковина — так называемый, жилой дом Наркомфина [архитекторы М.Я.Гинзбург (1892-1946) и И.Ф.Милинис (1899-1974), Новинский бульвар = улица Чайковского, 25]. В эти годы молодые советские архитекторы-новаторы экспериментировали с принципами домов-коммун, которые обеспечивали бы дешевое и рациональное жилье для трудящихся. Шедевром в этом ключе ‘дешево и сердито’ историками архитектуры и признается дом Наркомфина, обглоданный скелет которого стоит до сих пор и вызывает яростные споры о лучшем пути его реставрации.

Вообще, в предвоенные годы Садовое кольцо застраивалось активно, и неподалеку от дома деда, был построен еще московский Планетарий, сыгравший со временем определяющую роль в выборе моего жизненного пути. Ему я посвящу отдельную главу.

После возвращения из эвакуации, мама устроилась на работу в 20-ти минутах ходьбы от дома в Институт права Академии наук (улица Фрунзе = Знаменка, 10). Позднее тот был переименован в Институт советского строительства, а еще позднее — в Институт государства и права АН СССР (ИГПАН). Мама работала секретарем-референтом директора, которым с 1942 по 1947 гг. был академик Илья Павлович Трайнин (1886-1949). В начале войны Трайнин сменил на этом посту одного из главных сталинских живодеров и ‘теоретика’ репрессий Андрея Януарьевича Вышинского (1883-1954, директор Института с 1937 по 1941 год). Кровавого Вышинского звали втихую Андреем ЯГУАРЬЕВИЧЕМ.

Академик И.П.Трайнин по рождению был латышским евреем и хорошо знал предвоенную еврейскую интеллигенцию. Знал он и папу, а потому, как он говорил, неловко себя чувствовал по отношению к маме — жене давнего знакомого. Ведь секретарь — это ‘поди, прими, подай’, а вести себя подобным образом с мамой ему было неловко. По этой причине мама проработала в Институте совсем недолго и ушла внештатным корреспондентом в Еврейский антифашистский комитет на Пречистенке (Кропоткинская улица).

К этому времени относится скорбный эпизод из истории нашей семьи. После возвращения из эвакуации в Москву бабушка стала жить не в своей комнате на Кудринке, а переехала в Трубниковский, чтобы помочь маме со мной. Дедушка тоже не жил на Кудринке, а говорил, что у знакомых. Под новый, 1945, год он перестал появляться. Понять, что случилось, никто не мог. Для выяснений в милицию отрядили его сына Георгия (моего дядю — Жору).

Дядя Жора сызмальства увлекался автомобилями и в итоге приобрел навыки хорошего водителя. Во время войны его мобилизовали не в действующую армию, а в Госавтоинспекцию. Служил он на Алтае в Барнауле, а сама Госавтоинспекция относилась к госбезопасности. По этой причине у него было удостоверение, открывавшее доступ в милицию. Там ему быстро определили, что Семен Александрович Кутиков месяц тому назад скончался и похоронен в Москве на кладбище Донского монастыря. (По другой версии это было Дорогомиловское кладбище, закрытое в 1948 году в связи с постройкой высотного здания гостиницы ‘Украина’).

Так-то и вскрылась тайна, что на протяжении многих лет у дедушки была вторая семья, в которой выросла уже взрослая дочь Зоя. Она работала не то медсестрой, не то администратором в ведомственной поликлинике в здании Делового двора на площади Ногина (после революции здание Наркомтяжпрома, где до 1937 г. верховодил Серго Орджоникидзе). Никакие подробности о второй дедушкиной семье не всплыли, и его могилу дядя Жора найти не сумел. Это один из ‘скелетов в шкафу’ нашей семьи. Докапываться до подлинной сути в те страшные годы было рискованно.

Вскоре после войны — если быть дотошным, в понедельник 28 апреля 1947 г. — еще до разнузданной антисемитской ‘космополитической’ кампании по плану работы Клуба писателей (у меня случайно сохранился календарный план) прошел скромный вечер памяти, посвященный папе и его близкому другу, еврейскому писателю М.Ф.Винеру (1893-1941). Мне, глупому десятилетнему третьекласснику, было не по себе в президиуме рядом с дочерью Винера (Юля потом окончила сценарное отделение ВГИКа, в 1971 году перебралась в Израиль и занялась литературой, стала известной поэтессой). Несколько человек выступали с воспоминаниями. Один из них очень красноречиво витийствовал, что был очевидцем, как папа поднял голову из окопа и упал, сраженный фашистской пулей. Сильно сомневаюсь, что это могло быть правдой, поскольку никогда и ни от кого я ничего подобного больше не слышал.

Приметы того времени. Папин вечер проходил в главном зале писательского особняка с резьбой по дубу, а в соседней комнате на полчаса позже Ираклий Андроников (1908-1990) читал свой рассказ ‘Портрет’ о находке на Молчановке лермонтовского портрета, председательствовал Лев Шейнин (1906-1967), вступительное слово Виктор Шкловский (1893-1984). Все эти имена нынче легендарные.

Вторая мамина работа после возвращения в Москву — журналистика. Она встречалась с разными людьми, писала об отличившихся на фронтах войны евреях для заграничных прокоммунистических изданий и об иностранных гостях Еврейского антифашистского комитета. Подъем духа в еврейской среде был после войны огромным. Нацистские преступления против евреев осуждались Нюрнбергским трибуналом, Сталин в тот момент всецело поддерживал создание государства Израиль. О государственном антисемитизме в этот короткий послевоенный период еще не было и речи. Еврейский антифашистский комитет возглавлял Михоэлс, роль государственного куратора играл крупный государственный деятель, старый большевик, зам. наркома иностранных дел, руководитель (1941-46 гг.) важнейшей пропагандистской организации времен войны — Совинформбюро — Соломон Абрамович Лозовский (1878-1952).

Еврейский антифашистский комитет (ЕАК) не был уникальной организацией. С началом войны в Москве было создано пять подобных комитетов (женский, славянский, и т.п.). ЕАК создавался и находился под попечительством Л.П.Берии. Ничто не предвещало катастрофы, но мама тяготилась этой работой, и по своему предшествующему опыту инстинктивно сторонилась общения с иностранцами. Ее предчувствия, к несчастью, оказалась вещими.

Зачастую историки не могут дать однозначного ответа, какие именно мотивы толкали Сталина на расправы с целыми народами и народностями многонациональной страны. Это началось в предвоенное время и продолжалось во время войны. Данные о геноциде собственных граждан по национальному признаку чудовищны. Приведем общие сведения из справки общества ‘Мемориал’ (см. http://lists.memo.ru).

Национальность	Год депортации	Количество высланных (средняя оценка)
Корейцы	1937—1938	172 000
Немцы	1941—1942	905 000
Финны, румыны, другие национальности союзных с Германией государств	1941—1942	400 000
Калмыки	1943—1944	101 000
Карачаевцы	1943	70 000
Чеченцы и ингуши	1944	485 000
Балкарцы	1944	37 000
Крымские татары	1944	191 000
Турки-месхетинцы и другие народности Закавказья	1944	100 000
Итого:	2 461 000

После войны Сталин размашисто занимался геополитикой. В Восточной Европе возникли страны народной демократии. Он ‘уступил’ Западу Австрию и Грецию. Отказался от аннексии у Турции исконных армянских земель. Поддержал национально-освободительное движение курдов. Расширил Грузию. В подобном контексте дошла очередь и до евреев. Затравкой стало убийство Михоэлса в Минске в ночь с 12 на 13 января 1948 года, куда он был откомандирован на несколько дней как член Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства для отбора достойных этой премии театральных спектаклей.

В отдельных случаях причины приказов Сталина об уничтожении людей совершенно прозрачны. Применительно к Каменеву, Зиновьеву, Бухарину очевидным мотивом была схватка за власть. Сталин вступал во временные союзы с одними лицами против других и уничтожал конкурентов поочередно. Понятно, что он ненавидел Троцкого за его публицистическую деятельность против сталинщины. Менее ясны причины таких расправ, как например, со шведским дипломатом-антифашистом Раулем Валленбергом (1912-?), которому удалось предотвратить уничтожение Будапештского гетто: на момент прихода Красной Армии в нем находилось 97 тыс. евреев. Всего из 800 тыс. евреев, проживавших в Венгрии до войны, выжило 204 тысячи. Многие из них обязаны своим спасением именно Раулю Валленбергу.

После занятия Будапешта советскими войсками дипломат нейтральной Швеции был арестован НКВД по подозрению в шпионаже и этапирован в Москву, где сгинул в подземной тюрьме на Лубянке. Из Москвы Валленберг не вернулся. Точные данные о заключении и/или его смерти отсутствуют до сих пор.

Обычным порядком уничтожения людей при Сталине были арест и расстрел. Порядок немудреный и бесхитростный. Однако бывали не очень понятные исключения, когда смерть инсценировалась. Так, в июле 1939 г. в поезде на территории Грузии близ Кутаиси были убиты ударами по голове деревянными молотками полпред СССР в Китае (он же — резидент внешней разведки) комкор Иван Трофимович Луганец-Орельский (Бовкун-Луганец) и его жена Нина Валентиновна. После их убийства была инсценирована автокатастрофа, а тела были захоронены с почестями. Объяснение, данное исполнителям: необходимость ввести в заблуждение иностранную шпионскую сеть, в которой они играли значимую роль.

Еще намного раньше, в 1922 г., при крайне туманных обстоятельствах в Тбилиси, катаясь не велосипеде, попал под автомобиль организатор партийного подполья на Кавказе и юге России, близкий друг и соратник Сталина Симон Аршакович Тер-Петросян (Камо, 1882-1922). ‘История с таинственным ‘наездом’ еще не выяснена до сих пор, — пишет историк Ф. Волков. — Возможно, что Сталин не хотел иметь свидетеля, хорошо знавшего его уголовное прошлое. Камо слишком тесно в своей политической работе в большевистской партии соприкасался с Иосифом Джугашвили. Он знал очень хорошо мало кому известные темные страницы его жизни и деятельности… Смерть легендарного Камо вызвала в стране глубокую скорбь. Но Сталин мстил Камо и после смерти — памятник ему в Тбилиси был снесен, его сестру арестовали’ (Волков Ф.Д. Взлет и падение Сталина. М., 1992. Стр. 37).

Как видим, почерк во всех перечисленных случаях один и тот же: гибель Михоэлса (его настоящая фамилия — Вовси) — не первый и не единственный случай такого рода, но его подлинные мотивы остаются историкам не вполне ясны.

По недостоверным слухам существовало, минимум, две политические версии причин гибели Михоэлса. Одна: он якобы знал слишком много гостайн, поскольку в длительном американском турне во время войны будто бы участвовал в установлении каналов связи для кражи американских атомных секретов. Другая — его участие в тайном обсуждении возможности замены выселенного татарского населения Крыма на еврейское и обустройство в Крыму Еврейской республики. Известно, что по поручению Сталина такие обсуждения действительно вел В.М.Молотов. Есть и третья политическая версия: бурная реакция советских евреев на выступление А.А.Громыко в ООН в ноябре 1947 г. в пользу создания Израиля.

Из книги воспоминаний дочери Михоэлса Наталии Вовси-Михоэлс: ‘В конце 1947 года произошло одно серьезное событие, которому по недомыслию мы не придали должного значения. В Москве, в зале Политехнического музея, отмечалась юбилейная дата ‘дедушки еврейской литературы’ Менделя Мойхер-Сфорима.

Свое выступление Михоэлс начал так: ‘Вениамин, отправившись на поиски Земли обетованной, спрашивает встреченного на пути крестьянина: ‘Куды дорога на Эрец Исроэл?’ И вот недавно, с трибуны Организации Объединенных Наций, товарищ Громыко дал нам ответ на этот вопрос!’

Б-же, что произошло с залом в ответ на этот неприкрытый призыв Михоэлса! Раздался буквально шквал рукоплесканий. Люди повскакивали со своих мест, отец же стоял бледный, неподвижный, потрясенный такой реакцией зала. Овации длились, наверное, минут десять.

Но отец знал, что это выступление ему даром не пройдет.

Через неделю он был командирован в Минск, откуда уже не вернулся…’ (‘Мой отец Соломон Михоэлс’, Тель-Авив, 1984, стр. 242—243).

Честно говоря, правомерность подобной версии довольно сомнительна, поскольку Сталин горячо поддерживал образование Израиля и массовое переселение туда советских евреев еще несколько месяцев после смерти Михоэлса, и по тому же поводу одобрительно высказывались многие крупные советские деятели. Сталин санкционировал отъезд в Израиль евреев из стран Восточной Европы и снабжал Израиль оружием. Само образование государства Израиль во многом обязано политической позиции Сталина.

Есть более личные версии причин гибели Михоэлса: например, невольная роль первого мужа дочери Сталина Светланы. Сразу после окончания школы юная студентка МГУ Светлана в 1944 г. вышла замуж за одноклассника своего брата Василия, с которым тот сидел за однй партой. Звали мужа Григорий Морозов, и он был еврей, сын директора парфюмерной фабрики.

Муж-еврей (1921-2001) вызывал постоянное неудовольствие диктатора-отца, который окрестил незваного родственника сионистом и предъявил дочери ультиматум, что Григорий не будет переступать порога его дома. Неугодный брак по указанию Сталина был через три года расторгнут. Поводом послужил арест отца Григория в 1947 г. У Григория отобрали письма Светланы и альбом с семейными фотографиями. Светлана мужественно заявила отцу: ‘Если Григория арестуют, я покончу с собой’. Григорию дали чистый паспорт, без отметки о браке и разводе. От этого брака родился сын Иосиф (1945-2008), который позже был переоформлен на фамилию второго мужа Светланы с 1949 г. Юрия — сына А.А.Жданова. Отец Григория Морозова провел в заключении шесть лет и был освобожден лишь после смерти Сталина. Но самого Григория Иосифовича Морозова никогда не сажали, и судьба его в целом складывалась довольно счастливо. Он был выпускником МГИМО, правоведом, заслуженным деятелем науки России, доктором юридических наук, почетным президентом Всемирной федерации ассоциации содействия ООН.

До Морозова от платонического романа с совсем юной Светланой пострадал другой еврей — сорокалетний кинорежиссер, сценарист и актер Алексей Яковлевич Каплер (1903-1979). Автор нескольких нашумевших фильмов о Ленине, обаятельный Каплер пленил Светлану. Охрана доложила об их мимолетных встречах Сталину. Отец дал дочери две хлестких пощечины и обозвал нецензурным словом. Каплер был объявлен английским шпионом и сослан в Архангельскую область. ‘Еврейский вопрос’ таким образом был неотъемлемой частью семейных неурядиц Сталина.

Иная ‘личная’ версия: госбезопасность ‘шила’ Михоэлсу повышенный интерес к здоровью Сталина, который будто бы инспирировался американскими евреями. В документальном фильме 2009 г. о гибели Михоэлса этой версии придерживается историк Леонид Млечин. Сталин чрезвычайно болезненно реагировал на сообщения иностранной печати о его пошатнувшемся к старости здоровье. Он категорически отказывался признавать, что его физические силы на исходе, и поручил госбезопасности выяснить, откуда у иностранных журналистов такая информация. Гэбисты сочинили версию, что источником сведений о состоянии здоровья вождя служит Евгения Александровна Аллилуева (Земляницына, 1898-1974) — жена уже давно скончавшегося к тому времени брата жены Сталина. А на Запад эти сведения будто бы просачиваются через Еврейский антифашистский комитет во главе с Михоэлсом. Отсюда и решение Сталина расправиться и с Аллилуевой, и с Михоэлсом.

На самом деле ухудшение здоровья Сталина не было секретом и наблюдалось иностранцами воочию. Он редко показывался на людях, не выступал и практически не принимал высоких гостей. Чтобы заметить эти очевидные признаки хвори вождя не требовалось никаких ‘утечек’. Клевета на Аллилуеву и Михоэлса была выдумкой МГБ для поддержания своего реноме.

Наконец, среди историков обсуждалась вероятность, что Михоэлс пал жертвой борьбы за будущую власть между группировкой Берия-Маленкова и Молотовым, которого они старались оттереть, обличая, в частности, его еврейскую жену Полину Жемчужину (1897-1970, настоящее имя Перл Семеновна Карповская). Последняя была арестована 29 января 1949 г. по обвинению в том, что ‘на протяжении ряда лет находилась в преступной связи с еврейскими националистами’.

Пишут, что чашу терпения товарища Сталина переполнили три провинности Жемчужиной [в прошлом Наркома рыбной промышленности СССР и кандидата в члены ЦК ВКП(б)]: посещение в 1945 г. Московской хоральной синагоги в траурный день памяти жертв Катастрофы, присутствие на траурной панихиде по Михоэлсу, где она неосторожно поделилась с Фефером сомнениями в официальной версии гибели актера, встречи с Голдой Меир, первым послом государства Израиль в СССР, с которой Жемчужина беседовала на идиш. Через два месяца после ареста Жемчужиной ее муж Молотов будет освобожден от должности министра иностранных дел и потеряет заметную часть своего влияния.

Вскоре после смерти Сталина бывший министр госбезопасности СССР Виктор Семенович Абакумов (род. в 1908, арестован Берией, пытками доведен до инвалидности и расстрелян как член ‘банды Берии’ в Ленинграде 19 декабря 1954 г.), находившийся тогда в заключении, показал: ‘Насколько я помню, в 1948 году глава Советского правительства И.В.Сталин дал мне срочное задание быстро организовать работниками МГБ СССР ликвидацию Михоэлса, поручив это специальным лицам. Тогда было известно, что Михоэлс, а вместе с ним и его друг, фамилию которого я не помню, прибыли в Минск. Когда об этом было доложено Сталину, он сразу же дал указание именно в Минске и провести ликвидацию…’

Я уже упоминал некоторые обстоятельства уничтожения Михоэлса. Но эта тема настолько жгуча, что я остановлюсь на ней подробнее.

Разработка и проведение операции были поручены заместителю министра госбезопасности СССР, генерал-лейтенанту С.И.Огольцову (1900-1976, имел двухклассное образование сельского училища) и министру госбезопасности Белоруссии генерал-лейтенанту Л.Ф.Цанаве (прозвище ‘второй Лаврентий’). Убийцы-уголовники носили генеральские звания!

Было решено через агента ‘пригласить Михоэлса в ночное время в гости к каким-либо знакомым, подать ему машину к гостинице <....> привезти его на территорию загородной дачи Цанавы Л.Ф., где и ликвидировать, а потом труп вывезти на малолюдную (глухую) улицу города, положить на дороге, ведущей к гостинице, и произвести наезд грузовой машины…’ (цитирую по публикации в ‘Аргументах и фактах’, 1992, No 19).

Насколько я понимаю, никаких писаных приказов на убийство Михоэлса не существует. Все вершилось, как принято у уголовников, устно с глазу на глаз. Истинные мотивы Сталина могли знать не более 1-2 человек, или даже вообще никто.

Кстати, Михоэлс погиб не в одиночестве. В минскую командировку ему навязали соглядатая, заместителя главного редактора журнала ‘Театр’, талантливого балетного критика, ответственного секретаря Комитета по сталинским премиям Владимира Ильича Голубова (1908-1948, подписывал свои статьи псевдонимом В.Потапов) — уроженца Минска и сексота МГБ. Он-то и заманил Михоэлса ‘в гости’ к Лаврентию Цанаве. После гибели Михоэлса из знаменитого кинофильма ‘Цирк’ был вырезан небольшой эпизод с его участием.

В Архиве КГБ Республики Беларусь хранится архивно-следственное дело в двух томах, которое проливает свет на последние дни жизни и обстоятельства смерти С.М.Михоэлса. Вот несколько выдержек из записки Цанавы в Москву от 13 января 1948 г., которая свидетельствует, что каждый шаг Михоэлса в Минске находился под контролем МГБ БССР.

‘Михоэлс прибыл в Минск 8 января 1948 г. вечером с Голубовым В.И., замредактором ж. ‘Театр’, и секретарем парторганизации Комитета по делам искусств СССР Барашко [Илларион Матвеевич Барашко (1905—1968) — белорусский писатель, после войны работал в Министерстве культуры СССР, Министерстве культуры РСФСР — прим. публикатора]. Вечером 8 января в гостинице ‘Беларусь’ был банкет, устроенный администрацией драмтеатра <...>

9 января после просмотра в театре постановки ‘Тевье-молочник’ Михоэлс, Голубов с участниками постановки до 4-х часов утра пьянствовали в ресторане ‘Заря’.

10 января — банкет у артиста драмтеатра Глебова. 11 января днем обед у Сокола М.Б. Вечером после оперы ‘Алеся’ в первом часу ночи ужинал у Арончик и Чайгорской. 12 января днем Михоэлс и Голубов с Гайдариным и Залесским был в ресторане ‘Заря’ и в 5 часов дня ушел в гостиницу ‘Беларусь’. Отдыхали до 9 часов вечера. Потом ушли якобы к другу Голубова — Сергееву, инженеру, работнику железнодорожного транспорта, с которым Голубов учился в институте <...>

Трупы Михоэлса и Голубова обнаружены около вновь строящейся трамвайной линии с улицы Свердлова на улицу Гарбарная. Вскрытие проходило в 14 часов 13 января. Смерть наступила за 15—16 часов ранее. За два часа до смерти был прием пищи <...>

У погибших все вещи и деньги были целы. У убитого Михоэлса среди документов был обнаружен договор с директором Белгосета о художественной консультации Михоэлса в подготовке и проведении спектакля.

Трупы обнаружили в 7 часов утра рабочие, которые шли на работу. Погибшие были запорошены снегом. Одна галоша (кажется, с ноги Голубова) валялась недалеко’ [публикация Э.Иоффе в ежемесячном литературно-публицистическом журнале ЛЕХАИМ, ноябрь 2006 (175)].

Согласно опубликованным впоследствии показаниям исполнителей убийства, для имитации опьянения жертвам насильно влили в рот по стакану водки и — живых — переехали грузовиком.

Дальнейшие события в истории советских евреев последовали уже в конце 1948 и в 1949 г. Они получили название ‘борьбы с безродными космополитами’. Фокусом событий оказались Еврейский антифашистский комитет и врачи еврейского происхождения.

Как я уже отмечал, ЕАК был образован вскоре после нападения нацистов на СССР вместе с другими подобными комитетами. 24 августа 1941 г. в Москве состоялся митинг ‘представителей еврейского народа’. Выступавшие призвали ‘братьев-евреев во всем мире’ прийти на помощь Советскому Союзу. Призыв имел отклик: в США был создан Еврейский совет по оказанию помощи России во главе с Альбертом Эйнштейном. Общественный комитет по оказанию помощи СССР в его борьбе против фашизма был учрежден в Палестине.

7 апреля 1942 г. в печати было опубликовано сообщение об учреждении Еврейского антифашистского комитета и его воззвание к ‘евреям во всём мире’. Основная задача ЕАК — влиять на международное общественное мнение и организовывать политическую и материальную поддержку СССР в его борьбе против фашистской Германии. Подлинными организаторами ЕАК были органы НКВД, а действовал он при Совинформбюро, которое, как я указывал, возглавлял зам. наркома иностранных дел С.А.Лозовский.

ЕАК издавал свою газету ‘Эйникайт’ (‘Единство’ на идиш), которая распространяла информацию о жизни советских евреев и о ходе боевых действий на фронтах. В 1943 г. Михоэлс и его ‘правая рука’ по ЕАК поэт Ицик Фефер (1900-1952) были первыми официальными представителями советских евреев, которым позволили предпринять семимесячное турне по США, Мексике, Канаде и Великобритании. Замечу вскользь, что Фефер был агентом НКВД, имел конспиративные встречи с Берией, во время войны работал под руководством заместителя начальника управления контрразведки НКГБ. О связях Фефера с органами госбезопасности Михоэлс и члены президиума ЕАК догадывались (или достоверно знали), но ничего от него не таили, считая, что вся деятельность комитета направлена на благо государства.

ЕАК собрал 16 миллионов долларов для советских вооруженных сил в США, 15 миллионов в Англии и Канаде, 1 миллион в Мексике, 750 тысяч в британской Палестине, а также внес другую помощь: машины, медицинское оборудование, санитарные машины, одежда. На собранные средства были приобретены тысяча самолетов, пятьсот танков, значительное количество продовольствия, одежды и обуви: в СССР было отправлено два парохода с вещами, медикаментами, продуктами. Турне Михоэлса и Фефера также склонило американскую общественность к убеждению о необходимости активного вступления в борьбу на европейском фронте. В конце войны руководством комитета активно обсуждались планы организации Еврейской советской республики в Крыму.

К концу войны, а также и после нее, ЕАК был вовлечен в документирование событий Холокоста. Это шло вразрез с официальной советской политикой представления Холокоста как злодеяния против простых советских граждан и непризнания геноцида евреев. Некоторые из членов комитета были сторонниками Государства Израиль, созданного в 1948 г., которое Сталин непродолжительное время поддерживал как противовес британскому влиянию на Ближнем Востоке. Не вызывает сомнений, что провозглашение Израиля 14 мая 1948 г. и еврейский погром в СССР связаны между собой не только по времени, но и по сути, когда выяснилось, что Израиль не собирается играть роль советской марионетки.

В ноябре 1948 г. власти СССР предприняли кампанию по изничтожению всего, что осталось от еврейской культуры. 20 ноября 1948 г. вышел последний субботний номер газеты ‘Ейникайт’ (‘Единение’). В тот же день Еврейский антифашистский комитет был формально распущен решением Бюро Совмина СССР и закрыт ‘как центр антисоветской пропаганды’. В декабре 1948 г. были арестованы заменивший Михоэлса председатель ЕАК Фефер (1900-1952) и директор Еврейского театра в Москве блестящий актер Вениамин Зускин (1899-1952). Были закрыты Еврейский театр и Еврейское издательство ‘Дер Эмес’, его директор Лев Израилевич Стронгин (1896-1968) был другом папы, а с сыном Стронгина — Варленом (1932-2005) — мы учились в одной школе. Совершенно поразительно, как мудрая жена Стронгина — Рахиль Ароновна — после ареста мужа сумела уберечь свою отдельную квартиру в Скарятинском переулке, дом 30, и уберегла от ссылки сына Варлена и дочь Майю. Окончив в 1956 г. экономико-статистический институт, Варлен стал редактором издательства ‘Экономическая литература’, а спустя годы — писателем-юмористом и автором нескольких книг воспоминаний об известных современниках. Он всегда отличался несоразмерной язвительностью.

В начале 1949 г. было арестовано несколько десятков членов ЕАК. Они были обвинены в нелояльности к советской власти, буржуазном национализме, космополитизме, планировании создать Еврейскую республику в Крыму, чтобы служить американским интересам. Опубликованные впоследствии материалы дела свидетельствовали, что своих друзей без зазрения совести закладывал И.Фефер, который сильно просчитался, уверенный в особом к себе отношении. Всего по делу ЕАК было арестовано около 120 человек. Но несколько бывших членов ЕАК уцелело, среди них, например, Илья Эренбург и скрипач Давид Ойстрах.

Впоследствии по делу ЕАК будет арестован его член, генерал-майор инженерно-артиллерийской службы, Герой Социалистического труда Лев Робертович (Рувимович) Гонор (1906-1969) — первый директор ЦНИИМАШа (НИИ-88) и один из пионеров советского ракетостроения. По счастью, его арестовали поздно, и он пережил смерть Сталина. О работе Гонора можно найти много интересных подробностей в воспоминаниях Б.Е.Чертока.

В январе 1949 г. советские средства массовой информации по команде сверху начали массовую пропагандистскую хулу ‘космополитов’, нацеленную против евреев СССР. 12 августа 1952 г. тринадцать подсудимых, среди которых было несколько крупнейших еврейских литераторов (поэты Лев Квитко, Перец Маркиш, Давид Бергельсон, Давид Гофштейн), были расстреляны, и эта расправа известна также как ‘Ночь казнённых поэтов’. Расстрелян был и агент госбезопасности Ицик Фефер.

Дело ЕАК дало старт невиданной по своим масштабам гнусной государственной антисемитской кампании, когда многие сотни тысяч людей с еврейскими корнями клеймились на собраниях и изгонялись с работы. Кое-кто оказывался ‘без вины виноватым’. Так, я знаю, в ГИТИСе изничтожали известного историка театра Бориса Владимировича Алперса (1894-1974) — дворянина, который к евреям вообще не имел никакого отношения. Это известно мне от его жены Галины Георгиевны, которая подружилась с мамой еще в Чистополе.

Кульминацией антисемитского шабаша стало ‘дело врачей’, которое морально открывало путь к депортации евреев. Однако оставалось несколько нерешенных проблем, в частности, некомпактность проживания и многочисленные смешанные браки. Задуманный Сталиным план я воспроизвожу по статье Александра Лейзеровича из журнала ‘Вестник’ от 24 июля 2002 г. No 15(300). В первых числах марта 1953 г. должен был состояться суд над ‘кровавыми извергами’, публичная казнь на Красной площади в Москве, ‘стихийные’ проявления ‘народного гнева’ — новая ‘хрустальная ночь’, массовая депортация евреев на Дальний Восток с уничтожением в дороге части из них (35-40%), опять же, ‘проявлениями народного гнева’… Оставшихся в живых ждали приготовленные на скорую руку бараки.

Документальных, письменных подтверждений этого плана, разумеется, нет, но слишком много косвенных свидетельств, чтобы подвергать его сомнению. Приближенные к Сталину руководители страны того времени — Хрущев, Микоян, Булганин — вспоминали, что если не проработанный план, то умысел массовых репрессий против евреев с дальнейшим их изгнанием на Дальний Восток был. По воспоминаниям, например, Хрущева, Сталин напрямую предлагал ему организовать еврейские погромы, которые одновременно должны были стать началом спецоперации по депортации евреев и масштабной партийно-государственной чистки.

Актер Леонид Каневский вспоминает, что ему случайно довелось посетить в Якутии бескрайний сарай, сколоченный для приема депортированных евреев.

В качестве последнего шага подготовки было сочинено лакейское письмо ‘представителей’ еврейской общественности в редакцию ‘Правды’, в котором они, с одной стороны, отрицали наличие антисемитизма в СССР, а с другой — признавали за еврейским народом вину за врачей-убийц. Письмо кончалось просьбой спасти евреев от справедливого народного гнева и отправить на перевоспитание в отдалённые районы страны. Авторами письма были два еврея: ‘хорошее перо Сталина’ Давид Иосифович Заславский (1880-1965, штатный фельетонист и член редколлегии газеты ‘Правда’) и Яков Семенович Хавинсон (1901-1989, политический обозреватель ‘Правды’, директор ТАСС в 1939—1943 гг.), выступавший под псевдонимом М.Маринин. Организацией сбора подписей занимались историк-приспособленец академик Исаак Израилевич Минц (1896-1976) и псевдофилософ академик Марк Борисович Митин (1901-1987) — оба из когорты главных идеологов и клевретов сталинизма.

Единственный раз в жизни, работая в ИИЕиТе, я слушал и наблюдал академика Митина. По-видимому, наш директор — член-корреспондент С.Р.Микулинский — хотел получить что-то от маразматического академика и пригласил его прочесть лекцию. В зал привели под руки полуслепого старца, который не говорил, а лаял. Речь его не отличалась связностью и ясно было только одно: он клеймил врага всей своей жизни академика Деборина (1881-1963), который к тому времени уже два десятилетия как умер. Митин производил впечатление ископаемого чудовища. Какой ужас, думал я, когда такие монстры в сталинское время схлестывались между собой в ‘научных дискуссиях’.

Прискорбно сознавать: антиеврейское письмо Заславского-Хавинсона-Минца-Митина подписали практически все известные в то время евреи — проще назвать тех немногих, кто отказался подписать, хотя и по-разному аргументируя свой отказ: генерал-полковник Яков Крейзер, певец Марк Рейзен, писатель Вениамин Каверин, экономист Евгений Варга, историк Аркадий Ерусалимский, поэт Евгений Долматовский, писатель и общественный деятель Илья Эренбург, шахматист Михаил Ботвинник. Варианты этого письма хранятся в архивах.

Любимец Сталина военных лет Илья Григорьевич Эренбург (1891-1967), не подписав письма, нашел путь передать вождю разъяснение своего поступка. Искушенный царедворец, в качестве признанного лидера в борьбе за мир Эренбург писал о нежелательном эффекте такого письма на членов западных компартий. Он расписывался в преданности Сталину и готовности, в случае необходимости, подписать письмо, но верноподданейше обращал внимание на нежелательные последствия. Авторам пришел приказ письмо переписать с другими интонациями. Эта история темная, но не исключено, что позиция Эренбурга чуть притормозила развитие дальнейших событий.

Не могу удержаться, чтобы не привести текст письма Эренбурга полностью без купюр. Оно поступило 10 октября 1953 г. с дачи Сталина и хранится в Архиве Президента РФ [Ф. 3. Оп. 32. Д. 17. Л. 100-100 об. (Подлинник)].

И. Г. ЭРЕНБУРГ — И. В. СТАЛИНУ 3 февраля 1953 г.

Дорогой Иосиф Виссарионович,

Я решаюсь Вас побеспокоить только потому, что вопрос, который я не могу сам решить, представляете мне чрезвычайно важным.

Тов. Минц и Маринин сегодня ознакомили меня с проектом ‘Письма в редакцию газеты ‘Правда» и предложили мне его подписать. Я считаю моим долгом изложить мои сомнения и попросить Вашего совета.

Мне кажется, что единственным радикальным решением еврейского вопроса в нашем социалистическом государстве является полная ассимиляция, слияние людей еврейского происхождения с народами, среди которых они живут. Это срочно необходимо для борьбы против американской и сионистской пропаганды, которая стремится обособить людей еврейского происхождения. Я боюсь, что коллективное выступление ряда деятелей советской культуры, людей, которых объединяет только происхождение, может укрепить в людях колеблющихся и не очень сознательных националистические тенденции. В тексте ‘Письма’ имеется определение ‘еврейский народ’, которое может ободрить националистов и смутить людей, еще не осознавших, что еврейской нации нет.

Особенно я озабочен влиянием такого ‘Письма в редакцию’ на расширение и укрепление мирового движения за мир. Когда на различных комиссиях, пресс-конференциях и пр. ставился вопрос, почему в Советском Союзе больше не существует еврейских школ или газет на еврейском языке, я отвечал, что после войны не осталось очагов бывшей ‘черты оседлости’, и что новые поколения советских граждан еврейского происхождения не желают обособляться от народов, среди которых они живут. Опубликование ‘Письма’, подписанного учеными, писателями, композиторами и т. д., может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду, которую ведут теперь сионисты, бундовцы и другие враги нашей Родины.

С точки зрения прогрессивных французов, итальянцев, англичан и пр., нет понятия ‘еврей’ как представитель некой национальности, слово ‘евреи’ там означает религиозную принадлежность, и клеветники могут использовать ‘Письмо в редакцию’ для своих низких целей.

Я убежден, что необходимо энергично бороться против всяческих попыток воскресить или насадить еврейский национализм, который при данном положении неизбежно приводит к измене Родине. Мне казалось, что для этого следует опубликовать статью или даже ряд статей, подписанных людьми еврейского происхождения, разъясняющих роль Палестины, американских буржуазных евреев и пр. С другой стороны, я считал, что разъяснение, исходящее от редакции ‘Правды’ и подтверждающее преданность огромного большинства тружеников еврейского происхождения Советской Родине и русской культуре, может справиться с обособлением части евреев и с остатками антисемитизма. Мне казалось, что такого рода выступления могут сильно помешать зарубежным клеветникам и дать хорошие доводы нашим друзьям во всем мире.

Вы понимаете, дорогой Иосиф Виссарионович, что я сам не могу решить эти вопросы и поэтому я осмелился написать Вам. Речь идет о важном политическом акте, и я решаюсь просить Вас поручить одному из руководящих товарищей сообщить мне — желательно ли опубликование такого документа и желательна ли под ним моя подпись. Само собой разумеется, что если это может быть полезным для защиты Родины и для движения за мир, я тотчас подпишу ‘Письмо в редакцию’.

С глубоким уважением.
И. ЭРЕНБУРГ

До сих пор ходят слухи, что среди видных евреев в Москве нашелся один-единственный, который рискнул в эти дни пробиться к Сталину. Заступиться перед Сталиным за свой народ отважился провидец и кудесник Вольф Мессинг (1899-1974). Он был вхож к вождю, который благоволил к нему и в трудные моменты жизни пользовался его неземным даром. Но заступничество Вольфа Григорьевича было пустыми хлопотами: Сталин его увещеваниям не внял. И поплатился.

Как шептались на кухнях в то время, всемогущий еврейский Бог не допустил полного изничтожения своего народа на территории СССР. Вскоре после визита Мессинга, в начале марта 1953 г. (я заканчивал предпоследний класс школы) Сталина хватил удар. Утверждают, что это случилось в ночь на еврейский праздник во славу спасения от истребления евреев, проживавших на территории Персидской империи — праздник Пурим. Начав свою собственную ‘оттепель’, Берия тотчас отменил все приготовления к депортации евреев.

В поисках народной популярности Берия организовал печально знаменитую амнистию уголовников. Каждую ночь даже у нас во дворе был слышен цокот копыт конных милицейских патрулей по булыжнику Трубниковского переулка, который тогда еще не был заасфальтирован. За короткое время у нас вокруг дома произошло более десятка убийств. Военным в Москве дали право ношения и применения огнестрельного оружия без предупреждения. Мало-помалу волна уголовщины схлынула. (Художественное отражение этих событий смотри в трагическом кинофильме ‘Холодное лето пятьдесят третьего…’ режиссера Александра Прошкина, 1987).

Через три недели после смерти Сталина якобы в автомобильной катастрофе близ Тбилиси погиб известный французский коммунист, герой Сопротивления Ив Фарж (1899-1953). Он получил Сталинскую премию мира и был приглашен в СССР на ее вручение. Здесь он имел неосторожность попросить о встрече с арестованными по ‘делу врачей’, и ему не отказали в такой ‘невинной’ просьбе. Ему предъявили одного из подследственных в черном костюме и с галстуком. Тот клеймил самого себя за вредительство и рассказывал, как с ним замечательно обращаются в тюрьме. Но когда врач поднял руки, Фарж заметил содранные ногти и другие следы изощренных пыток.

Француз имел другую неосторожность рассказать о своем наблюдении знакомым, а его пригласили отдохнуть в Тбилиси. Он, наивный французский коммунист, не понимал, в чем заключается наследие Сталина и как оно живуче.

Лето 1953 г. — последние школьные каникулы после окончания 9-го класса — я с бабушкой проводил в деревенском доме, который снимал для себя писатель и добрый папин друг Эммануил Генрихович Казакевич (1913-1962) — ‘дядя Эмма’. Мы с ним подолгу резались в преферанс.

Молодой еврейский поэт из Биробиджана, писавший на идиш, Казакевич с 1938 г. жил в Москве. В 1941-45 гг. служил в действующей армии, сначала почему-то в писательской роте народного ополчения, прошёл путь от рядового разведчика до начальника разведки дивизии и капитана — помощника начальника разведки армии. Его первая проза на русском языке — повесть ‘Звезда’ (опубликована в первом номере журнала ‘Знамя’ за 1947 г.) была удостоена Сталинской премии 1948 г. Роман ‘Весна на Одере’ (1949) был также удостоен Сталинской премии. Далее последовала разгромная критика военных повестей ‘Двое в степи’ (1948) и ‘Сердце друга’ (1953). Хорошо помню, что когда мы играли в карты ‘дядя Эмма’ тщеславно накидывал на плечи пиджак с регалиями — военными наградами и двумя медалями Сталинских премий. Я тогда видывал такое вблизи впервые в жизни.

Рассказываю об этом эпизоде, поскольку Казакевич снимал дом в деревне Анино по Киевскому шоссе — почти точно напротив аэропорта Внуково. Позднее из-за расширения аэропорта деревню снесли.

Так вот, в конце июня 1953 г. мальчишкой в деревне Анино я собственными глазами наблюдал, как в боевых порядках на Москву из-под Наро-Фоминска двигались две дивизии — Кантемировская танковая и Таманская мотострелковая. По другой версии это были дивизии, переброшенные с Урала якобы на летние маневры. Один танк сломался у нашей деревни. С ним остановились ремонтники и походная кухня. Мы, мальчишки, конечно, бегали туда ‘зырить’. Танкисты говорили, что сами не в ‘теме’: их сняли с маневров, приказали задраить люки и идти боевым порядком, куда прикажут.

Танки на бешеной скорости ломились прямо по Киевскому шоссе, и нещадно размолотили асфальтовое покрытие. На подходе к Москве их куда-то спрятали. Это были войска, двинутые маршалом Г.К.Жуковым в Москву на случай военного противоборства при аресте Генерального комиссара государственной безопасности, Маршала Советского Союза, члена Президиума ЦК КПСС, вице-премьера и одного из всего-навсего двух ‘почетных граждан СССР’ Лаврентия Берия (арестован 26 июня 1953 г., по официальной версии расстрелян через полгода 23 декабря в возрасте пятидесяти четырех с половиной лет).

Ворвавшиеся по приказу Г.К.Жукова в Москву танки не стреляли и втихую рассредоточились по городу. Только несколько из них достигли Лубянки и блокировали бериевскую штаб-квартиру. Бытовал анекдот: человек на Лубянской площади спрашивает, как найти Госстрах. Ему отвечают: не знаю, здесь только Госужас.

Частушка того времени:

Берия, Берия, вышел из доверия,

И товарищ Маленков надавал ему пинков.

Если проводить аналогию с нацистской Германией, Берия был советским Гиммлером, главным сталинским изувером и садистом-палачом. Известны случаи, что он истязал людей лично.

Сегодня часто можно прочесть, что Сталин вовсе не был преступником, а лишь шел на поводу у ближайшего окружения, в первую очередь, был игрушкой в руках своего фаворита и сексуального маньяка Л.П.Берия. В сущности такую линию гнет в воспоминаниях дочь Сталина Светлана.

Мне было так горько, что фронтовик-разведчик Эмма Казакевич ушел из жизни молодым от рака в разгар хрущевской оттепели. Ему не было пятидесяти лет. Хоронили его с почестями. У него остались две дочери. После смерти отца они уехали в Израиль.

За год до смерти Казакевич отошел от военной тематики и опубликовал небольшую историческую повесть ‘Синяя тетрадь’ (1961), которая стала сенсацией. Конечно, она не имела такого широкого резонанса как рассказ А.Я.Яшина ‘Рычаги’ (1956) или первая проза А.И.Солженицына. Но речь шла о ‘неприкасаемой’ теме — образе вождя мирового пролетариата. Из официальной советской историографии всем было общеизвестно, что вождь революции В.И.Ленин жил в шалаше на станции Разлив под Петроградом в одиночестве. Выяснилось же, что он делил там кров с лютым ‘врагом народа’ Г.Е.Зиновьевым (1883-1936).

В обрисовке образов своих героев Казакевич следует стандарту: Ленин кристально честен и мудр, Зиновьев недальновиден и фальшив, однако он не предатель. Это был немыслимый ранее в советской литературе прецедент, что в революционной истории могут встречаться зияющие пробелы и передержки. Подумать только: Зиновьев вместе с Лениным в Разливе! Похоже, то был первый случай в дальнейшем нескончаемом пересмотре официальных биографий революционных героев. Сегодня это спрессовалось в афоризм: ‘Россия — страна с непредсказуемым прошлым’.

Понесли ли кару подлые уголовники, выполнявшие преступные сталинские приказы? Далеко не все. Так, непосредственный убийца Михоэлса генерал С.И.Огольцов был исключен из партии и 8 июня 1959 г. лишен воинского звания и правительственных наград ‘как дискредитировавший себя за время работы в органах’. Однако он оставался на свободе и дожил до 76 лет. Поплатились за свои мерзкие деяния немногие.

Перипетии еврейских событий в Москве были постоянным фоном, на котором прошла вся моя школьная (и последующая) жизнь. Как я писал, некоторых из жертв этого жуткого времени и их детей я хорошо знал лично (поэта Галкина, директора издательства Стронгина, зав. театральным техникумом, философа Беленького и других). Сегодня обо всём этом в Москве вспоминать как-то не принято. Было, и сплыло.

Глава 5. Школа под водительством Ивана Фомича

Незадолго до моего поступления в школу в советском государственном образовании (иного тогда не было) случилось два значительных новшества. Как гласила народная молва, раздосадованный выходом (в 1944 году) своей юной дочери Светланы замуж за ученика-еврея ее же школы, Сталин ввел раздельное обучение: с 1943 года школы разделились на мужские и женские. Нетрудно заметить здесь нестыковку в датах.

Ссылка на Сталина относится, скорее всего, к досужим вымыслам. Шла война, и для отдельного от девочек обучения мальчиков были другие причины.

На самом деле проблема раздельного или смешанного обучения — исключительно жгучая педагогическая головоломка, и оба варианта имеют серьезные за и против. Выдающийся специалист по гендерным проблемам Игорь Семёнович Кон (1928-2011) в публичной лекции на сайте polit.ru от 6 ноября 2008 г. рассматривает пять групп факторов.

Первая — религиозно-философские соображения: что больше соответствует предначертаниям Бога и сущности человека (Кон отказывается это обсуждать, поскольку, по его словам, ‘Бог лично мне не сообщал своих замыслов’). Вторая группа. Историко-социологические соображения: какой тип образования распространен исторически и с какими социальными факторами это связано. В-третьих, это психофизиологические соображения: какой тип обучения больше соответствует природным особенностям мальчиков и девочек. В-четвертых, социально-педагогические аргументы: какой тип обучения больше соответствует задачам, которые ставит перед школой общество. И последнее — это личные воспоминания: в какой школе я учился и стоит ли предлагать этот тип школы всему человечеству.

Действительно, способности мальчиков и девочек от рождения разные: мальчики, как правило, более активны, девочки — более прилежны. Да и социальное положение их в дальнейшем в любом обществе тоже не абсолютно равное. Надо ли мальчиков и девочек уравнивать в детстве? В конце концов, в дореволюционной России мальчики и девочки тоже обучались в гимназиях раздельно, и никто не находил такое положение ненормальным или вредным. Совместное обучение было введено только после революции.

Достойным выходом из множественных противоречий могло бы стать смешанное обучение с несколькими предметами (например, домоводством) в раздельных классах той же общей школы.

Так или иначе, раздельное обучение пришлось точно на все десять лет моей школьной жизни и, как мне кажется, в старших классах вносило в эту жизнь значительную толику ущербности. Я всегда в дальнейшем чувствовал себя скованным в присутствии девушек и отнюдь не всегда мог быть естественным. Думаю, это редкий случай — десять лет в одной-единственной школе и все десять лет без девочек.

Другим нововведением при моем поступлении в школу было то, что учиться мы начали не с восьми лет, а с семи.

Коммунальные квартиры центра Москвы в ту пору были перенаселены, детей школьного возраста было как сельдей в бочке. Школ в округе было тоже много, но им все равно приходилось работать в две смены. Короче, выбор школ был, но о спецшколах с разными уклонами тогда еще не слыхали. Зато были школы ‘образцовые’, элитные, с высоким уровнем обучения. Такой была, например, образцовая школа No 25, где училась Светлана Сталина, Василий Сталин и другие небожители. Например, дочь Молотова и сын вождя итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти. Адрес этой школы: Старопименовский переулок, 5. Если идти по Тверской улице от центра, Старопименовский переулок — последний перед Садовым кольцом с правой стороны Тверской, и школа расположена очень близко от Тверской. В 1937 г. она перестала быть образцовой и изменила номер на 175-й. До революции в этом здании располагалась мужская гимназия Креймана. В ней учился Брюсов и о ней писал Борис Пастернак в ‘Докторе Живаго’.

Самой элитной мужской школой неподалеку от нашего дома была школа No 110 в Мерзляковском переулке, дом 11, на углу с Медвежьим переулком. Она тоже имела давние дореволюционные традиции, а после революции стала опытно-экспериментальной. Совсем же близко от нашего дома — на Большой Молчановке, дом 36 — была мужская школа No 103. Две школы словно бы соревновались между собой, но пальма первенства всегда принадлежала знаменитой 110-й. По прихоти судьбы директора этих двух школ имели схожие имена-отчества: Иван Кузьмич и Иван Фомич.

В школе No 110 с 1925 по 1952 гг. директорствовал заслуженный учитель РСФСР, первый среди советских школьных учителей кавалер ордена Ленина Иван Кузьмич Новиков (1891-1957). Школа была основана в 1907 г. и для нее было выстроено специальное здание по проекту архитектора Н.И.Жерихова (1870-1916). В 1920-е гг. бывшая Флеровская гимназия называлась 3-я опытная школа имени Карла Маркса. Потом носила имена Фритьофа Нансена и академика-химика Зелинского.

Почему школа получила имя Нансена? Знаменитый норвежский исследователь Арктики организовал в 1921 г. международную помощь голодающим Поволжья, тогда же Нансену присвоили звание почетного члена Моссовета. Его портрет с автографом висел на стене кабинета директора школы, а большой портрет маслом украшал актовый зал. Нансен посещал эту школу в 1925 г. Позднее школа получила химический уклон и имя Зелинского. А впоследствие и вовсе переехала в Столовый переулок.

После войны на стене здания в Мерзляковском переулке был укреплен небольшой памятник-реквием школьникам, не вернувшимся с фронта. ‘Памяти павших будьте достойны. 1941 — 1945’, — написано на подножии памятника, созданного скульптором-правозащитником Даниэлом Юдовичем Митлянским (1924-2006), однокашником тех пятерых, кого он изобразил в долгополых солдатских шинелях. Митлянский окончил школу No 110 за день до начала войны. Наиболее известная его работа — персонажи басен Крылова в составе памятника И.А.Крылову на Патриарших прудах (1976). Другая его композиция ‘Пронзённый Пегас’ (совместно с Галиной Шилиной) стоит перед музеем Андрея Дмитриевича Сахарова в память российской интеллигенции, пострадавшей при тоталитаризме (2003). Впоследствие памятник был перенесен на новое место в Столовом переулке.

Есть на здании школы No 110 и мемориальная доска о том, что здесь работал И.К.Новиков — он в свое время имел большую известность в Москве. Имена многих учеников этой знаменитой школы тоже не нуждаются в представлении. В разные годы там учились будущий академик А.Д.Сахаров, актеры Алексей Баталов, Мария Миронова, Александр Ширвиндт, сын Хрущева — Сергей. Здесь учились дети многих репрессированных вождей. (В дальнейшем это здание будет передано детской музыкальной школе при Московской Консерватории). Учился в этой школе и мой будущий шеф по Институту космических исследований генерал Г.С.Нариманов.

Иван Кузьмич Новиков был московской легендой. Его называли ‘вторым Макаренко’. А в школе No 103 на Молчановке все было гораздо проще и скромнее. Она разместилась в типовом четырехэтажном школьном здании 30-х гг. чуть в стороне от Трубниковского переулка и Молчановки. Ее окружали облезлые одно- и двухэтажные деревянные халупы. Тогдашний директор — Иван Фомич — подобно И.К.Новикову тоже был неплохим педагогом и администратором, но безо всякого шума и показухи. Выбор моей школы для мамы был возможен. Руководствуясь, скорее всего, житейским принципом быть ‘подальше от греха’, мама не погналась за престижем и отдала меня к Ивану Фомичу в школу No 103, оно и к дому ближе. Здание моей школы уцелело при строительстве Нового Арбата за спиной киноконцертного зала ‘Октябрь’, но в микрорайоне не стало хватать детей, и ‘недокомплектная’ школа No 103 в конце концов закрылась. Сейчас здание используют какие-то вездесущие предприниматели.

Итак, 1 сентября 1944 г. еще во время войны в возрасте семи с половиной лет я отправился в школу No 103 тогда Краснопресненского района города Москвы. От времени начальных классов (с 1-го по 4-ый) помню мало. Лучше всего помню летние каникулы. Мама устраивала меня через Литфонд — ‘кошелек’ при Союзе Писателей, куда шли обязательные отчисления от книжных изданий — в какие-то летние группы писательских отпрысков поочередно в писательские ‘гнезда’ Переделкино и Внуково. Мелкие материальные подачки Литфонда частенько зависели от его ‘вечного’ — в течение сорока лет — сотрудника по социалке, легендарного Ария Давидовича Ротницкого (1885-1984). Я его прекрасно помню: громоздкий, очень благообразный, с крупной бритой головой. До революции ему, тульскому педагогу, довелось участвовать в предании земле тела Льва Толстого. Теперь главным делом его жизни стала организация похорон советских писателей. Заглаза его величали не иначе как Колумбарий-Давыдыч. Шутили, что он прикидывал габариты писателей для заказа гробов еще при их жизни. Появление его у кого-то в гостях считалось дурным знаком. О нем много написано в писательских мемуарах.

Известный шутник В.Е.Ардов (1900-1976) рассказывал байку. Одна московская писательница заболела. А в Литфонде ничего лучшего не удумали, как послать Ротницкого проведать ее — в порядке проявления чуткости. Когда тот вошел к больной, ее чуть не хватил удар, она решила, что дела ее совсем плохи.

После Ротницкого, другой легендарной личностью в московских писательских кругах был цирульник ЦДЛ Моисей Михайлович Маргулис. Он сыпал афоризмами. Как-то раз в ЦДЛ валом валили на собрание, чтобы осудить какого-то собрата по перу. Маргулис изрек: ‘На панихиде по мертвому их почти никого не бывает. А хоронить живого — вон их сколько пришло…’. Я имел большую честь стричься у него перед свадьбой. Но счастья мне это не принесло.

При прогулках во Внукове мы, дети, регулярно проходили мимо дачи актера Игоря Ильинского (1901-1987) с собственным теннисным кортом, и это поражало воображение: как это один человек может обладать личным теннисным кортом!

В Переделкине мы с местными ребятами пытались на сосне поймать белку, и она в отчаянии вцепилась мне в палец — хорошо не откусила. До сих пор в памяти не стирается расположение писательских дач, за которые многие писатели средней руки безуспешно бились. М.А.Булгаков в ‘Мастере и Маргарите’ язвил над Переделкиным под именем Перелыгино. Он говорил, что лучшие советские писатели те, у кого есть дача в Переделкине. В Переделкине располагался известный писательский Дом Творчества, где начал писать свои новеллы из цикла ‘Эшелон’ астроном И.С.Шкловский.

Обитатели Внуково, тем не менее, вели себя заносчиво по отношению к переделкинским. Время от времени они, включая прославленную Любовь Орлову, громогласно распевали песню, в которой была строчка:

‘Но известно всем давно,

Переделкино хваленое

Перед Внуково говно!’

Внуковские каникулы 1950 г. связаны в моей памяти с эпицентром драмы ‘общегосударственного’ масштаба. Мы, несколько школьников из писательских семей, жили в доме по соседству с дачей великого советского композитора Исаака Осиповича Дунаевского (1900-1955). Завсегдатаями дачи были сын композитора Генка (Евгений, 1932-2000) и сын прославленного тогда поэта Виктора Гусева (1909-1944), автора песен ‘Полюшко-поле’ и ‘Марш артиллеристов’, киносценариев ‘Свинарка и пастух’ и ‘В шесть часов вечера после войны’. Сын Гусева — Миша (1934-2005) — будущий микробиолог, декан Биологического факультета МГУ. Эти ребята уже выходили из школьного возраста и на нас, сопляков, не обращали внимания. Вхожа в их круг была только симпатичная и очень женственная Мила Фоньо.

Замечание в скобках о моей детской подружке. Мила была дочерью венгерского писателя-коммуниста Шандора (Александра) Фоньо (1902-1941) с 17-ти лет жившего в СССР. Как и мой отец, Шандор Фоньо ушел в Краснопресненскую дивизию народного ополчения и сложил голову там же, где большинство ополченцев. Моя мама и мать Милы, Анна Генриховна Фоньо, сдружились со времени эвакуации в Чистополе, и с детства мы проводили с Милой много времени вместе. В случае инфекционных детских болезней в нашей коммунальной квартире, мама отправляла меня на карантин к Анечке (А.Г.Фоньо).

Они жили в некогда показательной советской новостройке — Хавско-Шаболовском жилом массиве 1929-31 гг. Мы доезжали на троллейбусе No 8 до Даниловского рынка и шли две остановки вдоль трамвайной линии по Серпуховскому валу. За углом от их дома совсем недалеко было Новое кладбище Донского монастыря с первым в Москве крематорием (не путать со Старым кладбищем, хотя оба имеют одно и то же название, они разделены монастырской стеной, у них два разных входа и разное время работы). Под здание крематория в безбожной столице отвели недостроенную церковь преподобного Серафима Саровского и святой благоверной княгини Анны Кашинской. Мы детьми время от времени на это кладбище убегали.

Уже в новой России Донской крематорий прикрыли и церковь восстановили, но кладбище осталось одним из наиболее престижных в городе. Кстати, в период сталинских репрессий именно здесь в безымянные ямы ссыпали прах расстрелянных и замученных на Лубянке, на Бутовском полигоне и в других местах. В глубине кладбища, на перекрестке аллей, стоит памятный знак жертвам репрессий, а вкруг него воткнуты таблички с их именами. Такую табличку может установить каждый, у кого погиб кто-то из близких.

На Новом кладбище Донского монастыря в колумбарии похоронены урны моей бабушки Надежды Васильевны Кутиковой и ее младшего сына — дяди Жоры. Там же покоятся много моих знакомых, например, Ю.Н.Липский и Кронид Аркадьевич Любарский, о которых я расскажу чуть позже.

Летом 1950 г. мы с Милой Фоньо оказались в одной и той же летней группе во Внукове по соседству с дачей композитора Дунаевского. В этих записках я еще вернусь к рассказу о Миле Фоньо в главе 10.

К Дунаевскому-сыну частенько заваливались на дачу буйные студенческие компании будущих киношников, тем более, что отец подарил ему открытое авто — кабриолет, по тем временам подарок царский и опасный.

Уже после окончания летних каникул, слетелись на дачу к Дунаевскому около двух десятков заводил, преимущественно студенток, отметить 7 ноября. Одна из них — студентка третьего курса — перебрала лишку и в подпитии, не умея водить автомобиль, уселась за руль. Никто не понял, как это произошло, но она машину опрокинула и, вывалившись из нее, погибла.

Было неопровержимо доказано, что сын Дунаевского не имел прямого касательства к этому ужасному происшествию, и суд его оправдал. Но требовалась ‘искупительная жертва’. Евгения исключили из Института кинематографии по обвинению в организации попойки, закончившейся автокатастрофой.

Происшествие с сыном стало одним из элементов гнусной травли отца-композитора. Вслед за злобным композитором-острословом Никитой Богословским, по Москве Дунаевского стали называть Иссяк Осипович. На фоне космополитической травли, Исаак Осипович так и не сумел оправиться от жизненных потрясний и преждевременно ушел из жизни от спазма сердца в возрасте всего 55 лет. Широко ходили ложные сплетни о его самоубийстве.

Старший сын Дунаевского, о котором я рассказал, стал художником. Искрометный музыкальный дар отца унаследовал другой сын от его гражданской жены балерины Зои Пашковой — Максим Дунаевский (род. в 1945 г.). Подобно отцу, он написал музыку к десяткам известных кинофильмов. Особой популярностью пользуются его песни к киномюзиклу ‘Д’Артаньян и три мушкетера’ и музыка к сериалу ‘Утесов. Песня длиною в жизнь’.

Отчетливо запомнились кое-какие детали послевоенного быта. Долгие годы партия и правительство без зазрения совести обирали своих и без того неимущих граждан путем ежегодного принудительного размещения внутренних займов. Они считались якобы добровольными, но не подписаться на них — в размере не менее месячной зарплаты — было нельзя под страхом увольнения с работы. Это происходило по разнарядке согласно ‘воле трудящихся’, которые расставались со своими мизерными зарплатами в пользу государства. С 1946 по 1950 гг. было размещено пять выпусков займов восстановления и развития народного хозяйства СССР, в 1951-57 гг. они назывались чуть иначе (займы развития народного хозяйства СССР). Поступления от них в отдельные годы (особенно во время войны) достигали 10 % бюджета.

Выпуск грабительских займов был прекращен только во времена хрущевской оттепели с 1958 г. Выплаты по сталинским займам — естественно, ‘по предложению трудящихся’ — были заморожены Хрущевым на неопределенный срок. Их постепенное погашение по нарицательной стоимости (т.е. к тому времени из-за инфляции значительно заниженной) началось лишь с 1974 г. И это вызвало всплеск положительных эмоций. Люди успели забыть о старых займах, кое-кто даже не сберег облигации. И вдруг стали выплачивать за них деньжата: небольшие, разумеется, но для стариков они были радостным подарком на карманные расходы.

На тяжком фоне послевоенной разрухи и неустроенности глотком свежего воздуха стала денежная реформа в декабре 1947 г. (я учился уже в четвертом классе). Суть реформы сводилась к обмену наличных денег без их деноминации на денежные знаки нового образца в отношении 10:1 и дифференцированной переоценке денежных накоплений в сберкассах: мелкие вклады в сберегательных кассах (до 3 тысяч руб.), составлявшие 80% всех вкладов, не подлежали переоценке, вклады, превышавшие 3 000 рублей, переоценивались сверх этой суммы в соотношении 3:2 (до 10 000 рублей), а вклады сверх 10 000 руб. — в соотношении 2:1. Целью реформы была борьба с инфляцией путем резкого сокращения дико распухшей за время войны денежной массы, т.е. изъятие наличных денег у населения. Предупрежденные заранее, от реформы не должны были пострадать кое-кто из партийных и советских работников. Тогда же была отменена карточная система, так что стало возможным иногда покупать насущные вещи и продукты за наличные деньги.

Реформа готовилась в тайне, но, как водится, избежать утечки не удалось. Начался панический сброс денег. Состоятельные люди и подпольные миллионеры проявляли чудеса изворотливости для защиты своих накоплений. Они снимали крупные вклады и возвращали их мелкими порциями на разные имена в разных сберкассах. В магазинах были сметены все дорогостоящие товары длительного пользования, опустошены барахолки. Органы внутренних дел секретно докладывали в Политбюро: ‘В Москве имел место массовый наплыв покупателей в магазины, торгующие промышленными товарами. Особенно увеличился спрос на дорогостоящие товары в комиссионных магазинах…’ Были раскуплены, например, все мебельные гарнитуры стоимостью 30, 50, 60 и 101 тысяча рублей: ‘на гарнитур в 101 тысячу рублей, который в течение трех-четырех лет не продавался, имеются четыре покупателя…’.

Вслед за объявлением о денежной реформе и отмене карточек выходит постановление Совета министров СССР No 3867 от 14 декабря 1947 г. ‘О нормах продажи продовольственных и промышленных товаров в одни руки’. В соответствии с ним устанавливались такие, например, предельные нормы отпуска товаров в одни руки: хлеб печеный — 2 кг, крупа, макароны — 1 кг, мясо и мясопродукты — 1 кг, колбасные изделия и копчености — 0, 5 кг, сметана — 0, 5 кг, молоко — 1 л, сахар — 0, 5 кг, хлопчатобумажные ткани -6 м, нитки на катушках — 1 катушка, чулки-носки — 2 пары, обувь кожаная, текстильная, резиновая — по 1 паре каждой, мыло хозяйственное — 1 кусок, мыло туалетное — 1 кусок, спички — 2 коробка, керосин — 2 литра, и т. д. (Большая часть установленных послевоенных норм действовала на протяжении десятилетия и была отменена только в 1958 г.)

Свою задачу реформа выполнила, хотя злоупотреблений было хоть отбавляй. В 1947-49 гг. в одном только Кузбассе за хищения и злоупотребления в ходе обмена денег были исключены из партии более тысячи человек. Осужденных по всей стране в системе торговли и финансов насчитывались десятки тысяч.

Это была первая на моей памяти советская конфискационная денежная реформа. Пострадали нажившиеся на войне (таких были отнюдь не единицы), но простые труженики в большинстве своем встретили реформу с энтузиазмом. Для нас с мамой она принесла облегчение. Мы сбережений не имели и жили от зарплаты до зарплаты. Считайте, что первая же мамина зарплата имела возросшую покупательную способность. Отмена карточек тоже была большим благом.

Наряду с денежной реформой 1947 г. наверху было принято решение выпустить государственный трехпроцентный внутренний выигрышный заем, облигации которого свободно приобретались и продавались в сберкассах. Проценты выплачивались отдельным везунчикам исключительно в форме редких выигрышей.

Новый заем повсеместно рекламировался и казался финансовой отдушиной для семей с доходами выше среднего, поскольку не был подконтролен государству как вклад в сберкассе. Он служил средством вложения избыточных средств со сладостным предвкушением возможности большого куша. В любой момент в случае необходимости облигации этого займа можно было обратить в наличные деньги. Позже пошли в ход лотереи. Именно в тот момент, когда я наскребал деньги на первую кооперативную квартиру, я выиграл в лотерею стиральную машину — 80 рублей. Это деньги тоже ухнули в общий котел на квартиру.

С младших классов школы я был заядлым книгочеем. На дни рождения мне каждый год дарили несколько тяжелых фолиантов русской классики: Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Короленко. Но я любил пользоваться библиотеками: Ленинкой (была достижима пешком) и Клуба писателей на Поварской. Чуть позже я особенно много времени проводил среди уникальных личных книг Алексея Толстого в квартире своего отчима Крестинского, но все, что относится к Крестинскому, я расскажу в отдельной главе.

С того же времени у меня развилось ненормальное, можно сказать, болезненное отношение к книгам как к хрупким созданиям, которым ни в коем случае нельзя навредить. Я не могу выбросить книгу на помойку, загнуть страницы или марать их пометками. Десятилетия спустя мой сосед по первому кооперативному дому и добрый знакомый, профессиональный литератор Сергей Александрович Морозов укорял меня в этом. Он жил на авторские гонорары, писал по книге в год, и с чужими книгами не церемонился. Он яростно махал руками в ответ на мои протесты: ‘Книги — мой рабочий инструмент, делаю с ними, что хочу. Так, как мне удобно’. Он мог вырывать и резать страницы, а я до сих пор об этом не могу и помыслить.

С младших классов школы, по поручению учительниц — сначала Ирины Андреевны, а потом Марии Андреевны Китаевой — я успешно делал политинформации. С тех давних пор я продолжаю вникать в мировые политические хитросплетения, прилежно запоминаю названия стран, имена политических деятелей, партий. Этому же помогало и собирание почтовых марок, которым я под влиянием Ю.А.Красовского увлекся с первого класса.

В школе я был примерным пионером, потом — комсомольцем, даже секретарем комсомольской организации в 8-м классе. Но участие в этих ‘общественных’ организациях не оставило по себе ярких впечатлений. Самым большим мероприятием была совместная комсомольская работа с женской школой на Поварской. Мы поставили вместе спектакль по чеховской ‘Свадьбе’.

Однажды мы шли с мамой по Трубниковскому переулку. Я увидел грузную даму и философически заметил: ‘Вот учительница английского языка из нашей школы’. Та свернула в центральный подъезд нашего же дома. Мама не пропустила мое замечание мимо ушей, вскоре нашла эту даму и уговорила ее давать группе одноклассников частные уроки английского языка. Так я почти всю школу прозанимался английским с Татьяной Михайловной Новицкой, в большой комнате коммунальной квартиры на первом этаже, с окнами, выходящими на загазованный Трубниковский переулок. С годами Татьяна Михайловна стала заведующей кафедрой английского языка в Московском Институте Радиотехники, Электроники и Автоматики (МИРЭА), известным в Москве методистом и автором нескольких языковых учебников и пособий для технических ВУЗов.

Татьяна Михайловна, к сожалению, дала мне не так уж и много. Она училась в Лондоне и знала язык превосходно, но я ленился и любил под видом болезни прогуливать занятия. Конечно, я приобрел богатый словарный запас и знал грамматику существенно лучше своих одноклассников, но почти не имел навыков разговорной речи. Этому тогда и не учили, натаскивали на чтение простеньких адаптированных текстов. Это помогло мне в последующем быть редактором многих опубликованных переводов с английского языка на русский и с русского на английский, но не стало фундаментом для свободного разговорного общения. С этим у меня нелады до сих пор.

В пятом, шестом, седьмом классах у меня с товарищами было особое развлечение. После уроков кампанией по 4-5 человек друзья заваливались ко мне домой и часами на полу ‘резались’ в настольную игру ‘Путешествие в Швамбранию’. По мотивам собственной повести эту игру сочинил во время войны замечательный детский писатель Лев Кассиль (1905-1970), которого я тогда читал запоем, особенно его повесть о предвоенном противостоянии планеты Марс ‘Великое противостояние’.

Уже будучи доктором наук и своим человеком в издательстве ‘Детский мир’, в 1981 г. мне удалось инициировать переиздание игры ‘Швамбрания’ на современном уровне. По этому поводу довелось встречаться с вдовой Кассиля — Светланой Леонидовной (1920-2002), она же дочь великого оперного певца, ‘Орфея русской сцены’ Леонида Витальевича Собинова (1872-1934). Редкий случай: Светлана Леонидовна Собинова — доцент ГИТИСа (ныне Российской академии театрального искусства) — жила в проезде Художественного театра с двумя мемориальными досками на обеих сторонах своего подъезда. Одна напоминала об ее отце, другая — о муже. После выхода в свет игры, Светлана Леонидовна удостоила нас с Олей чести посетить ее традиционный артистический вечер и ужинать на столовом серебре Л.В.Собинова.

Ужин у Светланы Леонидовны был восхитительный. Ради нас с Олей специально извлекли на свет альбом с записями друзей Собинова — всяческих знаменитостей — его маленькой дочурке Светланочке. Особенно трогательным был автограф ‘дедушки Станиславского’, который извинялся перед девочкой, что не ставит на сцене ничего для детей ее возраста. Душой общества был пасынок Светланы Леонидовны — обаятельнейший острослов Владимир Львович Кассиль, врач, старший сын Кассиля (род. в 1934 г.) как две капли воды похожий на отца. С опозданием явился и привлек к себе общее внимание актер Вениамин Смехов (род. в 1940 г.). Он был в ореоле славы после роли Атоса в фильме 1979 г. о трех мушкетерах. Смехов пришел со своей новой женой, выпускницей театроведческого факультета ЛГИТМиКа очень скромной Галей (Г.Г.Аксеновой). Артистической публики у Собиновой набилось много, мы с Олей знали далеко не всех, но впитывали шумные творческие пересуды театрального бомонда с большим пиитетом. Мы с такого калибра людьми общались далеко не каждый день.

В школьные годы я был очень болезненным ребенком, мучили постоянные простуды. Любой учебный материал давался мне запросто, и пропуски уроков значения не имели: я всегда оставался до противности круглым отличником. В этой связи, честно скажу, я злоупотреблял пропусками школы. Мама писала оправдательные записки в школу в любое время, когда я ее об этом просил. Я отлынивал от уроков неделями. Только после окончания школы летом 1954 г. мне вырезали гланды, и я перестал постоянно простужаться. В институт я ходил уже регулярно, без прогулов.

Задним числом оценивая качество своего школьного образования, считаю, что в части естественных наук оно было очень крепким, однако цена была высока. У нас практически не было гуманитарной компоненты образования. Не было физкультуры и спорта. Не было развлечений. Шесть дней в неделю, включая субботы, мы занимались по шесть-семь часов в школе плюс домашние задания, требовавшие еще по два-три часа работы. Начиная с четвертого класса, после каждого учебного года несколько экзаменов, числом от 4 до 11.

В школе No 103 обреталось много превосходных учителей: математики Александра Николаевна Соколова, Петр Савельевич Захаров (Пипин Короткий), Наталья Львовна Токарь, физик Всеволод Кириллович Куванов (он покончил с собой), русского языка и литературы Александра Николаевна Шапошникова, Григорий Иванович Фомин, Анатолий Лаврентьевич Трякин, химичка Серафима Матвеевна Архангельская. Они заложили знания, которые верой и правдой служат мне до сих пор.

Г.И.Фомин, как я уяснил для себя много позже из чтения мемуаров, оказался нашим семейным наставником. В расцвете лет он некогда преподавал литературу маме в ее школе в Кривоарбатском переулке. Когда та школа приказала долго жить, он перебазировался на другую сторону Арбата на Молчановку в школу No 103. Видимо здесь ему дали комнатенку в прилегающей к школе жалкой лачуге. И, уже будучи изможденным горбатеньким старцем, в старших классах он блистательно вел литературу уже у моего поколения школьников. Бывает же такое совпадение!

Теперь, когда национальный вопрос в России муссируется часто, мне интересно вспомнить, так сказать ‘этнический’ состав учителей и учеников в центре Москвы того времени. Конечно, в анкеты, слава Богу, никто не заглядывал, но воспроизвести общую картину по памяти можно. Учительский коллектив был преимущественно русским. С большим напряжением могу вспомнить на всю школу не более трех евреев, одну украинку и двух армянок. Ученики были более многообразны: украинцы, армянин, немец, грек. Было, разумеется, несколько евреев, но все ‘нацмены’ не выделялись из общей массы. Безо всяких натяжек можно сказать, что класс был русским — число остальных всех вместе взятых никак не превышало пятой части класса.

Были в школьной жизни моменты отвратительные. Годами учителя не могли защитить нас от местного хулиганья. Вечерами после второй смены те подходили к подъезду школы и выстраивались в две шеренги, так что, выходя из школы, надо было проходить между ними как сквозь строй. Конечно, при желании взрослых с этим несложно было бы побороться, но никто ничего не предпринимал. Теперь-то я думаю, что подобные выходки творились с молчаливого одобрения милицейского начальства. Нас, школьников, хулиганы физически не били. Они ногами вышибали из рук портфели, оскорбляли, срывали шапки и пуговицы с пальто. Короче, выход из школы в темноте после второй смены был суровым испытанием для слабонервных и впечатлительных.

Случай из той же серии произошел лично со мной. Не помню, чем я не угодил Эмилю Клейну. Он, второгодник, жил в Скарятинском переулке и учился в нашем классе всего-то один год. Ходил, заломив кепчонку на затылок как Ленин на плакатах, и выкрикивал лозунг: ‘Двадцать лет без Ленина по ленинскому пути!’ Бить меня он созвал ватагу со своего двора. Но дело было днем, после первой смены, а я шел домой, как обычно, в окружении Юры Чебуранкина, Алика Курца и других, кто двигался домой в том же направлении. Нападавшие следили за нами издали. И только, когда я свернул в свою подворотню, с гиком напали ‘Бей его!’. Не разобравшись, в моем дворе кто-то завопил ‘Наших бьют’, и нападавшие спешно дали деру. Обошлось. Во избежание нежелательных последствий я даже не рассказал об этом маме.

Однако в редких случаях ее вмешательство было необходимо. Не знаю почему, меня люто невзлюбила учительница английского языка Сара Акимовна Купецян. Такое бывает с плохими учителями, когда они дают волю своим потаенным эмоциям. Скорее всего, она воображала, будто я воображаю, будто знаю английский язык лучше нее. Она стала вызывать меня к доске на каждом уроке, заставляла читать вслух учебник и на потеху всему классу придиралась к каждому произнесенному слову. Это был цирк, продолжавшийся несколько недель, и после каждого урока я получал тройку. В конце концов я осознал полное бессилие против этой напасти и пожаловался маме. Та пошла к завучу, молодому отставному морячку и, кстати, тоже учителю английского языка. Борис Иванович меня проэкзаменовал. Все мои тройки были аннулированы, и к доске зловредная англичанка меня больше не вызывала, а потом и вовсе отвалила из школы. Скатертью дорога!

С той поры я твердо знаю, что моя личность может вызывать у женщин прямо противоположные чувства. Я знаю женщин, которые весьма благоволили ко мне и даже добровольно объяснялись в любви. Наряду с этим мне несколько раз встречались женщины, у которых я вызывал стойкую неприязнь и глубокую антипатию. Жаль, но с этим ничего не поделаешь.

Иные трудности возникли у меня с классной руководительницей, химичкой Серафимой Матвеевной Архангельской. Она была сильным педагогом, недаром из нашего класса вышло два известных химика: заслуженный профессор кафедры органической химии МГУ Александр Леонидович Курц (1937-2003) и сотрудник Академии наук, лауреат Госпремии СССР Владимир Борисович Шур. В отличие от этих завзятых химиков, я увлекался астрономией, химию не любил, по ней хромал, но рассчитывал окончить школу с золотой медалью. Что делать? Вслед за Аликом Курцем я приобрел толстущий учебник общей химии Н.Л.Глинки для первого курса химических ВУЗов. Я не только тщательно проштудировал его, но еще и не поленился законспектировать. Так что без скидок мог удовлетворить самым высоким школьным требованиям.

Серафима Матвеевна была старушенция очень язвительная, но правильная, и свою пятерку по нелюбимой химии я честно заработал. С.М. жила в доме на Арбате там, где был магазин ‘Хлеб’ и когда-то жил главный герой ‘Детей Арбата’. Ее выселяли, а она не хотела уезжать из центра. Дело кончилось пожаром в ее комнате, и все ее имущество сгорело. Горестный сюжет об этой человеческой драме прошел по модной в годы перестройки программе ‘Взгляд’.

В памяти встают странные эпизоды из школьной жизни сталинского времени. Борис Иванович Зотов, упомянутый выше учитель английского языка, отставной моряк и завуч, боролся за дисциплину воистину палочными методами. На переменах по коридору было запрещено бегать. Чтобы добиться порядка, дежурный класс выстраивали в линейку по оси вдоль коридора, а все остальные должны были гулять по часовой стрелке вокруг дежурных.

В школьные годы мы дважды хоронили учителей, причем, на мой взгляд, из лучших. Первым скончался Петр Савельевич Захаров, преклонного возраста, из крестьян, крошечного росточка, почти-что карлик. Его трудно было заметить в толпе школьников, поэтому его иногда пихали, но он умел постоять за себя. Был он очень строг, но всегда справедлив. У него я получил единственную за всю школу двойку. У него было стойкое прозвище Пипин Короткий.

Пипин жил у черта на рогах за Новодевичьим монастырем. Целую ночь мы несли почетный караул у его гроба, а в пересменки бегали пройтись за монастырь. Ну и натерпелись мы там страху!

За Пипином Коротким в наш класс пришла преподавать математику сорокалетняя писаная красавица Наталья Львовна Токарь. Точеное лицо, девическая фигура, величавая осанка. Можно сказать, образец женской сексапильности и недоступности. Практически весь класс был от нее без ума. Возможно, эта была истинная причина, почему мы гурьбой бегали в ее математический кружок. Какой иначе интерес представляло бы для нас тогда неравенство Буняковского? Гораздо позже я узнал от одного из бывших учителей, что в нее были влюблены многие учителя и, более того, некоторым из них она отвечала взаимностью. Наталью Львовну с возрастом обезобразила какая-то смурная болезнь, ноги у нее стали как колоды, и она умерла, не дожив до старости. Жила она на Арбате в том же доме, что и химичка Серафима Матвеевна.

В конце школы повесился физик Всеволод Кириллович. На фронте он потерял ногу, но после войны мужчины, даже инвалиды, были нарасхват. Он женился на молодой стерве, у них родился ребенок. Стерва глумилась над своим пятидесятилетним мужем-инвалидом. В тот день они были у кого-то в гостях, жена осталась потешиться, а мужа с ребенком отослала через всю Москву на трамвае домой. Он вернулся домой и покончил с собой, хотя это обстоятельство всячески от учеников таили, но любопытные родители, конечно, пронюхали. Поразительно, что его отпевали в храме Воскресения Словущего у Арбата в Филипповском переулке, и мы с мамой ходили ему поклониться. Он действительно был душевным человеком и замечательным учителем.

В голову лезут дурацкие воспоминания о ‘совместной комсомольской работе’ с женской школой No 91 на Поварской. Не мы это придумали, и конечно то была задуманная взрослыми скрытая форма ‘выпуска пара’. С женской школой мы совместно ставили спектакль ‘Свадьба’ Чехова. Я играл роль телеграфиста со странным именем Ять, но к премьере приболел и в ней не участвовал. В это время я впервые увлекся девочкой — Светой Пожарской. То был зародыш первой неразделенной школьной любви.

Здание женской школы No 91 ныне не существует, оно сгинуло при строительстве Нового Арбата. Школа занимала помещение бывшей 5-й Московской мужской классической гимназии (она называлась классической, так как её ученики продолжали изучать древние языки, изъятые в 1901 г. из обязательной программы министром народного просвещения). Когда-то в ней учились В.В.Маяковский, Б.Л.Пастернак, художник В.А.Фаворский.

Много-много лет спустя, после окончания Института иностранных языков и работы бортпроводницей на зарубежных авиалиниях, Света Пожарская оказалась женой моего коллеги по конструкторскому бюро Королева Георгия (Жоры) Баканова. Я позвонил по телефону Жоре домой. Его не было дома. Я назвался жене, и позже в разговоре с мужем она отождествила меня как своего давнего знакомого.

Чудно устроена жизнь. Жора был иногородним, а Света — привлекательная московская невеста. Десятилетия спустя я узнал, что ее отец Николай Митрофанович Пожарский (1899-1945), выходец из крестьянской бедноты — на фоне репрессий высшего командного состава РККА — получил звание генерал-майора артиллерии еще до войны. Стал героем Сталинградской битвы. Он умело командовал артиллерией в легендарной сталинградской армии Чуйкова. ‘В Сталинграде наша артиллерия представляла собой самое мощное оружие в борьбе с врагом’ (В.И.Чуйков, ‘Начало пути’, Москва, Воениздат, 1959, стр.336).

В апреле 1945 г. Пожарский стал Героем Советского Союза. Умер через несколько месяцев после победы над Германией. После смерти матери в 1951 г. Света занимала крохотную, но отдельную однокомнатную квартиру в центре Москвы — в Мерзляковском переулке. Это было по тем временам грандиозно, но для семейной жизни с ребенком мало. Им с Жорой пришлось дико выкручиваться через обмены с доплатами, чтобы ухудшить свои жилищные условия и, тем самым, открыть дорогу для вступления в жилкооператив.

Жоре крепко не повезло в жизни. Он рвался в космонавты и был зачислен в отряд как инженер КБ Королева, по-видимому, в то же время, что и К.П.Феоктистов (1926-2009). Но медицинская комиссия обнаружила, что у инженера-конструктора Г.В.Баканова мелкие нелады со здоровьем — не прощупывается пульс в лодыжках, и его из отряда отчислили. Жора был руководителем группы по экспериментальной отработке посадочного устройства лунного корабля по программе Н1-Л3. Жорина милая жена Света Пожарская ушла из жизни рано. На скромной табличке в колумбарии даты жизни С.Н.Бакановой: родилась в 1936, скончалась в 1989. У них с Жорой был сын.

В старших классах мы каждую неделю азартно сражались в преферанс у бабушки Шуры Богданова. Шура жил в узкой, выгороженной из зала комнатенке на втором этаже облупившегося особняка с куполом на углу Поварской и Малого Ржевского переулка (некогда улица Палиашвили) — нынче слева от входа в концертный зал Гнесинки. Потолки комнатенки были настолько высоки, что жильцам удалось пристроить для ночлега полати, — словно бельэтаж в театре.

В этом доме, наряду с рядовыми жителями коммуналок, размещалась студия скульптора Георгия Моисеевича Тоидзе (1914-2000, отца известной московской художницы Нателлы Тоидзе, род. в 1950 г.). Георгий был сыном выдающегося грузинского живописца, ученика И.Е.Репина Мосе (Моисея) Тоидзе и братом великого художника-плакатиста Ираклия Тоидзе — автора хрестоматийного плаката первых дней войны ‘Родина-мать зовет!’ (у отца было еще несколько творческих детей: архитектор Нина Тоидзе, народная артистка СССР Александра Тоидзе). Из наиболее доступных на сегодня работ Г.М.Тоидзе — бюст погибшего космонавта В.Н.Волкова в сквере на улице Волкова в Москве. Архитектурное оформление этого памятника принадлежит Б.И.Тхору, о котором мне еще предстоит рассказать. Другая работа Тоидзе, насколько мне известно — памятник Н.Е.Жуковскому в подмосковном городе Жуковский.

Георгий Тоидзе работал там же, где жил. В подъезде и коридорах особняка стояло несколько его монументальных изваяний. Внутри всегда было сумрачно, и я каждый раз замирал от ужаса, отворяя тяжелую дверь и натыкаясь на высоченных и страшенных каменных истуканов в замысловатых позах. Разглядывать их я не решался.

Вообще-то до советской власти дом Шуры Богданова (Поварская, 30) имел увлекательную историю. Он сложился из нескольких сооруженных в разное время кусков. Начинался дом в 1832 г. как небольшое каменное подворье купца Селивёрстова с емким погребом. Впритык к нему был приторочен одноэтажный ампирный особняк с мезонином некоего генерал-майора К.П.Офросимова, командира 3-й бригады 3-й гренадерской дивизии. Суеверный генерал не перебрался в свой новый дом, поселив туда сначала престарелую экономку (по поверью, в новом доме должен был сначала кто-нибудь помереть). Жилистая старушка провела здесь одна более десятка лет и пережила суеверного генерала.

В середине XIX века владения отошли к семейству Охотниковых, и два здания были объединены в единое целое. В 1892 г. при В. Н. Охотникове особняк был заново перекроен. После Охотниковых дом принадлежал семье видного государственного деятеля и дипломата графа Павла Андреевича Шувалова (1830-1908). В 1905 г. в этом доме остановился сын П.А.Шувалова — назначенный московским градоначальником генерал для Особых поручений при Министерстве внутренних дел П.П.Шувалов (приступил к обязанностям 30 апреля и 28 июня застрелен террористом-эсером). Одно время в доме разместилась крохотная лечебница для больных внутренними и нервными расстройствами, организованная частнопрактикующим врачом польского происхождения Федором Александровичем Гриневским (1860-1932) — троюродным братом писателя Александра Грина. (Потом Гриневский-врач перевел свою клинику в имение Гребнево).

В 1950-е гг., после окончания нами школы, дом В. Н. Охотникова-графов Шуваловых был включён в комплекс зданий Государственного музыкально-педагогического института имени Гнесиных. Насколько я могу судить по интернету, сегодня в 2010 г. там на втором этаже камерная ‘Музыкальная гостиная дома Шуваловой’, а на первом — модный ресторан и суши-бар ‘Дома Шуваловой’. Добавляет свою лепту к биографии дома No 30 по Поварской и семья Шуры Богданова.

Семья Шуры была именита. Его отчим — московский инженер Петр Минович Матко (1914-1994) — десятилетия усердно собирал все, что имело отношение к бравому солдату Швейку. О его домашнем музее неоднократно писали в газетах и называли ‘филошвейкистом’. После смерти Петра Миновича его вдова Г.С. Матко — мать Шуры — передала коллекцию во Всероссийскую библиотеку иностранной литературы им. Рудомино, где она хранится в настоящее время. Коль скоро речь зашла о Швейке не могу не вспомнить, что этот бравый солдат прославил на весь мир свою любимую пражскую пивную ‘У калиха’ (‘У чаши’). Я туда, разумеется, заходил. Засиженный мухами портрет государя-императора Франца Иосифа действительно висит на своем месте. Шарманка на месте. Во всем остальном эта пивная не отличается достоинствами. Мой пражский друг Милан Бурша предпочитал всегда водить меня в другое место — ‘У коцура’ (‘У кота’). Там пиво не для туристов — посредственное, а для своих — отличное.

Шура Богданов окончил авиационно-технологический институт, и его следы для меня и моих школьных однолеток полностью затерялись. Осталась только светлая память о замечательной бабушке-картежнице с колоритным народным говорком. И о его отчиме — филошвейкисте.

Позднее в моду среди любителей карт вошел бридж, но в бридж я никогда не играл, хотя был близко знаком с признанными мастерами. Непревзойденным московским игроком в бридж был мой ровесник, астроном из ГАИШа Вилен Валентинович Нестеров. После безвременной смерти Вилена в интернете появилась памятная статья, посвященная не столько его астрономической деятельности, сколько его успехам в бридже. О В.В.Нестерове я напишу еще много.

В нашем классе выделялся лощеный ученик с распространенной греческой фамилией — Юра Апазиди. Он был сыном сотрудника посольств, сначала греческого, потом шведского. Ходить в гости к нему домой мы трусили. Мало ли что могло приключиться! В конечном счете Юра в семидесятые годы уехал из Москвы в Швецию. Стал бизнесменом. Часто наведывается в Москву.

В те годы в умах московских школьников царили два блистательных лектора — доцент Феликс Юрьевич Зигель (1920-1988) и Юрий Фомич Метт. Зигель преподавал матанализ в Московском авиационном институте (МАИ). По слухам он был приемным сыном Б.А.Воронцова-Вельяминова (1904-1994), известного астронома МГУ, автора школьного учебника астрономии. Зигель написал несколько увлекательных популярных книг по астрономии и космонавтике. Он стал родоначальником отечественной УФОлогии и особенно прославился лекциями о космических пришельцах. Доказывал, что Тунгусское падение — это авария межпланетного транспортного корабля инопланетян.

Его лекция в Планетарии на эту тему строилась на основе как бы случайного спора со случайными зрителями (подставной партнер играл военного, утверждавшего, что взрыв на Тунгуске похож на атомный взрыв в Хиросиме). Лекция имела оглушительный успех, лишние билеты в Планетарий спрашивали за несколько троллейбусных остановок. Официальные научные ведомства сурово критиковали домыслы об искусственном происхождении взрыва на Тунгуске, чем только подогревали страсти вокруг этой темы.

Поразительно, что и сегодня — через два десятилетия после его смерти — имя Феликса Юрьевича Зигеля не кануло в Лету и не предано забвению. Находятся энтузиасты, которые регулярно проводят в Москве Зигелевские чтения. На них обсуждаются всевозможные экзотическе темы — и со стороны кажется, чем экзотичнее, тем лучше. Во всяком случае, недостатка в докладчиках на Зигелевских чтениях, похоже, нет.

Ю.Ф.Метт, красавец мужчина, преподавал высшую математику в Московском институте инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии (МИИГАиК). Абитуриентам он читал курс из 12 публичных лекций для подготовки к вступительным экзаменам (читал он лекции и в МГУ). Стоило это удовольствие 6 рублей. Лекции были блестящие, лучше, чем многие подобные в других местах. На них ломились. Лекции проходили в библиотеке Института в полуподвальным помещении. Мест всем желающим не хватало, зал перекрывали, и отставшие лезли в зал через форточки в окнах. Метт был элегантный краснобай. Благодаря его лекциям я впервые узнал, где расположен МИИГАиК, в котором мне судьбой было предначертано учиться и проходить аспирантуру.

Много лет спустя уже в аспирантуре, будучи председателем Студенческого научного общества МИИГАиКа, мне по должности случилось принять участие в узком закрытом совещании по ‘делу Метта’. Оказалось, что давая частные уроки выпускницам-школьницам, он их соблазнял и растлевал. Таких эпизодов у Метта было несколько. Я своими ушами слышал рассказы нескольких из этих девушек. Скандал замяли, но Метт вынужден был уйти из Института. Дальнейшая судьба его мне неизвестна, но публичных лекций он больше не читал. В интернете я выяснил, что дочь Ю.Ф. звали Галиной Юрьевной Ермолинской. Если верить ее словам, до МИИГАиКа Метт преподавал на Мехмате МГУ.

Почти у всего моего класса годом рождения был 1937 — юбилейный год смерти Пушкина, который в стране отмечался исключительно широко. Это только позднее было принято специальное партийное решение отмечать не годовщины смерти, ибо чему радоваться, а годовщины рождения. Как я уже писал, пушкинский юбилей стал причиной, что у нас в классе оказалось шесть Аликов, Саш и Шур. Моим самым духовно близким товарищем по школе был, пожалуй, Шура Хайкин.

Шура Хайкин был младшим из двух братьев в прославленной семье. Его отец — Семен Эммануилович (1901-1968) — был профессором физики в Московском университете (1930-1946) и руководил лабораторией колебаний ФИАНа — Физического института АН СССР (1945-1954). Они жили в профессорском доме за спиной старого здания университета на улице Грановского (ныне Романов переулок). Кстати, Шуру тоже почему-то не отдали в школу No 110, хотя она была к его дому в два раза ближе, чем 103-я. Родной дядя Шуры — Борис Эммануилович Хайкин (1904-1978) — был выдающимся дирижером и профессором поочередно Московской и Ленинградской консерваторий. Он работал и в Большом театре, и в Мариинке.

В связи с разводом и вторым браком отец Шуры резко поменял уклад жизни. В 1954 г. он переехал из Москвы в Ленинград, стал работать в Пулковской обсерватории и создал школу в совершенно новой тогда области астрономии — радиоастрономии. С подачи Хайкина его аспирант Шмаонов сделал выдающееся открытие реликтового электромагнитного излучения Вселенной. Не вина Хайкина, что оно осталось незамеченным за рубежом, и в 1978 г. Нобелевскую премию по физике за это открытие получили американцы Арно Пензиас и Роберт Уилсон.

Упущенная Нобелевская премия по физике — одна из примет советской науки, работавшей за ‘железным занавесом’. Измерения Т.А.Шмаонова были надлежащим образом опубликованы по-русски, но не получили резонанса ни в стране, ни за рубежом. Теоретическая интерпретация измерений Шмаонова могла быть почерпнута из вычислений И.Д.Новикова и А.Г.Дорошкевича, но этого тоже не произошло. Будучи редактором ‘Историко-астрономических исследований’, я предпринял специальные усилия для подробного освещения этой прискорбной для советской науки истории (публикация Н.Л.Кайдановского и Ю.Н.Парийского в ХIХ выпуске ИАИ, 1987, Наум Львович Кайдановский скончался в Питере на исходе 2010 г. в возрасте 103 лет).

Мы с Шурой Хайкиным хорошо понимали друг друга и часто делили свой досуг. Шура пошел по стопам отца и старшего брата Моисея (1921-1990, член-корреспондент АН СССР с 1987 г.): окончил лучшее учебное заведение страны Физтех, работал в ФИАНе. От отца он унаследовал слабое сердце, и скоропостижно ушел из жизни в возрасте около 40 лет. В Физтех в мое время можно было поступить только с колоссальной протекцией. Из нашего класса туда попали благодаря отцам лишь Шура Хайкин и Вадим Красниковский — сын замминистра. Из Вадима, впрочем, никакого исследователя так и не получилось. Он безуспешно пытался написать кандидатскую по лазерам у академика Прохорова, а потом служил в аппарате Президиума АН СССР.

В конце сороковых годов мой дядя — Жора — решил наконец-то получить высшее образование. Дорога для него, автомобилиста со стажем, была одна — в Московский автодорожный институт (МАДИ) у метро ‘Аэропорт’. Но в свои тридцать с лишним лет после тяжелой жизни в войну он не мог выдержать вступительные экзамены. Мама натаскивала его к сочинению по литературе. Я — по всем остальным предметам. После успешного поступления дяди Жоры в МАДИ у меня возникло бремя: до последних дней школы я делал ему в туши все задания по техническому черчению, а их были многие десятки. МАДИ, кстати, был, похоже, неплохим ВУЗом. Как-никак его заканчивал будущий Председатель Правительства Российской Федерации (с 2000 по 2004 гг.) Михаил Михайлович Касьянов.

По всем прогнозам я должен был закончить школу с золотой медалью. Других претендентов в школе не было. Я получил пятерку за сочинение — это был первый и самый опасный письменный экзамен, на котором обычно всех и резали. И только после этого где-то наверху спохватились, что золотым медалистом станет ученик с неблагозвучной фамилией. Ни за что, ни про что мне влепили четверку по моему любимому предмету, который я знал прекрасно: на экзамене по письменной геометрии с тригонометрией. Это был второй и последний выпускной письменный экзамен. Письменные работы уходили куда-то в ГОРОНО (Городской отдел народного образования) и проверить, за что мне вмазали четверку, было невозможно. Все остальные устные экзамены сдал на отлично. Так мне досталась только серебряная медаль. Спасибо и за это, — легко могли и вообще ничего не дать. Серебряная медаль, также как и золотая, давала право поступления в ВУЗ без экзаменов, по результатам устного собеседования. Вторым серебряным медалистом в школе стал Вова Шур — тоже ученик нашего 10-го ‘А’. Я уже упомянул выше, что В.Б.Шур стал известным химиком. Лишь недавно я случайно узнал, что, несмотря на объявление об этом, серебряную медаль ГОРОНО ему не дал.

После смерти Сталина начались отчетливые послабления в общественной жизни страны. В 1954 г. московских школьников-медалистов впервые пригласили на выпускной бал в Кремль. Это было необычайно. Единственный раз в жизни я наблюдал там живое выступление Аркадия Райкина, который не шутил, а демонстрировал пантомиму. Попасть за кремлевскую стену — в эпоху Сталина об этом нельзя было даже мечтать. Теперь это стало явью.

Главным моим увлечением в школе была астрономия. Я оставил после себя память следующим поколениям, изготовив астрономический зонтик. Это был вывернутый наизнанку зонт, крепившийся к потолку. На внешней поверхности зонта флюоресцентной краской были нанесены звезды и контуры созвездий — кропотливая работа, требовавшая усидчивости. Но я довел-таки ее до конца.

На исходе девятого класса три события оставили глубокий след в моей душе: мама ушла с работы в Радиокомитете, мама разошлась со своим мужем Крестинским и умер Сталин.

Маму допекла служебная обстановка. По требованию кадров, после нескольких лет замужества она сменила фамилию Гурштейн на Крестинскую. Следом от нее стали требовать вступления в партию: как беспартийную, ее не делали заведующей редакцией. Она оставалась и.о. — исполняющей обязанности. От литературной редакции отлучили всех ‘сомнительных’ авторов-космополитов. Мама предпочла подать заявление об уходе по собственному желанию. Ее никто не удерживал. Это случилось за несколько недель до смерти Сталина. Кабы предвидеть такой поворот событий, мама могла бы оставаться работать в Радиокомитете.

Развод с Крестинским произошел внезапно, для меня это был гром среди ясного неба. Мама ушла от него, не взяв даже свои вещи.

О смерти Сталина было объявлено в слякотный мартовский день. Я шел по Поварской улице мимо посольств и изумлялся. Милиционеры были выряжены как павлины в только-что введенную новую форму, слизанную с царской жандармерии: с золотым шитьем и аксельбантами. Больше я этой формы никогда в жизни не видел.

Смерть деспота застала страну врасплох. Люди были в неподдельном горе. Они верили, что раз вождь подчинил себе полмира, он встал выше законов природы, он будет жить вечно. Десятки тысяч людей приехали в Москву, чтобы проститься с эпохой. С вождем, который правил государством без малого 30 лет. Плакали почти все. Потому что впервые не знали — что будет дальше? Известный историк Рой Медведев (род. в 1925 г.) в то время был учителем уральской школы. Он вспоминает: ‘Собрались бывшие военные, офицеры, и я там был, они говорили: за кого мы будем теперь умирать? За Сталина мы готовы были отдать жизнь, а за Молотова умирать не будем. Они почему-то думали, что к власти придет Молотов’.

Я в свои 16 лет не был исключением. Мерещилось, что жизнь кончилась. Страна не проживет без великого вождя народов. В тот день мама впервые решилась приоткрыть мне глаза на правду, кем был Сталин. Мы проговорили несколько часов, и она запретила мне идти на его похороны. В школе я сказался больным и это, возможно, спасло мне жизнь.

Мой сосед по коммунальной квартире на два года моложе меня — Волик Диденко — пошел. На улице Мархлевского толпа прижала его к стене дома. Нашелся взрослый, который сумел открыть дверь и затолкнуть Волика в подъезд. Там он провел десять часов. К счастью, в подъезде оказался телефон-автомат, и он позвонил домой. Иначе родители сошли бы с ума.

Из-за идиотской организации прощания на похоронах Сталина задавили несколько сотен людей (точное число засекречено до сих пор). Покалеченных в счет не брали. Трубную площадь, где было наибольшее число жертв, стали называть трупной. Это было второе издание Ходынки, когда по данным прессы в 1896 г. во время коронации Николая II погибло от трех до четырех тысяч человек. Вечером того же дня император танцевал кадриль на балу у французского посла Монтебелло под благоухание ста тысяч провансальских роз, доставленных в Москву курьерским поездом. Можно сказать — повторяющаяся российская картина.

Смертоубийство на похоронах Сталина новое руководство страны объяснило растерянностью милиции. Кадриль не танцевали, поскольку не умели и заняты были ожесточенным дележом властных постов. Прессе же о похоронах Сталина писать запретили, оберегая душевный покой советских граждан. Траурный митинг на Красной площади состоялся 9 марта 1953 г. Со славословиями выступили Г.М.Маленков (1901-1988) — по слухам, его официальный наместник, Л.П.Берия (1899-1953), В.М.Молотов (1890-1986). Тело внесли в мавзолей Ленина-Сталина. ‘Подвижный сангвиник’ Хрущев безмолвствовал.

На следующий день после смерти Сталина — 6 марта 1953 г. — ЦК КПСС и Совет Министров СССР вынесли поспешное решение о создании Пантеона — помпезной мемориальной усыпальницы, ‘памятника вечной славы великих людей Советской страны’, куда должны были перенести саркофаги Ленина и Сталина, а также ‘останки выдающихся деятелей Коммунистической партии и Советского государства, захороненных у Кремлёвской стены’.

На проектирование Пантеона был объявлен открытый конкурс, в котором приняли участие многие архитекторы, среди которых был и выдающийся авангардист К.С.Мельников. В качестве места будущего строительства чаще всего называли пустырь у станции метро ‘Университет’, но официально оно не было определено. Между тем, идею Пантеона быстро предали забвению. Проекты этого сооружения отправились в архив вслед за проектами Дворца Советов. Формально постановление 1953 г. можно считать утратившим силу с 4 декабря 1974 г., когда Совет министров РСФСР взял под охрану как исторические памятники Мавзолей Ленина и некрополь у Кремлёвской стены. Своего рода далеким эхом Пантеона служит сегодня сооружение Федерального военного мемориального кладбища близ Мытищ. Этот мемориал открылся в июне 2013 г.

В старших классах школы я время от времени посещал писательский дом на улице Фурманова (No 3/5), где жил М.А.Булгаков и один из лучших киносценаристов своего времени Евгений Иосифович Габрилович (1899—1993, ‘Два капитана’, ‘Овод’, ‘В огне брода нет’, ‘Странная женщина’ и т.д.). Мама дружила с Софьей Исидоровной Пановой — женой нелюдимого стихотворца и автора военно-патриотических книг Николая Николаевича Панова (1903-1973), начинавшего писать под псевдонимом Дир Туманный. Самая известная из книг Панова Боцман с ‘Тумана’ о моряках с катера-торпедоносца. Ник-Ник служил в войну на Северном флоте.

Сын Пановых — Женя — был лишь чуть старше меня, но учились мы в школах на одном и том же уровне. Он был блистательным фотографом и, увлекшись фотографированием птиц, пошел на Биофак МГУ. В науке Е.Н.Панов достиг замечательных успехов. Он этолог, орнитолог, герпетолог, доктор биологических наук, профессор, заведующий лабораторией сравнительной этологии и биокоммуникации Института проблем экологии и эволюции им. А.Н.Северцова РАН, член Международной орнитологической комиссии, лауреат Государственной премии Российской Федерации. Автор более 200 публикаций, чьё имя неразрывно связано со всей историей становления и развития этологических исследований в стране (этология — новая ветвь зоологии, изучающая поведение животных в природных условиях).

Женя Панов познакомил меня с Алешей Габриловичем (1936-1995), сыном знаменитого сценариста. Алеша с годами вырос в известного телережиссера. Он снял серию фильмов об увлечениях нашего детства (‘Цирк нашего детства’, ‘Футбол нашего детства’, ‘Кино нашего детства’, ‘Дворы нашего детства’).

Женя Панов, Алеша Габрилович и их бесшабашные друзья были яркой — на грани невротики — кампанией творческих индивидуальностей. Они несколько раз пытались вовлечь в свое общество и меня, но мне казалось, что их образ жизни мне достаточно чужд. Дружбы у нас не получилось.

Несмотря на громогласные протесты ценителей московской истории, пятиэтажный писательский дом на улице Фурманова (ныне Нащокинский переулок), который в сущности никому не мешал, в годы брежневского застоя был за одну ночь тайно сметен с лица земли из-за своего высокородного соседа — ‘генеральского дома’ Министерства обороны (там жили актер Вячеслав Тихонов и фигуристка Ирина Роднина). Но есть след — на глухом торце генеральского дома осталась нижняя часть простенка от двухэтажного дореволюционого дома, который был надстроен еще тремя этажами писательского жилищного кооператива. Кроме Булгакова и Габриловича, в этом доме проживало еще немало известных лиц, например, командир 12-й испанской Интербригады ‘генерал Лукач’ (он же венгерский писатель Матэ Залка), погибший в 1937 г. под Уэской в Испании. В доме жили поэт Осип Мандельштам (он написал здесь стихотворение о Сталине, из-за которого погиб), Константин Тренев, Виктор Шкловский, Владимир Билль-Белоцерковский, Виктор Ардов.

По моим розысканиям, именно из этого дома вылетала голой на метле булгаковская Маргарита. Она долетела до Сивцева Вражка, нырнула влево, долетела до Калошина переулка (там на углу действительно некогда была керосиновая лавка), и, свернув на север в короткий Калошин переулок, пересекла Арбат у театра имени Вахтангова. Мои доводы в пользу такого маршрута Маргариты опубликованы в многотиражке первого Булгаковского праздника на Патриарших прудах (9—10 октября 1989 г.). Я непременно показывал эти памятные места в своих экскурсиях по Москве для знакомых и коллег.

Комментарий по теме ‘булгаковская Москва’. Берясь за описания зданий и внутренних помещений, Булгаков всегда держал перед мысленным взором хорошо известные ему прототипы. Было доказано, что план квартиры Турбиных из ‘Белой гвардии’ до мелочей повторяет план киевской квартиры самого Булгакова. ‘Дом Грибоедова’ (МАССОЛИТ) из ‘Мастера и Маргариты’ — это писательское гнездо на Тверском бульваре с барельефом Герцена на заборе (ныне здание Литературного института). Подручные Воланда громят Торгсин на Смоленской площади на углу Арбата, Маргарита на метле бьет стекла писательского дома в Лаврушинском переулке напротив Третьяковской галереи. ‘Нехорошая квартира’ — это квартира самого Булгакова на Садовом кольце (Большая Садовая, дом 10, кв. 50) у современного театра Сатиры (‘Варьете’, где Воланд давал сеанс чёрной магии, а во дворе разместился сад ‘Аквариум’, где Варенуха повстречался с Бегемотом и Азазелло), и так далее.

Но творческая манера Булгакова отличалась особенностью: сплошь да рядом он меняет расположение описываемых зданий. Так, писательский дом в Лаврушинском переулке перемещен им за спину театра имени Вахтангова. Этот пример очевиден, в других случаях ситуация гораздо менее очевидна.

В детальной биографии Булгакова М.О.Чудакова пришла к убедительному выводу, что в качестве жилища Маргариты описан двухэтажный особняк, расположенный на одной из бывших Мещанских улиц. Думаю — это достоверно, поскольку, обшарив с пристрастием все арбатские закоулки, я пришел к твердому убеждению, что дома Маргариты здесь нет. Зато по описанию полета Маргариты на метле, вылетает она из дома самого Булгакова на улице Фурманова.

Точно также мы можем определить местоположение подвала Мастера. Мастер и Маргарита живут неподалеку друг от друга и, судя по описанию Булгакова, гуляют по Гагаринскому переулку от улицы Фурманова до Плотникова переулка. Следовательно, подвал Мастера находится в Плотниковым переулке сразу за пересечением его с Гагаринским (там жил близкий друг Булгакова).

Общий вывод: ряд отождествлений в нескольких книгах о булгаковской Москве ошибочен. Не верьте, например, в оба расхожих варианта дома Маргариты — это ни шехтелевское ‘чудо’ на Спиридоновке, дом 17 (дом приемов МИДа), ни затейливый особняк архитектора Льва Кекушева на Остоженке, дом 21 (Бюро военного атташе республики Египет). Оба этих отождествления ничему не соответствуют. Это — заблуждения.

Много полезного для уяснения булгаковских мест Москвы внес за тридцать лет работы ‘литературный краевед’ Борис Сергеевич Мягков (1938-2003). Мы несколько раз сталкивались с ним в клубе ‘Москва’ при библиотеке им. Некрасова и спорили, не соглашаясь в каких-то деталях. В многотиражке первого Булгаковского праздника на Патриарших его вариант полета Маргариты противопоставлен моему варианту. Жаль, что мы с ним так и не нашли общего языка. В целом же за последние годы, благодаря ряду профессионалов-литературоведов и особенно в связи с открытием в Москве музея, булгаковедение совершило огромный прорыв по различным направлениям. Творчество М.А.Булгакова давно заслужило пристального к себе внимания.

Фоном моих школьных лет в старших классах было мамино замужество за Г.А.Крестинским и занятия в кружках Московского планетария, но об этом я расскажу в отдельных главах.

Глава 6. Братство московского планетария

Первым в России приспособлением для показа звездного неба нескольким зрителям был полый глобус Земли с примитивным ‘небосводом’ внутри. Его соорудили в 1650-1664 гг. в Готторпском замке (бывшее герцогство Голштиния — русифицированное название Гольштейна, яблока раздора между королевствами Пруссией и Данией). Замок этот, напоминающий десятки других немецких замков-дворцов, расположен на островке залива Шлей в городке Шлезвиг — на севере Германии вблизи ее границы с Данией невдалеке от Киля. Он долго служил вотчиной немецкой герцогской династии Гольштейн-Готторпов, которая имела тесные связи с Данией, Швецией и Россией. В 1761 г. тщедушный готторпский герцог Карл Пётр Ульрих (1728-1762) взошел на российский престол под именем императора Петра III. В этой связи династию русских царей, начиная с Петра III, в специальной литературе по генеалогии иногда именуют Гольштейн-Готторп-Романовыми. Именно они властвовали в России до 1917 г.

Никчемный Петр III оставался на троне всего-то полгода и был низложен энергичной женой-немкой Софией-Фредерикой-Августой (Екатериной Алексеевной) из мелкого княжества Ангальт-Цербст близ Берлина — будущей императрицей Екатериной II Великой (1729-1796). Несчастный низложенный государь тотчас после переворота под конвоем удальцов-гвардейцев был отослан в Ропшу в 30 верстах от Петербурга, где через неделю погиб. Обстоятельства его смерти до сих пор историками не выяснены. По наиболее распространенной версии он был задушен преданными Екатерине братьями Орловыми.

Это далеко не единичный пример из российско-готторпских связей. Лучшее бытописание Московии в первой половине XVП века — благодаря своей дотошности один из важнейших источников для изучения России того времени — дал участник посольства в Персию некто Адам Олеарий (1599-1671). Он тоже был голштинцем из Готторпа, придворным астрономом и библиотекарем. Кстати, он и был создателем Готторпского глобуса-планетария.

Из Готторпа выходили как сановники Дании, так и Швеции. Примечательное местечко. С 1945 г. входит в состав федеральной немецкой земли Шлезвиг-Гольштейн со столицей в Киле (одна из 16 ‘членов-государств’ федеративной республики). В 2003 г. Готторпский замок как символ давних уз двух стран был выбран для проведения встречи между президентом России В.В.Путиным и канцлером Германии Герхардом Шредером.

Петр I узнал о существовании Готторпского глобуса в парке своего будущего зятя — голштинского герцога — в феврале 1713 г. в ходе Северной войны за господство на Балтике. Он приказал предпринять кое-какие шаги, и этот уникум был преподнесен ему безвозмездно в качестве сувенира от лица малолетнего Готторпского герцога Карла Фридриха (1700-1739). Впоследствии подросший герцог женился на любимой старшей дочери Петра (цесаревне) Анне Петровне (1708-1728, всего у Петра было, по ряду оценок, 14 детей, но большинство умерло в малолетстве). Анна Петровна ушла из жизни в двадцать лет через несколько дней после первых родов в Киле, а ее муж — Готторпский герцог — долго и безбедно благоденствовал в Петербурге (его-то сын — внук Петра I по матери — и стал Петром III). Подарок весил 3,5 тонны при диаметре в 3,11 метра. Его переправляли в столицу Российской империи свыше трех лет, причем за перевозкой царь следил лично. Везли морем и сушей.

Глобус будоражил воображение Петра, поскольку в России той поры вообще не было картографов, способных самостоятельно составить полную карту Земли. Этот пробел Петр восполнил организацией Академии наук, в которой картографии изначально принадлежало видное место. Теперь-то картография не в фаворе, а тогда была законодательницей научной ‘моды’. Ею не гнушались лучшие умы своего времени (словно нынешними нанотехнологиями).

Умелое заполучение уникальной научной новинки — Готторпского глобуса-планетария — служит одним из многих сотен свидетельств неустанного радения Петра I о процветании наук в России.

В марте 1717 г. Готторпский глобус установили в Петербурге подле Летнего дворца Петра на Царицыном лугу (ныне — Марсово поле). Известно, что царь по утрам подолгу рассматривал Готторпский глобус, настолько он был ему люб. В конце концов, по воле Петра глобус в 1726 г. взгромоздили на третьем этаже башни строящегося здания Кунсткамеры. Затем над ним возвели перекрытия и достроили верхние этажи. В утробу земного глобуса могли залезть 12 человек и, теснясь внутри на скамеечке, дивиться небесным светилам.

В одном из пожаров Кунсткамеры Большой Готторпский глобус чудовищно пострадал, но был воссоздан и размещен в пригороде Петербурга. В 1942-47 гг. глобус находился в Германии, похищенный фашистскими войсками. В 1948 г. он вернулся в Ленинград. Ныне он полностью отреставрирован и находится близко к своему исконному месту в музее М.В.Ломоносова. Он занимает пятый этаж башни Кунсткамеры. Никаких движений светил он не воспроизводит. Мне в нем довелось сидеть в ходе реставрации. (Однажды в 1990 г. вместе со мной посидела в нем моя маленькая дочка Ксюша).

Светлая мысль о создании оптико-механической конструкции для демонстрации звездного неба и его движений возникла уже в ХХ веке снова у немца — основателя и первого президента Немецкого музея в Мюнхене Оскара Миллера (1855—1934). Развивая свою всеобъемлющую концепцию популяризации научных знаний, Миллер решил создавать наглядные пособия для демонстрации научных теорий, но этот проект пресекла мировая война. По стопам Миллера в 1919 г. сотрудник предприятия ‘Карл Цейсс’ В.Бауэрсфельд предложил сделать сферу полого небесного глобуса неподвижной, а ее внутреннюю белую поверхность использовать как сферический экран для множества небольших проекторов в центре.

Примерно через пять лет в Мюнхене был установлен первый аппарат такого рода ‘Модель I’, прозванный ‘чудом из Йены’. Представленный публике 21 октября 1923 г., этот прибор служил многофункциональным ‘волшебным фонарем’, т.е. в современной терминологии слайд-проектором. Проекционный аппарат, специальное здание для него и все научно-просветительское учреждение в целом получили общее название планетариев. Сегодня компьютерные технологии ‘небесных театров’ намного практичнее первоначальных оптико-механических, а понятие ‘чудо из Йены’ прочно забыто. Планетарии стали повседневностью.

В силу сложности конструкции и дороговизны, внедрение планетариев по миру шло туго. Тем не менее, идея пришлась ко двору на почве страны Советов. Инициатором постройки Планетария в Москве выступил крупный партийный функционер, книголюб и эрудит Давид Борисович Рязанов (1870-1938). С 1918 по 1920 гг. этот разносторонний одессит возглавлял Главное управление по делам науки и Главное управление архивным делом при Наркомпросе, был членом коллегии этого наркомата. В 1921 г. именно он организовал Институт Маркса и Энгельса при ЦИК СССР и стал его первым директором, оставаясь им до ареста в феврале 1931 г. Вольнодумец, он позволял себе даже сомневаться, что Сталин способен на творческое развитие теории марксизма. Рязанов часто выезжал зарубеж и, как бы теперь сказали, был восприимчив ко всякого рода инновациям.

Именно Рязанов приобрел в Германии ценные рукописные архивы Маркса и Энгельса, и он же договорился с фирмой ‘Карл Цейсс’ об изготовлении и поставке в Москву оборудования для Планетария. В связи с арестами и расстрелом Д.Б.Рязанова (настоящая фамилия Гольдендах) его имя надолго было выкорчевано из всех очерков по истории Московского планетария.

Создание в Москве планетария — научно-просветительного учреждения нового типа — было предрешено Президиумом Моссовета, избранным в 1927 г. Решением Правительства СССР изыскали валюту для приобретения дорогостоящей немецкой аппаратуры.

Планетарий привлек к себе внимание советских властей не столько как ценное обучающее средство сколько, в первую очередь, как оплот ‘воинствующих безбожников’ — социалистический ‘антихрам’ для безудержной антирелигиозной кампании. Московский планетарий был задуман как часть образовательного комплекса, связанного с расположенным поблизости зоопарком, включавшим в себя наряду со ‘звездным театром’ музей естественной истории и библиотеку. Однако из всего задуманного ударными темпами в 1927-29 гг. был сооружен только Планетарий.

Итак, 5 ноября 1929 г. в Москве был открыт тринадцатый по счету планетарий мира. Из 12-ти его предшественников 10 были построены в Германии, 1 — в Италии (Рим, 1927) и еще 1 — в Австрии (Вена, 1927). Москва в этом отношении опередила Нью-Йорк на шесть лет и Париж — на восемь. Подчеркнуть значимость момента на открытие приехали видные государственные деятели: Максим Литвинов (замнаркома иностранных дел), Николай Семашко (нарком здравоохранения), Анатолий Луначарский (только что смещен с поста наркома просвещения и назначен председателем Учёного комитета при ЦИК СССР).

Место для Московского планетария было подобрано на огородах по Садово-Кудринской улице за спиной стоящего к ней перпендикулярно величественного императорского Вдовьего дома. После пожара Москвы 1812 г. это было одно из важнейших общественных зданий города. Характерный пример стиля ампир, дом был спроектирован Д.И.Жилярди (сыном И.Д.Жилярди). Нынче здесь размещается Академия последипломного образования врачей, а просторный сад Вдовьего дома присоединен к зоопарку, так что сегодня территория Планетария вклинивается в, так называемую, новую территорию зоопарка. В Планетарии иногда слышно рыканье львов. В 1987 г. в нем проходил очередной 9-ый Всемирный конгресс директоров планетариев.

На открытие Московского планетария В.В.Маяковский откликнулся хлесткой антирелигиозной агиткой (газета ‘Вечерняя Москва’, 1929, No 300, 28 декабря):

Войдешь

и слышишь

умный гуд

в лекционном зале.

Расселись зрители

и ждут,

чтоб небо показали.

Пришел

главнебзаведующий,

в делах

в небесных

сведущий.

Пришел,

нажал

и завертел

весь

миллион

небесных тел.

Говорит папаше дочь:

‘Попроси

устроить ночь.

Очень

знать нам хочется,

звездная Медведица,

как вам

ночью

ходится,

Как вам

ночью ездится!’

Завнебом,

пальчиком ведя,

покажет

звездомедведя.

Со звездою

в осень

скупо.

Здесь же

вызвездило купол.

Не что-нибудь,

не как-нибудь,

а ночь как ночь

и Млечный Путь.

И тут,

и сбоку,

и везде —

небесный свод

в сплошной звезде.

Как примус,

примутся мерцать,

спаля

влюбленные сердца.

Завнебом

вежливо спросили:

‘Какие звезды

над Бразилией?’

Зажег

завнебом

Южный Крест,

невиданнейший

с наших мест.

Светят,

как миленькие,

небесные

светильники.

Аж может устроить

любая горничная

затмение лунное

и даже

солнечное.

Умри, поповья погань!

Побыв

в небесных сферах,

мы знаем —

нету бога

и нету

смысла

в верах.

Должен

каждый пролетарий

посмотреть

на планетарий.

Заточенность на антирелигиозную борьбу была присуща всем старожилам Планетария — его сотрудникам первых призывов, таких как К.Н.Шистовский, К.Л.Баев, И.Ф.Шевляков. Они твердо помнили свою идеологическую миссию. Всего через пять месяцев после открытия Планетария его лекторы дружно подписали открытое письмо советских астрономов папе римскому Пию XI с разоблачениями вечного антагонизма между католической церковью и передовой научной мыслью. Ватиканская газета ‘Оссерваторе Романо’ от 2 апреля 1930 г. несколько неуклюже отбивалась от этих словесных атак.

Только после войны антицерковная риторика в стенах Планетария мало-помалу спала. При поступлении в кружок Планетария я обо всём этом, разумеется, даже не догадывался. И сегодня это действительно горько сознавать, что золотовалютные капиталовложения в Планетарий были сделаны не ради блага астрономии, а во имя дискредитации религии. Жажда Петра I обладать Готторпским глобусом была куда более бескорыстной. И, тем не менее, несмотря на ‘порочное зачатие’, Планетарий сыграл немаловажную роль в продвижении астрономии в умы жителей Москвы. Астрономия заняла среди других наук более весомое место, и оно стало еще более значимым с началом космической эры 4 октября 1957 г.

Нестандартное яйцеголовое здание Московского планетария на 500 мест — кстати, до сих пор одного из крупнейших в мире — в модном тогда духе конструктивизма было спроектировано молодыми сотрудниками мастерской академика архитектуры, одного из ведущих создателей ‘сталинского стиля’ И.В.Жолтовского (1867-1959): Михаилом Осиповичем Барщем (1904-1976) и Михаилом Исааковичем Синявским (1895-1979). Ничего более культурно-значимого эти архитекторы в Москве не соорудили. Барщ был позже одним из авторов мемориального обелиска ‘Покорителям Космоса’ на проспекте Мира у метро ВДНХ (в простонародье ‘Мечта импотента’), а также надгробия Е.А.Фурцевой на Новодевичьем кладбище. М.И.Синявский спроектировал несколько жилых домов, преподавал в Архитектурном институте (МАРХИ). По непроверенным мной данным, к проектированию Планетария приложил руку также архитектор Григорий Александрович Зундблат (1898-1979), который нередко сотрудничал с Барщем, но известностью не отличался.

По отрывочным сведениям в оформлении интерьеров Планетария приняли участие активные конструктивисты, молодые графики-авангардисты шведского происхождения братья Стенберги, старший Владимир Августович (1899-1982) и младший Георгий Августович (1900-1933) — мастера киноплаката и сценографии. Они занимались оформлением театральных спектаклей, праздничным украшением Москвы, оформлением выставок и массовых зрелищ, делали афиши, цветоконструкции, индустриальные модели. Так или иначе, внутреннее убранство Планетария, насколько я его вспоминаю, было на диво стильным и впечатляющим — с великолепными витражами. Явно, что его делали не ремесленники, а мастера своего дела.

Но даже школьником я не обольщался по поводу качества ряда лекций. Некоторые из них были примитивны и скучны. Особенно худо было, если к безобразной акустике Большого зала (из-за его формы) добавлялась еще и никудышная дикция лектора.

С Московским планетарием связан безобразный криминальный эпизод. После войны несколько гражданских лиц получили высокие воинские звания и были направлены в Германию для вывоза в СССР ценного имущества в счет понесенного страной ущерба. Это было одной из форм репараций. В числе командированных был астроном Борис Васильевич Кукаркин (1909-1977), тогда директор ГАИШа. Кукаркин участвовал в отборе книг, и в соответствии с его интересами в Москву были вывезены многие сотни старопечатных немецких книг по астрономии из разных университетов. Как рассказывали очевидцы, привезенные книги были свалены в кучи во дворе Ленинской библиотеки.

Несколько наиболее ценных книг забрали в саму Ленинку. Таким образом туда попали первоиздания великой книги Коперника 1543 г. (о них отдельно потом в главе о Гингериче). Несколько книг были востребованы Пулковской обсерваторией. Но книг были груды, и основная их масса осталась никому не нужной. Их затолкали в подвальную комнату при библиотеке Московского планетария. Мало кто вспоминал об их существовании. На базе этих книг была написана одна-единственная кандидатская диссертация по истории науки: Евгений Карлович Страут, аспирант ИИЕиТа, защитил работу по истории исследования Луны. Мой давний приятель Женя Страут в зрелые годы стал оголтелым апологетом упразднения самостоятельного курса астрономии в школе и слияния его в выпускном классе с физикой. Такая точка зрения, к сожалению, взяла верх, но об этом тоже позднее в главе об академике Викторе Викторовиче Соболеве.

Где-то в пятидесятые-шестидесятые годы на московском черном рынке исподволь стали всплывать антикварные гравюры, частенько с астрологической тематикой. Не стоило труда установить, что гравюры аккуратно вырезаны бритвой из старопечатных немецких книг. Московский уголовный розыск докопался до источника гравюр: немецкие книги из подвала Планетария. Гравюры вырезали библиотекари — жена и муж. Если я правильно помню, фамилия мужа была Абель. Дело получило огласку. Виновных ненадолго посадили, директору Планетария объявили выговор за ненадлежащий контроль, книги куда-то перевезли. По косвенным признакам, скорее всего, во Всероссийскую государственную библиотеку иностранной литературы им. М.И.Рудомино. Но вся эта история — детские шалости по сравнению с хищениями старопечатных книг из музеев и библиотек, которые происходили по всей стране, начиная с 90-х гг.

Кража старинных книжных гравюр была не единственным криминальным эпизодом в стенах Планетария. Уже после моего отъезда в США случилось хищение огромного метеорита. В апреле 1999 г. в Москве при сбыте ‘небесного посланца’ весом около 40 кг был задержан неработающий уроженец Тульской области. За ценный экспонат жулик вознамерился получить 50 тысяч долларов. Как установили оперативники, метеорит был похищен во время проведения ремонтных работ в Московском планетарии. По словам задержанного, он получил метеорит от неизвестного лица для продажи. О конце этой истории я не осведомлен.

Оставляя в стороне просветительскую деятельность Московского планетария для взрослых, следует сказать, что одной из главных его достопримечательностей были школьные кружки, существовавшие с 1934 г. по инициативе газеты ‘Пионерская правда’: младший, средний и старший. Я пошел туда должно быть в седьмом классе по причине, что Планетарий был близко от дома — не более десяти минут пешком. По возрасту попал сразу в средний кружок. А потом всерьез увлекся астрономией — самой гуманитарной из всех точных наук. Вдохновляющими руководителями кружков были В.А.Шишаков, В.В.Базыкин, Р.И.Цветов, И.Т.Зоткин.

Надо вспомнить о той обстановке, в которой протекала молодежная жизнь в начале пятидесятых. В СССР как чумы боялись добровольных объединений граждан, особенно думающих и, не приведи Господь, критически думающих. Все сферы жизни находились под бдительным партийно-милицейским контролем. Не надо понимать это буквально, но в сущности действовало правило ‘больше трех не собираться’. Не знаю, благодаря чему это получилось, но в описанной обстановке кружки Планетария были редким исключением, можно сказать, ‘лучом света в темном царстве’. Они как-то выпали из поля зрения тотальной идеологической слежки и объединяли много талантливых школьников. Там учились, горячо спорили на разнообразные темы, выступали с научными докладами. Это было своего рода замечательное юношеское братство с впечатляющим устным фольклором:

‘… Нам нет преград ни в море, ни на суше,

Нам не страшны Венеры облака.

Пламя души своей, знамя страны своей

Мы пронесем через миры и века!’

Это, разумеется, парафраз ‘Марша энтузиастов’ (музыка Дунаевского, слова Д’Актиля) из кинофильма ‘Светлый путь’.

В кружках Планетария не было показухи. Кружковцы слушали лекции и выполняли практические наблюдения с 5-дюймовым телескопом, для чего надо было сдать специальный экзамен на право пользования этим телескопом. Все вместе составляло добротный курс общей астрономии, который соответствовал первому, а местами даже второму курсу университета. Там я впервые познакомился с вычислениями по способу наименьших квадратов, узнал, что такое закон Вина, закон Стефана-Больцмана, научился основам сферической тригонометрии. На ежегодных конференциях кружковцы выступали с результатами собственных изысканий.

Не мудрено, что из кружков Планетария вышло несколько известных профессиональных астрономов. Обычно в этом ряду перечисляют академика РАН радиоастронома Николая Семеновича Кардашева, члена-корреспондента РАН космолога Игоря Дмитриевича Новикова, доктора физ.-мат. наук Владимира Гдалевича Курта, профессоров МГУ Юрия Николаевича Ефремова, Анатолия Владимировича Засова, Петра Владимировича Щеглова. Не скрою, что мне тоже бывает приятно замечать свое имя в этом перечне. Но кружки дали не только профессионалов-астрономов. Они были инкубатором для разных талантов.

К кружкам Планетария примыкал астроном и известный советский диссидент Кронид Аркадьевич Любарский (1934-1996). Он отсидел несколько лет в тюрьме и лагерях. Вместе с товарищами разработал концепцию проведения дня сопротивления и смог распространить эту идею по другим лагерям и тюрьмам. С 1974 г. день 30 октября отмечается как День политзаключенного в СССР (с 1991 г. в новой России официальный День памяти жертв политических репрессий). В 1977 г. был выслан в ФРГ, получил нансеновский паспорт.

В руках Кронида я своими глазами видел этот небанальный документ — временное удостоверение личности, заменявшее паспорт для беженцев и лиц без гражданства. Такие удостоверения были введены Лигой Наций по инициативе Фритьофа Нансена (отсюда и название) по решению созванной в Женеве конференции 1922 г. Лица с нансеновским паспортом пользовались правом проживать и перемещаться в странах-участницах конференции, в отношении их не действовали ограничения, предусмотренные для лишенных гражданства лиц. Решением Лиги Наций от 12 июля 1924 г. нансеновские паспорта, например, получили около 320 тысяч армян, спасшихся от геноцида 1915 г. и рассеявшихся по многим странам мира.

Любарский осел в Мюнхене и издавал общественно-политический журнал на русском языке ‘Страна и мир’. После 1991 г. возвратился в Москву и работал первым заместителем главного редактора еженедельника ‘Новое время’. В августе 1991 г. был среди защитников Белого дома, позднее участвовал в работе над текстом конституции. Страстный путешественник, он погиб безвременно — утонул на отдыхе, купаясь в Тихом океане у берегов индонезийского острова Бали. Его вторая жена — Галина Ильинична Салова — тоже была видной кружковкой Планетария и моей близкой знакомой. В Мюнхене она работала на радиостанции ‘Свобода’. После гибели Кронида осталась в Москве.

Отступление о личных связях с Кронидом. Перед самым арестом в январе 1972 г. он занимался переводом с английского языка для издательства ‘Мир’ книги Хокинса и Уайта ‘Разгадка тайны Стоунхенджа’. Через вице-президента Академии наук А.П.Виноградова я ‘пробил’ эту книгу к изданию, был ее титульным редактором и автором предисловия. Кронид успел перевести только половину, и перевод завершал Павел Сергеевич Гуров. По царившим тогда порядкам, имя арестованного Кронида из числа переводчиков было немедленно вымарано. Тем не менее, добросердечный зав. редакцией астрономии издательства ‘Мир’ Л.В.Самсоненко, чтобы поддержать семью Кронида, добился выплаты ей гонорара за его долю перевода. Книга вышла первым изданием в 1973 г., вторым (стереотипным) — в 1984 г.

Позже во время моей трехмесячной стажировки в Немецком музее в Мюнхене, мы несколько раз встречались с Кронидом и его женой Галей Саловой. Они уже давно жили в Мюнхене. Кронид провел замечательную экскурсию по городу для меня и детей. Он познакомил нас с другим известным диссидентом, филологом Габриэлем Гавриловичем Суперфином (в 1984-94 гг. сотрудник архива самиздата радио ‘Свобода’). После возвращения Кронида в Москву мы тоже несколько раз встречались. С его острым чутьем к новизне, Кронид заказал мне и опубликовал в ‘Новом времени’ большую статью о Зодиаке. Внезапная гибель К.А.Любарского в расцвете творческих сил была действительно тяжкой утратой.

Еще об известных кружковцах. Среди них был будущий писатель-фантаст Кир Булычев (Игорь Всеволодович Можейко, 1934-2003). Из его произведений наиболее популярны цикл повестей о ‘девочке из будущего’ и цикл романов ‘Галактическая полиция’. Он написал сценарии к ряду фильмов, в том числе ‘Через тернии к звездам’ (версия 1981 г.) и ‘Гостья из будущего’. Я был знаком с режиссером двухсерийного фильма ‘Через тернии к звездам’ Ричардом Николаевичем Викторовым (1929-1983) и, в связи с выдвижением фильма на Госпремию 1982 г., написал хвалебную рецензию в ‘Известия’. Рецензия увидела свет, когда я лежал на пляже в Коктебеле. Не знаю, помогла ли рецензия, но Государственную премию СССР фильм получил. Грустно вспоминать, что Ричард Викторов скоропостижно скончался до запланированного по этому поводу банкета в ‘Славянском базаре’. Викторов знаком любителям кинофантастики также по предыдущей дилогии ‘Москва-Кассиопея’ и ‘Отроки во Вселенной’.

Тесно связанный с Планетарием поэт В.Н.Чухров организовал ПХУТЭМ — Планетарский художественный театр эстрадных миниатюр. Этот коллектив выступал с неизменным шумным успехом как в самом Планетарии, так и за его пределами. Член Союза Писателей, Чухров публиковал стихотворные книжки по астрономии. В 1953 г. в Калуге увидела свет его научно-фантастическая поэма для детей ‘Полет на Луну’. Сегодня этот ‘космический комикс’ трогателен в своей поразительной наивности.

В кружковское время я был особенно близок со своими ровесниками Володей Лефевром и Эмилем Вейцманом. Владимир Александрович Лефевр после армии окончил Мехмат МГУ и занялся математической социологией. То, что он попал в армию, оказалось для него как бы благом. Во-первых, демобилизованным предоставляли при поступлении известные льготы. Во-вторых, момент его поступления в МГУ пришелся на кульминацию хрущевской оттепели.

После яркой, но непродолжительной карьеры на родине, Володя уехал в США, работает в университете Калифорнии (Ирвайн), добился широкого международного признания, имеет массу научных наград. Сотрудничая с американским мозговым центром ‘Рэнд-корпорейшн’, Володя активно участвовал с американской стороны в подготовке встречи Рейган-Горбачев в Рейкьявике, лауреат нескольких международных премий. Хорошо известен в России. Эмиль Вейцман всю жизнь прожил в Москве на улице Климашкина. Его судьба менее яркая, чем судьба Лефевра, но помимо научной деятельности в области термодинамики, он много чего написал в стихах и прозе. Ему принадлежит несколько удачных стихотворных переводов.

Фантазером и заводилой среди кружковцев был Игорь Тимофеевич Зоткин (род. в год открытия Планетария — 1929), человек разносторонний и с хорошим чувством юмора. В 1952 г. он окончил Астрономическое отделение МГУ и три года по распределению работал штатным сотрудником Планетария, оставаясь тесно связанным с кружками всю последующую жизнь. Не могу найти разумного объяснения, почему его научная карьера не задалась. Профессионально он занимался метеоритами, но так и не защитил даже кандидатской диссертации. Уже было выйдя на пенсию, И.Т.Зоткин в 1996 г. вернулся к работе. Он пошел в ГАИШ и стал хранителем Музея истории астрономии, находящегося в здании старинной, построенной еще в 1831 г. Краснопресненской обсерватории. В 2009 г. отметил свое восьмидесятилетие.

В кружке планетария я встретил Жанну Штеренштейн. Она была старше меня на год. По анкетным данным Жанна сумела пойти учиться только в забытый Богом МИИГАиК. От нее-то я и знал подробности об этом институте. Годом позже я повторил ее путь. В дальнейшем наши судьбы многократно пересекались. Она вышла замуж за Мишу Мариничева, студента МИИГАиКа из моей группы. Мне довелось сильно выручить ее взрослого сына. Сегодня он успешный бизнесмен, богатый ‘новый русский’. Мы с ним дружим. Вместе со всей семьей он гостил у нас в США. Б.М.Мариничев оказал неоценимую поддержку в издании настоящей книги.

Жанну привела в кружок Планетария ее школьная приятельница Дора Снежко (в молодости очень красивая девушка). Она потом вышла замуж за известного математика Исю (Исаака Моисеевича) Яглома (1921-1988). Ягломов было два брата-близнеца, второй брат Акива (1921-2007) стал физиком. Ися Яглом был известен сборниками увлекательных задач по математике для школьников (он был прекрасным преподавателем) и человеком с трудной судьбой. Ему пришлось преподавать не только в райцентре Орехово-Зуево под Москвой, но и еще дальше — в Ярославле.

Особенно туго И.М.Яглому пришлось после подписания письма в защиту математика и диссидента А.С.Есенина-Вольпина (род. в 1924 г.). Письмо в адрес Министерства здравоохранения было мирным. В нем содержалась просьба об освобождении насильственно помещенного в психиатрическую больницу практически здорового математика — сына Сергея Есенина и поэтессы-переводчицы, гражданской жены Есенина Надежды Вольпин. Письмо подписали 99 математиков из МГУ и других учреждений. Их в 1968-69 гг. ожидал суровый ‘погром’.

У Доры и Иси Ягломов было двое сыновей. Старший умер молодым. Младший уехал в Израиль и стал религиозным писателем. Дора также сейчас живёт в Израиле.

Из кружков Московского планетария вышел Михаил Юрьевич Шевченко — в будущем мой ИИЕиТовский аспирант, докторант и близкий друг. Я искренне благодарен ему за тот вклад, который он внес в корректировку третьего издания моих ‘Извечных тайн неба’, он согласился быть редактором издательства. Редактировал он и настоящую книгу.

Миша Шевченко написал прекрасную кандидатскую диссертацию с анализом собственных астрономических измерений Клавдия Птолемея. Ее основное содержание было опубликовано по-английски в британском Журнале истории астрономии — ‘Анализ ошибок звездных каталогов Птолемея и Улугбека’ [21 (2) (1990), 187-201]. К сожалению, после развала СССР он отошел от науки, но долгое время оставался и до сих пор остается автором полезного издания для учащихся — ‘Школьного астрономического календаря’. В годы юности на протяжении нескольких лет он был одним из успешных руководителей планетарских кружков.

Эпизодические знакомства в Планетарии тоже бывали иногда запоминающимися. Кружковец Миша Чигорин жил в новом доме на углу Поварской и Трубниковского, который после войны на моих глазах был выстроен пленными немцами. Заходя к нему в гости в коммунальную квартиру, я поражался мимолетным встречам с соседкой Чигорина — актрисой Людмилой Шагаловой, известной по фильму ‘Молодая гвардия’. Шагалова работала в соседнем здании — Театре-студии киноактера. У меня в голове не укладывалось, как известная советская киноактриса, лауреат Сталинской премии, может жить в коммунальной квартире, хоть и в хорошем доме. В 2008 г. народная артистка РСФСР Л.А.Шагалова отметила свое 85-летие. В 2012 она ушла из жизни.

В Планетарии я познакомился с Валерием Константиновичем Луцким (1928-1996). Его отец К.Л.Луцкий (1882-1954) был довольно известным скульптором, снимал посмертную маску В.В.Маяковского. Он оформил астрономическую площадку при Планетарии выразительными фигурами Галилео Галилея, Джордано Бруно, Коперника и М.В.Ломоносова. Эта астрономическая площадка была заложена в 1946 г. усилиями Рувима Ильича Цветова и с 7 сентября 1947 г. по ней начались регулярные экскурсии, проводившиеся до 1988 г. (до закрытия Планетария на ремонт)

Сын скульптора К.Л.Луцкого окончил Историко-архивный институт, работал в Планетарии, потом долго в агентстве печати ‘Новости’, написал по архивным материалам книженцию об истории общественных астрономических организаций в России и СССР. Его мечтой было защитить кандидатскую диссертацию, и я сумел ему в этом значительно помочь. Он стал кандидатом исторических наук по архивной части.

В Планетарии же я близко познакомился с лектором Виктором Ноевичем Комаровым — участником войны. Он входил в группу авторов, которые с 1966 г. коллективно писали научную фантастику под псевдонимом Павел Багряк. За буквами в этом коллективном псевдониме стояли шестеро — Валерий Аграновский, Дмитрий Биленкин, Ярослав Голованов, Владимир Губарев, Виктор Комаров и художник Павел Бунин. Процесс творчества Багряка описан Димой Биленкиным в рассказе ‘Человек, который присутствовал’ (1971). После кончины в 1987 г. Димы Биленкина коллектив авторов распался. Из этой славной когорты я близко знал Комарова, Биленкина, Голованова и Губарева. В.Н.Комаров несколько раз предлагал мне соавторство в своих писательских прожектах. Но мне это было ни к чему: я в соавторстве практически никогда не писал.

В 90-е гг. я убил не один месяц в бесконечных усилиях помочь Ярославу Голованову (1932-2003) в организации перевода его замечательной книги о С.П.Королеве на английский язык. Помню, как для этой цели встречался в Бостоне с его женой того времени Женей (Евгенией Марковной) Альбац (род. в 1958), — она была в докторантуре Гарвардского университета, где в 2004 г. получила Ph.D. по специальности ‘политические науки’. Но всё было тщетно, добиться перевода книги не удалось. Таких толстых книг на чуждые им темы в США не печатают. Е.М.Альбац с той поры получила в России широкую известность.

Спецкор ‘Комсомольской правды’ Ярослав Кириллович Голованов писал главным образом о полетах космонавтов, в то время как спецкор ‘Правды’ Володя Губарев приезжал в симферопольский центр дальней космической связи и на лунные пуски. Последний любил писать о ‘скромных тружениках космоса’. Борису Непоклонову он посвятил статью в ‘Правде’, помнится, под названием ‘Штурманы планетоходов’. В другой статье назвал Сашу Базилевского Д’Артаньяном из Воронежа. Как представитель ‘Правды’ он был очень разборчив тогда в выборе имен героев для своих публикаций. Я ему никак не подходил.

С годами В.С.Губарева повысили до заведующего отделом науки ‘Правды’. Его наиболее известные книги ‘Ядерный век’, ‘Бомба’, ‘Атомный век’, ‘Чернобыль’, ‘Прощание с ХХ веком’, ‘ХХ век’, ‘Исповеди’, ‘Мечта о Вселенной’. Особенно широкую известность он получил своими публикациями о Чернобыльском бедствии. Его живому перу принадлежит пьеса-трагедия о Чернобыле — ‘Саркофаг’.

Много лет спустя, после возведения на Ленинских горах помпезного Московского городского дворца пионеров (1962), у астрономических кружков Планетария появился своего рода конкурент — астрономические кружки Дворца пионеров. Но они имели иной характер. Если в Планетарии главное внимание уделялось собственно науке, то во Дворце пионеров гвоздем программы было проведение массовых мероприятий, например, встречи с учеными и космонавтами. Помню, как там проводились увлекательные международные конкурсы под названием ‘Малый Интеркосмос’. Несколько десятилетий бессменным лидером астрономии во Дворце пионеров был прекрасный организатор Борис Григорьевич Пшеничнер. Именно он был вдохновителем моих многократных поездок во всесоюзный ‘Артек’ и его российский двойник близ Туапсе — пионерлагерь ‘Орленок’. Я брал туда своих детей и Ксюшу, и Мишу.

После окончания института, уже будучи в ГАИШе, я подготовил для Планетария новую лекцию. Хотя я был долголетним кружковцем, пробиться в ряды внештатных лекторов для молодого инженера было далеко непросто. Лекцию надо было ‘сдать’ научно-методическому совету, а тот придирался к каждому слову. Для облегчения себе задачи я подготовил лекцию на совершенно новую для Планетария тему — по истории изучения фигуры Земли. Называлась она ‘По следам далеких экспедиций’. Во всей долгой истории Планетария никто ни до меня, ни после меня геодезических лекций там не читал. А в силу профессиональной подготовки тема для меня была особенно привлекательной.

После долгих споров руководство Планетария согласилось с моим необычным планом оформления лекции. Слушатели вступали не в освещенный, а в полутемный зал. Приглушенно играла музыка А.Н.Скрябина из ‘Поэмы экстаза’. Несколько раз для моей лекции печатали большие уличные плакаты, которые расклеивались по всей Москве как на концерты звезд эстрады. Я был очень горд.

С января 1961 г. я официальным договором был оформлен полноправным внештатным лектором Московского планетария. Читать лекции с непривычки было нервозно. При заполненном зале лектор полностью вырубает свет и остается в кромешной мгле один на один с огромным пультом, управляющим всей аппаратурой. Любые кнопки надо помнить на ощупь, и это создает дополнительный стресс. Говоришь, а сам трусишь, как бы чего на пульте не напутать.

Каждая лекция в Большом зале обязательно кончалась феерическим театральным зрелищем. Рассветало. Гасли звезды. Под плавную музыку в черных силуэтах московских зданий по горизонту зажигались огни. Силуэт города в точности повторял картину, которую можно было наблюдать с купола Планетария. Эта традиционная концовка была очень впечатляющей.

Уже будучи аспирантом, по инициативе проректора МИИГАиКа, руководителя моего диплома Г.В.Багратуни я переработал свою геодезическую лекцию в книжечку, изданную под его редакцией Госгеолтехиздатом в 1964 г. Тогда же у меня возникла мысль написать большую популярную книгу по истории линейных измерений с древности до наших дней — ‘Биография метра’. Как всегда в своей практике, я начал писать книгу с самой трудной для меня темы — истории древнейших русских мер. Тема оказалась совершенно неразработанной, и я потратил на нее десятилетия. ‘Биография метра’ так и не была никогда написана, зато я написал серьезную исследовательскую статью ‘Анализ эволюции размеров русских саженей XI-XVII вв.’

Но не тут-то было. Статья о русских мерах вызвала резкое неудовольствие лидера русской историографии академика Бориса Александровича Рыбакова (1908-2001). Он ничего стоящего в области древней русской метрологии не сделал, но несколько раз писал на эту тему. А его поведение по отношению к другим авторам всегда отличалось тираническими замашками. Без одобрения Рыбакова статья по проблемам древней Руси не могла быть напечатана в СССР нигде и никогда, а мощи Рыбакова было достаточно, чтобы блокировать ее навсегда.

Наконец, через четверть века свершилось чудо. Я уже работал в ИИЕиТе и попросил напечатать статью в нашем журнале директора института члена-корреспондента С.Р.Микулинского. Сидя на каком-то заседании в Академии, главный редактор журнала Микулинский перекинул мою рукопись через стол Рыбакову и попросил у того санкции на публикацию. Рыбаков перелистал статью и резюмировал ‘Черт с ней!’. Она вышла на 12 страницах в 1985 г. в ‘Вопросах истории естествознания и техники’, выпуск 1.

Перед самым нашим отъездом в США в 1995 г. в Музее Андрея Рублева в стенах Спасо-Андроникова монастыря состоялась многолюдная научная конференция по древней русской метрологии. К моему несказанному удивлению устроители меня отыскали и предложили выступить с ключевой лекцией, открывающей конференцию. Оказалось, что преподаватели в этой области заочно считали меня классиком и непререкаемым авторитетом. Это приятное событие, как видно, целиком обязано придуманной мной некогда планетарской лекции.

— Первым директором Планетария со дня его основания в 1929 г. на протяжении многих лет был выпускник МГУ Константин Николаевич Шистовский (1899-1980). В отличие от светил он предлагал именовать планеты ‘темнилами’. Некоторые свои лекции он читал в стихах.

— Когда я появился в Планетарии в начале пятидесятых годов, его энергичным директором был Ефим Зиновьевич Гиндин (1898-1966). Он начал директорство еще до войны, а во время войны ведал в военном госпитале политработой. С наступлением космической эры Гиндина как опытного организатора завлекли в Астрономический совет АН СССР руководить созданием астрономических инструментов для визуальных наблюдений искусственных спутников Земли. Сменил Гиндина на посту директора планетария Виктор Васильевич Базыкин (1916-1974), доброжелательный человек и грамотный менеджер. При нем я и стал внештатным лектором.

Во времена Базыкина за бешеные деньги был подготовлен вдохновляющий проект комплексной модернизации Планетария. На месте астрономической площадки сбоку от главного корпуса должны были пристроить два дополнительных крыла, капитально отремонтировать все здание и оснастить Планетарий новым оборудованием. Но денег на строительство, как водится, не нашли, и труды проектировщиков пошли прахом.

Базыкин был директором довольно долго, но в конечном счете пал жертвой интриг своего завхоза Червочкина. Не знаю, правда ли это, но судачили, что Червочкин был отставным полковником погранвойск. Он оказался никчемным директором, совершенно незнакомым с вверенным ему делом. А Базыкин вскоре нашел себе другое замечательное место. Он стал директором павильона ‘Космос’ на ВДНХ, который открылся к 7 ноября 1967 г. — 50-летию Октябрьской революции. Это событие казалось тогда настолько важным, что на открытие павильона ‘Космос’ приезжали Генсек Л.И.Брежнев, Премьер А.Н.Косыгин и Председатель Президиума Верховного Совета Н.В.Подгорный.

На Выставке достижений народного хозяйства (ВДНХ) в павильоне ‘Космос’ экспонировались образцы космической техники и результаты исследований, выполненные, главным образом, в Академии наук. Я уже работал в Институте космических исследований (ИКИ), и там был своего рода пресс-атташе — Юрий Иванович Зайцев, который уделял павильону ‘Космос’ повышенное внимание. ИКИ АН СССР регулярно выставлялся в этом павильоне, и я лично получил несколько дипломов участника и медалей ВДНХ разного достоинства. Они были золотые, серебряные и бронзовые. Удостоиться их считалось за честь. Готовя для павильона ‘Космос’ экспозиции, я снова много общался с бывшим директором Планетария В.В.Базыкиным, подписавшим некогда мой первый договор внештатного лектора.

Если я ничего не путаю, сразу после свержения Червочкина директором Планетария стал лектор со стажем, фронтовик, выпускник Астрономического отделения МГУ, энтузиаст популяризации астрономии Константин Алексеевич Порцевский (1922-2011). Такое назначение казалось благом, поскольку Костя был профессионалом, пишущим человеком, прекрасно знал работу Планетария изнутри. Под руководством Порцевского в Московском планетарии учился астронавигации первый ‘гагаринский’ отряд советских космонавтов (хотя лекторам пудрили мозги, что это будто бы летчики полярной авиации). При нем в 1977 г. был осуществлен частичный ремонт здания и модернизация оборудования.

Вместо старого аппарата был установлен аппарат ‘Карла Цейсса’ из ГДР нового поколения с программным управлением.

Но далеко не все у Порцевского шло гладко. Директор должен быть психологом, который заблаговременно исподволь снимает трения в коллективе, не дает им накапливаться до критической массы. Порцевский, похоже, не уделял этому аспекту работы надлежащего внимания. Иные сотрудники, не ведая что творят, выражали постоянное недовольство. Кончилось все большой бедой.

Не могу восстановить по памяти год, когда Московский планетарий был переподчинен. Из зрелищного учреждения городского подчинения (вроде московских цирков), его отдали в ведение Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний — тогда оно официально называлось обществом ‘Знание’. Аппарат общества сидел в центре Москвы в здании Политехнического музея и делился на два ‘бюро’: всесоюзное и московское. Московский планетарий стал структурой всесоюзного подчинения, похоже, самой крупной и лакомой собственностью в глазах и без того богатейшего общества. Общество ‘Знание’ изначально и было создано как кормушка для высокопоставленных функционеров. Достоверно помню, что в 1987 г. Всемирный конгресс директоров планетариев проходил в Москве еще при директорстве К.А.Порцевского, но уже при полной зависимости от общества ‘Знание’, которое обеспечивало за свой счет косметический ремонт здания перед конгрессом.

В те годы я частенько выступал с лекциями от лица ‘Знания’, был лектором всесоюзного ранга и мне приходилось контактировать с сотрудницей общества, курировавшей астрономию и космонавтику (Н.И.Титковой). Она при каждой встрече честила Порцевского почем зря. Не берусь судить, был ли тот на самом деле плохим администратором, но во всяком случае, он был грамотным астрономом, и при нем Планетарий оставался верен просветительским традициям. Тем не менее, общество ‘Знание’ шутя-играючи добилось своего: Порцевского с треском сместили и заменили на хозяйственника из центрального аппарата общества. Ранг Планетария был понижен: его подчинили московскому бюро. Так создавались предпосылки почти двух десятилетий трагедии Планетария.

После краха СССР в период дикой ‘прихватизации’ снова муссировались разговоры о необходимости замены устаревшего оборудования Планетария и капитальном ремонте здания. Общество ‘Знание’ приказало долго жить. Планетарий стал переходить из рук в руки. Шаг за шагом он плавно перетек в акционерное общество закрытого типа (АОЗТ), контролируемое ‘Компанией Твинз’, которая специализировалась в сфере шоу-бизнеса. Вкладом общества ‘Знание’ в АОЗТ было здание Планетария, законность передачи которого в частную собственность впоследствии оспаривалась.

Для привлечения средств на ремонт родилась бредовая идея обратить главный (Большой) зал Планетария в фешенебельный ресторан под звездным небом. Появились претенденты на ‘золотую’ землю Планетария на Садовом кольце. Это было в духе времени. Рядом с Планетарием находился подземный общественный туалет. Его приватизировали и обратили в кафе. Планетарий в эти годы не функционировал, лекций не читали, вокруг бушевали страсти. Коллектив сотрудников урезали до предела, но остававшиеся продолжали получать мизерную зарплату. Цель: их голоса, которыми успешно манипулировали.

Живя в США, я был далек от этих перипетий, но со стороны складывалось недвусмысленное впечатление, что нежданно-негаданно Планетарий превратился в стиральный агрегат для отмывания денег. Планы провозглашались наполеоновские, деньги для их осуществления крутились огромные, но на деле ничего не происходило кроме разрухи. Прежнее оборудование разворовали. Строительные материалы, завезенные на стройку, исчезли. С 1994 г. здание Планетария было официально признано аварийным и закрыто на реконструкцию.

В какой-то момент времени собственником Планетария и директором акционерного общества объявился молодой московский шоумен и якобы успешный предприниматель Игорь Александрович Микитасов. Свистопляска вокруг Планетария сделала еще несколько кульбитов. В дело вмешались правительство Москвы и городская дума. В 2002 г. началась реконструкция, в ходе которой главный зал подняли на несколько метров и увеличили полезную площадь помещений за счет нового первого этажа. Основные строительные работы были успешно завершены. Городские власти торжественно обещали открыть планетарий к его 75-летию, которое, однако, прошло никем незамеченным в 2004 г. Далее началась свара между городом, астрономической общественностью и Микитасовым. Большую положительную роль в судьбе Планетария играл депутат Мосгордумы от фракции ‘Яблоко’, бывший школьный учитель математики и поэт Евгений Абрамович Бунимович.

Первоначальные замыслы изменения облика Планетария были гигантскими:

1) увеличение полезной площади в 5 раз — с 3 тысяч кв.м. до 15 тысяч кв.м.,
2) подъем здания на 6 метров — в цокольном этаже должны были разместиться подземная парковка, ресторан, кафе с космической едой в тюбиках, интерактивная галерея ‘Физика и астрономия’, музей, зал космических аттракционов, магазин астрономических товаров, театр виртуальной реальности, библиотека, учебные аудитории,
3) размещение на крыше комплекса астроплощадки с действующими макетами астрономических приборов и двумя действующими обсерваториями,
4) строительство подвесного стеклянного пешеходного моста напрямую между выходом из станции метро ‘Баррикадная’ и Московским планетарием.

Но кое от чего приходилось шаг за шагом отказываться.

23 января 2008 г. в программе ‘Вести-Москва’ был показан репортаж о Московском планетарии. В репортаже Игорь Микитасов, генеральный директор неработающего Планетария, заявлял:

‘Кто-то на этот объект ‘положил глаз’, и злонамеренно идёт саботирование процесса завершения реконструкции. Чтобы заблокировать объект такой социальной значимости, заблокировать его ввод в строй, нарушить собственные слова, надо обладать очень мощным влиянием на руководство города’.

Микитасов укрылся в Германии. В Россию он возвращаться не собирался, поскольку, по его словам, его ‘или убьют, или посадят’. 11 апреля 2008 г. он был, слава Богу, отстранён от своей должности и назначена управляющая компания со стопроцентной долей города — ‘Покровские ворота’. Цитирую по прессе:

‘Руководство города поставило задачу завершить реконструкцию к концу года. Однако реальные сроки могут быть сдвинуты, когда мы определимся со сметой финансирования, — отметил Игнатов, заместитель руководителя столичного департамента. — Мы должны также урегулировать вопросы по собственности планетария и уточнить объём средств для закупки необходимого оборудования’.

13 мая 2008 г. арбитражный суд Москвы удовлетворил иск о признании банкротом акционерного общества ‘Московский планетарий’. Общая кредиторская задолженность компании составляет 1,7 миллиарда рублей. В отношении компании открыто конкурсное производство сроком на 12 месяцев. Микитасов из Германии все оспаривал, поднимая мутную волну в средствах массовой информации. Он объявил происходящее рейдерским захватом со стороны правительства Москвы. Он утверждал, что большая часть миллиардного долга была повешена на его учреждение искусственно — с тем, чтобы потом его насильно обанкротить и вручить кому-то на льготных условиях целый гектар земли в двух шагах от Садового кольца. Как бы то ни было, нет сомнений, что юридическая сторона вопроса была чрезвычайно путаной.

Я пишу это в середине января 2009 г. Реконструкция Московского планетария после полутора десятилетий простоя так и не завершена. Реальные сроки, естественно, куда-то вновь отодвинуты. Вопросы собственности, похоже, тоже не решены. Борьба с жуликами, нажившими на Планетарии большие и малые состояния, идет, как водится, ни шатко, ни валко.

Такова горестная участь образовательного (и по замыслу основателей — антирелигиозного) учреждения, которое определило мою судьбу и судьбы многих других российских астрономов.

Когда я размышляю о Планетарии, в памяти навязчиво всплывает когда-то пережитая картина. К очередному юбилею Московский планетарий жалуют высокой правительственной наградой — орденом Трудового Красного Знамени. Торжественный ритуал проходит в Колонном зале Дома союзов. Знамя Планетария выносит на сцену мой давний приятель Женя Страут. Я дивлюсь, — ведь он давно уже не сотрудник Планетария. И думаю: все руководство настолько ветхое, что им тяжелое знамя в руках не удержать. Вот почему они и привлекли молодого и могучего Евгения Карловича. Давненько же это происходило, надо полагать в 1979 г. Нет уже ни страны, ни созданного ею некогда бастиона безбожников.

Приписка апреля 2011 г. Согласно свежайшим газетным данным, Планетарий после почти двух десятилетий реконструкции должен возобновить свою работу с 12 июня 2011 г. И это в действительности произошло. После реконструкции Московский планетарий стал великолепен. Но сравним кое-какие цифры. Сегодня не территории США работает, включая надувные передвижные, около тысячи планетариев, в Японии — около 400. В Европе действуют 30 больших и 16 средних планетариев плюс бессчетное число портативных. На бескрайних просторах России — их всего 30.

Глава 7. В чертогах красного графа

После Еврейского антифашистского комитета на Пречистенке у метро ‘Кропоткинская’ мама приискала себе работу совсем уж в двух шагах от дома — сотрудником ИМЛИ (Института мировой литературы имени Горького АН СССР), что на Поварской за углом от Трубниковского переулка — не больше трех минут неспеша от дома до работы. Здесь до войны несколько лет сотрудничал папа.

В опубликованном в 70-е гг. многостраничном очерке ‘Изучение русской советской литературы в институтах Академии’ (авторы Л.И.Тимофеев, В.А.Ковалев, В.Е.Ковский) есть такая фраза: ‘Теоретические работы в Академии появляются позже историко-лите-ратурных. Первая книга такого рода (‘Проблемы социалистического реа-лизма’ А. Ш. Гурштейна) была издана ИМЛИ еще в 1941 году’. Это кое-чего да стоит, если через тридцать с лишним лет после выхода в свет пионерская папина книжечка еще не предана забвению.

В ИМЛИ мама вскоре познакомилась со своим будущим третьим мужем Георгием Александровичем Крестинским (1912-1975). Впрочем, Георгием он был только по паспорту, а в жизни его иначе как Юрием Александровичем не называли.

И во время войны, и после ее победного окончания в 1945 г. мама гнала от себя прочь мысль, что папа погиб и уже никогда больше не переступит порога дома. Отсутствие извещения-похоронки вселяло ничтожную долю надежды. Мама уповала на чудо, и о новом замужестве не могло быть и речи. Однако время-целитель мало-помалу брало свое. Ю.А.Крестинский, на пять лет моложе мамы, стал с необузданной энергией ухаживать за ней, и она уступила. Несколько лет вдвоем они были взаправду счастливы. Так в моей школьной жизни материализовался отчим.

Юрий Александрович Крестинский родился перед Первой мировой войной в 1912 г. на западной окраине страны в пограничном городе Брест-Литовске (с 1939 г. белорусский город Брест). Он приходился седьмой водой на киселе Николаю Николаевичу Крестинскому (1883-1938) — старому большевику, идейному ветерану ленинской гвардии, с августа 1917 г. члену ЦК ВКП(б) и члену первого большевистского Политбюро. С 1918 по 1921 гг. Н.Н.Крестинский занимал пост народного комиссара финансов РСФСР. Потом был полномочным представителем в Германии, первым замнаркома иностранных дел, замнаркома финансов СССР.

Н.Н.Крестинский — одна из жертв бухаринского судилища ‘антисоветского правотроцкистского блока’ (сильный духом, он единственный из всех обвиняемых в первый день суда нашел в себе мужество не признать вины, но после ночной пытки изувеченный дал требуемые показания). Ему шили связи с германской разведкой и расстреляли 15 марта 1938 г. Реабилитировали через четверть века при Никите Хрущеве в 1963. Естественно, мой отчим всю сознательную жизнь категорически отметал малейшие родственные связи с расстрелянным Н.Н.Крестинским и признавался в них лишь шепотом в редчайших случаях с мамой, которой доверял как самому себе. В родословной моего отчима зияло несколько анкетных лакун.

Вырос Юрий Александрович в курортной Ялте. Сызмальства лихачил на авто, стал бывалым охотником и рыболовом, подвизался в скромных ролях на Ялтинской кинофабрике. Он окончил где-то в какой-то глуши химико-технологический не то институт, не то техникум, но работа по специальности его не привлекала. Он жил не тужил. Когда в 1941 г. грянула война Крестинскому было 29 лет, и его мобилизовали в действующую армию младшим офицером.

Ему приказали уничтожить застрявший в пути эшелон со взрывчаткой. Он изрешетил его из автомата, но чудовищный взрыв оставил его без сознания с тяжелейшей контузией. Болтался по госпиталям, выжил, но на всю дальнейшую жизнь стал отчасти калекой: с подорванным здоровьем, провалами в памяти, мучительными головными болями. Маме во время замужества с Крестинским было около сорока лет. Тот мечтал иметь детей, но мама панически боялась последствий для ребенка его хронических проблем с нервной системой. Да и делить свою любовь ко мне с другим ребенком она не хотела.

Судьба Крестинского после контузии круто изменилась благодаря вмешательству родной тетки — Людмилы Ильиничны Крестинской-Баршевой-Толстой (1906-1982). В ранней молодости ветреная Людмила Крестинская вышла замуж за не очень успешного литератора Николая Валериановича Баршева (1888-1938). Семейная жизнь не задалась, и она дала деру от мужа назад к матери. Кончила курсы и служила чертежницей. В августе 1935 г. устроилась по рекомендации через общих знакомых литературным секретарем к писателю Алексею Толстому (1883-1945). Его иной раз величали ‘третьим Толстым’.

В ту пору после нищеты эмигрантского бродяжничества 1918-23 гг. А.Н.Толстой верноподданнически жил под Ленинградом в Детском Селе и был женат третьим браком на признанной поэтессе и детской писательнице Наталье Васильевне Крандиевской (1888-1963). Они воспитывали Марьяну — родную дочь Толстого от второго брака. Толстой усыновил также первенца Н.В.Крандиевской от первого брака Федичку Волькенштейна (о нем чуть ниже). Были у них и общие дети: сыновья Никита (1917-1994, физик) и Дмитрий (1923-2003, композитор).

Не тщусь злословить, как это всё происходило, но в октябре 1935 г. 29-летняя новоиспеченная литературный секретарь Толстого Людмила Баршева оттеснила Н.В.Крандиевскую и сама стала Толстой — четвертой и последней женой Алексея Толстого. Жена на протяжении 21 года — Крандиевская — без лишних эмоций записала в то время: ‘События развивались с быстротой фильма. Нанятая мной для секретарства Людмила через две недели окончательно утвердилась в сердце Толстого и в моей спальне… Таков свирепый закон любви. Он гласит: если ты стар — ты не прав и ты побежден. Если ты молод — ты прав и ты побеждаешь’. Расставшись с преданной и вдумчивой Крандиевской, Толстой предпочел легкую на подъем Людмилу. В дальнейшем он предусмотрел в завещании, что в случае следующего замужества Людмила не получает ни гроша из его имущества. Она так и ушла из жизни вдовой А.Н.Толстого.

Пустяковая подробность. Первоиздание сказки А.Н.Толстого ‘Золотой ключик’ вышло с посвящением Людмиле Ильиничне Крестинской. Во всех последующих переизданиях сказка о Буратино посвящена уже Людмиле Ильиничне Толстой.

Два слова о судьбе брошенного Людмилой литератора Баршева. Он не остался холостяком. После бегства Людмилы женился на 27-летней женщине, у него родилась дочь Алена, а еще через год, в 1937, его забрали и осудили на семь лет. Он продержался только год и умер в Хабаровске в 1938 г. Итак, судьбы двух сверстниц, двух писательских жен. Одна стала преследуемой вдовой ‘врага народа’. Другая — Людмила Ильинична — вытянула в жизненной лотерее сказочный куш и приобрела абсолютно всё, о чем могла только грезить в самых сладких видениях советская чертежница-разведенка.

Четвертая жена Алексея Толстого была стройна, вызывающе элегантна и имела недурное образование. Знала французский язык, пела. В литературе можно найти беглое упоминание, что она будто бы была дочерью расстрелянного после революции в 1918 г. в Ялте царского генерала. Значит, Ю.А.Крестинскому этот генерал должен был приходиться родным дедом — отцом его отца. Но ничего подобного я ни от кого никогда не слышал. И ялтинского генерала с фамилией Крестинский найти в интернете не смог. Скорее всего это домыслы: Людмила Ильинична была из ‘бывших’, но отнюдь не дочь царского генерала. Впрочем, в списках царских полковников за 1907 г. я нашел имя некоего Ильи Александровича Крестинского. И никаких подробностей.

Вместе со сменой жены Толстой круто поменял уклад жизни. Он переехал из Ленинграда в Москву и вскоре принял в подношение от властей огромную добротную жилплощадь на Спиридоновке (потом улица Алексея Толстого) во флигеле усадьбы Рябушинского, где хозяйничал Горький.

Архитектор Ф.О.Шехтель (1859-1926) окружил особняк Рябушинского уютным садом, а рядом с ним выгородил двор с гаражами и постройками для прислуги. Центральное место среди этих служб занимал двухэтажный дом с огромной квартирой наверху, скорее всего, для управляющего имением. Насколько велика эта квартира можно судить хотя бы потому, что она вмещала зрительный зал на 60 мест и сцену. С 2005 г. в этом камерном зале — теперь уже музея-квартиры А.Н.Толстого — дает театральные и концертные представления труппа московского музыкального театра ‘Амадей’.

Переселение Алексея Толстого в Москву практически совпало со смертью Горького, и в сталинской табели о рангах ‘красный граф’ тотчас заступил на вакантное горьковское место советского писателя No 1. Горький славился своенравием, и за ним нужен был глаз да глаз через органы госбезопасности. В отличие от ‘буревестника революции’, ‘пингвин’ Толстой был покладист до мозга костей, и ни в каком тайном присмотре не нуждался. Разве что временами НКВД негласно ‘интервьюировало’ его молодую жену-содержанку. Многие мемуаристы ее за это осуждали, многие — обеляли.

На новом взлете писательской карьеры у рабоче-крестьянского графа-приспособленца были богатые кремлевские пайки, хлебное звание академика, депутатство в Верховном Совете (начиная с печально знаменитого 1937 г.), ордена и две Сталинских премии (третьей, за незаконченного ‘Петра Первого’, Толстого отметят посмертно). Из рук Сталина академик Толстой задаром получил превосходную двухэтажную дачу в Барвихе. Ему в порядке поощрения разрешали брать с собой за кордон ‘для борьбы за мир’ молодую жену Людмилу. Толстой жил ничуть не хуже ведущего члена правительства.

За сытую жизнь на родине приходилось расплачиваться. Сталину не давал покоя образ тирана Ивана Грозного, в котором он усматривал самого себя. В 1940 г. — параллельно с замыслом фильма С.М.Эйзенштейна — А. Толстой получает от ЦК заказ на пьесу об Иване Грозном с установкой возвеличить его и показать его историческую прогрессивность. Работа над пьесой была закончена в 1943 г. (дилогия ‘Орел и орлица’ и ‘Трудные годы’). Под лакейским пером не обремененного принципами Толстого пьеса стала ‘патриотическим’ балаганом: рехнувшийся деспот и распутник преобразился в мудрейшего из царей, в честного рыцаря и любящего мужа. Опричнина стала благостным орудием царя, а опричники — свирепыми, но справедливыми воинами, которыми предводительствует несгибаемый в своей собачьей преданности верный Малюта Скуратов. Толстой отчудил то, на что не пошел во второй серии своего фильма об Иване Грозном кинорежиссер Эйзенштейн. Сталин все равно остался недоволен Толстым, и дилогию не допустили к постановке.

Художник Ю.П.Анненков (1889-1974) изложил взгляды Толстого из разговора с ним с глазу на глаз в Париже в 1937 г.: ‘Я циник, мне на все наплевать! Я — простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут. Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы? Черт с ним, я и их напишу! Но только это не так легко, как можно подумать. Нужно склеивать столько различных нюансов! Я написал моего ‘Азефа’, и он провалился в дыру. Я написал ‘Петра Первого’, и он тоже попал в ту же западню. Пока я писал его, видишь ли, ‘отец народов’ пересмотрел историю России. Петр Великий стал без моего ведома ‘пролетарским царем’ и прототипом нашего Иосифа! Я переписал заново, в согласии с открытиями партии, а теперь я готовлю третью и, надеюсь, последнюю вариацию этой вещи, так как вторая вариация тоже не удовлетворила нашего Иосифа. Я уже вижу передо мной всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами и прославленными. Мне наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбрюки — все они акробаты. Но они — не графы. А я — граф, черт подери! И наша знать (чтоб ей лопнуть!) сумела дать слишком мало акробатов! Понял? Моя доля очень трудна…’
— Что это? Исповедь или болтовня? — спросил Анненков.
— Понимай как хочешь, — ответил Толстой (Алексей Николаевич Варламов, ‘Красный шут. Биографическое повествование об Алексее Толстом’, глава 15. Он использует источник: Анненков Ю.П. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Т. 2. М., 1991. С. 128-129).

Не думаю, что в своих мемуарах Анненков возводит напраслину на акробата-графа. Уж очень рассказанное им соответствует всему неприглядному облику этого обласканного Сталиным письменника. Толстой был талантливым трудоголиком, но ничего не позволял себе писать вопреки воле отца народов.

Между прочим, ряд хорошо осведомленных современников отрицал графское происхождение Толстого. Алеша Толстой появился на свет три месяца спустя после бегства его матери от своенравного саратовского мужа, предводителя дворянства, лишенного права жить в обеих столицах, к давнему любовнику-либералу, мелкопоместному помещику Алексею Аполлоновичу Бострому, который Алешу и воспитывал. Но в 1901 г. вольнолюбивая мать не погнушалась обратиться на высочайшее имя с прошением о признании за сыном и графской фамилии, и титула.

Школьником я своими ушами слышал как Анна Андреевна Ахматова говорила: ‘Да какой он граф! Так — мальчишка, выскочка!’ Это происходило в доме М.С.Петровых. Близость к Толстому была, по-видимому, противопоказана появлению в этом рафинированном поэтическом доме. Во всяком случае, мама никогда не появлялась у М.С.Петровых вместе с Крестинским.

Когда дойдет черед, я расскажу об экзотической фигуре Ашота Тиграновича Григоряна. Перед войной он был заместителем управляющего делами Кремля и в начале войны обеспечивал эвакуацию из Москвы крупных чиновников. Он эвакуировал А.Н.Толстого с Людмилой в город Горький. Ашот рассказывал мне лично, что таких высокомерных и привередливых особ как Людмила он на своем веку не встречал. Холеная сибаритка, Людмила ежеминутно козыряла высоким положением мужа, требовала к себе особого отношения, отдельного купе, ‘кремлевского’ обслуживания. Ашот был сыт ею по горло и вспоминал только недобрыми словами.

В годы войны А.Н.Толстой входил в десятку доверенных членов ЧГК (полное название ‘Чрезвычайная государственная комиссия по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР’, образованной указом Президиума Верховного Совета СССР от 2 ноября 1942 г. В литературе ЧГК часто ошибочно называют Комиссией Бурденко. На самом деле ее Председателем был Н.М.Шверник, тогда Секретарь ВЦСПС (Центрального Совета профсоюзов). Эта Комиссия свалила расстрел поляков в Катыни на гестапо.

Для работы в ЧГК уже немолодому тогда Толстому требовался знающий и расторопный порученец. В глазах Людмилы Ильиничны лучшей кандидатуры чем ее племянник найти было нельзя: боевой офицер, опытнейший шофер и свой человек, без скидок мог быть конфедантом А.Н.Толстого, а заодно и его женушки.

А.Н.Толстой умер за два месяца до окончания войны с Германией от рака легких. После смерти мужа Людмила Ильинична вверила московскую часть его литературного архива ИМЛИ и снова трудоустроила племянника — она определила его в ИМЛИ научным сотрудником для разбора бумаг А.Н.Толстого. Дело было исключительно щекотливым, поскольку Толстой прожил долгую и затейливую жизнь, так что в архиве случайно могли всплыть нежелательные письма и документы из его туманного эмигрантского прошлого 1918-23 гг.

В ИМЛИ пути мамы и Ю.А.Крестинского сошлись. После замужества мама покинула ИМЛИ, поскольку работать мужу и жене в одном и том же учреждении было тогда дурным тоном. Мама перешла на работу в литературную редакцию Иностранного вещания Всесоюзного радио. Вскоре она стала исполняющей обязанности заведующей этой редакцией. Дело было за вступлением в партию, на что она не пошла.

Как я уже написал, в подъезде флигеля усадьбы Рябушинского, где проживала Людмила Ильинична Толстая, было два этажа. Она сама вместе со своей матерью Полиной Дмитриевной и домработницей-кухаркой Устей занимала необъятную квартиру на втором этаже. А племянника она пристроила на первом этаже, где было две квартиры. В квартире направо от входа жил комендант, отвечавший за безукоснительную охрану особняка Горького и чертогов Л.И., в квартире налево на высоких стеллажах библиотеки стояли личные книги А.Н.Толстого, была кухня, крошечная конура, где сутками напролет валялся на кровати шофер Л.И. — Виктор — и, наконец, одна небольшая комнатушка с альковом, где был прописан Ю.А.Крестинский. В эту комнатенку после замужества и перебралась мама. Мне там места не было. Поэтому мы стали жить на два дома: мама с Крестинским на Спиридоновке, а я с бабушкой в Трубниковском, в десяти минутах ходьбы от мамы. Я после школы шмыгал этой дорогой взад-вперед, можно сказать, каждый божий день. Для облегчения можно было проскочить одну остановку на троллейбусе — от Скарятинского переулка до Никитских ворот.

По дороге из Трубниковского на Спиридоновку я проходил мимо приземистого дома на углу Большой Никитской и Скарятинского переулка, по литературным преданиям, описанного Пушкиным в повести ‘Гробовщик’ (из ‘Повестей покойного Ивана Петровича Белкина’). Рядом с ним впоследствии долгое время снимали популярную телепередачу В.Я.Ворошилова ‘Что? Где? Когда?’ (впоследствии съемки перекочевали в Нескучный сад). На другой стороне Большой Никитской — бывший многоквартирный дом (No 52/8), в который на моей памяти въехало посольство Испании. В XIX веке на этом самом месте стоял деревянный особняк семьи Гончаровых, где родилась и выросла Наталья Гончарова, будущая жена А.С.Пушкина. Именно здесь, в апреле 1829 г. он просил руки Натальи Николаевны и позднее много раз навещал ее в 1830-31 гг. Может быть отсюда и появилось поверье о доме напротив, якобы описанном в ‘Гробовщике’.

Недалеко от испанского посольства на той же стороне улицы дом, в котором жил полководец А.В.Суворов (он родился на Арбате).

Много чего можно мне вспомнить о том времени. Прежде всего, Крестинский — всегда подтянутый с выправкой белого офицера — хотел усыновить меня и дать мне свою фамилию. Мама на меня не давила и предоставила принимать решение самому. Еврейские фамилии в те годы меняли повсеместно, но я не видел причин отрекаться от родного отца, с честью погибшего на фронте. Таким образом, я всю жизнь прожил с фамилией, с которой родился и которая в силу государственного антисемитизма в СССР не раз привносила в мою жизнь серьезные осложнения. Сама мама уступила грубому давлению в Радиокомитете и сменила фамилию Гурштейн на Крестинскую значительно позже замужества, лишь незадолго перед смертью Сталина.

Крестинский хотел сделать меня рукастым человеком. В первые месяцы он десятки вечеров просиживал у нас в Трубниковском и мастерил из плотной бумаги макет линкора. Я этот макет начал, но закончить не смог. Сейчас это понять трудно. Если сегодня продаются макеты-самоделки, то они пластиковые, а не бумажные, к ним прикладывается специальный клей, инструкции. После войны ничего подобного не было и в помине. Была грубо напечатанная картонка. Надо было вырезать детальки, соображать, куда их девать, подгонять друг к другу, делать проволочные мачты и пушки, много паять. Крестинский доблестно довел дело до победного конца. Модель линкора была выполнена наславу и десятилетия красовалась у меня на полке в книжном шкафу.

У Крестинского была собственная машина ‘Москвич’ первой модели (копия немецкого ‘Opel Kadett’ образца 1938 г., выпускавшаяся частично на трофейном оборудовании, полученном из Германии в счет репараций), но он ни единожды не дал мне сесть за руль. Сначала он поставил условие, чтобы я выучился теории. Я честно поступил в юношескую автошколу у Лихова переулка возле Самотеки, сдал экзамен по устройству двигателя, правила движения и пятичасовую практику езды по переулкам на ветхой грузовой полуторке.

Но за руль Крестинский не пустил меня даже после этого. Зато заставлял мыть машину и шприцевать соответствующие узлы густым маслом-тавотом. Честно признаюсь, он выработал у ребенка стойкое неприятие к подобным занятиям. Теперь я не перестаю удивляться, как после всего этого насилия я, тем не менее, сподобился сесть за руль автомобиля в США.

Самым привлекательным для меня в доме на Спиридоновке была незаурядная личная библиотека Алексея Толстого. Для знакомства с книгами мне не нужны были никакие разрешения. Я просто брал приставную лестницу и лез на верхние полки. Здесь стояли редкие издания революционных лет, которые тогда можно было найти разве что в спецхранах. Из них я рано узнал такие имена как Распутин, Вырубова, Азеф, Панчо Вилья, много читал о народовольцах. Часы в библиотеке Толстого, конечно, не прошли даром: они во многом определили мое критическое отношение к окружающему миру, понимание, что на один и тот же предмет могут существовать противоположные точки зрения.

По службе в ИМЛИ Крестинский был занят публикацией 15-томного полного собрания сочинений Алексея Толстого, и я ежедневно прилежно помогал ему. Моя задача чаще всего заключалась в считке набранного в типографии текста с оригинальной рукописью. Когда выполняешь такую работу один, она требует огромной сосредоточенности и внимания. Так я прошел основательную школу корректора, и это в жизни пригодилось. Кроме того, от корки до корки прочел всего Алексея Толстого.

Жилье на Спиридоновке делилось для меня на ‘низ’ и ‘верх’. Внизу-то я бывал ежедневно, а чтобы подняться наверх требовалось специальное благоволение Людмилы Ильиничны. Я ходил туда время от времени по четвергам смотреть диковинку — телевизор — или мыться в ванной, горячей воды по Москве в основном не было, а ‘наверху’ в квартире с газовой колонкой она была всегда.

Раз в год на день рождения мужа Л.И. давала у себя грандиозный общегородской раут, на современном языке, устраивала пиар-тусовку для советского литературного бомонда. Захаживали Фадеев, Симонов, Эренбург, другие литературные ‘фельдмаршалы’, художники, артисты.

Вообще-то, как большинство богатеев, Л.И. была патологически скупа, но для своей ежегодной супервечеринки не скаредничала. Денег у нее было немеряно: она получала академическую пенсию за мужа, но, главное, полные гонорары за все публикации Алексея Толстого, число которых было тогда безгранично. На традиционный ежегодный банкет приглашалась избранная публика, ‘толстовед’ Крестинский с мамой удостаивались, но, конечно, не я. Школьником за годы нашего тесного знакомства я вообще не видел от Людмилы Ильиничны ни единственного, даже крохотного подарка, даже кусочка шоколадки.

Мама с Крестинским приглашались на приемы и в соседний элегантный особняк постройки известного московского модерниста Ф.О.Шехтеля — московское узилище ‘буревестника революции’ Максима Горького. Он был тогда обнесен глухим забором и вход был только со стороны нашего двора. Там правили бал три женщины: Надежда Алексеевна (1901-1971, в узком домашнем кругу звалась Тимошей) — вдова покойного сына Горького Максима (Макса), т.е. сноха Горького — и ее едва подросшие дочери — внучки ‘буревестника революции’ — старшая Марфа (род. в Сорренто в 1925) и младшая Дарья (род. в Неаполе в 1927).

Всю свою жизнь Горький отличался нецеломудренным отношением к женщинам, которых у него было хоть отбавляй. Судачили даже о неравнодушии свекра к милейшей снохе Тимоше, красавице-супруге его непутевого сына. Странное мужское прозвище Тимоша было дано снохе самим А.М.Горьким.

Модница Марфа, по образованию архитектор, с 1947 г. была замужем за сыном Лаврентия Берия Серго (1924-2000, после расстрела отца жил под именем Сергея Алексеевича Гегечкори — это фамилия его матери). Марфа считала своего свекра ‘в Кремле умнее всех вместе взятых’.

Со школьных лет столичная ‘принцесса’ Марфа была дружна с другой советской ‘принцессой’ — Светланой Сталиной и общалась с самим всесильным Сталиным, который любил подтрунивать над ней. Однажды во время обеда спросил, много ли мальчиков увивается вокруг нее. Марфа стушевалась, а Светлана выручила, отшутилась. С будущим мужем Сергеем Берией Марфа Пешкова познакомилась именно в доме Светланы. Дарья Пешкова была актрисой театра Евгения Вахтангова на Арбате и вышла замуж за актера этого театра А.К.Граве (1920-2010), с которым прожила всю жизнь. Ни одной запоминающейся роли ни на сцене, ни на экране она не создала.

Много лет спустя после жизни вместе с Крестинским судьба свела меня с милой женщиной, ученым секретарем Отдела астрономии Всесоюзного института научной и технической информации (ВИНИТИ), ленинградкой Лидией Николаевной Радловой (род. в 1913 г.). Родные звали ее Марой. Мужем Л.Н.Радловой был в ту пору язвительный московский астроном, ученик и последователь полярника О.Ю.Шмидта Б.Ю.Левин (1912-1989). Но как-то в разговоре она упомянула мне, что ее первым мужем с 1934 по 1944 гг. был Ф.Ф.Волькенштейн.

Лидия Николаевна (Мара) Радлова [дочь талантливого художника Николая Эрнестовича Радлова (1889-1942) из известной семьи питерских интеллигентов] как-то дала мне из-под полы полистать машинописные странички воспоминаний Федички — физико-химика Федора Федоровича Волькенштейна (1908-1985), своего бывшего мужа — родного сына Н.В.Крандиевской от первого брака, т.е. пасынка Алексея Толстого, которому отчим уделял большое внимание. (До революции Крандиевская была замужем за преуспевающим адвокатом шведского происхождения Федором Акимовичем Волькенштейном, приятелем небезызвестного адвоката Александра Керенского, В.И. Ульянов, тогда еще не Ленин, был у Ф.А.Волькенштейна помощником присяжного поверенного). В просторечии Ф.Ф. звали Фефой. Учтивый хлебосол, он жил в сталинской высотке на площади Восстания у Планетария. Ему когда-то прочили литературное будущее, но Ф.Ф. предпочел занятия наукой.

Из воспоминаний Ф.Ф. я уловил, что при жизни Горького в его особняк для долгих бесед об окололитературной кухне запросто наезжал Сталин. Там же со Сталиным встречался и Алексей Толстой. При его маниакальной сверхподозрительности Сталин, конечно, не доверял до конца ни Горькому, ни Толстому. Но он их задабривал и подкупал неслыханной щедростью. В своих воспоминаниях Фефа не жаловал избалованного отчима-жуира, рассказывал о нем анекдотические байки.

Один из таких рассказов воспроизводит в ‘Науке и жизни’ кристаллограф Владимир Михайлович Фридкин (1999, No 10): ‘Как-то Алексей Толстой пригласил к обеду к себе домой в Детское Село (так называлось после революции Царское Село) нескольких коллег, советских писателей. Рассказал о жизни в Париже. Писатели, никогда не видевшие заграницы (и не мечтавшие о ней), подобострастно смотрели на графа и слушали, разинув рты. А Толстой рассказывал, как по утрам он отправлялся на рынок Муфтар, что в Латинском квартале, и закупал съестное к обеду. В передаче Фефы этот рассказ Толстого звучал так:

— Перво-наперво — вино. Это дело, я вам скажу, понимать надо. Ведь там тысячи сортов. Выберешь пуи, да такое древнее, что от пыли рук не отмоешь. Потом — сыр. Беру рокфор со слезой, камамбер, да только свежий, чтобы утренняя роса не обсохла. Ну, конечно, мясо для бургуньона. Но венец всему — это vitre, устрицы. Вы их ели? — спрашивал хитрый Толстой, заранее зная ответ. Писатели печально качали головами. Ленинград голодал, и писатели вряд ли завтракали в этот день.

— Ну, хоть видели? В Эрмитаже? На картинах… Геда, Рейсдаля? Обрызнешь их лимончиком, подцепишь двурогой вилкой, а они пищат по дороге в рот. К обеду придут, бывало, Вера Николаевна и Иван (это Бунины — уточнял Фефа) и, если не поссорятся, то Бальмонт с женой. Так однажды жена Бальмонта устрицами этими объелась. От жадности. Она все экономила, а тут на дармовщинку. Чуть Богу душу не отдала…
— Потом, — добавлял Фефа, — был обед. Писатели ели с большим аппетитом’.

И вельможный чревоугодник Толстой тоже ни в чем себе не отказывал.

Первая книга Светланы Сталиной называлась ‘Двадцать писем другу’. Не широко известно, что воображаемым адресатом писем был Ф.Ф.Волькенштейн, который и подал Светлане идею облечь мемуары в форму писем. Фефа был изысканным собеседником с европейским лоском, — он ведь ребенком рос и воспитывался во время эмиграции А.Н.Толстого во Франции и Германии.

И.А.Бунин не без едкого сарказма повествует о своем раннем общении с Толстым в предреволюционной Москве. Тот представлял свою вторую жену художницу Соню Дымшиц не иначе как ‘графиня Толстая’, а одет был ‘каким-то странным важным барином из провинции: в цилиндре и в огромной медвежьей шубе. Я встретил их с любезностью, подобающей случаю, раскланялся с графиней и, не удержавшись от улыбки, обратился к графу.

— Очень рад возобновлению нашего знакомства, входите, пожалуйста, снимайте свою великолепную шубу…

И он небрежно пробормотал в ответ:

— Да, наследственная, остатки прежней роскоши, как говорится…

И вот эта-то шуба, может быть, и была причиной довольно скорого нашего приятельства, граф был человек ума насмешливого, юмористического, наделенный чрезвычайно живой наблюдательностью, поймал, вероятно, мою невольную улыбку и сразу сообразил, что я не из тех, кого можно дурачить. К тому же он быстро дружился с подходящими ему людьми и потому после двух, трех следующих встреч со мной уже смеялся, крякал над своей шубой, признавался мне:

— Я эту наследственность за грош купил по случаю, ее мех весь в гнусных лысинах от моли. А ведь какое барское впечатление производит на всех!

Переселившись в Москву и снявши квартиру на Новинском бульваре, в доме князя Щербатова, он в этой квартире повесил несколько старых, черных портретов каких-то важных стариков и с притворной небрежностью бормотал гостям: ‘Да, все фамильный хлам’, — а мне опять со смехом: ‘Купил на толкучке у Сухаревой башни!’ Барин был балагур.

Как я уже заметил, квартира Толстого после окончательного переезда в Москву была частью приусадебных служб особняка Рябушинского — жилища Горького. На атмосфере дома Горького лежала печать кровавых тайн. Не до конца были ясны обстоятельства смерти самого, тогда еще не очень старого Горького (1868-1936). При неясных обстоятельствах погиб его сын Макс (1897-1934). Среди прочих обвинений якобы за его умерщвление был расстрелян один из главных руководителей советских органов госбезопасности нарком Г.Г.Ягода (1891-1938), который открыто волочился за женой Макса Тимошей. Был расстрелян бессменный секретарь Горького, сотрудник органов П.П.Крючков (1889-1938). Все ухажеры Тимоши — женихи и второй муж — гибли один за другим от рук НКВД. Слухи ходили разные. У меня сложилось впечатление, что даже Людмила Ильинична Толстая не решалась лишний раз заглядывать в этот горьковский вертеп.

Крестинский говорил, что только безумица не пожелала бы иметь ребенка от Алексея Толстого. Л.И., конечно, не была безумицей, но детей не заполучила. Вывод единственный: не могла. На наших глазах ‘наверху’ втихаря возникали мужчины. Однажды это был кинорежиссер Михаил Константинович Калатозов (настоящая фамилия Калатозишвили, 1903-1973) — автор нашумевшего фильма ‘Летят журавли’. Видный кинорежиссер, он был еще и крупным кинематографическим сановником. Так, в годы войны он был представителем СССР в Голливуде, потом руководителем кинематографического главка. За связь с ‘графиней’ Толстой получил прозвище КинематоГраф.

Калатозов порвал с Л.И. будто бы по собственной инициативе. Ушел от Л.И., — и достиг громкой славы. В другой раз это был неприметный молодой офицерик.

Надо отдать должное Людмиле Ильиничне: она пеклась отнюдь не только о личной жизни, но и о памяти прославленного мужа, уделяя этому много времени, сил и средств. На моей памяти при входе в ее двор появилась гигантская мемориальная ‘плита’ дорогостоящего красного камня. В 1957 г. в ста метрах от дома — в скверике на месте кладбища перед входом в пушкинский храм Большого Вознесения — сел, заложив ногу за ногу, импозантный Алексей Толстой работы скульптора Г.И.Мотовилова (1884-1963, позднее автора его вычурного надгробия на Новодевичьем кладбище).

В Москве немало масштабных работ Мотовилова, но большинство из них, на мой дилетантский взгляд, безлико. Самым приснопамятным его изваянием была по-видимому, так называемая, ‘балерина’ — помпезная верзила с откинутой в сторону рукой на высоченной круглой башне жилого дома на углу улицы Горького (дом 17) и Тверского бульвара, где жил С.Т.Коненков (один из менторов Мотовилова). Рука отсохла, и балерину демонтировали в 1958 г. Но ее можно заметить на документальных кадрах старой хроники.

К чести Г.И.Мотовилова надо сказать, что он не был раболепным лизоблюдом, станочником соцзаказа. Современник трагической эпохи, талантливый апологет сталинского монументально-декоративного украшательства, он не ваял вождей, не позорил себя одиозными выпадами против впавших в немилость, не был членом партии. Ему почему-то был заказан путь в Академию художеств, и вообще он не получал много почетных регалий, разве что Сталинскую премию первой степени 1950 г. за скульптурные работы в Институте научного коммунизма и за коллективный труд над барельефами ‘В.И.Ленин и И.В.Сталин — основатели и руководители Советского государства’ (оформление станции метро ‘Октябрьская’, задуманной как храм Победы в Отечественной войне).

Художественный критик Сергей Попов пишет в журнале ‘Наше Наследие’ No 58 за 2001 г.: ‘В отличие от многих советских художников, у Мотовилова не было творческого ‘раздвоения’ — когда официальные заказы исполняются ‘на потребу’, а для себя, ‘в стол’, идут произведения более высокого качества и раскованной пластики. Мы знаем только одного Мотовилова, верного себе во всех произведениях, пусть и терпевшего порой неудачи и кризисы. Признаваемого и гонимого практически в одни и те же годы. Судьба его работ разнилась кардинально: от портретов, выбрасывавшихся комиссиями буквально на помойку, до многометровых колоссов — монументальных скульптур, венчавших целые комплексы зданий’.

Мотовилов без устали декорировал наземные вестибюли и станции подземки (например, панно ‘Текстильная промышленность’, ‘Сборка автомобилей’, ‘Кораблестроение’ на пилонах станции ‘Электрозаводская’, 1942-44), но не выигрывал московских конкурсов ни на памятник Юрию Долгорукому, ни на памятник Лермонтову. Не стал украшением и достопримечательностью центра столицы и присевший на оттоманке у Никитских ворот с вскинутой головой бронзовый Алексей Николаевич Толстой. Если подходишь близко к нему, твой взгляд упирается в поднятый башмак. Не могу назвать это удачным скульптурным ходом. Кстати, именно из-за этой странной позы волокита с установкой памятника тянулась почти десять лет.

Сегодня в московской квартире Толстого, как и в особняке Горького, располагаются мемориальные музеи. Какое же это бередящее чувство бродить по музею, когда ты здесь неоднократно бывал в юности как в жилом помещении. Я хорошо помню мебель XVIII века, подлинные картины старых мастеров на стенах, дорогой антиквариат, гипсовую маску Петра I. Внизу, где жил комендант — музейный гардероб. И только квартирка, где жила мама с Крестинским, остается в частном пользовании его вдовы.

Жизнь мамы с Крестинским была омрачена событиями, которые она, как опытный человек, обязана была предусмотреть. Но у нее не хватило необходимого негативного семейного опыта, и ее подвела добросердечность. Эти события послужили главным толчком к последующему разводу.

У Крестинского была жива мать — преподавательница английского языка Лидия Александровна Крестинская. В описываемое время она была в очередной раз замужем за пожилым инженером дореволюционной закваски Павлом Густавовичем Амбургером — дальним потомком генерала от инфантерии, графа К.Ф.Толля (1777-1842). Во время войны они уехали в эвакуацию в Ереван, да там и застряли. Московского жилья у них не было. Как следует из их общей фамилии, Лидия Александровна была в первом браке женой родного брата Людмилы Толстой, однако хоть как-то помочь ей перебраться в Москву Людмиле в голову не приходило. Маме же казалось немыслимым, что родители мужа прозябают в провинции.

Крестинский не мог собраться с духом объяснить жене — моей маме — свои сложные взаимоотношения с Лидией Александровной. Он лишь невнятно бормотал, что при мысли о своей матери у него ‘болит живот’, но мама не обращала на это внимания. В ее глазах мать была мать, независимо от ее гадостного темперамента. Короче, мама настояла вызвать мать и отчима Крестинского в Москву. Естественно, первый вопрос, который при этом вставал — где им жить? На семейном совете было постановлено, что временно они поживут в Трубниковском в одной комнате вместе со мной и бабушкой Надей. А там видно будет, что-нибудь да придумается.

Не могу пожаловаться, что мы жили плохо. Лидия Александровна целыми днями пропадала на работе, Павел Густавович никому не мешал и, не покладая рук, трудился дома. Он брал подряды на составление технических словарей, сначала англо-русского, потом немецко-русского. На столе один на другом громоздились заказанные им у нашего дворника десятки фанерных ящиков. П.Г. посещал библиотеки, приносил оттуда микрофильмы английских и немецких патентов. Он просматривал их через мой детский эпидиаскоп на стенке на простынке. Отысканные термины корявым старческим почерком расписывал по карточкам и складывал по алфавиту в ящики. Работа приносила хорошие деньги. Для отдыха мы играли с ним в шахматы. Он любил сладкое и закупал себе желе в угловом магазине ‘Диета’ на Арбате. Иногда прятал его и забывал, куда положил. Обвинял меня, что я его тайком съел. Несколько раз мы находили заскорузлое желе в мешке для шахматных фигур.

В отличие от Лидии Александровны Павел Густавович был незлобив. Но проблема неотступно преследовала всех. Год за годом мы, четверо людей трех поколений, жили на головах друг у друга в двадцатиоднометровой комнате, и никаких перспектив не маячило. Л.А. носилась с простейшим выходом: бабуля уезжает на Кудринку в комнату к тете Марине, я — на Спиридоновку к маме, а они вдвоем остаются навсегда в нашей комнате. Для мамы это было абсолютно неприемлемо, поскольку означало, что я на всю оставшуюся жизнь лишаюсь собственной жилплощади: мне надо выписываться из Трубниковского. В случае проживания без прописки об этом немедленно бы в милицию донесли соседи, — они уже доносили на бабулю.

Выхода из тупика не было. Мать Крестинского поедом грызла сына, вбивая клин между ним и мамой: дескать, мама заманила их в Москву и бросила на произвол судьбы. Не знаю, кто именно — Крестинский или мама — от безысходности разыскали старушенцию, которая за бешеные деньги сулила устроить комнату у застройщика. Долго ли, коротко ли, деньги для спекулянтки наскребли, но она оказалась искушенной аферисткой. Пострадавших было много. Ее арестовали, но изъять собранные у доверчивых простофиль деньги не смогли. Теперь не было ни комнаты, ни денег.

Опуская бытовые подробности, скажу, что Лидия Александровна применительно к маме претворила в жизнь известную житейскую мудрость: не сотворишь добра — не наживешь врага. Обалдев от постоянных склок со своей матерью, Крестинский стал смотреть на сторону. Он еще не изменял маме, но трещина в их семье была налицо. Лидия Александровна и Павел Густавович за свои деньги уехали-таки к застройщику, а мама не стала дожидаться, что будет дальше, и, не взяв себе ни одной вещички, ушла со Спиридоновки. С меркантильной точки зрения это был глупейший поступок, но в этом был мамин характер: она вышла замуж по любви и не желала омрачать ускользающую любовь еще и дележом имущества.

Мне не известен другой подобный пример в жизни, когда женщина добровольно ушла от мужа, не претендуя ни на квартиру, ни на машину, ни на долю сообща нажитого добра. Но с мамой это было именно так. Она встала и ушла, оставив на Спиридоновке даже некоторые свои и мои вещи. Как можно быстрее, мама в 1953 г. официально развелась с Крестинским, который против этого вяло возражал, но не упорствовал.

Мама жила с Крестинским 6-7 лет. От этих лет у меня остались многие яркие впечатления. В доме Крестинского всегда были собаки, причем он держал только охотничьих спаниелей: рыжую Джильду, черную как смертный грех Никсу, рыжего Артема. Иногда собак в доме бывало сразу несколько. Я их регулярно выгуливал, и единожды мне пришлось даже принимать собачьи роды. В итоге полученного долголетнего опыта я не могу себе представить сегодня иметь домашних животных. У меня развилась к этому стойкая идиосинкразия.

Яркие впечатления остались от многочисленных поездок. На своей машине мы почти каждое воскресенье (суббота была тогда рабочим днем) колесили по достопримечательным местам Подмосковья. Несколько раз всей семьей ездили на академическую двухэтажную дачу к тетке в Барвиху. Близким соседом Л.И.Толстой по даче был залученный в 1934 г. из Англии великий физик Петр Леонидович Капица (1894-1984), соратник Резерфорда и будущий Нобелевский лауреат. Ввергнутый Сталиным в опалу за непокладистый характер, Капица не переставал трудиться и не упускал случая продемонстрировать редким гостям свою знаменитую избу-лабораторию. Помню, что он облачался для нас в почетное одеяние члена Лондонского королевского общества — британской академии наук. Встречи с Капицей и его двумя молодыми сыновьями — Сергеем (род. в 1928 г.) и Андреем (1931-2011) — произвели тогда на меня неизгладимое впечатление.

Каждое лето мы, не повторяясь в маршрутах, совершали дальние выезды, к которым готовились загодя целый год. Один раз мы провели месяц в городке Пошехонье-Володарск на Рыбинском водохранилище. В другой раз целью летней вылазки была живописная речушка Цна за Рязанью, левый приток реки Мокши. Там, в Шацком районе Рязанской области, располагались два села: Лесное Ялтуново и Польное Ялтуново. Крестинский где-то вычитал, что именно в этих краях завидная охота и, смутно помнится, не ошибся. С тех давних пор я пристрастился к собиранию в лесу грибов и ягод.

Апофеозом наших поездок стало в 1950 г. путешествие тремя машинами с друзьями Крестинского (Защуком и Шимко) из Москвы в Симферополь и далее на южный берег Крыма в Ялту, там у Крестинского еще оставались родственники. В каждой машине ехало по ребенку, а у нас еще и собака.

Южная трасса Москва-Симферополь была только-только открыта после асфальтирования. Техобслуживания не существовало. Наши машины были под завязку забиты канистрами с бензином, емкостями со смазочными маслами, запасными камерами для колес. От Москвы до Симферополя всего-то 1200 км, но мы ехали их неделю, десятки раз на нестерпимой жаре меняя лопнувшие камеры. Вечерами занимались их холодной вулканизацией, поскольку купить новые в пути было негде.

Сотрудник МГУ Игорь Защук припозднился с выездом и должен был догнать нас за Тулой. Усталый, ночью он заснул за рулем. Очнулся, машина в кювете на крыше и все кругом липко. Решил — кровь жены и дочки. Конец. Оказалось — разлившееся смазочное масло. В аварии никто не пострадал, помятый корпус машины за сутки в Туле подправили, и мы все вместе двинулись дальше.

Мы отчаянно завидовали игравшим в карты пассажирам обгонявших нас новехоньких ЗИСов: между Москвой и Симферополем раз в день курсировали такие такси из правительственного гаража. Время в пути 22 часа, включая 6-часовую ночевку на полдороге.

Несмотря на все невзгоды в пути, это было грандиозно — увидеть море, дом-музей Чехова в Ялте, плавать по Черному морю на самодельном плоту. Однажды меня волной смыло с плота. Плавать я не умел, и меня едва спасли. Мама испереживалась.

Дурная голова ногам покою не дает: на обратном пути на Чонгаре Крестинский на заре отправился охотиться. Где-то рядом притаился местный охотник, который ни сном, ни духом не догадывался, что рядом с ним может оказаться кто-то другой. Наш рыжий спаниель Артем (Тёмка) шмыгнул из-за кустов. Местный охотник решил, что это рыжая лиса, и пальнул дуплетом из обоих стволов. Крестинский получил мелкую дробину в лоб. Слава Богу, обошлось без увечий, и он смог довести машину до Москвы. Не трудно себе вообразить чувства мамы.

Каким же был Юрий Александрович? Он отнюдь не был кабинетным интеллектуалом как папа. Скорее даже наоборот, он был как бы антиподом папы. Он дал маме то, чего она никогда раньше не испытывала: вольный воздух странствий по неизведанным дорогам на собственной машине, разговоры после рыбалки у костра, отпуска в деревенской глухомани. Мама, как могла, поддерживала такой стиль жизни. В литературных вопросах, благодаря ее литературному образованию и опыту, приобретенному с папой, мама была гораздо искушеннее Крестинского. В целом характеры их были очень несхожи.

Как же получилось, что непрофессионал, человек без литературного образования, незнакомый даже с азами литературоведения, с провалами памяти и никудышный менеджер, стал записным ‘биографом’ А.Н.Толстого и даже ученым секретарем академического института? Ответ в кадровой политике Академии. Крестинский не был вредным человеком. Он никого без нужды не трогал. И одного этого было достаточно.

В разговорах со мной до смерти Сталина политические темы никогда не затрагивались ни единым словом. Я помню только, что кортеж Берии проносился по утрам на работу по Спиридоновке с большим воем. И Крестинский в таких случаях говорил со вздохом: ‘Вот и Лаврушка поехал, теперь и мне на работу пора’. Еще до его разоблачения не уважал Крестинский члена Политбюро Л.П.Берия. Мне кажется, что мама и Крестинский были близки по своим взглядам на происходящее в стране. Это их сближало.

Перед самым маминым разводом Государственное издательство художественной литературы начало подготовку издания нового собрания сочинений А.Н.Толстого в 10-ти томах. Роль главного действующего лица снова должен был играть Ю.А.Крестинский. Я предвкушал, что стану работать с ним плечом к плечу, но этому не суждено было сбыться. Я не успел поучаствовать в этой работе даже на начальной стадии.

В последний раз о Людмиле Ильиничне Толстой я услышал через четверть века после маминого развода в связи с нашумевшей кражей 14 ноября 1980 г. Ей посвящали сенсационные репортажи в газетах и журналах. Наводчиком оказался фотограф Литературного музея некто Виткаускас. В квартиру безо всякого взлома проникла женщина — его знакомая Логинина. Грабителям удалось усыпить бдительность Л.И., которая придирчиво осматривала всех приходящих через систему зеркал над входной дверью.

Людмилу и ее домработницу с ножом у горла связали и затолкали в ванную комнату. Грабители располагали информацией о тайнике. Из квартиры были похищены картины голландских мастеров, скульптуры, уникальные подсвечники, драгоценности из золота и бриллиантов. Включая трех основных исполнителей к краже были причастны восемь человек — их задерживали в Ленинграде, Одессе, Баку и Кишиневе. Страшен был не только материальный ущерб от случившегося, но и моральный стресс. Подумать только — в центре столицы ‘обнесли’ охраняемую квартиру вдовы А.Н.Толстого! И всё это подле жилья правящей верхушки. За дело взялся ‘хозяин’ Москвы, первый секретарь Московского городского комитета КПСС В.В.Гришин.

Много подробностей этого разбойного ограбления можно найти у журналиста Юрия Оклянского в книге ‘Бурбонская лилия графа Алексея Толстого. Четвертая жена’. Там, кстати, содержатся намеки на сотрудничество Людмилы Ильиничны при жизни А.Н.Толстого с органами НКВД, которые я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.

Согласно недавним (2010) интервью бывшего оперативника МУРа майора Алексея Алексеевича Пель-Дмитриева из квартиры Толстой в 1980 г. была похищена лишь толика ее сокровищ. (Возглавлял группу оперативников по этому делу ‘король сыска’, заместитель начальника МУРа полковник милиции Александр Гельфрейх. Начальником МУРа с 1976 по 1983 гг. был генерал Олег Александрович Ёркин). Основной тайник в ванной остался грабителями необнаруженным. И отнюдь не всё было Толстой возвращено: старинные бриллианты, которые журналисты окрестили ‘Бурбонской лилией’, были будто бы кому-то перепроданы.

Цитирую Пель-Дмитриева: ‘Сережки-солитеры оказались в семье руководителя Азербайджана Гейдара Алиева. Разумеется, ни он, ни члены его семьи не подозревали об их происхождении. Наверняка драгоценности прошли через длинную цепочку посредников. Сережки вернули Людмиле Ильиничне. А вот брошь найти не удалось. Толя Бец (участник налета, парень-молдованин по прозвищу ‘Котовский’ — АГ) поручил приятелю ‘разобрать ее на запчасти’ и по частям продать. А приятель Толю кинул, за что поплатился жизнью. Правда, брошь он все-таки успел распилить и сбыть…’.

МУР сумел распутать дело и накрыл виновных. Бец-‘Котовский’ дерзко бежал из заключения и в пылу погони был ликвидирован. На трупе насчитали 25 огнестрельных ран и контрольный выстрел в голову. Другой преступнице — наводчице — разрешили безнаказанно отбыть во Францию к мужу. Аргументировали желанием избежать международного скандала. Судили шестерых прямых или косвенных участников ограбления.

Дерзкая кража в квартире Л.И.Толстой была каким-то боком связана с несколькими бриллиантовыми аферами Галины Брежневой и ее подружки, жены министра МВД Светланы Щелоковой, а также так никогда и нераскрытым убийством киноактрисы Зои Алексеевны Федоровой 11 декабря 1981 г. в ее квартире на Осеннем бульваре подле Кутузовского проспекта. Смерть генерала С.К.Цвигуна (19 января 1982 г.) и генерала Н.А.Щелокова (13 декабря 1984 г.) опустили плотный покров тайны над этими преступлениями.

Жизнью за бриллиантовые аферы расплатился любовник Галины Брежневой, цыганский барон Борис Буряце. Он познакомился с Галиной 20-летним парнем и был моложе ее почти вдвое. Жил на улице Чехова в шикарной квартире, заваленной антиквариатом и иконами. Недолго работал в театре ‘Ромэн’, потом по протекции дочери Брежнева — в Большом театре. Промышлял спекуляцией драгоценностями. Носил норковую шубу до пят, бархатные пиджаки ярких расцветок, рубашки с жабо, на всех пальцах — по кольцу с бриллиантами и даже на щиколотке — золотой браслет с камнями. В 1982 г. его арестовали и осудили на 7 лет лагерей, объявив наводчиком во всех громких ограблениях. В тюрьме он погиб.

Людмила Ильинична так и не оправилась от перенесенной травмы. Ухоженная, лощеная, всю свою жизнь она только то и делала, что пеклась о своей внешности и своем здоровье, имея для этого неограниченные возможности. В 1982 г. вскоре после кражи она скончалась в возрасте 76 лет, пережив Алексея Толстого почти на четыре десятилетия. Защита своей собственности воистину требует больших душевных и физических сил. Злые языки грешили, что часть вещей из квартиры, что плохо лежали, присвоил себе шофер Виктор.

Должен заметить, что кражи произведений искусства и антиквариата в Москве всегда были делом широко распространенным. Грабили великого скрипача Давида Ойстраха. Я читал, что в 1980 г. ограбили тяжело больную вдову создателя ГОСЕТа Грановского — Александру Вениаминовну Азарх-Грановскую (1892-1980). Ей было почти девяносто лет, и она не вставала с постели. Унесли четыре картины: три Фалька и одну Пэна. Потрясение оказалось для пожилой женщины непереносимым. И месяца не прошло, как она умерла.

Из-за орденов вместе с женой летом 1983 г. недалеко от нас в охраняемом ‘генеральском’ доме зверски убили Героя Советского Союза, вице-адмирала Г.Н.Холостякова (1902-1983).

Был старый советский анекдот. Прохожий спрашивает: ‘Где здесь Госстрах?’. ‘Не в курсе дела, — отвечает встречный, и указывает на Лубянку. — Вот ГосУжас’. Горбачев убрал из жизни животный страх — стержневой элемент системы. И не создал никаких социальных лифтов. В итоге, накануне краха СССР, личное обогащение стало объектом вожделения. Перепродажа зарубеж краденых художественных раритетов приняла невиданный размах. В июле1989 г. в центре Москве бесследно исчез парижский антиквар армянского происхождения Гарабед Крикор Басманджан (1947-1989). Он приехал по приглашению Министерства культуры и остановился в гостинице ‘Москва’. По сплетням он был связан с КГБ и разбогател на нелегальном вывозе из СССР художественных ценностей. С ним расправились подельники. Тело сожгли в котельной на Петровке.

Отечественное Эльдорадо подпитывалось тем, что на исходе войны в страну было тайно ввезено немалое количество неучтенных ценностей. Примерно в то же время началось массовое разграбление государственных архивов и музеев, которое затронуло даже Эрмитаж. На рынок частных коллекций хлынул фальшак.

Еще один пример из личного опыта. Когда мы жили на улице Рылеева (Гагаринский переулок) в 90-е гг., вломившиеся в квартиру вслед за вернувшимся домой соседом грабители заперли хозяйку комнаты в ванной и унесли несколько старинных дорогих картин, — это случилось в коммунальной квартире второго этажа в нашем подъезде. Разумеется, ничего из украденного не нашли.

До своей смерти в 1975 г. Ю.А.Крестинский жил на Спиридоновке и продолжал работать в ИМЛИ. Он женился еще ни то один, ни то два раза. Его маленький ребенок умер. Тетка его пережила. Мемориальный музей-квартира А.Н.Толстого на Спиридоновке была открыта на исходе 1987 г., через пять лет после смерти Л.И.Толстой. Я посещал музей-квартиру единственный раз в 2000 г., чтобы показать сыну Мишуне.

Смешно сказать — и я не собираюсь примазываться к этой сомнительной чести — но чисто формально я оказался дальним родственником А.Н.Толстого: как я уже объяснил, мой отчим был родным племянником его последней (четвертой) жены.

Подвожу итог. В детстве я вплотную соприкоснулся с бытом пресыщенной и купающейся в роскоши советской творческой элиты. Я видел этот быт как бы из прихожей, и он не оставил в моей памяти добрых чувств. На опыте мамы, не было у меня перед глазами и примера нормальной семейной жизни.

Не беря в расчет первого маминого брака, длившегося всего несколько дней, оба последующих замужества оказались тоже непродолжительными. К моменту развода с Крестинским ей было близко к 46. В этом замужестве она прожила несколько счастливых, полных ярких событий лет. Но мама собственными руками разорила совместную жизнь. Она бездумно и опрометчиво вызвала в Москву родителей Крестинского, понадеявшись на авось и не решив проклятого советского ‘квартирного вопроса’. Между тем, инициированный ею же самой развод оказался для мамы непреодолимым жизненным испытанием.

Вскоре после развода у нее случилось нарушение головного кровообращения, она слегла и год тяжело болела. Встав кое-как на ноги, нашла новую службу заведующей двумя журнальными редакциями в Медгизе, но уже никогда больше не могла найти творческой, приносящей ей удовлетворение работы. По достижении пенсионного возраста в 55 лет оставила службу и изредка подрабатывала случайными журналистскими поделками. Единственным светом в окошке стала для нее моя жизнь. На старости лет я теперь хорошо понимаю, что это неправильно — целиком привязывать свою жизнь к жизни детей, как бы любимы они ни были. Всё это горестные жизненные уроки.

Сегодня в российской культуре и науке известны несколько видных потомков рода ‘красного графа’ А.Н.Толстого. Все они принадлежат к его питерской ветви. [У его сына Дмитрия было трое детей, у старшего сына Никиты — семеро]. Никитские ворота в Москве не стали для А.Н.Толстого благодатной почвой для нового побега его генеалогического древа. Московская ветвь его рода не состоялась.

Размышляя о потомках А.Н.Толстого, есть риск перепутать их с бесчисленными потомками графа Льва Николаевича Толстого. Так, известная российская тележурналистка Фёкла (Анна Никитична) Толстая — праправнучка Льва Николаевича [дочь его правнука, академика РАН, филолога и слависта Никиты Ильича Толстого (1923-1996)]. Никакого касательства к семье А.Н.Толстого она не имеет. А писательница и телеведущая Татьяна Толстая — внучка А.Н.Толстого, дочь его сына Никиты.

Прошло шесть десятилетий, и подавляющее большинство описанных здесь героев канули в Лету. Сегодня, на начало 2011 г., остались в живых Марфа и Дарья Пешковы да я. Но не все так плачевно. Время отшелушило зерна от плевел. Современники унаследовали истинные художественные шедевры: стильный аристократический дом Ф.О.Шехтеля, манящие скульптуры С.Т.Коненкова, цветастые полотна П.Д.Корина, выдающийся фильм М.К.Калатозова, талантливые книги Максима Горького и Алексея Толстого. А всяческие ‘загогулины’ — рано или поздно выветриваются из памяти. Конечно, перечисленных шедевров случилось гораздо меньше, чем их могло бы быть в великой стране с великим искусством, но таков был безжалостный итог сталинской эпохи. Единицам доставались дары скатерти-самобранки, тысячам — пуля в затылок или медленная смерть с кайлом в руках. Это не проходило бесследно: генетический фонд нации безудержно скудел.

Глава 8. Вторая древнейшая профессия

Не знаю, переходит ли тяга к писательству с родительскими генами по наследству, только я, как и отец, пристрастился к этому роду деятельности сызмальства. Когда я учился в школе, уже после войны, моя мама, будучи замужем за Крестинским, исполняла на радио обязанности заведующей литературной редакцией вещания на заграницу. Я предложил ей сделать инсценировку для радио по популярному тогда роману Тихона Семушкина ‘Алитет уходит в горы’ (вышел в свет в 1947-48 гг.). Роман мне, школьнику, импонировал. Инсценировка удалась и в трех частях по полчаса каждая прошла по иностранному радио, естественно, за маминым именем. Год был что-нибудь 1951, мне было 14, и это стало одним из моих первых литературных гонораров. Истратили деньги, само собой, на общие семейные нужды.

В эти годы работы на радио мама очень гордилась своим творческим молодежным коллективом — отличными девушками. И они отвечали маме взаимной любовью, наведывались к ней в гости, делились интимными тайнами. О маминых сотрудницах было так много говорено дома, что я даже теперь помню некоторые имена: Светлана Сушкина, Раечка Фричинская. Нынче на экране ТВ я частенько вижу имя Р.Фричинской в качестве литературного редактора множества мультфильмов.

Маминым начальником в ту пору, кстати сказать, был Сергей Георгиевич Лапин (1912-1990) — в последующем знаковая фигура идеологического фронта эпохи брежневского застоя. Он получил хорошее образование на Редакционно-издательском отделении Ленинградского историко-лингвистического института. Окончив Высшую партийную школу при ЦК ВКП(б), во время войны был инструктором, заведующим сектором отдела печати Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). В канун смерти Сталина работал главным редактором политвещания (официально — заместитель председателя Комитета по радиофикации и радиовещанию при Совете Министров СССР). Эта должность стала для Лапина ссылкой на ‘практическую’ низовую работу из аппарата ЦК. Работа в ЦК была, безусловно, намного престижнее и намного безопаснее работы в исполнительной власти: ответственность за возможные ошибки ЦК никогда на себя не брал, он только отмечал их указующим перстом и карал оплошавших. Выходец из питерских рабочих, Лапин в аппарате ЦК оказался, должно быть, чересчур образованным, белой вороной. Но суровую идеологическую закалку он там прошел.

Вскоре после смерти Сталина Лапина отправили послом в Австрию, потом он стал Министром иностранных дел РСФСР и далее — в наиболее трудные в дипломатическом отношении годы культурной революции — послом в Китае. Еще позднее он член ЦК КПСС, Генеральный директор ТАСС и, наконец, в течение пятнадцати лет всесильный Председатель Государственного Комитета по теле- и радиовещанию (Гостелерадио). В этом качестве сегодня в мемуарах его не чернит разве что ленивый. Имя Лапина стало синонимом реакционера и зажимщика, но от мамы я никогда ничего подобного не слышал. Она даже выделяла его за корректность, сдержанность, эрудицию. Более того, Лапин был человеком слова. Допускаю, что Лапин выделялся на фоне кондовых сталинских идеологических держиморд, но по истинной сути своей, по-видимому, мало чем от них отличался. При брежневском застое это стало особенно явственным. Не за красивые же глаза в конце жизни он оказался кавалером шести орденов Ленина и Героем Социалистического Труда.

Не могу удержаться от пространной выписки из статьи зам. главного редактора ‘Известий’ А.Архангельского от 2003 г.:

С.Г.Лапин ‘работал лицом социализма. Создавал его с помощью отретушированной информации. Возможно, именно поэтому он такое внимание уделял внешнему виду сотрудников советского телевидения. Мужчинам запрещалось носить бороду, женщинам — брюки. Поскольку, видимо, они слишком длинные. И мини-юбки. Поскольку, видимо, они слишком короткие.

Нарушителей своих запретов Сергей Георгиевич карал. У них просто отбирали на входе пропуск и отпускали на все четыре стороны. Как в анекдоте: ‘Зачем ты выталкиваешь тещу с балкона?’ — ‘Что ты, я ее не выталкиваю, я ее просто отпускаю’. При Сергее Георгиевиче была очень строгая дисциплина. Пропуск могли отобрать и за пятиминутное опоздание. Правда, если сотрудник приходил не на пять минут позже, а на час-другой, милиционеры его уважительно пропускали: журналист вернулся с задания.

Умничанья в эфире Лапин не допускал, вольностей тоже, цензура после его просмотра могла отдыхать смело.

Будь он сейчас во главе останкинской вертикали власти, новости вроде конфликта вокруг ЮКОСа в эфир ни за что не пробились бы. Неважно, в каком контексте и с какой смысловой подачей. Просто — не пробились бы и все…

При этом сам по себе Сергей Георгиевич был весьма образован, мог часами читать стихи поэтов начала ХХ века, собирал номенклатурную библиотеку запрещенных книг. Человеческое это было лицо или не очень? Ответ очевиден. Не человеческое, а социалистическое. Но другого лица, извините, у социализма не бывает’. Актер Сергей Юрский, встречавшийся с Лапиным, считает его несчастным человеком.

Мама никогда не была членом партии, а должность заведующей литературной редакцией Иновещания была, разумеется, номенклатурной. Лапин лично требовал от мамы сменить фамилию моего отца на фамилию Крестинского и немедленно вступить в партию. Фамилию мама в конце концов под нажимом сменила, но в партию вступать никак не хотела. Она любила свою работу, но предпочла уйти из Иновещания в никуда. Это случилось всего за несколько недель до смерти Сталина.

Тесное общение с советской журналистикой наступило для меня много позже в поисках хоть как-то залатать тришкин кафтан нищенского семейного бюджета. Жена училась, сначала в Консерватории, куда ее усилиями знакомых сосватали за умеренную мзду, потом там же в аспирантуре. Стипендия, сами понимаете, не более, чем символическая. На руках малолетний сын. Жили, если это можно назвать жизнью, в одной клетушке с матерью жены, в дореволюционном клоповнике — деревянной двухэтажной развалюхе.

Денег на жизнь нам катастрофически не хватало. Подрабатывать можно было кучей способов, только возможно ли придумать что-нибудь лучшее, чем использовать для этой цели профессиональные знания. Числясь на бумаге инженером конструкторского бюро С.П.Королева, я продолжал работать в ГАИШе, только по сравнению с моим первым пришествием попал на том же этаже в противоположное крыло здания: не к астрометристам, кем я был по базовому образованию, а к астрофизикам-‘лунологам’.

У ‘лунологов’ я и сблизился с Юрием Павловичем Псковским (1926-2004), в дальнейшем занявшим пост заместителя директора ГАИШ по научной работе, на котором он загадочным для меня образом продержался при разных директорах несколько десятилетий. Именно Юрий Павлович и догадался привлечь меня в Отдел Луны и планет ГАИШ, когда я безуспешно искал работу после окончания аспирантуры. Он как-то сказал своему шефу, Юрию Наумовичу Липскому:

— Вы, Юрий Наумович, стали первым доктором наук от лунной картографии, а ведь Вы и все мы — астрофизики, к картографии не имеем никакого отношения. Вот Саша — грамотный астрометрист, кончал МИИГАиК, учил картографию. Ему и карты в руки. Давайте возьмем его к себе на работу. (Псковский мне потом в лицах обо всем этом рассказывал).

Юрий Наумович даже смеяться не мог:

— О чем ты говоришь, Юра! Да кто же его с такой фамилией возьмет к нам на Физфак.

Но оказывается Псковский свое предложение тщательно продумал:

— А на что Ваши добрые отношения с Сергеем Павловичем Королевым? Вы ему расскажете обстановку, и Королев все с полуслова поймет. Попросите Королева зачислить Сашу к себе в Конструкторское Бюро, а для реальной работы откомандировать к нам в ГАИШ.

Липскому мысль запала. Он очень любил посещать Королева. Но без дела к Главному Конструктору не сунешься. А тут такой замечательный предлог. Королев собственноручно написал на моем заявлении: зачислить старшим инженером с окладом 250 рублей.

— Куда Вы, что Вы, — взмолился Липский. — У нас в Университете таких ставок нет. Меня не поймут.

— Сколько же надо? — нехотя спросил Королев.

— Еще до защиты диссертации, не больше 140 рублей, — прикинул мой научный вес Липский.

Где-нибудь в архивах современной ракетно-космической корпорации ‘Энергия’ завалялось мое заявление с исправленной резолюцией Королева. Таковы были нравы, сам Липский получал 400 рублей и считал, разумеется, в порядке вещей, что начинающий научный сотрудник имеет зарплату, на которую и одному-то прожить нельзя, не то что с семьей. Только я все равно был несказанно доволен.

Более подробно мое пребывание на фирме С.П.Королева в 1965 г. вплоть до смерти Сергея Павловича и моего увольнения по сокращению штатов в 1966 я опишу в другом месте, а пока вернусь к журналистике и Ю.П.Псковскому.

Противоречивым был человеком Юрий Павлович, которого в просторечии почему-то даже в глаза называли Юзей. Талантливый исследователь, астрономию он знал вдоль и поперек: и широко, и глубоко. Правдами и неправдами выскользнув позже из-под деспотизма главного ‘лунолога’ Липского, Юзя уже никогда более не возвращался к планетологии, а обратился к Новым и Сверхновым звездам, написав по этой проблематике новаторскую астрофизическую книжку. Маленького росточка и тщедушный, Юзя тяготился своей жизнью, похоже особенно семейной, и практически каждый день на работе пил пиво. При его комплекции даже одной бутылки было сверх меры. Юзю заметно развозило, и во вторую половину дня с ним, как правило, лучше было не общаться. Иногда в ГАИШе словно Немезида возникала его жена. Об их детях я никогда не слышал, наверное, их не было.

Искушенный в административных трюках и в меркантильных делах, старше и опытнее меня, именно Юзя доверительно делился со мной путями зарабатывания денег ‘на науке’. Кто-то из нас вышел на контакт с Геной Самолетовым, редактором бразильской редакции московского радио на заграницу. Мы стали для Гены находкой. Он привлек нас к постоянному сотрудничеству, и мы нашли для себя в бразильской редакции ‘золотую жилу’.

Шло к концу первое десятилетие космической эры. Уже почти пять лет как с триумфом облетел Землю Юрий Гагарин. Космос, по Хрущеву ‘стартовая площадка коммунизма’, был в Советском Союзе в почете. В этих условиях, хотите верьте, хотите нет, слушатели из Бразилии, в большинстве не шибко грамотные крестьяне, заваливали московское радио ворохами писем с вопросами, многие из которых касались космоса и астрономии. Бразилия — религиозная страна, и особенно щекотливые вопросы касались взаимоотношений космических исследований и религии. Руководство редакции неустанно требовало реагировать на письма слушателей. Гена Самолетов организовал в бразильской редакции дважды в неделю радиоклуб ‘Космос и люди’.

Мы подрабатывали командой из трех человек. Удобно: если кто-то занят, приходили вдвоем, иногда даже поодиночке. Нам вручали груды писем с переводами. Вопросы делили между собой по интересам и вкусам, кому что приглянулось. Некоторые вопросы откидывали, не обязательно же отвечать на все, о чем спрашивают. Потом в студии прямо без подготовки, не заглядывая в книги, за один приезд наговаривали по три-четыре часа ответов по-русски. Уже без нас Гена Самолетов сортировал ответы по тематике, редактировал, привязывал к юбилеям, короче, монтировал, как хотел. Для нас это было неважно, поскольку по-русски шла только вводная фраза ответа, а дальше следовал дикторский текст на португальском. Если бы при переводе и вкрались ошибки, никто бы их никогда не заметил. Имея добротную основу, Гена мог по мере надобности укорачивать наши ответы, или удлинять. Платили нам, разумеется, по эфирному времени, однако при описанной организации труда коэффициент полезного действия нашего доморощенного ‘пресс-синдиката’ был по тем временам неплох. Мне эта деятельность особенно импонировала, поскольку на протяжении нескольких лет моя мама, как я уже замечал, работала заведующей литературной редакцией Иновещания. Я чувствовал себя в русле семейной традиции.

С той давней поры я твердо помню, как зовусь по-португальски (Бразилия — единственная страна Латинской Америки с португальским языком). Диктор объявлял: ‘Говорит Москва. У микрофона синьор Алишандро’. Фамилии наши не упоминались, а мы-то и были рады, что понапрасну не светимся. Никто нам не завидовал, поскольку о нашем приработке никто не ведал. Особенно Юзина жена. Сотрудничали мы и с другими редакциями, например, с датской, но редко. Такой удачи, как с бразильской, нам больше в жизни не перепадало.

С годами Юзя переродился, стал ретроградом и тихим пакостником. Казалось, он окрысился на весь окружающий мир. После смерти Липского, будучи замдиректора, он пытался прикрыть Отдел Луны и планет ГАИШа, в котором сам когда-то встал на ноги. Вдруг ни с того, ни с сего настрочил цидулку в ВАК против утверждения докторской диссертации моей ученицы и своей хорошей знакомой К.Б.Шингаревой, мотивируя это формальными нарушениями процедуры (нарушение сроков публикации основной работы). Разумеется, возникла никому не нужная бодяга. В качестве представителя Совета, в котором диссертация защищалась, мне пришлось выступать в экспертном совете ВАКа и ловить Юзю на подтасовке фактов. Диссертация была утверждена. Шингарева ныне успешно профессорствует.

В другой раз Юзя написал скверный отзыв на рукопись монографии А.В.Козенко о британском астрофизике Джеймсе Джинсе, в духе идеологических погромов эпохи сталинизма доказывая, что выдающийся ученый был паршивым идеалистом и вообще не заслуживает книги в серии научных биографий. Снова судьба столкнула нас лоб в лоб. Я был членом редколлегии серии и уж не помню точно, должно быть, вторым рецензентом рукописи. Книга вышла. В дальнейшем А.В.Козенко со своими книгами о Джинсе и Эддингтоне защитил докторскую диссертацию по истории науки. Единственно, что утешало: гадя исподтишка, Псковский не упирался рогом в стену и, встречая отпор, покорно давал задний ход.

Уже в США я случайно узнал о смерти Псковского из перечня скончавшихся членов Международного Астрономического Союза, регулярно размещаемого в Бюллетене Союза. Пусть земля ему будет пухом. Я действительно многим обязан ему в своей научной судьбе.

Юзя любил писать в газеты и имел среди них прочные наработанные связи. Однажды он был занят чем-то очень срочным, не мог отвлечься и просил меня подменить его для статьи в ‘Известия’. Я очень расстарался. Тема была мне хорошо знакома, лунная, статья была написана всего за сутки и прошла на ура практически без правки. Так Юзя пустил козла в огород, и начались десятилетия моих творческих связей с ‘Известиями’ и ‘Неделей’.

Хрущевская оттепель быстро клонилась к закату, однако брежневский застой еще в полной мере не вступил в свои права. Виднейшее место среди периодических изданий занимала созданная в бытность его главным редактором ‘Известий’ зятем Хрущева, Аджубеем, ‘Неделя’ — еженедельное многостраничное иллюстрированное приложение к ‘Известиям’ для семейного чтения (на газетном жаргоне толстушка). Она начала выходить с 5-го марта 1960 г. Возглавлял ‘Неделю’ на моей памяти великолепный, по тогдашним меркам, журналист Александр Львович Плющ (1907-1993), который стоял у руля этого издания девять лет (1960-1969). Внешне суровый и не очень общительный флегматик, бывший рабфаковец и бывший фронтовой корреспондент и редактор дивизионной многотиражки, Плющ с 1956 г. из ‘Комсомолки’ перебрался ответственным секретарем ‘Известий’. Как пелось в частушке, ‘не курящ он и не пьющ’. Ему-то и доверил пришедший в ‘Известия’ Аджубей руководство своим любимым детищем. Плющ доверие оправдал благодаря тому, что ценил не конформистов, а пищущих людей.

Плющ отличался редким нюхом привлекать к новому изданию неравнодушных, преданных своему делу и и талантливых сотрудников. Рассказывают, что его девизом было — ‘Развлекая — поучай’. Это приходилось по душе всем читателям. Через несколько лет после свержения Аджубея ‘Неделю’ заткнули, задвинув в один ряд со всеми, а А.Л.Плюща убрали. На два года его сменил болезненный, боязливый и битый-перебитый жизнью редактор международного отдела ‘Известий’ Михаил Александрович Цейтлин (1907-1982), печатавшийся под незатейливым псевдонимом М.Михайлов. Его в свою очередь на десять лет с 1971 по 1981 гг..сменил Валентин Акимович Архангельский (род. в 1928 г.).

Когда я появился в известинских пенатах, ни Хрущева, ни Аджубея уже не было на своих местах. Но традиции журналистской оттепели еще несколько лет продолжались.

Подписаться на ‘Неделю’ в те годы можно было только по большому блату. Открытой подписки не было. Чтобы купить очередную ‘Неделю’, люди специально приезжали на Пушкинскую площадь к зданию ‘Известий’. В рядовых газетных киосках номера оставляли по знакомству, продавали из-под прилавка. Теперь все это трудно себе представить, но такое взаправду было. ‘Неделя’ уверенно удерживала за собой приз читательских симпатий. На фоне стерильной газетной тягомотины о подвигах тружеников города и села, ‘Неделя’ была в намного большей степени журналистикой близкой к нормальным человеческим интересам. Она была отдушиной для всех, кто стремился хотя бы к глотку свежего воздуха.

Неисповедимы пути господни. Александр Львович Плющ с молодости пылко любил астрономию. Любил так истово, что раз за разом настойчиво требовал от зав. отделом науки ‘Недели’ Миши Ростарчука регулярно давать интересные астрономические материалы. Тому хоть с работы беги. Миша ни сном, ни духом не знал, где эти астрономические материалы черпать. Пищущих астрономов в Москве можно было по пальцам пересчитать. А тут в ‘Известиях’ вдруг объявился я со своей лунной статьей. Миша прочел её и, можно сказать, ожил. Даже моя неудобная фамилия при его острой нужде не смущала. В конце концов, можно пользоваться и псевдонимом.

Михаил Александрович Ростарчук, инженер по образованию, был молод (всего на два с половиной месяца старше меня), умница, спортсмен, имел наверху какие-то неведомые связи, о которых не распространялся. Как-то он попал на Лазурный Берег, в Монако, и понравился не кому-нибудь, а самому Жаку-Иву Кусто (1910-1997). Последний пригласил начинающего советского журналиста поучаствовать в очередной подводной экспедиции своего Океанографического Института. При условии, конечно, надлежащей выучки.

Казалось бы в чем дело, это ли ни перст судьбы! Возвратившись в Москву, окрыленный Миша по-быстрому освоил акваланг, получил необходимые документы подводника, однако в ЦК его не выпустили: нечего, дескать, советскому журналисту участвовать в сомнительных зарубежных подводных экспедициях. А вдруг погибнет. И никакие Мишины покровители не сработали.

Кстати, нечто сходное произошло и в случае с врачом-космонавтом Б.Б.Егоровым (1937-1994). Именно его (конечно, для рекламы) в качестве врача пригласил принять участие в своей экспедиции знаменитый норвежец Тур Хейердал (1914-2002). Приглашение было приняли, а потом в ЦК передумали, негоже, дескать, советскому герою-космонавту рисковать жизнью в океане на чужом плоту. Однако полностью отнекиваться было поздно, и Хейердалу подсунули никому тогда неизвестного сотрудника того же института, где работал Б.Б.Егоров — Юрия Сенкевича (1937-2003). Так Сенкевич нежданно-негаданно для самого себя обрел статус известного советского путешественника и в дальнейшем на десятилетия стал ведущим популярной телепрограммы ‘Клуб кинопутешествий’. Я у него дважды выступал в программе и, честно сказать, более сковывающего, невдохновляющего телеведущего в своей практике не упомню. На мой взгляд, все за него от начала до конца делала слаженная команда редакторов, но для зрителей Сенкевич оставался, как жена Цезаря, вне подозрений — шутка ли, сподвижник самого Хейердала. Впрочем, может быть я чересчур субъективен и не прав. В других телепрограммах я выступал десятки раз, и там мне было просто уютнее, чем у Сенкевича.

А Миша Ростарчук, не попав в Монако, так и осел на годы заведовать отделом науки в ‘Неделе’. Это никак не соответствовало его честолюбию, и через некоторое время он сумел найти себе другое поприще в ‘Известиях’, перебраться в престижный иностранный отдел газеты.

Перво-наперво Мишу заслали спецкором в новую страну Бангладеш — отделившуюся часть Пакистана. Оно бы для начала и ничего, так ведь там как на грех случился военный переворот, и Мишу отозвали. Долго ли, коротко ли, он попал корреспондентом ‘Известий’ в Афганистан после вторжения. Хотел кому-то помочь, сделать доброе дело, рассказать правду. А правду в то время об Афганистане, да и обо всем другом тоже, говорить категорически возбранялось. Миша описал что-то такое в анонимке. Представьте себе, в ряды вооруженных сил в Афганистане пробрался анонимщик, неважно во имя каких светлых целей. КГБ сумел его вычислить, и Мишу в 1982 г. изгнали отовсюду. За достоверность этого рассказа ручаться не могу, передаю его со слов зав. отделом науки ‘Известий’ Б.И.Колтового (1924-2008).

Я надолго потерял Мишу Ростарчука из виду и только уже после распада СССР встретил его на посту главного редактора какой-то небольшой газетки. Она, похоже, приказала долго жить. Сейчас (2012) он активно пишет для ‘Московского комсомольца’. Но все это относится ко времени много позднее описываемых событий.

В 1965 г. М.А.Ростарчук предложил мне условия сотрудничества с ‘Неделей’, которые казались мне тогда царскими. Режим работы ненормированный: есть свободное время, тогда и работаю. За постоянную оплату в 80 рублей в месяц (это при моей-то зарплате в 140), раз в месяц я готовлю материалы для астрономического разворота. Сначала этот разворот (две полных газетных страницы) назывался астрономический клуб ‘Полярная звезда’, потом — клуб ‘Звездочет’. Сам нахожу авторов, сам заказываю статьи, сам их редактирую, сам читаю корректуры. Печатаю собственные статьи и заметки сколько душе угодно за отдельный гонорар. Примечательная и весомая добавка: мне выдается на руки впечатляющее, в тисненых золотом корочках, удостоверение корреспондента ‘Известий’. Хоть и внештатного, да кто заметит.

Сколько же раз в последующие годы это удостоверение выручало меня, казалось, в безвыходных ситуациях. Помогало с билетами на самолеты, на поезда, с гостиницами. Нескольких человек оно спасло в буквальном смысле этого слова. Не зря тогда говорилось: ‘без бумажки ты букашка’.

Как-то на ноябрьские праздники отправились мы семьей посмотреть уютный город Кострому. Поехали как обычно дикарями. Все было прекрасно. И с обратной дорогой справились удачно. Приметили неполный туристический автобус, сговорились с водителем. Вместе с нами в этот автобус подсела еще одна семья: муж, жена и ребенок. Ребенка поспешили усадить рядом с шофером, на вращающееся кресло экскурсовода.

Последний праздничный день. Смеркалось. К вечеру похолодало, сырая дорога покрылась тонким ледком. Со своего места у прохода я хорошо видел как автобус катился по затяжному спуску вниз к сужению дороги, к мосту через реку, и тут, прямо под колеса, с правой стороны на дорогу выдвинулась лошадь с телегой. Водителю деваться было некуда. Лошадь убило на месте. В стельку пьяный возница в огромном тулупе видимо спьяну не заметил, как дернул вожжи. Он улетел через кювет и не пострадал. Видимо, тулуп спас. Проснулся, ничего не понимает, мать твою, что стряслось. У автобуса полностью выбило ветровое стекло, и его осколки, как шрапнель, ударили в лицо мальчика рядом с водителем. Лицо все залито кровью, слава Богу, хоть глаза не пострадали. Одним словом, пренеприятное дорожно-транспортное происшествие, да еще в праздник.

Случилось описанное на Ярославском шоссе под Переяславлем-Залесским. Автобус московский, возница — местный. Кто в ответе?

Наш автобус был заказан какой-то ткацкой фабрикой. Экскурсанты в основном женщины-работницы среднего возраста. Слегка подвыпившие. Стали голосить, кликушествовать. Все дело, кричат, в том, что ходили в церковь и вели себя непотребно. А пострадавший-то ребенок и вовсе не наш. Как водитель посмел подсаживать каких-то приблудных в автобус. Он один во всем и виноват.

Для местной милиции это находка. То ли виноват заезжий московский шофер-хапуга, то ли местный пьяный в дупель возница, который толкнул лошадь на шоссе. Ответ для них приемлем только один: возница ни при чем! Сейчас же, говорят, пошлем шофера на алкогольный тест. Парень-шофер чуть не рыдает, видит, что обречен.

Не мог я безучастно все это наблюдать. Заговорило чувство справедливости. Высмотрел старшего по званию милиционера, тихо подошел, говорю: ‘Я свидетель’. Объясняю, как было дело, показываю свое известинское удостоверение и негромко так прошу: ‘Посылайте на анализ, только не одного шофера, а местного бедолагу-возницу тоже’. Эффект феноменальный. В мгновение ока милиционер заткнул все женские крики и причитания, за очевидностью причин ДТП отменил анализы, и составил нормальный протокол с выводом в пользу невиновности шофера автобуса. Никогда в жизни ничего подобного не случилось бы без вмешательства удостоверения ‘Известий’. Центральных газет в провинции боялись как чумы. Да и в Москве тоже с ‘Известиями’ не связывались, мало ли что.

Моё тесное общение с журналистской братией оставило по себе в основном худую память. Только видные обозреватели, птицы высокого полета, специализировались на определенной тематике, писали нечасто, вникали в суть. Таким, например, был в ‘Известиях’ мой ровесник научный обозреватель Борис Петрович Коновалов (1937-2003). Писал о Космосе и атомных проблемах. Отлично писал, молодец! У него позднее даже мелькнула мысль защитить под моим руководством кандидатскую диссертацию по истории космонавтики. Ему казалось, что ученое звание кандидата наук поможет в эпоху краха прежних ценностей. Но такие журналисты были редкими исключениями, такого положения достигал далеко не всякий.

Рядовые репортеры тематику выбирать не смели, ими затыкали все дыры — сегодня здесь, завтра там. Писали они каждый день, и чего только не выпадало на их долю. На них постоянно выплескивались человеческие несчастья, коллизии и конфликты. А вдумываться и разбираться некогда, текучка. В результате, они толком по существу ни в чем не разбирались. И не возражали писать по заказу, так, как приказывало начальство. Ему виднее. Одним словом, моральная проституция и деградация. Прекрасно знали только где, что, почем. Великолепно знали бытовую строну жизни. Этого у них отнять нельзя.

Деятельность в ‘Неделе’ сводила меня с удивительными типажами. Миша Ростарчук предписал подкармливать Нелли Николаевну Лазареву, не обижать ее. Женщина немолодая, этакая окололитературная дама. Без газеты жить не могла. Это была ее среда обитания. Делала она для меня ‘мелочишки’ в подверстку, маленькие новостные сообщения по несколько строк. Когда я объявлял о приближении очередного клуба, она очень возбуждалась, начинала метаться по коридорам и в итоге приносила в клюве какую-нибудь чушь, поскольку ее астрономическая безграмотность не знала границ. Тогда популярны были недавно открытые квазары, и она тоже несла мне новости о загадочных ‘квазЕрах’. Жалко ее было, но я ей жизнь не портил. Свои скудные гроши она на астрономии имела.

Честно сказать, я не знаю как отличить графомана от человека пишущего. Первый директор Московского Планетария, выпускник Московского университета К.Н.Шистовский, помните, писал лекции в стихах. О Галилее он написал:

Посмотрел он на Юпитер,

И от счастья слезы вытер…

И рифма прекрасная, и ритмика, а ведь смешно и грустно. Поэт, писатель и журналист — это от Бога. Или дано, или не дано. А иначе будешь как Нелли Николаевна Лазарева, не заниматься делом, а жить приживалкой.

В ‘Неделе’ я прошел замечательную школу, как надо и как не надо писать. Я воочию понял, что стиль написанного жестко диктуется его объемом. Заметка на три страницы пишется вовсе не так, как статья на шесть страниц, или как очерк на двенадцать страниц. Подходы должны быть разные. Это теоретически не объяснить, это надо почувствовать нутром. Возможно, этому учат на факультетах журналистики, но я там не учился.

Я регулярно работал в наборном цехе с метранпажами. Я видел своими глазами, что газетная страница — это железный ящик, в котором не может быть ни лишних строк, ни пустот. Строки — металлические отливки, и коли несколько строк не влезают, это значит, что они-таки не влезают. Их нельзя ‘куда-нибудь там засунуть’. Их надо физически выкинуть, причем быстро. А часто приходилось на месте дописывать, и тоже на лету. Газета ждать не могла, график — закон, набор ждут на самолетах, на поездах, его развозили по всей стране, электронных возможностей тогда еще не было и в помине. Это только теперь, с компьютерным набором, всё стало совсем не так. Всё упростилось.

Редактура — отдельная тема. Был у меня такой забавный случай. К очередному полету космического аппарата серии ‘Луна’ какая-то газета заказала статью. Станция не дотянула до мягкой посадки, и статья не пошла. Обидно. Я отнес ту же статью в другую газету, но там решили тоже не пускать ее без подходящего информационного повода, отложили. Я об этом успел забыть. А тут полетела новая ‘Луна’, и обе редакции, разумеется, не уведомив меня, напечатали одну и ту же статью в один и тот же день. Я, как узнал об этом, паникнул, ну, думаю, конец света, больше со мной дел иметь эти газеты не будут. Кинулся, купил газеты, стал сравнивать.

Оказалось, в одной газете сократили одно, что-то дописали на злобу дня, в другой газете отредактировали иначе. Результат: статьи отчасти напоминали друг друга, но в целом то были две разные статьи одного автора. Хороший пример, как в советское время куражились над авторами, без обсуждения уродовали тексты до неузнаваемости. Авторы были бесправны: возражаешь, ну и уходи, найдем другого, покладистого. Хорошая редактура — это когда у редактора не чешутся руки, и он умеет авторский текст не править и не кромсать, если только сам автор его об этом не просит. Таков идеал, к которому надо стремиться.

Освоил я метод редактирования, который почему-то назывался ‘потемкинским’. Приносят тебе статью в двадцать страниц, а ты можешь поместить всего шесть. Сокращать текст в таких случаях очень трудно. Надо действовать по-умному. Читаешь первую страницу — хорошо написано. Читаешь вторую, третью, четвертую. Все замечательно, — и ничего не трогаешь. Потом отрезаешь целиком весь текст после шестой страницы и своими словами в трех абзацах излагаешь, что там было написано во второй половине статьи. И стиль автора сохраняется, и смысл статьи тоже.

Замечательный газетный метод небольших сокращений — подрезание ‘хвостиков’. На последнюю строчку абзаца часто попадает одно-два слова. Сократи слово в середине абзаца — и выиграешь целую строку. Короче, в каждой профессии есть свои маленькие хитрости и уловки.

Мой развод с ‘Неделей’ произошел нежданно-негаданно в 1972 г. в редакторство В.А.Архангельского. Когда Миша Ростарчук перебрался в международный отдел ‘Известий’ и уехал собкором в только-что возникшую на карте страну Бангладеш, на его месте в ‘Неделе’ оказалась научный обозреватель Евгения Николаевна Манучарова (1923-1993). Она была дамой на редкость самоуверенной, спесивой, властной и непотопляемой. Думаю, эти качества сложились как итог ее действительно незаурядной судьбы.

В начале войны, по протекции ‘железного Шурика’ Шелепина (с 1958 по 1961 гг. председатель Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР, а с 1964 по 1975 гг. — член Политбюро ЦК КПСС), с которым они вместе учились, она попала в тот же диверсионный отряд, что Зоя Космодемьянская, и едва не разделила ее участь. На заре хрущевской оттепели едва-едва делающую первые шаги журналистку пригласил в ‘Известия’ лично могущественный главред газеты А.И.Аджубей. Жена Аджубея — дочь Хрущева Рада Никитична — работала зам. главного редактора у основателя и главного редактора исключительно успешного журнала с баснословным тиражом — ‘Наука и жизнь’. Главным же редактором его был Виктор Николаевич Болховитинов (1912-1980), он же муж Жени Манучаровой.

В связи с этими биографическими детальками Евгения Николаевна чувствовала себя в высших журналистских сферах непререкаемым авторитетом и могла вести себя, как заблагорассудится — управы на неё не было. Да и в журналистике она поднаторела, было у кого учиться. (Всю жизнь почему-то она носила не фамилии отца и мужа, а своей матери-армянки). Она специализировалась на интервью у знаменитостей. Те ее любили и поддерживали, не в последнюю очередь потому, что она предоставляла им самую высокую газетную трибуну.

Я явился пред светлые очи Манучаровой, объяснил, кто я такой в ‘Неделе’, и робко заметил, что хотел бы продолжать в прежнем качестве. Она выслушала меня благосклонно и энергично попросила удостоверение для его продления. Больше я своего известинского удостоверения никогда в жизни не видел и пробиться к ней на новое свидание не смог. Короче, я ей чем-то не показался.

Пост скриптум. В 1993 г., когда героев хрущевской оттепели Аджубея и Болховитинова уже не было в живых, в ‘Известиях’ и ‘Неделе’ шла чистка засидевшихся кадров. Манучаровой объявили об увольнении. Она просила руководство сохранить ее в штате. Ей отказали, указав, что былые заслуги теперь не в моде. Одинокая жизнь без газеты в пустой квартире показалась ей не имеющей смысла, и она приняла сверхдозу снотворного. Ей было 70 лет, и у нее был неоперабельный рак.

31 декабря 1999 г. еженедельник ‘Неделя’, созданный талантами Аджубея и Плюща, прекратил свое сорокалетнее существование.

В главе о Планетарии я уже имел случай упомянуть о секрете псевдонима Багряк. Волею судеб в своей журналистской ипостаси мне довелось познакомиться и даже тесно общаться с большинством из участников этого коллективного ‘литератора’ (Володей Губаревым, Димой Биленкиным, Ярославом Головановым, В.Н.Комаровым). От каждого из них по отдельности я слышал восторженные панегирики МихВасу — некогда заведующему отделом науки ‘Комсомольской правды’. МихВасом заглаза да и в глаза звали Михаила Васильевича Хвастунова (1920-1978). Свои собственные газетные материалы и книги МихВас подписывал неброским псевдонимом М.Васильев.

МихВас был высокий, тучный и душевно в высшей степени одаренный человек. Любил стихи и соленые шутки. Инженер по образованию и педагог по призванию, он был беспечным и увлекающимся. Он фонтанировал идеями, легко расставался с ними, даря их окружающим, но одна его идея была воплощена в жизнь и прожила долго — ‘Клуб любознательных’, последняя страница ‘Комсомолки’, где он и его соратники печатали, как правило, научные сенсации, иногда, впрочем, дутые и сомнительного качества.

Помимо его успехов как организатора, на личном творческом счету МихВаса был с десяток популярных книг о науке и технике, переведенных на многие языки мира. Но главное заключалось в том, что в ‘Комсомольской правде’, как в инкубаторе, ему удавалось окружать себя одаренными молодыми инженерами, которые, вымуштрованные МихВасом, становились лучшими в стране журналистами в области популяризации науки. Все они гордились считать МихВаса своим Наставником и, по их дружным признаниям, Мэтр был отцом отечественной научной журналистики. Журналистская школа МихВаса, можно сказать, отмечена подлинным знаком качества.

Расцвет карьеры Хвастунова пришелся на хрущевскую ‘оттепель’ и годы редакторства в ‘Комсомолке’ А.И.Аджубея (1957-59, в 1959 г. он стал главным редактором ‘Известий’). Отнюдь не случайное совпадение, что именно увалень МихВас в 1959 г. отважился на публикацию в ‘Комсомольской правде’ залихватского интервью с И.С.Шкловским об искусственном происхождении спутника Марса Фобоса. Интервью немедленно перепечатали зарубежом, и прессу всего мира захлестнули броские заголовки: ‘Фобос — искусственный спутник Марса! — заявляет известный советский ученый!’. Что греха таить, МихВас был большой дока по части прилипчивых сенсаций. К большому сожалению, мне не довелось с ним пересекаться лично. Он ушел из жизни, даже не перешагнув порога шестидесятилетия.

МихВас деятельно участвовал в становлении журналистики на космические темы. Об этом мне много рассказывали не журналисты, а замдиректора ИКИ Геннадий Александрович Скуридин (1927-1991) — сам активный ‘космический’ автор. Был на ТВ сериал, где год за годом прослеживалась история советских успехов и достижений. Серия о 1961 г. была почти полностью посвящена космонавтике и главной ‘говорящей головой’ в ней был Г.А.Скуридин. Как-то раз, держа в руках книгу неизвестного мне М.Васильева, Скуридин оказался первым, кто рассказал мне о литературных подвигах МихВаса.

Среди творческих достижений МихВаса нельзя не вспомнить литературную запись воспоминаний Вольфа Мессинга. Все свидетели тех событий в один голос подтверждают, что МихВас не писал отсебятины, но ничего и не перепроверял. Он в отличном литературном стиле воспроизвел рассказы великого ‘чародея’, собрав их в увлекательную книжку для издательства ‘Советская Россия’. Книга была набрана, но света тогда не увидела.

Совершенно случайно я знаю о судьбе книжки Мессинга, можно сказать, из первых рук. ‘Советская Россия’ принадлежала к чрезвычайно узкому кругу издательств, удостоившихся редкой привилегии публиковать книги о космосе. Я же рвался использовать накопленные материалы своих газетных выступлений под одной обложкой в небольшой популярной книжке о Луне. По этому поводу я представил заявку и многажды общался с редактором ‘Советской России’ Мариной Сергеевной Черниковой. Все усилия, впрочем, оказались тщетными из-за возражений её начальства. Их не устроила моя фамилия, а печататься под псевдонимом, используя свои собственные прежние статьи, я не мог. Без договора же я эту книгу писать так и не сподобился.

Однажды я сидел у Черниковой, и мне пришлось долго кого-то поджидать. Очень милая редактор М.С.Черникова развлекла меня, дав почитать еще пахнущую типографской краской свежеиспеченную верстку книги Мессинга. Я проглотил ее запоем. Хотел обязательно купить, но вскоре от Черниковой узнал, что набор рассыпан, причины этого остались тогда неясными. Шел, если мне не изменяет память, 1965 г. В том же году выжимки из книги Мессинга появились в журнале ‘Наука и религия’ (NoNo 7-11).

Заметный вклад внес МихВас в изучение творчества Валерия Брюсова, собирая по крупицам информацию об этом необыкновенном поэте. В 1973 году под редакцией МихВаса и с его комментариями выходит первое в СССР семитомное собрание сочинений Брюсова.

Публицистическая деятельность весьма импонировала мне, и порой я затрагивал нетривиальные темы. В 1976 г. после бурных редакционных дебатов ‘Природа’ опубликовала мое эссе ‘Кишело небо звездными зверьми… (Астрономические мотивы в стихах М.А.Волошина)’ (номер за май). Имя Волошина все еще широко не афишировалось, и эссе увидело свет только благодаря натиску активной сотрудницы редакции Нины Владимировны Успенской и очень доброй рецензии ленинградского литературоведа Виктора Андрониковича Мануйлова (1903-1987) — апологета творчества Волошина. Перед публикацией я получил в Коктебеле добро на нее вдовы поэта Марии Степановны (1887-1976). Это было совсем незадолго до ее смерти.

Несколько хороших отзывов после публикации эссе очень меня порадовали, особенно приятным был домашний отзыв академика В.А.Энгельгардта. О нем я узнал через мужа его дочери — сына маминой школьной подруги.

Десятилетие за десятилетием, мои отношения с академическим журналом ‘Природа’ крепли и становились всё теснее и теснее. Я опубликовал там несколько больших статей, был введен в состав редколлегии и кончил одним из заместителей главного редактора. Участвовал в спасении журнала от реальной угрозы гибели. Все эти годы я плодотворно работал бок о бок с Ниной Успенской, восхищаясь ее тактом, журналистским чутьем, энергией и вкусом. Сегодня, в 2011 г., Нина — старейший сотрудник этого достойного журнала, его патриарх и летописец.

7 августа 1982 г. ‘Известия’ опубликовали мою рецензию на юношеский приключенческий фильм режиссера Ричарда Викторова ‘Через тернии к звездам’. Рецензия называлась ‘Земные проблемы фантастики’. Вскоре — 5 декабря 1982 г. — я продублировал свой отзыв в газете ‘Московские новости’. Фильм получил Государственную премию СССР.

Самой, пожалуй, нетривиальной из моих публикацией было расследование о полете Маргариты по арбатским переулкам из романа М.А.Булгакова ‘Мастер и Маргарита’. Работа-расследование появилась в газете ‘Мастер’ — органе Булгаковского праздника на Патриарших прудах (8 сентября 1989 г.). Публикация называлась ‘Полет и его версия [Где жила Маргарита?]’.

В 90-е гг. я больше и больше отхожу от бумажной прессы и становлюсь ‘героем’ телеэкрана. Полет Маргариты имел шумный успех в передаче ‘Под знаком пи’ (ведущий — Лев Николаевич Николаев, 1937-2011). Л.Н.Николаев, дважды лауреат Государственной премии СССР, был профессионалом высочайшего класса. В советское время он руководил знаменитой телепередачей ‘Очевидное-невероятное’. В постсоветское время вел программы ‘Цивилизация’ и ‘Гении и злодеи уходящей эпохи’. Он был создателем более сотни научно-популярных фильмов, трижды лауреатом престижной премии ТЭФИ.

Режиссер сюжета о полете Маргариты — фантазер Алексей Аркадьевич Горовацкий (род. в 1953 г.) — любитель ‘барабашек’ и один из отцов-основателей программы ‘Под знаком пи’. Он для пущей важности заказал на съемки пожарный автомобиль с подъемником, дескать, полетим! Мы выкатили его на непроезжий Арбат и, перед лицом оператора, я рассказывал о Маргарите, будучи выше крыши ювелирного магазина ‘Самоцветы’. В другой момент на Сивцевом Вражке мы поднялись на уровень четвертого этажа, демонстрируя окна квартиры, куда после замужества переехала Марина Цветаева. Мои дети наблюдали все это, разинув рты от изумления.

Полет Маргариты — я думаю — мой лучший сюжет для центрального телевидения, хотя в общей сложности я отснял их никак не менее полутора десятков. Среди них о Доме Ученых на Пречистенке, о детских курсах английского языка ЮНЕСКО в доме Станкевича в Большом Афанасьевском переулке, о моем родном доме в Трубниковском переулке, о рисунках в пустыне Наска, о телескопостроении, о почтовых марках с изображениями Галилея и так далее.

Очень богатый опыт я приобрел от вовлечения в семейную телевикторину ‘Счастливый случай’ (ведущий Михаил Марфин). Это был парафраз популярной английской телеигры ‘Гонка за лидером’. Англичане предоставили нашему телевидению весь необходимый реквизит.

Проект начался в 1989 г., и с самого его рождения завлекла меня в этот проект очень милая и деятельная редактор Наталья Михайловна Новикова. Моя задача была готовить к передачам тысячи вопросов и быть одним из трех членов жюри. В этой связи я получал в свое распоряжение пачки бесплатных билетов на съемки в концертный зал Останкино и щедро делился ими со своими избирателями (я был тогда депутатом районного совета). Новикова трудилась на телевидении недолго и вместе с мужем-киношником уехала из-за характера его работы во Францию. А мне участие в этой телепередаче приелось, раздражал неудачный на мой взгляд ведущий, и я от нее добровольно отрекся. Данное ТВ-шоу просуществовало до 2000 года.

С кино я общался гораздо реже, чем с телевидением, хотя Центрнаучфильм несколько раз приглашал меня для консультаций и рецензирования. В художественном кино я случайно снимался один только раз. Это было в Коктебеле, куда приехала съемочная группа фильма ‘Короли и капуста’ (режиссер Николай Рашеев, снявший до этого ‘Бумбараша’). Стояла нестерпимая жара, и делать было ровным счетом нечего. Меня высмотрел на пляже помреж и предложил крошечную рольку босоногого голодранца-офицера страны Анчурии, но с несколькими фразами. На этих съемках я близко повстречался с Арменом Джигарханяном и Валентином Гафтом. У меня есть даже пляжные коктебельские фотографии вместе с ними. Скорее всего это было в 1978 г.

Нашествие кинодеятелей на Коктебель не было редкостью. В окрестностях этого крохотного крымского поселка снималось немало известных фильмов, например, ‘Разбудите Мухина!’ Якова Сегеля (1967) или комедия-вестерн Аллы Суриковой ‘Человек с бульвара Капуцинов’ (1987). В настоящем Париже эта улица, впрочем, зовется бульваром Капуцинок.

Работа в СМИ, словно яд, разъела мою душу на всю оставшуюся жизнь. До самого последнего времени я много пишу и довольно много печатаюсь как по-русски, так и по-английски. Недавно у меня вышла статья по-итальянски. До сих пор я числюсь членом редколлегий двух журналов.

Моё увлечение журналистикой имело непредвиденный побочный результат. Я стал первым русскоязычным автором, который широко в центральной печати освещал достижения западной археоастрономии — области астрономии, изучающей ее истоки. Под моей редакцией и с моими предисловиями на русском языке были изданы три первых переводных книги по археоастрономии (‘Разгадка тайны Стоунхенджа’ Хокинса и Уайта, ‘Кроме Стоунхенджа’ Хокинса и ‘Солнце, Луна и древние камни’ Вуда). В дальнейшем я стал выполнять оригинальные исследования по происхождению Зодиака, что стало фокусом моего внимания. В итоге по стопам моих публикаций в стране возник серьезный всплеск интереса к археоастрономической тематике как среди астрономов, так и среди историков. Он продолжается и поныне, о чем свидетельствуют несколько современных научных конференций.

Глава 9. Космическая цензура

Забежав хронологически сильно вперед в рассказе о своей литературной деятельности, хочу продолжить это отступление и поделиться соображениями о тех вредных искажениях реальной картины событий, которые несла с собой жестокая советская космическая цензура. В итоге советские люди редко понимали истинное положение дел в советских космических исследованиях и представляли их развитие исключительно в розовом свете. Отсутствие надлежащего руководства, монополизм и газетное вранье, в конечном счете, и предопределили их кризис.

Единого космического агентства, подобного американскому НАСА, в Советском Союзе в мое время не было. А пирог был настолько лакомым, что каждое могущественное ведомство считало необходимым урвать свою долю. Все, что имело отношение к летчикам-космонавтам, было узурпировано Военно-Воздушными Силами. Им принадлежал Звездный Городок, и они решали проблемы жизнеобеспечения. В Звездном Городке, кстати, я прочел несколько лекций небольшому отряду космонавтов, который в глубокой тайне готовился к пилотируемым полетам на Луну. Возглавлял его на моей памяти космонавт Валерий Федорович Быковский (род. в 1934 г.), но в его интернетовских биографиях я упоминаний об этом не встречал. На май 2011 г. он является космонавтом, совершившим космический полёт ранее всех других живущих россиян.

Но в космических ‘играх’ участвовали отнюдь не только Военно-Воздушные Силы. Так, поиск и эвакуацию капсул с грунтом, доставляемым с Луны, осуществляли войска противовоздушной обороны страны. Они были независимы от ВВС и взаимодействовали с ними плохо. И так далее.

Несмотря на ведомственную разобщенность, было довольно широко известно, что в советском космическом истеблишменте существуют две главных силы: Промышленность и Наука. Науку олицетворял Президент Академии Наук СССР Мстислав Всеволодович Келдыш, он же Председатель Междуведомственного Научно-Технического Совета по Космическим Исследованиям (Совет No 1). В газетах в этом качестве по имени его называть не допускалось. Он фигурировал под эвфемизмом Главный Теоретик, — имелось в виду, главный теоретик советской космонавтики. Человеком он был высокообразованным, молниеносного ума, великолепный математик-прикладник, самые сложные проблемы схватывал на лету. Масштабность личности Келдыша подчеркивало его выдающееся научное окружение. Я знал немало разных научных коллективов, но ни в каком другом мне не доводилось встречать такой высокой концентрации талантливых, беззаветно преданных делу, самоотверженных людей. Конечно, никто никогда не застрахован от кадровых ошибок, но ‘келдышатник’ — Институт прикладной математики АН СССР — выделялся своими научными сотрудниками, работавшими не покладая рук, день и ночь, на износ, с немыслимо высоким коэффициентом самоотдачи.

Как большинство советских вождей, в стилистике времени, к сожалению, Келдыш нередко бывал невыдержан и груб. Ходили слухи, что сестра, отличая своего родного брата от других членов семьи, ядовито клеймила его ‘выкелдышем’. Вообще-то, традиция обращения с любыми подчиненными как с бесправными холопами никогда на Руси не прерывалась. Было так и в советское время.

Из первых рук мне известен вопиющий случай. По какой-то надобности Президент Академии наук Келдыш вызвал к себе пулковских астрономов во главе с пожилым директором, академиком А.А.Михайловым (много позднее моим оппонентом по докторской диссертации). Они, сломя голову, примчались из Питера в Москву, и секретарь запустила их в кабинет Келдыша, хотя Президент был занят с кем-то. Приезжие стали молчаливо дожидаться за боковым столом в углу кабинета. Несколько часов Келдыш разговаривал то с одним лицом, то с другим, не обращая на астрономов никакого внимания. В конце концов, не молвив им ни слова, поднялся и уехал. Несчастные астрономы тоже уехали восвояси в Питер не солоно хлебавши. Михайлов и пулковчане так никогда и не узнали, с какой стати они понадобились Президенту Академии.

Конечно, описанное — возмутительнейшее хамство. И Келдыш этим грешил, хоть и был родом из в высшей степени интеллигентной дворянской семьи. Но будем справедливы. В научном отношении он был человеком ярким, на грани гениальности, звездой первой величины, хотя большого личного вклада в науку не внес. Он слишком много занимался прикладными проблемами. Стал одним из немногих в советской науке трижды Героев Социалистического Труда.

До пожилого возраста Мстислав Всеволодович не дожил. Его образ жизни подорвал здоровье, а провал советской лунной экспедиции загнал дело его жизни в тупик. Как ни уговаривали его в ЦК КПСС остаться на высоком посту, он добровольно сложил с себя обязанности Президента Академии. Мало кому известно, что Келдышу хватило силы воли скрытно покончить с собой в возрасте 67 лет. В нашей литературе, на мой взгляд, он сильно недооценен, хотя был, пожалуй, наиболее выдающимся организатором науки в череде, за редкими исключениями, тусклых Президентов Академии наук после 1917 г. Назову их всех: геолог А.П.Карпинский (1917-1936), ботаник В.Л.Комаров (1936-1945), физик С.И.Вавилов (1945-1951), химик-органик А.Н.Несмеянов (1951-1961), математик М.В.Келдыш (1961-1975), физик А.П.Александров (1975-1986), математик и геофизик Г.И.Марчук (1986-1991), математик Ю.С.Осипов (1991-2013). Последний установил рекорд как по длительности пребывания на этом посту, так и по своей бездеятельности. В июне 2013 г., после утверждения его кандидатуры Президентом РФ В.В.Путиным, в должность Президента Российской Академии наук вступил физик В.Е.Фортов.

Космическую промышленность в стране олицетворяло Министерство общего машиностроения (МОМ), рассадник всевозможных путаных интриг в высших эшелонах партийной власти. Оно располагалось на тихой и очень уютной Миусской площади неподалеку от памятника А.А.Фадееву. На противоположной стороне площади была научная вотчина заклятого друга Министерства — Келдыша, а именно Институт прикладной математики АН СССР, ныне носящий имя Келдыша. Площадь отмечена также историческим зданием Университета Шанявского. Все они группировались подле желтого дома Министерства. ‘Желтым’ его можно было называть и в прямом, и в переносном смыслах. Сразу же приходят на память ернические ‘народные’ стихи:

Что за странный желтый дом?

Это министерство, МОМ!

Кто там учит дураков?

Афанасьев, Чудаков!

В МОМе действительно очень долгое время безраздельно царствовал партийный выдвиженец Сергей Александрович Афанасьев (1918-2001). Похоже, что за крупногабаритное телосложение, в узких кругах избранных Сергея Александровича заглаза называли ‘Молотобойцем’. Его окружали генералы. Например, бессменный председатель всех Госкомиссий по пилотируемым полетам генерал-лейтенант Керим Алиевич Керимов (настоящее имя Керим Аббас-Али оглы Керимов). С его дочерью Сурией и будущим зятем Рубеном мы учились на одном курсе в МИИГАиКе. Как-то мне довелось провести вместе с Керимовым целую неделю в Греции на острове Лесбос и в Афинах. Я переводил на английский язык его застольные спичи. Особенное внимание он уделял своей физической форме, каждый день по утрам долго плавал. Прожил долгую жизнь (1917-2003). У меня на полке стоят две книги К.А.Керимова с его дарственными надписями.

Наиболее заметными среди министерских генералов были три ‘Жоры’: генерал-лейтенант Георгий Александрович Тюлин (первый зам. министра общего машиностроения), генерал-лейтенант Юрий Александрович Мозжорин (директор ЦНИИМАШа — головного научно-исследовательского института МОМа, которому организационно принадлежал Центр Управления Полетами), и генерал-майор Георгий Степанович Нариманов (председатель научно-технического совета МОМа). Афанасьев своих генералов с высшим университетским образованием, мягко скажем, недолюбливал, но принужден был с ними считаться, а они против него бесконечно, скучно и безуспешно плели интриги.

Г.А.Тюлин (1914-1988) председательствовал на всех Госкомиссиях по пуску лунных автоматов. Один раз мы с ним жестоко схлестнулись на уровне матерной ругани (у меня выбора не было), мне, однако, посчастливилось сносить голову на плечах, и с той поры он меня воспринимал. Перед уходом на пенсию, когда жить ему оставалось совсем недолго, Тюлин при личной встрече облагодетельствовал меня лестным предложением подрядиться к нему в безымянные подмастерья для литературной записи его мемуаров. У меня хватило мужества уклониться, правды я от него все равно бы не услышал.

Ю.А.Мозжорина (1920-1998), наиболее изощренного из министерских царедворцев, я знал гораздо поверхностнее. Однажды на Сивцевом Вражке (рядом с Кремлевской поликлиникой) он мне с энтузиазмом излагал бредовый проект захоронения в космосе радиоактивных отходов. Зато с генерал-майором Георгием Степановичем Наримановым (1922-1983) долгие годы я общался каждый день. Афанасьев в конце концов разорвал-таки ненавистную ему генеральскую связку ‘трех Жор’ и выпер Нариманова из Министерства. Нариманову не помогло даже то, что он на самом деле был когда-то в команде авторов проекта первого спутника.

Опытного Нариманова, между прочим доктора физико-математических наук, окончившего после войны Военно-воздушную инженерную академию им. Н.Е.Жуковского и Московский государственный университет, подобрал конкурирующий с Афанасьевым Келдыш и приставил заместителем директора в раздираемый протворечиями Институт космических исследований. В этом качестве Нариманов стал моим шефом. Долгие годы я общался с ним каждый день не только в Институте, но и вечерами по домашнему телефону. Молодому директору ИКИ Р.З.Сагдееву, создав генералу чудовищный нервный стресс, удалось за короткий срок добить Нариманова и свести его в могилу. Шестидесятилетний Нариманов — самый молодой из ‘трех Жор’ — не успел даже выйти на пенсию.

Но обо всем этом в своем месте. Пока же о космической цензуре.

Цензуре в Советском Союзе подлежало каждое слово, размножавшееся тиражом больше, чем на пишущей машинке. Даже число машинописных копий казалось власть предержащим слишком большим, так что по праздникам все пишущие машинки в каждом государственном учреждении тщательно запирались и опечатывались специальной комиссией доверенных лиц, создававшейся приказом директора. На что уходило время! Ведь люди могли пользоваться не только казенными, но и личными машинками.

Общую цензуру в стране осуществлял, так называемый, Главлит, или официально и полностью — Комитет по охране государственных тайн в печати. Я никогда не был осведомлен о численности его сотрудников, но утверждают, что на пике могущества, штат Главлита превышал 6 тысяч цензоров. Люди эти были, как правило, затюканные и неинтересные. Действовал один принцип: если они запретят что-то, чего запрещать не следует, им ничего дурного не сделают, а только поправят. Они перестраховывались. Если же они, не дай Бог, пропустят что-то, что не понравится вышестоящему начальству, их службе конец. Так что всегда лучше перебдеть, чем недобдеть. Пробиться через них ни с одним живым словом без вмешательства сверху было невозможно.

В литературных анналах сохранилось стихотворение А.Т.Твардовского о Главлите, деятельность которого он люто ненавидел:

Весь в поту, статейки правит,
Водит носом взад-вперед:
То убавит, то прибавит,
То свое словечко вставит,
То чужое зачеркнет.
То его отметит птичкой,
Сам себе и Глав и Лит,
То возьмет его в кавычки,
То опять же оголит.

Цензор получал неограниченную власть над рукописями и, тем самым, над судьбами их авторов. Если цензор был по жизни человеком недалеким, у него могла, как говорят в народе, ‘поехать крыша’. Один такой случай мне доподлинно известен по позднейшей работе в ИИЕиТе.

В конце 70-х гг. в разгар застоя сердобольный А.Т.Григорян (я уже упоминал его и расскажу о нем много подробнее в главах об ИИЕиТе) способствовал экс-цензору Анатолию Романовичу Сердюкову (1913-1997) продвинуть в печать книжку о физике П.Н.Лебедеве (серия ‘Научно-биографической литературы’, 1978). Книжка была малозначительной, но в результате ее издания автор заболел манией величия. Пенсионер с крепким здоровьем и обилием свободного времени, он стал наведываться на все семинары сектора истории физики и механики ИИЕиТа. Как на работу приходил на все защиты диссертаций. Кликушествовал с погромными речами. Кляузничал в ВАК. Особенно яростно нападал на своего благодетеля А.Т.Григоряна и всех прочих ‘нацменов’. Появления Сердюкова на заседаниях ждали как явление злого демона, ибо урезонить его ни у кого не было никакой возможности. Ускользнувшая из его рук былая власть над людьми в роли цензора сделала его характер вздорным и невыносимым.

Однако для советских космических лидеров обычной цензуры Главлита было недостаточно. Они выхлопотали себе привилегию дополнительной космической цензуры. Таких цензурных групп в мое время было две. Одна принадлежала Академии наук, подчинялась напрямую Келдышу и считалось, что через нее должны проходить материалы по космической науке. Долгое время главным действующим лицом тут был Лев Александрович Лебедев (второе лицо — Виталий Дмитриевич Перов). Разумеется, руки до этих людей у вечно перегруженного Келдыша не доходили, и они бесконтрольно творили, что хотели.

Другая цензурно-редакционно-литературная группа числилась в штате упомянутого ранее ЦНИИМАШа. Она подчинялась директору — генералу Ю.А.Мозжорину — и считалось, что через нее проходят материалы, связанные с ракетно-космической техникой. Она же готовила официальные сообщения ТАССа о космических запусках. Занималась пропагандой космонавтики. Для этих целей в структуре ЦНИИМАШа была открыта специальная лаборатория. На моей памяти ею руководил Анатолий Андреевич Еременко (сын известного военачальника, маршала Советского Союза). Мозжорин был гораздо внимательнее к своим людям, нежели Келдыш к своим.

Таким образом, общий список получивших право давать разрешение на космические публикации включал всего-навсего несколько человек и был утвержден на самом верху — в ЦК КПСС. В соответствии с бюрократическими канонами это означало, что лишить их права подписи тоже могло только ЦК. А кто же это рискнул бы войти в ЦК с таким предложением без вопиющего ЧП, особенно во времена брежневского застоя, когда главный аппаратный принцип гласил: никого не трогать! Так и оказались эти люди на десятилетия не подлежащими ни контролю, ни отчету. Они стали воистину неприкасаемыми. Их начальство по месту работы подписывало ведомости на выплату им зарплаты, но юридически не имело права им что-то приказывать. Во что все это вылилось на практике?

Космическая цензура была под завязку завалена материалами из тысяч органов печати, от центральных газет до научных журналов и заводских многотиражек. На центральные газеты космические цензоры реагировали с присущей бюрократам осторожностью, эти газеты могли в случае чего поискать на них управу. Я всегда поражался, что не только у главного редактора, но даже в Отделе науки ‘Известий’ на столе зам. заведующего Б.И.Колтового стояла собственная ‘кремлевка’ — символ власти, защищенный от подслушивания телефон правительственной связи. При необходимости владелец такого телефона мог позвонить в Отдел агитации и пропаганды ЦК, Агитпропу ЦК не смел перечить никто.

Но все сонмы газет рангом пожиже, журналы и издательства находились в жалкой зависимости от космических цензоров и над ними часто, можно сказать, попросту глумились. Отыскать предлог задержать материал строптивого редактора никогда не составляло труда. Совершенно бесправные, редакторы жили в вечном страхе, что подготовленные ими материалы не будут завизированы, очередной номер из-за этого сорвется, и руководство издания им этого не простит. Путем наименьшего сопротивления для редакторов было перепечатывать чужие публикации, пользоваться материалами ТАССа или Агенства печати ‘Новости’ или для надежности приглашать в качестве авторов самих цензоров.

В последнем и заключался потаенный смысл действий космических цензоров: они концентрировали у себя все новейшие сведения и могли мгновенно компилировать статьи на любые космические темы. Под разнообразными псевдонимами они были наредкость плодовитыми авторами и отлично зарабатывали. Их публикации сегодня могут составить многопудовые собрания сочинений. А своими действиями они вели наглядное обучение всех органов печати, с кем следует дружить и к кому обращаться. Начальство цензоров на эти их милые шалости внимания, конечно, не обращало. Имея верный источник побочных доходов, космические цензоры чаще всего оказывались покладистыми по отношению к начальству.

Одного из таких академических цензоров, Михаила Галактионовича Крошкина, чтобы иметь его под рукой, зачислили на вольготные хлеба и хорошую зарплату заведующего каким-то придуманным сектором в Институт космических исследований. Но даже это, кстати, не гарантировало публикаций рядовых сотрудников ИКИ. Я, например, написал краткое эссе об оптимальном выборе мест расположения потенциальных постоянно действующих баз на Луне. То было чисто теоретическое рассуждение с астрономических позиций для научного журнала ‘Космические исследования’. Крошкин начертал одно слово ‘несвоевременно’. Так и вышло, что статья эта в итоге не была напечатана никогда.

Жизнь бывает удивительно жестока, и цензоры в этом отношении, разумеется, не исключение. Пожилой человек, ветеран, прошедший Отечественную войну, автомобилист и завзятый любитель отдыха на природе, Михаил Галактионович Крошкин внезапно умер, отравившись грибами. Из-за нестерпимых болей в желудке его жена обратилась к врачам, и те успели ее спасти. Сам же Михаил Галактионович, общаясь с неотложкой, понадеялся на авось, время было упущено, и он погиб. Внезапная смерть М.Г.Крошкина была одним из нескольких дурных предзнаменований уже при рождении ИКИ.

Не счесть грамотных и потенциально успешных публицистов, которым космическая цензура перекрыла кислород, которые так и не состоялись как журналисты. Я пишу о космических цензорах нелицеприятно, хотя лично не имею серьезных оснований на них обижаться. Мне невероятно повезло. В отличие от подавляющего большинства пишущей братии, кому путь в космическую журналистику был ими наглухо закрыт, так получилось, что мне эти ребята сильно не досаждали. Довольно быстро они усвоили, что в ИКИ я лично отвечаю за выбор мест прилунения, пишу научные программы лунных аппаратов, и действительно подробно в курсе всех нюансов. Что, будучи мелкой сошкой, я, тем не менее, реально вхож в ближайшее окружение Келдыша и к другому высшему космическому начальству в Кремле. А им, цензорам, я не помеха, поскольку пишу в издания, в которых они вовсе и не стремились светиться: ‘Правду’, ‘Известия’, ‘Новое время’, ‘Московские новости’, журнал ‘Природа’. В таких условиях им не было никакого смысла заедаться. За редкими исключениями, мои материалы шли, как правило, без проволочек и придирок. Я им дорогу не перебегал.

Вспоминаю о некоторых эпизодах прошлой жизни воистину с замиранием сердца. Прилетаю спецрейсом из Центра дальней космической связи. У трапа самолета ждет черная ‘Волга’ из ‘Правды’. Такого не случалось даже с Бабакиным, не говоря уж о его замах: кто бы пустил их машины на летное поле. В редакции ко мне приставляют лучшую машинистку, которая может печатать со скоростью неспешной человеческой речи. Через сорок минут диктовки статья готова. (Конечно, по сути все было продумано в самолете, но все равно — это огромное напряжение). Через полчаса на столе у редактора свежие гранки. Можно ли не ценить такого автора, имея в виду что материал гарантирован от фактических огрехов в свете предстоящей программы работы с данным космическим аппаратом? Рискнут ли цензоры при таких обстоятельствах ставить палки в колеса?

Короче, между цензорами и мной возник модус вивенди мирного сосуществования. Для меня и работавших со мной редакторов это было в высшей степени ценно. Отсюда и обилие моих научно-популярных статей в 60-ые и 70-ые гг.

Врал ли я в своих статьях? Изо всех сил старался этого не делать, считал себя честным человеком, однако из-за вынужденных умолчаний и ‘ретуши’ информации истинное положение дел в космонавтике искажалось до неузнаваемости. Типичный случай высвечивает газетную жизнь той эпохи. Несколько раз я писал в особенную газету, единственную, выходившую в Москве на нескольких иностранных языках. Наверху верили, что ее читают заграницей. На самом деле ею пользовались преимущественно московские студенты, сдавая, так называемые, ‘тысячи’ — тысячи печатных знаков, которые надо было устно переводить с иностранного на русский для получения зачетов по иностранным языкам. Этой газетой были ‘Московские новости’, как и теперь, теснившиеся по другую сторону от памятника Пушкину прямо напротив ‘Известий’. ‘Московские новости’ привлекали меня отличными гонорарами (платили за каждый язык) и близостью по местоположению к ‘Неделе’, которую я и так регулярно посещал.

Не путайте ‘Московские новости’ эпохи перестройки с газетой того же названия доперестроечного времени. После 1986 г., с приходом туда главным редактором Егора Яковлева, эта газета стала главным символом казалось бы совершенно невероятного в советское время: символом возможности думать и видеть свои мысли оттиснутыми на бумаге. До Е.В.Яковлева (1930-2005) эта газета была пустобрехом: ее добровольно никто в руки не брал, и она была настолько ‘стерильной’, что, думаю, не интересовала даже слабоумных. Это был официоз в наихудшем смысле слова.

‘Московские новости’ имели уникальный отдел проверки фактов. Таких отделов я нигде и никогда больше не видывал. Каждую принятую статью штудировало ответственное лицо, которое устанавливало источник абсолютно всех высказываний, мнений, цифр, и всего прочего. Проверенное выделялось квадратными скобками. Любое слово, источник которого не был стопроцентно установлен, подлежало вымарыванию. В этой газете не могло быть ни единого слова ‘от себя’. Всё без исключения должно было быть известно и уже где-то опубликовано. И такую работу надо было делать без электронных баз данных.

Позже я пристрастился дублировать в ‘Московских новостях’ свои статьи из ‘Правды’. Как же в ‘Московских новостях’ были рады-радешеньки, что у них идет надежно апробированный материал. После публикации в ‘Правде’ тексты статей были вне подозрений. Случись что, начальство всегда могло надежно прикрыться публикацией в ‘Правде’.

Но я хочу сказать не об этом. В статье о нашей лунной программе я написал три-четыре фразы о предстоящих американских полетах к Луне по программе ‘Аполлон’. Наша пропаганда до первой высадки ‘Аполлона-11’ на Луну эту тему упорно замалчивала, уповая на чудо, что наш человек будет на Луне первым. Мои фразы об ‘Аполлоне’ полностью вымарали, даже упоминания об американцах не оставили. Я заупрямился, начал спорить, что это глупо. На фоне полного молчания в наших газетах ‘Аполлон’ вот-вот полетит и создаст для советских людей шок: как же так получилось, что США нас в этом деле обскакали. Пропагандистски имело смысл заранее смягчить удар. Мне сказали: такой вопрос может решить только зам. главного редактора, ведущий номер. Им в тот день оказался В.М.Бережков (1916-1999).

Валентин Михайлович Бережков — дипломат, журналист, писатель — был когда-то личным переводчиком Сталина и Молотова с нескольких языков. Участвовал во всех серьезных переговорах с лидерами Великобритании и США. Участник Тегеранской конференции глав великих держав (1943) и конференции на вилле Думбартон-Окс (Вашингтон, 1944), где СССР, США, Великобритания и Китай договорились об основах ООН. Сами понимаете, опыта ему было не занимать. Акула пера. Профессионал высшего класса.

Я просочился в его кабинет и по-военному четко изложил ему суть дела. Он смотрел на меня не то, чтобы как на муху, а вообще сквозь меня. Нехотя спросил:

— Как Вы полагаете: советская пресса уже уделила достаточно внимания программе ‘Аполлон’?

Как при вспышке молнии, я в мгновение ока увидел капкан, который он без малейшего на то усилия расставил одной-единственной фразой. Вот что значит опыт. Если я отвечаю ‘нет’, он восклицает, зачем же нам тогда делать это в публикации на заграницу. Я, конечно, ответил ‘да’ (что было полной неправдой).

— Ну, вот видите, — также бесстрастно заметил он. — Советская пресса уже уделила этому вопросу надлежащее внимание. Зачем же нам с вами лишний раз говорить об одном и том же, если это уже было сказано?

Я вышел из кабинета Бережкова посрамленный, понимая, что борьба с отлаженной машиной бесперспективна, если только во имя своих принципов ты не готов идти на костер.

Несмотря на ее неусыпные бдения, и в космической цензуре случались чудовищные проколы. Самый невероятный случай произошел со статьей в ‘Правде’ профессора Бориса Николаевича Родионова из нашего Института, — ИКИ.

Б.Н.Родионов головокружительно начинал свою карьеру в Институте, где я учился, в МИИГАиКе. Он был специалистом по аэросъемке и собрал сильный дееспособный коллектив. Для пущей важности, характеризуя свою деятельность, он именовал ее ‘иконикой и космометрией’. Родионов преуспел в проникновении в космическую промышленность, где он застолбил себе место монополиста в части подготовки космических съемок для пилотируемых космических кораблей КБ Королева. Но в МИИГАиКе появился новый властный ректор Большаков и, целиком в духе времени, потребовал от Родионова своей ‘законной’ доли в качестве соруководителя, соавтора, и т.п. Родионов был негибок, отказался делиться и тотчас сам со всей лабораторией вылетел из Института. А его дело официально осталось целиком за Институтом. С грехом пополам всех его сотрудников заменили гораздо менее компетентными, но более покладистыми людьми. Место Родионова заняла Н.П.Лаврова (как сотрудница Аэрофлота она летала на солнечное затмение с И.С.Шкловским). Таковы были нравы.

Но Б.Н.Родионов не пропал. ИКИ только-только формировался, имел покуда много вакансий, и Родионов был взят туда вместе с костяком своего коллектива на правах отдела. Он, естественно, люто ненавидел МИИГАиК и мечтал отомстить своим обидчикам, отобравшим у него дело его жизни.

Полетел один из ‘Зондов’, аппарат серии Л1, предназначавшийся для отработки пилотируемого облета Луны в автоматическом режиме. На борту, само собой, стояла съемочная аппаратура МИИГАиКа разработки Родионова. Он помнит эту аппаратуру наизусть и заблаговременно готовит статью о тех выдающихся результатах фотографирования Луны, которые должны быть с ее помощью получены (если все будет в порядке). Показывает эту статью директору ИКИ академику Георгию Ивановичу Петрову (1912-1987). (Не путать с другим космическим академиком, председателем Совета ‘Интеркосмос’ Борисом Николаевичем Петровым. Борис Николаевич был нормальным политиком, в то время как Георгий Иванович был в этом отношении куда как плох, буквально ни на что не годился). Г.И.Петров ничтоже сумняшеся направляет статью со своей рекомендацией в ‘Правду’, и никому не приходит в голову заподозрить неладное. Статья выходит в ‘Правде’ в день возвращения ‘Зонда’ на Землю.

Полет этого ‘Зонда’ был, разумеется, официально объявлен громадным успехом, однако на самом же деле он завершился аварийно. Вместо мягкой посадки на обычном месте в Казахстане, из-за неправильного входа в атмосферу Земли космический корабль долбанулся с нештатной перегрузкой в Индийском океане. Практически вся начинка ‘Зонда’, включая фотокамеры, была сплющена в лепешку. Об объявленных ‘Правдой’ фотографиях лунной поверхности не было и речи.

Скандал был чудовищный. В.П.Мишин — преемник Королева — назвал Родионова мудаком, и это было еще самое мягкое его высказывание. Мишин строго-настрого приказал, чтобы ноги Родионова на предприятии впредь на все времена никогда не было. Этот эпизод дорого стоил и академику Г.И.Петрову, полностью утратившему в глазах высшего начальства свое реноме. Не помню, кто еще конкретно поплатился за этот на самом деле досадный прокол. Еще долгие года западные эксперты в частных разговорах допытывались, куда и зачем спрятали мы с глаз долой фотографии Луны. И только посвященные знали, что их просто-напросто никогда не было. Публикация в ‘Правде’ обернулась обманом. Но Родионова с работы не выгнали.

Борис Николаевич Родионов оказался долгожителем. 14 января 2011 г. он отметил девяностолетие, пережив двух своих неблагодарных протеже — Я.Л.Зимана и Б.В.Непоклонова. Оба пришли в ИКИ АН СССР только благодаря Родионову как члены его команды и в трудную минуту бросили своего благодетеля на произвол судьбы, по сути предав его ради собственной карьеры.

О юбилее Б.Н.Родионова уважительно писали в интернете, разумеется, без упоминаний о крутых виражах его научной судьбы. Во второй половине жизни Б.Н. обратился к религии, вспомнил, что он из семьи староверов, стал заниматься церковной благотворительностью. Наступила пора замаливать грехи. Очень своевременно.

Последствия существования некогда в СССР космической цензуры дают себя знать в России до сих пор. Может быть вам попадались когда-нибудь на глаза книги, где сопоставляются старые революционные фотографии с их позднейшими отретушированными вариантами. Люди становились врагами народа и исчезали с фотографий целыми группами. Ретушь полностью меняла реальную картину. Точно то же имело место и в освещении событий космической эры. В угоду пропаганде вся картина развития космических исследований в мире была чудовищно деформирована, так что большинство российских граждан доныне продолжают пребывать в плену мифов, а проще сказать живут с сильно промытыми мозгами. Что же правда и что же неправда в наших представлениях о советском космосе?

Да, действительно Советский Союз открыл космическую эру 4 октября 1957 г. запуском первого в мире искусственного спутника Земли. Этого нельзя отнять, хотя есть досадные детали. Американская программа запуска ИСЗ в рамках Международного Геофизического Года 1957-58 гг. была обнародована за несколько лет до этого события. Королев вел свои дела в строжайшей тайне, заочно соревнуясь с американцами и заранее зная их график. Даже в таком варианте соревнования он рисковал опоздать и вместо хорошо спроектированного первого спутника, который реально стал Спутником-3, вынужден был вывести на околоземную орбиту ПС — простейший спутник: оболочку с источником питания и передатчиком.

Главной целью первого спутника было только то, чтобы его можно было слышать с Земли. Королев обогнал США на четыре месяца и добился огромного политического эффекта. Однако во всей этой суете было упущено важнейшее научное открытие первого этапа изучения космоса — открытие радиационных поясов Земли. Его, можно сказать, сделали в Москве, но не заметили. На первом же американском спутнике его автором стал американский геофизик Джеймс Ван Аллен (1914-2006). Иногда радиационные пояса Земли зовут теперь поясами Ван Аллена. (Я встречался с Ван Алленом в Айове и брал у него интервью, опубликованное в ‘Природе’. Профессор университета Айовы, он располагался в здании, носящем его имя. Ему было уже восемьдесят лет. Он был практически слеп, но возраст не отразился на его памяти. Скончался он в возрасте 91 года).

Великолепным технологическим прорывом СССР был полет в Космос Юрия Гагарина. Мало известно, сколь серьезны были возражения против этого полета. В Политбюро стоял ясный вопрос: ‘Мы пошлем советского человека на орбиту и похороним его там на глазах у всего прогрессивного человечества. На орбите станет вращаться труп. Кто за это ответит? Кто может дать гарантии, что этого не произойдет? Не лучше ли, чтобы это сначала случилось с американцем’. Только беспримерное мужество и самообладание Королева позволили ему проломить стену недоверия. Полет Гагарина состоялся, опередив первый американский пилотируемый суборбитальный полет Алана Бартлета Шепарда всего на месяц. Первый американский трехвитковый орбитальный полет Джона Гленна состоялся через десять месяцев после полета Гагарина.

Советский Союз технологически посрамил США и вырвал у них пальму первенства в космической гонке. Что мы с этого имели кроме астрономических затрат и мелких, тешащих тщеславие, сиюминутных политических дивидендов? Передовые технологии оставались в секрете в космической отрасли и практически не обогащали остальную промышленность. Серьезных научных открытий не было. Отдача в науку была мизерной, если не считать, пожалуй, таких очень специфических отраслей знаний как космическая технология и космическая медицина. Не стимулировали космические исследования и прогресс научного приборостроения в стране. Создавались бортовые приборы для самой космической техники и приборы, необходимые для военных целей. А собственно научного приборостроения как базы для уникальных экспериментов в космосе как не было, так и не появилось.

На глазах у всего мира советские космические полеты выродились в прогулки иностранных туристов, расписание которых тщательно выверялось на соответствие с советскими политическими пристрастиями. В Космос не летало ни одного латыша, ни одного литовца, ни одного эстонца. Не было там ни армян, ни грузин, ни узбеков. Зато по очереди летали все представители стран социалистического содружества и даже кое-кто из стран третьего мира, а позднее и из капстран.

Первым среди иностранцев был чех Владимир Ремек (март 1978 г.). За ним последовали поляк Мирослав Гермашевский (1978 г.) и гражданин ГДР Зигмунд Йен (1978). Летали на советских космических кораблях космонавты из Болгарии, Венгрии, Вьетнама, Кубы, Монголии, Румынии. Дальше — больше. Появились космонавты из Франции, Индии, Сирии, Афганистана, Японии, и так далее.

За внешним блестящим фасадом нашего космического истэблишмента таилась нищета его научного, а порой и технического, содержания. Это был Голиаф, облаченный из-за нехватки денег в рубища. Он пожирал огромные средства, практически ничего не давая взамен, кроме эфемерной славы.

Космическая цензура, полностью лишившая страну правдивой информации, создала миф о величайших свершениях советской космонавтики. Хорошо это или плохо, этот миф жил, живет ныне и по-видимому еще долго будет жить, служа оправданием дальнейших бессмысленных затрат на Космос. Космические исследования нужны державе, претендующей на роль великой державы, но совершенно не в том виде, в каком они сложились в прискорбном советском прошлом.

Советская космонавтика — и я об этом еще расскажу — была передовой областью науки и техники: с беспрецедентным финансированием, с борением разных инженерных подходов и страстей, личными амбициями, великими победами и великими провалами. Но из-за космической цензуры для современников все это осталось полностью за кадром. И уроки из прошлого извлечь оказалось невозможным.

Как ни дико это звучит, была, впрочем, в космической цензуре и малая доза положительного влияния. Она спасала от непроверенных слухов, ляпов и откровенных глупостей, которыми полны нынешние газеты, падкие до лжесенсаций. В 1997 г. несколько видных деятелей советской космонавтики подписали открытое письмо в газету ‘Новые известия’:

‘Долгожданная ликвидация ‘космической’ цензуры, доступ к ранее запретным материалам, возможность прояснить многие детали с самими участниками космической эпопеи — все это вселяло надежду, что многие ‘белые пятна’ истории нашей космонавтики будут, наконец, закрашены.

Однако дарованная свобода слова в данном случае обернулась свободой лжи, еще раз доказав, что демократию у нас понимают, как вседозволенность. Погоня за сенсациями, которую на худой конец все-таки можно оправдать, трансформировалась в изобретение сенсаций. Многие журналисты, пишущие сегодня о космосе, не утруждают себя знакомством не то что со специальной литературой, а даже с общедоступными популярными книгами, чтобы сверить факты, многократно опубликованные…

Мы приветствуем плюрализм мнений, разные точки зрения на историю покорения космоса, самые острые дискуссии по проблемам космонавтики, оригинальное толкование различных фактов. Мы категорически против любого единомыслия. Но все это допустимо, если в основе этих мнений, споров и дискуссий лежат реальные, а не выдуманные события’ (Б.В.Раушенбах, Б.Е.Черток и другие).

Сказанное в этом письме сущая правда. Границ человеческого недомыслия нет. И нет границ преднамеренной нечистоплотности некоторых уникумов из пишущей братии.

Глава 10. Московский Институт Инженеров Гаек

Лето 1954 года. Первые дуновения эпохи больших ожиданий — грядущей хрущевской оттепели, как потом грустно шутили, ‘эпохи реабилитанса’. Но ‘великое’ дело Сталина жило и побеждало.

В день смерти ‘отца народов’ мама, чтобы уберечь меня от благоглупостей, чуть-чуть приоткрыла мне глаза на его личность. Но этого было мало. Эх, не было подле меня тогда ни одного здравомыслящего человека, который бы объяснил, что к чему в текущей советской действительности, который бы ясно сказал, что в данный момент для поступления в мало-мальски престижный московский ВУЗ школьнику с еврейской фамилией недостаточно иметь крепкие знания и второсортную серебряную медаль. Нужно иметь более веские аргументы в лице влиятельных родителей или могущественных заступников. Мама растерялась, и ничего путного посоветовать не могла. Она почему-то платонически грезила, что я пойду учиться на архитектора. Но я-то думал только об астрономии.

Золотую медаль у меня отняли. Окончив школу с серебряной медалью, я ни минуты не раздумывал, что делать дальше, и наивно отнес документы для поступления на Астрономическое отделение Механико-математического факультета Московского университета (Астрономическое отделение усилиями И.С.Шкловского было переведено на Физфак в 1956 г.). Стоя в очереди абитуриентов на Моховой в старом здании Университета, я случайно обратил внимание на фамилию школьника впереди меня: Владимир Игоревич Арнольд. Это был будущий великий математик, академик, краса и гордость советской науки — естественно, мой ровесник (12.06.1937 — 3.06.2010).

Медалисты — и золотые, и серебряные — освобождались от вступительных экзаменов, а проходили лишь устное собеседование. Оно имело место уже в новом высотном здании МГУ на Ленинских (Воробьевых) горах и показалось мне до смешного легким. После кружка Планетария я представлял себе астрономическую тематику на уровне неплохого студента, как минимум, второго курса. Два юноши задали мне несколько несложных вопросиков, с одобрением, поддакивая, выслушали и велели зайти за ответом через десять дней. Цинизм положения заключался в том, что слово ‘отказать’ появилось в списке против моей фамилии в тот же момент как я затворил за собой массивную дверь, а через десять дней приема документов от медалистов не было уже ни в одном ВУЗе Москвы. Это была нехитрая уловка, чтобы блокировать нежелательного абитуриента от жалоб, а заодно и от поступления куда бы то ни было еще.

Я как дурак уехал передохнуть в Фирсановку, где на даче проводила лето моя ровесница Мила Фоньо (см. о ней главу 5). Мила родилась с врожденным пороком сердца. Она прожила, слава Богу, намного дольше, чем приговорили её врачи, но учиться обычным образом ей было не по силам. Мила окончила курсы озеленения при Лесотехническом институте. Она любила рассказывать, что училась вместе с Савелием Крамаровым (1934-1995), которого не взяли в театральный как сына репрессированного. Крамаров уже в юности был уморительным комиком. Мила ушла из жизни в 1982 г. в тот же день, что родилась Ксюша. Ей было около 45 лет, она дважды побывала замужем. Детей у нее не было.

Мила регулярно знакомила меня с подругами, которые были одна привлекательнее другой. Откуда она их только выискивала. Помню Лизу. Она была почти соседкой, жила у Никитских ворот с матерью — художественным чтецом на радио. Мать была известна всей округе тем, что ходила на работу на улицу Качалова (Малая Никитская) в Дом звукозаписи пешком на костылях. Другая подруга, Надя, была дочерью доцента П.С.Моденова, университетского математика — составителя очень популярного в те годы задачника для школьников и абитуриентов. Жаль, что я так и не удосужился познакомиться с ними поближе. Обе были не только очень симпатичные, но еще и интеллектуалки. Дальнейшая судьба их мне неизвестна.

Я нежился на солнышке у Милы в Фирсановке, а на душе скребли кошки. А что, если меня не примут, я не имел ‘плана Б’. Не удержался, с трепетом душевным раньше срока помчался в Университет. Там равнодушно открыли амбарную книгу регистрации и нашли давно внесенное туда решение ‘отказать’. Спорить по этому поводу было не с кем.

Недавно в интернете мне попалось на глаза интервью с ректором Независимого московского университета, профессором Мехмата МГУ и Корнеллского университета в США Юлием Сергеевичем Ильяшенко (28 июля 2009 г.). Оно называлось ‘Черное двадцатилетие Мехмата МГУ’. Известный математик откровенно поведал как, начиная с 1968 г., на Мехмат МГУ перестали принимать детей с ‘плохими’ анкетами. Как изощренно действовала схема изгнания ‘нежелательных’ абитуриентов. Их ‘метили’ заранее, экзаменовали в отдельных аудиториях, предлагали издевательские задачи-‘гробы’, которые не имели ответов.

В 1954 г. — через год после смерти Сталина — интеллектуальный геноцид был намного проще и бесхитростнее. Система не тратила сил на свое оправдание. Без лишних слов, она работала по инерции, укоренившейся в годы борьбы с безродным космополитизмом.

После отказа в МГУ времени для раздумий не оставалось и я, очертя голову, решился двигаться по стопам доброй знакомой из кружка Планетария Жанны Штеренштейн — в МИИГАиК. Я был на Гороховском, дом 4, в последний день приема документов от медалистов и тотчас был приглашен на собеседование.

МИИГАиК, между прочим, одно из старейших учебных заведений России. Он возник в 1779 г. как Константиновское землемерное училище, названное в честь второго внука Екатерины Великой, несостоявшегося царя Константина. В 1835 г. царствующий брат Константина Николай I преобразовал училище в Константиновский межевой институт (КМИ). На посту первого директора КМИ три года пробыл служащий Цензурного комитета, титулярный советник Сергей Тимофеевич Аксаков (1791-1859), в будущем известный писатель и общественный деятель, славянофил, литературный и театральный критик, мемуарист, автор завлекательных книг о рыбалке и охоте. Межевание земель в XIX веке было делом отменно важным и ответственным. Служилые люди по этой линии находились в фаворе. Но после Октябрьской революции, на фоне стремительного развития всех естественных наук, межевой институт шаг за шагом утрачивал лидирующие позиции, переходя в категорию ‘второразрядных’.

Напоминанием о былом величии оставался обветшалый особняк, построенный в 1779-1791 гг. по заказу князя Куракина известным московским архитектором М.Ф.Казаковым невдалеке от площади Земляного вала — как раз напротив церкви Никиты-мученика. Во время пожара 1812 г. особняк уцелел благодаря окружавшим его садам.

В XIX веке домом владел отставной бригадир И.И.Демидов — из рода знаменитых уральских заводчиков, почему здание и осталось известным в московской истории как ‘дом Демидова’. Константиновский межевой институт переехал в него в 1873 г. после перестройки 1861 г. Кабинеты начальства расположились в парадных ‘золотых комнатах’.

В доме Демидова останавливался, приезжая в Москву, у своей родной сестры В.М. Ивановой Ф.М.Достоевский. Выйдя замуж за преподавателя Межевого института Иванова, она проживала в казенных комнатах данного учебного заведения, кочевавшего из дворца Куракина на Старой Басманной (ныне дом 21) в дом Демидова по Гороховскому. Во время Великой Отечественной войны здесь располагался госпиталь.

В отличие от Университета, где собеседование проводили два зашибленнных юнца, за необъятным круглым столом директора МИИГАиКа сидела впечатляющая команда. Во главе располагался сам импозантный директор (с 1948 по 1957 гг.) Михаил Сергеевич Муравьев. (Он окончил Межевой институт в 1930 г. по кафедре фотограмметрии и с 1931 по 1946 гг. работал топографом). Бросался в глаза подтянутый декан Геодезического факультета Гегам Ваграмович Багратуни, в будущем проректор Института.

Я не вращался в то время в высоких сферах и не могу точно сказать, по чьим приказам и как технически в разных учебных заведениях осуществлялась в ту эпоху дискриминация абитуриентов по анкетным данным. Знаю только, что до директорства в институте М.С.Муравьев один год был крупным чиновником Министерства высшего образования. В 1948 г. его за что-то турнули ‘на низовую работу’ в МИИГАиК, но крепкие связи в министерстве сохранились. Каким-то невероятным образом он получил сверху ‘добро’ брать на учебу евреев-медалистов в неограниченных количествах. И таких на нашем первом курсе оказалось видимо-невидимо: только в одной нашей группе мои замечательные друзья Марк Абрамович Рубинштейн, Борис Львович Каплан, Ефим Лазаревич Македонский.

Были евреи и среди немедалистов, например, Борис Гиршевич Айнгорн и еще несколько других. Тем же ветром не то на втором, не то на третьем курсе занесло в нашу группу Алика (Александра Борисовича) Рошаля (1936-2007). Во время зимней сессии на 4-м курсе за большое количество пропусков Алика отчислили из нашего Института. Чтобы ‘отмазать’ его от армии спортивное общество ‘Динамо’ пристроило его в Московский авиационный институт. В годы оттепели Алику дали возможность перебраться на Журфак МГУ. Впоследствии он стал гремевшим на всю страну шахматным тренером и журналистом, спецкором ТАССа, главным редактором ведущих шахматных изданий, апологетом побед чемпиона мира по шахматам Анатолия Карпова (ими совместно написана книга ‘Девятая вертикаль’). Алик — самое громкое имя из нашей студенческой группы астрономо-геодезистов.

Вместе с Аликом Рошалем поступил в МИИГАиК младший брат поэта Булата Окуджавы — Виктор Шалвович. Он был моложе Булата на десять лет. Но в Институте проучился не до конца, перевелся куда-то в другое место.

В нашей группе оказалась худенькая немецкая девушка, точнее сказать, немецкая еврейка, Марианна Штейнбергер. Ее родители-антифашисты были только-только реабилитированы. Она не кончала Институт вместе с нами, уехав доучиваться в Дрезден (ГДР). Там жизнь ее сложилась вполне счастливо. Она вышла замуж, у фрау Даммиг нынче взрослые дочь и сын. Несколько десятилетий спустя мне довелось с ней неоднократно встречаться и в России, и в Германии. Они живут с мужем в уютном трехэтажном особняке на окраине Берлина. Муж — архитектор — построил его по собственному проекту.

Собеседование в МИИГАиКе проходило по-деловому, и вопросы были неожиданными. Элегантный Багратуни вдруг спросил меня, где в Москве жил и как звали отца Герцена. Но поставить в тупик таким вопросом меня было нельзя: я хорошо знал и литературу, и историю. Мне тут же объявили, что зачисляют.

Тогда в Институте насчитывалось четыре факультета. Самым большим был Геодезический с двумя специализациями: шесть групп инженеров-геодезистов (для тех, кто был вправе считать Землю плоской) и три группы астрономо-геодезистов (для тех, кто принужден был считать Землю круглой). Группы были человек по 25-30. Факультет готовил преимущественно инженеров для полевых геодезических работ. Может, это и было подспудным резоном, почему в Институт разрешили брать много абитуриентов с ‘неправильным’ пятым пунктом в анкете. Пользовался успехом факультет аэрофотосъемки, где студенты готовились к работе на самолетах. Почти целиком девчачьим был скучный факультет картосоставителей — Картфак. И, наконец, стоящий особняком, самый элитный в Институте Оптико-механический факультет для проектировщиков оптического оборудования. Им полевые работы не грозили.

Я-то, разумеется, пошел на специализацию, где в названии значилось слово астрономия.

Должен заметить попутно, что в 1930 г. один из разросшихся факультетов МИИГАиКа выделился в самостоятельный институт. Его здание стоит на улице Казакова за спиной МИИГАиКа. Он стал Московским институтом инженеров землеустройства (МИИЗ), в котором, между прочим, в 1987-88 гг. учился чеченский боевик Шамиль Басаев (1965-2006), но был отчислен за академическую неуспеваемость (математику ему преподавал получивший в дальнейшем известность бизнесмен и политик Константин Натанович Боровой). Там же короткое время учился будущий герой Чеченской войны генерал-полковник Геннадий Николаевич Трошев (1947-2008). Вообще, среди землеустроителей оказалось много известных личностей. Так, одно время техником-землеустроителем был будущий Генсек Леонид Ильич Брежнев.

Теперь, также как и МИИГАиК, МИИЗ переименован в университет. Университет (также как универмаг) значит универсальный, и название университет применительно к учебному заведению узкого профиля является полной бессмыслицей, но после 1991 г. такое произошло в стране повсеместно. МИИГАиК преобразован в Московский Государственный Университет Геодезии и Картографии решением Госкомобразования РФ от 11 марта 1993 г., хотя в сокращении он имеет прежнее название МИИГАиК.

Какой сегодня, по прошествии полувека, видится мне alma mater? Не сожалею ли я, что мне не дозволили поступить в МГУ, а я попал учиться на задворки жизни во второразрядный МИИГАиК, который злые языки расшифровывали как Московский институт инженеров гаек? В геодезическом нивелировании есть термины ‘взгляд вперед’ и ‘взгляд назад’. Любвеобильный Ю.Ф.Метт любил подтрунивать, что в МИИГАиКе преобладает почему-то исключительно ‘взгляд назад’.

Проучившись пять лет в МИИГАиКе и работая в дальнейшем несколько лет в МГУ, я имею реальную возможность сравнивать эти два учебных заведения. И как это ни может показаться странным, я нисколько не сожалею, что окончил МИИГАиК, а не МГУ. И вот почему.

По моему разумению, ВУЗовское образование должно преследовать не одну, а несколько целей. В ВУЗе начинающий жизнь человек должен:

— получить минимальную сумму знаний, необходимых для работы по избранной специальности,

— наработать контакты на будущее с опытными людьми в избранной области,

— научиться учиться, т.е. правильно ставить задачи, экспериментировать, работать с литературными источниками,

— расширить свой общекультурный кругозор,

— наконец, получить жизненную закалку.

Часть этих задач решалась в МИИГАиКе примитивно. Университетское образование, как сумма сообщаемых знаний и контактов со специалистами, гораздо богаче и глубже, чем в МИИГАиКе. Но в МИИГАиКе студенты проходили суровую школу жизни, и это тоже исключительно важно. Мне представляется, что учась в МГУ, я остался бы навсегда совершенно отрешенным от жизни никчемным теоретиком. МИИГАиК приобщил меня к практической деятельности, воспитал больше устойчивости к житейским тяготам.

Смешные эпизоды стали происходить уже в первом семестре. Иду на зачет по геодезии. Никто не предупреждал, но оказалось надо сдавать условные знаки на топокарте крупного масштаба. Доцент Н.И.Модринский (бонвиван с польскими корнями, любил гладить студенток по коленке) показывает мне знак брода. Спрашивает: ‘Что это?’ Догадываюсь: ‘Брод’. Спрашивает, а зачем буква ‘Т’. Без тени сомнения отвечаю ‘Брод для транспорта’. Тогда он ищет другой брод с пометкой ‘П’. Спрашивает ‘А это?’ Меня осеняет: ‘Для пешеходов’. Смеется. Оказывается Т — это твердое покрытие, а П — песчаное. Откуда это знать, если вовсе ничего подобного не учил. И сколько же потом приходилось зубрить подобной чепухи.

Но это все, конечно, пустяки. Главное, что уже после первого курса мы проходили интенсивную полевую практику. Были разбиты на бригады по 4-5 человек. Жили в деревне Дидяково невдалеке от станции Луч Курской железной дороги, за Лопасней, больше часа езды от Москвы. Бытовые условия отнюдь не тепличные. Спали, разумеется, на полу. С обилием клопов. Хорошо хоть вшей не было. В Москву ездить дорого. Сбивались в стаи, ездили на электричке без билетов. Бегали от контролеров. Распугивали пассажиров — горланили хулиганские и блатные песни. Разве такому научишься в университете.

В Институте на зимние каникулы я должен был первый раз в жизни поехать на экскурсию в Пулковскую обсерваторию. Но у меня случились острые боли в животе. Чем больше бабуля прикладывала горячую грелку, тем было хуже. Наконец, Гурштейны догадались позвать знакомого хирурга Полонского. (Он с двумя дочерьми долго сидел в тюрьме из-за того, что соседу-энкаведешнику приглянулась его отдельная квартира). Полонский сразу же уверенно диагностировал острый аппендицит. Увезли на скорой в какую-то Градскую больницу и вырезали. Мамы не было дома. Она звонит бабуле и спрашивает: ‘Как Саша?’ Бабуля отвечает: ‘Все в порядке. Саша в больнице’. Обошлось.

На втором курсе в первый и последний раз в жизни я решил встретить новый — 1956 год — в институте. Было людно, но как-то очень уж неуютно и скучно. После полуночи в актовом зале стали крутить новую музыкальную комедию. И от нее нельзя было оторваться. Это была ‘Карнавальная ночь’ Эльдара Рязанова, его первый фильм, вышедший на широкий экран, и вторая роль в кино Людмилы Гурченко (1936-2011). Фильм на долгие годы стал лидером советского кинопроката. Песни из этого фильма я несколько лет мурлыкал себе под нос утром по дороге из дома на станцию метро ‘Смоленская’.

Памятное событие студенческой жизни того же 1956 г.: чтение в зимнем семестре второго курса секретного доклада Хрущева на 20-м съезде партии. Тишина стояла кладбищенская. Все выходили из душной аудитории словно пришибленные. Комментировать откровения из Кремля никто не отваживался. Хотя я был отчасти подготовлен мамой к негативной оценке роли Сталина, даже меня доклад с его обилием фактического материала ошеломил.

Зачитанный Хрущевым под занавес съезда утром 25 февраля 1956 г. — уже после выборов руководящих органов партии — тайный доклад был соткан из противоречий. С одной стороны, Хрущев пытался более или менее внятно указать на вопиющие злодеяния покойного вождя, введя эвфемизм ‘культ личности’. С другой стороны — ставил недостижимую цель полностью отмежеваться от этих беззаконий, выгородить себя и других здравствующих лидеров партии, спасти ‘светлый образ’ КПСС.

Канва речи Н.С.Хрущева была прописана академиком Петром Николаевичем Поспеловым (1898-1979) — членом ЦК, партийным идеологом. Он был ранее редактором газеты ‘Правда’ и автором множества статей, прославлявших Сталина и его политику, в том числе статьи ‘И.В. Сталин — великий корифей марксистско-ленинской науки’. Участвовал в создании насквозь лживой ‘Истории Гражданской войны в СССР’. Все подготовленные с его активным участием работы переполнены подтасовками и извращениями фактов и не имеют ничего общего с историей. Убежденный сталинист, он переметнулся на сторону Хрущева и подготовил разоблачительные материалы, которые легли в основу доклада ‘О культе личности’.

Хрущевское развенчание Сталина дало старт стихийному движению шестидесятников, — название это, впрочем, очень неточное и не отражающее сути дела. Шестидесятники — молодежь и люди среднего возраста, в основном дети интеллигентных родителей и части партийных функционеров, родившиеся, грубо говоря, между 1925 и 1945 гг. Их отцы в массе своей прошли Гражданскую войну и были убежденными большевиками. Эта среда больше других хлебнула сталинских злодеяний. У большинства из шестидесятников родители или близкие родные были репрессированы. Обычно это не вызывало радикального отторжения идей социализма — однако приводило к латентному недовольству властью.

Значительное влияние на мировоззрение шестидесятников оказала Отечественная война. Бывшие десятиклассники и первокурсники, ушедшие добровольцами на фронт, если возвращались, то возвращались вольномыслящими и уверенными в себе. Однако их ждало разочарование. Вопреки надеждам творческой и технической интеллигенции, что после войны наступит очеловечивание социализма, сталинизм приобретал ещё более жестокие формы. Одна за другой шли шумные идеологические кампании: против Зощенко и Ахматовой, против биологов, против ‘безродных космополитов’ и т.д.

Шестидесятники, как правило, не подвергали сомнению базовые ценности системы — первого в мире ‘справедливого’ рабоче-крестьянского государства. Они не замечали, что социалистическая экономика давно исчерпала потенциал своего мобилизационного развития. Они были романтиками-идеалистами, сплошь да рядом довольно наивными. Они верили в светлые коммунистические идеалы, в социализм с человеческим лицом, вслед за Хрущевым требовали лишь восстановления подлинного марксизма и ‘ленинских норм’ жизни. Тем самым, их мысли не шли дальше ‘косметического ремонта’ СССР.

Шестидесятники даже близко не представляли себе тех реалий, которые обнаружились в 90-е гг. при выходе страны из социалистической модели народного хозяйства (хаос, обнищание населения, непомерная коррупция, всплеск преступности). Им казалось достаточным всего-навсего полностью развенчать ‘культ личности’ и окоротить партийных бюрократов. Лишь несколько позднее из их среды выделились более радикальные диссиденты. Но, в конечном счете, вклад уже сильно состарившихся шестидесятников в становление новой России оказался не очень существенным.

Любопытно заметить, что существовала западная параллель советских шестидесятников. Но студенческие бунты и хиппи на Западе имели другую подоплеку. Послевоенное поколение на Западе было решительно недовольно своим местом в обществе и выступало против господствующего строя. Они не имели прямых связей с тем, что происходило в СССР.

Очень затруднительно нарисовать коллективный портрет советских шестидесятников. Среди них было много молодых поэтов, и поэзия вошла в моду. Было немало прогрессивных писателей и художников. Веянием времени для них стали бардовская песня, туристические походы, занятия альпинизмом. Шестидесятники противопоставляли Сталину Ленина (стихи А.Вознесенского и Е.Евтушенко, пьесы Михаила Шатрова, проза Егора Яковлева) и героизировали Гражданскую войну как борьбу с несправедливостью (Б.Окуджава, Ю.Трифонов, А.Митта). Они были убеждёнными интернационалистами. Не случайно кумирами советских шестидесятников были пламенные революционеры в политике и в искусстве — Маяковский, Всеволод Мейерхольд, Бертольд Брехт, Эрнесто Че Гевара, американец Э.Хeмингуэй и немец Э. М. Ремарк.

Роль авангарда в движении шестидесятников играл журнал ‘Новый Мир’, выходивший с 1958 по 1970 гг. под редакцией фронтовика А.Т.Твардовского (1910-1971). Журнал служил трибуной шестидесятников и был невероятно популярен. Его книжки передавались из рук в руки и зачитывались до дыр. Другим подобным органом был молодежный журнал ‘Юность’.

Большое просветительское значение в эпоху шестидесятников имела публикация мемуаров Ильи Эренбурга ‘Люди, годы, жизнь’ (они начали выходить по частям с 1961 г., при том что полный без изъятий текст всех 7 книг появился только в 1990 в эпоху горбачевской перестройки). Но подлинной кульминацией стала со скрипом разрешенная Хрущевым публикация в 1962 г. повести А.И.Солженицына ‘Один день Ивана Денисовича’ — первого произведения о сталинском ГУЛАГе. Казалось, правда начинает торжествовать.

Кадры хроники со знаменитых поэтических чтений в Политехническом музее вошли в один из главных ‘шестидесятнических’ фильмов — ‘Застава Ильича’ Марлена Хуциева. В нем воспевалась молодежь, которую режиссер демонстративно провозглашал наследниками революционных героических традиций отцов, тем самым вступая в полемику с обвинениями молодого поколения в безыдейности и потребительстве. Идея воплощалась в обобщающих образах: кремлевские куранты и смена вахты у великой гробницы, пение ‘Интернационала’, дозорные революции и войны.

Любовь публики распространилась на поэтов новой волны, порожденной субкультурой шестидесятников: авторскую песню. Романтика Булата Окуджавы — пожалуй, самое адекватное выражение мироощущения шестидесятников. Вскоре появились другие авторы — Александр Галич, Юлий Ким, Юрий Визбор. Появился песенный самиздат.

По возрасту и своему мироощущению я тоже должен бы отнести себя к шестидесятникам, хотя и очень пассивным. Политические проблемы в студенческие годы меня не занимали. Я ясно понимал, что эта стезя для меня заказана, я не вступаю в партию и иду дорогой не мудрствующего без надобности технаря. Политикой я стал много и всерьез интересоваться гораздо позднее.

Н.С.Хрущев был не первым, кто осознал необходимость отмежеваться от кровавых зверств минувшей эпохи. Десталинизацию, собственно говоря, начал еще Лаврентий Берия, кровавый сталинский палач-душегуб, но при этом политик-прагматик. Он усматривал в ниспровержении бывшего вождя рычаг для укрепления послесталинского строя. С ним солидаризировался Г.М.Маленков, уже на второй день после похорон Сталина заявивший в Политбюро о необходимости прекратить политику ‘культа личности’. Маленков ‘дружил’ с Берией против Молотова. Хрущев, физически расправившись со своим соперником Берией, пошел гораздо дальше Маленкова.

Я хорошо помню опального Георгия Максимилиановича Маленкова (1901-1988) по нескольким встречам в госплановском пансионате ‘Вороново’ под Москвой, последний раз зимой 1981 г., за семь лет до его смерти. В межсезонье, зимой после школьных каникул, мне иногда удавалось доставать туда путевки, а Маленков с женой Голубцовой — бывшей директрисой ИИЕиТа и ректором МЭИ — жил там круглый год.

Не узнать восьмидесятилетнего Г.М.Маленкова было нельзя: вылитый портрет с первомайской демонстрации. Мы с ним ежедневно сталкивались нос к носу при покупке свежих газет. На весь санаторий только два чудака интересовались ‘Правдой’ и другими центральными газетами — он и я.

Мы оба плохо плавали и облюбовали один и тот же мелкий угол бассейна. Он был тучный, рыхлый, женоподобный и неуклюжий как тюлень на суше. Отсюда и его прозвище среди недоброжелателей — ‘Маланья’. В ‘Воронове’ он никогда ни с кем не общался, даже не здоровался. Я пытался с ним заговаривать, но в ответ он криво улыбался и сурово молчал. Видимо, ему было запрещено общаться с отдыхающими. Он не был восстановлен в партии после участия в ‘антипартийной группе’, и жизнь в ‘Воронове’ была милостью сильных к падшему — бывшему второму человеку в партии и бывшему Председателю Совета министров СССР (1953-55 гг.). А он ведь метил на место Сталина, которое занял Хрущев. Позже Андропов дал Маленкову с барского плеча двухкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной, в которой тот безбедно жил до своей смерти в возрасте 87 лет. Но ведь мог кончить как Берия.

Столь же противоречивым как сам доклад Хрущева была и реакция на него. Советское общество раскололось на твердолобых несокрушимых сталинистов и наивных романтиков, которые вслед за Хрущевым верили в возможность очеловечения режима. Как ни грустно это признавать, я относился к последним. Мне виделось, что хорошо образованные технократы могут шаг за шагом вытеснить и заместить малообразованных партократов. Понадобилось еще, как минимум, два десятилетия, чтобы понять: ‘социальные лифты’ советского общества не связаны, как это утверждалось в газетах, со знаниями, преданностью родине, энергией, трудолюбием. Эти ‘лифты’ по-прежнему поднимали наверх преимущественно холуев и карьеристов. Выдвиженцы добивались восхождения по ступенькам служебной лестницы либо на основе безоговорочной преданности вышестоящим партийным функционерам как то было в сталинское время, либо благодаря протекции — ‘мохнатым лапам’. Источником проблем были не отдельные вредные личности, а в целом порочная система.

Символическим послесловием к тайной речи Хрущева стал ночной вынос мумии Сталина из великой гробницы — Мавзолея Ленина. Это произошло в ночь на 1 ноября 1961 г., при согласии 22-го съезда КПСС. Отнесли его, впрочем, всего на несколько метров — за спину Мавзолея к Кремлевской стене. С мундира отцепили Золотую Звезду Героя Социалистического Труда, золотые пуговицы мундира срезали и поменяли на латунные, — не пропадать же добру. Красную Площадь оцепили. Все прошло гладко, без сучка и задоринки, но этот акт еще больше усугубил раскол общества, который продолжается до сих пор.

Молодой тогда поэт Евгений Евтушенко (род. в 1933 г.) опубликовал в ‘Правде’ стихи ‘Наследники Сталина’:

…Он был дальновиден.
В законах борьбы умудрен,
наследников многих
на шаре земном он оставил.
Мне чудится —
будто поставлен в гробу телефон.
Кому-то опять
сообщает свои указания Сталин.
Куда еще тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не умер.
Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли
из Мавзолея
его,
но как из наследников Сталина
Сталина вынести?..

Более чем через полвека после 20-го съезда, в России так и не достигнут консенсус о месте Сталина в российской истории. Но на втором курсе МИИГАиКа обо всем этом я не задумывался.

18 апреля 1957 г. Институт обрел нового директора в лице геодезиста с большим производственным стажем Петра Сергеевича Закатова (1907-1977). Он был могучего телосложения с громоподобным голосом. Не знаю, что конкретно ему удалось сделать на благо Института, но по общим отзывам он был человеком порядочным и незлобивым. Закатов пробыл на этом посту чуть более 6 лет до 15 июня 1963 г. Многие интересные подробности о его жизни и деятельности можно найти в публикации его внука А.Н.Закатова ‘Семья Закатовых в истории МИИГАиК. 1923-2004’ (Вестник геодезии и картографии, 2004, май).

С первых же курсов мы освоили передовую систему сдачи зачетов и экзаменов. Группа сильных студентов готовилась сутками напролет коллективно. Мы вместе разбирали конспекты, читали учебники. Каждый готовил определенный кусок материала и вводил в курс дела остальных. При нас молча кемарил Авак Акопович (Жора) Саркисян, — набирался ума-разума. Он прогуливал лекции и теперь старался прислушаться хотя бы к терминологии. После разгульной сексуальной жизни в общежитии, он потом честь честью женился в Ереване на соотечественнице-армянке и стал образцовым семьянином. Имеет двух детей. Короткое время работал геодезистом, но нашел лучшее занятие — стал народным художником. С годами снова перебрался в Москву. С распадом СССР уехал в Киев, занялся сельским хозяйством. Очень предан давней студенческой дружбе и откликается на любые просьбы. Мне он достал несколько армянских денежных купюр с портретом лидера армянской астрономии В.А.Амбарцумяна. Я об этих купюрах опубликовал заметку в американском журнале.

Марк Абрамович Рубинштейн, сын главного санитарного врача Сочи, сегодня со своей второй женой Асей живёт в Израиле. Дом его родителей в Сочи (Лысая гора, дом 5) был приютом для многих из нас в студенческие годы. Даже мы с Олей посещали этот гостеприимный дом в ходе как бы свадебного путешествия во время Московской олимпиады в 1980 г. Марк давно потерял права на этот дом, и дом ускользнул из семьи, доставшись в сущности посторонним людям. Именно в этом самом доме мы с Олей впервые услышали о трагической вспышке эпидемии сибирской язвы в Свердловске (ныне Екатеринбург), где погибли десятки (по некоторым данным до 500) человек.

Одновременно с нами в гости к хозяйке дома нагрянули две молодые врачихи из Свердловска. Вместо разговоров о московской олимпиаде они взахлеб обсуждали событие в своем городе годичной давности. Рассказывали, как свадьбу угощали медвежатиной, — мясом дикого зверя, не прошедшего санэпидконтроль и оказавшегося зараженным сибирской язвой. Это была официальная версия, бытующая поныне. Б.Н.Ельцин — тогда первый секретарь обкома партии — в своих мемуарах признал, что причиной эпидемии была случайная утечка бактериологического оружия из секретной военной лаборатории. Это, скорее всего, и является правдой.

Борис Львович Каплан, полковник советской армии в отставке, кандидат технических наук, лауреат Государственной премии, с женой Галей живет сегодня в Нью Джерси. У них двое взрослых детей: Андрей и Катя. Боря прилежно учит маленькую внучку Полину русскому языку. Из моих близких студенческих друзей в Москве остается один только полковник в отставке Ефим Лазаревич Македонский, но дочь его от первого брака живет тоже не в Москве — в Австралии.

В Институте я близко познакомился со студенткой из параллельной инженерно-геодезической группы Аллой Померанцевой. Мой сосед из дома в Трубниковском переулке — Миша Новицкий, сын упоминавшейся выше преподавательницы английского языка Татьяны Михайловны Новицкой — был обладателем автомобиля ‘Победа’ (разумеется, купленного его матерью, что было тогда в Москве огромной редкостью), и мы пристрастились на нем кутить — ездить на прогулки. Миша ухаживал за Аллой, и часто мы совершали поездки втроем. Мишина мать — Татьяна Михайловна — резко возражала против избранницы сына, и много лет спустя Алла вышла замуж за своего сокурсника Гену Балазовского. Но знакомство с Аллой имело для меня далеко идущие последствия на всю жизнь.

Алла уговорила меня купить горящую турпутевку, и таким образом после третьего курса в 1957 г. я отправился в свой первый организованный туристический поход на Кавказ. Маршрут из Алагира через Гори в Новый Афон назывался ‘походом через Рокский перевал’. В походе я познакомился с сотрудницей Отдела редких книг Ленинской библиотеки Зоей Арсеньевной Покровской (род. в 1930 г.).

Поскольку знакомство с З.А.Покровской сыграло выдающуюся роль в моей будущей жизни, хочу сказать о ней чуть подробнее. Она родилась в скромной московской семье и окончила Философский факультет МГУ, где, насколько я помню, как-то пересекалась с известным политологом Ф.М.Бурлацким (род. в 1927 г.). Сразу после Университета была распределена на работу в Ленинскую библиотеку, где и проработала на одном и том же месте в одном и том же отделе около шестидесяти лет. Ее коньком была подпольная народовольческая литература, и бомбисты-народовольцы стали ее героями. Именно в этой области она и защитила кандидатскую диссертацию. Зоя была человеком кристальной честности, борцом за справедливость. Замуж за горячо любимого человека она вышла очень поздно, и детей у нее не было.

Но пока — в 1957 г. — после похода по путевке я уехал из Нового Афона в Сочи и навестил Марка Рубинштейна. Марк разрабатывал сломанную ногу, пешком ходил каждый день на гору Ахун. Но я без дела не остался. Его старший брат Яша, товарищ Яши — Эрни, девушка Эрни и я отправились в рискованный самодеятельный поход с озера Рица вдоль живописного горного хребта Ацетука на Красную Поляну. Впечатлений было невероятно много, особенно сильные — атаки пастушеских овчарок и ночлеги с пастухами за поеданием мацони. У озера Рица мы ночевали на брошенной даче Сталина, ее никто тогда не охранял и к тому времени она была частично разворована.

Зоя Покровская, с которой я познакомился в том году в походе, была человеком исключительно кампанейским, что называется, душа общества. Ее день рождения приходился на День сталинской конституции — 5 декабря — и поэтому всегда в ту пору был выходным. На этот праздничный день друзья Зои по ежегодным турпоходам собирались у нее в старом деревянном доме неподалеку от станции метро ‘Аэропорт’. Иногда захаживал ее знаменитый двоюродный брат — актер МХАТа и певец Алексей Николаевич Покровский (1924-2009).

Каждый год появлялись среди гостей новые лица из очередных Зоиных походов. Так несколько лет спустя у Зои появилась совсем тогда молоденькая девочка Оленька Воробьева. Ей было 19 лет. Зоя познакомилась с ней в 1969 г. в походе на озеро Байкал. Через десятилетие знакомства она стала моей горячо любимой женой — матерью Ксюши (3 марта 1982) и Миши (28 декабря 1984).

Приобретенный опыт походной жизни оказался вскоре очень востребованным. После четвертого курса летом 1958 г. нам предстояла длительная производственная практика. Три студента (Марк Рубинштейн, я и Ольгерд Александрович Леглер) облюбовали Северо-западное геодезическое предприятие с базой в Ленинграде и отправились выполнять высокоточную триангуляцию в сердце болотистого Кольского полуострова. На нас троих выделили одного рабочего — Юрку Козловского. Он был из Центральной России, по пьянке убил там кого-то и залег на Кольском. Мы, студенты, были моложе него, и он-то рад-радешенек был нами помыкать, диктовать свои условия, что он будет делать, а чего не будет. Главным его занятием был сон. Согласно его мыслям, в его обязанности вообще ничего не входило, кроме исправного получения зарплаты.

Геодезическая партия, в которую нас определили, располагалась на безлюдной станции Титан, чуть не доезжая города Кировска. Из Ленинграда мы ехали поездом в сторону Мурманска и, не доезжая Мурманска, от станции Апатиты пересаживались на местный поезд-‘кукушку’. После короткой передышки в поселке Титан нас на полуторке закинули до того места, куда еще шла по болотистой тундре деревянная гать. Дальше пешком с неподъемными рюкзаками (на месяц провианта + тяжелое оборудование) — по 40 кг на брата.

В первые же дни мы дошли до потери сознания от комаров, гнуса и мошки (ударение на И). Летучих кровососов были несметные полчища, и никакие средства их не брали. Казалось, они имеют иммунитет к диметилфталату. Это было настолько чудовищно, что у меня единственный раз в жизни случилась истерика. Я лег на землю, стянул с себя накомарник и был готов окончить земной путь прямо на месте. Бороться с этой напастью можно было только одним способом — терпеть.

Помощи в нашей работе ждать было неоткуда, ближайшие люди — солдатский радиопост — находились в 150 км, но дойти туда через болота можно было лишь недели за полторы-две, и то без вещей. Снабжение продуктами осуществлялось по воздуху. Их сбрасывал начальник партии с крохотного самолетика на бреющем полете. В ящике водки разбивалось несколько бутылок, но, однако, не все. Однажды из-за плохой погоды начальник партии ошибся и сбросил продукты не туда. Мы голодали несколько дней. У нас в запасе были крошки сухарей и неограниченное количество сливочного масла.

Работали мы честно и очень эффективно: с высокой точностью мерили углы в треугольниках геодезической сети. Ведь обычно работает один наблюдатель, а нас — взаимозаменяемых наблюдателей — было трое. Поэтому и заработали мы тогда прилично. Счастливые и повзрослевшие вернулись в Москву.

Так случилось, что материалы нашего труда на Кольском не заинтересовали ни Марка Рубинштейна, ни Геру Леглера. Они стали основой моей дипломной работы. Руководить моим дипломом вызвался профессор кафедры Высшей геодезии Гегам Ваграмович Багратуни, в ту пору уже проректор МИИГАиКа по учебной работе. У нас с ним возникло взаимопонимание. Он был инициатором данной мне рекомендации для поступления в аспирантуру после двух лет производственного стажа.

Путь в науку я начал прокладывать со студенческих лет. Тогда появилась моя первая публикация в 33-м выпуске ‘Трудов МИИГАиКа’. Я придумал оригинальный измерительный инструмент для наблюдений искусственных спутников Земли. Много позднее я убедился, что мой замысел имел большой смысл: подобный инструмент был действительно построен в США.

Несколько раз я успешно выступал на студенческих научных конференциях. Последний из моих докладов вызвал огромную ажиотацию. Я предлагал новые подходы к уравниванию наблюдений вместо способа наименьших квадратов, разработанного великим немцем Карлом Гауссом. Это были любопытные соображения по приложению теории вероятностей. Моим добровольным оппонентом стал пожилой и многоуважаемый профессор А.С.Чеботарев (1881-1969), автор учебника по способу наименьших квадратов. Его величали ученым-энциклопедистом.

Рассказывали байку, что Чеботарев когда-то был министром сельского хозяйства в сибирском правительстве Колчака. Это неправда, но байка была, по-видимому, эхом другой истории. В 1916 г. накануне революции в Красноярске был с большой помпой открыт учительский институт. После революции директором был избран А.С.Чеботарев, который летом 1918 г. по поручению педколлектива ездил в Омск, где размещалось правительство адмирала Колчака. Вернувшись оттуда, он информировал коллег о политике министерства в области просвещения: учебные округа, учительские институты Сибири должны были подчиняться непосредственно министерству, предполагалось сохранять выборное начало преподавателей, в учебном плане сохранялся Закон Божий. А.С.Чеботарев ставил в министерстве вопрос о приобретении для института нового здания, но ему было отказано ‘за неимением средств’. Поднимался им вопрос и о реформировании института, но разрешения получено не было.

Короче, в мою бытность студентом в МИИГАиКе проф. А.С.Чеботарев оставался знаковой общественной фигурой, одним из инициаторов создания ЦНИИГАиКа — Центрального научно-исследовательского института геодезии, аэрофотосъемки и картографии — головного ведомственного института. Спор студента с профессором всегда содержит интригу. Следить за нашим жарким спором с Чеботаревым приходили как на зрелище.

Несколько раз меня избирали председателем студенческого научного общества. Своим преемником на этом посту я подготовил Николая Лукича Макаренко. В дальнейшем Коля стал директором ЦНИИГАиКа — как я уже отметил выше, головного НИИ ведомства. Будучи в ГАИШе, по его просьбе я писал ему отзыв на кандидатскую диссертацию. Колю отлучили от директорства только недавно (около 2010 г.).

Студенческое научное общество сблизило меня с его куратором, проректором по науке Александром Александровичем Изотовым (1907-1988). Изотов был учеником ведущего геодезиста страны, члена-корреспондента Академии наук Феодосия Николаевича Красовского (похоже, очень дальнего родственника маминого первого мужа). Под руководством своего учителя А.А.Изотов осуществил вычисления эллипсоида Красовского — наилучшего приближения к геоиду, реальной фигуре Земли. После смерти Красовского (1948) Изотов завершил эту работу и в 1952 г. совместно с Красовским (посмертно) получил Сталинскую премию за книгу ‘Формы и размеры Земли по современным данным’.

Изотов был одним из немногих преподавателей МИИГАиКа, который хоть отчасти занимался научной деятельностью и любил историю науки. Несколько лет спустя после нашего знакомства Изотов сильно надулся на меня за книжечку ‘Человек измеряет Землю’. Он говорил: ‘Всю жизнь я собирался написать такую книжку, а вы меня опередили и закрыли мне дорогу’. Время прошло, и след А.А.Изотова в истории мировой геодезии затерялся.

В общем и целом соприкосновение с миром геодезической науки в МИИГАиКе не оставляло яркого впечатления. Хотя нам и читали несколько превосходных курсов: общей и сферической астрономии (Михаил Константинович Вентцель), математический курс функций комплексного переменного (изгнанный с Физфака МГУ за ‘еретические’ научные взгляды профессор Николай Андреевич Леднев), геоморфологии с основами геологии (Владимир Владимирович Пиотровский), теории фигуры Земли и гравиметрии (Всеволод Владимирович Бровар, Борис Павлович Шимбирев, Павел Федорович Шокин), математической картографии (Любовь Альвиановна Вахромеева). На этом фоне несколько преподавателей были малограмотными и косноязычными. Один бормотал так, что нельзя было разобрать слов, и только изредка его коровье мычание прерывалось совершенно загадочным: ‘Шешнадцать двох’. Таких же гиблых преподавателей я, впрочем, иногда встречал потом и в МГУ.

Не могу не остановится чуть подробнее на небанальной фигуре профессора математики Н.А.Леднева, великолепного лектора. Способный и молодой профессор, он читал лекции по математическому анализу студентам Физфака МГУ в 1945-51 гг. В течение второго семестра 1945 г. сумел по-быстрому стать кандидатом и доктором наук. Но у него случилось завихрение (которых было так много в истории Физфака) — он стал ниспровергать общую теорию относительности, о чем упоминал студентам и чему посвящал доклады на философских семинарах. В головокружении от научных и педагогических успехов он колесил с разгромными антиэйнштейновскими лекциями по стране. Опрометчиво принял предложение заменить на посту заведующего кафедрой математики Московского энергетического института неугодного ЦК ‘космополита’ В.И.Левина. Заведовал этой кафедрой с 1949 по 1954 гг. Но административная деятельность не пошла Ледневу на пользу. Ему пришлось убраться в МИИГАиК. Во второй половине жизни Леднев признал свои заблуждения.

Много лет спустя критику Эйнштейна в МГУ возродил Ректор университета (1977-92) и вице-президент Академии наук, лауреат Ленинской премии, академик А.А.Логунов. Последний окончил Физфак МГУ в 1951 г. и, надо полагать, учился у Н.А.Леднева. Традиция! Впрочем теория относительности как раньше существовала, так и существует поныне.

О скудости научной мысли в МИИГАиКе свидетельствует краткий эпизод из воспоминаний Г.Р.Успенского в его книжке ‘Космические хроники’. Этот эпизод относится ко времени моего пребывания уже в аспирантуре.

Г.Р.Успенский (я был шапочно знаком с ним) был начальником отдела в ЦНИИМАШе. Первый замминистра генерал Тюлин прочитал в ту пору о развитии в США спутниковой геодезии и поручил Успенскому разобраться, почему ничего в этом важном направлении не делается у нас. Успенский для начала отправился в МИИГАиК.

Из его воспоминаний: ‘Директор этого института Большаков с удивлением воспринял идею использования спутников для геодезии и долго путано объяснял достоинства традиционной триангуляции. Он увлеченно рисовал и писал на доске треугольники, синусы и косинусы, и доходчиво рассказывал, как по одной стороне и двум прилегающим к ней углам можно определить две другие стороны и угол между ними. Меня же интересовали другие вопросы — целесообразный состав измеряемых параметров, методы оценки точности привязки, оптимальная структура геодезической сети. Здесь директор был бессилен. Наконец, мне хотелось понять основы геодезии — как был построен референц-эллипсоид Красовского, что было принято в качестве исходной точки отсчета, что служило базисной длиной, что было принято за уровень океана и как этот эллипсоид ориентирован в теле Земли. К большому удивлению и здесь директор испытывал большие затруднения и стал допытываться и недоумевать, зачем это нужно все знать промышленности. Поэтому дальнейшая дискуссия о терзавших меня проблемах геофизики в части темпов и направленности взаимного движения материков и островов, а также об эволюции положения земной оси была бесполезна’.

Отчаявшись, Большаков сплавил Успенского на кафедру аэросъемки Б.Н.Родионова. Там его встретили ласково, но тоже ничем реально помочь не могли и переадресовали к сподвижнику Красовского — А.А.Изотову. ‘Сквозь клубы табачного дыма от папиросы, вставленной в затертый пластмассовый мундштук, я увидел съежившегося над казенным столом кафедры ‘Высшая геодезия’ старого человека, который хриплым голосом в пространство мимо меня произносил слабо связанные между собой фразы о его замечательном шефе Красовском, о трудностях организации работы по геодезической съемке нашей огромной страны, о неожиданных результатах обработки необозримого массива триангуляционных измерений, когда ходы с запада и с востока дали нестыковку на Енисее большую тысячи метров, и еще о многом для меня непонятном и неглавном. Главное же так и повисло в дыму то ли из-за рассеянности рассказчика, то ли из-за его забывчивости, то ли в силу каких-то других причин’.

МИИГАиК показал себя совершенно неспособным к восприятию нового. Мысли Успенского о спутниковой геодезии не нашли там никакого понимания. Дело пошло на лад только после визита Успенского в Военно-топографическое управление Генерального штаба к полковнику Б.Г.Афанасьеву. О моем личном общении с этим запоминающимся человеком я расскажу чуть позже.

Согласно сегодняшним рейтинговым оценкам даже лучшие российские ВУЗы не входят в число первых 150 университетов мира. К великому сожалению, это похоже на правду. Как всегда, в России горазды преуспеть в отдельных частях — ‘подковать блоху’ — но создать комплексную систему высокого уровня сплошь да рядом не удается. Это относится и к системе образования во всем ее многообразии и целостности. Где уж тут тягаться забытому Богом МИИГАиКу.

Мы должны были закончить институт летом 1959 г., но неожиданно срок обучения продлили на несколько месяцев. Не помню как, но мне удалось избежать продления и окончить институт по старому учебному плану.

Подавляющее большинство наших студентов мужского пола без неподобающего ‘пятого пункта’ в анкете (национальность) распределили в ракетные войска. Их раскидало по всей стране, и для части из них это оказалось в дальнейшем громадным бедствием. Невезучие служили при ракетах в таежной глухомани на Дальнем Востоке и в Сибири, много пили и кончили преимущественно майорами. Мужчин с пятым пунктом сюда не брали, и я был исключением.

Меня вызвал полковник Щеглов — заведующий военной кафедрой — и объяснил, что поскольку я круглый отличник, я могу — если, конечно, захочу — претендовать на распределение в армию. Мне не откажут. Но я не хотел.

Выбор на распределении был ничтожный. Меня рекомендовали в аспирантуру, но два года до этого я должен был оттрубить в Читинском аэрогеодезическом предприятии. Как патриот с хорошо промытыми мозгами, я считал это своим гражданским долгом.

Просветление наступило внезапно. Иду по Институту и встречаю своего однокурсника Мишу Ратынского. ‘Куда тебя распределили?’ — спрашиваю. ‘Оставили в Институте в аспирантуре’. Меня это как громом поразило. Меня оставлять нельзя без двух лет производственного стажа, а его, блатника, можно.

Пошел на Кузнецкий мост в здание КГБ в отдел кадров Главного управления геодезии и картографии при Совете министров СССР. Так и так, говорю, я единственный кормилец в семье у матери, мать тяжело больна (есть справка из поликлиники: сужение сосудов головного мозга) — как я могу оставить ее на два года беспомощную одну (кстати, все это было сущей правдой). Распределение подписал, но в Читу ехать не могу. ‘Хорошо, — говорят. — У нас в Москве работы нет. Ищи себе работу, где хочешь. Найдешь, мы тебя туда перераспределим’.

Не успел я осознать, что к чему, как приходит телеграмма со смешной опечаткой: ‘Срочно приезжайте геополифон’. Оказывается, на геодезическом полигоне под Лопасней заболел один из руководителей, и меня срочно вызывали заместить его. Я справился и успешно — с отличным заработком — проработал два месяца. Одно плохо. Я не сошелся характером с другим руководителем, секретарем парторганизации института В.Д.Большаковым. Делить нам было абсолютно нечего, но мы явно недолюбливали друг друга. В страшном сне я не мог представить себе, что в недалеком будущем он окажется ректором МИИГАиКа и злопамятно станет вышвыривать меня из аспирантуры.

Позднее лето 1959 г. Я гордый сам собой инженер и волен как птица. Алла Померанцева по телефону позвала меня в длинную очередь в кинотеатр ‘Ударник’ купить билеты на какой-то там заграничный кинофестиваль. Почему бы и нет? Кончилось это двумя десятилетиями первой — неудачной — женитьбы (1960-1981).

Глава 11. В поисках работы. Женитьба. ГАИШ

Поиск работы гонял меня взад-вперед по Москве из одного учреждения в другое. Никаких сайтов, компьютерных сетей, баз данных, электронного поиска тогда и в помине не было. Волка кормили ноги.

Луч надежды блеснул в районе Старомонетного и Пыжевского переулков, где в одном просторном здании размещалось сразу несколько геологических научных заведений. Пару комнат занимала академическая Лаборатория вулканологии. Формально ведал ею в те годы не по возрасту крепкий старец Владимир Иванович Влодавец (1883-1992). Он был создателем и первым директором Камчатской вулканологической станции АН СССР (1935), но в 1959 г. ему стукнуло уже 76 лет, он безвылазно жил в Москве и во вверенном его попечению богоугодном учреждении практически не появлялся. Главным действующим лицом в Лаборатории была бой-баба Софья Ивановна Набоко (1909-2005), известный вулканолог.

Энергичнейшая Софья Ивановна без труда убедила меня, что Петропавловск-Камчатский — столица Камчатки — заменит мне научный рай на Земле. Перед извержением вулкана происходят подвижки почвы. Если мы надлежаще организуем высокоточную геодезическую съемку и научимся регистрировать эти подвижки, мы научимся предсказывать извержения! Это ли ни настоящая наука?! В Лаборатории будет наиболее современное геодезическое оборудование, неограниченные ресурсы, и возглавлять все это великолепие буду я сам — молодой инженер астрономо-геодезист. Есть от чего развесить уши на гвоздик. Мы восторженно ударили по рукам.

Не прошло и нескольких дней как Главное управление геодезии и картографии перераспределило меня в Лабораторию вулканологии Академии наук и я стал ее штатным сотрудником. Я предвкушал приемку прецизионного оборудования и его испытания. Ездить на Камчатку придется только в летний сезон. Большую часть времени буду проводить в Москве. Но не тут-то было. В действительности оказалось, что ехать надо уже завтра: без оборудования и без ресурсов. И надолго. Россказни Набоко обернулись блефом. Софье Ивановне требовалось любой ценой срочно заполнить штатную вакансию на Камчатке, иначе она сгорала. В обволакивании же дел густым туманом она преуспела.

Я решил разбираться с Влодавцем. Нехотя, тот принял меня дома в роскошной старорежимной квартире с мебелью красного дерева и мягкими кожаными креслами. Сообщил, что не в курсе дела, ничего не знает, ничего не ведает, все вопросы к Софье Ивановне. Единственно, что мы решили, так это то, что он меня уволит. Теперь у меня на руках оказалась трудовая книжка со стажем работы в Академии наук в несколько дней. Софья Ивановна отыгралась: уволен я был в связи с отказом выехать в экспедицию. (Но ставка-таки у нее в результате сгорела).

К слову сказать, много-много лет спустя Институт вулканологии и геодинамики Российской Академии наук возглавит ‘вулканавт’ Генрих Семенович Штейнберг (род. в 1935 г.), мой шапочный знакомый. В узких кругах компетентных лиц он известен тем, что успешно прошел медицинское обследование в качестве одного из кандидатов для отбора в группу космонавтов-ученых. Никто из этой группы, однако, в космос так никогда и не полетел.

Снова бесконечная беготня по Москве, и снова неожиданное разрешение от бремени. Этажом выше в нашем подъезде в Трубниковском доме жила Фания Григорьевна Гинзбург. Работала она в Институте переливания крови, переименованном впоследствии в Центральный институт гематологии и переливания крови Минздрава СССР. Она дружила с мамой и слышала о моих мытарствах. Сын Фании Григорьевны погиб на фронте в начале войны, и ко мне она относилась словно к своему сыну.

Фания Григорьевна, не имея ничего общего с профилем моего образования, вдруг вспомнила о подруге, которая была близка с И.С.Шкловским. Шкловский работал в московской астрономической Мекке — Государственном астрономическом институте имени П.К.Штернберга МГУ: центре московской астрономии, о котором я даже и мечтать-то не смел.

ГАИШ — один из нескольких научных институтов МГУ наподобие НИИЯФа (Научно-исследовательского института ядерной физики) или Института механики. Он состоит из двух как бы переплетенных между собой структур: собственно исследовательского института с несколькими отделами и лабораториями и Астрономического отделения МГУ с несколькими учебными кафедрами.

Подруга Ф.Г.Гинзбург рассказала Шкловскому обо мне. Шкловский пошел к своему бывшему сокурснику и сотруднику ГАИШа Юрию Ивановичу Продану (1922-2005). Последний пригласил меня в ГАИШ на беседу. Я ему подошел по всем статьям (кроме пятого пункта, разумеется).

Ю.И.Продан был руководителем группы исследования колебаний широт и имел неразрешимые кадровые проблемы. Наблюдения широты — это астрометрия, самая занудная и рутинная часть современной астрономии. Студенты ГАИШа на астрометрию никогда не шли и теперь не идут, они идут на модную астрофизику или звездную астрономию. А я в МИИГАиКе имел именно астрометрическую подготовку. Меня не надо было ни учить, ни переучивать. Юрий Иванович Продан двинулся к зав. кафедрой астрометрии, секретарю партбюро, колоритному персонажу ГАИШа, профессору Константину Алексеевичу Куликову (1902-1987) в просторечии именуемому ‘дядей Костей’. Так его называли заглаза все от мала до велика.

Был ‘дядя Костя’ широкой души костромским мужиком, рабфаковцем. По партийной разнарядке пришел в 1930 г. в МГУ, да так здесь на всю жизнь и осел. В 1935 г. получил диплом Мехмата. В 1938-1945 и 1951-1955 гг. занимал пост зам. директора ГАИШа по научной работе. С 1948 г. — профессор Механико-математического факультета МГУ, в 1953-1965 гг. — зав. кафедрой астрометрии и зав. Астрономическим отделением ГАИШа. С 1951 г. — зам. главного редактора ‘Астрономического журнала’. За свою недюжинную административную хватку дядя Костя пользовался среди руководства ГАИШа непререкаемым авторитетом. Любил рассказывать притчи. Как тогда было повсеместно распространено, чужими руками много писал.

В годы войны дядя Костя руководил Службой времени ГАИШа и был эвакуирован с ней в Свердловск. После войны настал момент ее оттуда вызволять, а как вернуть ее обратно в Москву никто не знал. Дядя Костя поехал в министерство. Видный чиновник обещал ему написать письмо. Дядя Костя смутился: ‘Зачем самому писать? А помощники-то на что?’

Тут опытный бюрократ ему и растолковал. Есть, дескать, письма, которые должен понимать и пищущий, и читающий. Это напишет любой дурак. Есть письма, которые должен понимать пищущий и не понимать читающий. Их пишет мой помощник. А есть письма, которые не должен понимать ни пишущий, ни читающий. Такие письма пишу я сам.

Поучительный рассказ. Такими историями дядя Костя был напичкан.

Услышав мою неблагозвучную фамилию, дядя Костя Продана высмеял, но тот вдруг взорвался, стал топать ногами и кричать, даже перейдя с дядей Костей на ты вместо вы. ‘Наблюдать на зенит-телескопе некому, в кои-то веки нашелся годный наблюдатель, а тут ты, дядя Костя, не хочешь пальцем о палец ударить. Если не пристроишь его к нам на работу, иди и наблюдай сам!’ Дядя Костя не любил криков и напрягся.

Проблема заключалась в том, что при активном участии Шкловского в 1956 г. ГАИШ — чтобы выпятить роль астрофизики и акцентировать физическую компоненту астрономического образования — был переведен с Мехмата университета на Физфак. На фоне математиков, астрономы с их телескопами и лабораторным оборудованием были, так сказать, экспериментаторами, ‘первыми парнями на деревне’. На Физфаке они оказались последними. Более того, Физфак был тогда едва ли ни самым твердолобым факультетом университета. Физфак вел оголтелую борьбу с физиками из Академии наук в период пика атомного проекта. Символическим стал факт, что Физфак забаллотировал на должность профессора факультета даже академика Л.Д.Ландау.

Думаю, что есть историческая закономерность. Если какая-то группа лиц вдруг оказывается выделенной и кристаллизуется в одном месте, в другом месте возникает концентрация людей, исповедующих другие принципы. Возникает, своего рода, социальная сепарация. Так получилось, что физикам нерусской национальности не чинили специальных препятствий при приеме в Академию наук, тогда как на Физфаке МГУ вышло наоборот.

Перевод университетских астрономов на Физфак во многих отношениях не сыграл ожидаемой положительной роли. Как позднее частенько любил говорить Шкловский, за что боролись, на то и напоролись. Вакансия Продана была именно на Физфаке. О том, чтобы зачислить меня на Физфак, не могло быть и речи.

Дядя Костя убедил дирекцию перевести на Физфак гаишевскую лаборантку Милу Басурманову (Людмилу Павловну Басурманову-Грибко), накинув ей к зарплате несколько рублей. А меня взять на освободившуюся должность старшего лаборанта непосредственно в структуру ГАИШа. Такое зачисление шло без согласования с Физфаком, и влияние дяди Кости в ГАИШе было для этой цели достаточным.

Главное управление геодезии и картографии (ГУГК) с охами и ахами снова перераспределило меня, на этот раз не в Академию наук, а в МГУ.

Заведующей отделом кадров ГАИШа была Елена Андреевна Сорокина — вдова лидера ГАИШевских гравиметристов профессора Л.В.Сорокина (1886-1954). Она тотчас дала мне наглядный пример советского права. Ничтоже сумняшеся, сожгла мою трудовую книжку из Лаборатории вулканологии и открыла новую. До чего же весомо было слово дяди Кости! Эпизод с С.И.Набоко навсегда исчез из моей трудовой биографии. Таким чудом, изначально по протекции И.С.Шкловского, в начале 1960 г. я приступил к работе старшим лаборантом кафедры астрометрии ГАИШ МГУ с окладом 83 рубля в месяц. Был я на новенького определен материально-ответственным лицом. По общественной же линии был вскоре избран секретарем комсомольской организации, которая объединяла и студентов, и сотрудников.

Хлопоты с поисками работы происходили на фоне бурно развивающихся событий личной жизни. Заняв вместе с Аллой Померанцевой, ныне Балазовской, очередь на кинофестиваль в кинотеатре ‘Ударник’, я обратил внимание на стайку симпатичных девушек. Когда они расходились, я успел прыгнуть в троллейбус за одной из них и выспросил все о той, которая мне приглянулась. Девушки оказались в ‘Ударнике’, поскольку все учились неподалеку на дирижерско-хоровом отделении музыкального училища, располагавшемся на Якиманке. (В том же училище и на том же курсе училась будущая известная актриса Лариса Голубкина). Объект моего интереса звали Ириной Андреевной Медведевой, 1939 г. рождения, живет в трех минутах ходьбы от метро ‘Сокольники’. Дальнейшее не составляло труда. Она легко отозвалась на мое внимание, поскольку я оказался первым ухажером в ее жизни. Она стала первым более или менее серьезным увлечением и для меня.

С высоты жизненного опыта сегодня в 74 года мне видно, насколько все это было несерьезно и поспешно. Мы не имели времени узнать друг друга. Мы совершенно не подходили друг к другу ни по взглядам на жизнь, ни по темпераменту. Нам негде и не на что было жить. Это была не любовь, а зов плоти неумелых юнцов: молодо — зелено. Однако, считая себя честным человеком, я не помышлял об отступлении. После знакомства с родителями зимой 1959 г. свадьбу назначили на конец апреля. ‘Только не в мае, — говорила ее мать Инна Петровна, — а то будете всю жизнь маяться’. Апрель, впрочем, с этой точки зрения оказался не лучше — мы не скандалили, но маялись. Я не сомневаюсь, что не доставлял радости Ирине, она не радовала меня. У нас было скучное совместное сосуществование.

Отца моей жены звали Андрей Александрович Медведев. Он играл на фортепьяно, до войны тапером ‘озвучивал’ немые кинофильмы. Счастливо прошел всю войну, без ранений и контузий. На фронте вступил в партию. После войны нашел хлебную должность — хозяйственного зам. директора Московского городского дома учителя. При мне перешел на еще лучшую — зам. директора по хозяйственной части Центрального клуба МВД СССР по улице Дзержинского, дом 13. Он был заядлым картежником и виртуозно играл в преферанс.

Мать моей жены звали Инна (Вильгельмина) Петровна Брук, преподаватель фортепьяно. Она была родом из большой семьи прибалтийских немцев. Замечательная женщина: мягкая, добрая, отзывчивая. Она сразу определила, что мы с Ириной долго вместе не проживем.

В молодости Инна Петровна потеряла глаз. Ей сделали абсолютно незаметный протез, я не замечал этой ее проблемы очень долго, но психологический след от травмы остался в ее душе на целую жизнь. Она страдала комплексами, усугублявшимися поведением мужа.

Андрей Александрович не жил с женой. Он иногда появлялся, давал кое-какие деньги, оставлял постирать белье и исчезал на несколько дней. Ночевать никогда не оставался. Считалось, что он ночами напролет играет в карты, что частично было правдой. Жизненный принцип Инны Петровны открылся мне не скоро: поступай, как хочешь, но только не разводись. В конечном счете после смерти сестры от рака она не выдержала и приняла пригоршню снотворного. Врач предпочел не заметить пустых оберток от снадобья и констатировал смерть от сердечной недостаточности. Ирина искренне сильно переживала, но, в силу особенностей характера, доверительных душевных отношений с матерью у нее никогда не было. Так же, как и со мной.

Наша свадьба в конце апреля 1960 г. состоялась дома у Ирины и продолжалась три дня: для родных, для взрослых друзей и для молодежи. Народу было очень много — открыли двери в соседние комнаты. Из людей известных у нас на свадьбе были М.С.Петровых и дочь министра обороны, маршала Д.Ф.Устинова — высокопоставленная Верочка училась в хоровом училище вместе с Ириной. Потом она окончила Московскую консерваторию, стала вокалисткой, успела получить звание заслуженной артистки РСФСР.

Много лет спустя ее брат, член-корреспондент Николай Дмитриевич Устинов (по прозвищу ‘Никодим’, 1931-1992) стал директором ИИЕиТа и, тем самым, моим шефом. Оба — брат и сестра Устиновы — ушли из жизни сравнительно молодыми.

Пышная свадьба не принесла нам счастья. С той поры я очень недоверчиво отношусь к свадьбам. Лучше тихо, да счастливо.

Жить после свадьбы мы стали у Инны Петровны в одной комнате с ней в Сокольниках. Адрес: 4-ый Полевой переулок. Это чуть поодаль от ‘плешки’ у метро ‘Сокольники’, рядом со старым трамвайным кругом. Там недалеко разыгрывается один из эпизодов ‘Места встречи изменить нельзя’, где бандиты заталкивают молодого героя Шарапова в хлебный фургон. Райончик был сомнительных достоинств. Квартирка убогонькая, без ванной, разумеется, коммунальная, в общей сложности четыре семьи.

Инна Петровна от всего сердца отделила нам четыре квадратных метра тонкой деревянной выгородкой. Помещался там только раскладной диван. При раскрытом диване ступить было негде. Я покинул Трубниковский и перебрался в Сокольники, а мама осталась в одиночестве, поскольку бабушка жила в те годы у другой дочери — тети Марины — на Кудринке. Она туда переехала после возвращения мамы в Трубниковский от Крестинского.

Публика в сокольническом доме была разная. В соседней коммунальной квартире проживала молодая мать-одиночка с негритенком, плодом скоротечной любви на всемирном Фестивале молодежи и студентов 1957 г. — первом массовым международном событии в Москве после смерти Сталина. Это был первый широкий контакт с другим миром, частенько, можно сказать, половой контакт. Простых советских людей всячески старались от секса оградить. Как рассказывал мне непосредственный участник этих расправ, девиц тогда отлавливали комсомольцы, стригли машинкой полголовы наголо, чтобы вывести их из игры хоть на несколько дней, отвозили за город в лес.

А отдельную квартиру под нами с многолюдным семейством Кошелевых в трех поколениях занимал видный инженер-гидростроитель. Вся квартира сверху донизу была обставлена куклами-марионетками, бабушка до революции начинала актрисой выездного кукольного театра. Глава семьи строил в подарок от щедрот Хрущева президенту Насеру высотную Асуанскую плотину в Египте. Изредка в письмах упоминал жуткие климатические условия. У наших, не так, как у колонизаторов, кондиционеров да пробковых шлемов не водилось. Зарабатывал он в инвалюте, по тем временам ему можно было только завидовать. Жена и дочь модно одевалась на чеки из ‘Березки’. Как вернулся, умер. Обычный московский быт, череда сюжетов для городских повестей Юрия Трифонова.

В таком антураже 30 марта 1961 г. в родильном отделении городской клинической больницы No 33 имени А.А.Остроумова на Стромынке, дом 7 у нас появился на свет сын Кирилл. Нашу совместную с Ириной жизнь сгладили пешие прогулки с коляской по Сокольникам. Можно сказать, что именно рождение Кирилла предотвратило наш развод на два десятилетия. Много лет спустя после описываемых событий Ирина, не говоря мне ни слова о своей беременности, сделала аборт (они были тогда легальны). Этот поступок никак не укрепил наши взаимоотношения.

На фоне советской жизни того времени наш ранний брак с Ириной ничем не выделялся. Подобных было множество. Внимание молодых семей было поглощено бытовыми неурядицами, на культурную и духовную жизнь времени практически не оставалось. Жизнь утекала между пальцами. Если хотелось отвести душу, я общался со школьными или институтскими друзьями. Эти тесные отношения сохранились на всю жизнь.

Самым значимым событием в нашей дальнейшей семейной жизни было поступление Ирины в Московскую консерваторию. Играть на фортепьяно она не любила и играла посредственно. Шансов поступить честно, безо всякого блата у нее не было никаких. Как всегда, активно вмешалась в дело моя мама. Как же ей было не позаботиться о моей жене, к которой она от всего сердца благоволила.

Мама нашла ключ к преподавательнице консерватории — жене рано ушедшего из жизни талантливого композитора, детдомовца, лауреата Сталинской премии Германа Галынина (1922 — 1966). Откровенных взяток при поступлении в Консерваторию в ту пору еще не брали, но обходные маневры имелись. Наташа Галынина сосватала Ирину (и ее подругу по хоровому училищу и очереди в ‘Ударнике’ Иру Бобыкину) к профессору консерватории, который за приличествующее вознаграждение стал готовить обеих (так дешевле) частным образом к поступлению. Результат оказался налицо. Обе Ирины Андреевны — Медведева и Бобыкина — успешно выдержали вступительные экзамены и поступили очницами на Теоретико-композиторский факультет Московской консерватории.

Я же тем временем трубил старшим лаборантом в ГАИШе. Работа предоставляла мне массу удовольствий, например, возможность посещать лекции ГАИШевских корифеев. Я сильно наверстал упущенное и восполнил пробелы моего астрономического образования, от которого меня отлучили при неудачном поступлении в МГУ. Но были и трудности.

Первая же трудность, с которой мне пришлось столкнуться, была совершенно дурацкой. На меня навесили материальную ответственность за ценности стоимостью под миллион рублей — от мелочевки до десятков крупных оптических инструментов. За их утрату и в тюрьму можно было загреметь. Я не мог перечить своему благодетелю Ю.И.Продану и отказаться подписать ‘втемную’ акт приемки, но хотел разобраться, существует ли это оборудование где-нибудь в стенах ГАИШа. Разбирательство отняло много месяцев упорного труда, и многих позиций в моем списке на месте не оказалось.

Я занялся списанием отсутствующего, но, по-видимому, никто никогда не делал этого со дня постройки нового здания ГАИШа на Ленинских горах. Никто не знал как это делается, и все совали палки в колеса. Надо было предоставить для списания обломки якобы сломанных приборов, о которых никто ничего не знал.

В этой связи я несколько раз схлестывался с зам. директора ГАИШ по хозяйственной части П.С.Солуяновым. Из-за его характерной подписи он имел прозвище ‘Тринадцать палочек’. При строительстве нового здания МГУ Солуянов был чинушей высокого ранга, но в чем-то перед кем-то проштрафился и был сослан на понижение в ГАИШ. Но его самомнение от этого мало пострадало. Он по-прежнему мнил себя вершителем судеб.

В моих глазах Солуянов несет личную ответственность за гибель замечательного парня, с которым мы работали в одной комнате — техника по слаботочным системам университета Жени Лапкина. Женя был рукодельник от Бога, но его несло в политику и экономику. Он прекрасно владел марксистской теорией и открыто критиковал ее несоответствие с текущей практикой. Солуянов строчил на него доносы как на диссидента. Жене пришлось уйти из ГАИШа. Он перевелся в другое подразделение университета, но теорией общественной жизни заниматься не бросил. Солуянов же продолжал сигнализировать в КГБ об его опасном вольнодумстве.

В разгар брежневского застоя при чрезвычайно темных обстоятельствах вдали от дома — в районе, где он никогда не бывал и где ему совершенно нечего было делать — Женя погиб под колесами автомобиля. Виновника дорожно-траспортного происшествия не нашли. Его жена Стеша осталась вдовой с несколькими детьми. Подобным же образом (на кольцевой дороге — МКАДе) в какое-то время погиб конфликтный сотрудник Института философии Академии наук.

Основной работой для меня в ГАИШе были ночные наблюдения ‘пар Талькотта’ на зенит-телескопе. Нет ничего досаднее, чем вести астрономические наблюдения в большом городе далеко от дома. С вечера выспишься и наешься. Приезжаешь на работу, а по небу бродят облака. Ждешь-ждешь как дурак, неба для наблюдений нет. Прикорнуть на работе негде. Последним поездом метро заполночь спешишь домой. Спать не можешь, есть не можешь, а рано с утра все равно обратно на работу. Я днем вел занятия со студентами и делал все, что велело начальство. Приходит Константин Алексеевич Куликов. Говорит своим костромским говорком: ‘Дорогуша моя. Тут Большая Советская Энциклопедия просит обновить статейки из прошлого издания. Стар я уже, да и подслеповат стал. Возьми, сделай, что считаешь нужным. Я тебе верю’. Знаю, что и статьи-то он не сам писал. Да какое это имеет значение. Делаю, как могу, получше. Приобретаю опыт.

Избрали секретарем малочисленной комсомольской организации сотрудников и студентов ГАИШ. Всего три десятка человек. Сижу в таком качестве на заседаниях дирекции. Дмитрий Яковлевич Мартынов, директор, меня не стесняется. Чего стесняться, дело житейское. Обсуждает: почти все советские космологи — евреи, нашелся среди них в ГАИШе единственный русский Игорь Новиков. Наш долг обеспечить ему зеленую улицу. На дворе 1960 г. — разгар хрущевской оттепели. До брежневского разворота назад лицом к сталинизму еще далеко, но мышление прежнее, сталинское, прошлое не кануло бесследно.

Мой ‘крестный отец’ И.С.Шкловский рекомендовал мне, как комсомольскому вожаку, пригласить с докладом его сокурсника и друга Матеса Менделевича Агреста (1915-2005) , который первым в мире завел разговор о палеоконтакте и был проездом в Москве. (Они оба учились в аспирантуре ГАИШа в военное время, когда еврейская проблема во весь рост еще не стояла. Евреи сплошь да рядом занимали руководящие должности в промышленности, были Героями Советского Союза и т.д. При тотальной депортации населения Крыма, например, пострадали не только крымские татары, но и армяне, и греки, и болгары. В Крыму после чистки разрешено было жить людям лишь трех национальностей: русским, украинцам, и евреям). Много лет спустя Агрест станет героем одной из новелл Шкловского — ‘Наш советский раввин’. Там же Шкловский упомянет и о тяге Агреста к инопланетянам.

Начало штудий Агреста по части связей с внеземными цивилизациями было прихотливым. По образованию он был небесным механиком и занимался кольцами Сатурна. После защиты диссертации работал в качестве вычислителя в атомном проекте с трижды Героем Соцтруда академиком Я.Б.Зельдовичем (1914-1987). Соединив свои знания в этих двух сферах, Агрест пришел к фантастическому выводу, что камни в кольцах Сатурна могли бы служить ‘щитом’ от ядерного нападения на эту планету. А что, если они и были некогда созданы именно для этой цели? Отталкиваясь от этого абсолютно завирального постулата и привлекая свое незаурядное знакомство с древнейшей религиозной литературой, Агрест пришел к мысли о палеоконтакте — возможной встрече древних землян с высокотехнологичными пришельцами из иных миров. (Очень похоже, что завиральные выкладки Агреста имели определенное эвристическое влияние на любителя эпатажа Шкловского, который озаботился поставить проблему внеземных цивилизаций на более солидную научную почву).

М.М.Агрест доказывал, что разрушение Содома и Гоморры, описанное в Библии, могло быть следствием атомного взрыва. Выпускник Любавической ешивы (1929) и большой спец по Талмуду, он выдвигал много интересных мыслей. Впервые со своими взглядами он выступил в июле 1959 г. на семинаре Сухумского физико-технического института, где тогда работал. (Из-за религиозности его изгнали из секретного атомного центра Арзамас-16 — главной проектной организации по ядерному оружию). Потом, 6 февраля 1960 г., в ‘Литературной газете’ появилась его публикация ‘Следы ведут в космос’. Она наделала много шума, особенно в западной прессе. В советской же печати началась дискредитация Агреста как автора антинаучной гипотезы. Так или иначе, тема заслуживала внимания, и отчего Агреста было не пригласить. Я пригласил.

Народу набилось, яблоку негде упасть. Будучи председателем собрания, я обратил внимание на появление в зале лектора Московского планетария Ивана Федоровича Шевлякова. Мы были знакомы, и я знал его как ревнителя идеологической девственности. После доклада Агреста он-то и показал всем ГАИШевцам кузькину мать. Не говорил, а орал про подкоп под советские идеологические устои. Следом не замедлил донести на нас в партком МГУ.

Мы ждали, чья возьмет. С одной стороны, вольнодумцев принято было показательно ставить на место. С другой, разве может коммунист какого-то жалкого планетария указывать коммунистам и комсомольцам научного института МГУ, что такое хорошо, и что такое плохо, то есть что именно астрономы в узком научном кругу имеют право обсуждать, а что не имеют. Времена все-таки были не сталинские, и на тот раз пронесло. Верх взяла вторая точка зрения. Партком МГУ врезал Шевлякову через партком планетария за скандал на чужой территории, за вмешательство не в свои дела. Ему объяснили, что не по чину берет. Но моя репутация оказалась подмоченной, прокол был налицо, — не того приглашал.

Много позже — в 1992 г. — М.М.Агрест эмигрировал в США и жил в Чарльстоне, штат Южная Каролина. Помнил о выступлении в ГАИШе. Откуда-то выведал номер моего домашнего телефона и несколько раз звонил мне в Колорадо. Говорил медленно и вяло. Чувствовалось, он переживает, что практически полностью предан забвению как в России, так и на Западе. Мир обернулся лицом к его эпигонам. Главным среди них, должно быть, следует признать Эриха фон Дэникена (род. в 1935 г.), который вслед за Агрестом — а, может, и независимо от него — популяризировал визиты ‘древних космонавтов’, не заботясь о научной достоверности фактов и не стесняясь в средствах. В Москве когда-то ломились на его псевдодокументальный фильм ‘Воспоминания о будущем’. Агрест был первым, но фон Дэникен обеспечил себе громкую рекламу. Его книги переведены на 32 языка и вышли общим тиражом более 60 миллионов экземпляров.

Много крови в ГАИШе попортил мне скандал со студенткой Астрономического отделения Мариной Яковлевной Рутковской. Ее студенческая группа ненавидела Марину лютой ненавистью и вознамерилась исключить из комсомола. В условиях советского времени исключение из комсомола (или партии) практически означало ‘волчий билет’. Для Рутковской это оборачивалось бы исключением из МГУ. Я встал на дыбы: ‘Как можно калечить студентке жизнь, даже если у нее скверный характер. Сформулируйте, что с ней не так, и каковы могли бы быть причины исключения’. Короче, я ее отстоял. По окончании МГУ ее распределили в астрономическую редакцию издательства ‘Мир’. Там-то она меня потом сполна и ‘отблагодарила’, солидаризировавшись с Владимиром Вольфовичем Жириновским, который работал тогда в этом издательстве юрисконсультом.

ГАИШ — научно-исследовательский институт МГУ. Параллельно это учебная структура МГУ — Астрономическое отделение, занятое подготовкой студентов-астрономов. И со студентами было много дополнительных хлопот. На меня спихнули двухнедельную летнюю астрометрическую практику. Одна студентка вообще ничего не наблюдала, а результаты толково подделала. Имея достаточный опыт, я ее подлог раскусил и заставил зимой все перенаблюдать. Месть ее была ‘страшной’.

Зимой холодно, и наблюдатели, отправляясь к телескопу в павильон, вместо своих ботинок надевали меховые унты. Ботинки же оставляли в комнате наблюдателей. Ушлая студентка нашла мои ботинки и спрятала их. И смех, и грех. Кончил наблюдать, а уехать домой не могу: в унтах на метро не поедешь, да и ботинки жаль, а где они — неведомо. Звали студентку Инна Александровна Ященко (в последующем по мужу-французу Торран). Спортсменка, она была чрезвычайно предприимчива. Уже во время работы в режимном ИКИ я случайно стал свидетелем с каким исступленным упорством она отстаивала свое право уехать вслед за мужем во Францию. В дальнейшей жизни она взяла на себя роль ясновидящей и целительницы в Белоруссии.

Не следует спешить с выводом, что студенты доставляли мне одни только тяготы. Среди них встречались талантливые и воистину выдающиеся личности. Самый лучший пример моих ярких учеников по курсу астрометрии — астрофизик Леня Озерной (1939-2002, выпуск ГАИШ 1963 года). Мы остались с ним друзьями на всю последующую жизнь. Несколько раз по приезде в США я останавливался у него дома под Вашингтоном в Мэриленде.

Леня (Леонид Моисеевич), сын профессора, начал свой научный путь в отделе у академика В.Л.Гинзбурга (Физический институт им. Лебедева Академии наук), где работал и А.Д.Сахаров. В 60-е гг. публиковал работы по теории квазаров, активных ядер галактик и коллапсу звезд. Впервые предсказал излучение гравитационных волн во время вспышек сверхновых, внес вклад в теорию устойчивости и эволюции замагниченных сверхмассивных звезд, занимался эволюцией плотных шаровых скоплений. Леня хорошо знал художественную литературу, и его брошюра ‘Происхождение и жизнь галактик’ (1978) полна литературных реминисценций. Она стоит у меня на полке с дарственной надписью ‘Дорогому Саше…’.

За свои ранние работы Озерной удостоился приглашения на Запад и хотел уехать. Долго сидел в отказе. Устраивал голодовки. Его случай получил международную огласку, за него персонально вступился Международный Астрономический Союз. В этой связи В.А.Амбарцумян — лидер советской астрономии — лично ходил ‘наверх’ и взмолился: ‘Отпустите его, а то меня совсем замучили’.

В январе 1986 г. известный американский сенатор-демократ от штата Массачусетс Эдвард Кеннеди — младший брат погибшего в 1963 г. Президента США — беседовал по поводу Озерного напрямую с М.С.Горбачевым. Через семь месяцев Леня с женой и двумя дочками, наконец-то, уехал. В США он начал преподавать в Бостонском и Гарвардском университетах. Работал в знаменитой атомной лаборатории Лос Аламос. В начале 90-х перебрался в столицу и стал консультантом Годдардского центра космических полетов (НАСА). С 1993 стал преподавать в Школе компьютерных наук и информатики Университета им. Джорджа Мэйсона. В 2001 г. получил там должность полного профессора. Именно сюда его жена Марианна передала весь его научный архив.

Леня Озерной умел и любил выдвигать новые идеи. В.М.Липунов из ГАИШа вспоминал, что как-то Леня сказал ему: ‘Самое ценное, что есть в науке — это умение поставить новую задачу. Этому невозможно научить и здесь (в США) этого почти нет’. Нет этого, кстати, почти и нигде в мире.

Леня ушел из жизни в возрасте 62 лет от рака. Не исключено, что болезнь стала результатом тяжелых стрессов. В последний раз мы случайно встретились с ним в 2000 г. на улице в английском Манчестере в ходе очередного съезда Международного Астрономического Союза. Он был поглощен разговором со знаменитой американской исследовательницей галактик Верой Рубин и отвлекся лишь ненадолго. Довольно известная ныне в США политический репортер Илана Озерная — его старшая дочь. Ее перу принадлежит несколько книг о событиях в горячих точках планеты. На диво отважная женщина.

За короткое время пребывания в ГАИШе я решился на авантюру и подготовил новую лекцию для Планетария о том, как измерили Землю. Меня зачислили внештатным лектором с оплатой 6 с полтиной рублей в час. Каждая четвертая лекция шефская (бесплатная). Обычно одни и те же лекции в зависимости от обстоятельств читали разные лекторы. Но единственную геодезическую лекцию Планетария я читал только один как в Большом зале, так и на выездах. Такое положение сохранялось на моей памяти в дальнейшем всегда, никто из астрономов не хотел связываться с геодезией.

К молодым ГАИШевским годам относится начало побочной линии моей писательской деятельности — детские игры и детские книжки. О том, чтобы придумать сложную детскую игру, я задумывался еще в школе. Мне уже приходилось писать, что раз в год 19 февраля я обязательно приходил в гости на день рождения к своей ровеснице Арине (дочери поэтессы М.С.Петровых). В конце 40-х они жили в коммунальной квартире в Гранатном переулке. Сосед по коммунальной квартире давал детям играть в старинные настольные игры. Не знаю, каким чудом они у него сохранились, но одна из них особенно поражала мое воображение.

Это была дореволюционная игра, в современной терминологии, типа ‘монопольки’. Игроки были купцами, которые верхом ездили по Европе с ярмарки на ярмарку, продавая и запасаясь разными товарами. Они перемещались в зоны разных религий, и им приходилось преодолевать много других преград. В моих глазах игра была потрясающей, познавательной, и я хотел воспроизвести нечто подобное.

Наконец, работая в ГАИШе, я додумался перелицевать поразившую меня в детстве игру применительно к полетам по Солнечной системе. Я придумал важный новый элемент. Обычно игры строятся на движении путем бросания кубика (у игровиков это называется ‘гусёк’). В моей игре были подвижные цели движения: после каждого хода Венера, Земля и Марс перемещались по своим орбитам с разной скоростью, воспроизводя законы Кеплера. Космическим кораблям надо было, не перерасходовав горючего, улететь с Земли, посетить (в любом порядке) Венеру и Марс, и вернуться на Землю. У Кассиля из ‘Швамбрании’ я слизнул идею препятствий, которые преодолеваются ответами на вопросы, начинающиеся с буквы, определяемой вертушкой.

Подходил я к своему замыслу творчески. Так, на вертушке у Кассиля помещены все буквы в алфавитном порядке. Это плохо, поскольку в конце алфавита есть ‘трудная’ зона, в которой ответы, начинающиеся с этих букв, как правило, отсутствуют. Крутя вертушку, игроки жульничают, чтобы не попасть в эту зону. Я разбросал на вертушке только ходовые буквы в случайном порядке. И так далее. Короче, настольная игра ‘В Космос!’ получилась сложной, но необычной: для юных интеллектуалов.

Настырный, я отождествил в Москве единственное издательство, выпускающее такого рода продукцию. Оно называлось ‘Детский мир’ и теснилось в нескольких комнатенках у пересечения Бутырского вала с Новослободской улицей (по диагонали через перекресток от места жительства моей будущей жены Оленьки). В издательстве я быстро сориентировался с редакцией настольно-печатных игр и книжек-раскрасок. Ее возглавляла грозного вида монументальная дама — Екатерина Георгиевна Карганова. Играми занималась старший редактор Регина Израилевна Кордун.

Я стал им рассказывать о своей игре, но они только хохотали и показывали на меня пальцами как на недоумка. Всерьез обидевшись, я сказал: ‘Чего смеетесь? Давайте сядем за стол и поиграем’. Они вдруг согласились. Я их убедил, что космическая тематика актуальна, и никто ничего лучшего в обозримом будущем им не предложит.

Работа над игрой началась с грандиозного конфуза. Поскольку в игре были вопросники, я вложил в нее ‘Справочник юного капитана космического корабля’. Там можно было вычитать названия звезд и созвездий, имена космонавтов, названия запущенных космических кораблей и прочие сведения для ответов на вопросы. Полезная книжица. Ее стала ‘левой ногой’ редактировать Регина Израилевна Кордун — женщина в возрасте, ни уха, ни рыла не смыслящая в редактируемом тексте. Результат невозможно было себе даже вообразить. Она напортачила так, что дальше ехать было некуда. Текст стал коллекцией глупостей и фактических ошибок. (В последующей жизни я сталкивался с таким неоднократно).

Я метался по дому как зверь в клетке, не зная, что предпринять. Издавать такую чушь было заведомо недопустимо. Обнажать невежество редактора — чревато. Наконец, я набрался терпения изложить возражения в письменном виде на десятке страниц машинописи. Число своих замечаний я хорошо помню — их было 88 (это число созвездий на небе).

Я старался как мог смягчить моральный удар в целом неплохой женщине — редактору игр для малолетних, которая в прошлой жизни никогда близко не сталкивалась с наукой. Регина Израилевна заклеймила меня ‘хулиганом от науки’. Но ряд замечаний был настолько очевиден, что ей пришлось вернуться к работе над текстом, и теперь гораздо более осторожно. Мы помирились.

Издание игры ‘В Космос!’ заняло несколько лет. Она увидела свет в 1965 г. и переиздавалась десятилетиями. После очередных 100 тысяч тиража я получал процент гонорара. В общей сложности с 1965 по 1986 гг. эта игра была выпущена тиражом 800 тысяч экземпляров. Но главное не это. С редакцией Е.Г.Каргановой и издательством в целом (оно было переименовано в ‘Малыш’ и переехало в отдельное здание в Давыдкове) меня связали тесные узы дружбы и взимопонимания.

Я издал у них еще три игры. ‘Приключения на Луне’ начали выходить в 1980 г. (общий тираж к исходу 1985 г. — 399,5 тысяч), ‘Швамбрания’ — в 1982 г. (общий тираж к 1988 — 428,1 тысяч), игра ‘Астрономия’ — в 1984. Двумя изданиями они выпустили русский вариант моей книжки-панорамы ‘Люди и звезды’, переведенной на более чем десяток языков мира (художник Саша Беслик). Рецензировал чужие предложения (моему вкусу доверяли).

Решение производственных трудностей в описанной области стоило большой крови и изворотливости. В игру ‘Приключения на Луне’ я вложил два разноцветных кубика. Игра не печатается. Через год еду на фабрику детких игрушек в Коптеве. Нахожу главного инженера. Спрашиваю: ‘В чем дело?’

— Вы хотите, чтобы ваша игра пошла?

— Конечно, хочу.

— Нам пластмассу завозят раз в год. В прошлом году грузовик красной, в этом году грузовик синей. Обе вместе мы никогда не найдем.

Пришлось быстренько переделывать игру так, чтобы в ней был одноцветный кубик. Предложения, связанные с магнитами или зеркальцами, вообще считались утопией.

Игра ‘Астрономия’ была придумана по заказу типографии игральных карт в Ленинграде. Эта типография сохранялась в прежнем виде с петровских времен. Ей надо было утилизировать бумажное сырье, которое по качеству не подходило для игральных карт. Я поехал туда из любопытства и получил от персональной экскурсии огромное удовольствие. Кстати, именно там печатали этикетки с использованием золотой фольги, например, для шампанского или банок со шпротами.

Литература астрономического содержания для детей стала в 70-е и 80-е гг. существенной стороной моей жизни. Мало кто из профессиональных астрономов может похвастаться такой результативностью в этой специфической сфере популяризации науки. Исключение составляет мой добрый знакомый Ефрем Павлович Левитан — на протяжении полувека бессменный заместитель главного редактора научно-популярного журнала ‘Земля и Вселенная’. Ефрем на голову превосходит меня в объеме написанного им по астрономии для детей. Он ввел меня в состав редколлегии своего журнала, и я остаюсь в этой ипостаси поныне, регулярно уделяя журналу посильное содействие. Моя последняя статья в нем опубликована в 2011 г.

К сожалению, несколько моих больших творческих проектов в области астрономической литературы для детей — например, серия астрономических книжек-панорам — не осуществились из-за развала Советского Союза, хотя одна из книжек-панорам о законе всемирного тяготения была полностью готова. Конструировал и рисовал ее талантливый художник Борис Михайлович Котляр. Вместе с ним мы издали позднее атлас для детей ‘Человек и Вселенная’ (1994). Задумано все было хорошо, но типографски атлас оказался исполнен из рук вон плохо. Он предназначался для массового переиздания на иностранных языках, но все это в ту трудную годину ушло в песок.

Тем временем в 1960-61 гг. в ГАИШе мой непосредственный шеф Юрий Иванович Продан по-прежнему испытывал кадровый голод, и я рекрутировал ему двух выпускниц МИИГАиКа: астрономо-геодезистку Инессу Михайловну Калинину и инженерную геодезистку Лидию Васильевну Рыхлову. Инесса была на один курс старше меня, с Лидой мы учились на одном и том же курсе.

Это был первый в моей жизни опыт решения кадровых вопросов. Так сложилось, что в дальнейшем мне довелось укомплектовать сотрудниками еще три научных подразделения (лабораторию Ю.Н.Липского в ГАИШе, лабораторию К.П.Флоренского в Институте космических исследований и свою собственную группу в Институте истории естествознания и техники). В общей сложности я открыл дорогу в науку нескольким будущим докторам наук и не менее чем трем десяткам кандидатов. Судьбы их, естественно, сложились очень по-разному.

Инесса Калинина не пошла дальше кандидатской диссертации, рано покинула ГАИШ, вышла на пенсию и рано ушла из жизни. На склоне жизни она рекомендовала мне взять к себе в аспирантуру А.В.Кузьмина, который действительно оказался способным и продуктивным историком астрономии. Но сама Инесса, к сожалению, не оставила заметного следа в астрономии. А к Лиде Рыхловой судьба оказалась несоизмеримо более благосклонной. Она вышла замуж за подававшего огромные надежды молодого сотрудника ГАИШа Гарика (Гаврилу Сергеевича) Хромова (1937-2014) — сына известного метеоролога, заведующего одной из кафедр МГУ, достойнейшего человека Сергея Петровича Хромова (1904-1977). Молодожены жили у отца Гарика в профессорском корпусе при главном здании МГУ.

В силу своей жизненной позиции С.П.Хромов официально дал сыну кондовое имя Гаврила. Таким образом, когда его называли Гаврилой — это вовсе не обидная кличка, а подлинное имя. Не могу сказать, что мы были закадычными друзьями, но, сменяя друг друга в роли комсомольских ‘вожаков’ ГАИШа, были хорошими знакомыми. После его женитьбы на Лиде между нами, можно сказать, словно пробежала черная кошка.

Вслед за мужем Лида ушла из ГАИШа на работу в Астрономический Совет АН СССР, который впоследствии был преобразован в Институт астрономии РАН. Гарик Хромов был одним из заместителей Председателя Астросовета и в этом качестве как бы одним из административных лидеров советской астрономии. Он проявлял подчеркнутую независимость и перебежал дорогу всесильной А.Г.Масевич (1918 — 2008) — гроссмейстеру по части админстративной интриги, кстати, заместительнице первой женщины-космонавта В.В.Терешковой по Комитету советских женщин.

А.Г.Масевич — Макиавелли в юбке — женщина в советской астрономии легендарная. Скромная по своим научным достижениям, она десятилетиями оставалась на Олимпе советской науки. Алла Генриховна очень изобретательно нашла путь избавиться от Хромова. Его объявили невоздержанным на язык ‘самозванцем’ и с треском изгнали из Астросовета. Ему не удалось ни стать заместителем директора ГАИШа, ни защитить докторскую диссертацию.

Перечить Алле Генриховне было гибельно, с рук это никому не сходило. Я своими ушами слышал как третировал ее за свою судьбу ветеран разведки Борис Николаевич Журавлев. Судя по его жизненному пути, он был человеком отнюдь не заурядным. Окончив молодым разведывательную Школу особого назначения, он работал перед войной по линии разведорганов в советском посольстве в Берлине. Был связником Вилли Леманна (‘Брайтенбаха’) — сотрудника гестапо и одного из важнейших советских агентов в фашистской Германии (частично прототипа Штирлица). За три дня до начала войны Журавлев получил от Брайтенбаха точные сведения о нападении на СССР. После начала войны Журавлев участвовал в эвакуации советского посольства из Берлина через Болгарию. Короче, был человеком бывалым и заслуженным. А против Аллы Генриховны не устоял.

Масевич пригласила Журавлева на работу секретарем Астросовета по иностранным делам, а когда он ей чем-то не потрафил — выгнала. Я обязуюсь найти подходящее место и в дальнейшем рассказать о феномене Аллы Генриховны Масевич гораздо более подробно (см. главу 31).

В конфликте мужа с Масевич Лида встала на сторону своей покровительницы и вскоре развелась с Хромовым, оставив ему на попечение подростка-сына. В дальнейшем при поддержке А.Г.Масевич она сделала головокружительную карьеру в Институте астрономии РАН. Л.В.Рыхлова стала доктором физико-математических наук, заведующей Отделом, экспертом Высшей аттестационной комиссии, сопредседателем Астрономического общества и вообще заметной в российской астрономии фигурой. Как известно, пути Господни неисповедимы!

Карьера Рыхловой среди нескольких других женских протеже Масевич уступает разве-что карьере эстонки Эне Эргмы. Аспирантка Масевич, Эргма вернулась в родную Эстонию и после обретения республикой независимости успешно занялась политикой. Она стала академиком Эстонской академии наук, вице-президентом этой академии и несколько раз избиралась спикером Эстонского парламента. Видимо, опыт общения с Аллой Генриховной сослужил ей хорошую службу.

Оставшись не при делах, Гаврила Сергеевич Хромов написал и опубликовал обличительную книжку с разносом Академии наук, всеми благами которой он долгое время пользовался без всякого зазрения совести (‘Наука, которую мы теряем’, Москва, Космосинформ, 1995). Я вовсе не защитник Академии в ее существующем виде и должен признать, что критика Хромовым всей организации науки в СССР достаточно основательна и в ряде отношений совершенно справедлива. Но чрезмерно агрессивный тон его книжки мне, как и многим другим, пришелся не по вкусу. Во всем надо знать меру. Потом Хромов продолжал методически перемывать кости Академии в периодических изданиях. Не по доброй воле сменив несколько мест работы, он уже ряд лет (сегодня 2010 г.) трудится ведущим научным сотрудником в Институте проблем развития науки РАН (ИПРАН РАН, основан в 1991 г. как Центр исследований и статистики науки под руководством доктора экономических наук Левана Элизбаровича Миндели) и публикуется в соавторстве со своим директором.

Однако вернемся в ГАИШ. Добила меня там история с бурным комсомольским собранием на тему о судьбах недавних комсомольцев-студентов, которые были оставлены на работе в родном институте. Картину иначе как безотрадной назвать было нельзя. Многие продолжали работать старшими лаборантами с зарплатой по 83 рубля уже после защиты кандидатских диссертаций по 15-20 лет. Старших лаборантов эксплуатировали в хвост и в гриву, но хода им не давали. Надо было почитать за честь, что работаешь в МГУ.

После собрания подошел ко мне Славуся (В.В.Арсентьев) — партийный функционер и член редколлегии университетской многотиражки. ‘Вопрос со всеми согласован, тема важная, давай материал собрания в нашу университетскую газету’. Как же молод и наивен я был тогда! Написал без прикрас о том, что говорилось вслух на собрании. Уж не знаю как Славуся умудрился, что статья в газете проскочила. В парткоме университета разразилась буря: очернение МГУ, да еще и чужаком — пришельцем, который здесь и не учился. Вызвали на ковер директора ГАИШа Д.Я.Мартынова (1906-1989). Он оправдывался, что отсутствовал, с ним, дескать, текста для газеты никто не согласовывал.

Славуся вскоре после этого события покинул ГАИШ и ушел преподавать математику в Университет Дружбы народов им. Лумумбы, как тогда говорили, в лумумбарий. А мне стало ясно, что моя комсомольская деятельность до добра не довела. Возможности для роста в ГАИШе, и так-то сами по себе мизерные, были для меня напрочь перекрыты. Я оказался человеком с идеологической слабиной. Таким в Московском университете было не место.

Я видел, что в моем положении единственным способом выбиться в люди была защита диссертации. Надо идти в очную аспирантуру, иначе диссертацию быстро не написать. Я окончил Институт с рекомендацией для поступления в очную аспирантуру по кафедре астрономии после двух лет работы. Эти годы промелькнули, и я стал аспирантом Московского института инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии, то есть того самого, где я учился. В трудовой книжке значилось, что я проработал два года в МГУ. С таким багажом поступление прошло как по маслу. Было и еще одно приятное обстоятельство. Владимир Владимирович Подобед (1918-1992), самый продвинутый астрометрист ГАИШа, неожиданно написал мне письмо, что готов сохранить мою ГАИШевскую научную тему по колебаниям широты и быть моим научным руководителем.

Так я оказался очным аспирантом кафедры астрономии МИИГАиКа с двумя научными руководителями: А.Н.Кузнецов от МИИГАиКа и В.В.Подобед от ГАИШа. Для выполнения диссертационной работы я был официально откомандирован к ГАИШ МГУ. Разве можно было вообразить что-то лучшее? На три года я стал вольным стрелком с обилием свободного времени. Свободное время и щедрая финансовая помощь родственников со стороны отца позволили мне купить в рассрочку двухкомнатную кооперативную квартиру у метро ‘Речной вокзал’. Любимый сын Кирилл рос. Жена Ирина очно училась в Консерватории. Почти три года я чувствовал себя свободным человеком и дышал полной грудью.

Глава 12. Аспирантская благодать

Будучи на бумаге аспирантом МИИГАиКа, на деле я продолжал работать в ГАИШе, где все было знакомо и привычно. Таким образом, два года работы в штате и три года очной аспирантуры слились для меня в единый 5-летний период жизни, который справедливо назвать ГАИШевским.

Помимо работы над диссертацией, перво-наперво надо было решить проблему крыши над головой. В аспирантуре у меня появилось свободное время, чтобы заняться этим вплотную, но что именно надлежало предпринять? Мать Ирины — Инна Петровна — даже слышать не хотела о возможности нашего отъезда из Сокольников. Она была убеждена, что всю оставшуюся жизнь Ирина будет пришпилена к ее юбке. Но существование за выгородкой на четырех квадратных метрах, где негде было даже повернуться, не казалось мне приемлемым вариантом. Так продолжаться не могло. Ирина была индифферентна к происходящему. Тогда я решился на крутой поворот. Я уехал жить к маме в Трубниковский. Семья оказалась на грани развала на второй год после рождения Кирилла.

Мама предложила пробиться на прием и проконсультироваться с депутатом. Среди депутатов по нашему округу — не помню уж теперь какого уровня — был известный драматург Афанасий Дмитриевич Салынский (1920-1993) — тогда главный редактор журнала ‘Театр’ и автор произведений на морально-этические и социальные темы. Он был широко известен своей патриотической пьесой ‘Барабанщица’ (1958). Нежданно-негаданно Салынский сам предложил посетить нас дома, чтобы ознакомиться с жилищными условиями на месте.

Мы выразили надежду, что рано или поздно в нашей коммунальной квартире в Трубниковском освободится маленькая комнатушка, и ее можно будет заполучить. Депутат был предельно откровенен и отверг такую идею как совершенно нереальную. ‘Я не должен этого говорить, но для вас есть единственный реальный путь — вступить в жилищный кооператив’. ‘А деньги откуда?’ ‘Взять в долг. Лучше иметь долг, но жить нормально, чем не иметь ни долга, ни жилья’.

Салынский предложил, обещал и действительно сделал так, что я был принят в жилищный кооператив Союза писателей. Для этого пришлось прежде всего создать перенаселение у нас в Трубниковском, т.е. прописать в одну 21-метровую комнату и жену Ирину, и сына Кирилла. Это было ужасно: горькие рыдания Инны Петровны, нерешительность Ирины, возражения ее отца Андрея Александровича, который, конечно же, на всякий случай поддакивал жене. Я твердо стоял на том, что в Сокольники никогда не вернусь. Или общая прописка в Трубниковском, или жизнь порознь без перспектив. Инна Петровна не переставала рыдать, но сдалась.

Не в пример многим другим секретарям и деятелям Союза писателей, А.Д.Салынский был для своей эпохи исключительно прогрессивным человеком. В 1963 г. под занавес хрущевской оттепели он опубликовал острую злободневную пьесу ‘Ложь для узкого круга’. Наши добрые с ним отношения сохранились надолго. Весной 1979 г. Салынский пригласил меня к себе на дачу в Переделкино, чтобы за вкусным обедом и прогулкой обсудить детали поведения его нового героя-ученого — что может и чего не может быть в кругу физиков. В ту встречу он подарил мне свой томик ‘Драмы и комедии’ (Москва, Искусство, 1977) с надписью:

‘Дорогому Александру Гурштейну, сохранившему в генах отцовскую страсть к литературе. С уважением А.Салынский. 29.3.79’.

Будучи уже в 90-е гг. сам депутатом и несколько раз крупно помогая своим избирателям с жильем, я всегда мысленно равнялся на пример А.Д.Салынского.

В 1982 г. Салынский пригласил нас (мы были уже с Олей) на премьеру своей пьесы ‘Летние прогулки’ в Малом театре с Виталием Соломиным в главной роли. Запомнилось, что мы сидели на прекрасных местах не то во втором, не то в третьем ряду партера. Ушел А.Д.Салынский из жизни в 1993 г. в возрасте 73 лет. Его пьесы были глотком свежего воздуха в затхлой атмосфере советской драматургии.

А.Д.Салынский был отнюдь не единственным писателем, который консультировался со мной по астрономии. Можно сказать, мне везло на подобные встречи. Еще один пример — известный тогда детский писатель Георгий Александрович Балл (1927-2011). Не знаю, кто рекомендовал ему обратиться именно ко мне, но он позвонил и попросил о встрече. Задумчивый и философичный, Балл провел у нас на улице Рылеева много часов в расспросах о различных астрономических явлениях. Не помню уже, над чем он тогда работал. Помню только, как он увлеченно рассказывал о своих регулярных визитах в Беловежскую пущу и учил меня, как это лучше организовать.

Ценный житейский совет Салынского о возможности вступления в кооператив радикально изменил направление моих усилий. По этому поводу, с подачи Салынского, я несколько раз общался с широко известным в литературных кругах секретарем Московского отделения Союза писателей по организационным вопросам Виктором Николаевичем Ильиным (1904-1990). Именно Ильин, как рассказывали, однажды пожаловался Сталину на аморальное поведение многих писателей, на что Сталин ответил: ‘Других писателей, товарищ Ильин, у меня для вас нет’.

Ильин был генерал-майором госбезопасности и заслуженным работником культуры РСФСР. Участник гражданской войны. Служба в органах отмечена орденами, почетным оружием и девятью годами заключения (по его словам, отказался давать ложные показания против друга). Ильин добросовестно исполнил поручение Салынского, и молодая семья сына писателя Гурштейна была общим собранием пайщиков принята в писательский жилкооператив. Через год стало ясно, что постройки очередного кирпичного корпуса этого престижного кооператива у метро ‘Аэропорт’ придется ожидать, возможно, десятилетиями. Хоть деньги, слава Богу, не пришлось вносить авансом.

В это время (1960-61 гг.) Хрущев после впечатляющего турне по США только-только раскочегарил массовое жилищное строительство путем внедрения домостроительных комбинатов и дешевых типовых проектов. Как острили, Хрущев внедрил говану — совмещенный санузел. Салынский толкнул мои мысли в правильном направлении и, напрягшись, я самостоятельно отыскал какой-то кооператив ‘Рога и копыта’ (если быть точным — ‘Культура’), дом у которого был практически закончен и куда можно было приткнуться. Дом был самый примитивный: пятиэтажный и панельный, без балконов и без лифта. Это дало повод моему товарищу, остряку Эмилю издеваться: ‘Гурштейн пошел на панель’. Но этот вариант был реальным, относительно недорогим и скорым.

Общая стоимость двухкомнатной квартиры (45,2 кв. метра общей площади, 29,3 кв. метра жилой) в ценах 1963 года — 4 403 рубля (напоминаю, мне платили в аспирантуре стипендию 83 рубля в месяц). Первый взнос — 1850 рублей. Кое-что наскребли по сусекам сами. Основную сумму с согласия своей семьи, как я уже писал, дал дядя Миша (папин старший брат-бухгалтер). Сравнивая цены не забудьте, что в 1960 г. Хрущев провел деноминацию рубля в соотношении 1:10, у всех цен срезали на конце один ноль.

В 1963 г. на втором году моей аспирантуры мы с Ириной и двухлетним Кириллом переехали в собственную квартиру. Мы были счастливы новенькой двухкомнатной кооперативной ‘хрущобой’ — на четвертом этаже панельной пятиэтажки у будущей конечной станции метро ‘Речной вокзал’ подле Парка Дружбы, высаженного лишь недавно участниками 6-го Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве 1957 г. В этой связи наша улица называлась Фестивальной. Это почти у кольцевой дороги по Ленинградскому шоссе. Ездить туда приходилось в битком набитом троллейбусе No 6 от Сокола. Микрорайон, как водится, утопал в грязи. Асфальтовых дорожек не было и в помине.

Общее название нашего микрорайона Химки-Ховрино (Хи-Хо). Как-то раз одна очень интеллигентная старушка на вопрос, где она живет — а она жила в подобном же районе-новостройке — саркастически ответила: в Бубенцове-Жопине. Сегодня, спустя почти полвека, наш бывший микрорайон стал, конечно, получше, но в целом, можно сказать, остался столь же неблагоустроенным. Такова природа большинства новых районов Москвы, их редко доводят до кондиции.

В 1963-64 гг. мебели для квартиры у нас, разумеется, не было. Не было и денег, чтобы ее приобрести. Но когда ты молод и здоров, всё это мелочи быта. В целом, казалось бы, жизнь, наконец-то, распахнула нам свои объятия.

После переезда в собственную квартиру у Речного вокзала я сблизился с жильцом с пятого этажа из соседнего подъезда — Сергеем Александровичем Морозовым (1905-1983), который учил меня кое-каким секретам литературного ремесла. Я уже упоминал о нем мельком ранее в главе о школе. С.А. был тенью из маминого далекого прошлого, — они когда-то вместе учились на литературных курсах, но никогда не дружили. Я с ним познакомился независимо от мамы. При нашем знакомстве ему было уже под шестьдесят.

В молодости С.А. работал в центральных газетах, был связан с фотожурналистикой, знаком с родоначальником дизайна и рекламы в СССР Александром Родченко (1891-1956). Но в газетах С.А. не прижился. Чтобы удержаться на плаву в советской прессе надо было ловчить, приспосабливаться, быть прилипалой и пронырой. А он всю жизнь оставался старомодным, отчасти занудливым и саркастичным интеллигентом-сочинителем. Диссидентом он сроду не был, но — пройдя богатую жизненную школу — цену всему происходящему на его глазах знал прекрасно. В Союз писателей его не принимали. Он был всего-навсего членом Союза журналистов, а это было по рангу гораздо ниже Союза писателей.

С.А. был давно в разводе, жил вдвоем со взрослым сыном Алешей (в последующем — профессором психологии, завкафедрой тренинговых форм обучения и социально-психологического консалтинга Московского городского психолого-педагогического университета — молодого ВУЗа, созданного на базе Психологического института Российской академии образования). Нигде после газет больше в штате не служил и кормился исключительно литературными заработками. В редких упоминаниях в интернете его именуют историком и теоретиком фотоискусства или музыковедом. На самом деле он не был ни тем, ни другим. В американской терминологии он был автором, т.е. не будучи профессионалом в какой-то специальной области знаний, писал беллетризованные книги на привлекавшие его темы. На моей памяти он издал несколько книг по истории художественной фотографии и две книги в серии ‘Жизнь замечательных людей’ — о композиторах Прокофьеве (1967) и Бахе (1975).

Из уст Сергея Александровича я впервые услышал совершенно неизвестную тогда душераздирающую историю двух вдов Прокофьева (‘казус Прокофьева’). Выдающийся композитор вернулся в 1936 г. в Москву из эмиграции с красавицей-женой испанского происхождения (по матери она была полуфранцуженкой, полуполькой). Она была певицей (меццо-сопрано). Звали ее Каролина Кодина (сценический псевдоним Лина Льюбера). Она свободно говорила на нескольких языках, включая русский, и называла себя на русский манер Линой Ивановной. С благословения матери Прокофьев вступил с ней в брак осенью 1923 г. в Баварии. У супругов было двое сыновей-подростков.

Вскоре после возвращения на родину Прокофьев охладел к жене. Во время войны они подолгу жили даже в разных городах. Прокофьев увлекся своей либреттисткой — волевой и очень жизнеутверждающей Мирой Александровной (Абрамовной) Мендельсон, дочкой профессора-экономиста из Киева, окончившей в Москве Литинститут (в иностранной печати будировались слухи, будто она была племянницей Кагановича). Ее настоящее имя — Мария-Сесилия. В момент знакомства с Прокофьевым в 1939 г. ей было 24 года, ему — 48. Композитор хотел развода, но в инстанциях объяснили, что его брак с иностранкой недействителен, и 15 января 1948, без официального развода, Прокофьев оформил второй брак с Мирой Александровной. Поставленный по чьей-то злой воле в дурацкое положение, Прокофьев женился во второй раз, будучи юридически женатым.

Через месяц после оформления нового брака Прокофьева, мать его детей Лину Ивановну посадили, представив иностранной шпионкой, неизвестно как проникшей на территорию СССР. Ей дали 20 лет лагерей строгого режима. Она мотала срок за полярным кругом в поселке Абезь близ Воркуты.

Прокофьев скоропостижно умер от кровоизлияния в мозг, едва не дожив до 62 лет, через 40 минут после смерти Сталина. После 8 лет лагерей Лину Ивановну освободили и реабилитировали. Тут-то и выяснилось, что Прокофьев, естественно, того никоим образом не желая, был де-юре двоеженцем. Обе вдовы терпеть не могли друг друга, и секретарю Союза композиторов Тихону Хренникову стоило неимоверных дипломатических усилий держать строптивых женщин в узде. У каждой были свои козыри: у первой — дети, у второй — права на творческое наследие.

Лина Ивановна намного пережила Миру Александровну, скончавшуюся в 53 года вскоре после выхода в свет книги моего старшего друга С.А.Морозова. Она умерла от разрыва сердца в своем кабинете с телефонной трубкой в руке, во время разговора, посвященного делам музыкальной школы имени Прокофьева. В отличие от нее Лина Ивановна оказалась воистину долгожительницей. Потрясающая по своему облику женщина, певица в 1975 г. вырвалась на Запад и с ясным умом прожила до девяносто одного года. Она была непременным украшением всех музыкальных мероприятий, связанных и не связанных с именем Прокофьева. Ей было о чем вспомнить. В круг ее общения входили Рахманинов, Стравинский, Горовиц и Тосканини, Дягилев и Бальмонт, Пабло Пикассо и Анри Матисс, Мейерхольд и Эйзенштейн.

Рассказанное — один из уродливых пароксизмов советского времени. Для добросовестного написания книги о Прокофьеве Сергею Александровичу Морозову пришлось контактировать и с первой женой, и со второй. Каждая требовала с него честного слова о неприятии противной стороны. После выхода книги обе обвинили его в лукавстве и коварстве .

Книга С.А.Морозова о Прокофьеве, естественно, написана в типичной советской стилистике. Понять из нее подлинную жизненную драму композитора совершенно невозможно. Все в книге приукрашено, зализано, трансформировано, вписано в канву общегосударственного идеологического вранья. Даже ужас положения с двумя женами незнакомый с делом читатель уловить не может. В книге вообще нет никаких подробностей о женитьбе Прокофьева на Лине Ивановне. Сегодня читать эту книгу вряд ли имеет смысл.

Сергею Александровичу никогда не приходило в голову править мои тексты, но в характерные приемы профессии он меня посвящал. Давал дельные советы по поводу взаимоотношений в литературной среде — ‘террариуме единомышленников’ (это сказала Фаина Раневская по другому поводу). Позже я расскажу как в 1973 г. он буквально спас меня в драматической коллизии с главным редактором издательства ‘Просвещение’ при первом издании моей книги ‘Извечные тайны неба’. Эта книга написана отчасти под его надзором. И судьба у нее оказалась достаточно счастливой. Она выдержала три издания в двух разных издательствах с общим тиражом под полмиллиона экземпляров. Была также переведена на испанский язык.

На склоне лет С.А. женился на женщине значительно моложе себя и уехал к ней на другой край Москвы, оставив собственную кооперативную квартиру сыну. Он скончался внезапно, не болея, от сердечного приступа в духоте на станции метро ‘Маяковская’. Вызванная медицинская бригада добиралась долго и не успела помочь. Он ушел из жизни безмолвно на лавке под колонной в подземном вестибюле.

А в ГАИШе тем временем научная жизнь била ключом — интенсивная и разнообразная. Самой колоритной научной фигурой института был ‘доктор’ — И.С.Шкловский, научный руководитель Отдела радиоастрономии. Став моим ‘крестным отцом’, он не переставал проявлять обо мне трогательную заботу. С ним связано несколько важных эпизодов, о которых я расскажу не в хронологическом порядке.

Еще в бытность мою старшим лаборантом ГАИШа 15 февраля 1961 г. должно было свершиться редкое астрономическое событие — полное солнечное затмение, видимое с территории СССР. Наземная экспедиция ГАИШа отправилась наблюдать его в Ростов-на-Дону (там астрометрическую часть обеспечивал В.В.Нестеров). Погода в феврале ненадежна, и Шкловский сумел раздобыть самолет. Газеты писали о ‘погоне’ за затмением. На самом деле самолет летел поперек полосы затмения, так, чтобы с одного борта было видно Солнце, а с противоположного — почерневшее небо. Меня Шкловский по доброте душевной прихватил для обеспечения ‘службы времени’. В действительности для меня это была упоительная прогулка.

Метеоцентр не обещал хорошей погоды в Москве. Был риск вообще не подняться в воздух. Поэтому вылетели заблаговременно накануне. Первый и последний раз в жизни я — и все участники — имели командировочное удостоверение, выписанное в десяток крупнейших городов юга страны (мы не знали, где будет лучше ночевать с гарантированной погодой для вылета назавтра, это определилось уже в полете). Приземлились в Тбилиси. Надо было устроить на ночлег ораву свалившихся с неба шалопаев. Шкловский мобилизовал ректора местного университета, директора Абастуманской астрофизической обсерватории, академика Е.К.Харадзе (1907-2001). Наутро вылетели спокойно, аэронавигационных ошибок не было, и наши наблюдения состоялись. В отличие от бедолаг на земле, в Ростове-на-Дону. Там впервые в стране попытались разогнать облака, разбрасывая с самолета сухую углекислоту. Результатом стал обильный мокрый снег, продолжавшийся на протяжении всех фаз затмения. Об успешной самолетной экспедиции Шкловского сообщали все центральные газеты.

В самолете при возвращении, окруженный восторженной молодежью, Шкловский наизусть взахлеб декламировал ‘Капитанов’ и другие стихи Николая Гумилева. Они не были запрещенными, но нигде в то время не печатались, ходили только в списках. Это было потрясающе — мое первое знакомство с одним из лидеров Серебряного века русской поэзии. Позже Шкловский процитировал строчку Гумилева в статье о Венере в газете ‘Известия’. В научно-популярной статье литературные цензоры эту строчку не заметили, но после выхода газеты в свет скандал был грандиозный. Через какое-то время такой же скандал случился и с моей статьей на первой полосе ‘Известий’ о ‘Луноходе’, где я цитировал стихи М.А.Волошина.

Талантливый во всем, за что брался, Шкловский был неплохим художником и очеркистом. Книжка его новелл, собранных воедино под общим названием ‘Эшелон’, стала в последующем бестселлером и была переведена на английский язык под крикливым названием ‘Пять миллиардов бутылок водки до Луны: Байки советского ученого’ (1991).

Шкловский в те давние годы будоражил общественность идеей об искусственном происхождении спутников Марса — Фобоса и Деймоса. Никакой лженаучности в этой идее не было. Существовало две группы позиционных наблюдений этих спутников — старые и новые. Новые были точными, а старые — с грубыми ошибками. Сравнивать их неправомерно, но за неимением лучшего можно было попытаться сравнить. Получалось, что движение спутников тормозится. Если принять это за правду, следовал логический вывод, что их средняя плотность чрезвычайно мала. При их известном объеме это означало, что они полые, т.е. искусственные. Идея широко муссировалась в газетах и популярных журналах.

Сам Шкловский в своих новеллах позднее вспоминал: ‘В дело пошли даже мои пресловутые ‘искусственные спутники Марса’, наделавшие так много шума в 1959 г. Да, тогда я неплохо порезвился — мне надо было отвлечься от тяжелой душевной депрессии, вызванной смертью матери. Вместе с тем ‘искусственные спутники Марса’ были не только шуткой — я серьезно задумывался над фантастическими возможностями разумной жизни во Вселенной’ (новелла ‘Поиски внеземных цивилизаций’).

Мысль об искусственном происхождении спутников Марса оказалась, в конечном счете, вздорной, но Шкловскому не терпелось привлечь всеобщее внимание к проблеме внеземных цивилизаций. Он работал над первым изданием своей выдающейся книги ‘Вселенная. Жизнь. Разум’ (появилась в издательстве ‘Наука’ в 1962 г.). Кстати, в США судьба этой книги небанальна. Ее перевод организовал еще малоизвестный тогда авантюрный профессор Корнельского университета Карл Саган (1934-1996), но, не спрашивая на то разрешения Шкловского, добавил к ней большие куски собственного текста. В итоге книга была издана по-английски в 1966 г. с указанием на титуле двух авторов — Шкловского и беззастенчиво примазавшегося к нему Карла Сагана, для которого она стала трамплином к славе популяризатора. Кульминацией его работы в этой области стал удачный многосерийный фильм ‘Космос’. Я любил показывать фрагменты из него своим студентам, вспоминая личные встречи с Саганом в Москве. Наше знакомство было многообещающим, но оно было грубо пресечено зам. директора ИКИ АН СССР по режиму.

После выхода английского перевода, Шкловский поначалу возмущался бесцеремоностью ‘Карлуши’ в обращении с его книгой, но принужден был утихомириться: Советский Союз тогда еще не присоединился к Конвенции об авторском праве и прижать Сагана юридически было нечем. Шкловский предпочел с ним не связываться, а подружиться. (СССР присоединился к указанной Конвенции лишь в 1973 г. и обязался охранять произведения иностранных авторов, опубликованные впервые 27 мая 1973 г. и позже, то же относилось к охране произведений советских авторов за рубежом — случай с книгой Шкловского). Вставки Сагана в текст Шкловского были маркированы специальными значками и легко было заметить, что написал Шкловский, а что Саган.

В 1960 г. Шкловский стал лауреатом Ленинской премии за работу, которая является далеко не самой существенной в его карьере. Со всей остротой стоял вопрос о вычислении траекторий полетов космических аппаратов в дальнем космосе. Полагаться целиком на радиотехнические средства еще не решались, а оптически эти объекты из-за удаленности были не видны. Нужно было научиться замечать КА на огромных расстояниях.

Шкловский предложил из 2-3 кг натрия на борту КА распылить огромное облако, свет от которого можно было бы регистрировать с Земли (явление ‘резонансной флюоресценции’). Проект получил название ‘искусственная комета’. Были выполнены эффектные эксперименты, В.Г.Курт защитил на них кандидатскую диссертацию, но серьезного развития проект не получил. Ленинская премия Шкловского была ‘закрытой’. Но факт присуждения ее Шкловскому резко выделял его среди других астрономов, которые подобной чести — в отличие от собратьев физиков — удостаивались крайне редко. Шкловский был вознагражден за то, что откликнулся на исключительно злободневную проблему, которая живо трогала Главного Теоретика космонавтики М.В.Келдыша и Главного Конструктора С.П.Королева.

Как-то раз вместе с ватагой своих молодых сотрудников — ‘бандой Шкловского’ — ‘доктор’ пригласил меня на свою лекцию о внеземной жизни в Математический институт АН СССР им. Стеклова. Аудитория, сами понимаете, не рядовая, но маститые математики ломились на Шкловского словно юношество на концерт Владимира Высоцкого. Все было настолько увлекательно, что лектору не давали покинуть аудиторию. Шкловский был главным пропагандистом и теоретиком проблем жизни вне Земли. В дальнейшем это знамя подхватил самый любимый из его учеников Н.С.Кардашев. Но Коля не научился зажигать слушателей так, как это удавалось самому Шкловскому.

Н.С.Кардашев и И.С.Шкловский подвигнули В.А.Амбарцумяна провести в мае 1964 г. в Бюраканской обсерватории первое Всесоюзное совещание по проблемам внеземных цивилизаций. Оно имело грандиозный успех и стало прообразом проведения позднее там же в Бюракане (в сентябре 1971 г.) первой в истории науки обширной Международной конференции по связям с внеземными цивилизациями.

Другой памятный случай произошел вскоре после Бюраканского совещания 1964 г. Шкловский и Кардашев носились с мыслью, что сигнал внеземных цивилизаций вот-вот будет услышан. На этом фоне член ‘банды Шкловского’ Г.Б.Шоломицкий (1939-1999) обнаруживает переменность излучения радиоисточника СТА-102. Не есть ли это долгожданный ‘физкультпривет’ от инопланетян?

Сотрудники Шкловского были молоды и горели энтузиазмом. Им, развесив уши, внимал корреспондент ТАССа А. Мидлер (брат известного фехтовальщика), который и дал утечку информации в прессу. В день космонавтики — 12 апреля 1965 г. — репортаж А. Мидлера был передан по каналам ТАССа. Разразилась сенсация вселенского масштаба. На следующее утро в ГАИШ пришла длинная телеграмма от радиоастронома Френсиса Дрейка из США (с оплаченным ответом). Главный американский спец по инопланетянам просил безотлагательно сообщить ему подробности. Последовал шквал телефонных звонков от зарубежных телеграфных агентств, аккредитованных в Москве. В середине дня, по требованию иностранной пишущей братии, была созвана пресс-конференция, на которой в конференц-зале ГАИШа яблоку негде было упасть. Двор был забит иностранными лимузинами. Такого ГАИШ не видел никогда за всю свою историю. Умел Шкловский пиарить свои работы и своих сотрудников.

В конечном счете, к сожалению, получилось много шума из ничего. СТА-102 оказался более или менее рядовым квазаром. Его переменность поначалу не подтвердилась. Много позднее в 1972 г. переменность потока радиоизлучения СТА-102 была вновь подтверждена канадским радиоастрономом Дж. Ханстедом и другими. Но к контактам с внеземными цивилизациями все это не имело никакого отношения.

Шкловский был большим острословом, и это он пустил в ход замечательную хохму о директоре ГАИШа. Д.Я.Мартынов подписывался так, что можно было разобрать только начальные буквы Д.Я.Ма… Имея это в виду Шкловский говорил всем и вся: у нас в ГАИШе, слава Богу, ДЯМАкратия.

Шкловский был очень горяч и пристрастен. Это наверное нормально, что крупный ученый считает дело, которому он служит, важнейшим делом и для всего остального мира. Но отсюда проистекают накладки: поспешность и непоследовательность в суждениях, несправедливость по отношению к отдельным людям. Предисловие к книге новелл Шкловского ‘Пять миллиардов бутылок водки до Луны’ написал выдающийся американский астрофизик Герберт Фридман (1916-2000). Характерен пассаж, которым Фридман заканчивает: ‘Один из его коллег заметил, что пятьдесят процентов идей Шкловского блестящи, но никто не может назвать, какие именно относятся к этим пятидесяти процентам’.

Несколько лет назад я от чистого сердца написал по-английски развернутый очерк об И.С.Шкловском для ‘Биографической энциклопедии астрономов’ (вышла в свет в издательстве Шпрингер в 2007 г.). Я очень старался. Не знаю, конечно, но вряд ли кто-нибудь в США мог вложить в эту работу больше искренней привязанности к совершенно неординарной личности Иосифа Самуиловича Шкловского.

Разумеется, всем, чем только мог, я старался помогать в ГАИШе своему бывшему шефу Ю.И.Продану. У него неожиданно возникла головоломная проблема. Появилась возможность уйти на несколько месяцев в кругосветное плавание с астрономическим оборудованием на научном судне ‘Витязь’. Это было увлекательно, но, главное, загранплавание предоставило бы его семье с двумя дочерьми существенное финансовое подспорье. Проблема же, черт возьми, заключалась в том, что его не пускали в плавание врачи.

Вы помните, что мама после развода с Крестинским работала заведующей редакцией в медицинских журналах. Естественно, что у нее нашлось достаточно связей для решения такого примитивного вопроса (Ю.И. на самом деле ничем не болел и речь-то шла о вульгарной перестраховке). Юрий Иванович потом всю жизнь вспоминал этот свой единственный прорыв заграницу.

В годы аспирантуры мне некогда было думать об отпусках. Каждое лето я сидел на Геополигоне МИИГАиКа под Лопасней, ночами руководя астрономической практикой студентов-третьекурсников. Постоянно приходилось думать о приработке, а эта работа оплачивалась весьма и весьма прилично. И только в последний год аспирантуры мы с Ириной решились отправиться на месяц в Крым, планируя воспользоваться там для передвижения с места на место попутными машинами.

Первым пунктом нашего маршрута был поселок Старый Крым (где теперь могила избранника юной Светланы Сталиной, кинорежиссера А.Я.Каплера). Там нас ждала уже упоминавшаяся ранее соседка по Трубниковскому переулку Фания Григорьевна Гинзбург. Она была из той же породы людей, что и Шкловский — наизусть читала стихи Волошина и объясняла мне, что такое Коктебель, вторая остановка на нашем пути. Впоследствии Коктебель стал моим любимым местом летнего отдыха. Я выбирался туда каждое лето хотя бы на несколько дней.

Странное название Коктебель я слышал с раннего детства из уст знакомых, но никогда не понимал, что это такое, и почему там должно быть хорошо. Не знаю, что сталось с Коктебелем за последние два десятилетия в суверенной Украине, но в мое время это было место из ряда вон выходящее.

Коктебель — крохотный поселок в Восточном Крыму между Феодосией и Судаком у подножия потухшего вулкана Кара Даг, единственного такого рода в Крыму. Коктебель — это старое татарское название поселка, советское название — Планерское — в честь планеристов, многие годы проводивших там слёты. Участвовал в них и молодой авиаконструктор С.П.Королев, но тогда о нем я еще не слышал.

Очарование Коктебеля нельзя заметить на бегу, с наскока. Его надо посещать несколько раз, вдумчиво, и только тогда он начнет привлекать вас к себе вновь и вновь. Морской берег в районе Коктебеля незавидный, в основном каменистый, погода тоже так себе (ветрено). Транспорт неудобный. Но Коктебель славен своими окрестностями. Базируясь в нем, можно каждый день совершать пешие радиальные походы по совершенно разным маршрутам: к песчаному пляжу Мертвой бухты, на вулкан Кара Даг к Чертовому пальцу, на Биостанцию, в Сердоликовую бухту, на гору к могиле Волошина и т.д.

Если состоятельные отдыхающие в СССР предпочитали Ялту и Южный берег Крыма, больные — Кисловодск и Кавказские минеральные воды, здоровая и небогатая интеллектуальная молодежь предпочитала Коктебель. Он был их негласной летней столицей, своего рода бастионом их клана.

Невольно вспоминаю карикатурные припевки:

Какая чудная земля,

У побережья Коктебля…

Далее цитировать не совсем прилично.

Громкой славой Коктебель обязан поэту и самобытному художнику Максимилиану Александровичу Волошину (1877-1932) — одной из знаковых фигур Серебряного века русской поэзии и культуры. Ни на кого не похожий, массивного телосложения, Макс Волошин носил холщовую рубаху навыпуск, ходил босиком, а копну волос подвязывал, кроме полыни, еще и ремнем от штанов. Соседи обходили его дом стороной. Он был ‘вертепом’: очагом мистификаций и розыгрышей.

Волошин не был человеком с достатком и ему пришлось долго копить деньги, чтобы возвести добротный каменный дом в пятидесяти метрах от берега Черного моря по своему вкусу. Выбранное для дома отнюдь не курортное место в Восточном Крыму во многом определялось дешевизной земли. Долгий упорный труд на этой земле создал зеленый оазис вокруг дома Волошина с пышной субтропической растительностью и привлек в Коктебель новых поселенцев.

С самого начала жилище Волошина было задумано как ‘дом творчества’, гостеприимное пристанище для коммуны поэтов, писателей, художников, артистов, музыкантов, всех друзей поэта. В Коктебеле у Волошина сосредоточенно творили и спорили, совершали совместные пешие прогулки и исполняли новые произведения, любовались звездным небом и слушали рассказы о новейших достижениях науки. Кто только не был в числе гостей Коктебеля — Горький, Вересаев, Бунин, Брюсов, Бальмонт, Ахматова, Петровых, Цветаева, Мандельштам, Гумилев, Чехов, Грин, Алексей Толстой, Эренбург, Леонов, Пришвин, Тренев, Булгаков, Поленов, Врубель. Здесь играли композиторы Скрябин и Спендиаров, пел Шаляпин, танцевала Анна Павлова и писал Петров-Водкин. В Коктебеле жили геолог Ферсман, путешественник Козлов, летчик-испытатель Арцеулов.

Бывали в доме Волошина и профессионалы-астрономы. В 1916 г., тяжело заболев, выходит в отставку после 25 лет директорства в Московской обсерватории профессор Витольд Карлович Цераский (1849-1925). Врачи рекомендовали ему ехать лечиться на юг, и, как указывается обычно в его биографии, в том же году Цераский переселился в Феодосию, где прожил до осени 1922 г. Однако в основном Цераский жил не в Феодосии, а у Волошина в Коктебеле.

Главенствовала в просторном ‘логове’ Волошина в Коктебеле высоченная гостиная, от которой вверх по спирали вдоль стен уходила лестница на наблюдательную башню. Сбоку от лестницы располагалась богатая волошинская библиотека. На исходе дня гостиная служила просцениумом, гости рассаживались словно в амфитеатре на ступеньках крутой лестницы, и начиналась очередная ‘вечеринка’: спектакль, музыкальный концерт или лекция.

‘Гостевой дом’ Волошина работал в основном летом. А на зиму хозяин отправлялся в Париж, где, среди прочего, представлял деловые интересы богатых русских собирателей живописи-меценатов. Именно благодаря Волошину в России сосредоточилась ценнейшая в мире коллекция прославленных французских живописцев начала ХХ века.

Бесстрастные документы свидетельствуют, что Волошин отобрал для Щукинской коллекции Гогена, Ван Гога, Матисса, Моне, Ренуара и других великих импрессионистов. Когда купец и собиратель Сергей Иванович Щукин (1854-1936) засомневался в ценности приобретений Волошина, тот как дважды два четыре доказал, что со временем полотна этих мастеров будут на вес золота. Помню замечательную художественную выставку в Германии под лозунгом: ‘Французы рисовали, русские собирали, немцы выставляют’. Национализированные после революции у эмигрировавшего Щукина, волошинские покупки состаляют ныне ядро собраний французской модернистской живописи как в Эрмитаже, так и в ГМИИ им. Пушкина в Москве.

В послереволюционное кровавое половодье Волошин без устали предпринимал все возможные усилия по спасению культурных ценностей Крыма и во многом преуспел. Стихи Волошина с раздумьями об исторических судьбах России досаждали Советской власти. Его запретили печатать и само имя пытались предать забвению. Его обвиняли в антисоветской политической позиции ‘над схваткой’. Память о Волошине бережно хранилась лишь в Коктебеле. Вдова поэта — Мария Степановна — умудрилась сберечь его любимый дом в целости и сохранности даже во время Отечественной войны, когда Крым был оккупирован преимущественно румынскими войсками. Отступающие солдаты с криком ‘для кого бережешь!’ кинули в дом гранату, а Мария Степановна бесстрашно отбросила ее на улицу.

Мария Степановна Волошина (урожденная Заболоцкая, 1887-1976) — вторая жена М. А. Волошина — тоже человек-легенда. Впервые она объявилась в Коктебеле в 1919 г. вместе с поэтессами Анастасией Ивановной Цветаевой и Майей (Марией Павловной) Кудашевой (1895-1985) — с 1934 г. женой шестидесятивосьмилетнего Ромена Роллана (по широко распространенной версии во имя спасения своего малыша-сына от первого брака с белогвардейским офицером она была при Роллане агентом советских спецслужб). Официальная регистрация брака Марии Степановны с Волошиным состоялась в Москве в 1927 г. В 1934 г. после смерти Волошина она написала о нем объемистые воспоминания.

М.С.Волошина — разительный контраст с другой литературной вдовой, которая жила неподалеку от Марии Степановны, в поселке Старый Крым, после войны сидела в тюрьме как пособница оккупантов и не сумела сделать ничего стоящего для сохранения памяти своего мужа-романтика Александра Грина (1880-1932).

Спустя годы в Коктебеле я имел редкую честь познакомиться с Марией Степановной — несокрушимой как скала хранительницей творческого наследия мужа. Еще при ее жизни согласно желанию самого Волошина его участок земли был передан в дар Союзу писателей и обращен в официальный писательский Дом творчества. Мария Степановна продолжала жить в главном доме с ‘астрономической’ башней и только после ее смерти он был преобразован в музей — в конечном счете, в литературный отдел Феодосийской картинной галереи Айвазовского.

В Коктебеле же я сблизился с известным ленинградским литературоведом-‘волошиноведом’ Виктором Андрониковичем Мануйловым (1903-1987) и особенно подружился с Володей Купченко — бескорыстным энтузиастом творчества М.А.Волошина. Вместе они в серии ‘Литературных памятников’ подготовили великолепную книгу Волошина ‘Лики творчества’ (1988), снабдив ее ценнейшим справочным аппаратом.

Владимир Петрович Купченко (1938—2004) — альтруист и подвижник. Выпускник факультета журналистики Уральского университета, он попал в Коктебель в 1961 г. и осел там надолго. Работал на турбазе, водил экскурсии на Кара Даг, издавал краеведческие брошюрки, и — главное — собирал материалы по М.А. Волошину. Одно время работал ночным сторожем в Доме творчества писателей. Тогда же приступил к написанию подробной биографии М.А. Волошина (закончена в 1982 г., увидела свет в 1997 г.). В 1974 г. был оформлен на работу научным сотрудником создающегося Дома-музея Волошина, в 1979 — его заведующим. В 1983 г., после обыска КГБ и предвзятой статьи в журнале ‘Крокодил’, уволен. Снова работал ночным сторожем. Перебравшись под Ленинград, всецело посвятил себя Волошину. Напечатал больше 400 статей и заметок в газетах, журналах, научных сборниках и литературно-художественных альманахах, издал (один или в соавторстве) 28 книг М.А.Волошина и о нем. Без его беззаветного служения имя Волошина сегодня было бы менее известно широкому кругу читателей.

Апофеозом моего личного интереса к фигуре Волошина явился очерк ‘Кишело небо звездными зверьми… (Астрономические мотивы в стихах М.А.Волошина)’, появившийся, как я уже указывал, в журнале ‘Природа’ за 1976 год, No 5, стр.156-160. Перед публикацией очерка я читал его вслух в Доме поэта уже практически ослепшей Марии Степановне в кругу ее доверенных друзей. Очерк получил ее одобрение. Гостивший в тот момент в Коктебеле мой знакомый художник-авангардист Д.И.Гордеев запечатлел это памятное для меня чтение в небольшой по формату картине на холсте маслом, которая была в дальнейшем через Володю Купченко подарена им волошинскому музею. Судьба картины, последнего прижизненного портрета Марии Степановны Волошиной, мне сегодня неизвестна.

С Володей Купченко мы долго переписывались. Историю с моей еретической публикацией в 1970 г. в эпоху застоя восьми строк запрещенного Волошина на первой странице праздничного номера второй по значимости газеты страны ‘Известия’ я расскажу попозже в главе 17, когда речь зайдет о ‘Луноходе-1’.

В свой первый летний отпуск, кроме Старого Крыма и славного Коктебеля, мы с Ириной посетили Феодосию, Керчь, Ялту с ее окрестными дворцами и закончили путь в солнечной Одессе.

Нищета семейной аспирантской жизни с маленьким ребенком неотступно требовала усилий по зарабатыванию дополнительных денег. Я связался с ВИНИТИ — Всесоюзным институтом научной и технической информации на Балтийской улице за метро ‘Сокол’. Отдел И.С.Щербиной-Самойловой издавал реферативные журналы по астрономии и геодезии (позднее ввели третий выпуск — космические исследования). За рефераты платили скудно, но была огромная польза — чтение свежей иностранной научной литературы по специальности. Можно было очертить круг твоих интересов, и ВИНИТИ отдавал тебе на реферирование все статьи по интересующей тебя тематике. По истечении года они ликвидировали ‘потроха’, и в этот момент можно было заполучить насовсем оригиналы всех нужных тебе статей. Дружбу с ВИНИТИ я пронес через всю жизнь, чуть было не пошел туда на работу.

Пытался заниматься переводами. Вместе с В.В.Нестеровым мы переводили для издательства ‘Наука’ книгу ‘Теория вращения Земли вокруг центра масс’ американца Э.Вуларда. Лентяй Виля (В.В.Нестеров) свою порцию не перевел. Пришлось мне пахать за двоих. Опять — большая трата времени при очень низкой оплате. Книга вышла в 1963 г. под редакцией В.В.Подобеда.

Душой и телом принадлежа ГАИШу, я не мог целиком оторваться и от МИИГАиКа. Узнав о моей лекции в Планетарии, бывший руководитель моего диплома, проректор Г.В.Багратуни предложил расширить ее и издать отдельной брошюрой в Госгеолтехиздате — издательстве, которое печатало геодезические книги и где он был членом Редакционно-издательского совета. Так на свет появилась моя брошюра под редакцией Г.В.Багратуни ‘Человек измеряет Землю’ (1963).

Я принимал участие в общественной жизни МИИГАиКа, участвовал в заседаниях кафедры, выступал на семинарах и студенческих научных конференциях. Новости, которые я узнавал, не всегда бывали приятными. Именно тогда я узнал о ‘деле Метта’, о котором упоминал ранее в главе 4.

За три года вольной жизни я успешно подошел к окончанию аспирантуры с выполненной, обсужденной и принятой к защите диссертацией, — как это теоретически и должно было быть, хотя на практике бывало крайне редко. Не было ни малейших сомнений, что меня должны оставить преподавателем на кафедре астрономии МИИГАиКа. Все это казалось замечательным.

Напасти подкрались внезапно перед самым окончанием аспирантуры. Ректор МИИГАиКа профессор Петр Сергеевич Закатов иногда злоупотреблял крепкими напитками. Лечился, не помогало. Поэтому на всех выпивках его стерегли специально отобранные для этой цели доверенные люди. Если он напивался без меры, его без шума тихонько доставляли домой. А тут из-за разгильдяйства не уберегли. Понадеялись друг на друга. По выходе из ресторана ‘Прага’ он упал и заснул головой в сугробе. Швейцар вызвал милицию. Проснулся в вытрезвителе. Не фасон для ректора столичного ВУЗа.

Через короткое время ВУЗ получил нового ректора: молодого секретаря парткома Василия Дмитриевича Большакова (1927—1988). Мы с ним давненько знали друг друга, и он меня всем нутром не переваривал. (Примирились мы с ним через десятилетия). Проходит несколько дней, знакомые спрашивают: ‘Читал приказ?’

На стенке рядовой приказ про всякую всячину. Пункт третий: ‘Аспиранту третьего года очного обучения Гурштейну А.А. снизить стипендию с 83 рублей до 78 рублей как неимеющему двух лет производственного стажа’. Хорошенькое дельце! На 5 рублей разницы под конец аспирантуры можно и наплевать, да только ежику ясно, что если у меня нет двух лет производственного стажа, то старый ректор зачислил меня в аспирантуру незаконно, а стало быть следующим приказом можно вскрыть это нарушение, а меня отчислить.

По трудовой книжке я не доработал в ГАИШе до двух лет нескольких дней. Что делать, как выходить из положения? Тут я сообразил, что летом после окончания Института два месяца проработал по временному трудовому соглашению в МИИГАиКе же руководителем производственной студенческой практики. Где, кстати, и познакомился с Большаковым, уже тогда секретарем парткома, и где он меня за излишнюю самостоятельность и невзлюбил. Можно ли работу по временному трудовому соглашению, не внесенную в трудовую книжку, которой у меня тогда еще попросту не было, засчитывать в трудовой стаж?

Не имей сто рублей, имей сто друзей. Жена Юрия Ивановича Продана — Анна Петровна — сотрудница канцелярии Министерства общего и среднего специального образования, к которому принадлежал МИИГАиК, дала консультацию. Она твердо говорит, работу по трудовому соглашению засчитать в стаж можно, и даже обещает дать справку при условии, что я напишу в Министерство запрос с приложением справки о летней работе.

Я иноходью поскакал в свою бухгалтерию, понимая, что, запроси они Большакова, не видать мне подобной справки, как своих ушей. Прикинулся веником, говорю, мне для домоуправления требуется справка о заработке летом 1959 г. Мне ее и настрочили. Написал запрос в Министерство, получил бумагу с печатью за подписью начальника канцелярии Войленко: такая работа в общий трудовой стаж засчитывается. Пишу докладную Большакову — не по делу Вы у меня отбираете 5 рублей стипендии. Назавтра тот же приказ на стене, только пункта обо мне словно бы никогда и не было. Исчез, как корова языком слизнула.

Но такое свободолюбие мне, конечно, не прошло даром. Дело идет к распределению на работу после аспирантуры. Вызывает Большаков, говорит открытым текстом. Место в Институте есть, но только, как бы ты ни рыпался, я тебя в Институте не оставлю. Оставлю Юру Плахова.

С формальной точки зрения это был вопиющий бандитизм. Мы с Юрием Васильевичем Плаховым поступали в очную аспирантуру вместе. Моя диссертация написана и представлена к защите. Он ничего еще не написал, и конца-края его работе даже не видно. Я — коренной москвич, он — иногородний без московской прописки. У меня все права налицо, у него ровным счетом никаких прав нет. О чем может быть речь?

Но Большаков предупредил: найдешь работу, где хочешь, я тебя туда мирно направлю. Станешь качать права — жестоко пожалеешь. Я его, Большакова, вовсе не боялся, только разве в таких условиях можно будет нормально работать. Так мечта о преподавании в МИИГАиКе в одночасье лопнула.

Я вовсе не хочу сказать, что В.Д.Большаков оказался плохим ректором. Совсем наоборот. В конечном счете он сделал для Института много ценного, включая постройку нового корпуса (что было запрещено в Москве), командировку в Космос студента МИИГАиКа и создание факультета прикладной космонавтики. Но период его ректорства распадается на несколько этапов. И на начальном этапе — пока он самоутверждался и шел к защите докторской — это было ужасно. Он создавал свой культ личности, только это был не культ, а культяпка.

Последовательно Большаков расправился со всем прежним руководством Института: ректором (П.С.Закатовым) и двумя проректорами (А.А.Изотовым, Г.В.Багратуни). Все трое были ведущими профессорами кафедры высшей геодезии. После их изгнания из Института, эта кафедра понесла невосполнимый урон. Я-то был мелкой рыбешкой в ‘чистке’ Института. И общий язык с Большаковым мне удалось найти только в 80-е гг. Он в будущем сильно помог мне разобраться с уходом из ИКИ от Р.З.Сагдеева. После смерти Большакова в 1988 г. меня даже склонили претендовать на его вакантное место. А пока суд да дело в 1964 г. по его воле я оказался на мели. Но, в первую очередь, надо было думать о предстоящей защите.

По поводу защиты диссертации Подобед серьезно предостерег меня. Шеф сказал: ‘Легче всего защищать в МИИГАиКе (это было до прихода к власти Большакова). Но там вы станете кандидатом технических наук. Знаете, как у нас тут говорят — тех (читай, несерьезных) — наук. Это клеймо на всю жизнь, которое не смоешь. При защите в ГАИШе вы станете кандидатом физико-математических наук. Но есть риск. Диссертации, защищенные в ГАИШе, утверждаются высшим советом — ученым советом Физического факультета. Вообще-то это пустая формальность, но Физфак не любит еврейских фамилий. Сегодня это самый трудный факультет в Университете. Физики с подобными фамилиями защищают диссертации, где угодно, но на Физфак не ходят. У астрономов же выбора нет, астрономический совет по защитам в Москве один. Прецеденты бывали. Я вам ничего не советую, а только объективно объясняю. Выбор ваш — рисковать или не рисковать’.

Суждение Подобеда о Физфаке не было субъективным. Противостояние физиков с Физфака МГУ и Академии наук стало со временем притчей во языцех. Сегодня этому противостоянию посвящена большая историко-научная литература.

Я решился пойти на риск и представил диссертацию в Ученый совет ГАИШа. Очередь была невелика. Защита была назначена на февраль 1965 г.

Незадолго перед защитой судьба прибила меня к Отделу физики Луны и планет ГАИШа, возглавляемому Юрием Наумовичем Липским — фаворитом всесильного Главного Конструктора советской космонавтики С.П.Королева. Я не был очевидцем их знакомства и начала дружбы, поэтому детали могут оказаться не абсолютно точными. Я лишь пересказываю байки сослуживцев. Однако история в целом поучительна, и я обязан ею поделиться. Ручаюсь за ее достоверность в главных чертах.

В 1950 г. студент третьего курса Механико-математического факультета МГУ Сева Егоров (совместно с аспирантом Т.М.Энеевым) организовали кружок по космонавтике. В 1953 г. кружок перерос в семинар по механике космического полета, который с разными соруководителями почти полвека возглавлял В.А.Егоров (1930-2001). Он был первым, кто провел теоретические исследования пространственной задачи достижения Луны (попадания и облета), обобщив их в своей дипломной работе. (За продолжение этих работ в 1962 г. Всеволод Александрович Егоров получил Ленинскую премию, его направляли для зачисления в отряд гражданских космонавтов).

Кстати, именно кафедра, на которой вырос В.А.Егоров, стала главным поставщиком кадров для будущего прославленного ‘келдышатника’ — Института прикладной математики АН СССР. Из числа сотрудников и студентов этой кафедры вышли многие ведущие баллистики института Келдыша — Дмитрий Евгеньевич Охоцимский, Тимур Магометович Энеев, Михаил Львович Лидов (с последним нас связывали узы дружбы и добрососедства — одно время мы жили недалеко друг от друга на Юго-Западе), Владимир Васильевич Белецкий.

Анализ лунных орбит Егорова попался на глаза Глебу Юрьевичу Максимову (1926-2001) — одному из самых ярких инженеров в обойме Королева, участнику проектирования первого ИСЗ. (Наши жизненные пути с Г.Ю.Максимовым впоследствии неоднократно пересекались: и в ИКИ, и в ИИЕиТе.) Человек начитанный, вдумчивый и разносторонний, Максимов тотчас подметил, что реализация орбиты облета Луны может стать прелюдией к фотографированию ее никогда не видимой с Земли обратной стороны, и сделать это технически несложно. Он имел возможность высказать эту мысль напрямую ‘из рук в руки’ Королеву, который остро нуждался в научных сенсациях и за эту идею горячо ухватился. Шутили, будто французский винодел — хозяин крупной винодельческой фирмы — обещал тысячу бутылок отличного вина тому, кто первым заглянет на обратную сторону Луны.

В бешеном темпе началась подготовка аппаратуры, так называемого, ‘банно-прачечного комбината’. За неимением лучшего, фотографировать было решено на пленку с ее мокрой обработкой на борту КА и последующей телеметрической трансляцией изображений на Землю. В целях повышения весомости успеха, предполагалось снять как можно более обширную территорию обратной стороны Луны.

Как водится, все подготовительные работы велись в обстановке строжайшей секретности, и посоветоваться ни с кем из специалистов не было никакой возможности. Между тем, астроном-наблюдатель мог бы разъяснить, что погоня за большой территорией обратной стороны Луны равносильна съемке ее в полнолуние, т.е. при высоко стоящем Солнце. В силу специфики индикатриссы рассеяния света лунной поверхностью контрасты при таком освещении теряются, и изображение Луны выглядит как плоский ‘блин’. Фотографировать Луну при подобном освещении ни в коем случае не следует: рельеф не будет виден.

Но обо всем этом инженерам КБ Королева было в ту пору невдомек. Они добились феерического успеха, запустив осенью 1959 г. ‘Луну-3’ и действительно передав на Землю первые в истории человечества снимки обратной стороны Луны. Полет вызвал громадный научный ажиотаж и стал одним из вечных символов ранних достижений советской космонавтики. Для интерпретации снимков пригласили астрономических корифеев — академика А.А.Михайлова из Пулковской обсерватории и украинского академика, ведущего планетолога страны Н.П.Барабашова из Харькова. Они-то и растолковали Королеву причину, почему на снимках детали рельефа практически не читаются. Более того, они категорически отказались работать с такими никудышными материалами. А.А.Михайлов попросту сбежал от Королева.

Королев оказался в глупейшем положении: снимки есть, а результатов как бы и нет. Что же предпринять? Он кинулся за советом к хорошо известному ему лично И.С.Шкловскому — автору только что испытанной при участии самого Королева искусственной кометы. Шкловский рекомендовал привлечь к работе своего давнего друга из ГАИШа — Ю.Н.Липского. Пройдя фронт, последний отдавал себе отчет, что приказы командования не обсуждаются, а исполняются. Так мало кому тогда известный кандидат наук был вовлечен в дешифровку снимков ‘Луны-3’. Подобно герою войны Александру Матросову, Липский ‘лег на амбразуру’.

Никакой высокой астрономической науки за первичной дешифровкой снимков ‘Луны-3’ не скрывалось. В распоряжении Липского было три молоденьких глазастых сотрудницы — Мила, Клава и Надя. Он рассадил их по разным комнатам, чтобы те не подглядывали и не переговаривались, и следил, как молодежь работает со снимками, можно сказать, ‘глазиметрически’. Если все трое замечали одно и тоже, это означало достоверную деталь лунного рельефа. Полученные данные сводились в таблицы типа: ‘темная деталь на сером фоне’, ‘светлая деталь на темном фоне’. Координаты деталей устанавливались на глазок. Только в дальнейшем Липский стал предпринимать шаги, чтобы отказаться от полностью ‘глазиметрических’ методик.

Конечно, проделанное было пародией на научное исследование, но репутация Королева в глазах руководства страны и всего мира была спасена. Ю.Н.Липский заслужил его сердечную благодарность и полное доверие на всю оставшуюся жизнь. Использовав свое громадное влияние на любые органы власти, С.П.Королев настоял на присвоении кандидату наук Липскому ученой степени доктора физико-математических наук без защиты диссертации, как тогда это называлось, по ‘профсоюзному списку’. Материалы дешифровки были опубликованы в роскошно изданном ‘Атласе обратной стороны Луны’ под редакцией Н.П.Барабашова, А.А.Михайлова и Ю.Н.Липского (Москва, издательство АН СССР, 1960).

Тогда же Липский успешно протолкнул мысль присвоить 18 объектам рельефа на обратной стороне Луны собственные имена, причем некоторые из них носили ярко выраженный политически-мотивированный характер: Хребет Советский, Море Москвы. Присвоение этих названий вызвало многолетние дебаты не только в Международном Астрономическом Союзе, но даже на Генеральной Ассамблее ООН. Эта тема, на мой взгляд, настолько любопытна, что я вынесу ее позднее в отдельную главу.

Побочным продуктом расшифровки снимков ‘Луны-3’ стал глобус Луны унылого блекло-болотного цвета в чрезвычайно странном масштабе 1:13 600 000. Такой нелепый масштаб случился потому, что для лунного глобуса была использована готовая болванка от глобуса Земли. Зато его удалось запустить в производство по-быстрому — уже в 1960 г.

ГАИШевские годы стали прочным фундаментом моей дальнейшей астрономической деятельности. Я пробыл там дольше, чем учился студентом в МИИГАиКе. И пользовался каждой возможностью наверстывать упущенное в своем астрономическом образовании.

Глава 13. Водораздел судьбы: Королевский астроном

Итак, свершилось. В декабре 1964 г. в возрасте 27 лет я успешно окончил очную аспирантуру по кафедре астрономии МИИГАиКа. В диссертации по наблюдениям вариаций географической широты на московском зенит-телескопе ЗТЛ-180 давно поставлена последняя точка, она многократно обсуждена, тщательно вылизана, набело перепечатана и принята к защите на соискание ученой степени кандидата физико-математических наук в ГАИШе, т.е., проще сказать, на Физическом факультете Московского университета.

По настоянию научного шефа В.В.Подобеда все сделано на высшем уровне: оппоненты подысканы бескомпромиссные и безупречно сверхвесомые. Первый — Евгений Павлович Федоров (1909—1986), академик Украинской академии наук, директор Главной Астрономической обсерватории Академии наук Украины, мировой авторитет именно по теме моей диссертации (наблюдения изменения широты). Второй — Иван Федотович Корбут (1912-1995), широтник из Пулковской обсерватории, лютый ненавистник конкурентов — широтников ГАИШа, сам наблюдатель на зенит-телескопе. Определенный риск получения от них неблагоприятных отзывов существовал, но объективность и критичность каждого стояла для Ученого совета ГАИШа вне подозрений.

Подобед осторожничал и перестраховывался. Поскольку я не был выпускником ГАИШа, в совете не должно было возникнуть ни малейшей тени сомнений в достоинствах диссертации. Как показали дальнейшие события, Подобед оказался провидцем и его административное чутье сыграло решающую роль в конечном успехе. Он не даром прошел школу научных интриг будучи успешным заместителем директора ГАИШа (тогда — Б.В.Кукаркина) по научной работе с 1952 по 1957 гг. Любил Подобед скоморошничать по поводу своего воинского звания — ‘рядовой необученный’. Но по части научных интриг он вполне тянул на генерал-полковника, если не на генерала армии. Превосходил его в ГАИШе только Ю.Н.Липский, про большинство же сотрудников можно было только выразиться ‘святая простота’.

В семье внешне всё как будто гладко. Жена Ирина — очная студентка теоретико-композиторского факультета Московской Консерватории. Трехлетний сын Кирилл растет, главным образом, на попечении двух бабушек. Но беспардонное вмешательство свежеиспеченного ректора МИИГАиКа В.Д.Большакова в мою судьбу спутало все карты. Работы нет. Внезапное смещение Хрущева 14 октября 1964 г. положило конец ‘хрущевской оттепели’, а с нею окончательно погребло надежды найти в Москве стоящую и интересную научную работу. Второй раз в жизни после школы я оказался загнанным в безысходный тупик.

Десятки попыток были сделаны как самостоятельно, так и через знакомых, чтобы подыскать хоть какую-нибудь работу. Специалисты моего профиля были нужны повсюду, но как только доходило до отдела кадров, а те спрашивали фамилию, то тут же теряли к моей персоне всяческий интерес: ‘Приходите позже’ или ‘Мы вам перезвоним’.

Помощь пришла оттуда, откуда ее вовсе не ждал. Я уже рассказывал, как в интересах их отдела Ю.П.Псковский (1926-2004) умело уговорил Ю.Н.Липского жалостливо просить лично С.П.Королева о трудоустройстве беспартийного еврея в его конструкторском бюро. Сказано — сделано. Липский открытым текстом назвал причины своей просьбы: невозможность взять на работу в МГУ.

Королев в письменном виде приказал отделу кадров своего предприятия ЦКБЭМ (Центральное конструкторское бюро экспериментального машиностроения МОМ — Министерства общего машиностроения СССР, ранее Особое конструкторское бюро ОКБ-1 или же почтовый ящик 651) оформить А.А.Гурштейну допуск к совсекретным работам (вторая форма) и зачислить старшим инженером в проектный отдел No 93, где заведующим был асс ракетно-космической техники Иван Савельевич Прудников (род. в 1919.). Курировать мою судьбу на фирме должен был первый зам. Королева Константин Давыдович Бушуев (1914-1978), будущий руководитель международного проекта ‘Союз-Аполлон’.

Согласно записи в трудовой книжке я начал свою деятельность на предприятии почтовый ящик 651 восьмого февраля 1965 г. Следующая запись от 2 января 1967 г.: уволен в связи с переводом в Академию наук СССР (Институт геохимии и аналитической химии им. Вернадского). Основание: письмо АН СССР от 23 декабря 1966 г. No 144/330. Таким образом я был сотрудником предприятия Королева без нескольких дней два года. Приход в конструкторское бюро С.П.Королева стал водоразделом в моей жизни, шаг за шагом превратив меня из недотепы-лаборанта ГАИШа на обочине жизни во вполне сложившегося бывалого космического деятеля.

До чего же наивным недоучкой был я в те давние аспирантские годы. Я близко не участвовал ни в каких закрытых работах. Я слыхом не слыхивал, кто такой Сергей Павлович Королев. Я не понимал, какого рожна мне надо ни свет, ни заря толкаться в переполненной электричке с Ярославского вокзала до станции Подлипки, идти в молчаливом потоке рабочих до центральной заводской проходной. Я ни сном, ни духом не отдавал себе отчета, что Юрий Наумович Липский, который боялся объяснить мне, что к чему, сватает меня на работу в святая святых советского ракетостроения — не знающий равных главный ракетно-космический центр страны. Именно в тот отдел, где был спроектирован первый искусственный спутник Земли, первый космический корабль, на котором облетел планету Юрий Гагарин, и где теперь в горячке обретала контуры будущая пилотируемая экспедиция на Луну (проект Н1-Л3), которая — горькая правда — так никогда и не состоялась. Руины этого проекта изломали судьбы тысяч людей.

Чтобы зачислить меня в штат, надо было прежде всего оформить допуск на работу с совсекретными документами. И это в главной ракетостроительной фирме страны. Несмотря на запись в паспорте, что я ‘русский’, в глазах кадровиков я воспринимался только как молодой беспартийный еврей. Ситуация с зачислением в штат сверхсекретного ‘режимного’ предприятия такого ‘кадра’ еще без кандидатской степени была настолько из ряда вон выходящей, что меня встретил лично начальник отдела кадров генерал (не знаю точно, но надо полагать генерал госбезопасности) с запоминающейся фамилией Пауков. Обсуждать приказы Королева на пике могущества Главного Конструктора советской космонавтики он не смел. Но он и его присные желали докопаться, откуда ноги растут: каким образом Королев узнал обо мне и с какой стати предписывает взять меня на работу.

Три ‘секретчика’ мытарили меня несколько часов. Выясняли все, а я по наивности никак не мог взять в толк, чего они от меня добиваются. Вся моя биография была перед ними как на ладони. Время от времени заходил генерал Пауков и тоже включался в перекрестный допрос. Только в конце дня меня внезапно осенило, чего же они добиваются. Они искали, кем я прихожусь Королеву! Почему на заявлении какого-то вшивого молодого беспартийного инженера с неподобающей фамилией стоит его личная резолюция, которой они не смеют воспротивиться.

Один из них случайно взял из кипы документов подлинник моего диплома, открыл его и заметил вкладыш с отметками. Он счастливо заулыбался, стал радостно показывать всем остальным, и они, видимо, решили, что отыскали наконец причину. В моем дипломе не было ни единой четверки, одни пятерки. Успокоились, надо полагать, придя к выводу о мудрости руководителя: ‘Вот какие кадры отыскивает. Хоть и Гурштейн, но голова на плечах выше средней. И диссертацию уже написал’.

Не прошло и двух месяцев, как я был проинструктирован по вопросам техники безопасности, впервые в жизни получил форму допуска к секретным работам. Приступил к работе, как я уже упомянул, в начале февраля 1965 г., гордясь пропуском со штампом-‘вездеходом’.

Главной частью предприятия Королева были производственные цеха завода. Проектировщики — мозговой центр — были каплей в этом производственном море передовых технологий. На фирме Королева, как и на многих других режимных предприятиях, в пропуске ставился условный знак, дающий право владельцу посещать только те или другие помещения. Вершиной был ‘вездеход’, разрешающий проход в любые помещения предприятия без изъятия.

Площадь королевского хозяйства поначалу казалась мне необозримой. Оно раскинулось на двух территориях по обе стороны от Ярославской железной дороги. На моей памяти эти территории объединили мостом над железной дорогой, но даже при этом усовершенствовании пешком ходить между всеми производственными корпусами было трудно. Начальники ездили на машинах. На фоне заводских производственных помещений корпус, где располагались проектировщики, выглядел скромным. Туда можно было заехать через особую проходную прямо с Ярославского шоссе.

Так бурный водоворот событий конца 1964 — начала 1965 гг. занес меня в самое средоточие советской космической программы. Всего три-четыре месяца назад я не мог об этом и помыслить. Это была фантасмогория. Как шутили мои новые знакомые — сотрудники фирмы Королева — я нежданно-негаданно проснулся ‘королевским астрономом’. Я был, похоже, единственным сотрудником КБ со специальным астрономическим образованием, и коллеги обрушили на меня шквал вопросов в отношении особенностей осуществления мягкой посадки на Луну.

Первое время жизнь моя на королевском предприятии оказалась вольготной. В отличие от остальных сотрудников, я мог войти и выйти оттуда в любое время безо всяких предписаний начальства. Сидел я преимущественно в ГАИШе, изучая топографию Луны и вообще всего, что касалось лунных исследований. В Подлипки наезжал за зарплатой или чтобы сообщить ответы на заданные мне ранее вопросы. Зарплата в 140 рублей после 83 рублей стипендии казалась шиком. Защита диссертации в ГАИШе прошла без сучка и задоринки. Оставалось, чтобы результаты единогласной защиты в ГАИШе утвердил совет высшей инстанции. Тогда процедура защиты в МГУ была двухступенчатой. Над Ученым советом ГАИШа нависал Ученый совет Физического факультета МГУ — в ту пору самого агрессивно-антисемитского факультета университета (бессменный декан на протяжении 1954-1989 гг. В.С.Фурсов, 1910-1998). Тут-то и случилось то самое, о чем с тоской заблаговременно размышлял предусмотрительный В.В.Подобед.

За одно заседание не чаще раза в месяц совет Физфака утверждал в среднем порядка 25 кандидатских диссертаций, поступавших из нескольких советов низшей инстанции. На этот раз члены совета факультета по каким-то неведомым причинам повздорили со своим председателем и в отместку тому завалили добрую половину работ, в том числе и мою. Ко мне, как вы понимаете, пока это не имело прямого отношения.

Председатель совета — декан Василий Степанович Фурсов — был не лыком шит, а совсем наоборот по административной части немеряно опытен. Узнав о завале многих работ, он запретил председателю счетной комиссии появляться в зале с объявлением результатов голосования. После часов бесплодных ожиданий члены совета разбрелись кто куда. Тогда Фурсов вызвал в зал председателя счетной комиссии и — в связи с отсутствием кворума при утверждении результатов голосования — объявил таковые результаты недействительными. Как будто не было вовсе такого дикого голосования, и концы в воду!

После этого прискорбного случая В.С.Фурсов воспользовался наимощнейшим рычагом давления на членов совета. Он собрал партийную группу совета, т.е. тот же самый совет, но под другой вывеской и повязанный нерушимой партийной дисциплиной. Он не без основания обвинил членов совета в том, что те позорят факультет, и добился обязательного к исполнению партийного решения о прекращении подобного бесчинства.

Через месяц совет рассматривал утверждение уже около 50 кандидатских диссертаций. Никому и в голову не могла придти глупость рассматривать их по существу. Секретарь зачитывал анкетные данные соискателя, название диссертации и результаты голосования на совете низшей инстанции. Голосование шло общим списком.

Следует подчеркнуть, что соискатели с еврейскими фамилиями на совете Физфака вообще не возникали. Нравы Физфака были по Москве широко известны. Соискатели с указанными недостатками предпочитали для защиты иные места, поскольку выбор для физиков в Москве, особенно в институтах Академии наук, был богат. Но тесный мирок астрономов в несколько сотен раз меньше мира физиков. В области астрономии для защиты диссертации в Москве существовал один-единственный совет — совет ГАИШа. Он-то время от времени и предоставлял Физфаку возможность отвести душеньку. Именно это и свершилось при повторном утверждении моей кандидатской диссертации. Были утверждены все работы, кроме одной — работы Гурштейна. Решение было окончательным и обжалованию на Физфаке не подлежало. Для меня это был крах всех надежд на лучшее будущее.

Надо отдать должное моим покровителям в ГАИШе — Подобеду и Липскому. Они составили вежливое, но решительное письмо в Высшую Аттестационную Комиссию (ВАК). ВАК — правительственный орган по аттестации научных и учебных кадров. Он был — и остается — высшей инстанцией в стране по всем вопросам, связанным с присвоением ученых степеней и званий во всех научных дисциплинах. Выше ВАКа в стране апеллировать не к кому.

Лейтмотив письма ГАИШа в ВАК был предельно прост. Совет ГАИШа составлен из исключительно компетентных астрономов, включая двух академиков (В.Г.Фесенков и трижды Герой Социалистического труда, один из крестных отцов советской водородной бомбы Я.Б.Зельдович). На Физфаке нет ни академиков, ни астрономов. Как же может быть, что некомпетентные физики без обсуждения отвергают единогласное решение компетентных астрономов? Письмо подписали почти все члены совета ГАИШа, включая академиков Фесенкова и Зельдовича. Заключительный аккорд письма: просьба отделить совет ГАИШа от совета Физфака и предоставить ему самостоятельность в решениях по диссертациям. Но опытным людям было изначально ясно, что такое письмо само по себе не возымеет действия в ВАКе. В.В.Подобед твердил: Саша, ищите подходы к ВАКу.

Среди знакомых наших знакомых нашелся университетский математик Самарий Александрович Гальперн (1904-1977). Он преподавал на кафедре, которой заведовал ректор МГУ академик И.Г.Петровский (1901-1973). Иван Георгиевич был отличным ректором и славился неформальной человечностью. Именно он пошел навстречу молодому И.С.Шкловскому и выделил ему из лимитов университета квартиру, в которой Шкловскому ранее все отказывали. И.Г.Петровский благоволил к астрономам, которые еще недавно были на его родном Механико-математическом факультете. Додумался же Шкловский перетащить университетскую астрономию к физикам!

Много добрых слов написано о И.Г.Петровском в новелле Шкловского ‘Принцип относительности’. И.С. решительно протестует против сравнения, которое использовал один из его знакомых-радикалов: ‘Ваш Петровский — это прекраснодушный администратор публичного дома, который искренне верит, что вверенное его попечению вышеозначенное заведение — это невинный аттракцион с переодеваниями’. Шкловский далее заключает: ‘Судьба ректора Московского университета академика Ивана Георгиевича Петровского была глубоко трагична. Это ведь древний сюжет — хороший человек на трудном месте в тяжелые времена!’

Гальперн рассказал Петровскому о моих злоключениях, и ректор через Гальперна пригласил меня к себе на прием. Встреча состоялась в его кабинете в старом здании университета на Моховой. Ректор был доброжелателен. Искренне сочувствовал. Высказал все, что он думает об обстановке на Физфаке (Шкловский цитирует его слова ‘там слишком много сволочей…’). Вспомнил, что в свое время на Физфаке забаллотировали на должность профессора академика Л.Д.Ландау. И это сошло им с рук. Короче, заключил он, факультеты в МГУ автономны, как удельные княжества, настолько, что он, ректор, не в силах найти на Физфак управы. Он был возмущен, но бессилен. А я потрясен до глубины души. В моих глазах ректор высился как скала, а он оказался растерянным и беспомощным стариком. Разговор с Петровским подчеркнул степень трагичности моего положения.

Ю.Н.Липский категорически запретил мне выносить сор из избы: упоминать что бы то ни было в данной связи Королеву и пытаться прибегнуть к его помощи. Я лично встречал Королева довольно часто, но ослушаться Липского, который привел меня к нему, не мог.

Неведомо как, словно озарение, подход к ВАКу нашла мама. Она вспомнила о знаменитом в свое время фельетонисте-сатирике Григории Ефимовиче Рыклине (1894-1975), давнем папином знакомом. Участник войны, главный редактор журнала ‘Крокодил’ (1938-1948), орденоносец Рыклин числился среди ‘литературных генералов’ средней руки. Он пережил космополитическую вакханалию, получил квартиру в Доме на Набережной (я тогда впервые был внутри этого дома), и, главное, он состоял членом коллегии ВАКа от литературы.

Прямо при нас с мамой Рыклин воспользовался ‘позвоночным правом’. Он позвонил кому-то в ВАК и долго скучно объяснял, что это непорядок. Молодой парень, отец героически погиб добровольцем на фронте, ничего худого парень не делал, написал и защитил диссертацию в высшей степени компетентном совете с мощнейшими оппонентами (единогласно), — и вдруг некомпетентные физики вообще без обсуждения эту диссертацию завалили. Астрономы жалуются в ВАК. Надо что-то предпринять.

Уясните сложность положения ВАКа. Отменить решение совета Физфака невозможно, ибо тогда надо вынести этому совету порицание за неправомерные действия. Но кто же решится на отвратительное разбирательство с порицанием действий Ученого совета Физического факультета МГУ. Кому это под силу? Безнадежное дело! Но скандал с коллективными письмами тоже никому в ВАКе не нужен. Кто знает, как повернется дальнейшая политическая конъюнктура. Примеры крутых виражей политики у всех на памяти.

ВАК нашел, можно сказать, гениальный по своей изощренности выход. Для положительного решения в совете надо собрать квалифицированное большинство — 2/3 голосов. На Физфаке против еврейской фамилии голосует, грубо говоря, половина членов совета. Исправить положение дел в совете Физфака нельзя. Отменить решение совета Физфака нельзя. Президиум ВАКа постановляет: в связи с жалобой астрономического совета повторно рассмотреть вопрос об утверждении защиты Гурштейна на совместном заседании двух советов: Физического факультета МГУ и ГАИШа. Расчет простой: численные составы советов примерно равны, и 50 % отрицательных голосов членов совета Физфака окажутся только 25 % голосов от общего числа голосующих в двух советах. Есть шанс никого не обидеть и решить вопрос без дальнейших препирательств.

Тем не менее, многоопытный декан Физфака В.С.Фурсов не собирался сдаваться. Он вызвал к себе директора ГАИШа Д.Я.Мартынова и строго указал ему. Первое (пряник): Физфак согласится на отделение и получение самостоятельности советом ГАИШа (зачем им нужна эта постоянная головная боль). Второе (кнут): дело Гурштейна должно быть закрыто с честью для Физфака. Физфак не утвердил защиту, поскольку в ней были допущены какие-нибудь нарушения. Найдите и сообщите мне об этих нарушениях, иначе пеняйте на себя. Мартынов поручение декана Фурсова добросовестно исполнил. Разглашение замысла — предательство по отношению ГАИШу — было не в интересах директора, и он молчал.

Была проделана огромная работа по подготовке совместного заседания двух советов. Оно должно было состояться в конце рутинного заседания совета Физфака (его членам не надо было собираться дополнительно). А членам совета ГАИШа надо было приезжать специально, да и еще и на чужую, малоуютную для них территорию. Им напоминали, их уговаривали, некоторых даже привозили на такси. В ГАИШе, можно сказать, работал авральный координационный штаб.

Утром в день заседания в этом штабе случайно узнали, что член обоих советов проф. Б.В.Кукаркин (таких членов обоих советов было четверо) не собирается идти на него. Это было верным знаком грядущей беды. Бывший директор ГАИШа, партийный функционер с огромным стажем, член партбюро МГУ на правах райкома, бывший вице-президент Международного Астрономического Союза, любвеобильный профессор Борис Васильевич Кукаркин (1909-1977) был человеком искушеннейшим и опытнейшим. Ежели уж он не собирался на заседание, то наверняка знал, что там должно произойти нечто несусветное, в чем он никак не желал быть замешан.

Оперативный штаб нашел подходящего честного человека, который был близок к Кукаркину, и сумел выведать замысел, который был готов к реализации. За считанные часы до начала сражения штаб сумел изыскать противоядие, о котором не ведал директор ГАИШа Д.Я.Мартынов. Ведь он-то, действуя в угоду своему начальнику, декану Фурсову, вопреки интересам ГАИШа, держал все задуманное в глубокой тайне. Кукаркин, не отдавая себе в этом отчета, тайну Д.Я.Мартынова продал ни за понюх табака. Вот она ‘святая простота’.

Итак, большинство членов ученого совета ГАИШа нехотя прибыли на Физфак. Естественно, их унизили, заставив битых два часа выслушивать текущие дела Физфака. Наконец, дошло до последнего пункта повестки. Есть тут у нас одно мелкое дельце, объявил В.С.Фурсов, и предоставил слово ученому секретарю совета. Да, сказал тот, мы не утвердили одну из диссертаций, защищенных в ГАИШе. Из-за чего весь этот сыр-бор? Почему мы ее не утвердили? Да просто потому, что при защите имели место процедурные нарушения. Соискатель был очным аспирантом МИИГАиКа — учебного заведения, которое не имеет права приема к защите диссертаций на соискание ученой степени кандидата физико-математических наук (там есть только технические науки). А экзамен по специальности кандидатского минимума был сдан именно там. Это и есть нарушение. Предложение: соискателю пересдать экзамен кандидатского минимума у нас на Физфаке, после чего у нас же провести повторную защиту. Ничего не скажешь, коварный замысел Мартынова был хорошо продуман.

Члены совета ГАИШа прятали друг от друга глаза, словно оплеванные с ног до головы. В гробовом молчании слово для справки тихо взял ученый секретарь ГАИШа, тогда Вилен Валентинович Нестеров (1935-2000), мы с ним долго работали в одной комнате. Надо было обладать мужеством Вилена, чтобы выступить против своего непосредственного начальника — директора ГАИШа (хотя Вилен официально не был ни во что посвящен и как бы — юридически — не знал воли Мартынова, который тайно все это придумал). Научным руководителем Вилена по кандидатской диссертации был тот же В.В.Подобед, и Вилен был активным членом того самого оперативного штаба, который продумывал каждый ход в шахматной партии против ненавистного самодура-Физфака.

Все доложенное здесь, сказал ученый секретарь ГАИШа, либо неточно, либо ошибочно. Не думаете же вы на самом деле, что мы в ГАИШе не знакомы с требованиями и инструкциями ВАКа? Программа экзамена кандидатского минимума, о котором речь, в соответствии с требованиями ВАКа была утверждена на заседании кафедры астрометрии ГАИШа, и Вилен потряс перед носом красного как вареный рак Фурсова подлинным протоколом заседания (его успели найти в архиве). Комиссия по приему этого экзамена тоже была смешанной: часть ее была из МИИГАиКа, а часть — из ГАИШа (демонстрация еще одного подлинного документа). Так что ни о каких нарушениях процедуры со стороны ГАИШа речи нет. Все формальности были строго соблюдены.

Началась баталия, образно говоря, словно на известной картине битва русских с печенегами. В прениях выступило множество народа из обоих советов. Действо длилось еще более двух часов. От лица Физфака выступали только сторонники жесткой линии, которые требовали повторной защиты на Физфаке: ‘Уж мы-то разберемся, что к чему’. Члены совета ГАИШа требовали, как предписал ВАК, прямо сейчас провести тайное голосование по утверждению защиты. Но решение о тайном голосовании нуждалось в открытом голосовании по этой процедуре. Было ясно, что при открытом голосовании ни один из членов каждого совета не пойдет против своих, и исход открытого голосования при таком раскладе сил оставался абсолютно неясным. Поэтому ни одна сторона не решалась форсировать открытое голосование по вопросу о тайном голосовании, и дебатам не было конца. Наиболее ярко от лица ГАИШа выступили И.С.Шкловский и С.Б.Пикельнер (1921-1975).

Иосиф Самуилович Шкловский выступал в своей коронной манере — горячо, недипломатично и хлестко. Десятилетия назад, воскликнул он, на Физфаке отменили курс общей астрономии. Выросло несколько поколений университетских физиков, которые представления не имеют об астрономии. Вот они перед нами. Я не удивлюсь, если вскоре из недр Физфака выползут представления о геоцетрической системе мира как во времена Птолемея. Сказано было сильно и здорово, но голосов, думаю, такой вызывающий тон мне не прибавил.

Соломон Борисович Пикельнер не зря был душой ‘Астрономического журнала’. Будучи астрофизиком, он кратко и ярко охарактеризовал суть моей астрометрической работы. Он привел сравнение с бегуном. Середняк пробежит стометровку за 10,1 секунды. Выдающийся бегун за 10. А чтобы стать чемпионом мира надо бороться за каждую сотую долю секунды. Чем ближе к пределу достижимого, тем сложнее эта борьба.

Астрометрия, говорил Пикельнер, это борьба за достижение максимально возможной точности угловых измерений на небесной сфере. Она требует рафинированных новых подходов. В экспериментальном исследовании таких подходов и заключена суть работы соискателя.

На исходе второго часа прений шулер Фурсов вытащил из колоды крапленую карту. Он пригласил выступить престарелого члена-корреспондента Академии наук (насколько помню, единственного тогда члена-корреспондента на факультете) физика Александра Саввича Предводителева (1891-1973). В мрачный период с 1937 по 1946 гг. (обратите внимание на даты) Предводителев был деканом Физфака. В годы строительства комплекса МГУ на Ленинских горах он был председателем Центральной комиссии по строительству и оборудованию новых корпусов. Патриарх Физического факультета!

Среди многих он слыл негласным вождем партии физфаковских ретроградов. Фурсов был непоколебимо уверен, что Предводителев даст сейчас астрономам прикурить. Мнение вождя сторонников жесткой линии расставит все по своим местам. Это был запретный удар ниже пояса. Но произошло неслыханное.

Дело в том, что оперативный штаб в ГАИШе был действительно хорош и отлично видел свои задачи. Просчитать удар со стороны Предводителева было нехитро. Но у того была своя ахиллесова пята. Член-корреспондент А.С.Предводителев (теплотехник) всю жизнь тщетно мечтал стать академиком и почему-то был глубоко уверен, что его серьезным сторонником на этом тернистом пути является ракетостроитель академик С.П.Королев. К Александру Саввичу заранее подослали парламентера с объяснениями: так, мол, и так, человек, о котором речь, работает у Королева, и Королеву будет крайне неприятно, если его сотрудника бесславно и несправедливо зарежут на Физфаке. Тогда ку-ку Ваше академическое звание. Предводителев оказался перед неразрешимой дилеммой: что делать? Но этого на Физфаке никто не знал.

По просьбе действующего декана Фурсова бывший декан Предводителев приподнялся на подагрических ногах и промямлил что-то совершенно несусветное, завершив краткое выступление тирадой о том, что это сложное дело надо разрешить ‘по совести и по справедливости’. Присутствующих взяла оторопь, можно сказать, они потеряли дар речи: после в общей сложности четырех часов словопрений Физфак надломился. Стало ясно, что что-то здесь нечисто. Сначала ВАК принял необычное решение, теперь вот Предводителев вместо жесткого ‘держать и не пущать’ позиционирует себя отступником веры.

Спросили меня: готов ли я на повторную защиту на Физфаке? Как было условлено заранее, я тихим голосом категорически отказался. Я ответил, что не могу оскорбить достоинство Ученого совета ГАИШа, который голосовал за меня единогласно. В этих обстоятельствах я уважаю совет Физфака, но выступать здесь не имею морального права.

Без открытого голосования, по предложению декана Фурсова решили: провести еще одно совместное заседание двух советов. Поручить члену обоих советов, астрометристу-профессору К.А.Куликову (‘дяде Косте’) доложить работу Гурштейна и тогда провести по ней тайное голосование: утверждать или не утверждать. Это было предвестие победы, поскольку при отрицательном голосовании вновь вставал вопрос, что сторонний докладчик не точно отразил суть исследования. Если после моего выступления любой был вправе заявить, что он не удовлетворен, то после выступления Куликова это не годилось: опять надо было начинать все сначала и требовать моего выступления. А это дело уже изрядно набило всем оскомину.

Есть правило у воров: если план с первого раза не вытанцовывается, от него следует отказываться. Так и тут. Кто знает, Фурсов мог думать, что недолго допрыгаться и до неприятностей. Получившегося афронта он не предусматривал. В тылу маячил замятый дурацкий факт с неутверждением сразу десятка диссертаций.

Декан Фурсов тянул до неприличия с назначением второго совместного совета — несколько месяцев. Но увиливать от предписания ВАКа не стал. Профессору Куликову мы с Подобедом написали и тщательно отредактировали текст его выступления на совместном совете. Подобед строго-настрого наказал ему прорепетировать, не заниматься отсебятиной, читать с выражением и не менять ни единого слова. Снова добивались массового присутствия членов совета ГАИШа и некоторых привозили на такси.

На заседании 23 февраля 1966 г. (уже после смерти Королева) мы с Виленом Нестеровым сидели рядом и имели специальные таблички с проходным баллом в 2/3 в зависимости от числа голосующих. Защита была утверждена с минимальным перевесом в 2 голоса. Но это уже не имело значения: ВАК утвердил мне степень кандидата физико-математических наук всего через 2 с половиной месяца после получения им материалов с Физфака. Думаю сотрудники аппарата ВАКа по праву считали себя большими молодцами. Мои терзания их не трогали, а разгореться скандалу как лесному пожару с утечкой информации к диссидентам они не дали. Многомесячное дело было шито-крыто. Официально степень присуждена мне решением ученого совета Физфака МГУ. Диплом кандидата наук МФМ No 005337 был выписан ВАКом 14 мая 1966 г. Его подписал председатель совета Физфака В.С.Фурсов.

Я преднамеренно не обсуждаю здесь существа моей диссертации. Минувшие десятилетия радикально изменили облик астрономии. Ну, например, ПЗС-матрицы почти полностью похоронили использование в астрономии фотопластинок. Точно также новейшие космические технологии под корень подрубили классическую астрометрию. Она отмерла. Этот процесс можно сравнить, например, с отступлением фотографии на светочувствительных пленках перед лицом цифровых камер. Кому интересны сегодня свойства фотоэмульсий? Астрометрические инструменты даже середины ХХ века — эпохи Международного Геофизического Года 1957-58 гг. — годятся сегодня разве что для сдачи в музей. Космический век лишил мою кандидатскую диссертацию — анализ инструментальных тонкостей высокоточных наблюдений на зенит-телескопе — всякой актуальности. Сам по себе астрометрический инструмент под названием зенит-телескоп стал анахронизмом.

В истории быстро забываются даже грандиозные события. Чего же говорить о такой мелочевке как какая-то кандидатская. Я думаю, сегодня на Физфаке и в ГАИШе не осталось уже ни одного свидетеля, кроме меня самого, кто мог бы вспомнить и воспроизвести описанные события 1965-66 гг. Злополучная эпопея утверждения моей кандидатской диссертации на Физфаке заняла год.

Победа ГАИШа в споре с Физфаком имела еще одно побочное следствие. Незабвенной памяти И.С.Шкловский любил экзотику. Незадолго до меня защищал кандидатскую диссертацию горячо любимый ученик Шкловского Н.С.Кардашев (род. в 1932). Шкловский восторгался его диссертацией и просил Ученый совет ГАИШа продолжить ее защиту как докторской. Было широко известно, что многие деятели на Физфаке терпеть не могли Шкловского, и предложенный им в ГАИШе вариант не получит одобрения Физфака. Но произошел скандал с моей диссертацией, и второй подобный скандал был для Физфака неприемлем. Они съели вызов Шкловского. В конечном счете Ученый совет ГАИШа получил независимость от Физфака, а Николай Семенович Кардашев успешно стал доктором физико-математических наук в возрасте 33 лет. Нынче Коля академик и один из признанных лидеров астрономии в России. Я позволяю себе называть его Колей, поскольку мы знакомы с ним со времен кружка Московского планетария уже более 60 лет.

Разумеется, я ни коим образом не рассматриваю преодоление сопротивления Физфака как свою победу. Это была коллективная победа молчаливого большинства — если угодно, прогрессивных сил ГАИШа — над черносотенным мышлением замшелых сторонников сталиниского прошлого с его гонениями на безродных космополитов.

В 1966 г. в ГАИШе я был зван на банкет по случаю избрания Шкловского членом-корреспондентом Академии. Застолье было на диво пышным. Избрание лидера ГАИШевской астрофизики было символом триумфа всей ‘банды Шкловского’. С опозданием, едва справляясь с несколькими бутылками шампанского в обеих руках, явился избранный тогда же академиком ровесник Шкловского В.Л.Гинзбург (1916-2009), будущий Нобелевский лауреат 2003 г. за вклад в развитие теории сверхпроводимости и сверхтекучести. Запомнилась его тирада: ‘Нет ничего хуже, чем баллотироваться в Академию. Ждешь, как за тебя проголосуют люди, за половину из которых сам бы никогда не проголосовал’.

Кто бы мог тогда подумать, что в последующие десятилетия очередные выборы в Академию наук станут для Шкловского проклятием. Несколько раз его кандидатура возникала в списках на звание академика, и каждый раз (из-за своего характера) он не получал требуемой поддержки. Впрочем, напомню, что едва ли не самый великий русский ученый Д.И.Менделеев, будучи членом десятков академий мира, тоже не был избран в академики на родине.

На фоне ранних стадий описанных выше бурных событий внезапно прервалась моя безмятежная жизнь на предприятии С.П.Королева. Полетела автоматическая космическая станция ‘Зонд-3’ (запущена 18 июля 1965 г.). Этого не объявлялось, но то был марсианский корабль, который по дороге к Марсу должен был пройти за обратной стороной Луны и выполнить ее съемку. ‘Зонд-3’ миновал Луну 20 июля, и ее фотографирование осталось главным достижением этой межпланетной станции. С.П.Королев поручил обработку новых снимков лично Ю.Н.Липскому, а я был связующим звеном между ними.

Поначалу нас, мобилизованных Липским, было трое. Мы ждали Липского в комнате неподалеку от кабинета Королева. Липский вернулся от Королева, прилег на кожаный диванчик, взялся за сердце и тихо выдохнул: ‘Не подведите, ребята’. Так началась безумная эпопея обработки новых лунных фотографий. В июле 1965 г. мы держали в руках материалы, которые не знал еще никто в мире. Обратная сторона Луны заметно отличалась от ее ‘лицевой’ стороны. Смешно и грустно вспоминать: иллюминатор перед фотокамерой был закрыт постоянным желтым фильтром (для съемки красной поверхности Марса), а нам забыли об этом сказать.

Королев приказал, чтобы во избежание огласки секретных данных, группа Липского в составе трех человек работала прямо на предприятии. Нам отвели одну комнату — кабинет классика космонавтики, ‘отца’ первого спутника Михаила Клавдиевича Тихонравова (1900-1974). Он находился подле кабинета Королева. Помню, как в понедельник утром М.К. явился к своему кабинету и стал шарить ключом не в силах открыть дверь. Он был как ударом грома поражен, увидев в своем кабинете банду ‘взломщиков’. Смех и слезы, ему предстояло лишиться кабинета на полгода. Королев посещал нас по несколько раз на дню, следя за ходом работ.

Наша задача была быстро выжать из фотографий, что только возможно, для впечатляющей пресс-конференции в Академии наук. В отличие от чистых астрономов, я знал, что такое фотограмметрия и как ее применять. С помощью траекторных данных удалось рассчитать сетку селенографических координат и впечатать ее в полученные снимки. Это было грамотное решение, но работа шла со скрипом, поскольку траекторные данные оказались очень ненадежными. Мы приезжали на предприятие ранним утром вместе со всеми, а уезжали глубокой ночью. Дорога для меня в один конец занимала около двух часов. На сон оставалось часа 3-4. Слава Богу, Королев понял, что так долго продолжаться не может, и стал давать мне на дорогу домой свой старенький ЗИЛ. Ю.П.Псковский и М.М.Поспергелис не были сотрудниками предприятия, и для них режим был более щадящий.

Самым нелепым было соблюдение режима секретности фотографий. Королев поручил следить за нами личному телохранителю. Тот частенько внезапно врывался в комнату, выхватывал из рук снимки, ставил свою подпись и заносил в реестр. Как можно было с ними работать в такой обстановке, когда вся необходимая аппаратура отсутствовала на предприятии и была только в Москве? Это называется заставь дурака Богу молиться.

Мы навострились тайно увозить негативы за поясом в Москву и печатать по нескольку экземпляров. Один для реестра, остальные для работы.

Несколько раз Липский в нашем присутствии докладывал Королеву на совещаниях о достигнутых результатах. Там я познакомился, а потом и сдружился со многими видными сотрудниками королевской фирмы: Бушуевым, Раушенбахом, Чертоком и рядом других корифеев космонавтики.

Особенно в окружении Королева бросался в глаза своей фигурой и свободной манерой поведения его зам Борис Евсеевич Черток (родился в Лодзи, Польша, 1912-2011). Он оказался редкостным долгожителем с сохранившимся ясным умом и показал себя уникальным автором. Уже в сильно преклонном возрасте с участием нескольких добровольных помощников академик Черток написал историю предприятия — четыре тома под общим названием ‘Ракеты и люди’. По сию пору это наиболее подробный и наиболее достоверный источник информации по развитию космонавтики в СССР и ее главным действующим лицам. Чуть более подробной в смысле биографий отдельных личностей, пожалуй, является только толстенная книга журналиста Ярослава Кирилловича Голованова о Королеве. Я горжусь экземпляром с его теплой дарственной надписью.

Много позже жизнь неоднократно сводила меня с выдающимся исследователем и интересным мыслителем, академиком Борисом Викторовичем Раушенбахом (1915-2001). У нас было несколько точек соприкосновения, в частности, его неподдельный интерес к обратной перспективе в древнерусской иконописи в трактовке Павла Александровича Флоренского (1882-1937). Я же много слышал об этом почти из первоисточника — от сына П.А.Флоренского (о своем шефе по ИКИ К.П.Флоренском в этих воспоминаниях я напишу немало, но позже).

Б.В.Раушенбах бывал у нас дома на улице Рылеева (ныне, как до революции, Гагаринский переулок) и однажды представлял мою статью из истории древнего Египта в журнал ‘Доклады Академии наук’ (публикация в этом журнале требует представления академика). В бытность у Королева Раушенбах время от времени писал в газеты под псевдонимом профессор В.Иванченко. Этот псевдоним слегка отличался по типу от псевдонимов других известных космических деятелей, которые вводились по стандартным правилам от имен и отчеств: профессор К.Сергеев (С.П.Королев), профессор В.Петрович (В.П.Глушко), М.Михайлов (М.С.Рязанский), Б.Евсеев (Б.Е.Черток), О.Горлов (О.Г.Газенко) и т.д.

Самого Раушенбаха вывели в каком-то литературном произведении под именем Бахрушин. Мне случайно стал известен закодированный смысл такого имени: если несколько раз повторить быстро фамилию Раушенбах, то услышишь Бахрушин. В год смерти — 2001 — Борис Викторович выпустил в свет отчет о своем жизненном пути под заглавием ‘Постскриптум’. Друзья привезли мне книгу в США, и я прочел ее запоем.

Уже будучи замом главного редактора журнала ‘Природа’, незадолго до отъезда в США, я активно участвовал в подготовке круглого стола журнала к 50-летию Победы. По моему приглашению ведущими участниками этого мероприятия стали мои давние добрые знакомые, академики Борис Викторович Раушенбах и Павел Васильевич Волобуев (1923-1997). (С последним я близко познакомился во время его ‘ссылки’ в ИИЕиТе).

Особенно доверительные отношения на предприятии Королева сложились у меня с замом Прудникова Евгением Федоровичем Рязановым (1923-1975). Тот сам когда-то возглавлял проектный отдел, но после тяжелого инфаркта Королев отвел ему дипломатическую роль своего рода посланника по особым поручениям. Е.Ф.Рязанов отлично знал отечественную космическую кухню и обладал писательскими способностями. Под псевдонимом Р.Е.Федоров он был одним из двух соавторов первых серьезных книг о космонавтике: ‘Советские спутники и космические ракеты’ (1959) и ‘Советские спутники и космические корабли’ (1961). Второй соавтор С.Г.Александров — псевдоним помощника Келдыша, ученого секретаря академического Совета No 1 Геннадия Александровича Скуридина.

Е.Ф.Рязанову было скучно разъезжать по инстанциям в одиночестве, и он приноровился брать меня с собой в качестве неформального научного консультанта. Юридически я был инженером королевского предприятия, и никто не возражал против того, что я сопровождал хорошо известного им Рязанова. Такие поездки неизмеримо расширили мой кругозор. Мы часто бывали с ним в кулуарах ‘желтого дома’ у площади Фадеева — Министерства Общего Машиностроения, в Кремле в Военно-промышленной комиссии, у черта на рогах в Лихоборах в НИИ Тепловых Процессов (НИИТП) — наследнике созданного Тухачевским первого ракетного исследовательского института страны (РНИИ). НИИТП возглавлял М.В.Келдыш, а его правой рукой был академик Г.И.Петров, уже провозглашенный директором создающегося Института Космических Исследований АН СССР (ИКИ). Лично от Петрова я узнал, что в его институте Луной и планетами будут заниматься не астрономы, которых Петров сильно недолюбливал (он с ними учился вместе на Механико-математическом факультете МГУ и был женат первым браком на студентке-астрономе Н.Б.Григорьевой), а геохимики под руководством вице-президента А.П.Виноградова. Знакомство с Г.И.Петровым и его взглядами неоценимо помогло мне при последующем переходе на работу в ИКИ.

Кстати, именно Е.Ф.Рязанов, несколько раз привозивший меня к Г.И.Петрову, раскрыл тайну псевдонима Раушенбах/Бахрушин.

Рязанов настойчиво внушал мне одну и ту же мысль. Уму непостижно, говорил он, что в стране, которая готовит полет человека на Луну, нет ни одной профессиональной научной организации и ни одной структуры, которая занималась бы прикладными вопросами лунной среды. Дарю эту мысль вам, назидательно поучал меня Рязанов, займитесь этим. Именно это самое я в полной мере осуществил в дальнейшем, опираясь на опыт и поддержку своего шефа К.П.Флоренского. Только все наши начинания были безжалостно перечеркнуты с приходом в ИКИ в 1973 г. нового директора Р.З.Сагдеева.

Долго ли, коротко ли, совместными усилиями мы, несколько сотрудников Липского, подготовили грамотную пресс-конференцию по ‘Зонду-3’. Написали взвешенный текст выступления Липского, который сел на своего любимого конька — наименование вновь открытых образований на обратной стороне Луны. По этому поводу он часто ездил для консультаций в Кремль. Это называлось у него ‘поехал в башеньки’.

Выступить Липскому на пресс-конференции было не суждено. В дело вмешались академические интриги на уровне Келдыша. Написанный нами текст зачитывала А.Г.Масевич, к ней же отошло и его авторство. Но Липский взял несоизмеримый по значимости реванш. Он уговорил Королева стимулировать решение Военно-промышленной комиссии при Совете Министров СССР о научной обработке материалов ‘Зонда-3’. Проект такого решения Королев велел написать мне. Я был в ужасе, это был мой первый опыт подготовки правительственного документа. А образца-то у меня на руках не было.

Постановление по ‘Зонду-3’ предусматривало создание полной карты и полного глобуса Луны, а также издание научного Атласа обратной стороны Луны (он был в последующем заявлен как продолжение ранее изданного по материалам ‘Луны-3’). Научным руководителем всего комплекса работ объявлялся протеже Королева, доктор физ.-мат. наук Ю.Н.Липский.

Состряпанный в СССР в 1960 г. первый глобус Луны тусклого болотно-зеленого цвета был сделан наспех, а потому безграмотно. Я уже писал в предыдущей главе, что за основу был взят маленький глобус Земли. Реальные размеры Земли и Луны совершенно разные, а поэтому разумный масштаб земного глобуса оказался совершенно диким в лунном варианте (1:13 600 000). Картограф из ЦНИИГАиКа П.К.Колдаев рисовал лунный ландшафт прямо на глобусе. О точности координат лунных деталей при таком подходе не могло быть и речи.

Петр Константинович Колдаев (1905- ? ) был опытнейшим художником-картографом, высококвалифицированным специалистом в области графики и оформления карт. Участник Великой Отечественной войны. Про него рассказывали, что во время войны он имел крупные неприятности из-за того, что якобы рисовал себе какие-то талоны. Лунный глобус был для него задачей несложной, но подвела спешка. Об этом первом глобусе сегодня стыдно вспоминать.

Я настоял на том, что новый лунный глобус должен быть сделан профессионально по всем правилам искусства. Однако технология ‘глобусного производства’ не менялась с дореволюционного времени, и опыта ни у кого не было. Глобусы выпускала фабрика учебно-наглядных пособий ‘Природа и школа’, ее директор некто Суслопаров был в полной прострации.

Главная загвоздка таилась в, так называемом, ‘бумажном литье’. Надо было научиться отливать из папье-маше сферические болванки такого размера, чтобы лунный глобус имел разумный масштаб. Это требовало специальной формы. Подобные формы существовали с дореволюционного времени, но последние полвека их никто не изготовлял. Для формы требовался образец сферической болванки. Его сделали вручную. Для проверки точности болванки изготовили обруч нужного сечения. Приемочная комиссия подписала протокол, что обруч и болванка в любом положении соответствуют друг другу, а стало быть болванка действительно сферична и имеет нужный размер. Изготовление формы для отливки болванок оплатило предприятие Королева.

Другая загвоздка заключалась в печати необходимых долек для обклейки сферических болванок. Проекцию долек рассчитали картографические корифеи из ЦНИИГАиКа (профессор Гинзбург). Эти дольки напечатали типографски со многими прогонами, имитируя прогоны краски (при печати бумажный лист увлажняется и его размеры деформируются по-разному в разных направлениях). Лучшая работница фабрики — ударница коммунистического труда — с помощью фруктовой косточки (такова была технология) обклеила болванку пустыми дольками. Убедились, что они подходят друг к другу. По этому случаю директор фабрики рассказал скорбную историю о глобусе Сталина. Они и его изготавливали.

Оказывается, Сталин действительно решал задачи геополитики на глобусе. По его спецзаказу с точностью до долей миллиметра был выточен огромный металлический шар. Его предстояло обклеить напечатанными дольками. Но плоские дольки не натягиваются без искажений на поверхность шара. Их сильно мочат, и работница как умеет растягивает сырые дольки на шаре. Искажения при большом шаре легко достигают сантиметров. Увидев все это, проектировщик сталинского глобуса потерял рассудок. Но ничего технологически более совершенного он изобрести не мог. Сообщить о точности его глобуса генералиссимусу никто не решился.

Я остановился более подробно на глобусе Луны, хотя он и не был главным плодом наших усилий. Важнее были лунные карты. Работу по их составлению и печатанию кремлевские инстанции с подачи Королева навязали выполнять Военно-топографической службе и Гознаку. Общение с Гознаком Липский взял лично на себя, а к военно-топографическим начальникам несколько раз отряжал меня. В этой связи мне довелось общаться с начальником Военно-топографического управления Генштаба импозантным генералом А.С.Николаевым и его заместителем генералом Юрием Владимировичем Серговским. Оба круто росли в должностях с 1937 г. и не были отягощены хорошим образованием. В 1960 г., будучи еще полковником, Серговский участвовал в экспертизе фотоматериалов, изъятых с самолета сбитого под Свердловском американского летчика-шпиона Пауэрса.

Генерал Серговский — на вид уютный старомодный старичок — никак не мог взять в толк космические реалии. Мы разошлись с ним во мнениях по поводу цветовой гаммы лунных карт. Он настаивал, что ‘небушко должно быть голубым’. Я ему твержу, что на Луне небо-то черное. А он мне в ответ опять про свое: ‘Не морочьте голову. Небушко всегда голубое’. Это было мое первое в жизни деловое общение с советским генералитетом.

На фоне отходящих в небытие пожилых генералов заместитель А.С.Николаева, полковник Б.Г.Афанасьев производил впечатление человека сведущего и вдумчивого. Но, похоже, с непростым характером, и меня он почему-то изначально невзлюбил. Случайно я слышал, что хорошо подкованный в научном отношении полковник Б.Г.Афанасьев пришелся в конечном счете не ко двору и, занимая генеральскую должность, остался полковником и не получил дальнейшего продвижения по службе.

Не хочу касаться здесь горькой судьбы геодезии в России двух последних десятилетий. Обе геодезические службы — и гражданская (Главное управление геодезии и картографии), и военная (Военно-топографическая служба) — после распада Советского Союза реформировались и переименовывались многократно, причем вовсе не исходя из интересов их развития, а по конъюнктурным соображениям. Когда-то ГУГК был отдельным подразделением непосредственно при Совете министров СССР (одно время — при МВД). В ходе реформирования его пристегивали довеском то к одному, то к другому министерству с полной утратой лица. Самое печальное, что при этом утрачивалось понимание специфических задач данной отрасли.

До 1 марта 2009 г. геодезия и картография (под названием Роскартография) числились в составе Минтранса России. С 1 марта 2009 г. задачи геодезии и картографии были в очередной раз переформатированы и организационно переданы Федеральной службе государственной регистрации, кадастра и картографии (Росреестр) в составе Министерства экономического развития. Росреестр включил в себя три предшествующих ведомства — Росрегистрацию, Роснедвижимость и Роскартографию. Не надо быть большим специалистом, чтобы заметить: новая реорганизация еще значительнее понизила место геодезии и картографии в структуре государственного управления. Но все это имеет место намного позднее полета ‘Зонда-3’, о котором я рассказываю.

Промежуточным итогом интерпретации съемки обратной стороны Луны с борта КА ‘Зонд-3’ была научная статья в журнале Академии наук ‘Космические исследования’ пяти авторов — Ю.Н.Липский, Ю.П.Псковский, А.А.Гурштейн, В.В.Шевченко, М.М.Поспергелис ‘Текущие проблемы морфологии поверхности Луны’ (том IV, вып.6, ноябрь-декабрь 1966 г., стр.912-922).

Постановление об обработке материалов съемки Луны ‘Зондом-3’ выполнялось долго, но было полностью реализовано. В 1967 г. в издательстве ‘Наука’ вышел второй том ‘Атласа обратной стороны Луны’. Была опубликована полная карта Луны. Появился в продаже новый глобус Луны. Созданием карт и глобуса Луны творчески занимался прекрасный военный художник-картограф В.В.Соколов.

Полет ‘Зонда-3’ дал мне путевку в большую журналистскую жизнь — еще один штрих безумного 1965 г. Почва для такого рода деятельности в моей душе уже была хорошо подготовлена.

Журналисты, пишущие о науке, давно проторили дорогу к астрономам. Забежал после ‘Зонда-3’ к Ю.П.Псковскому в ГАИШ ведущий научный обозреватель ‘Известий’ Борис Петрович Коновалов (я его уже упоминал в главе о второй древнейшей профессии). Просил срочно написать ему статейку о Луне. Псковский был чем-то загружен и, за неимением лучшего, отфутболил Коновалова ко мне. Я решил испытать свои силы и написал текст за воскресенье. Получилось, похоже, удачно и броско, по-газетному. Коновалов даже сначала не поверил, что я сам написал. Статья была опубликована чин-чинарем.

Коновалов открыл мне дорогу в приложение к ‘Известиям’ — прославленную тогда ‘Неделю’. На исходе августа в ‘Неделе’ у меня вышла статья ‘Визит Селене’. За ней последовали ‘Луна — в центре внимания’ в ‘Вестнике АПН’ (5 октября 1965 г.) и ‘Загадки Луны’ в журнале ‘Новое время’ (вышла 4 февраля 1966 г.).

Полет ‘Зонда-3’ был крупным научным событием международного масштаба. По телеграфу статью о нем запросил у Липского американский журнал ‘Sky and Telescope’ — ведущий международный астрономический журнал. Липский кочевряжился, поскольку писать совершенно не умел. Однако мы с Псковским обломали его, убедив, что это политически ценно и престижно. Пришлось писать самим. В порядке маленькой компенсации мы присовокупили в конце, что маститый автор признателен своим молодым коллегам Псковскому и Гурштейну.

С Липским много раз был смех и грех. Пригласило его Центральное телевидение сказать в новостях буквально несколько слов (две минуты). Новостной эфир был тогда живым. Липский согласился при категорическом условии, что он свой текст будет читать. Мы играли роль группы поддержки. Текст лежал перед ним на столике, и впопыхах перед самым включением эфира ассистент режиссера его куда-то смахнул. Зажегся сигнал эфира, наступило гробовое молчание. Липский глянул на стол, да и замер как восковая фигура из музея мадам Тюссо. Стало ясно, что он скорее умрет, чем произнесет хоть слово. А убрать его из кадра уже нельзя. Режиссер заметил листок с текстом, рукой дал отмашку оператору приподнять камеру, на четвереньках с листком в зубах подполз к столу, и подсунул текст. Времени на чтение уже и не осталось.

В ГАИШ часто захаживал редактор журнала ‘Природа’ по физике и астрономии Залман Лазаревич Понизовский. Оценив по достоинству мои журналистские успехи, он персонально заказал мне большую статью о Луне. Тут-то и приключился сбой. Прочитав статью, Понизовский сообщил мне, что она слишком велика и хороша, чтобы быть подписанной фамилией даже не кандидата наук. Выход один, горячо шептал он, добавить фамилию доктора наук Ю.Н.Липского. Я не упрямился при условии, что Липский согласится. Думал, он откажется, но не тут-то было. Липский отвел глаза в сторону — и молчаливо согласился. Так сорок с лишним лет назад в журнале ‘Природа’ появилась статья Ю.Н.Липского и А.А.Гурштейна ‘Космический век: исследование Луны’ (1966, No 6, июнь, сс. 6-18).

Мы с Липским отправились получать гонорар за эту статью в бухгалтерию издательства ‘Наука’. Получив деньги за двоих как первый автор, Липский без комментариев, не глядя, отдал их все мне (я в тот момент был уже снова в поисках работы, но еще получал зарплату в ЦКБЭМ). С этого момента началась моя нежная дружба с ‘Природой’ на всю жизнь. Эта дружба пресеклась только в связи с отъездом в США.

В 1965 г. я оказал Липскому, можно сказать, неоценимую услугу. Лунные исследования ширились, и была возможность взять в штат новых сотрудников. Только среди ГАИШевских студентов никого по профилю исследователей Луны и планет не готовили. Ни Липский, ни другие в его отделе преподаванием не занимались. Да и то важно, что упор тогда в наших исследованиях был на селенодезии, т.е. как бы на лунной геодезии и картографии. А геодезии и картографии на астрономическом отделении университета вообще не учат.

Мне пришлось вербовать новые кадры в родном МИИГАиКе. С моей легкой руки в отдел Липского пришли Кира Борисовна Шингарева, мой ученик ‘лунный мальчик’ Владислав Владимирович Шевченко (я был и руководителем дипломной работы его жены Яснильды), Жанна Родионова, Вадим Чикмачев, Толя Санович, всех теперь и не упомнишь. Судьбы их сложились очень по-разному. Так, К.Б.Шингарева (1938-2013) ушла вслед за мной в ИКИ АН СССР. Она стала доктором физ.-мат. наук, профессором МИИГАиК, ведущим специалистом в стране по картографии Луны, планет и их спутников. В.В.Шевченко, ныне тоже доктор физ.-мат. наук, после смерти Липского сменил его на посту заведующего лунно-планетным отделом ГАИШа. Теперь никто и не вспоминает, что он выпускник не МГУ, а МИИГАиКа. Да и костяк его отдела остался с того же 1965 г.

Коллектив Липского был моим вторым опытом подбора кадров (впервые я делал это в ГАИШе для группы исследования широты Ю.И.Продана).

Сумасшедший для меня 1965 г. подходил к концу. Случайно я оказался на предприятии в момент празднования 60-летия одного из замов Королева Павла Владимировича Цыбина (1905-1992). Я был свободен и пошел в зал. Такого искреннего воодушевления, такого волнующего торжества я больше в своей жизни не упомню. Имя каждого выступающего было легендой, и говорили они все от чистого сердца. Это захватывало дух, особенно у такого молодого романтика как я. Это оказалось лебединой песней Королева.

Собрание вел Королев. Его собственный 60-летний юбилей должен был случиться через год, и он словно примеривался, как это будет происходить. Сразу после юбилея Цыбина Королев лег в больницу, как все думали, на пустяковую операцию. Сообщение о его смерти на операционном столе было ошеломляющим. Я слонялся по предприятию, не зная, что делать. Несколько раз сталкивался нос к носу с Василием Павловичем Мишиным (1917-2001) — будущим преемником Королева. От него густо разило коньяком.

Не стану описывать историю смерти С.П.Королева. Она изложена детально во многих книгах. Особенно рекомендую книгу ‘космического’ журналиста Ярослава Кирилловича Голованова ‘Королев’, которая, как я уже писал, стоит у меня на полке с теплой дарственной надписью мэтра.

Как я уже замечал ранее, эта книга Голованова преподнесла мне печальный урок. Несмотря на энергичные усилия, я потерпел полное фиаско в организации перевода ее на английский язык. Оказалось, что в США не настолько знают и ценят Королева, чтобы издавать о нем подробную переводную книгу. Максимум, что было издано о нем в США — компактная книга Джеймса Хартфорда ‘Королев: как один человек возглавил советский порыв победить американцев в гонке к Луне’. В предисловии к книге Хартфорд, среди многих других, благодарит меня за помощь в его работе в Москве.

Но вернемся на фирму С.П.Королева. Назначение Мишина состоялось благодаря решительной позиции всей королевской рати. Они обратились в ЦК с ультиматумом: мы все равны, назначайте кого хотите, но только из числа руководителей предприятия. Варяг авторитета не заработает, с таким огромным и сложным предприятем не справится. Назначили Мишина.

Липский всегда делал ставку исключительно лично на Королева, игнорировал всех его замов, не делился с ними никакой информацией. Злопамятный Мишин невзлюбил Липского давно. Одним из первых действий Мишина был приказ о лишении Липского постоянного пропуска на предприятие. Кто-то доложил Мишину обо мне, как ‘пособнике’ Липского на предприятии. Мишин распорядился уволить по сокращению штатов. Так в самом начале 1966 г. я снова оказался в поисках работы.

Мое увольнение столкнулось с некоторыми трудностями. Сокращение штатов не имело места, а на предприятии старались действовать по закону. Меня стали мурыжить из кабинета в кабинет, но в общем-то вяло и ненастойчиво, поскольку был я со всеми в хороших отношениях и, безусловно, приносил определенную пользу. Приказ Мишина выполнять не торопились. Негласно достигли консенсуса, что я буду энергично искать работу и уйду сам, как только подыщу.

Первым делом я кинулся, конечно, к Липскому: ‘Что делать?’. ‘Сами понимаете, Королева нет в живых, я ничем помочь не могу. Выкручивайтесь, как знаете’.

Через некоторое время Липский задумал представить комплекс работ по обработке снимков ‘Зонда-3’ на Государственную премию СССР. Коллектив авторов предполагался широким, но обо мне никто не заикался. Потуги в этом отношении оказались тщетными, премию в конце концов никто не получил.

Для меня лично Юрий Наумович Липский был фигурой неоднозначной: во многом — положительной, кое в чем — не очень. Восьмой ребенок в бедной семье, он начал трудовой путь в 16 лет электромонтером на вагоноремонтном заводе. В 1933 г., благодаря подготовке в школе рабочей молодежи при заводе и, главное, членству в партии, был направлен как передовой трудящийся в Москву на Физфак МГУ. После его окончания в 1938 г. был рекомендован в аспирантуру к тогдашнему директору ГАИШа академику В.Г.Фесенкову.

С февраля 1942 г. по сентябрь 1945 г. Липский находился на политработе в действующей армии, был трижды ранен и контужен. По возвращении в ГАИШ демобилизованный гвардии майор Липский занимает руководящее положение в партийной организации института. В 1948 г. защитил кандидатскую диссертацию ‘Оценка массы лунной атмосферы по поляризационным исследованиям ее поверхности’. Представлял интересы астрономов при строительстве новых зданий МГУ на Ленинских (Воробьевых) горах.

Он был заведующим Кучинской астрофизической обсерватории ГАИШа, заведующим Лабораторией фотометрии и спектроскопии ГАИШа и, наконец, — с 1963 г. — заведующим Отделом физики Луны и планет. Как я уже писал, при энергичном вмешательстве С.П.Королева в 1963 г. ему без защиты диссертации присваивается ученая степень доктора физ.-мат. наук.

Я отдаю себе ясный отчет, что обязан Липскому всей своей ‘космической’ карьерой. Но и неприятностей от него я натерпелся много. Сам же я ему плохого никогда не делал и зла не держал. Если не считать, что способствовал созданию в ИКИ АН СССР отдела, который успешно перехватил его тематику. Но это дело житейское: обычная научная конкуренция. Недавно я написал заметку о нем в международную энциклопедию астрономов на английском языке (вышла в свет в 2007 г.). Привожу ее от слова до слова в переводе с английского на русский.

ЛИПСКИЙ ЮРИЙ НАУМОВИЧ

Родился: Дубровно под Витебском (Беларусь), 22 ноября 1909 года

Умер: Москва (Россия), 24 января 1978 года

Юрий Липский — советский астрофизик, специализировавшийся в области лунных исследований и селенографии. В конце 50-х и начале 60-х гг. он стал ведущим интерпретатором первых фотографий обратной стороны Луны.

Липский начал взрослую жизнь промышленным рабочим. Он окончил МГУ (1938) и аспирантуру Московского университета, где попал под влияние В.Г.Фесенкова (см.). Липский участвовал в боевых действиях советской армии против немецких захватчиков во Второй мировой войне. В 1963 г. он получил назначение руководителем отдела физики Луны и планет ГАИШ МГУ. Библиография его личных научных работ не очень обширна, и не все его научные результаты выдержали испытание временем.

Репутация Липского укрепилась в связи с интерпретацией им первых фотографий обратной стороны Луны, обнаруживших удивительное отсутствие на ней, по сравнению с видимой стороной, образований морского типа. Липский поддерживал тесные связи с С.П.Королевым — главным конструктором советской космонавтики. Липский выполнял анализ фотографий, полученных при пролетах КА ‘Луна-3’ в 1959 г. и КА ‘Зонд-3’ в 1965 г. В духе времени, он был движущей силой политически-мотивированных наименований деталей поверхности обратной стороны Луны. Под его руководством в СССР были созданы первые полные глобусы Луны и ряд лунных карт. Его имя носит один из кратеров на обратной стороне Луны.

За туманным намеком, что ‘не все его научные результаты выдержали испытание временем’ стоят его досадные оплошности. В своей кандидатской диссертации Ю.Н.Липский ‘открыл’ на Луне остаточную атмосферу: он доказывал, что она всего примерно в две тысячи раз разреженнее земной. Это поначалу преподносилось в прессе как значительное достижение советской планетологии, но было вскоре в пух и прах опровергнуто. Острослов И.С.Шкловский — сокурсник и близкий друг Липского, обязанный ему защитой от доносчика — любил называть эту псевдоатмосферу ‘липской’.

Интерпретируя фотографии обратной стороны Луны 1959 г., он ошибся и принял яркую лучевую систему за исполинский горный хребет. Ошибка усугубилась тем, что Международный Астрономический Союз (МАС) успел согласиться с советским предложением и присвоил-таки этому якобы ‘горному массиву’ название Хребет Советский. В последующем МАС постыдился отменять уже введенное топографическое название, и переместил его на реальные горы в иной части Луны.

Чем бы Липский ни занимался, он делал это не очень отчетливо. Причина была более или менее ясна: каждый раз он боялся упустить приоритет, ограждал свою работу от посторонних взглядов и никогда заранее не советовался с другими специалистами, которые помогли бы заметить оплошность. Это его и подводило. Тем не менее, его имя, бесспорно, вписано в анналы изучения Луны. (Сам Юрий Наумович любил вместо слова анналы в шутку произносить аммоналы). Самый талантливый из его последователей в ГАИШе — Юрий Павлович Псковский — из-за характера Липского бросил заниматься Луной и переключился на Сверхновые.

Особенно тепло в нескольких новеллах писал о Ю.Н.Липском его друг И.С.Шкловский. В новелле ‘А все-таки она вертится!’ Шкловский, в частности, рассказывает об инциденте в ГАИШе с доносчиком-аспирантом. ‘Он разводил демагогию, что-де в институте зажимают представителей рабочего класса — по тем временам очень опасное обвинение. Нашлись, однако, в институте силы, которые дали решительный отпор провокаторам. Это были члены тогдашнего партбюро Куликов, Ситник и Липский. Клеветник-аспирант (кажется, его фамилия была Алешин) был изгнан, даже, кажется, исключен из партии… Пожар был потушен. Итог. В нашем институте в те незабываемые предвоенные годы ни один человек не был репрессирован. Другого такого примера я не знаю’.

С легкой руки Шкловского в ГАИШе глубоко пустила корни легенда, что партийные лидеры старшего поколения — К.А.Куликов (‘дядя Костя’), Ю.Н.Липский (‘Наумыч’), Г.Ф.Ситник — в силу их высоких моральных качеств сумели оградить институт от репрессий. Эта легенда противопоставляет Москву и Ленинград, в последнем астрономический мир подвергся ужасающему разгулу репрессий. Нисколько не подвергая сомнению человеческие качества названных выше членов партийного руководства ГАИШа, я не могу отнестись к рассказам об их роли иначе, чем как к мифу. Мне не известно ни одного случая в истории страны, когда люди какого бы то ни было ранга могли бы сдержать запланированные сверху репрессии.

Разница между Москвой и Ленинградом имеет совсем другую подоплеку. Астрономический мир Ленинграда был разгромлен в ходе общегородских репрессий. Сталин особенно не любил этот город и его интеллигенцию. Он расправлялся с ним, не взирая на лица. Астрономы были репрессированы как часть Ленинграда. Что же касается МГУ, то его жестоко ‘чистили’ сразу после революции (‘философский пароход’), но в дальнейшем как бы оставили в покое. Массовых репрессий в МГУ не было не только среди астрономов, но и среди всего преподавательского состава. Увы, И.С.Шкловский не был историком и, случалось, не ставил личные впечатления в общий контекст происходящего.

Глава 14. Первая мягкая посадка на Луну: Эпопея ‘Луны-9’

Вехой в моей журналистской карьере стали публикации в связи с первой в истории мягкой посадкой на Луну, которую совершила 3 февраля 1966 г. советская автоматическая межпланетная станция (АМС) ‘Луна-9’ (запущена 31 января четырехступенчатой ракетой-носителем ‘Молния’ разработки ОКБ-1 С.П.Королева, заводской индекс 8К78. Третья ступень — блок ‘И’, четвертая — блок ‘Л’).

Моя развернутая статья по этому случаю была с помпой опубликована в ‘Известиях’ и, что вообще-то невозможно было для одного и того же автора, другая статья — в ‘Неделе’. По этой причине для статьи в ‘Неделе’ с названием ‘Цветок на лунном берегу’ (станция с раскрытыми лепестками антенн напоминала распустившийся цветок) пришлось взять псевдоним. У меня сохранилась даже выданная по этому поводу ‘Неделей’ справка на фирменном бланке. Это редчайший пример моей публикации под псевдонимом (А.Кириллин).

Мягкая посадка ‘Луны-9’ после изнурительной серии неудач была знаковым успехом советской космонавтики. Ее масса при посадке достигала 100 кг. Более восьми часов она передавала панорамное изображение поверхности Луны.

По случаю успешной посадки ‘Луны-9’ Политиздат мгновенно выпустил огромным тиражом пропагандистскую книжку в твердом переплете ‘Луна открывается людям’. Составители строго следили, чтобы каждый автор присутствовал в этой книжке по одному разу. Но и они не досмотрели, что А.Гурштейн из ‘Известий’ и научный обозреватель А.Кириллин из ‘Недели’ в действительности одно и то же лицо. Так я невольно оказался в этом издании представленным дважды.

Полет ‘Луны-9’ стал источником бесконечной заочной полемической схватки между конструкторами фирмы С.П.Королева (в городе, носившем тогда имя Калининград Московской области, что по Ярославскому шоссе близ железнодорожной станции Подлипки — ныне город Королев) и их, можно сказать, младшими партнерами из фирмы Георгия Николаевича Бабакина (из подмосковного города Химки, что по Ленинградскому шоссе). Следует уточнить, что вообще-то Г.Н.Бабакин не был главой фирмы как С.П.Королев. Бабакин был главой конструкторского бюро, которое входило составной частью в предприятие МЗИЛ (Машиностроительный завод им. Лавочкина). На МЗИЛе был свой директор — формальный начальник Бабакина (над Королевым такого начальника не было, он подчинялся напрямую Министерству общего машиностроения). Бабакин разрабатывал только космические аппараты, в то время как Королев — и космические аппараты, и ракеты-носители.

Это невозможно себе вообразить, но в Советском Союзе тогда не было единого органа управления космическими разработками. Не касаясь военных, могу назвать, как минимум, четыре органа, один важнее другого: ЦК КПСС (оборонный отдел под началом И.Д.Сербина), Комиссия по военно-промышленным вопросам при Совете Министров СССР в Кремле (Л.В.Смирнов), Министерство общего машиностроения на Миусской площади (С.А.Афанасьев), Академия наук СССР на Ленинском проспекте (М.В.Келдыш). Каждый из перечисленных начальников имел собственную точку зрения, мало друг другу подчинялся и гнул собственную линию. Не удивительно, что у семи нянек дитя, сплошь да рядом, случалось без глаза.

‘Луна-9’ (техническое название космических аппаратов этой серии Е-6) была спроектирована у Королева в соответствии с подписанным Н.С.Хрущевым Постановлением от декабря 1959 г. (я тогда еще и не мечтал об участии в космических исследованиях). Непосредственной работой по этому проекту занимался у Королева сектор Г.Ю.Максимова. Курировал тему зам Королева К.Д.Бушуев. ‘Луна-9’ не была первым пуском: множество предшествующих попыток осуществить мягкую посадку подобного КА на Луну оборачивались неудачами. Часто дело было либо в ракете-носителе, либо в разгонном блоке ‘Л’.

Изделие Е-6 под номером 1 представляло из себя макетно-отработочный аппарат и для полетов не предназначалось. Оно так и осталось в заводских цехах в роли наглядного пособия.

Первой летной стала станция Е-6 под номером 2. Пуск ее был осуществлен 4 января 1963 г., но закончился безрезультатно. Как и во время ряда стартов к Венере и Марсу в предыдущие два года, причиной неудачи стал отказ запуска двигателей разгонного блока ‘Л’. Станция не покинула опорную околоземную орбиту и спустя несколько дней сгорела в плотных слоях атмосферы (известна как Спутник-25).

Этот пуск стал одним из восьми, от которых СССР долго открещивался. Лишь почти три десятилетия спустя было признано, что ‘неопознанные’ объекты на околоземных орбитах были неудачными пусками в сторону Венеры, Марса и Луны. Случались неудачи и непосредственно на старте.

Впрочем, если бы какой-нибудь из ранних пусков к Луне и оказался успешным, результата быть все равно не могло. Г.Р.Успенский из ЦНИИМАШа в книге воспоминаний ‘Космические хроники’ рассказывает о невероятном по своей аморальности факте. На космических аппаратах серии Е-6 устанавливался прибор САН — система автономной навигации. Так вот: при первых пусках на аппаратах стоял пустой кожух прибора, тогда как начинки в нем не было никакой — просто ее еще не успели изготовить. Этот вопиющий подлог не вскрылся лишь потому, что до работы САН в первых полетах дело не доходило — АМС не выходили на траектории. Неудачные запуски не афишировались и как бы не шли в зачет.

Из-за отказа системы астронавигации по неустановленной причине ‘Луна-4’ (запущена 2 апреля 1963 г.) прошла на расстоянии восемь с половиной тысяч километров от поверхности Луны. Эта неудача была настолько неожиданной, что почта СССР успела выпустить в честь ‘Луны-4’ памятную почтовую марку.

Потом, начиная с ‘Луны-5’ (9 мая 1965 г.), словно заколдованные, космические аппараты не достигали цели. Амортизация аппарата при посадке осуществлялась надувными мешками. Аппарат садился не на ноги, а на надувные мешки, и приподнимался в вертикальное положение благодаря смещенному центру тяжести как ванька-встанька. Проклятые мешки, однако, безо всякой видимой на то причины лопались.

Королева такого рода неудачи мучительно удручали. Они требовали к себе внимания, отнимали ценнейшее время и мешали сосредоточиться на главном: полетах с участием человека и их задуманном апофеозе — высадке советского человека на Луну. Королев добровольно — ни в каком ЦК поначалу на него этого даже близко не возлагали — взвалил на себя непосильное бремя первопроходца мировой космонавтики. Именно на политической значимости его успехов зиждились авторитет и огромная власть Королева, намного превосходившая власть министра общего машиностроения С.А.Афанасьева — партийного функционера, которому Королев формально подчинялся.

После эйфории первых лет космической эры команде Королева была как воздух необходима передышка, снятие стресса и фора по времени, а Королев за свою чудовищно тяжелую жизнь научился выкручиваться и не из таких положений. Волевым усилием он претворил в жизнь решение о передаче своей тематики в части космических автоматов (вместе со всем проектным заделом) в бывшую авиационную фирму С.А.Лавочкина (‘лавку’), которую возглавил бывший сотрудник Королева (отчасти и его соратник в 1949-52 гг.), в далекой юности радиотехник из Парка культуры и отдыха им. Горького в Москве — Георгий Николаевич Бабакин (теперь небольшой кратер на Луне носит его имя). Я уже упоминал имя Бабакина в связи со школой в Кривоарбатском переулке, где учились писатель А.Н.Рыбаков, М.В.Келдыш и моя мама. С 1952 г. Бабакин работал в организации С.А.Лавочкина.

Всё написанное мною выше сущая правда, однако реальная жизнь была намного путанее. Еще в мае 1959 г., убедив М.В.Келдыша поставить его подпись рядом со своей, С.П.Королев направил Хрущеву в Кремль докладную записку о необходимости на перспективу радикального укрепления базы космических исследований. Он предлагал развернутую программу организационных мер, включая создание нескольких новых научно-исследовательских и проектно-конструкторских организаций, например, Института межпланетных исследований, Планетного института, Института медико-биологических проблем и т.п.

Инстанции не прислушались к голосам Королева и Келдыша. Записка затерялась на каких-то ступеньках бюрократической лестницы и почти-что ничего из этого продуманного плана, за тремя-четырьмя исключениями, осуществлено не было. Одним из этих исключений и стала — через несколько лет — передача толики королевской тематики на завод покойного С.А.Лавочкина.

Дважды Герой Социалистического труда (1943, 1956) Семен Алексеевич (Айзикович) Лавочкин (улыбнитесь — пишут, что якобы его настоящая фамилия была Магазинер) был великим советским авиаконструктором. Он получил в свое ведение бывшую мебельную фабрику в подмосковных Химках, которая была в апреле 1937 г. передана в Наркомат оборонной промышленности (НКОП) для организации на ее базе авиационного производства. Приказом No 0121 от 1 июня 1937 г. вновь созданному авиационному заводу был присвоен номер 301. В годы войны Лавочкин превратил предприятие в мощное авиационное производство.

После войны фирма занималась реактивной тематикой, в частности, зенитно-ракетными комплексами В-300 и системой противовоздушной обороны ‘Даль’, а также проектом ‘Буря’ — межконтинентальной сверхзвуковой крылатой ракетой. При завершении испытаний ‘Дали’ 9 июня 1960 г. С.А.Лавочкин скончался от сердечного приступа на полигоне Сары-Шаган в районе озера Балхаш (Казахская ССР) в возрасте 59 лет, как утверждают, буквально на руках Г.Н.Бабакина. Завод скончавшегося Лавочкина казался легкой добычей, и на него зарились многие, в первую очередь, Главный конструктор из подмосковного Реутова Владимир Николаевич Челомей — дальний родственник Хрущева (по линии жены), причем у Челомея работал сын Хрущева Сергей.

Челомей хотел обратить предприятие Лавочкина в свой филиал. И это ему удалось. Конструкторским бюро завода Лавочкина стал руководить один из замов В.Н.Челомея — Аркадий Ионович Эйдис (тут же прозванный местными острословами Аккордеонычем). Челомей передоверил фирме Лавочкина морские ракеты ‘вода-вода’, ‘вода-земля’ и ракеты, стартовавшие из-под воды с подводной лодки. Все они находились в стадии испытаний уже в течение долгого времени, но сдать их на вооружение специалисты Челомея никак не могли. В КБ Лавочкина с дефектами челомеевских ракет разобрались, они были связаны, главным образом, с системами управления.

КБ Лавочкина работало на Челомея до снятия Хрущева. На следующий день после этого события все люди Челомея, включая А.И.Эйдиса, исчезли с завода, после чего под давлением С.П.Королева Главным конструктором предприятия был назначен Г.Н.Бабакин. Начиная с января 1965 г. люди Королева начали передачу ‘лунных’ и ‘планетных’ проектов инженерам фирмы Лавочкина.

Расчет Королева был несложен. Состоявшимся решением он, казалось бы, отдавал в чужие руки свое детище, или, грубее, кусок собственного жирного пирога — тематику лунно-планетных автоматов. Только съесть этот пирог было далеко не просто. Полеты автоматов не клеились, и ответ за неудачи перед Политбюро невозможно было отсрочить на потом. Ответ приходилось держать уже сегодня. Подставляя под удар бабакинскую фирму, Королев не рисковал. Справятся — молодцы, значит задача была не слишком-то и сложной даже для новичков. Не справятся — они же и в ответе. Это лишь подчеркнет неподъемность задач, которые взвалил на свои плечи сам С.П.Королев.

На удивление всем причастным к этим ‘тайнам мадридского двора’ новички справились с первого же пуска. Это ведь была блестящая фирма с исключительно опытными авиационными инженерами. Они быстро смекнули, что прочность надувных мешков серьезно зависит от того, как идет кройка при их изготовлении по отношению к волокнам синтетической ткани — вдоль или поперек. Технологи Королева на эту мелочь внимания не обратили, и мешки на практике оказывались слабее, чем по проекту.

Главное же, химкинцы изменили контур управления аппаратом при посадке, введя туда обратную связь по высоте и скорости ее изменения (до тех пор включение посадочного двигателя производилось либо по расчетному времени, либо только по высоте). Маленький пример изменения циклограммы операций. В первоначальном варианте сначала КА ориентировался относительно лунной поверхности, а потом надувались амортизационные мешки. Процесс наддува мог влиять на ориентацию. У Бабакина порядок действий поменяли: сначала наддув мешков, а уже потом — ориентация.

Результат всех усовершенствований: с первой же попытки благополучная мягкая посадка на Луну.

Вспоминает Г.Р.Успенский: ‘После шестнадцатого неудачного пуска космический аппарат Е-6 был передан из ОКБ-1 в КБ им. Лавочкина, возглавляемое Главным конструктором Георгием Николаевичем Бабакиным. Это был первый из большого числа замечательных лунных космических аппаратов, которым впоследствии дал жизнь Георгий Николаевич. Я отправился к нему и изложил свою версию о причинах неудач последних пусков, которая заключалась в ошибке уставок, заложенных во временной механизм системы управления посадкой космического аппарата на поверхность Луны. Георгий Николаевич подошел к доске и сам стал рисовать оконечную часть траектории посадки, отмечая на ней высоты над поверхностью Луны и времена подачи команд на торможение, разделение и другие операции. Трудно было поверить глазам своим — Главный конструктор без помощи и подсказок своих подчиненных сам рисует траектории, все сам расставляет по местам и расставляет правильно. Стало ясно, что следующий пуск будет успешным. Так оно и случилось’.

Успенский пишет, что пуск ‘Луны-9’ был шестнадцатым. Не знаю, откуда он это взял. По другим сведениям (см., например, таблицу в воспоминаниях Б.Е.Чертока) он был тринадцатым. То же число пусков, что и у Б.Е.Чертока, подтвердил мне в частной переписке непосредственный участник событий баллистик Г.В.Мерсов, который, работая у Королева, рассчитывал для Е-6 траектории полетов.

Успешная мягкая посадка на Луну вызвала всплеск эмоций на предприятиях Королева и Бабакина. Точка зрения на произошедшее фирмы Королева: мы затратили уйму сил и времени на отработку конструкции, так что после этого только идиот мог не выполнить успешную посадку. Вывод: лавры достались Химкам незаслуженно. Точка зрения фирмы Бабакина: раньше этим делом занимались неопытные (читай, не слишком квалифицированные) проектировщики. Действуй они в том же духе, могли бы загубить еще не один десяток аппаратов. Вывод: не умеешь — не берись.

Сам Королев всего этого уже не видел и не слышал. Он погиб в Кремлевской больнице от руки опытнейшего хирурга (и министра здравоохранения) за месяц до успешной мягкой посадки ‘Луны-9’. Я хорошо знал молодых ребят, инженеров-проектировщиков, по обе стороны баррикады. И в той, и в другой команде у меня до сих пор добрые друзья. Не брался — и сегодня не берусь — судить, кто из них на самом деле был прав. Должно быть, отчасти, те, отчасти, другие. Истина, как водится, где-то посередине.

С первой в истории человечества мягкой посадкой ‘Луны-9’ связан еще один достойный внимания эпизод. Сразу же после посадки с борта ‘Луны-9’ была передана на Землю панорама лунной поверхности. Как тогда было заведено, перед публикацией ее надо было показать членам Политбюро и согласовать текстовку. Были выходные, и никто не смел нарушить отдых властелинов страны. Спешить-то, вроде, было некуда. Мир мог и подождать. Тем временем западные журналисты насели на сэра Бернарда Ловелла (1913-2012), выдающегося радиоастронома и директора британской обсерватории Джодрелл Бэнк близ Манчестера, где располагался самый крупный тогда в мире 76-метровый радиотелескоп. (Теперь в Германии есть полноподвижный радиотелескоп поперечником в 100 метров, есть радиотелескопы и еще больше). Нам с сыном Мишуней в 2000 г. довелось его видеть собственными глазами на экскурсии во время съезда Международного Астрономического Союза в Манчестере.

Как я уже писал, сеансы связи с лунными аппаратами шли из Симферополя. Джодрелл Бэнк по долготе не так уж далек от Симферополя, и Ловелл взял за правило на своем радиотелескопе записывать советские сигналы из космоса — на всякий случай (не знаю, может его кто-то об этом и просил, например, американцы). Записал он, разумеется, и сеансы связи с ‘Луной-9’.

Журналисты допытываются у Ловелла: ‘Что русские передали с Луны?’. Ловелл отвечает: ‘Эта серия сигналов — картинка в режиме фототелеграфа’. Журналисты не успокаиваются: ‘Можете Вы ее раскодировать?’. Ловелл: ‘Конечно, если Вы мне предоставите оборудование, которое, кстати, довольно примитивное’. Оборудование безотлагательно доставили, и Ловелл картинку расшифровал. Она тотчас появилась во всех газетах мира. Ходили слухи, что он торговал картинками по сто долларов за штуку с каждого издания. Не знаю, не проверял.

Первая реакция советского партийного руководства была почти-что истерической: ‘Нас прилюдно обокрали!’. Так случилось, что тот день я, неприметный инженер, провел с утра до вечера вместе с Е.Ф.Рязановым в кабинете Генерального директора ТАССа. Именно в этот кабинет приносили новые и новые варианты сообщения ТАСС, дискредитирующие Бернарда Ловелла. Поскольку речь шла о научном космосе, писали их помощники Келдыша (тогда я их лично еще не знал и поэтому не могу сказать, кто именно). Первоначальный смысл сообщения ТАССа был: ‘Ловелл — грязный жулик, который украл наши фотографии с Луны’.

Было еще и отягчающее его вину обстоятельство. Расшифровывая картинки, Ловелл выбрал неправильное соотношение масштабов по горизонтали и вертикали, так что его изображения были вытянуты по вертикали в три раза. Следовательно, он — жулик, который вдобавок ко всему еще и ввел в заблуждение мировую научную общественность.

Позиция самого Ловелла была, между тем, вполне миролюбивой. Ничего я не крал. Я использовал честно принятый мной радиосигнал. Вы его не кодировали и никаким секретом он ни для кого не являлся. Авторство фотографий, разумеется, ваше, вы их и публикуйте в правильном виде. Только вы три дня темните, а весь мир заинтригован, изнывает от любопытства. Вот я и помог любознательным землянам чуть-чуть раньше заглянуть, как там на Луне. Так я прорекламировал ваши собственные достижения. Советский Союз, кстати, в то время еще не подписал Женевскую конвенцию по авторским правам (я уже писал, что она вступила у нас в силу только с 27 мая 1973 г.), и привлечь Ловелла по юридическим основаниям никак не представлялось возможным. Мы сами только и делали, что публиковали чужие фотографии безо всяких оплат и разрешений.

Час за часом советская позиция в новых черновых набросках сообщения ТАСС смягчалась. Келдыш вспомнил, что бывали случаи, когда наши центры дальней космической связи теряли радиосигнал и приходилось обращаться за помощью к Ловеллу. Тот всегда помогал, делился принятым сигналом. Теперь искаженные фотографии уже опубликованы, случившегося не вернешь, а расплеваться с Ловеллом — чревато в будущем. В окончательном варианте ТАССовского текста только и сделали, что Ловелла малость пожурили. Мы, дескать, не в обиде, но негоже без толку спешить и людей смешить. Мы, дескать, и медлили, не дай Бог, вовсе не потому, что боялись беспокоить престарелых партийных лидеров на отдыхе, а постольку, поскольку боролись за высокое качество. Так вот и вершилась высокая государственная политика.

В США я однажды получил от прессы непростой вопрос: была ли посадка ‘Луны-9’ действительно мягкой? Я стал выяснять, что именно понимает спрашивающий под термином мягкая посадка. Он отвечал: если бы на борту КА были бы космонавты, остались бы они живы? Ответ на такой вопрос отрицательный: перегрузки при контакте ‘Луны-9’ с поверхностью Луны были слишком велики. Но в моем понимании критерий мягкой посадки совсем другой: это торможение перед контактом с поверхностью до такого уровня, чтобы сохранить КА и оборудование, решить поставленные научные задачи. По этому критерию посадка ‘Луны-9’, безусловно, была мягкой. Думаю, что такую точку зрения разделял и Международный Астрономический Союз, дав в дальнейшем части Океана Бурь в районе посадки ‘Луны-9’ особое название — Залив Прилунения.

По результатам полета ‘Луны-9’, как водится, Келдыш вскоре проводил в здании Президиума Академии наук пресс-конференцию для толпы советских и иностранных журналистов. От лица фирмы Королева Е.Ф.Рязанов отрядил меня принимать в ней участие в качестве эксперта. Многое было для меня в новинку. Ю.Н.Липский в этом хорошо отрежиссированном спектакле уже не участвовал.

Люди за столом президиума пресс-конференции были организованы как бы в три эшелона. В центре первого парадного ряда стоял Келдыш. По сторонам от него в первом ряду молча сидели разные светила, которые так и не открыли ртов на протяжении всего действа. Своим присутствием они только придавали весомость мероприятию. Во втором ряду, боком к Келдышу и невидимый для журналистов за его спиной, располагался единственный человек. В ту пору это был его главный ‘оруженосец’, ученый секретарь Совета No 1, который Келдыш возглавлял, всемогущий Геннадий Александрович Скуридин. Он был хормейстером: принимал вопросы, мгновенно сортировал их по экспертам, сидящим в третьем ряду, неудобные вопросы браковал. Получив себе вопрос, ты обязан был ясным и четким почерком предельно кратко записать тезисы ответа, особенно, если требовалось, напирая на факты и цифры. Скуридин проверял ответ и, если удовлетворялся, подкладывал его в стопку к Келдышу.

Келдыш вел себя, однако, совершенно самостоятельно. Вопрос: ‘На фотографии ‘Луны-9′ крупным планом виден камень. Как Вы думаете, в чей огород он брошен? В огород сторонников вулканческой теории происхождения лунных кратеров или в огород сторонников метеоритной теории?’ Не я писал, не знаю, что было сказано в заготовленном ответе. Келдыш скользнул взглядом по заготовленному ответу и, не раздумывая, съязвил: ‘Уверен, они еще долго будут перекидывать его друг другу’. Аплодисменты среди журналистов были ему наградой. Эксперт такого, разумеется, предложить Келдышу не мог.

Келдыш справедливо слыл большим мастером подобных экспромтов и, несмотря на высокое положение и вытекающее из него бремя ответственности, не боялся иногда говорить нестандартно. Известно, что как-то на пресс-конференции во Франции его спросили: ‘Что это у вас в России так плохо обстоит дело с крупными политическими фигурами? Только Петр Первый да Сталин’. ‘А у вас во Франции лучше что ли? — не задумываясь, парировал Келдыш. — Только Наполеон да Де Голль’. В ту пору остальные наши видные лидеры не шли дальше ответов по бумажкам, их всех сковывал внутренний страх.

Участие в пресс-конференции по ‘Луне-9’ было, конечно, на редкость увлекательным, но после смерти Королева надо мной висел дамоклов меч поисков работы. Я стал размышлять о новом космическом институте, о котором так много слышал во время нескольких визитов с ‘посланником Королева’ Е.Ф.Рязановым к будущему директору ИКИ АН СССР, академику в области газодинамики, Герою Социалистического Труда (1961), долговязому и вечно взъерошенному Георгию Ивановичу Петрову (директор ИКИ с 1965 по 1973 гг.). Впрочем этот Институт существовал тогда лишь на бумаге и в помыслах его будущего директора.

На минуту отвлекусь от личных воспоминаний и постараюсь обобщить. На отдельном примере первой мягкой посадки на Луну отчетливо видно, что новые научные и технические результаты даются ценой неимоверных интеллектуальных и материальных усилий. Они требуют вдумчивого планирования и твердой политической воли в реализации задуманного. С глубокой грустью приходится констатировать, что в области космических исследований на их родине — как в СССР, так и в его наследнице новой России — сплошь да рядом не было ни того, ни другого. Следствие — вопиющие провалы крупных космических проектов.

Советская пропаганда преуспела в сокрытии провала пилотируемой экспедиции на Луну, о которой я напишу далее. Многие люди старшего поколения вообще не верят, что план обойти американцев в высадке человека на Луну существовал, и на его форсирование были затрачены чудовищные по объему ресурсы. Уже на глазах широкой публики потерпел фиаско замысел советского космического ‘челнока’ многоразового использования — программа ‘Энергия-Буран’. Следующим в этой скорбной череде приходится назвать ГЛОНАСС — глобальную навигационную спутниковую систему. Я часто думаю о ней в силу моего геодезического образования. Она стала бы квинтэссенцией современной геодезии и картографии.

Глобальная навигационная система — GPS — уже несколько десятилетий успешно функционирует в США. Она безвозмездно доступна всем и каждому. Поскольку она имеет важное оборонное значение, по-видимому, резонно, что аналогичная система должна рано или поздно появиться в России. Ей дали название ГЛОНАСС. Ее качественные показатели изначально ниже, чем в системе GPS, но даже при этом разговоры о ней идут десятилетия, тогда как воз и ныне там.

Первый спутник системы ГЛОНАСС был выведен на орбиту в октябре 1982 г. Система была официально принята в эксплуатацию в 1993 г. Однако из-за

недостаточного финансирования, а также из-за малого срока службы, число работающих спутников сокращалось. Система не работала. В августе 2001 г. была принята федеральная целевая программа ‘Глобальная навигационная система’, согласно которой полное покрытие территории России планировалось уже в начале 2008 г., а глобальных масштабов система достигла бы к началу 2010 г.

Широкой публике название ГЛОНАСС стало известно в конце декабря 2007 г., когда вице-премьер Правительства Сергей Иванов подарил приемник от этой системы Президенту Путину. Тогда же глава Роскосмоса Анатолий Перминов во всеуслышание заявил, что первая партия приемников (тысяча штук) поступила в продажу и была сметена с прилавков за 20 минут.

Но опять не тут-то было. Сроки снова переносятся, планы меняются, обещания на уровне президента и премьера вот-вот ввести ГЛОНАСС в строй остаются пустыми словами. Я пишу это в сентябре 2009 г. — тогда, когда будущее этой системы все еще в тумане. Как сказал когда-то кинорежиссер Говорухин: ‘Так жить нельзя!’

За триумф ‘Луны-9’ группа причастных к этому полету была отмечена Ленинской премией — высшей научной наградой страны. По советским правилам в такую группу входило не более 6 человек (на Государственную премию — не более 12). Не помню, кто именно стал Ленинскими лауреатами за этот полет. Знаю только о двоих. Это — конструктор Георгий Николаевич Бабакин и баллистик Э.Л.Аким (1929-2010).

Доверенный сотрудник Келдыша, Эфраим Лазаревич Аким, или по-просту Эфа — всеобщий любимец, младший брат блистательного детского поэта Якова Лазаревича Акима (род. в 1923 г.). Грамотнейший специалист и чудесный светлый человек. Его судьба — наглядный пример, насколько Келдыш умел привлекать к себе яркие таланты. И ценить их, невзирая на неподходящие анкетные данные. Помимо Ленинской премии за посадку ‘Луны-9’, Аким удостоился еще и трех Государственных премий СССР. В конце жизни — член-корреспондент Академии наук и Первый замдиректора Института прикладной математики РАН имени Келдыша.

Глава 15. Планетами занялись геохимики: ИКИ АН СССР

Рождение Института космических исследований Академии наук СССР было ненормальным, и ребенок изначально появился на свет уродцем. Нормальным процессом рождения можно назвать тот, когда новый организм зреет, встает на ноги, крепнет и развивается постепенно. Применительно к ИКИ была предпринята попытка ‘родить’ его сразу же ‘зрелым’ — путем сваливания в кучу разнородных лабораторий и групп исследователей с разными традициями и разными взглядами на свою миссию. То, что эти исследователи были в своих областях ведущими, отнюдь не гарантировало общего успеха, поскольку не существовало механизма доброжелательного взаимодействия и не видно было общего дела. А ресурсы были ограниченными. Бескомпромиссная борьба за тематику и ресурсы стала доминантой внутриинститутской жизни.

Директор Г.И.Петров в частных беседах любил сравнивать ИКИ с аквариумом, куда запускают всевозможных рыб: сильные выживут, слабые передохнут. Он не желал замечать, что сильные — отнюдь не то же самое, что успешные в науке. Под личиной ‘сильных’ в аквариуме случались хищники, пожиравшие других.

У меня нет личных впечатлений о ‘роддоме’, в котором происходило зачатие ИКИ. Но тотчас после появления института на свет я часто общался со многими непосредственными очевидцами событий из разных ведомств и составил ясное представление о происходившем. Главные ‘повивальные бабки’: М.В.Келдыш, Г.А.Скуридин, Г.И.Петров, А.П.Виноградов, Ю.К.Ходарев.

Мстислав Всеволодович Келдыш (1911-1978) — к рассматриваемому моменту дважды Герой Социалистического труда (1956, 1961, третьего Героя получил по случаю 60-летнего юбилея в 1971), с 1961 г. первый партийный Президент Академии наук СССР, член ЦК КПСС, чуть позднее (1964-1978) Председатель Комитета по Ленинским и Государственным премиям. Один из трех ‘К’, ковавших ракетно-ядерный щит страны (Курчатов, Королев, Келдыш). С 1946 г. он начальник НИИ Тепловых процессов (НИИ ТП — открытое название созданного М.Н.Тухачевским знаменитого РНИИ — Реактивного института, где спроектировали реактивную установку залпового огня ‘Катюша’), что и привело его на место Главного Теоретика советской космонавтики (напомню — последнее лишь газетный эвфемизм). Он председатель Межведомственного научно-технического совета по космическим исследованиям (МНТС по КИ) и директор Отделения прикладной математики Математического института им. Стеклова Академии наук СССР (ставшего со временем самостоятельным институтом).

Задумываясь об Институте космических исследований, М.В.Келдыш имел полное моральное основание видеть себя его главой, но трудности в этом случае очевидны: нельзя быть директором одновременно в нескольких НИИ, надо отказаться от каких-то насиженных мест. Келдыш явственно к этому не стремился и предпочел другой классический вариант — сохранить новый институт в вассальной зависимости, т.е. подыскать туда доверенного местоблюстителя.

Эта роль оказалась возложенной на академика Георгия Ивановича Петрова. Он практически ровесник Келдыша и его научный заместитель по НИИ ТП. Видный ученый. Без оглядки предан своему всесильному патрону. Интересуется кометами, — они в Солнечной системе ближе всего к его возлюбленной гидродинамике. Но вот беда: не зарекомендовал себя хорошим организатором. Даже наоборот. Он ‘не от мира сего’ (это опубликованные слова бывшего ученого секретаря ИКИ В.П.Шалимова). Постоянно рассказывает собеседникам о рыбной ловле на Карельском перешейке в Сортавале. В силу прекраснодушия, скверно разбирается в людях, всегда был за Келдышем как за каменной стеной. Но может все это и к лучшему для Келдыша: став директором, Петров всегда будет следовать в его фарватере.

Доктор физико-математических наук Геннадий Александрович Скуридин, лауреат Ленинской премии, геофизик, великолепный и потрясающе трудоспособный организатор, ‘правая рука’ Келдыша (ученый секретарь, потом его заместитель) в МНТС по КИ, главный апологет и движущая сила создания нового Института космических исследований. По рангу — всего-навсего доктор наук — он не может быть директором крупного академического института, но роль первого заместителя при Г.И.Петрове его для начала вполне устраивает. Он отлично видит задачи Института, его предназначение. Но Скуридин не отдает себе отчета, что Келдыш не станет вмешиваться в каждый шаг Петрова, а прислушиваться ко мнению Скуридина Петров не станет. У них никогда не возникнет взаимопонимания.

После утраты постоянного доступа к Келдышу, позиции Г.А.Скуридина в ИКИ будут неуклонно ослабевать.

Академик Александр Павлович Виноградов (1895-1975) — основатель и бессменный директор Института геохимии и аналитической химии им. Вернадского АН СССР, видный участник атомного проекта, вице-президент Академии наук по комплексу наук о Земле. Не знаю, кто это придумал (Келдыш или Петров), но именно Виноградову в новом Институте отданы на откуп лунно-планетные исследования. Разумеется, он не станет штатным сотрудником Г.И.Петрова, но будет отвечать в Институте за развитие всей лунно-планетной тематики. Будет отвечать он и за комплектование кадрового состава соответствующего подразделения. Приглашение в ИКИ А.П.Виноградова — это воплощение слов, которые Г.И.Петров в моем присутствии говорил Е.Ф.Рязанову: ‘У меня планетами будут заниматься геохимики’.

Расклад остальных сил. Околоземным научным космосом командует лично Г.А.Скуридин. На развитие внеатмосферной астрономии приглашен из ГАИШа И.С.Шкловский и его ‘банда’ (здесь наши пути снова пересекутся). На тематику космических лучей под руководством Н.Л.Григорова (1915-2005) приходит большая группа сотрудников из НИИЯФ МГУ (Научно-исследовательский институт ядерной физики). Впрочем, сам Н.Л.Григоров перейти в штат ИКИ так никогда и не решится.

Директор Г.И.Петров приводит с собой из НИИ ТП две группы молодых талантливых газодинамиков (В.Б.Баранов и В.Б.Леонас). Тематики пилотируемых космических полетов в Институте практически нет, и она не появится. Нет поначалу ни исследований природных ресурсов Земли из космоса, ни прикладной космической технологии. Есть слабый вычислительный центр и кое-кто из баллистиков (П.Е.Эльясберг, 1914-1988), неконкурентоспособных с ‘келдышатником’, баллистиками ЦНИИМАШа Министерства общего машиностроения и военными. Есть медленная примитивная обработка телеметрии со спутников (Г.Н.Злотин, под его началом собралась команда замечательных сотрудниц, но они вели обработку информации дедовскими методами преимущественно вручную).

Несколько крупных специалистов работали в ИКИ особняком. Так, неприкаянно бродил по институтским коридорам Израиль Меерович Лисович — пионер автоматизированной авиационной и космической астронавигации, в недавнем прошлом главный конструктор ряда систем, один из руководителей большого предприятия (нынешнего МОКБ ‘Марс’). Не знаю, за какие грехи его лишили высокой должности в авиационной промышленности, но, надо думать, Келдыш сжалился и обеспечил ему скромную зарплату в ИКИ. Человеком он был грамотным и на диво обаятельным.

Были в Институте перспективы международного сотрудничества с соцстранами и Францией через совет ‘Интеркосмос’ (создан в 1966 г., председатель до 1980 г. — однофамилец директора ИКИ академик Б.Н.Петров, душа нового дела юрист В.С.Верещетин, перемещенный с поста зама руководителя Управления внешних сношений Президиума Академии наук полковника госбезопасности С.Г.Корнеева).

В чем суть космических исследований и какова сверхзадача нового Института? Космические исследования — прежде всего постановка и выполнение космических экспериментов. А эксперименты в космосе требуют уникального измерительного оборудования. Однако за десятилетия советской власти в стране так и не была решена проблема даже рядового научного оборудования (все мало-мальски ценное закупалось заграницей). ИКИ АН СССР был призван координировать научные усилия и решить задачу уникального научного приборостроения для экспериментов в полетах космических автоматов. По замыслу Г.А.Скуридина, ИКИ призван был стать чем-то вроде американской НАСА. М.В.Келдышу эта идея импонировала.

Одним из ранних кадровых решений Г.И.Петрова было пригласить вторым человеком после Скуридина доктора технических наук, лауреата Ленинской премии Юлия Константиновича Ходарева. Последний был из радиопромышленности (фирма М.С.Рязанского) и, видимо, по праву слыл хорошим прибористом. На первых порах он был главным инженером ИКИ, но быстро перекочевал в кресло второго зам. директора по науке. Тут-то и возникли серьезные трения: кто в институте всех ‘самее’?

В книге ‘Обратный отсчет времени’ (ИКИ, 2006) бывший ученый секретарь Института, достойнейший В.П.Шалимов (стр.27) описывает обстановку в мягких интеллигентных выражениях: ‘К сожалению, не все складывалось гладко даже внутри дирекции ИКИ. Заместители директора часто конкурировали и даже конфликтовали друг с другом, так как их взгляды на развитие Института существенно различались’. В другом месте (стр. 31) он также не снимает розовых очков: ‘В дирекции Института тоже не все было мирно. Там постоянно, непонятно из-за чего, тлели скрытые конфликты’. Только они, честно говоря, не тлели, а полыхали.

Называя вещи своими именами, в руководстве ИКИ не стихали распри, вызванные не дурными характерами, а дурной организацией работы (в современной терминологии — никудышным менеджментом).

Уже самый ранний период деятельности Института был омрачен таинственным пожаром. Когда огромное новое здание было практически готово, на охраняемый склад Института завезли роскошную, кажется, финскую мебель. Занимался этим делом всемогущий зам. директора по общим вопросам Мамикон Сергеевич [Серакович] Унанян. Когда-то в сталинские времена он был административно-хозяйственным проректором МГУ, занятым строительством и оснащением его нового высотного корпуса на Ленинских горах. Тогда он и набрался неоценимого опыта. Это послужило стимулом для академика Петрова, директора ИКИ, переманить Унаняна из проректоров МГУ под свое крыло. Тот зачем-то согласился покинуть насиженное место.

Никто не мог объяснить, как это вообще могло случиться, но в одну прекрасную ночь вся находившаяся под спецохраной мебель была объявлена сгоревшей. Тревогу не забили, и институтское великолепие якобы сгорело до тла. Началось следствие. Унанян лежал в больнице и очень рассчитывал, что академик-директор, герой Соцтруда, стоявший у истоков советской космонавтки, прикроет его своим авторитетом. Но этого отнюдь не произошло. Г.И.Петров заявил следствию, что лично он этим щекотливым вопросом заморачиваться не будет. М.С.Унаняна несколько раз допрашивали на больничной койке, и он скоропостижно скончался в больнице от сердечной недостаточности. В связи с его смертью уголовное дело прикрыли, а Институт остался на бобах без дорогой мебели. Ее заменили на ширпотребовскую дешевку.

Приведенный пример — воровство невиданных масштабов. И с подобными случаями в ИКИ приходилось сталкиваться не раз. Как-то мы заказали в Госкомитете по науке и технике (тогдашнее министерство науки, распоряжавшееся валютой) закупить полный комплект фотографий Луны с американских спутников серии ‘Лунар орбитер’. Он продавался совершенно открыто и стоил что-то вроде 30 000 долларов. Плату в советских рублях мы, разумеется, перевели и требуемые фото на пленках получили. Долго не могли понять, что с ними не так. Наконец-то выяснили, что это были бросовые просмотровые фото низкого качества, которые стоили гроши. Зарубежный представитель ГКНТ по-просту обманул свое начальство, присвоив выделенные ему на покупку деньги. Так что, должен с горечью заметить, непотребное воровство госчиновниками родилось отнюдь не вчера.

Воровство воровством, но и по сути своей основной деятельности обстановка в Институте тоже оставляла желать лучшего.

На фоне определенных успехов Института над всеми тяготел проклятый вопрос — кто главнее в эксперименте: головастый теоретик с богатым научным багажом, который эксперимент придумал, или рукастый инженер, который ему построил нужную аппаратуру? Вопрос не праздный и ставки высоки. Проблема сводилась к тому, кто будет снимать сливки: получать Ленинские премии и, тогда далеко не последнее, ездить с докладами на международные конференции. Дилемма: кто кем командует — Скуридин Ходаревым или Ходарев Скуридиным? Слабовольный Петров не от мира сего был не в силах стукнуть кулаком по столу и навести порядок во вверенном ему учреждении. Он вмешивался не системно, а от случая к случаю. Лоскутный организм, сотканный из противоречий, был не в ладу с самим собой. Его раздирали и внутренние, и внешние противоречия.

Скуридин, как принято в Академии, набирал небольшое число грамотных ученых. Ходарев, как было принято в промышленности, пачками заполнял Институт инженерами, раздув их численный перевес. Ничтоже сумняшеся, он без счета открывал новые отделы, лаборатории, сектора. Для их насыщения не могло хватить никаких ставок академического института (Ходарев-то привык к размаху в оборонной промышленности, где не было ограничений). Начальники были, а с работниками дело обстояло гораздо плоше. Подводит прискорбный итог все тот же В.П.Шалимов: ‘В результате — большое число разрозненных научно-технических направлений, не обеспеченное ни кадровыми, ни техническими возможностями’ (стр.28).

В конечном счете в ИКИ образовались дублирующие и скверно сосуществующие друг с другом параллельные структуры. Ученые, как это происходило до создания ИКИ, паяли свои приборы у себя ‘на коленке’ или искали разработчиков аппаратуры на стороне, а инженеры, дорвавшиеся до академических вольностей, часто ‘выдумывали велосипед’, навязывая собственные космические эксперименты. Сотрудники выходили каждый только на своего зама: координации не было и в помине в пределах одного Института.

Конечно, я огрубляю и схематизирую реальную ситуацию, но ИКИ быстро превратился в арену жесткого противостояния двух замов, причем Г.И.Петров был на стороне своего протеже Ю.К.Ходарева. Тот и одержал победу. В дальнейшем Скуридин был изгнан с поста зама. (Когда дело дошло до ухода Ходарева, тот сменил ИКИ на ведомственный ГОСНИЦИПР — Государственный научно-исследовательский центр изучения природных ресурсов в системе гидрометеорологической службы). Но все это мне предстояло понять позже. Пока же мне светило лишь найти путь в будущий Отдел Луны и планет ИКИ под эгидой вице-президента Виноградова.

Я разузнал, что А.П.Виноградов доверил все дела по будущему Отделу Луны и планет Кириллу Павловичу Флоренскому. Я раньше никогда в жизни не встречался с К.П., но геолога этого представлял себе прекрасно. Он был широко известным исследователем Тунгусского явления 1908 г., несколько раз ездил в этой связи в экспедиции на Подкаменную Тунгуску. Общих знакомых у нас не было.

Кирилл Павлович Флоренский (1915-1982) — уникальнейшая фигура советской жизни. Будучи главным редактором ‘Историко-астрономических исследований’, я написал панегирик его памяти, опубликованный в 20-м выпуске ИАИ в 1988 г. (за подписью вице-президента Академии наук академика А.Л.Яншина) в качестве краткого вступления к подборке статей о К.П.Флоренском.

К.П. был учеником двух великих русских мыслителей ХХ века: своего отца Павла Александровича Флоренского — великого религиозного мыслителя — и академика В.И.Вернадского — члена ЦК партии кадетов, великого автора учения о сфере разума на Земле, ноосфере. Отца К.П. сажали несколько раз и в конце концов бессудно расстреляли. К.П. вырос и жил с клеймом сына ‘врага народа’. Несмотря на заступничество Вернадского, он солдатом прошел всю войну и в дальнейшем не получал научных отличий выше звания кандидата геолого-минералогических наук. С юности он усвоил чисто советскую истину: ‘Не высовывайся — подстригут’.

К.П. не был узким геологом, или геохимиком, или геофизиком, он был воистину философом природы, как сказали бы в старину, естествоиспытателем. Беседы с ним всегда доставляли чувство глубокого наслаждения своего рода разговора с мудрецом. С молодых лет К.П. был очень близок с будущим академиком А.П.Виноградовым, и тот высоко ценил научный авторитет К.П., похоже, отдавая себе ясный отчет в его незавидных организаторских возможностях. Организационными делами при Виноградове занимался другой сотрудник ГЕОХИ, зав. одной из закрытых лабораторий Института, подобный всеядной акуле Ю.А.Сурков (1926—2005, на склоне лет увенчан титулом Главного конструктора ГЕОХИ). К.П. был полным антиподом Суркова — мягкий, несобранный, практически без сотрудников, с очень малым количеством публикаций, диссертации под его руководством не выполнялись, и никаких научных премий никто никогда не получал.

В дальнейшем повествовании мне придется часто критиковать К.П.Флоренского и рассказывать досадные подробности о нашей совместной работе. Но хочу еще раз с самого начала сделать ударение на том, что по своему образу мыслей, видению мира и подходу к научным проблемам Кирилл Павлович был выдающимся естествоиспытателем. С этих позиций в ИКИ АН СССР ему не было равных, и я горд считать себя его учеником.

Я изыскал путь получить аудиенцию у К.П.Флоренского. Мой козырь — использование практического опыта, приобретенного на фирме Королева. Возможное направление работы: координатные системы на Луне и планетах и обеспечение полетов к ним космических автоматов. Это было тогда действительно в высшей степени актуально, и, можно сказать, никто в стране этим серьезно не занимался за исключением слабосильных групп в Казани и Киеве. За рубежом дело обстояло чуть получше.

Флоренский велел написать мне развернутый меморандум с моими соображениями. Прочитал его и положил в долгий ящик. Не имея навыка зачисления людей на работу, он ничего не предпринимал, а я — в полном недоумении — мог ждать у моря погоды до морковкина заговения. Таков был постоянный стиль работы К.П. — тянуть с принятием ответственных решений.

Неожиданно в дело встрял Ю.А.Сурков, оценил накопленный мной потенциал, изумился, что совершенно очевидное дело топчется на месте, и — руками вице-президента Виноградова — в мгновение ока устроил мой перевод из Министерства общего машиностроения в Академию наук, но только не в ИКИ, а к себе в ГЕОХИ — поворот событий совершенно для меня нелепый. Впрочем, Сурков нисколько не возражал, чтобы, числясь у него, я сидел у Флоренского и работал бы в основном по его заданиям. Сам Сурков время от времени подкидывал мне разовые организационные поручения личного характера, например, прозондировать позиции его оппонентов по докторской диссертации. Я стал слугой двух господ.

Идет 1967 год. Журнал ‘Природа’ открывается моей пространной статьей ‘Поверхностный слой Луны’, где значится, что я сотрудник ГЕОХИ АН СССР. Полный разрыв с Липским и ГАИШем. Каждый день я езжу в ГЕОХИ на Ленинских горах и получаю в обед бесплатное молоко ‘за вредность’. Было странно, что ГЕОХИ очень близко от ГАИШа. На 28-м троллейбусе надо ехать по Комсомольскому проспекту до той же самой остановки ‘Университетский проспект’.

Вскоре от Флоренского я узнал интересную подробность. Вместе со мной к нему на работу просился мой давний знакомый еще по Планетарию Кронид Аркадьевич Любарский. Они были давно знакомы по одной из Тунгусских экспедиций. Прием на работу Кронида был бы большой находкой, поскольку он преуспел в изучении Марса. Но Кронид не имел допуска к закрытым работам. Осторожные ‘геохищники’ попытались было для начала оформить ему этот допуск, но получили в КГБ отказ. По-видимому, уже тогда за Кронидом в КГБ тянулся шлейф его диссидентской деятельности. Он был арестован за ‘Хронику текущих событий’ 17 января 1972 года.

За год до ареста мы нежились с ним на пляже в Коктебеле. Он был с женой Галей и их дочуркой Викой (Викторией, родилась 3 октября 1960 г.). В ноябре 2010 г. я заметил подпись Виктории Хок-Любарской из Берлина под некрологом в интернете известного советского диссидента Бориса Вайля. Это — дочь Кронида, осевшая в Германии, где она в юности долго жила с родителями.

В Коктебеле Кронид рассказывал мне о современном немецком философе-экзистенциалисте Карле Ясперсе (1883-1969) и убеждал, что философия намного увлекательнее астрономии.

В 1967 г. еще оставался открытым насущный вопрос, займет ли на самом деле К.П.Флоренский пост заведующего Отделом Луны и планет ИКИ. В ленинградском ВСЕГЕИ (Всероссийском научно-исследовательском геологическом институте им. А.П.Карпинского) работал очень известный, пожилой и заслуженный геолог, тоже близкий к академику А.П.Виноградову — доктор геолого-минералогических наук Александр Васильевич Хабаков (1904-1988). В 1949 г. он выпустил из печати пионерский труд ‘Об основных вопросах истории развития поверхности Луны’ и в глазах академика Виноградова котировался выше К.П.Флоренского. Виноградов счел нужным предложить Хабакову московскую квартиру и пост заведующего отделом в ИКИ, но тот после затяжного раздумья отказался переезжать из Ленинграда в Москву. Рассматривалась кандидатура ученика академика О.Ю.Шмидта — доктора физико-математических наук и москвича Бориса Юльевича Левина (1912 1989) из Института физики Земли, но это было несерьезно: Левин не принадлежал к кадровой обойме Виноградова.

Долго ли, коротко ли, мы с Флоренским, оставаясь сотрудниками ГЕОХИ, перебрались в помещение ИКИ на Профсоюзной улице у станции метро ‘Калужская’. Огромное здание ИКИ — небоскреб на боку — еще строилось, и первые сотрудники теснились в духоте и обиде в четырех наспех поставленных и соединенных переходами ‘стекляшках’ — маленьких типовых стеклянных коробочках, запроектированных для городских ‘салонов моды’ — парикмахерских. В нашем распоряжении была одна комната. Иным было еще хуже: они ютились в неприспособленном арендованном подвале на Масловке.

Мы получили по тем временам много вакансий. Флоренский теоретизировал, хотя тоже занимался поиском людей. Вслед за мной перешла к нам из ГАИШа К.Б.Шингарева. Взяли на работу аспиранта Виноградова Сашу (Александра Тихоновича) Базилевского. С ним возникла уйма сложностей.

А.П.Виноградов мариновал Сашину диссертацию без рассмотрения, а Флоренский боялся одобрять его прием на работу, пока ситуация с диссертацией не прояснится. Виноградов должен был дать добро на диссертацию, а заставить его обратить внимание на давно готовую работу никто не смел. Когда же Сашу, наконец, зачислили, выяснилось, что он кандидат в члены партии, а смена работы в таком статусе может квалифицироваться как нарушение партийной дисциплины. Чтобы насолить Скуридину, Ходарев требовал лишения Базилевского его кандидатского статуса со всеми удручающими последствиями (это было равносильно исключению из партии). Мы оба — и Флоренский, и я — всегда были беспартийными. Флоренский, естественно, как водится умыл руки, а я-таки отмазал Базилевского от нападок Ю.К.Ходарева (скандал такого рода в новом институте, слава Богу, был никому не нужен).

В МГУ на Геологическом факультете общими усилиями мы нашли молодых специалистов Жору Бурбу, Валю Поповича, Руслана Кузьмина. Кирилл Павлович взял на работу А.В.Иванова, Иру Таборко (Черную), Нину Словохотову, Лешу Пронина, Олю Родэ, Валю Полосухина, Толю Конопихина. По совету моей бывшей преподавательницы математической картографии из МИИГАиКа профессора Л.А.Вахромеевой привлекли Валю Шашкину и Наташу Бобину. В комнате негде было яблоку упасть. Отдел рос как на дрожжах, всех сотрудников и не перечислить (Зезин, Попова, Кондрацкая, Гребенник, Косолапов и другие).

К.П.Флоренский имел собственное видение нового отдела: интересное, но в конечном счете, на мой взгляд, не выдержавшее испытания временем. Он считал, что набирать специалистов одного профиля в наш комплексный отдел нельзя. Коллективно, сотрудники отдела должны иметь возможность разобраться в любой проблеме. С практической точки зрения это означало, что у нас не будет мощных специалистов ни в какой области. Каждому в его творческой работе (например, для диссертации) придется, скорее всего, ориентироваться на другие институты. Но все вместе, как комплексный отдел, мы будем намного ближе к реальным проблемам космонавтики, чем любая другая узкопрофильная научная организация — ГАИШ, Пулковская обсерватория, Геологический институт Академии наук, Институт физики Земли, и другие. Вот почему мы охотились за молодыми способными сотрудниками в разных областях: геологами, морфологами, геохимиками, астрономами, инженерными геологами, картографами, астрономо-геодезистами.

Одним из последних актов этой непродолжительной эпопеи был официальный перевод из ГЕОХИ в ИКИ К.П.Флоренского и меня — его заместителя. Пуповина, связывавшая наш отдел с ГЕОХИ, была оборвана. В каких-то вопросах мы оказались даже конкурентами с лабораторией Ю.А.Суркова. Но любые нестыковки можно было решать через А.П.Виноградова.

Флоренский, честь и хвала ему, продолжал мечтать о высокой теории — сопоставлении влияния экзогенных и эндогенных факторов в формировании поверхности Луны, в то время как отдел с головой ушел преимущественно в практические дела. Что мы делали? Разрабатывали модели лунной поверхности. Писали технические задания на многочисленные тренажеры и стенды: для луноходов, для испытания посадочных платформ, для бурения на поверхности Луны, для испытания радиовысотомеров, и т.д. Мы выбирали места посадок на Луне, ведя работы как применительно к пилотируемой экспедиции, так и применительно к автоматам. Давали исходные данные по топографии на подлетах. Разрабатывали методы определения точных координат мест посадки после прилунения. Отнимали наше время и Марс, и Венера.

Проектирование мягкой посадки на Луну космического корабля с людьми требовало знания всех особенностей лунной поверхности, и анализ их был нашим коньком. Параллельно мы продумывали программу научных экспериментов и всех научных работ на поверхности Луны и с окололунной орбиты.

Мне удалось решить стратегическую задачу финансов. Пользуясь крепкими старыми связями, я убедил руководителей среднего звена в конструкторском бюро Королева не привлекать к своим лунным работам десятки сторонних научных организаций. Ведь инженеры не могли всерьез ни проконтролировать научных смежников, ни оценить качество их работы. По хозяйственному договору королевское НПО ‘Энергия’ отдало свой бюджет на научные цели по программе пилотируемого полета на Луну в наш отдел в ИКИ. А уж мы сами за их деньги включали в работу смежные научные организации, координируя все исследования в соответствии с единым замыслом. По нашей программе работали Пулковская обсерватория, Абастуманская обсерватория (Грузия), Астрофизический институт в Алма-Ате (Казахстан), где директором тогда был Г.М.Идлис (о нем позже), Казанский университет, Харьковский университет, Саратовский университет, и многие другие.

Нас постоянно дергали и отвлекали. Когда, например, на Землю летел грунт с Луны, высокое начальство панически боялось, что парашют не сработает, капсула при ударе о Землю расколется, и лунный грунт просыпится. Как поисковикам отделить его от обычной земной пыли? Было приказано, чтобы ко всем поисковым группам на площади в многие сотни тысяч квадратных километров (включая Каспийское море) на всякий случай были прикомандированы наши сотрудники, якобы умеющие отличать земную пыль от лунной ‘пыли’. Нам пришлось мобилизовать практически всех.

Частенько мне приходилось решать бытовые заковыристые задачи. Выпускник МГУ Жора Бурба подходил нам по своим научным интересам, но не имел московской прописки. Родители готовы были дать ему денег на кооператив, но надо было пробить разрешение на вступление туда в городской милиции. Поездки в милицию, уговоры, письма. Богатый административный опыт. Кирилл Павлович к таким делам не прикасался.

Теща Леши Пронина жаловалась в наше партбюро, что у нас работает убийца: что он якобы на почве ревности убил жену. Они работали в Петропавловске-Камчатском. Жена Пронина — Катя — ушла в гости к подруге да так никогда и не вернулась. Обвиняли мужа. Дело было в конце концов закрыто, но мать жены продолжала грешить на мужа, т.е. на своего зятя. Замдиректора Ходарев рвался раздуть скандал, но я Лёшу уберег. Годами позже в Петропавловске-Камчатском рушили старый дом и обнаружили следы потайного абортария. В стенах были замурованы жертвы неудачных абортов. Одна из них была исчезнувшая жена Леши Пронина. Она хотела сделать аборт втайне от мужа, поскольку ребенок, по-видимому, был не от него.

И так изо дня в день. Я уходил из дома ни свет, ни заря и возвращался поздно вечером практически без выходных. Единственное, что я позволил себе для удовольствия — еще в стенах ГЕОХИ начал писать обзорную общедоступную книгу обо всей астрономии ‘Извечные тайны неба’. От начала до конца этот проект занял у меня семь лет. Первое издание книги увидело свет в издательстве ‘Просвещение’ в 1973 г. Она была еще дважды переиздана, последний раз в издательстве ‘Наука’. Общий тираж приблизился к полумиллиону.

Нам с Ириной надо было упорядочить жизнь дома. Посчитали разумным, что моя мама будет жить вместе с нами, но для этого требовалось сменить двухкомнатную квартиру на трехкомнатную. Я мучительно занимался обменом, но тщетно. В итоге взамен старой пришлось покупать новую трехкомнатную кооперативную квартиру. Это тоже произошло в 1973 г. В том же году в ИКИ началась другая жизнь с новым директором.

Общий фон последующих событий был бурным. В мае 1974 г. на основании письма в ЦК КПСС, подписанного рядом руководящих работников его предприятия, за существенные просчёты в руководстве и допущенные провалы в космической программе академик В.П.Мишин был низвергнут с ‘королевского трона’ главного конструктора. На его место был назначен великий двигателист академик Валентин Петрович Глушко (1908-1989). Экспериментальная отработка гигантской ракеты-носителя ‘Н-1’, задуманной еще С.П.Королевым, была прекращена, несмотря на готовность двух ракет к испытаниям. (По мнению ведущих специалистов-разработчиковшансы на успешные испытания этих ракет были как будто бы неплохими). Истраченные деньги списала специальная правительственная комиссия (меня туда тоже вызывали). На предприятии горько шутили: ‘Сначала было Королевство. Потом Мишанина. Теперь Глухомань’.

С приходом к власти в Подлипках 66-летнего В.П.Глушко последовала кратковременная реанимация идеи советской пилотируемой экспедиции на Луну. Впрочем, эпоха застоя — с ее ни да, ни нет по любым поводам — быстро предала планы Глушко забвению. Это время моих последних, долгих и активных общений с М.В.Келдышем. Вместо Луны зачем-то стали делать советский ‘челнок’ — программу ‘Энергия-Буран’ — апофеоз бессмыслицы и впустую потраченных средств. В 1974 г. М.В.Келдыш добровольно ушел с поста Президента Академии, а 24 июня 1978 г. — из жизни. Советские космические исследования полностью поменяли свое лицо. Оставалось прожить еще двенадцать тягучих лет до коллапса великой космической державы — Советского Союза, пионера освоения космоса.

Глава 16. На переднем крае исследований Луны

Решение Королева о передаче части своей тематики в подмосковные Химки в конструкторское бюро Г.Н.Бабакина было по сути своей сиюминутным, конъюнктурным. Но оно имело важные и далеко идущие последствия для советской космической программы. ‘Научный космос’ никогда не был в ней приоритетом номер один. Приоритетами были, естественно, ракетостроение и ‘военный космос’. Проектирование научных аппаратов осуществлялось на трех главных ракетостроительных производствах страны, про которые тогда в узких кругах посвященных ходила присказка: ‘Один работает на нас, другой работает на ТАСС, а третий работает на унитаз’.

На нас, то есть на оборонку, работал Михаил Кузьмич Янгель (1911-1971) — говорят, отзывчивый человек и конструктор, который командовал ‘Южным машиностроительным заводом’ в Днепропетровске, откуда в дальнейшем произрос второй Президент Украины Леонид Данилович Кучма. (Позднее я тесно общался с вдовой М.К.Янгеля, Ириной Викторовной Стражевой, автором нескольких книг, в том числе, что мало кому известно, не слишком удачной биографии Камилла Фламмариона. Один год она снимала для нас дачу в Барвихе рядом со своей). Молодой Янгель, кстати, в 1938 году проходил длительную производственную стажировку на авиационных заводах в США.

В Днепропетровске у Янгеля делали и ‘малышей’, небольшие околоземные спутники научного назначения. На ТАСС работал Королев, а на унитаз — Владимир Николаевич Челомей (1914-1984) из подмосковного Реутова. Долгое время он конкурировал с Королевым лишь на бумаге, пользуясь тем, что взял к себе на работу сына Хрущева Сергея. Мечтой Челомея было отбить у Королева пилотируемую лунную экспедицию, но этот амбициозный проект в конечном счете не задался ни у того, ни у другого.

С передачей тематики автоматических аппаратов для исследования Луны и планет в руки Г.Н.Бабакина, серьезный ‘научный космос’ обрел крышу над головой. Конструкторское бюро и завод в Химках, в отличие от остальных, не отвлекались на производство ракет. Они имели отдельную программу проектирования и запусков научных аппаратов, и объективно это было заметным прорывом в организации советских научных космических исследований, тем более, что инженерные достоинства химкинской фирмы были очень высоки.

В глазах министерского начальства у этой фирмы был один органический порок. Семен Алексеевич Лавочкин — великий авиаконструктор военного времени — был евреем. В разгар сталинской ‘космополитической’ кампании ему по умолчанию разрешалось не только не увольнять, но даже брать на работу евреев. Я — не отдел кадров, я не знаю подлинной статистики, но к описываемому мной времени было заметно невооруженным глазом, что число лиц с еврейскими фамилиями, именами и отчествами, даже на руководящих постах, намного превышало обычный скромный уровень других организаций. Например, в организации Королева число таких лиц можно было пересчитать на пальцах одной руки, хотя сам Королев ни в коем случае не был антисемитом. У него по части кадров распоряжался упомянутый ранее генерал Пауков. Долгие годы министерство прилагало усилия к постепенному, но неуклонному исправлению порока, свойственного предприятию в Химках.

Тем не менее, долго ли, коротко ли, Г.Н.Бабакин со своей командой шел от успеха к успеху. За ‘Луной-9’ последовали первые в мире искусственные спутники Луны и мягкая посадка ‘Луны-13’. По итогам этих полетов журнал ‘Природа’ в 1967 г. опубликовал мою обзорную статью ‘Поверхностный слой Луны’. Статья открывала номер, и иллюстрация к ней была вынесена на обложку журнала. Как вы помните, при моей первой публикации в ‘Природе’ в 1965 г. мне навязали соавтора с известным в науке именем — Липского. Порядки в журнале оставались прежними, но теперь о подобном не могло быть и речи. Я понял, что уже добился права выступать в печати сам по себе без именитых соавторов.

Через три года после ‘Луны-9’, летом 1969 г., практически одновременно с ‘Аполлоном-11’ (первый американский пилотируемый полет с высадкой на Луну) к Луне полетел наш автомат нового поколения ‘Луна-15’ (техническое название Е-8). Он от начала до конца был спроектирован и построен под руководством Г.Н.Бабакина. Унифицированная посадочная платформа опускалась, разумеется, не на мешки, а на ноги. Клянусь, что совпадение по времени с полетом ‘Аполлона’ было чисто случайным, но вызвало во всем мире множество беспочвенных газетных пересудов: что же такое задумали эти коварные русские? ‘Аполлон’ сел, ‘Луна-15’ разбилась, налетев на крутой склон. Для нашей лаборатории в ИКИ АН СССР это было боевым крещением, поскольку именно мы выдавали все исходные данные на полет: посадочную площадку, ее селенографические координаты, данные по рельефу на трассе подхода. Прикрываться было некем. Мы всё в этом отношении делали сами. Реально это была небольшая группа сотрудников, работавшая непосредственно под моим руководством (А.Т.Базилевский, К.Б.Шингарева, А.А.Конопихин и несколько других).

Управление лунными автоматами шло не со знаменитой большой восьмерной (составленной из 8 отдельных чаш) радиоантенны Центра дальней космической связи в Евпатории, а с гораздо меньшей одиночной антенны близ Симферополя. Несмотря на то, что я его вяло отговаривал, мой непосредственный шеф, Кирилл Павлович Флоренский, решился ехать в Симферополь сам. Ему в то время было 54 года. Он вырос с клеймом сына врага народа. От наглости начальства неизменно терялся. Поздно было ему, очень мягкому и сугубо гражданскому человеку, учиться разговаривать с генералами и полковниками, в массе своей такими же хамами, как и большинство главных конструкторов, но ему хотелось. Я в свои 32 года подходил для общения с наглым начальством гораздо больше и, не скрываю, мне тоже хотелоь поехать. Но Флоренский (по-видимому, в первый и последний раз в нашей совместной трудовой жизни, когда дело касалось сугубо организационных вопросов) меня не послушал. Может, именно это лабораторию в конечном счете и спасло, он отправился в Симферополь один, а я остался ‘на хозяйстве’ в Москве.

О том, что происходило в Симферополе, я знаю из красочных рассказов очевидцев. Лето, жара, а Флоренский поехал в строгом черном костюме с галстуком. В степном Крыму — пекло. У ворот военной части огромная очередь. Он, естественно, последний. От жары ему стало худо. Прилег у проходной прямо в пыль на землю в тень. Сами судите, разве может так начинать большой ученый, представитель Академии наук, ответственный за посадку на Луну?

Когда ‘Луна-15’ в ходе посадки внезапно разбилась, члены Государственной комиссии в голос набросились на Флоренского, что Академия наук прозевала гору и дала неверные исходные данные на прилунение. Для видавших виды генералов и конструкторов Флоренский был легкой добычей. Он, естественно, стушевался, робко спрашивает: ‘Сколько же по-вашему до ближайшей горы?’ Ему говорят: ‘Сорок километров’. Флоренский отвечает: ‘Ну, это чересчур. Километров бы двадцать из-за ошибок в координатах я бы на себя еще взял, но не сорок же’. Ну можно ли так разговаривать с генералами, да еще в аварийной ситуации, когда они ищут козла отпущения?

После ответа Флоренского и вовсе началась вакханалия. Председатель Государственной комиссии, первый заместитель Министра общего машиностроения, генерал Г.А.Тюлин схватил трубку в/ч (линия закрытой связи) и позвонил Келдышу: так, мол, и так, Ваше ведомство со срамом провралось и на Вас лежит вся полнота ответственности за утрату космического аппарата. Келдыш ответил, что немедленно разберется и о результатах тотчас сообщит.

В следующее мгновение Келдыш перезвонил к нам в Институт (Институт космических исследований АН СССР). Директора, похоже, не было на месте, но он в Луне все равно ничего не смыслил, а потому Келдыша ни на минуту не интересовал. Президент Академии приказал: всех до единого, кто имел отношение к выдаче исходных данных на полет, доставить немедленно в его, Келдыша, кабинет в Институт прикладной математики на Миуссы. Холуи директора, трепеща от страха (в те времена попавших под горячую руку могли и с работы выгнать, а уж премии лишить, так это точно), на полусогнутых кинулись исполнять приказ свыше. Нашли микроавтобус, не мудрствуя загнали туда действительно всех, включая оказавшихся под рукой младших научных сотрудников и лаборанток. Я едва успел подхватить нужные бумаги. До сих пор помню как дробно, пока ехали, стучали зубы у Наташи Бобиной. Для меня это тоже было первое многочасовое рандеву тет-а-тет с Келдышем.

Президент Академии слушал меня очень вдумчиво. Не перебивал. Схватывал, как он умел, на лету. Задавал острые вопросы. Отвечать мне было легко, потому что к тому времени я посвятил селенографии уже несколько лет жизни. Было живое заинтересованное обсуждение, без предвзятости и обвинений. Келдыш действительно хотел разобраться в сути, не торопил и понял, что мы все делали профессионально. Ошибки за счет неопределенности селенографических координат на Луне не могут превосходить нескольких километров. Никаких гор в ближайшей округе места посадки и в помине нет. Только на сорок километров впереди по ходу полета лунное море переходит в материк, который возвышается примерно на два километра выше уровня моря. Тут-то и есть крутой склон. Первая же мысль была, что наш космический аппарат проскочил вперед по ходу движения на сорок километров. Только за счет чего могла произойти такая громадная навигационная ошибка?

По окончании моих долгих объяснений Келдыш перезвонил по в/ч в Крым Тюлину. В своей тягучей манере сказал:

— Георгий Александрович, мы тут посоветовались с народом. Думаю, Вы опережаете события. Мне кажется, Академия наук в этом деле не при чем. Давайте, как всегда, создадим аварийную комиссию. Посмотрим. Да, а мы выделим туда нашего представителя.

Обращаясь ко мне, ‘Как Ваша фамилия?’

— Да, записывайте фамилию. Гурштейн. Одного хватит. А по баллистике будет, как всегда, Аким. Поглядим, что там комиссия скажет. ( Я уже упоминал Эфраима Лазаревича Акима в главе 14 о ‘Луне-9’. Выдающийся баллистик и редкого дара организатор. Вместе с ним мы были, пожалуй, единственной парой с подобными именами-отчествами, среди сидевших на заседаниях Госкомиссий).

На всякий случай для перестраховки, если кто потребует, Келдыш дал команду подготовить по поводу координат места посадки ‘Луны-15’ писанный закрытый протокол. Людей в стране, которые серьезно занимались селенодезической тематикой, было по пальцам пересчитать. Телеграммой вице-президента Академии наук А.П.Виноградова вызвали в Москву проректора Казанского университета проф. Шауката Таиповича Хабибуллина (1915 1996). Он в командировки вообще-то не ездил, но вице-презденту отказать не мог. Вместе с Хабибуллиным мы написали и подписали обширный протокол, что гору в 40 км от места посадки просмотреть не могли.

С легкой руки Келдыша на много месяцев я загремел набираться великого жизненного опыта в свою первую аварийную комиссию. Кирилл же Павлович Флоренский с тех пор ни на какие комиссии — ни Государственные, ни аварийные, ни на какие другие — никогда в жизни больше носа не казал. Отдувался только я, специализация у меня такая появилась. Иногда было интересно (когда самого напрямую не касалось), иногда страшно. Уж очень напряжение велико, особенно, если не чувствуешь поддержки за спиной.

Что такое аварийная комиссия? Думаю, все они скроены на один фасон: стая волков. Дашь малейшую слабину — тебя затопчут и назначат виновным. Выход один — отлично зная уязвимые места у других, развивать версию, в который ты чист. Все остальные члены комиссии изо дня в день, неделю за неделей, занимаются тем же самым: ищут, как бы свалить вину на другого. Каждый защищается ожесточенно.

Помнится, наша комиссия по ‘Луне-15’ пришла к официальному заключению, что причину аварии установить не представляется возможным. Одним словом — форс мажор, непреодолимое стихийное бедствие. Но по сути своей причины ситуации мало-помалу прояснились, и они были устранены, так что ничего подобного впредь больше не происходило.

Если производить орбитальные измерения реального положения космического аппарата около Луны незадолго перед посадкой, есть риск, что они сорвутся (например, из-за ветра, который не даст навести огромный диск радиоантенны на цель), и посадка окажется невозможной. Поэтому измерения выполнялись заблаговременно, и между измерениями и командой на посадку проходило заметное время. Но, кроме основного двигателя, на аппарате установлены три малых двигателя его ориентации, которые работают на сжатом газе под давлением. Если клапаны этих двигателей не отполированы и не пришлифованы, то возможна небольшая утечка рабочего тела — сжатого газа, которая вызовет неучтенный проброс аппарата вперед по его орбите. Набрать сорок километров вдоль орбиты за время от произведенных измерений до посадки — пара пустяков.

Между тем, из-за плохого знания гравитационного поля Луны (позже его параметры были уточнены с помощью двух специально для этого предназначенных спутников Луны) данные измерений быстро устаревали. Так оно, видимо, и случилось на ‘Луне-15’, хотя никто в этом никогда не сознался. Из-за едва заметной утечки рабочего тела в двигателях ориентации (или из-за устаревания орбитальных параметров) аппарат проскочил на сорок километров вперед по ходу своего движения и, вместо спуска в расчетную точку, врезался в склон перехода от моря к материку. (При всех последующих посадках на лунную поверхность последнее измерение выполнялось на витке посадки, как только КА выходил из-за Луны, и на основании этого измерения уточнялось и заново задавалось время включения тормозного двигателя).

На эпопее с ‘Луной-15’ я близко познакомился с О.Г.Ивановским (род. в 1922 г.). Судьба бросала его из огня да в полымя. Он встретил войну 22 июня 1941 г. в погранвойсках, а закончил 14 мая 1945 г. у Праги. Ему довелось промаршировать по Красной площади на параде Победы 24 июня 1945 г.

В 1947 г. он поступил на работу в НИИ-88. В 1950 г. там было создано ОКБ-1 по разработке ракет дальнего действия, главным конструктором которого стал С.П.Королев. В 1959 г. Ивановский был определен ведущим конструктором первых космических кораблей ‘Восток’. В исторический день полета Юрия Гагарина 12 апреля 1961 г. Ивановский был последним, кто закрыл за ним люк.

С.П.Королев ценил дипломатические способности Ивановского. Как верного союзника, в 1961 г. он направил его на работу в Кремль, в аппарат Военно-промышленной комиссии при СМ СССР. Поэтому мы с ним на фирме Королева и не сталкивались. А в конце 1965 г. Ивановский был переведен заместителем главного конструктора Г.Н.Бабакина по Луне. Здесь-то мы с ним впервые и познакомились. Кстати, он плодовитый литератор. Его перу — под псевдонимом Алексей Иванов — принадлежит несколько интересных по фактическому материалу книг по космонавтике: ‘Первые ступени’, ‘Старт завтра в 9…’, ‘Впервые’. По лунным делам мы с ним стали неразлучны вплоть до последнего полета лунной программы в 1976 г. АМС ‘Луны-24’. Но всё это будет потом.

А пока — в сентябре 1970 г. — к Луне отправился второй бабакинский космический странник — ‘Луна-16’. Это была модификация аппарата для забора лунного грунта. На этот раз в Крым для участия в работе Госкомиссии вылетел не Флоренский, а я. И — влип в историю.

Полет проходил настолько успешно, что техническое руководство — это такой узкий орган при Госкомиссии под руководством Главного конструктора (Бабакина) — кулуарно приняло решение не проводить запланированную корректировку окололунной орбиты. Аппарат шел километров на двадцать в сторону от расчетной точки посадки, ну и что? Главный конструктор Г.Н.Бабакин про себя взвесил, в каком случае больше риска. Садиться в намеченную точку, конечно, хорошо, только ведь выполнение коррекции на окололунной орбите — рискованное мероприятие, сопряженное с функционированием многих систем космического аппарата. А что если какая-нибудь из них откажет? Нет, подумал он, лучше садиться куда попало, авось пронесет.

Собирается Госкомиссия. Почему-то такие заседания приходились, как правило, на ночь. Бабакин докладывает Председателю Госкомиссии генерал-лейтенанту Г.А.Тюлину: мы за решение коррекцию не проводить. Тюлин согласен. Представляете мое положение? Это значит, что вся наша исследовательская работа по выбору места посадки псу под хвост. Нас тут держат за клоунов будто мы не понимаем, что мы насчет поверхности Луны говорим. Оказывается, можно садиться на Луне куда попало.

В короткий перерыв, пока мне, что называется, кислород не перекрыли, бегу к в/ч звонить в Москву начальнику Междуведомственной главной баллистической группы (формально я его представитель, так как выбор места посадки — составная часть баллистического обеспечения полета) авиационному генералу Г.П.Мельникову (1921-1997). Что делать? ‘Держись, — отвечает, — мы тебя не сдадим’.

Возвращаюсь на заседание, встаю как обреченный на смертную казнь. Заявляю: ‘От лица Междуведомственной главной баллистической группы (МГБГ) возражаю против отмены коррекции и протокола заседания не подпишу’. Тюлин, аж, задохнулся — как будто у него на глазах таракан заговорил. Послал меня по матери и велел убираться с глаз долой.

Чтобы понять обстановочку, надобно знать особенности генерала Г.А.Тюлина: зверь зверем и хитер как старый лис. Однажды ночью в этом самом Центре космической связи гулял я по дороге с пожилым уважаемым сотрудником бабакинского предприятия (в быту за ним укрепилось ласковое название ‘Лавка’). На дороге вдали показались огни автомобиля: только Тюлин мог ехать ночью по этой дороге. Мой собеседник Федор Михайлович, ломая задом кусты, с воплем ‘у-у-у, Тюлька проклятая’ прыгнул за обочину и распластался ничком на земле. Пусть в грязь, но только бы не попасться на глаза Тюлину.

Приказ генерала надо исполнять. Я покинул заседание Госкомиссии, и дальнейшее знаю от других очевидцев. Тюлин сказал: ‘Я случайно заметил, что в гостинице остановился замдиректора ИКИ Ходарев. Послать за ним мою машину, поднять с постели, доставить сюда. Он мне все подпишет’.

Привезли заспанного Ходарева. Он к выбору места посадки никакого отношения не имеет, но человек опытный — голова работает. В дураках ходить не хочет. Говорит Тюлину: ‘Конечно, я все подпишу. Но подумайте сами, Георгий Александрович, куда бы мы на Луне ни садились, шанс разбиться все равно есть. Представьте только себе, коррекцию не сделаем и разобъемся. Вы чувствуете, какой крик эти проклятые баллистики поднимут. А как мы с Вами оправдываться-то будем? Мы же с Вами окажемся крайними’.

Убедил речистый. И угодливо согласился подписать, и ничего не подписал. Тюлин изматерился, но снова созвал Госкомиссию и объявил: ‘Коррекцию проводим’. Не могу сказать, что мы с ним после этого подружились, но с той самой ночи Тюлин стал узнавать меня в лицо и здороваться. От генерала Геннадия Павловича Мельникова, самого толкового из множества известных мне генералов, я удостоился похвалы.

В этой суете я познакомился с министерским ‘клерком’ (на три года моложе меня), который регулярно занимал при Г.А.Тюлине пост секретаря Госкомиссии. Начинал он ведущим инженером на фирме Бабакина, потом его перетащили в Министерство общего машиностроения. Комплекции он был неохватной, а потому получил в народе прозвище ‘Крошка’. Звали его Юрий Николаевич Коптев (род. в 1940 г.). После участия бывшего Министра общего машиностроения О.Д.Бакланова (род. в 1932 г.) в заговоре ГКЧП и развала СССР именно Коптеву предстояло возглавить космическую отрасль страны.

В 1992 г. Ю.Н.Коптев получил должность Генерального директора новообразованной структуры — Росавиакосмоса. В 70-е же гг. перед полетами к Луне он частенько звонил мне в ИКИ и умолял: ‘Сашенька, дай красивую лунную карту. Начальство измучило’. Сам я звонил ему редко, только чтобы заказать пропуск для посещения Министерства. Также как моя первая жена Ирина, жена Коптева была музыкантшей, и мы время от времени раскланивались с ним в Консерватории.

Другое полигонное знакомство тех лет — полковник Амос Александрович Большой (1910-1985). Он был командиром войсковой части (в/ч). Если вы писали письмо с адресом ‘Москва, Космос’, оно попадало в в/ч А.А.Большого. Много лет спустя, выйдя в отставку, доктор технических наук Большой устроился на работу в ИКИ АН СССР и на короткое время стал даже руководителем отдела, в котором я оказался. А.А.Большой был не только грамотным управленцем, но и продуктивным литератором. Он опубликовал несколько интересных произведений о космической деятельности, например, документальную повесть ‘Только одни сутки’ (‘Знамя’, 1983, No 11). Печатался в основном под псевдонимом Ам.Александров. Он был человеком, который хорошо знал себе цену, но никогда не выпячивал личных заслуг.

После свержения замдиректора ИКИ Г.А.Скуридина Келдыш прислал ему на замену генерал-майора, доктора физ.-мат.наук, лауреата Ленинской премии Георгия Степановича Нариманова (1922-1983) — выпускника Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского (1948) и МГУ (1950). Из ближайшего окружения Келдыша мне настойчиво посоветовали держаться к нему ближе как к администратору сведущему и дееспособному.

Генерал Нариманов — председатель научно-технического совета Министерства общего машиностроения — вызывал постоянное неудовольствие своего министра. М.В.Келдыш забрал Нариманова из Министерства и направил в ИКИ с широкими полномочиями по наведению порядка при опустившем руки директоре. Наш образ мыслей с Наримановым оказался созвучным, и вскоре я действительно стал его близким и доверенным советчиком. Мы общались с ним по несколько раз на дню, да еще и вечерами из дома в дом по телефону. Это мне потом отлилось. В глазах нового директора Сагдеева я оказался ‘человеком Нариманова’.

Не могу не согласиться с мнением, что в роли замдиректора ИКИ Г.А.Скуридин был сильнее Нариманова. Скуридин вырос в Академии, многие годы работал подле Президента и уважал академические традиции. Он хорошо понимал, что возможно и что невозможно в рамках Академии. Для Нариманова же многое было в новинку. Но от Сагдеева пострадали оба. В своей автобиографии Р.З. не щадит ни того, ни другого.

Последние годы Нариманова в директорство Сагдеева были печальными как и у всех ‘бывших’. Вспоминает А.Б.Беликова: ‘Целых два года Георгий Степанович приходил с утра в свой кабинет и уходил поздно вечером, пока не уволился и не ушел в другой академический институт. Но если раньше его приемная кишела людьми, и он был в центре всех дел, то в течение этих лет она постепенно пустела… Люди перестали заходить к Генералу, кто из страха, кто из такта. Даже просто, без дела, заходить не решались… Горько. Очень было горько. Гордый человек просто на глазах погибал, хотя держался и выглядел он при редких встречах в высшей степени достойно.

Переживания последних лет резко отразились на его здоровье. Он скоропостижно скончался от инфаркта’ (‘Обратный отсчет времени’, стр.200).

Чуть более подробно прискорбный конец Г.С.Нариманова изложен в ‘Институте’ Т.К.Бреус (стр.80-81). Для краткости цитирую с некоторыми купюрами:

‘Казусов было немало, и не столь безобидных… Р.З. [Сагдеев] обладал сложным характером: колоссальная вспыльчивость, темперамент, самолюбие, нетерпение приводили зачастую к разрушительным последствиям для судеб многих окружавших его людей. Вспомним хотя бы Г.С.Нариманова, руководившего группой баллистики еще при запуске первого спутника, генерала и заместителя директора. Он был направлен на эту должность в ИКИ по совместному решению Академии и МОМ [Министерства общего машиностроения] для оптимального взаимодействия между обоими ведомствами… Долгое время он был первым советчиком и помощником Р.З., будучи хорошо осведомлен в тонкостях внутренней кухни Министерства. Но в какой-то момент времени… Нариманов в одночасье был отстранен от должности и от всех обязанностей по Институту вопреки правилу согласования подобных действий с Президиумом Академии. Он просидел в ‘изоляции’ в своем кабинете около года, ибо устрашенные гневом директора сотрудники, за редким исключением, не решались выказывать солидарность опальному генералу. Это продолжалось до тех пор, пока возмущенный выходкой Р.З. Президент АН СССР академик А.П.Александров не нашел Г.С.Нариманову место заместителя директора в Институте машиностроения [думаю, машиноведения — А.Г.] АН СССР.

Продолжительный стресс не прошел для пожилого Г.С. [Нариманова] бесследно. После перехода на новое место его здоровье внезапно ухудшилось, и он вскоре скончался’.

Георгий Степанович Нариманов — действительно один из пионеров советской космонавтики. Я держал в руках рассекреченный отчет НИИ-4 от апреля 1955 г. по теме No 72 ‘Исследования по вопросу создания искусственного спутника Земли’ (это за два с половиной года до запуска на орбиту первого ИСЗ 4 октября 1957 г.). На титульном листе отчета три подписи. Одна из них — начальник 11 отдела, инженер-майор Г.С.Нариманов. Но любые заслуги не были гарантией от самовлюбленного Сагдеева. Как нетрудно видеть, разные люди сходятся в едином мнении, что это он свел униженного генерала Г.С.Нариманова в могилу. Смерть Нариманова — на совести Сагдеева. Г.С.Нариманову был 61 год. За одно только это гнусное деяние Сагдеев после смерти достоин гореть в аду. А сколько таких деяний в его послужном списке.

На смену таким признанным ассам космических полетов как Г.А.Скуридин и Г.С.Нариманов директор Сагдеев приводил к руководству ИКИ лично лояльных ему старых ‘атомных’ друзей-приятелей, — корешей, не имевших никакого отношения к космосу. Так, одно время замдиректора ИКИ стал математик Валерий Григорьевич Золотухин (1933-1999) — сын влиятельного тогда министра заготовок и хлебопродуктов СССР. Тот, однако, по-быстрому разменял этот пост на место директора вновь организованного Всероссийского научно-технического информационного центра (ВНТИцентр).

Дольше беззлобного и безалаберного Золотухина задержался на посту замдиректора ИКИ ретивый Вячеслав Михайлович Балебанов (1935-2008), вне всякой связи с реальностью объявленный якобы корифеем по космическому приборостроению. Он ревностно прислуживал Сагдееву в разгребании наиболее неприятных скандальных конфликтов. На мой взгляд, ни Золотухин, ни Балебанов, ни многие другие бесславные креатуры директора вроде зав. отделом А.С.Охотина (1931-2012) и его краткосрочной сменщицы Л.Л.Регель (род. в 1942 г. и в 1991 перебралась в США) не оставили по себе в истории института доброй научной памяти. Назначение на высокую должность Л.Л.Регель, например, было продиктовано тем, что ее муж — Вадим Робертович Регель — был любимым учеником и близким другом Президента Академии А.П.Александрова (см. статью В.П.Шалимова в сборнике ‘Обратный отсчет времени’, 2006). Кадровая политика Сагдеева со временем обернулась полным провалом.

Но рассказанная выше история с Г.С.Наримановым случится десятилетием позже. Пока же — в 1970 — полет ‘Луны-16’ увенчался триумфальным успехом. Центральный орган партии — главная газета страны ‘Правда’ — вышла с добавлением на первой полосе красного цвета. В те времена такое уже случалось крайне редко и означало действительно экстраординарное событие. Именно в таком красном выпуске появилась моя первая (из трех) большая правдинская статья — ‘Пробный камень’ (‘Правда’ от 25 сентября 1970 г., No 268). В годы брежневского застоя для беспартийного с моей-то фамилией это было индикатором известного запаса прочности. Мнилось, у меня есть еще потенциал роста.

В ‘Правде’ я познакомился с редактором по отделу науки Атыком Кегамовичем Азизяном (1899-1977). Член РСДРП с 1917 г., он был участником борьбы за советскую власть в Астрахани, с 1925 г. работал в аппарате ЦК ВКП(б). В 1930 г. окончил как историк Институт красной профессуры. Стал в дальнейшем доктором исторических наук. Ветеран ‘Правды’, в газете он трудился сорок лет. Писал о ленинской национальной политике.

Знакомство с Азизяном открыло мне глаза на удивительное дело. В верстке я обнаружил, что фотография Луны повернута боком и попросил, невелика хитрость, развернуть клише на 90 градусов. Семидесятилетний Азизян поднял дикий крик, что это невозможно. Почему? Да потому, что в процессе подготовки газеты перед цехом стоит часовой. Зайти туда и что-то исправить можно только с письменного разрешения ЦК партии. Даже для такого ответственного лица как зав. отделом газеты, на столе которого стоял кремлевский телефон, такая правка была чревата большими неприятностями.

Я обнаружил другое удивительное дело. Как оказалось, обе главные газеты страны — ‘Правда’ и ‘Известия’ — находятся в сумасшедшей конкурентной борьбе друг с другом. Они боролись за мифические дивиденды, как-то: за титулы авторов или за право опубликовать нечто на день раньше конкурента. Результаты конкуренции были под лупой незаметны рядовым читателям, но расслаивали авторов на две категории: тех, кто писал для ‘Правды’, и тех, кто сотрудничал с ‘Известиями’. Я в конечном счете оказался редким исключением на нейтральной полосе — по своей тематике я довольно широко печатался и в ‘Правде’, и в ‘Известиях’.

В связи с успехом ‘Луны-16’ на разработчиков пролился благодатный дождь правительственных наград. За год до своей безвременной кончины, Г.Н.Бабакин стал Героем Социалистического Труда и членом-корреспондентом Академии наук. Перепало кое-что и сотрудникам Академии. Как шутил знающий знакомый, были и фигурные побрякушки, были и кругленькие. Келдыш ничего не отдал в ИКИ Г.И.Петрову, но выделил ‘лунологу’ А.П.Виноградову два ордена и медаль. Орден Ленина Виноградов взял себе, К.П.Флоренскому ‘отжалел’ орден Трудового Красного Знамени, а мне досталась ‘кругленькое’ — медаль ‘За доблестный труд’. Я ее высоко ценю: не велика награда, но действительно заслужена кровью и потом.

При огромном скоплении награжденных, вручение наград в Кремле происходило сразу в нескольких залах. Мою медаль вручал председатель Президиума Верховного Совета РСФСР М.А.Яснов. Он беззвучно шевелил губами, поздравляя каждого. Судя по движениям губ, текст он не разнообразил и всем говорил одно и то же. Ну и работка! После вручения произошло самое интересное — подробная экскурсия по Кремлю.

Первые книги о Г.Н.Бабакине и истории возглавляемого им предприятия изданы неким М.Борисовым. Под этим псевдонимом скрывался сотрудник ‘Лавки’ Михаил Борисович Файнштейн. Он был не только инженером, но еще и филателистом. Время от времени мы встречались с ним на еженедельных филателистических сборищах в парке Измайлово. После инфаркта он прекратил инженерно-проектную деятельность и с головой ушел в литературный труд. Его книги написаны очень живо и, в основном, насколько позволяли обстоятельства, правдиво.

В водовороте страстей и конфликтов, из которых был соткан встающий на ноги ИКИ АН СССР, по преимуществу молодежная команда Флоренского шаг за шагом обрела лицо и свою особую научно-исследовательскую нишу, которая снискала ей признание и уважение по всей стране.

Глава 17. Космическая рутина (1971-1972)

Не знаю, чем мы с К.П.Флоренским провинились перед господом Богом, но он наслал на нас кару небесную — истинные бедствия. Таким в нашей жизни в ИКИ стал непримиримый антагонизм с Отделом иконики и космометрии Б.Н.Родионова.

Борис Николаевич Родионов был профессором факультета Аэрофотосъемки МИИГАиКа. Как я уже писал, в мои студенческие годы им в Институте по праву гордились. Видный специалист по аэрофотосъемочной аппаратуре, он создал в МИИГАиКе прекрасную проблемную лабораторию. Молодой ректор В.Д.Большаков потребовал ввести в руководство модной космической тематикой себя самого. Родионов уклонился. Большаков скручивал в бараний рог и не таких. Помните, он сжил со света все прежнее руководство Института — профессоров П.С.Закатова, А.А.Изотова, Г.В.Багратуни. Вышвырнул он на улицу и Б.Н.Родионова со товарищи.

Правдами или неправдами, Родионову удалось ударить по рукам с Ю.К.Ходаревым, что все ведущие сотрудники его лаборатории во главе с ним самим переходят на правах отдела в ИКИ. В пику Большакову почти все они получали повышения в зарплате и стали начальниками секторов и лабораторий. Предстояло набрать сотрудников этих дутых секторов и лабораторий, но свободных ставок в ИКИ больше не предвиделось. Оставался традиционный путь — подмять под себя уже числившихся в ИКИ научных сотрудников, и родионовцы положили глаз на нас. Тем более, что Родионов по отношению ко мне рассматривал себя старшим товарищем по МИИГАиКу.

Между тем, В.Д.Большаков в МИИГАиКе, воспользовавшись положениями договора с фирмой Королева, присвоил родионовские разработки и сохранил за МИИГАиКом его тематику. Родионов в ИКИ оказался гол как сокол. Тематику, которой так долго занимался, он уже вернуть не мог.

Тогда Родионов стал доводить до всеобщего сведения, что весь материальный мир сводится к его трехмерному отображению, а это — задача съемки. Он высокопарно назвал свое подразделение в ИКИ Отделом космической иконики и космометрии (т.е. отделом по всяческого рода изображениям и их измерениям), особенно напирая на свое первенство в области исследований Луны и планет. Десятки раз мы с Флоренским встречались с Б.Н.Родионовым в надежде преодолеть разногласия и достойно поделить тематику. Но это категорически не устраивало ряд его сотрудников, и всякий раз мы терпели фиаско. Особенно усердствовал в конфронтации Борис Викторович Непоклонов. Он был ярким человеком и нелегко было вставать препятствием на его пути. О нем любил писать журналист газеты ‘Правда’, писатель и драматург В.С.Губарев.

Работая еще в МИИГАиКе, Б.В.Непоклонов юстировал съемочную аппаратуру лунохода и, на безрыбье, тихонько выбрался на роль его навигатора. Отдела Флоренского в ИКИ тогда еще не было и в помине. Но с рождением ИКИ все такого рода функции естественным образом отошли к Отделу Флоренского с его специалистами-‘лунологами’. Для нас это были совершенно ясные задачи, в то время как Борис Непоклонов, честно сказать, на роль навигатора лунохода никак не тянул. Аэросъемщик, он не знал ни геологии, ни астрономии, ни физики, ни химии Луны. Но отличался редкостным краснобайством, апломбом, и уступать завоеванные позиции, разумеется, не желал. Помимо всего прочего, мы-то проектировщиков лунохода поправляли и с ними регулярно спорили, в то время как Борис к ним ластился, во всем поддакивал и подпевал. Он добровольно присвоил себе соглашательскую миссию защитника инженеров-разработчиков от ‘привередлевых’ нападок ‘лунологов’.

Ни Флоренский, ни я не желали конфликтов и бессодержательной борьбы с Б.Н.Родионовым и его креатурами, которая наносила непоправимый ущерб престижу обеих противоборствующих сторон. Но противники не оставляли нам выбора, ибо отступление означало, что наши ребята — рядовые научные работники (заведующим был один Флоренский) — должны пойти в услужение родионовским ‘столоначальникам’ — заведующим секторами и лабораториями. Поскольку за Флоренским стоял несокрушимый вице-президент Академии А.П.Виноградов, одолеть нас Родионов не мог. А мы не могли ослабить его поддержку внутри ИКИ со стороны Ю.К.Ходарева. Так бесплодно и бодались.

Как и следовало ожидать, кончилось все плохо, но уже после прихода нового директора ИКИ в 1973 г. А пока суд да дело весь Отдел Флоренского был по горло занят бабакинскими автоматическими межпланетными станциями.

Лунный грунт с ‘Луны-16’ был помещен в вакуумную приемную лабораторию в здании ГЕОХИ. Первичной обработкой занимался наш человек — Андрей Валерьевич Иванов (давний сотрудник Флоренского еще по ГЕОХИ). Участвовала в работе с грунтом О.Д.Родэ. Иванов потом долго развозил лунный грунт по выставкам всего мира.

За взятием образцов лунного грунта ‘Луной-16’ последовала ‘Луна-17’ — доставка на Луну самоходного КА ‘Луноход-1’ (запуск 10 ноября 1970 г., мягкая посадка 17 ноября). Ни Боре Непоклонову, ни нам не удалось отождествить его точное местонахождение на фотографиях поверхности Луны. (Погрешности реализации координатной системы на Луне невелики, в то время как погрешности баллистических определений местоположения КА исчислялись десятками километров).

Это была громадная проблема. Киевский оптико-механический завод ‘Арсенал’ спроектировал специальный астрокупол для астрономических наблюдений с поверхности Луны, но он был безумно громоздок, дорог и, главное, не работоспособен. Хороший пример проекта, сделанного инженерами-оптиками безо всякого понимания специфики проблемы.

Непоклонов предлагал решение, близкое к его специализации: установить на борту телекамеру. Она будет передавать изображение по мере снижения на Луну, и точку посадки можно будет отождествить с местностью. Такое решение было с порога отвергнуто проектировщиками Бабакина. Во-первых, ТВ-камера — это большой дополнителный вес, электропитание и огромный объем информации. Во-вторых, передача информации не может вестись при работающих тормозных двигателях, изображения надо запоминать, а это опять трата веса, энергетики и т.п.

В кооперации с бабакинскими управленцами и баллистиками я предложил иное решение. Во время спуска на Луну работает штатный высотомер системы управления, и нет нужды передавать на Землю дополнительную информацию. Поскольку наклонение орбиты КА к лунному экватору определяется баллистически достаточно надежно, можно с данными штатного высотомера построить профиль местности (с возрастающим масштабом по мере приближения к поверхности Луны) и привязать кратеры, над которыми проходит КА, к конкретной топографии. На этот метод несколькими соавторами было получено авторское свидетельство. Он был с полным успехом применен при всех последующих посадках на Луну. Точки посадки определялись на фотографиях с точностью булавочного укола. Эта разработка стала в последующем одной из изюминок моей докторской диссертации.

Как-то раз Г.А.Тюлин на Госкомиссии по луноходу строго выговаривал Бабакину: ‘Что это скорость движения у нас такая маленькая. Совсем не движемся. Это не луноход, а луностоп какой-то получается’. Бабакин, обычно запредельно осторожный с начальством, не удержался и огрызнулся: ‘Пусть лучше будет луностоп, чем луногроб’.

Лунное автоматическое транспортное средство — триумф Александра Леоновича Кемурджиана (1921-2003) — выдающегося творческого инженера и светлого человека. Его нашел и привлек к космической тематике мой знакомый из фирмы Королева, инженер комплексного отдела Владимир Петрович Зайцев.

Фронтовик, участник битвы на Курской дуге, форсирования Днепра, Вислы, Десны и Одера, Кемурджиан в 1946 был демобилизован из армии. В 1951 г. с отличием окончил в Москве МВТУ им. Баумана и начал работать в ленинградском ВНИИтрансмаше — институте, связанном с разработкой ходовой части танков. С 1960 г. директором этого Института стал Василий Степанович Старовойтов (1919-2002) — танкостроитель, отец героини перестроечного времени Галины Васильевны Старовойтовой (1946-1998). Галина Васильевна и родилась в ‘танкограде’ — Челябинске.

В 1957 г. А.Л.Кемурджиан защитил кандидатскую диссертацию и вскоре возглавил в своем институте отдел новых принципов передвижения. Под его руководством проводились работы по созданию и исследованию аппаратов на воздушной подушке. С его опытом новаторства, космическая тематика пришлась ему по душе. Под эгидой Кемурджиана во ВНИИтрансмаше сложилось новое направление — космическое транспортное машиностроение. С 1969 г. он стал заместителем директора, главным конструктором института. Он разрабатывал совершенно новые идеи — транспортных роботов высокой проходимости с различными вариантами колесного, гусеничного, шагающего и колесно-шагающего движителей.

Мне выпал счастливый случай своими глазами оценить блистательные результаты работы А.Л.Кемурджиана и его команды. В мае 1970 г. в Ленинграде в Таврическом дворце, где некогда так неудачно собралось Учредительное собрание, проходила 13-я сессия КОСПАР (международного Комитета ООН по космическим исследованиям). В работе этого представительного форума приняли участие М.В.Келдыш и вице-президент Академии А.П.Виноградов.

Кемурджиан воспользовался моментом и пригласил А.П.Виноградова на свое совершенно секретное предприятие для демонстрации возможностей различных конструкций планетоходов. Я тоже был тогда в Ленинграде вместе с А.Т.Базилевским и оказался в свите Виноградова. Впечатление от живого показа потенциальной космической техники оказалось неизгладимым.

Во время ленинградской сессии КОСПАРа я несколько раз встречался с американским астронавтом Нилом Армстронгом (первый человек тогда только-только посетивший Луну). Его доклад в переполненном Таврическом дворце был, безо всякого сомнения, гвоздем программы. Переводил выступление Армстронга и его ответы на вопросы молодой человек, чем-то внешне его напоминавший — только чуть пониже ростом. Это был ленинградец Сергей Васильевич Викторов (ему было тогда 28 лет) — научный сотрудник Астрофизического отдела Физико-технического института имени А.Ф.Иоффе АН СССР. Он в это время уже занимался под большим секретом созданием прибора-спектрометра для определения химического состава лунного грунта. Вот ведь коллизия — человек, в глубокой тайне разрабатывающий аппаратуру для будущего лунохода, помогает другому человеку, уже ходившему пешком по Луне.

Вскоре нам с Серёжей Викторовым суждено было на всю жизнь стать закадычными друзьями.

Во время сессии КОСПАРа в мае 1970 г. я провел несколько дней в обществе американского астрогеолога Гарольда Мазурского (1922-1990). Последний начинал свою карьеру в Американской геологической службе, а потом перешел в космическое агентство НАСА, где отвечал за выбор мест для посадок космических аппаратов на Луне и Марсе. Его офис располагался в городе Флагстафф, штат Аризона. (После переезда в Колорадо я бывал во Флагстаффе несколько раз и знаю его довольно прилично. Кстати, именно здесь Клайд Томбо открыл в 1930 г. Плутон. Здесь же находится филиал Морской обсерватории США и — подле города — знаменитый Аризонский метеоритный кратер).

Сегодня именем Мазурского назван кратер на Марсе и астероид. Можно сказать, что мы с ним были визави по разные стороны линии фронта ‘космической гонки’: мы в СССР вели ту же работу, что Мазурский в США. Человеком он был общительным и свойским.

Во время пребывания Мазурского в Ленинграде отменили авиарейс, на котором он должен был прямиком возвращаться в США. Между тем в НАСА проводили какое-то совещание. Мне с Базилевским пришлось помогать ему менять авиабилеты, чтобы кружным путем с несколькими пересадками успеть на совещание. Я, неуч, недоумевал, неужели нельзя откомандировать на совещание заместителя. Оказалось, что по правилам НАСА это недопустимо. Если тебе выделяют деньги на научную работу, ты должен представлять эту работу лично. Иначе отсутствие на совещании рассматривается как отсутствие интереса к порученному делу, и никакие мнения никаких заместителей во внимание не принимаются. Американская дисциплина резко отличалась от привычной советской расхлябанности.

Одна из моделей кемурджиановского лунохода испытывалась на крутых каменных осыпях Камчатки, и наш Отдел принимал в испытаниях горячее участие. Каким же я был недотепой, что из-за постоянной текучки не выкроил нескольких дней, чтобы побывать в экзотическом краю вулканов и гейзеров. Мое участие в испытаниях ограничилось лишь подписанием технических и финансовых документов. Тогда казалось, что вся жизнь впереди, и побывать на Камчатке будет никогда не поздно. Какая близорукость!

Во время посадки на Луну первого лунохода Кемурджиан лежал в госпитале. Он сбежал оттуда на костылях и, превозмогая боли, вместе со всей Госкомиссией участвовал в управлении своим детищем. Ему аплодировали. По результатам исследований при создании и эксплуатации ‘Лунохода-1’ в 1971 г. Кемурджиан защитил докторскую диссертацию. После ‘Лунохода-2’ в 1973 г. он стал лауреатом Ленинской премии.

Добавлю, что много позже эпопеи с луноходами, в 1986 г. Кемурджиан был командирован на аварийную Чернобыльскую АЭС. Под его руководством в сжатые сроки был изготовлен дистанционно управляемый специализированный транспортный робот СТР-1, оказавший существенную помощь при ликвидации последствий аварии.

Кемурджиан — автор и соавтор сотен публикаций, большинство из которых, правда, выходили под псевдонимами (Александров, Леонович, Углев). Созданное под его началом самоходное лунное шасси — одно из реальных крупных достижений советской космонавтики. Я горд, что был хорошо знаком с ним лично.

Большими молодцами были молодые офицеры — сменные экипажи лунохода (командир экипажа, водитель, штурман, бортинженер, оператор остронаправленной антенны), непосредственно управлявшие движением и практически осуществлявшие намеченную для лунного робота программу. Что же касается собственно научных достижений на ‘Луноходе-1’ — это история преимущественно горьких потерь. Прибор для определения химического состава грунта ‘Рифма’ (Г.Е.Кочаров, С.В.Викторов) был задуман хорошо, но не имел необходимой чувствительности. Магнитометр (Ш.Ш.Долгинов) не был грамотно установлен и измерял, главным образом, магнитные наводки от шасси. Фотометр для измерения яркости неба (академик А.Б.Северный) страдал от бликов.

Глупостями занимался Б.В.Непоклонов. Ему удалось вписать в программу лунохода пункт об испытании навигации путем возвращения через три лунных дня к точке посадки. Это никак нельзя отнести к числу научных задач, но она была как бы зрелищной для широкой публики, и нам не хватило сил сопротивляться. Прокладывая маршрут, Борис заблудился. Пришлось взять направление, перпендикулярное старой колее, и уже по колее вернуться к покинутой посадочной платформе. Хороша навигация! Об этом никогда не писали, но в этом легко удостовериться, достаточно бросить беглый взгляд на петлю в схеме движения ‘Лунохода-1’.

С ‘Луноходом-1’ связан у меня в памяти невидимый миру скандал, случившийся в ‘Известиях’. Тесно сотрудничая с ‘Неделей’, я время от времени заходил в ‘Известия’ и иногда писал для них. Там в отделе науки я порой встречал молчаливого замкнутого человека. Это был Николай Дмитриевич Шумилов (1904-1982) — в прошлом секретарь Ленинградского горкома партии по пропаганде и агитации. Всю блокаду он провел в осажденном городе на посту редактора ‘Ленинградской правды’ (о блокаде он издал две книги). После войны Шумилова направили на работу в Белград, в редакцию международной газеты ‘За прочный мир, за народную демократию’. Потом из-за ссоры с Тито редакцию перевели в Бухарест.

Шумилов был взят под стражу 2 сентября 1949 г. по ‘ленинградскому делу’ А.А.Кузнецова и ‘других подрывников партийно-советского аппарата’. Из справки об аресте: ‘До ареста — ответственный секретарь редакции газеты ‘За прочный мир, за народную демократию’, 1904 года рождения, русский, бывший член ВКП(б) с 1925 года… Являясь редактором газеты ‘Ленинградская правда’, в антипартийных целях воспитывал кадры в духе угодничества, зазнайства и самодовольства, помещал на страницах газеты статьи, в которых замалчивалась роль ЦК ВКП(б) и Советского правительства в деле разгрома немцев под Ленинградом’.

Спустя час после оглашения приговора главным обвиняемым, истерзанные пытками Н.А.Вознесенский, А.А.Кузнецов, М.И.Родионов, П.С.Попков, Я.Ф.Капустин, П.Г.Лазутин были расстреляны. Прах их тайно захоронили на Левашовской пустоши под Ленинградом. Шумилов, попавший во второй тур судилищ, отделался пятью годами в одиночной камере Владимирского централа. Вышел из заключения пятидесяти лет от роду: с землисто-серым лицом, выцветшими водянисто-синими глазами, выпавшими зубами и волосами, низенький и толстенький. Его единственный сын сгинул где-то в психушке. Для понимания масштаба этой волны репрессий замечу, что в 1949-52 гг. только по Ленинграду и области было выкинуто с работы и исключено из партии свыше 2 тысяч человек.

Мотивы ‘ленинградского дела’ до сих пор вызывают у честных историков серьезные разногласия. То ли это была застарелая сталинская вражда к непокорному в его глазах городу? То ли желание сбить пафос гордых защитников блокадного Ленинграда? То ли замысел был намного шире: указать на их место молодому поколению партийцев по всей стране? Вопрос остается по сию пору открытым, но нисколько не меняет прискорбной участи жертв этой типично-сталинской ‘акции устрашения’ — между прочим, совершенно лояльных слуг режима: отнюдь не вольнодумцев и не реформаторов.

Номенклатурного Шумилова после освобождения пощадили, определили на работу заведующим отделом промышленности в ‘Известия’. Новая метла — зять Хрущева Аджубей — задвинул его на вторые роли в отдел науки. Шумилова здесь называли ‘научный Дед’. А во главе отдела вскоре встал педант Бронислав Иванович Колтовой.

Бронислав Иванович хорошо знал и парадный фасад, и кулуары советской науки. По образованию инженер из МВТУ, он был блестящим журналистом и чутким редактором. Ему посчастливилось работать в эпоху научно-технического подъема. Событий в области науки и техники хватало, не было нужды гоняться за псевдонаучными сенсациями. Б.И. поднял отдел науки ‘Известий’ воистину на недосягаемую высоту — и по актуальности публикуемых материалов, и по их доступности для широкой публики. Встречи в его кабинете всегда были интересными. Захожу, например, а там сидит явный иностранец, но чисто разговаривает по-русски. Уходит, а Колтовой меня спрашивает: ‘Узнал?’ — ‘Первый раз вижу!’ — ‘Бруно Максимович Понтекорво’. Так я встретил его в первый и в последний раз в жизни.

Бруно Понтекорво (1913-1993) — известный итальянский физик. В 1934 г. в Римском университете участвовал в эксперименте Энрико Ферми, продемонстрировавшем свойства медленных нейтронов, что проложило дорогу к открытиям в области ядерного распада. Работал во Франции, США, Канаде и Великобритании, в 1950 г. скрытно бежал в СССР с женой и двумя детьми по политическим (пацифистским) убеждениям. Лауреат Сталинской премии 1953 г. Академик Академии наук СССР. Рожденный в галилеевской Пизе, он скончался в Дубне в возрасте 80 лет от болезни Паркинсона.

Моим очерком о ‘Луноходе-1’ Колтовой украсил первую полосу газеты (‘Здравствуй, Море Дождей!’, ‘Известия’ от 18 ноября 1970 г.). В этой статье у меня несколько литературных аллюзий, в частности, я процитировал восемь стихотворных строк своего любимого коктебельца М.А.Волошина. Тут-то вдруг и выяснилось, что имя Волошина запрещено к упоминанию в советской печати. Научный цензор, равно как Колтовой и я, ничегошеньки об этом табу не знали, а первую — политическую — полосу газеты никому в голову не пришло показать цензору литературному. Не помню, каким взысканием Колтовой тогда отделался, но меня не разлюбил. Это был второй схожий эпизод в его практике. Ранее его шпыняли за то, что И.С.Шкловский, как я уже рассказывал, процитировал строчку Н.С.Гумилева о планете Венере).

Мое упоминание Волошина было первой ласточкой после десятилетий его замалчивания. Это стало сенсацией. Знакомые наводнили дом вдовы Максимилиана Александровича — Марии Степановны — сотнями экземпляров газеты, каждый считал своим долгом немедленно сообщить ей об этом из ряда вон выходящем происшествии. Уже гораздо позже, когда имя поэта Волошина вышло из-под запрета, о его творчестве было написано несколько диссертаций. И я своими глазами читал пассажи вроде того: ‘в красный день календаря ученый вспомнил поэта…’

Как-то раз я встретил Бронислава Ивановича на улице Горького. Разговорились. Он бросил: ‘Дарю название статьи — Бой гипотез. Напиши, не пожалеешь’. Много позже я действительно написал статью о загадочных резонансных явлениях в движениях планет (‘Бой гипотез’, ‘Известия’ от 4 февраля 1984 г.). Должно быть, то была моя наилучшая известинская публикация. Ее продублировали несколько раз, особенно приятно, в ежегоднике лучших публикаций газеты ‘Известия’ за 1984 год, — выпускались тогда подобные книги.

В последний раз я воспользовался знакомством с Б.И.Колтовым в горбачевскую перестройку в октябре 1987 г. Дозвонившись ему, я сообщил о международной конференции в ИИЕиТе ‘Ньютон и мировая наука’, посвященной 300-летию выхода в свет главной книги великого британца. Немногословный Б.И. переключил меня на диктофон, и я сходу наговорил информашку в 40 строк. В тот же день (14 октября 1987 г.) она появилась на видном месте в ‘Известиях’. Наука без псевдосенсаций еще интересовала кое-кого из читаталей.

Б.И.Колтовой покинул любимую работу в ‘Известиях’ летом 1991 г. Газета потом многократно меняла облик, и сегодня ее научный отдел работает — как и в большинстве бумажных СМИ — не выше уровня желтой прессы. На страницах газеты немудрено прочесть о науке много чепухи и благоглупостей. Однако я чересчур отклонился от темы данной главы.

Параллельно с запусками бабакинских объектов идет бешеная подготовка к лунной пилотируемой экспедиции. 20 октября 1970 г. стартовал ‘Зонд-8’ — последний из серии космических кораблей для облета Луны. Он успешно облетает Луну, но навигационная система в очередной раз дает сбой. Как сказал однажды в подобном случае незабвенный В.С.Черномырдин: ‘Отродясь такого не было, и вот опять!’

При возвращении на Землю спускаемый аппарат ‘Зонда-8’ по баллистической траектории с перегрузками до 20 g приводняется в Индийском океане. От перегрузки его содержимое сплющено в лепешку. Аппарат все-таки находят и доставляют в СССР.

До полета ‘Зонда-8’ с разными целями для отработки элементов лунной программы летали ‘Космос 146’ (1967), ‘Космос 154’ (1967), ‘Космос 159’ (1967), ‘Зонды’ от четвертого до седьмого. Было еще немало аварийных пусков, не получавших открытых названий.

В полете ‘Зонда-4’ (запущен 2 марта 1968) при возращении на Землю отказала система управления, и посадка на территории Советского Союза не представлялась возможной. Как и все космические аппараты, садившиеся вне зоны досягаемости советских военных, он был снабжен зарядом тротила, который был подорван на высоте 12 км над Гвинейским заливом. Просить о помощи иностранные государства тогда было не принято: боялись утечек технологических секретов.

‘Зонд-5’ (15 сентября 1968) совершил первый успешный облёт Луны без экипажа. Снова навигационная система не могла обеспечить аэродинамический спуск с допустимыми перегрузками, и спускаемый аппарат пришел на Землю по баллистической траектории (с перегрузками до 20 g). Он не долетел до территории СССР, приводнившись в Индийском океане. Его подобрали корабли советских военно-морских сил. Это тот самый случай, когда Б.Н.Родионов так некстати влез в ‘Правду’ со своей статьей о фотографировании Луны (см. главу ‘Космическая цензура’).

Дурные неполадки сгубили ‘Зонд-6’ (10 ноября 1968). Космический корабль успешно облетел Луну на высоте 2400 км. Он наконец-то выполнил аэродинамический спуск: облетев Землю, он вошёл в атмосферу над южным полюсом, после чего ‘отпрыгнул’ обратно в космос и опять вошёл в плотные слои атмосферы, совершив посадку в заданном районе Советского Союза. Однако при посадке произошла разгерметизация (из-за некачественной резиновой прокладки), что сразу бы привело к гибели космонавтов, будь они на борту. Кроме того, тормозной парашют был раскрыт слишком рано (когда скорость полёта была ещё велика), поэтому он оторвался от спускаемого аппарата. Тот разбился при ударе о Землю, похоронив надежды обогнать американцев в пилотируемом облете Луны.

После аварии ‘Зонда-6’ посылать космонавтов в таком корабле было неприемлемо, а пилотируемый полет ‘Аполлона-8’ с облетом Луны был назначен уже на декабрь 1968 г., и прошел благополучно.

‘Зонд-7’ (8 августа 1969 г.). Первый и последний полностью успешный беспилотный полёт по проекту Л1. С очередной неурядицей на следующем ‘Зонде-8’, как я уже написал, отдельная программа облетов Луны была прекращена в виду ее бессмысленности. Существо полетов пяти ‘Зондов’ для советской публики осталось тайной за семью печатями.

По линии конструкторского бюро Мишина 24 ноября 1970 г. стартовал ‘Космос 379’. Это была имитация полета лунного корабля проекта Н1-Л3. Маневр спутника моделировал переход лунного корабля с орбиты 188 х 1198 км на более низкую орбиту. Целям отработки лунного корабля были посвящены полеты ‘Космоса 398’ (запущен 26 февраля 1971 г.) и ‘Космоса 434’ (запущен 12 августа 1971 г.).

В 1969-72 гг. состоялись четыре пуска циклопической ракеты-носителя Н1, но все они были провальными. В связи с потерей политических стимулов судьба лунной пилотируемой экспедиции висела на волоске, но наш отдел продолжал без устали трудиться над этой тематикой. Хотя она и не была главной. Главное внимание было нацелено на космические автоматы предприятия имени Лавочкина.

Прошло чуть более двух лет с разбившейся ‘Луны-15’, как я попал в новую аварийную комиссию по поводу неудачи ‘Луны-18’ (запущена 2 сентября 1971 г.). Она должна была доставить на Землю еще одну пробу лунного грунта. В это время в связи со смертью Бабакина — 3 августа 1971 г. — новым руководителем предприятия в Химках становится сподвижник Королева, первый зам. Г.Н.Бабакина Сергей Сергеевич Крюков (1918-2005, руководил предприятием в 1971-78 гг.). Его замом по Луне остается мой добрый знакомый Олег Генрихович Ивановский.

Для забора лунного грунта ‘Луной-18’ мы решили пойти на больший, чем обычно, риск при посадке. Каждый американский ‘Аполлон’ доставлял на Землю под сотню килограммов лунных камней и реголита (лунной ‘почвы’). Возможности советской возвращаемой на Землю капсулы колебались около 100 грамм. Малая масса наших образцов могла быть компенсирована необычностью района их отбора. Мы решили направить ‘Луну-18’ на лунный материк, куда ‘Аполлоны’ не высаживались.

Фишка такого решения легко объяснима. В пилотируемых полетах на первом месте стоит безопасность экипажа. А мы в СССР изучаем Луну с помощью роботов. Поэтому мы можем рискнуть, и направить очередного робота — в интересах науки — не на плоское лунное море, а в менее доступный горный район. Вероятность погубить КА при этом возрастает раза в три, но зато, в случае успеха, мы получаем для анализа на Земле иной тип внеземного вещества.

Естественно, мы с Флоренским тщательно согласовали это неординарное предложение с А.П.Виноградовым, и он его поддержал. На Госкомиссии при утверждении места посадки Г.А.Тюлин, как и следовало ожидать, буянил по поводу увеличения риска разбиться при посадке в 3 раза: ‘Как я буду оправдываться перед ЦК, что мы сознательно жертвуем космическим аппаратом?’ Мне пришлось долго и нудно отвечать на вопросы, но в конце концов логика нашего предложения восторжествовала. Решили-таки лететь на лунный материк.

‘Луна-18’ разбилась при ударе о лунную поверхность, причем благодаря телеметрии техническая картина происшествия была кристально ясна. Я уже писал, что каждый лунный КА снабжен тремя маленькими двигателями системы ориентации. Они работают на сжатом газе и призваны обеспечить надлежащую ориентацию КА при спуске на поверхность Луны. Клапан одного из этих двигателей по неведомой причине не закрылся, и из-под него вытекала струйка газа, создавая вращательный момент. КА заваливался на бок. Гироскопы системы ориентации подавали сигнал на два других двигателя, которые парировали незакрывшийся. С ориентацией все было в порядке, но все три двигателя непрерывно работали и постоянно расходовали рабочее тело (газ под давлением). В итоге не хватило ресурса рабочего тела. Незадолго перед контактом с поверхностью газ иссяк, и КА превратился в неориентированный кусок металла. Итог, сами понимаете, плачевный.

Попав в аварийную комиссию, на этот раз я мог с чистой совестью кайфовать, поскольку к топографии Луны авария никакого отношения стопроцентно не имела. Госкомиссия принялась с жаром выяснять причину, почему не закрылся клапан. Не могу вспомнить название предприятия, которое выпускало эти маленькие двигатели системы ориентации. Руководитель этого предприятия сразу же залег в больницу, а отдуваться вместо себя отправил зама, фамилию которого тоже не припомню. Отчетливо запомнил только, что фамилия эта была для Госкомиссии неблагозвучной, а сам он — ветеран войны — сильно хромал и ходил с палкой. Назовем его условно Колченогий.

Колченогого замучили допросом по всем параметрам двигателя. Кое-какие цифры он на память не помнил и просил разрешения переспросить инженеров-разработчиков. Тут начиналось светопреставление: этот виновник аварии даже технику-то свою как следует не знает.

Зал заседания Госкомиссии был увешан плакатами с деталями проклятого двигателя. Каждый тыкал пальцем в плакаты и требовал разъяснений. Взмокший Колченогий отбивался: ‘Наши двигатели работают на всех космических кораблях. У нас военная приемка (это значит, что большой процент двигателей из каждой партии готовой продукции проходил огневые испытания на земле). Всегда все было в порядке. Не знаю, что случилось на этот раз. Дело не в конструкции двигателя. Это — стихийное бедствие’. Так продолжалось два дня.

В конце второго дня избиения Колченогого замечаю в перерыве, что он подбирается к Пану. Пан — это Владимир Павлович Пантелеев, вальяжный, хамоватый, первый заместитель С.С.Крюкова, нового главного конструктора головного предприятия, сменившего Г.Н.Бабакина. Колченогий горячим шепотом убеждает Пана: ‘Мы работаем на вас давно. Мы скованы одной цепью. Не топчите нас. Лучше помогите отмыться. Вам же хуже будет‘. Но позиция Пана непреклонна — его фирма не хочет брать на себя ни капли ответственности. Все валит на смежника. Пусть они одни и отвечают.

На следующее утро Колченогий делает заявление:

— Да, у нашего двигателя не закрылся клапан. Это факт. Но кто делал патрубки, которые поставляют газ от резервуара к нашему двигателю. Головное предприятие. Что если у них в патрубке осталась металлическая заусеница. Поток газа надул ее под наш клапан. Вот он и не закрылся.

Тюлин подхватился будто его гюрза ужалила. Вскочил в свой членовоз и, пока никто не очухался, на заводе Лавочкина вбежал на склад готовой продукции. Вызвали рабочих, и — один за другим — стали вспарывать готовые патрубки. Чего там только ни оказалось! Один хуже другого! Не только мелкие заусеницы, а, можно сказать, металлическая стружка.

Все обернулось шиворот навыворот. Теперь-то уж Колченогий хромал гоголем, а В.П.Пантелеев и его коллеги судорожно оправдывались перед Тюлиным: да это не те патрубки, они еще не доведены, им еще предстоит технологическая обработка, и так далее.

Вот как важно в аварийной комиссии знать, какие огрехи у кого за душой. Вывод аварийной комиссии был как всегда: причины стихийного бедствия не установлены. Но для сообщения ТАСС я лично посоветовал Тюлину: в интересах науки мы летели в труднодоступный горный район — потому и разбились. Валите всё на Луну. Так и поступили.

Лунных полетов было еще несколько. ‘Луна-19’ (запущена 28 сентября 1971 г.) предназначалась для вывода на орбиту искусственного спутника Луны. Из-за отказа части научной аппаратуры программа полёта выполнена не полностью. У нас там был эксперимент в попытке определить положение центра масс Луны.

‘Луна-20’ (запущена 14 февраля 1972 г.) доставила-таки на Землю новые образцы лунного грунта. История встречи капсулы с грунтом на Земле высветила для меня тот бедлам, который царил даже в военных структурах.

Капсулу с лунным грунтом встречали войска противовоздушной обороны. Дело было зимой и далеко за полночь. Капсула закопалась в глубокий снег в казахстанской степи, но посылала радиосигнал. Поисковый самолет запеленговал сигнал и барражировал над местом приземления. Однако поисковики не располагали поблизости вездеходом, чтобы эвакуировать капсулу. Случись что с радиосигналом, был серьезный риск капсулу в снегу потерять и вообще ее потом не найти.

Быстро выяснилось, что совсем поблизости располагается военная база сухопутных войск с вездеходами, которые могут капсулу подобрать. Но для этого поисковый самолет должен ‘отдать’ другому роду войск пеленг. Он этого делать отнюдь не собирался.

Председатель Госкомиссии генерал-лейтенант Г.А.Тюлин часами названивал по кремлевке (спецтелефон защищенной связи) высшим военачальникам. Под утро он решился позвонить даже министру обороны и члену Политбюро Дмитрию Федоровичу Устинову. Все охали и ахали, якобы отдавали беспрекословные приказы, но все тщетно. Только когда стало совсем светло, вездеход сил противовоздушной обороны достиг заданного района, получил с самолета пеленг и отыскал капсулу. Никому ‘постороннему’ в это дело вмешаться, несмотря на приказы свыше, так и не дали.

В ГЕОХИ мне рассказывали в лицах сцену как министр общего машиностроения С.А.Афанасьев — перед укладкой лунного грунта в вакуумный бокс — торжествующе тряс несчастную капсулу в руках. Геологи испереживались за нарушение стратиграфии — порядка слоев выбуренного около поверхности Луны пылеобразного материала, но никто не посмел сказать об этом вслух жизнерадостному министру.

‘Луна-21’ (запущена 8 января 1973 г.) доставила на Луну ‘Луноход-2’, более успешный, чем первый. Но проработал он на поверхности гораздо более короткое время. Луноход всегда двигался с откинутой назад крышкой, на внутренней поверхности которой располагалась солнечная панель для электроподзарядки. Случайно заехали в большой кратер. Экипаж испугался и быстренько дал задний ход. Откинутая назад крышка по-видимому ‘черпнула’ лунной пыли. Перед заходом Солнца в конце лунного дня крышку привели в вертикальное положение и направили на Солнце для подзарядки. Лунный грунт ссыпался и частично залепил солнечную панель. Зарядка оказалась менее эффективной, чем планировалось.

Из-за недостатка электричества, на следующее лунное утро у ‘Лунохода-2’ не хватило сил открыть крышку. Можно сказать, что ушедший на ночь в сон луноход, так и не проснулся. Но горевать было недосуг. Жизнь била ключем.

Наряду с полетами к Луне, предприятие в подмосковных Химках осуществляло полеты к Венере и Марсу, причем венерианские миссии оказывались почему-то гораздо более успешными, чем марсианские. Венера интересовала К.П.Флоренского, пожалуй, даже больше, чем Луна. Что не часто случалось, он предложил собственные приборы для экспериментального анализа состава венерианской атмосферы.

В мае 1973 г. жизнь в ИКИ АН СССР вдруг сделала крутой пируэт. В Институт пришла ‘новая метла’ с неограниченными полномочиями. Новым директором стал юный академик Р.З.Сагдеев, не имевший до этого никакого отношения к космическим исследованиям. Многие недоумевали, некоторые — восторженно приветствовали. Но об этом в следующих главах.

Начиная еще со времен ГАИШа, я десятилетиями тесно сотрудничал с ВИНИТИ. Астрономия, геодезия и космические исследования в ВИНИТИ были подведомственны заведующей отделом Инне Сергеевне Щербиной-Самойловой ( ? — 2004). Именно она в начале семидесятых уговорила меня организовать для серии ‘Итоги науки и техники’ том об итогах изучения Луны. Статьи писали наши сотрудники из ИКИ. Том вышел в свет под моей редакцией в 1973 г.

Тряхну стариной, и подобно материалу из этого тома приведу полную сводку всех полетов советских космических аппаратов под названием ‘Луна’ (сюда не включены ‘Зонды’ и ‘Космосы’ для отработки элементов лунной экспедиции).

Аппарат	Дата запуска	Программа	Примечания
Луна-1А	23 сентября 1958	Достижение станцией поверхности Луны	Утеряна из-за аварии ракеты-носителя
Луна-1B	11 октября 1958	Достижение станцией поверхности Луны	Утеряна из-за аварии ракеты-носителя
Луна-1С	4 декабря 1958	Достижение станцией поверхности Луны	Утеряна из-за аварии ракеты-носителя
Луна-1	2 января 1959	Достижение станцией поверхности Луны	Основная задача полета не выполнена. ‘Луна-1’ стала первым в мире искусственным спутником Солнца
Луна-2А	18 июня 1959	Достижение станцией поверхности Луны.	Утеряна из-за аварии ракеты-носителя
Луна-2	12 сентября 1959	Достижение станцией поверхности Луны	13 сентября 1959 станция ‘Луна-2’ впервые в мире достигла поверхности Луны
Луна-3	4 октября 1959	Фотосъёмка поверхности Луны	7 октября 1959 станция ‘Луна-3’ впервые в мире передала на Землю снимки обратной стороны Луны
Луна-4А	15 апреля 1960	Фотосъёмка поверхности Луны	Утеряна из-за аварии ракеты-носителя
Луна-4В	19 апреля 1960	Фотосъёмка поверхности Луны	Утеряна из-за аварии ракеты-носителя
Луна-4С	4 января 1963	Мягкая посадка на поверхности Луны	Выведена на промежуточную орбиту вокруг Земли, из-за аварии старт в сторону Луны не состоялся
Луна-4D	3 февраля 1963	Мягкая посадка на поверхности Луны	Утеряна из-за аварии ракеты-носителя
Луна-4	2 апреля 1963	Мягкая посадка на поверхности Луны	Станция отклонилась от траектории, стала искусственным спутником Солнца
Луна-5	9 мая 1965	Мягкая посадка на поверхности Луны.	Достигла поверхности Луны, мягкую посадку осуществить не удалось.
Луна-6	8 июня 1965	Мягкая посадка на поверхности Луны.	Станция отклонилась от траектории, стала искусственным спутником Солнца.
Луна-7	4 октября 1965	Мягкая посадка на поверхности Луны.	Достигла поверхности Луны, мягкую посадку осуществить не удалось.
Луна-8	3 декабря 1965	Мягкая посадка на поверхности Луны.	Достигла поверхности Луны, мягкую посадку осуществить не удалось.
Луна-9	31 января 1966	Мягкая посадка на поверхности Луны.	3 февраля 1966 станция ‘Луна-9’ впервые в мире совершила мягкую посадку на поверхности Луны.
Луна-10	31 марта 1966	Станция была предназначена для выхода на орбиту искусственного спутника Луны, проведения исследований Луны и окололунного пространства.	Программа полёта выполнена полностью.
Луна-11	24 августа 1966	Станция была предназначена для выхода на орбиту искусственного спутника Луны, проведения исследований Луны и окололунного пространства, проведения съёмки лунной поверхности.	Из-за отказа части научной аппаратуры программа полёта выполнена не полностью.
Луна-12	22 октября 1966	Станция была предназначена для выхода на орбиту искусственного спутника Луны, проведения исследований Луны и окололунного пространства, проведения съёмки лунной поверхности.	Программа полёта выполнена полностью.
Луна-13	21 декабря 1966	Станция была предназначена для осуществления мягкой посадки на поверхность Луны, съёмки панорамы лунной поверхности и проведения научных исследований.	Программа полёта выполнена полностью.
Луна-14	7 апреля 1968	Отработка нового оборудования связи.	Выполнена полностью.
Луна-15	13 июля 1969	Доставка на Землю образцов лунного грунта.	Мягкую посадку осуществить не удалось, станция разбилась.
Луна-16	12 сентября 1970	Доставка на Землю образцов лунного грунта.	24 сентября 1970 на Землю доставлены образцы лунного грунта.
Луна-17	10 ноября 1970	Доставка на Луну самоходного аппарата ‘Луноход-1’.	17 ноября 1970 на лунную поверхность доставлен самоходный аппарат ‘Луноход-1’
Луна-18	2 сентября 1971	Мягкая посадка на поверхности Луны в сложных условиях гористой местности.	Достигла поверхности Луны, мягкую посадку осуществить не удалось.
Луна-19	28 сентября 1971	Станция была предназначена для выхода на орбиту искусственного спутника Луны, проведения исследований Луны и окололунного пространства.	Из-за отказа части научной аппаратуры программа полёта выполнена не полностью.
Луна-20	14 февраля 1972	Доставка на Землю образцов лунного грунта.	На Землю доставлены образцы лунного грунта.
Луна-21	8 января 1973	Доставка на Луну самоходного аппарата ‘Луноход-2’.	На лунную поверхность доставлен самоходный аппарат ‘Луноход-2’
Луна-22	29 мая 1974	Станция была предназначена для выхода на орбиту искусственного спутника Луны, проведения исследований Луны и окололунного пространства.	Программа полёта выполнена полностью.
Луна-23	28 октября 1974	Доставка на Землю образцов лунного грунта.	Доставку грунта осуществить не удалось.
Луна-24А	16 октября 1975	Доставка на Землю образцов лунного грунта.	Утеряна из-за аварии ракеты-носителя.
Луна-24	9 августа 1976	Бурение лунной поверхности, доставка на Землю образцов лунного грунта.	На Землю доставлены образцы лунного грунта.

Хочу закончить эту главу сравнением двух советских эпопей. Вскоре после революции в СССР началась интенсивная кампания по развитию воздухоплавания. Она потребовала создания мощной производственной базы, сети конструкторских бюро, учебных заведений, научно-исследовательских институтов и так далее. Эта кампания была напрямую связана с именем вождя — летчиков называли не иначе как ‘сталинскими соколами’. Участие в развитии авиации было на редкость престижным.

Кампания по развитию авиации имела и свою рекламно-агитационную ‘вывеску’, например, рекордные перелеты через Северный полюс в Америку. Они приковывали к себе внимание во всем мире, поднимали авторитет страны. Имена летчиков-героев были у всех на слуху. Они стали первыми Героями Советского Союза.

Вскоре после Отечественной войны возникла новая острая проблема — создание ракетно-ядерного щита. Эта задача отчетливо делилась на две части — бомба и ракеты, т.е. средства доставки бомбы к цели. Как и в предыдущей эпопее, была нужда в рекламировании успехов. Рекламной витриной стало использование атомной энергии в мирных целях (первые в мире атомные электростанции) и научное исследование космического пространства.

Я хочу подчеркнуть, что научные исследования космического пространства никогда не были самоцелью, а стали побочным ‘рекламным’ продуктом создания ракетно-ядерного щита. Это не помешало СССР добиться в космосе больших успехов, однако мы жили уже в другой стране, которая не выдержала экономического перенапряжения ‘политики силы’. Страна рухнула, а вместе с ней нечего стало рекламировать путем космических полетов. Советская космонавтика стала приходить в упадок.

Пишу о семидесятых годах прошлого века и не могу не припомнить скорбного случая из истории советской астрономии, который тоже можно отнести к рутине застойного времени. Событие имело место в Пулковской обсерватории среди людей, которых я близко знал.

Долгие годы, на зависть многим, в Чили успешно работала астрономическая экспедиция Пулковской обсерватории, занимавшаяся южным полушарием неба, невидимым с территории СССР. Состав экспедиции регулярно обновлялся, равно как и ее сменные руководители. Там побывали мои хорошие знакомые-астрометристы: Хейно Поттер, Виталий Наумов, Дмитрий Дмитриевич Положенцев, Кирилл Николаевич Тавастшерна. Наумов любил рассказывать, как он ездил читать популярные лекции по астрономии аборигенам на архипелаг Огненная Земля. Повезло же человеку повидать мир!

К моменту государственного переворота в Чили, совершенного генералом Аугусто Пиночетом в сентябре 1973 г., экспедицией руководил относительно молодой пулковский астрофизик В.Б.Новопашенный — сын маститого одесского астронома Бориса Владимировича Новопашенного (1891-1975). Новопашенный-сын отвечал за все финансы экспедиции.

Инфляция в Чили перед переворотом была чудовищной. Получая от Академии наук деньги в американских долларах и оплачивая расходы по экспедиции в твердой валюте, рачительный руководитель экспедиции мог маневрировать ресурсами и добиваться значительной экономии средств. Что он и делал.

Сразу после переворота все советские работники в Чили были собраны в посольстве и в авральном порядке отосланы домой. Опечатанный же сейф с деньгами и документацией Пулковской экспедиции застрял в Чили. Новопашенный был уверен, что он никогда этого сейфа больше не увидит. Тем не менее, через много месяцев его нежданно возвратили в Ленинград, но вскрыл его не хозяин, а сотрудники КГБ. Исследование содержимого показало нестыковки в полученных средствах и расходах. В сейфе обнаружили излишки денег. Началось тягомотное уголовное следствие.

Новопашенного таскали на допросы, он объяснял причины возникновения излишков и что он не собирался ими воспользоваться в целях личного обогащения. Думаю, он говорил правду, но ему, естественно, не очень верили. Академии наук не было нанесено никакого ущерба, однако презумпция невиновности не действовала. Возникла реальная угроза тюрьмы и гигантских штрафных санкций, которые разорили бы семью. Защищая будущее своей семьи от конфискации имущества, астроном В.Б.Новопашенный не нашел лучшего выхода, чем уйти из жизни. Точную дату его смерти я не помню. Скорее всего, 1976 год или позже. Следствие прекратили. Дело закрыли.

Злой рок словно висел над Пулковской обсерваторией издавна. Не хочется вспоминать, как в годы ‘Большого террора’ было уничтожено практически все руководство обсерватории. Это было частью разгрома ненавидимой Сталиным ленинградской интеллигенции. Потом во время войны обсерватория была полностью разрушена. Но и после войны имели место несчастные случаи.

В период белых ночей, ранним утром 24 июня 1982 г., по дороге от Московского вокзала домой в Пулково в автомобильной катастрофе разбился исполняющий обязанности директора обсерватории астрометрист К.Н.Тавастшерна (1921-1982). Последний раз я разговаривал с ним в Пулкове на банкете по случаю моей докторской защиты.

При следующем директоре — Викторе Кузьмиче Абалакине — поджог в подвальном помещении главного корпуса загубил кое-какие из хранившихся там редких книг, приобретенных основателем обсерватории В.Я.Струве и спасенных в период Великой Отечественной войны. Уцелевшие раритеты отобрали у обсерватории и отправили на хранение в город в Библиотеку Академии наук.

Еще позднее пожилой сотрудник обсерватории и грамотный исследователь ее истории Александр Николаевич Дадаев поднял страшную бучу по поводу моей публикации (совместно с моим аспирантом К.В.Ивановым) по архивным документам о послевоенных обстоятельствах, при которых полностью разрушенное во время войны Пулково было восстановлено в прежнем виде на старых фундаментах по личному приказу Сталина. Он никоим образом не отрицал приводимых фактов, но считал публикацию несвоевременной. Дадаев усмотрел в ней заговор руководства Академии наук и обвинил меня в злом умысле в ущерб обсерватории. Откуда что берется? Занятия недавней историей — большой риск.

Хочу закончить повествование о данном периоде своей жизни поучительной историей. Шефом Серёжи Викторова по ленинградскому Физтеху был Грант Егорович Кочаров (1932-2007), человек суперактивный и пробивной. Ему-то и пришла в голову в общем-то дельная мысль попробовать получить Государственную премию СССР за осуществление научной программы исследований на ‘Луноходе-1’. Я уже писал, что научные результаты экспериментов на луноходе были невесть какими, но они в понимании начальства были. Черновики документов для выдвижения на госпремию готовил в Ленинграде С.В.Викторов, а я в Москве доводил их до ума, поскольку представление на премию должно было, разумеется, идти от имени профильного института — ИКИ АН СССР.

После жарких дебатов мы составили список из 12 кандидатов (больше не полагалось по регламенту), подхалимски поставив на первое место председателя Госкомиссии по луноходу, первого замминистра общего машиностроения, генерала Г.А.Тюлина. И того мы не смекнули, что Тюлин был сильно не в ладах со своим министром С.А.Афанасьевым. Министр не мог открыто на глазах у всех вычеркнуть имя своего зама, но он поступил круче — он заблокировал премию целиком как ‘преждевременную’. Дескать, обработка материалов еще не завершена.

Через какое-то время мы повторили попытку (уже без имени Тюлина), когда директором ИКИ успел стать академик Р.З.Сагдеев. Работа шла под заглавием ‘Разработка методов, подготовка и проведение комплексных научных исследований лунной поверхности с помощью ‘Лунохода-1’ и ‘Лунохода-2». На этот раз мы оказались много успешнее и прошли мелкое сито нескольких отсевов. Председатель Секции закрытых работ Комитета по Ленинским и Государственным премиям академик М.А.Садовский (директор Института физики Земли АН СССР — специалист по ядерным испытаниям) поспешил поздравить по этому случаю Р.З.Сагдеева. Тот только презрительно фыркнул и сквозь зубы процедил, что его как руководителя института эта премия не волнует. Садовский изумился, но решил не тратить квоту без пользы: лучше дать премию в то учреждение, которому она важна. Причину поведения Сагдеева вы, дорогой читатель, легко поймете из последующих глав.

Шила в мешке не утаишь. Все подробности этой истории я конфиденциально услышал от ученого секретаря Секции Комитета, начальника спецсектора в институте академика Садовского, уникального прибориста-электронщика, специалиста по регистрации атомных испытаний Павла Васильевича Кевлишвили, который был поражен случившимся не менее Садовского: директор отказывается от Госпремии сотрудникам своего института. Такого в его долгой практике ранее вроде бы никогда не бывало. Кевлишвили не счел нужным держать этот вопиющий случай в секрете от жертв.

Много лет спустя, в 1989 г., уже после смерти К.П.Флоренского и накануне распада страны, три человека из нашей бывшей ИКИшной лаборатории получили-таки Государственную премию СССР за ‘создание первых детальных карт поверхности Венеры цифровыми методами и анализ на их основе геологии Венеры’. Это было прямым продолжением наших предыдущих космических штудий, однако по форме другая тема и воплощали ее иные герои. Не было среди лауреатов бывших ‘луноходовцев’ — ни Флоренского, ни Кочарова, ни Серёжи Викторова, ни меня. Наши же обе попытки оказались, увы, тщетными. Это называется: по усам текло, а в рот не попало.

Глава 18. Совет ‘Интеркосмос’

Создание в структуре Академии наук СССР научного Совета с броским названием ‘Интеркосмос’ было продиктовано, прежде всего, желанием в политических целях вовлечь в космическую деятельность ученых из стран социалистического содружества, дать им доступ на советские космические аппараты, предоставить шанс попробовать силы в космических экспериментах. Вскоре ответственность ‘Интеркосмоса’ распространилась и на сотрудничество с, так называемыми, капстранами и странами третьего мира. Численность сотрудников Совета была скромной. Лучше других помню Орешина, Сперанского, Чугунова, Ведешина. Ученым секретарем Совета был Валентин Иванович Козырев.

Совет ютился в тесном помещении на задворках главного корпуса Президиума Академии — бывшего царского Александрийского (Нескучного) дворца. С 1890-х гг. в нем располагался московский генерал-губернатор, пятый сын Александра II и, тем самым, дядя здравствовавшего царя, великий князь Сергей Александрович, взорванный в феврале 1905 г. бомбистом Каляевым.

Какие бы узкие политические цели ни преследовали отцы-основатели ‘Интеркосмоса’, идея международного сотрудничества сама по себе была, конечно, прогрессивной. Немаловажно, что новый Совет получил право по собственной инициативе (как бы на правах министерства) и самостоятельно оформлять ‘выездные дела’, минуя кое-какие бюрократические препоны. В советское время для людей в космической области это часто становилось глотком свежего воздуха: из ‘невыездных’ они получали статус ‘выездных’.

Руководителем нового учреждения был поставлен уравновешенный и спокойный ‘свадебный генерал’ — академик Борис Николаевич Петров (1913-1980). Но он не вмешивался в повседневную рутину, и подлинной душой этой организации на долгие годы становится Владлен Степанович Верещетин (род. 8 января 1932 г.) — острый, грамотный правовед и великолепный организатор. Вся его последующая жизнь, включая одиннадцать лет успешной работы судьей Международного суда ООН в Гааге, подтвердила его высокие человеческие и профессиональные качества.

В.С.Верещетин, юрист по образованию, окончил в 1954 г. с отличием привилегированный Московский Государственный Институт международных отношений (МГИМО МИД СССР). Там же прошел аспирантуру. После защиты в 1959 г. кандидатской диссертации ‘Международно-правовой режим открытого моря (свобода судоходства, свобода рыболовства)’ в 1961 г. был направлен на работу заместителем начальника Иностранного отдела Президиума Академии наук. Его шефом был всемогущий в ту пору полковник Госбезопасности Степан Гаврилович Корнеев (1911-2003) — гроза рядовых тружеников Академии, вроде меня мечтавших хоть бы разок в жизни выехать зарубеж. Высокого роста, холеный, кадровый контрразведчик Корнеев всегда был одет как преуспевающий денди — с иголочки и по моде. До назначения в Академию наук С.Г.Корнеев служил куратором от КГБ в руководстве советских профсоюзов (ВЦСПС). В интернете размещены воспоминания журналиста-международника Бориса Чехонина ‘Журналистика и разведка’, где можно найти несколько строк о работе Корнеева в аппарате ВЦСПС.

Странно устроена жизнь: через много лет, когда я стал зам. директора ИИЕиТа, С.Г.Корнеев оказался моим сотрудником. На склоне лет Институт стал для него вовсе не местом ссылки, а землей обетованной. Он успел обзавестись ученой степенью кандидата исторических наук, и его к нам пристроил заведующим проблемной группой благодарный А.Т.Григорян (о нём позже).

Корнеев любил рассказывать мне невероятные истории, происходившие с ним в бытность всесильным начальником при Келдыше. Именно он сам уточнил, что не дослужился до генерала, как все считали, а всю жизнь оставался полковником. После ухода с высокого поста связи его как в Академии, так и за ее пределами, тем не менее, оставались прочными. От природы человек удивительно крепкого здоровья, он скончался, продолжая трудиться в ИИЕиТе, пережив свое 90-летие.

Как мне думается, работа в Иностранном отделе Президиума Академии не предвещала Верещетину больших радостей, а возможность пересесть на место заместителя руководителя совета ‘Интеркосмос’ должна была казаться неизмеримо более привлекательной. В 1967 г. В.С.Верещетин был официально назначен первым вице-председателем и правовым советником ‘Интеркосмоса’ (полное название — Совет Академии наук по международному сотрудничеству в области исследования и использования космического пространства). Он занимал эту должность 14 лет с 1967 по 1981 гг., уйдя с нее после смерти академика Б.Н.Петрова. При моем появлении в ИКИ он только-только начинал свою интеркосмосовскую карьеру. Мы вскоре познакомились, и — несмотря на громадную разницу в служебном положении — стали питать друг к другу вполне доброжелательные чувства.

Забегая вперед, скажу, что В.С.Верещетин вполне заслуженно снискал благосклонность судьбы. В 1975 г. он защитил докторскую диссертацию на хорошо знакомую ему тему ‘Международно-правовые проблемы сотрудничества государств в освоении космоса’. В 1979-90 гг. активно и продуктивно участвовал в деятельности Комитета ООН по мирному использованию космического пространства (КОСПАР) и его правового подкомитета.

Возможно в связи с наметившимся в стране упадком космических исследований и самодурством Р.З.Сагдеева в 1981 г. В.С.Верещетин предпочел покинуть кресло в ‘Интеркосмосе’ и занял более скромный пост одного из заместителей директора по научной работе академического Института государства и права. Оля Воробьева — тогда еще официально мне не жена — оказалась его сотрудницей. Как-то раз в эти годы мы вместе с Олей столкнулись с Верещетиным в метро. Хорошо зная обоих порознь, он обалдело осматривал нас с ног до головы и изумлялся: ‘Чего это вы вместе?’

Оле доводилось сотрудничать с Верещетиным еще в ‘Интеркосмосе’ до перехода его в Институт государства и права. ‘Интеркосмос’ был ошарашен юридическим скандалом по авторским правам на космическую фотокамеру, изготовленную в ГДР. Техническое задание с учетом всей космической специфики было разработано в СССР. Практическая постройка осуществлена в ГДР. Кому принадлежат авторские права? Оля была одним из буквально двух-трех советских экспертов по интеллектуальной собственности, и Верещетин многократно привлекал ее для решения подобных юридических вопросов при подготовке многосторонних соглашений по линии ‘Интеркосмоса’.

26 января 1995 г. В.С.Верещетин был избран членом Международного Суда ООН в Гааге, а 1 февраля того же года на заседании в процессе слушаний по делу о Восточном Тиморе (Португалия против Австралии), он сделал торжественное заявление, предусмотренное статьей 20 Статута как обязательное условие для вступления в должность вновь избранных судей. Он был переизбран на второй срок, начавшийся 6 февраля 1997 г. и закончившийся 5 февраля 2006 г. Оля однажды посещала его в Гааге, и он провел для нее интересную экскурсию по зданию Международного суда и его музею. Покинув международный пост, Верещетин живет между Гаагой и Москвой. Мы иногда обмениваемся с ним поздравлениями к праздникам.

Возможность взаимодействовать лично с Верещетиным по трудным вопросам служила важной поддержкой в работе. С его подачи, например, мне довелось консультировать ‘Интеркосмос’ по научным аспектам международного Договора о принципах деятельности государств по исследованию и использованию космического пространства, включая Луну и другие небесные тела, который за истекшие четыре десятилетия с его подписания стал основополагающим международно-правовым документом в этой сфере.

Ни Флоренский, ни я на заре ‘Интеркосмоса’ не могли предложить реальных космических экспериментов. Но упускать благоприятный случай поучаствовать в международном сотрудничестве было бы непростительной глупостью, и мы воспользовались тематикой, предложенной в Польше. Речь шла о сравнительном анализе кратерообразования на Земле и Луне. Так, первый раз в жизни нас направили заграницу.

Не обошлось без курьеза. Перед самым отъездом вице-президент А.П.Виноградов спохватился, что Флоренский ему зачем-то срочно надобен и приказал Верещетину отложить командировку. Верещетин не мог отказать вице-президенту, однако пришел в неописуемую ярость, которую выплеснул на меня. Получалось, что Москва подводит польских партнеров, которые успели подготовить сложную программу тура по нескольким городам (Варшава, Краков, Познань). Неожиданно Верещетин нашел достойный выход: с разрешения Виноградова я уехал в Польшу один, а Флоренский догнал меня там через четыре дня.

Нужно ли долго говорить о мытарствах первой в жизни зарубежной командировки? Меня разместили в отличной гостинице в центре Варшавы, разумеется, как было запланировано, в номере на двоих. Я догадался проверить и убедился, что платить мне придется тоже за двоих. Кто же в бухгалтерии Академии наук утвердит у меня неоправданные расходы по командировке в валюте? Возмещать-то придется не то в пятикратном, не то в десятикратном размере (это зависело от типа валюты). Но хозяева-поляки категорически отказывались переводить меня в одноместный номер. Пришлось решать задачу самому и переезжать в другую (убогонькую) гостиницу. И смех, и грех. Я долго плутал по зданию советского посольства в Варшаве, пока третий секретарь не сжалился надо мной и не подмахнул бумагу, что не по своей воле я тратил впустую деньги, проживая два дня в дорогущем двухместном номере.

Было начало семидесятых, и я, наивный, был глубоко потрясен, как открыто и свободно приезжие советские командировочные пользуются в гостиницах услугами местных жриц любви.

В народе ходила частушка: ‘Курица не птица, Польша не заграница’. (Эта чисто советская сентенция с успехом подходила и к ряду других стран). С точки зрения покупки шмоток это, должно быть, было верно. Но с точки зрения культурных впечатлений, первая загранпоездка оставила по себе неизгладимый след, как бывает с первой любовью. Польша была намного более свободной страной, чем СССР. Поляки не трусили говорить на темы, которые у нас были запретными. Там я впервые узнал, например, как наша армия в период героического Варшавского восстания равнодушно стояла на противоположном берегу Вислы и не вмешивалась до тех пор, пока гитлеровцы не перебили всех восставших и сожгли город.

Польша для простых советских людей была слово бы заманчивой мини-витриной Запада. Не случайно сниматься в советских фильмах приглашали нескольких польских актрис, не случайно бешеной привлекательностью пользовался в Москве магазин польских товаров ‘Ванда’. Наконец, совсем не случайно самой вольнолюбивой юмористической передачей на телевидении того времени стал ‘Кабачок `Тринадцать стульев» — сценки из польской жизни, где герои называли друг друга не товарищ, а пан и пани.

Тогда же в Польше я познакомился с милейшей пани Барбарой Колачек — молодой польской астрономшей, которая только-только вернулась из длительной стажировки в Морской обсерватории США (в Вашингтоне, округ Колумбия). Она много рассказывала мне об американской жизни. Разговаривали мы по-английски. Сохранили дружбу на всю жизнь.

Незабываемыми были встречи с щеголеватым шутником профессором Зонном (Wlodzimierz Zonn, 1905-1975). Я знал его имя по переведенному им же самим на русский язык учебнику звездной астрономии Зонна и Рудницкого (1959). Ведущий польский астроном дореволюционного поколения, Зонн просил называть себя по-простецки Владимиром Карловичем. Он учился в Пскове и Вильнюсе, блестяще говорил по-русски. С 1950 г. он был директором Астрономической обсерватории Варшавского университета. На протяжении многих лет (1952-55 и 1963-73) избирался руководителем Польского астрономического общества (Polskie Towarzystwo Astronomiczne).

Впоследствии до самой смерти несколько раз безо всякой на то надобности Зонн звонил мне по телефону из Варшавы. Он учил меня, что по-польски правильно называть Барбару — незамужнюю девушку — не Колачек, а Колачкувна. С Барбарой мы потом годами переписывались и неоднократно встречались на нескольких конгрессах Международного Астрономического Союза. Она избиралась Президентом комиссии Союза по вращению Земли. С соавтором Зонна по упомянутому выше учебнику — доцентом Ягеллонского университета Конрадом Рудницким — мне довелось встречаться в Кракове. Там обсерватории принадлежал давний хорошо сохранившийся австро-венгерский форт ‘Скала’ — памятник фортификационного зодчества XIX века.

Профессор геологии Антоний Лашкевич оказался не только хорошим специалистом, но и известным польским филателистом, более того, собирателем марок, связанных с Россией (тема ‘Россика’). Он обратил мое внимание на множество интересных фактов из этой области. В один из последующих визитов я подарил ему оттиск своей статьи о польских марках в ознаменование 500-летия со дня рождения Коперника, и он ее должным образом оценил.

В Варшаве по работе мне приходилось бывать в нескольких небанальных местах, например, в великолепном Музее Земли (Museum Ziemi) Польской Академии наук с его одной из лучших в мире янтарных коллекций. Он расположен в историческом центре города на Аллее-на-Склоне (Warszawa, Aleja Na Skarpie 20/26, 27) недалеко от уютной площади с типично польским названием Плац Тшех Кшижи (Plac Trzech Krzyzy). Директором Музея была тогда немолодая женщина Антонина Халицка (1908-1973). Через год мы хлебосольно принимали ее в Москве с банкетом в гостинице ‘Москва’. С каким же надрывом приходилось обеспечивать такие встречи в Москве за собственный счет!

На моих глазах, после кончины Халицкой, в 1974 г. ее сменил на посту молодой, франтоватый и толковый геолог Кшиштоф Якубовский. Он оказался на своем посту долгожителем. Несмотря на всю польскую политическую нестабильностость, Кшиш продержался на посту директора Музея Земли аж до 2008 г. Не знаю, что случилось с другим моим добрым польским знакомым из того же Музея Земли — Збигневом Вуйциком.

В Варшаве оставалось время на пешие прогулки по городу. Я исходил Аллеи Уяздовские, Краковское Предместье, Ново Място, Старо Място, Маршалковскую. За несколько визитов я близко узнал этот ‘маленький Париж’, привязался к Варшаве и очень ее полюбил. Из городов Восточной Европы больше Варшавы я люблю только злату Прагу. В Варшаве есть такие замечательные места как Большой театр, могила неизвестного солдата, исторический барбакан по состоянию на конец XVI века, Лазенковский парк, множество больших и маленьких музеев.

Польский язык поражает слух шипящими звуками. Моя тетя — Марианна — родом из польских Сувалок (район Польши на границе с Россией) частенько повторяла польскую скороговорку, если не путаю, что-то вроде ‘не пепши, Петше, пепшем вепша, бо пшепепшитсь вепша пепшем’. Это значит: не перчи, Петр, перцем поросенка, а то переперчишь поросенка перцем. (Я потом встречал эту скороговорку у А.П.Чехова). Однако, если привыкнуть к этому шипению, польскую речь можно в основном понимать, как и украинскую, даже если никогда не учил этого языка.

Во время нашего с Флоренским визита в Варшаву Королевский замок был еще не восстановлен и стоял в руинах. Господствовала идея сохранить его в этом виде как свидетельство фашистских злодеяний: его взрывали планомерно. Однако в 1971 г. Сейм республики принял решение о восстановлении замка в первозданной планировке и за два десятилетия его полностью воссоздали.

После Варшавы второй остановкой в нашем турне по Польше был очаровательный Краков. После переноса столицы из Кракова в Варшаву именно Краков до сих пор остается культурной столицей страны, средоточием ее исторических памятников.

В Кракове мы с Флоренским жили подле Мариацкого костела с короной на остроконечной башне и шедевром резьбы по дереву — прославленным алтарем работы Вита Ствоша (ок. 1447-1533). На самом деле имя этого выдающегося немецкого скульптора Файт Штосс. С 1477 по 1496 гг. он жил в Кракове, потом вернулся в родной Нюрнберг. Соответственно в творчестве Штосса различают краковский и нюрнбергский периоды. Созданный Штоссом по заказу немецкой общины Кракова в 1477-89 гг. в Мариацком костёле (официально: церкви Успения Пресвятой Девы Марии) алтарь является крупнейшим готическим резным алтарём в мире (высота — 13 м, ширина — 11 м, высота фигур до 2,80 м). Штосс оказал влияние на стиль резной деревянной скульптуры целого региона Южной Польши, Словакии, Австрии и части Германии. Ранее я знал его краковский алтарь по гравюрам на польских почтовых марках.

После начала Второй мировой войны в сентябре 1939 г. алтарь был разобран на части и сплавлен на барже по Висле в городок Сандомир (на родину Марины Мнишек, персонажа Смутного времени, жены Лжедмитриев I и II). Гитлеровцы без труда обнаружили его и увезли в Нюрнберг — город фашистских торжищ. По окончании войны алтарь был тщательно восстановлен в Кракове на своем законном месте. От нескольких перевозок он, к счастью, пострадал не очень сильно.

Неизгладимое впечатление произвело посещение старинного здания Ягеллонского университета, основанного в 1364 г. Казимиром Великим. Для сравнения напомню, что старейший в Восточной Европе Карлов университет в Праге был основан в 1348 году. А самый первый в Европе — Болонский — в 1088. Припомните заодно, что Киево-Могилянская академия в Украине была основана только в 1615 году. А Петербургский университет в1724.

На главной рыночной площади старого Кракова мы посетили знаменитую картинную галерею Национального музея на втором этаже Суконных рядов (‘Сукенице’). Там экспонируются монументальные полотна Яна Матейко (1838-1893) — создателя многочисленных парадных композиций на темы национальной польской истории. Разумеется, дольше всего я простоял не перед картинами типа ‘Дамы с горностаем’ Леонардо да Винчи из коллекции Чарторыйских или победоносного Стефана Батория под Псковым во время Ливонской войны, а перед волнующей картиной Матейко ‘Астроном Коперник, или разговор с Богом’ (1872).

Первый визит в Краков запомнился также посещением усыпальницы польских королей — гробов крулевских — в Вавельском замке. Если говорить точнее, они располагаются на территории замка в подземелье кафедрального собора святых Станислава и Вацлава. Когда мы с Флоренским спустились туда, там было совершенно пусто. В гробовой тишине подземелья одна из могил утопала в живых цветах и была увешана национальными красно-белыми флагами. Я не мог обнаружить никаких надписей, только большой бронзовый барельеф. Как филателист со стажем по изображениям на старых почтовых марках я сообразил, что здесь погребен Юзеф Пилсудский (1867-1935). Мы оказались на его могиле аккурат в день какого-то юбилея. Друг Дзержинского в начале своей политической борьбы, в Москве маршал Пилсудский — первый глава возрожденного польского государства и создатель польской армии — в то время третировался как кровавый узурпатор власти и оголтелый враг СССР.

До поездки в Польшу в Вильнюсе на, так называемом, Старом [польском] кладбище (Расу) я посещал могилу с необычной надписью: ‘Матка и сердце сына’. Это могила матери Юзефа Пилсудского Марии. Рядом с ней погребено его сердце. Таким же образом поделено тело и сердце Шопена. Тело захоронено в Париже (очень неприметная могила на кладбище Пер-Лашез, я ее едва отыскал даже с путеводителем в руках), сердце Шопена — в Варшаве (замуровано в стене костела Святого Креста на улице Краковское Предместье напротив Университета).

В том же краковском подземелье Вавельского замка среди пышных королевских могил через четыре десятилетия будет захоронен трагически погибший в 2010 г. в авиакатастрофе под Смоленском президент Польши Лех Качиньский с супругой Марией.

Барбаре Колачек и ее брату мы обязаны незабываемой экскурсией по одним из древнейших в Европе соляным копям в Величке в 10 км к юго-востоку от Кракова. В них расположен интереснейший музей: с храмом, соляными скульптурами и узкоколейной железной дорогой эпохи императора Франца Иосифа. Соляные копи в Величке занесены в список мирового наследия ЮНЕСКО. Соль — важное лечебное средство. В 1964 г. в копях организовали подземный санаторий, где лечат астму. Будете в этих краях, не упустите случая посетить Величку.

Из Кракова мы переехали в Познань, один из важнейших промышленных центров страны — столицу Западной Польши (‘Великопольши’). Здесь — колыбель польской нации. Именно здесь, вдоль реки Варты, жили поляне, давшие название государству. В 1253 г. Познань получила городские права и стала региональным центром. Первый польский князь Мешко I в 966 г. крестился неподалеку от Познани, в Гнезно. Но в архитектурном отношении город показался мне совсем безликим.

Кирилл Павлович Флоренский — в 1945 г. рядовой артиллерийского расчета — принимал участие в освобождении Познани от фашистов. Бои были кровопролитнейшими. Сдача немцами Познани открывала прямую дорогу на Берлин. Город в основном был взят в январе, и наша армия продвинулась вперед, но немцы познанского гарнизона продолжали ожесточенно отстреливаться. Из старой прусской цитадели их пришлось выкуривать два месяца. Вдоль одной из центральных улиц — проспекта маршалка Фоша — батарея Флоренского, как он вспоминал, пробивалась месяц. К.П. хотел восстановить по памяти картину боев, но город изменился до неузнаваемости. Он так и не нашел мест, где сражалась его артиллерийская батарея.

В те дни у Флоренского взял интервью известный польский писатель, поэт и публицист Януш Пшимановский (1922-1988) — в будущем автор популярного боевика ‘Четыре танкиста и собака’. Историк организованного в СССР Войска Польского, он написал о К.П. душевный рассказ, опубликованный в центральной польской печати. Пафос его очерка был ярким: ‘Теми же руками, которыми он наводил на врага свое орудие, теперь он создает космические корабли, чтобы достать с неба кусочек Луны’ (цитирую по памяти).

Наибольшие надежды по своей научной работе я возлагал на Астрономическую обсерваторию Познанского университета им. Адама Мицкевича. Задача была связана с астрометрическими измерениями с поверхности Луны, которыми вслед за мной загорелся директор этой обсерватории профессор П.Гурник.

Занимаясь научной программой советского пилотируемого полета на Луну, мне удалось провести в жизнь решение об использовании на ее поверхности полностью автоматизированного инструмента для измерений колебаний широты, т.е. того же типа инструмента, с помощью которого я на заре научной деятельности наблюдал в ГАИШе. Ценность такого эксперимента заключалась в возможности получения уникальных геофизических данных о внутреннем строении Луны.

Разработка полностью автоматического оригинального инструмента для указанной цели была непростой и отняла массу времени. Вместе со мной этой задачей занимался А.А.Конопихин. Это была часть его кандидатской диссертации, защищенной под моим руководством в ИКИ АН СССР. Мы получили на проект такого инструмента авторские свидетельства. О нем была опубликована развернутая статья в ‘Астрономическом журнале’.

Разработкой теории для обработки лунных наблюдений занимался А.Н.Санович. Он защищал свою кандидатскую диссертацию в Казанском университете под руководством проректора Ш.Т.Хабибуллина. Из-за его неудобной национальности ни взять Анатолия Нисановича Сановича на работу в ИКИ, ни организовать в ИКИ защиту его кандидатской диссертации мне оказалось не по зубам.

Тесная связь и дружба с Казанским университетом — одним из важных центров наземных лунных исследований — несколько раз сыграли нам добрую службу. Я приглашался туда Председателем Госкомиссии по защитам дипломных работ. Там же защищала свою кандидатскую диссертацию, написанную под моим руководством, Кира Борисовна Шингарева.

В Казанском университете а познакомился с доцентом Сергеем Серафимовичем Перуанским (род. в 1938 г.). Он жил отшельником, читал лекции в стихах, любил философствовать к месту и не к месту. На волне демократических реформ в ельцинскую эпоху судьба его резко переменилась. В 1990 г. он, бравируя своей фотографией рядом с Ельциным, ухитрился выиграть выборы и стал — ни больше, ни меньше — одним из очень немногих астрономов депутатом съезда народных депутатов России, членом Комиссии Совета Республики Верховного Совета РФ по культуре. Женился. Переехал в Подмосковье. Депутатство его закончилось в 1993 г., и он занялся проблемами социал-гуманизма. О том, что это такое, ищите в интернете. На его сайте сообщается: ‘рассматривается широкий спектр научных проблем: от происхождения человека и закона развития общества до обоснования государственной идеологии России, от современного прочтения марксизма до сегодняшних вопросов политики, от решения древней задачи о яйце и курице до проблем смысла жизни’. Таков этот доморощенный политико-философский сайт.

Дабы усилить свои позиции по продвижению лунно-астрометрического эксперимента, я добился включения этой работы в план интеркосмосовского сотрудничества с Польшей. За разработку нескольких узлов нашего инструмента и ухватился профессор П.Гурник. Эта работа указывалась в нескольких рекламных проспектах Познанской обсерватории.

К несчастью, как известно, советская пилотруемая экспедиция на Луну так никогда и не осуществилась. Все, связанное с нею, ушло в песок. Забылось и мое предложение о первенце лунной астрометрии, хотя кое-какие следы можно найти даже в иностранной печати. Директора ИКИ академика Г.И.Петрова пригласили в Стокгольм на Нобелевский симпозиум с докладом по Луне. В советское время поступали просто: директор приказал написать свой доклад мне. Я включил в текст свои сокровенные мысли. Келдыш не пустил Петрова на симпозиум, но текст — уже после меня сильно искалеченный — под авторством Г.И.Петрова был опубликован на английском языке в одном из шведских Нобелевских сборников. Моя собственная статья с упоминанием лунной астрометрии была опубликована по-немецки.

Еще несколько лет через ‘Интеркосмос’ я продолжал ездить в Польшу, Чехословакию и ГДР. Капстраны оставались для меня запретным плодом.

Раз в два года по линии ‘Интеркосмоса’ отправлялась большая советская делегация во Францию. Невзирая на поддержку Верещетина, я ни разу не удостоился чести быть в нее включенным, однако единожды был в составе советской делегации, которая принимала французов в Ереване. По сути своей мероприятие не было очень интересным, но роскошный банкет в ресторане на озере Севан превзошел все возможные ожидания. Директор КНЕС (французское космическое агентство) поднял тост за термин ‘арманьяк’, произведя его от слова Армения.

Апофеозом моей дружбы с ‘Интеркосмосом’ стала коллективная разработка предложений по совместному с США картографированию Луны. Эти предложения попали, что называется, в точку. После полета со стыковкой на орбите ‘Союза-Аполлона’ космические власти обеих сторон спали и видели продолжить удачное начинание, но им не приходило на ум ничего стоящего. А тут — совместные карты Луны.

Наши предложения состояли из нескольких пунктов, но стержневая идея была проста: положить конец производству лунных карт на национальном уровне, а по общепринятым международным критериям выпустить в свет единую серию карт разного масштаба, которые стали бы употребительными во всем мире. Эта идея — на безрыбье и рак рыба — казалась для космических властей СССР и США палочкой-выручалочкой. На диво быстро наши предложения были одобрены и ‘Интеркосмосом’, и американским космическим агентством НАСА. Но тут-то и начались злоключения, завершившиеся полным крахом неплохого замысла. Как любила говорить моя бабушка Надежда Васильевна: ‘Замысел Наполеона, а выделка печника Агафона’.

Осторожный В.С.Верещетин не решился взять всю полноту ответственности за этот проект на Академию наук. ИКИ АН СССР остался соучастником проекта, но головной организацией в проекте было объявлено профильное ведомство — Главное Управление Геодезии и Картографии (ГУГК) при Совете Министров СССР, которое тогда возглавлял молодцеватый рыжеволосый генерал Илья Андреевич Кутузов (1915 — ? ). Казалось бы, ну и что, да только в этом достославном ведомстве никто и никогда не занимался планетной картографией, и в нем не было ни единого специалиста хоть мало-мальски знакомого со спецификой предложенного проекта.

Свято место, однако, пусто не бывает, и генерал Кутузов назначил на роль формального лидера Юрия Павловича Киенко (1934-2005). Официозные справочники аттестуют его как ‘видного ученого и организатора производства в области техники и технологии дистанционного зондирования Земли’. Но я-то близко столкнулся с ним с совершенно другой — деструктивной — стороны.

Воспитанник МИИГАиКа на два выпуска старше меня, инженер-фотограмметрист, Киенко круто шел в гору по карьерной лестнице своего ведомства. До 1973 г., будучи кандидатом технических наук, он работал заместителем директора по научной работе Центрального научно-исследовательского института геодезии, аэросъемки и картографии. Несмотря на давнее знакомство, добрых чувств мы друг к другу не питали. Он смотрел на меня свысока как на пустое место. На мой взгляд, Киенко, вечно неприветливый, зашоренный, не умел слушать, был бессмысленно упрям, нацелен только на собственную карьеру и раболепно выполнял прихоти Кутузова. А тот и сам не знал, хочет ли он связываться с США, сотрудничество ему было навязано силком.

Американская сторона пригласила советскую делегацию на переговоры в США. Члены делегации были отобраны лично Киенко. На ИКИ осталось всего два места. Из-за публично известного противостояния внутри ИКИ между коллективами К.П.Флоренского и Б.Н.Родионова, кандидатуры ведущих деятелей этих коллективов для поездки в США не рассматривались. Было решено послать сотрудников, так сказать, второго эшелона: от Флоренского — Киру Шингареву, от Родионова — работягу Витю Красикова.

Дня за два до отъезда делегации вызывает меня по телефону куратор ИКИ из КГБ Игорь Борисович Присевок (человек, кстати, во всех отношениях, кроме места службы, положительный). Назначает встречу на платформе станции метро ‘Белорусская-кольцевая’. Недоумеваю: зачем?

Под шум колес проезжающих мимо поездов у него один вопрос:

— Как же вы рискуете посылать Шингареву в Штаты, если у нее маленькая

дочка, но нет мужа? А вдруг она ее бросит и не вернется?

Я говорю: ‘Не бойтесь. Я ее давно и хорошо знаю. Вернется’.

— Лично отвечаете?

— Отвечаю.

— Ну ладно. Под Ваше персональное поручительство. В случае чего,

пеняйте на себя. Сурово расплатитесь.

Я всегда верил Кире, и не очень испугался. Хотя неприятный осадок остался.

Результаты первой встречи в США высветили глубину наших проблем из-за отсутствия многих необходимых исходных материалов. Мы, авторы проекта, предлагали делать карты как бы ‘послойно’. Мы выполняем одни технологические процессы, американцы — другие. Против этого категорически возражал Киенко. Он требовал разделить поверхность Луны на две обязательно равных части: нашу и американскую. Чтобы все было на паритетных началах.

Сначала шла речь, что американцы возьмут на себя видимую сторону Луны, а мы — невидимую. С большим трудом пришлось втолковать Киенко, что у нас нет достаточных материалов для карты невидимой стороны. Тогда он потребовал для советской стороны половину видимого и половину невидимого полушария. Все такого рода предложения были благоглупостью, потому что в итоге карты двух полушарий Луны различались бы по манере картографического исполнения.

Вторая встреча по данной проблеме имела место в Москве на территории ИКИ. Как сотруднику института, мне пришлось быть как бы руководителем делегации, но все дела вел Киенко, консультируясь только с генералом Кутузовым, к телу которого он никого не подпускал. Все разумные доводы о непродуктивности занятой им позиции он без обсуждения отметал. Перед лицом полного афронта у американской делегации, несмотря на ее очевидный изначальный интерес, опустились руки.

Новый директор ИКИ Р.З.Сагдеев нарочито устранился от лунной проблематики. В.С.Верещетин, зарекомендовавший себя виртуозным менеджером при организационном обеспечении полета ‘Союза-Аполлона’, не стал встревать в мелкотравчатые заковыки чужого ему ведомства. Проект лунного картографирования бесславно загнулся, и другие советско-американские встречи по этому поводу не состоялись.

Генерал Кутузов и не подумал поставить провал переговоров в вину Ю.П.Киенко. Им обоим сотрудничество с США оказалось совершенно ни к чему. Кутузов продолжал двигать Юрия Павловича вверх по служебной лестнице своего ведомства. Он был назначен директором (потом переименован в генерального директора) созданного тогда Государственного научно-исследовательского и производственного центра ‘Природа’ ГУГК, оставаясь им до 1990 г. Уже после эпохи правления Кутузова, в 1990 г. Киенко стал заместителем председателя ГУГК, а в 1992-94 гг. являлся президентом акционерного общества ‘Космогеоэкоинформатика’. Лауреат премии Совета Министров СССР в области науки и техники, заслуженный работник геодезии и картографии РФ, орденоносец, с годами Ю.П.Киенко прослыл главным геодезическим начальником в космосе, превзойдя в смысле общественного веса даже единственного геодезиста-космонавта, дважды Героя Советского Союза, ректора МИИГАиКа В.П.Савиных.

Я далек от мысли утверждать, что в структурах Академии наук работали тогда какие-то особенные люди. Не берусь судить о среднем уровне сотрудников в ‘интеллектуальных’ ведомствах — Министерстве иностранных дел, внешней торговли, Госкомитете по науке и технике, Министерстве высшего и среднего специального образования. Но сравнение потенциалов и эффективности сотрудников Академии с бюрократами из технических ведомств сплошь да рядом было разительным контрастом — в пользу Академии. И мои коллеги-геодезисты оставались одним из худших примеров. Пусть земля будет пухом для Ю.П.Киенко, но вспоминаю я об его ‘подвигах’ с чувством глубокого сожаления об упущенных возможностях.

Не надо думать, что взаимодействие с ‘Интеркосмосом’ обходилось всегда без сучка и задоринки. Единожды Совет решился отправить в США К.П.Флоренского. Тот мог бы настоять на включении в состав делегации и меня, но, как обычно, умыл руки и не стал хлопотать. Они поехали вдвоем с экстравагантным сотрудником ГЕОХИ, продвинутым геохимиком Михаилом Сергеевичем Чупахиным. Деньги на командировку им, как обычно, отсчитали по принятым нормам в Москве. Но в Штатах им подкинули еще по две тысячи долларов.

У экстравагантного Чупахина были превратные представления о жизни. Ему не стоило большого труда уболтать легковерного Флоренского, что американские деньги — их личное имущество, и они имеют право их потратить. Помню, что К.П. истратил не все, но купил себе за несколько сот долларов спальный мешок на лебяжьем пуху и какие-то дурацкие ненужные рубашки. По возвращении в Москву о деньгах пронюхали и потребовали вернуть в кассу Академии. Растрату долларов пришлось компенсировать в десятикратном размере. Это были громадные деньги. Оба лишились права выезда за рубеж на всю оставшуюся жизнь. То был первый и последний выезд К.П.Флоренского заграницу без меня — гораздо более осторожного в таких делах. Обидно и горестно!

Как бы там ни было, взаимодействие с ‘Интеркосмосом’ было яркой и насыщенной страницей моей космической биографии.

Глава 19. Круг общения в эшелонах власти

Утверждение, что человек — творец своей судьбы, отчасти верно. Но еще более верно, что определяющую роль в каждой судьбе играют обстоятельства: место и время рождения, родители, встречи.

Я не устаю подчеркивать, что в моей судьбе — совершенно случайно и вне зависимости от моих желаний — обстоятельства сложились таким необычным образом, что мне довелось общаться с рядом видных деятелей, влиявших на ход истории страны. Я сам был беспартийным, никаким не начальником, и речь в моих заметках идет в большинстве случаев не обо мне самом. Я просто хочу поделиться живыми впечатлениями о минувшей эпохе и некоторых ее героях.

Рассказав выше об общении с командой ‘Интеркосмоса’, я должен попутно заметить, что то была далеко не единственная внешняя инстанция, в которой мне по работе доводилось крутиться довольно часто. Не реже нескольких раз в месяц я заезжал в Президиум Академии, а именно в просторный — типа большущего танц-класса — кабинет вице-президента Академии по наукам о Земле Александра Павловича Виноградова (1895-1975) — ученика и преемника В.И.Вернадского, долгие годы влиятельнейшего члена Президиума и негласного научного лидера лунно-планетных космических исследований в СССР, — в этом отношении правой руки ‘главного теоретика’ космонавтики М.В.Келдыша. Именно Виноградову, например, принадлежала здравая идея автоматической доставки образцов грунта с Луны. Он же ратовал за изучение грунта Марса и его спутника Фобоса.

Пожилой человек, Александр Павлович умудрялся делить свое время между тремя стульями в разных концах Москвы: вице-президента Академии, директора созданного им института и столоначальника в ГКНТ (Госкомитете по науке и технике). Три его референта целыми днями перезванивались между собой, уточняя меняющийся график его перемещений по городу.

Референт Виноградова по Президиуму — Надежда Гавриловна Крейнер — зная, что шеф не возражает против моего с ним общения, всегда была участлива и готова подсказать удобное для встречи время. Про нее болтали, что она начинала работать чуть ли ни с самим Карпинским — геологом, первым советским Президентом Академии наук. Диву даешься, насколько женщина весьма почтенного возраста могла оставаться живой, подвижной, без видимых признаков старческого увядания. (Она, кстати, пережила и А.П.Виноградова).

Мне известен целый ряд случаев, когда спокойное и по-житейски мудрое суждение пожилого Виноградова оказывалось решающим. Так, грех случился с действительно выдающимся ученым, специалистом по горению и взрыву, Нобелевским лауреатом по химии 1956 г., директором института, членом Президиума Академии, академиком Николаем Николаевичем Семеновым (1896-1986). Подобно Льву Толстому, на старости лет, кажется, 15 апреля 1971 г. в день своего 75-летия он ушел из дома и бросил работу, да еще оказался в обществе молодой дамы. Ужас! Что делать?

В Президиуме Академии судорожно обсуждали сценарии карательных мер, но пересуды были категорически пресечены А.П.Виноградовым. ‘Оставьте человека в покое, — встал на защиту сверстника вице-президент. — Не трожьте его. Он устал. Переработал. Дайте ему передохнуть, как ему хочется, и все образуется само собой’. А.П. оказался как всегда прав, и инцидент был исчерпан без скандала и дурных последствий для Н.Н.Семенова. Надолго пережив Виноградова, Семенов продолжал плодотворно трудиться на благо науки до 90 лет.

Мне доподлинно известен и другой подобный случай. Во время войны молодой летчик был сбит, обгорел и полностью потерял зрение. Он не хотел жить, но его спасла от суицида медицинская сестра. Они поженились. Много лет спустя этот ослепший летчик стал известным исследователем-геологом, членом-корреспондентом Академии наук. И он всерьез увлекся своей молодой помощницей, которая тоже страстно полюбила его. Положение казалось безисходным. И только решительность Виноградова уберегла этот печальный любовный треугольник от громкого публичного скандала. Имен в данном случае я преднамеренно не называю.

В разгар второго раунда споров о пилотируемой лунной экспедиции по проекту В.П.Глушко я несколько раз пользовался случаем задать А.П. мучивший меня вопрос: каковы шансы на успех этой затеи? И каждый раз премудрый вице-президент без эмоций сухо отвечал одно и то же: ‘Поживем и посмотрим, что скажет Госплан’. Ответ казался мне до чрезвычайности странным, ибо я-то полагал, что такого рода решения зависят от позиции руководителей партии и правительства, а отнюдь не от Госплана. Но Виноградов со своей высокой колокольни видел существенно дальше меня. Экономика страны катилась под уклон, и для вице-президента Академии наук это уже, похоже, не было большим секретом.

Мои конфиденциальные сведения о Виноградове почерпнуты, главным образом, из баек его давнего подопечного К.П.Флоренского и жены К.П. — Зинаиды Сергеевны, которая в своих оценках не была стеснена рамками повышенной лояльности к благодетелю мужа. Низкорослый крестьянский сорванец из Понгиловской волости Ярославской губернии, смышленый подросток Саша Виноградов вместе с родителями перебрался в столицу империи. В 1907 г. в Санкт-Петербурге он окончил с отличием Первое Спасское городское начальное училище. В 1924 г. там же — Военно-медицинскую академию, а в 1925 г. заодно еще и химический факультет Ленинградского университета.

Как рассказывала Зинаида Сергеевна Флоренская, по базовому образованию в Военно-медицинской академии Виноградов числился врачом-отоларингологом (‘ухо-горло-нос’). Он сблизился с великим русским естествоиспытателем, философом и политиком В.И.Вернадским (1863-1945), стал его активным учеником во многих направлениях. За малый росточек и повышенную активность молодой непоседа Виноградов получил прозвище ‘попрыгунчика’. Он был, как сельский куркуль, прижимист, злопамятен и никому никогда не давал спуску. Кто-то в юности посмел обозвать его ‘Сашка-дурак’, так тот вредный трепач оказался навсегда вышвырнутым из круга профессионалов (не могу исключить, что Виноградов из-за своего малого роста страдал тем, что по-ученому именуется ‘комплексом Наполеона’). На моих глазах К.П.Флоренский буквально трепетал перед Виноградовым и боялся перечить ему почти что суеверно.

Будучи организатором и первым директором академического Института геохимии и аналитической химии (ГЕОХИ) им. Вернадского, А.П.Виноградов активно включился в советский атомный проект (огромную значимость атомной проблемы ясно предначертал его учитель В.И.Вернадский). Он отвечал за разведку и обогащение минерального сырья. Эти занятия выдвинули его в ряды лидеров советского научного истэблишмента. В 1943 г. он становится членом-корреспондентом Академии, в 1953 — полным академиком, с 17 мая 1967 г. и до самой смерти — он не только бессменный директор ГЕОХИ, но еще и вице-президент АН СССР.

По итогам первого испытания советской атомной бомбы (29 августа 1949 г. на Семипалатинском полигоне) указом от 29 октября 1949 г. ‘О присвоении звания Героя Социалистического Труда научным, инженерно-техническим и руководящим работникам научно-исследовательских, конструкторских организаций и промышленных предприятий’ (с грифом: ‘Не подлежит опубликованию’) ‘за исключительные заслуги перед государством при выполнении специального задания’ Виноградову Александру Павловичу присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали ‘Серп и Молот’. В том же году ему присуждена Сталинская премия 1-й степени. Вторично звание Героя Соцтруда Виноградов получил к своему 80-летнему юбилею 20 августа 1975 г. за три месяца до смерти. Прилагавшийся ко второй звезде Героя орден Ленина был на жизненном пути Виноградова уже шестым.

Крупный государственный деятель с тонким политическим чутьем, Виноградов был делегирован на роль видного советского борца за мир — с 1958 г. он являлся непременным членом международной Пагуошской конференции учёных, зародившейся в 1955 г., когда 11 всемирно известных корифеев, в их числе Альберт Эйнштейн, Фредерик Жолио-Кюри, Бертран Рассел, Макс Борн, Леопольд Инфельд, Лайнус Полинг выступили с манифестом против использования ядерной мощи в военных целях. Но вообще-то, как и Келдыш — в отличие от большинства из нынешних научных лидеров — Виноградов не злоупотреблял поездками за рубеж.

В связи с оскудением ‘атомного пирога’ как источника неисчерпаемого бюджетного благоденствия, Виноградов подыскал другую золотую жилу. Он умело развернул тематику своего института и энергично потянул на себя ‘космическое одеяло’. Недаром долгое время он, среди прочего, был председателем Комитета по метеоритам, его новым главным интересом становится космохимия — лабораторное изучение внеземного вещества. Приемная лаборатория для лунного грунта была расположена именно в стенах ГЕОХИ, а не в ИКИ, где ее отчасти проектировали (это делал ныне забытый всеми специалист по вакуумной технике Маркус Давидович Нусинов при том, что все ‘сливки’ от этого достались в ГЕОХИ Ю.А.Суркову).

Не раз и не два в своих контактах с А.П.Виноградовым я поражался упорядоченной системе его мышления. Он был, можно сказать, антиподом бесшабашному директору ИКИ академику Г.И.Петрову. Последний часами обсуждал любые вопросы с первыми встречными. Я, например, знал от него все подробности о рыбалке в Сортавале. Поведение же Виноградова было резким контрастом. В его голове все было раз и навсегда четко разложено по полочкам. Он занимался десятками трудоемких проблем и по каждой из них у него было заранее определено доверенное лицо, — словно бригадиры разных профилей. Так, за планетную науку морально перед Виноградовым отвечал К.П.Флоренский, за приборное оснащение космических экспериментов — Ю.А.Сурков, за эпопею с названиями на Луне — Б.Ю.Левин, и так далее. Сбить Виноградова с толку и поломать годами сложившуюся в его голове структуру было невозможно. Он твердо помнил, кто за что в ответе. И никаких лишних разговоров.

Помимо высоких научно-административных постов, А.П. заведывал кафедрой геохимии в МГУ и не просто числился, но, по отзывам студентов, относился с большой ответственностью к чтению своих курсов. Он читал там лекции по обшей геохимии (осенний семестр) и геохимии элементов (весенний семестр). Так было каждый год, и он не уставал.

Александр Павлович Виноградов был без преувеличения ангелом-хранителем лаборатории К.П.Флоренского. С первого дня ее появления на свет он простер над нами свою неколебимую защитную длань и был гарантом самого нашего существования. Без поддержки Виноградова клерки-технократы из Министерства общего машиностроения нас бы мгновенно заклевали. Все свои инициативы — особенно же инициативы рискованные, такие как забор грунта с лунного материка с повышенной вероятностью разбиться при посадке — Флоренский либо я неизменно согласовывали лично с Виноградовым. В отдельных случаях он считал необходимым пойти на второй этаж Президиума и самому посоветоваться с Келдышем. Опираясь на Виноградова, Келдыш всецело доверял его суждениям. Сам же Виноградов прозорливо понимал и силу К.П.Флоренского как ученого, и его недостатки как администратора.

Еще на моей памяти проход в главный корпус Президиума Академии не требовал пропуска и был свободным для любого посетителя, но все поменялось после дичайшего случая. В главный корпус явился незадачливый изобретатель, бывший студент-медик из породы неуемных искателей правды. Он беспрепятственно поднялся на второй этаж к кабинету Президента, где его, как обычно, встретила референт Келдыша, любезнейшая Наталья Леонидовна Тимофеева. Келдыша не было на месте, и посетитель спустился вниз на первый этаж направо от гардероба к кабинету А.П.Виноградова. Тот тоже был в отлучке.

На третьем заходе незваный гость свернул на первом этаже налево от гардероба в кабинет — точнее сказать в отгороженную конуру — канцелярского экспедитора. Скальпеля в его кармане, естественно, видно не было. Через несколько минут он вышел, не таясь неся под мышкой отрезанную голову экспедитора, и заявил: ‘Так будет со всяким, кто покусится тормозить прогресс советской науки’. Старушка-гардеробщица обомлела и рухнула в обморок. Кто-то вызвал милицию, но преступник никуда не прятался. Он считал свои действия справедливой карой ученым — отступникам и ретроградам.

С той поры повсюду в зданиях Президиума Академии появилась милицейская охрана и докучливая пропускная система. С ее внедрением я стал сам ограничивать визиты в Президиум, поскольку постоянного пропуска по рангу не заслужил, а разовый пропуск требовал нудного предварительного согласования.

Я окончательно утратил постоянную живую связь с Президиумом Академии наук при преемнике Виноградова на посту вице-президента с 1975 по 1982 гг. академике Александре Васильевиче Сидоренко (1917-1982), бывшем министре геологии. У него были другие личные пристрастия нежели космические полеты и лунная пыль. Пробыл Сидоренко на посту вице-президента всего 7 лет. Находясь в командировке в Алжире, он ехал на автомобиле, когда на пустынную дорогу внезапно выбрел ‘корабль пустыни’ верблюд. Сидоренко погиб в автокатастрофе 23 марта 1982 г.

Следующим вице-президентом по наукам о Земле с 1982 по 1988 гг. был пожилой Александр Леонидович Яншин (1911-1999). Он близко знал К.П.Флоренского и безо всяких возражений подписал написанный мной очерк его памяти, опубликованный как введение к подборке статей в ‘Историко-астрономических исследованиях’. С 1988 г. и поныне (2010) тот же кабинет вице-президента Академии занимает академик Николай Павлович Лаверов (род. 12 января 1930 г.). С 1989 по 1991 гг. он был заместителем Председателя Совета министров СССР. Но в эту пору я уже совсем не соприкасался с ‘высокой’ лунно-планетной политикой и от такого рода академических дел отошел. На место главного радетеля за лунно-планетную тематику выдвинулся очередной — с 1992 г. — директор ГЕОХИ РАН им. В.И.Вернадского академик Эрик Михайлович Галимов (род. в 1936 г.).

Из высоких академических инстанций в годы бурной космической деятельности мне приходилось регулярно бывать не только в Президиуме Академии наук. По Академии, высшим органом руководства космическими исследованиями был Совет No 1 под председательством М.В.Келдыша (А.П.Виноградов руководил секцией этого Совета по Луне и планетам). Аппарат Совета No 1 размещался в Институте прикладной математики (ныне имени Келдыша) на Миусской площади неподалеку от многофигурного памятника А.А.Фадееву. Я частенько посещал это место как для общения по научным делам с келдышевскими баллистиками, так и для решения насущных вопросов в келдышевском Совете. Чаще всего мне доводилось работать с Юрием Ивановичем Ефремовым, с которым мы всегда находили полное взаимопонимание.

После окончания Астрономического отделения МГУ Юрий Иванович Ефремов (не путать с моим добрым другом, известным ГАИШевским астрономом, доктором физико-математических наук Юрием Николаевичем Ефремовым) попал по распределению на работу в ГАИШ и оставался там на скромных ролях вплоть до наступления космической эры. Келдышу в эту пору потребовался сотрудник-астроном для своего аппарата. Тогдашний директор ГАИШ Б.В.Кукаркин рекомендовал Ю.И.Ефремова.

Жил Ю.И.Ефремов далеко за городом, тратил уйму времени ежедневно на дорогу туда и обратно. Из-за отсутствия кандидатской степени зарплату получал небольшую. Но трудная жизнь его не озлобила и не притупила его научной честности. Он готовил документы Совета тщательно и с пониманием существа дела, что в директивных органах случалось далеко не часто. Более того, он был не чужд хорошего литературного слога. Я был искренне рад за Юрия Ивановича, когда по какому-то случаю ему присудили Государственную премию СССР.

Юрий Иванович готовил многие директивные документы, шедшие далее прямиком в правительство, и, когда они касались наших научных интересов, никогда не пренебрегал возможностью согласовать текст и на корню устранить любые неточности. Это было важно и полезно для дела.

Отдельной страницей моей космической биографии оказалась изнурительная многомесячная эпопея работы с Президентом Академии наук М.В.Келдышем над заключением по проекту лунной экспедиции В.П.Глушко. Но об этом я подробнее поделюсь воспоминаниями позднее в другой главе.

Немалая толика моего внешнего общения приходилась на ‘желтый дом’ — помимо Института прикладной математики другое таинственное здание на Миусской площади с другой стороны памятника А.А.Фадееву, а именно Министерство общего машиностроения СССР (по роду своей деятельности это было Министерство ракетостроения и машиностроения в области космоса), где каждый подсиживал каждого. Противоречия между высокими чиновниками рождались, между тем, уже на самом верху: так, по многим вопросам не было никакого единства между позициями Академии наук и министерства.

Московские заседания Госкомиссий сплошь да рядом проходили в конференц-зале МОМа и с годами участие в них стало как бы неотъемлемым атрибутом моей будничной работы: напряженной, но скучноватой — с огромной потерей времени на пустопорожние словопрения. В моем лице на заседаниях Госкомиссий, можно сказать, олицетворялась академическая ‘лунная’ наука. Келдышевских баллистиков чаще всего представлял Эфраим Лазаревич Аким — очень светлая голова, я о нем уже рассказывал ранее.

Министра общего машиностроения, ‘молотобойца’ С.А.Афанасьева я встречал редко и только мельком. Контактировал, главным образом, с первым заместителем министра, председателем Госкомиссий по лунно-планетным аппаратам, генерал-лейтенантом-инженером Георгием Александровичем Тюлиным и его непосредственным окружением. В его близкое окружение входил и ‘Крошка’ — болезненно грузный Юрий Николаевич Коптев — будущий руководитель в 1992-2004 гг. уже не советского, а Российского космического агентства (в 1999 г. переименовано в Российское авиационно-космическое агентство, потом стало Федеральным космическим агентством под руководством генерал-полковника А.Н.Перминова — Роскосмосом. В апреле 2011 г. Перминова, бесславно достигшего 65 лет, сменил генерал армии В.А.Поповкин. Он тоже не добьется видимых успехов, и после ряда очевидных космических провалов в октябре 2013 года будет заменен на генерал-полковника Олега Николаевича Остапенко).

Но это все происходило много позднее. А в 1974 начальник отдела Главного управления МОМа Ю.Н.Коптев не чурался названивать мне по телефону со всякими ‘лунными’ просьбами, и на 60-летний юбилей Г.А.Тюлина я возил ему в Министерство приветственный адрес от ИКИ. Тогда-то Тюлин и соблазнял меня стать его ‘литературным поденщиком’ для записи и обработки мемуаров. Насколько я знаю, они никогда им не были написаны.

Попозже другое такое же предложение — при посредничестве директора ИИЕиТа — последовало мне от академика Владимира Алексеевича Кириллина (1913-1999) — председателя ГКНТ и заместителя Председателя Совета Министров СССР А.Н.Косыгина. Оба лестных предложения сопровождались, естественно, посулами щедрых наград, но меня подобная слава никогда не прельщала. (За редактирование рукописи Кириллина взялся мой коллега по сектору В.С.Кирсанов, книга вышла в свет в 1986 г., и за нее Володя получил в дар ценный старинный фолиант). Г.А.Тюлин на практике хорошо знал мои литературные возможности, Кириллин — нет. Но, видимо, еврейская фамилия должна была служить ему гарантией качества. Она не смущала, ее бы напечатали на задворках книги меленьким курсивом.

Если В.А.Кириллина я никогда лично не знал, то другого заместителя Предсовмина А.Н.Косыгина — Леонида Васильевича Смирнова (1916-2001) — встречал и слушал не раз. С 1963 по 1985 гг., будучи замом Косыгина, он возглавлял Комиссию Совета Министров СССР по военно-промышленным вопросам (ВПК), т.е. был ‘главнокомандующим’ всего оборонно-промышленного комплекса СССР, включая ракеты и космическую технику. Подобно А.П.Виноградову, он был дважды Героем социалистического труда и имел шесть орденов Ленина. В Кремле я встречал и его, и его вечно насупленного заместителя Бориса Алексеевича Комиссарова (1918-1999) — генерал-полковника, другого пионера советской ракетно-космической промышленности из Днепропетровска. Эффективными и вдумчивыми управленцами, впрочем, по моим наблюдениям, их назвать было трудно. Вообще управленческие функции в советскую эпоху ассоциировались преимущественно с криками и разносами. По принятым тогда нормам поведения, сотрудники ВПК должны были материться, хамить и нагонять на своих посетителей страху намного больше замминистра МОМа генерала Г.А.Тюлина, который тоже был мастером по этой части. В фокусе управленческого внимания находилась не реальная жизнь, а ‘правильно’ отшлифованные формулировки директивных решений, — вроде пресловутого брежневского ‘экономика должна быть экономной’.

Но, должен признаться, приглашения в Кремль в Комиссию по военно-промышленным вопросам были часто увлекательнее, чем другие местные командировки. Я ездил в основном к сотрудникам аппарата ВПК И.Т.Бобыреву или В.А.Сальникову. Топать ногами на меня — маленького человека — было нелепо. Кремлевские вызовы, как правило, были сопряжены с научной конкретикой, а потому нисколько не тяготили. Сальников время от времени консультировался со мной по поводу своих литературных сочинений. Он не брезговал подрабатывать в издательстве ‘Машиностроение’ путем компиляции брошюр по итогам космических полетов. В отличие от бредней пустобрехов-журналистов, его книжечки расцвечивались богатым фактическим материалом, который стекался к нему по должности из первых рук. Разумеется, все его книжечки выходили либо безымянными, либо под псевдонимом. Таковы были строгие правила кремлевского ‘хорошего тона’.

Несколько слов об истории этого малоизвестного государственного органа — Комиссии Президиума Совета Министров СССР по военно-промышленным вопросам (ВПК). Она была учреждена при Хрущеве в 1957 г. Располагалась в Кремле недалеко от Спасской башни. При образовании ВПК сразу же было определено, что ее возглавляет заместитель Председателя Совета Министров, и установлено, что решения комиссии обязательны для всех министерств и ведомств. Первым председателем ВПК и одновременно заместителем Председателя Совмина был назначен выдающийся организатор оборонной промышленности Дмитрий Федорович Устинов (возглавлял ВПК в 1957—1963 гг.). После назначения Д.Ф.Устинова в 1963 г. Председателем ВСНХ и Первым заместителем Председателя Совмина СССР, ВПК возглавил его соратник еще по ракетостроительному предприятию в Днепропетровске Леонид Васильевич Смирнов. Л.В.Смирнов возглавлял ВПК более двух десятилетий в 1963—85 гг. — эпоху интенсивного развития советской космонавтики. Комиссия упразднена Постановлением Госсовета СССР от 14 ноября 1991 г. Последним ее руководителем (1985-91) был Ю.Д.Маслюков, председатель Госплана СССР.

Похожая по смыслу Комиссия была возрождена постановлением Правительства России No 665 от 22 июня 1999 г.

Даже мне, молодому тогда человеку, было совершенно очевидно, что управление ракетно-космической отраслью в СССР нуждается в радикальном усовершенствовании. Но этого так и не произошло. Ничего наподобие американской НАСА в СССР не случилось.

Тем не менее — на фоне застойного ‘благолепия’ — ракетно-космическую отрасль время от времени сотрясали грандиозные скандалы. Если мне не изменяет память, один из самых громких приключился под новый 1976 год. В проектном отделении No 11 головного института МОМа — ЦНИИМАШе — под присмотром смещенного руководства (молодого и бесшабашного А.Д.Коваля сменил осмотрительный и трусоватый С.Д.Гришин) была выпущена юмористическая стенгазета в форме бутылки шампанского с острой критикой текущего положения дел. Лидеры отрасли были представлены животными из зоопарка, допускавшими двоякое толкование. Так, в фигуре слона некоторые усмотрели язвительную карикатуру на самого министра.

С горестной иронией ‘цитировали’ в стенгазете шуточные интервью с инопланетянами, не понимающими, чем же занимаются инженеры в НИИ, кроме перекуров, беготни в столовую и по магазинам, трепа по телефону, обмена анекдотами, разгадыванием кроссвордов. Рабочие подшефного совхоза, словно в песне Высоцкого, предлагали проекты космических систем в обмен на уборку картофеля. И так далее в том же духе.

На еретическую газету обратило суровое внимание руководство министерства. Она легла на стол министра и последовали жесточайшие репресии как то изгнание из КПСС, увольнение с работы, понижение в должности. В конечном счете стенгазета спикировала на стол всемогущего секретаря ЦК КПСС Д.Ф.Устинова.

В воспоминаниях очевидцев той поре читаем (М.И.Осин и Н.М.Светлов). ‘Газету положили на стол в половине двенадцатого ночи. По сталинской привычке Устинов работал по ночам. Помощники попытались пояснить рисунки, но были остановлены. В течение получаса в полном молчании газета осматривалась и даже ощупывалась. На вопрос Устинова: ‘Какие меры приняты?’ — был исчерпывающий ответ: исключили из партии, сняли с должностей, с очередности на жилье, уволили… Сообщили Устинову и о подготовке по приказу И.И.Сербина, отвечавшего за идеологию в оборонных отраслях, показательного судилища.

Последовали две рекомендации. Одна короткая и спасительная: ‘Нам не нужны процессы в оборонке, как в 37-м году. Давайте сворачивайте репрессии’. Другая более глубокомысленная: ‘Уж если эти мальчишки понимают, как плохо дело, то следует принимать меры. В четверг жду предложений от двух министерств с рекомендациями об объединении тематики с авиастроением, о создании целевых объединений и подготовке постановления ЦК и Совмина’. Так, наконец, 17 февраля 1976 г. появилось на свет решение о создании системы ‘Энергия-Буран’ — последнего всплеска активности советской космонавтики. И это решение оказалось наредкость непрдуманным.

Глава 20. Р.З.Сагдеев и изгнание К.П.Флоренского

В историческом масштабе прошло еще недостаточно времени, живы кое-кто из очевидцев, не все страсти угасли, и посему — хорошо сознаю — предлагаемый мной анализ событий может показаться предвзятым и спорным. Но я постараюсь не перегибать палку.

Новый директор Института космических исследований АН СССР, молодой академик Роальд Зиннурович Сагдеев родился в татарской семье 26 декабря 1932 г. Членом-корреспондентом Академии наук СССР избран 26 июня 1964 г. В возрасте 36 лет стал самым молодым в СССР действительным членом Академии (прошел по вакансии Сибирского отделения 26 ноября 1968 г.). Директором ИКИ назначен в 1973 г. менее чем через пять лет пребывания в звании академика. Формально этот пост освободился в связи с добровольной отставкой первого директора ИКИ пожилого академика Г.И.Петрова. Келдыш неожиданно для всех принял эту отставку.

Сагдеев был многогранно талантлив: пионер в области физики плазмы, прекрасный рассказчик, полемист, человек, умеющий убедительно подать себя именно в том элегантном виде, в котором ему хотелось бы предстать перед собеседниками. Если он хотел, он умел быть воистину обворожительным, и благосклонная судьба настежь распахнула перед ним все двери. Мне понадобились годы, чтобы осознать: за внешним лоском кроется вульгарный себялюбец, которого не интересует ничего, кроме собственной карьеры.

Слабым утешением мне может служить только тот факт, что заблуждался не я один, а многие гораздо более умудренные в житейском плане люди. Раскусить его было непросто. Многогранные таланты Сагдеева употреблялись им не во благо делу, которому он якобы служил, а сплошь да рядом ему во зло. Об этом свидетельствуют многие частные разговоры и даже опубликованные ныне мемуары, на часть из которых я в дальнейшем сошлюсь.

Справедливо ли заключить, что Р.З.Сагдеев погубил советскую космонавтику? Нет, не справедливо. Я далек от мысли приравнивать Сагдеева к деятелям наднационального уровня, но для ясности приведу броские примеры: Сагдеева несправедливо обвинять в упадке советской космонавтики так же, как несправедливо умозаключить, что М.С.Горбачев загубил Советский Союз, а И.В.Сталин выиграл войну. Так же несправедливо, как утверждать, что сэр Уинстон Черчилль проворонил Британскую империю. Другое дело, он не сумел уберечь ее от упадка.

Перечисленные личности, как, впрочем, и все остальные, жили и действовали в логике исторических процессов. И.В.Сталин умело эксплуатировал волну народного патриотического подъема, погубив при этом без нужды в силу вопиющей некомпетентности бессчетное количество жизней. М.С.Горбачев размахивал дирижерской палочкой при закате Советского Союза, но не мог обернуть вспять ход истории. Великий Черчилль жил при закате Британской империи. Конвульсии всех названных деятелей были конвульсиями эпох.

Исторические процессы легко уподобить полноводным потокам, которые несут на себе и утлые лодчонки, и большие корабли. Роль гребцов и капитанов значима, но не безгранична. Бывалый навигатор на капитанском мостике может избежать кое-каких промахов, неопытный — угробит вверенное ему судно в сжатые сроки. Между тем, поток истории в целом гораздо мощнее усилий отдельных личностей и переломить ход истории — спасти обреченное — невозможно никакими ухищрениями флотоводцев.

На мой взгляд, академик Р.З.Сагдеев был негодным флотоводцем. Он оказался на высоком посту по случайному стечению обстоятельств, не был к нему подготовлен жизненным опытом и был профнепригоден еще более, чем Г.И.Петров. Его личные конвульсии на несколько лет стали агонией советского научного космоса.

Назначение Сагдеева было роковой ошибкой М.В.Келдыша, в силу местнических сиюминутных интересов навязанное ему Л.А.Арцимовичем — очень влиятельным и властным членом тогдашнего руководства Академии наук. В случае Сагдеева дело усугублялось его крайне сомнительными человеческими качествами. Он испытывал, можно сказать, садистское удовольствие от издевательств над людьми, пресмыкаясь перед вышестоящими и унижая зависимых от него. Он вышвыривал людей на улицу с той же легкостью, с какой тов. Сталин подписывал расстрельные списки своих соратников по партии.

Бывший ученый секретарь Института В.П.Шалимов пишет вкрадчиво: ‘Стилем руководства Р.З. было, я бы сказал, восточное единоначалие, такое, что нельзя было предугадать, каким будет его решение, и как долго он останется верным этому решению. Он мог официально осудить, но неофициально поддерживать и наоборот. Умел и лавировать, при этом, меняя свою точку зрения даже на противоположную, причем мотивировка его всегда была до удивления оригинальна’ (‘Обратный отсчет времени’, стр. 32).

Сказанное — сущая правда. В 2008 году на недавних выборах Президента Академии наук Р.З.Сагдеев прилюдно выступал против прогрессивной кандидатуры. Он мотивировал свою позицию тем, что этот кандидат — отличный ученый и принесет в науке больше пользы, чем на бюрократическом посту Президента. С сагдеевской изворотливой логикой можно передернуть и оправдать, что угодно.

В книге ‘Институт: непридуманные истории’ (2002) В.П.Шалимову вторит один из вереницы ученых секретарей ИКИ, интеллигентнейшая Т.К.Бреус: ‘Как выяснилось вскоре после его назначения, особенности характера нового директора никогда не позволяли ему забывать или прощать малейшие проступки самых младших подчиненных…

В мастерстве владения методом ‘разделяй и властвуй’ равного Р.З. не было в Академии. Метод, впрочем, прост и основан на эксплуатации самых естественных человеческих слабостей. Однако в Академии не все директора ощущали себя восточными властителями и пользовались этим методом гораздо реже. У нас же в Институте он был отработан отлично’ (стр. 49-51).

А вот другая выдержка из той же книги Бреус: ‘Занимаясь политикой в науке, он [Сагдеев] использовал все методы, которые могли привести к желаемым результатам. Политические деятели не имеют, по всей очевидности, моральных принципов, и к директору ИКИ Сагдееву это относится в полной мере… Все недоумевали, почему он так тесно был связан с личностями сомнительного научного уровня и нравственности’ (стр.87).

То там, то сям встречаешь у Бреус замечательные пассажи: ‘Унижая нещадно окружающих, Р.З. как будто доказывал самому себе, что у человека абсолютно не может быть чувства собственного достоинства, ибо всегда его можно поставить в такие условия, когда этим придется поступиться’ (стр.161). Вдобавок к качеству, отмеченному Шалимовым (восточный деспотизм), Бреус присовокупляет злопамятность, мстительность, завистливость, лицемерие и ханжество. И это при том, что она умудряется считать Сагдеева в целом позитивной фигурой. Чему тут удивляться? Находятся историки, которые и кровавого убийцу Сталина считают ‘эффективным менеджером’.

Единожды в книге Т.К.Бреус встречается и мое имя: ‘Вероятно, многие помнят историю борьбы Р.З. с А.А.Гурштейном за лунно-планетную тематику. К началу 80-х Сагдеев победил окончательно, и лунная тематика в ИКИ была практически ликвидирована вместе с ее сторонниками’ (стр.143-144). Браво, Бреус! Она видит, что борьба была принципиальной, а не личностной. Только нельзя назвать эту борьбу борьбой на равных: Р.З. и я были в совершенно разных ‘весовых категориях’.

Продолжая начатое сравнение, можно сказать, что команда большого корабля под названием ИКИ была слабосильной, разобщенной и потому не способной сопротивляться грубому натиску. Капитан Сагдеев по большей части согнул ее в бараний рог и сам удивился, что судно после этого стало идти ко дну. И тогда трусливый капитан сбежал с разгромленного им корабля, бросив в ноябре 1988 г. все на своего болезненного ученика Альберта Абубакировича Галеева. Директорство Галеева было уже до очевидности бесславным. ‘Восточная мудрость гласит, что нельзя поручать человеку того, с чем он заведомо не справится. Должен же был Р.З. понимать это и щадить своего любимца!’ (Бреус, стр.141).

Откуда же взялся у штурвала ИКИ — космического флагмана Академии наук — талантливый, непредсказуемый и профнепригодный рассказчик анекдотов? В меру своей ограниченной информации попробую ответить на этот вопрос. При этом буду частично привлекать два редких источника на английском языке: автобиографию Р.З.Сагдеева ‘The Making of a Soviet Scientist: my adventures in nuclear fusion and space from Stalin to Star Wars’ (1994) и откровения его второй (американской) жены Сьюзен Эйзенхауер ‘Breaking Free: a memoir of love and revolution’ (1995).

Роальд Зиннурович Сагдеев в духе 30-х гг. был назван в честь полярного путешественника Роальда Амундсена. Отец учился в Московском университете. Позднее у Роальда (Ролика) Сагдеева появились три младших брата. Когда Р.З. было четыре года, семья переехала в Казань. Отец стал заметным партийным работником — секретарем райкома партии. Семья вошла в партийную элиту города. Роальд окончил среднюю школу в Казани и поступил в МГУ. По окончании МГУ (1955) попал на работу в Институт атомной энергии им. И.В.Курчатова (1955-1961). Трудился в лаборатории Льва Андреевича Арцимовича, видного участника атомного проекта.

Вехой на жизненном пути Р.З.Сагдеева становится женитьба на дочери одного из своих боссов, Давида Альбертовича Франк-Каменецкого (1910-1970) — выдающегося советского физика-теоретика. Тесть был автором десятков работ в области физики горения и взрыва, химической кинетики, химической технологии, астрофизики. Участвовал в разработке атомного оружия в Арзамасе-16. Он был не только ученым, но и заботливым опекуном. Он заглядывал в будущее, и советы его, можно утверждать, бывали мудрыми. Думаю, не обошелся без его советов и юный зять. В 1961 г. начинающий физик Роальд Сагдеев двинулся из Курчатовки в Новосибирск (Сибирское отделение АН СССР было образовано лишь в 1957 г.) с его щедрыми академическими льготами и карьерными вакансиями.

Следует понимать, что пробиться в члены Академии невозможно лишь научными заслугами. Надо иметь другие заслуги. Отнюдь не только в шутку людей, которые имели хорошие шансы пройти в Академию, в те годы называли проходимцами.

Создание Сибирского отделения АН СССР (Академгородка) было крупным социальным экспериментом хрущевской оттепели. Существовала Академия наук страны и академии наук союзных республик. Не было только Академии наук России. (Такая же ситуация была и с компартией — компартии РСФСР не существовало). Академию наук России по политическим мотивам нельзя было открывать в Москве, и ее суррогатом призвано было стать обширное Сибирское отделение.

Так вот, для привлечения способных научных работников в неблагоприятные условия сибирских далей, специально для этого отделения были выделены щедрые академические вакансии с пониженными требованиями к кандидатам. Именно там на выборах 1964 г. (всего через три года после переезда) Сагдеев стал членом-корреспондентом Академии. На выборах 1968 г. — самым молодым в Советском Союзе (36 лет) полным академиком.

Сагдеев сознательно и сполна ‘рассчитывался’ за свое раннее академическое звание. В 1968 г. несколько сотрудников Академгородка подписали письмо с протестом против нарушений гражданских свобод в отношении диссидентов. Власти устроили на подписантов гон. 36-летний Сагдеев предложил ‘выгнать всех из Академгородка, пусть идут грузить свинцовые чушки’. Этот факт его ‘принципиальности’ и ‘борьбы за свободу’ подтверждается несколькими источниками. Он подробно описан в биографии академика из интернетовской Википедии.

Сагдеев всегда был двурушником. Примеров из его биографии, подобных приведенному выше, много (см. открытое письмо Я.Л.Альперта, опубликованное в апрельском номере русской ‘Природы’ за 1995 г., а также в его английской автобиографии ‘Making Waves’, Yale University Press, 2000).

В Новосибирске (1961-1970) Сагдеев работал заведующим теоретической лабораторией в великолепном Институте ядерной физики (ИЯФ) академика Андрея Михайловича (Герша Ицковича) Будкера (1918-1977). Занимался физикой плазмы. Там сделал себе имя. Подтверждаю, Сагдеев в своей узкой области науки — талант, один из создателей современной физики плазмы. Но он не имел никакого организаторского опыта, всегда был невоздержан на язык и ни в грош не ставил коллег. Он — как сверхчеловек — глубоко презирал окружающих. С получением власти над людьми его фобии и патологии расцвели пышным цветом.

Как-то раз директор Будкер тяжело заболел и застрял в Москве. Казалось, он не выкарабкается. За считанные недели академик Сагдеев, уже воображая себя новым директором и строя планы на будущее, сумел перессорить между собой сотрудников и дезорганизовать работу ИЯФ. Будкер выкарабкался и, как ему было свойственно, решительно пресек склоку. Он устранил лишь одного склочника — Сагдеева. (Замечу, что подписи Р.З.Сагдеева под некрологом Будкера в ‘Успехах Физических Наук’ я не нашел). Разумеется, в автобиографии Ролика расставание с ИЯФ интерпретируется совершенно иначе: Новосибирск изжил себя, и он решил вернуться на работу в Москву. Правда, неизвестно куда и неизвестно зачем (обратно в курчатовский институт его никто не звал).

В 1970 г. поблекший ‘супермен’ Сагдеев возвращается в Москву и — лишь бы куда — временно пристраивается на работу в Институт высоких температур АН СССР (ИВТАН). К нему благоволит создатель этого института, его директор академик Александр Ефимович (по-видимому, точнее Вольфович) Шейндлин (1916-1995) — патриарх, заслуг которого перед отечественной и мировой наукой не счесть. В молодости он участвовал в реализации планов ГОЭЛРО. Его работы по энергетике и технической термодинамике можно найти в любом фундаментальном справочнике. Через него Р.З.Сагдеев знакомится с академиком В.А.Кириллиным, ставшим в 50-70 гг. завотделом науки ЦК КПСС и зампредом Совмина СССР. Зов власти становится для Сагдеева слаще, чем зов науки.

А.Е.Шейндлин оставил интересные заметки о М.В.Келдыше. Не могу пройти мимо них, как существенного штриха эпохи: ‘Это был выдающийся человек, очень сложный. С одной стороны, необычайно честный, с другой, понимая обстановку, он вынужден был идти на принципиальные отступления. Хотя у меня с ним отношения были весьма сложные, я могу сказать, что равного ему президента Академии Наук не было. Строительство моего института велось в известной степени в борьбе с ним: он за каждым шагом присматривал…

Так, как Келдыш, ни один президент никогда не работал! Теперь еще об одном. Крупный ученый, становящийся также крупным чиновником, как правило, не забывает свое дело, свой институт: строит себе новые здания, выделяет дополнительные ассигнования и прочее. Келдыш возглавлял крупный институт, обеспечивавший расчеты космических и атомных проектов, в том числе и атомной бомбы. И после того, как он стал президентом Академии наук, он запретил давать деньги ‘под себя’. Президент, считал Келдыш, не должен свой институт ставить на первое место. Его институт был на одном из последних мест по обеспечению, что, может, уже было излишним…

Он на работе сгорел. Его безумная отдача обострила болезнь — у него были плохие вены на ногах, их оперировал американский хирург. Дача Мстислава Всеволодовича была в Жуковке напротив моей, поэтому его последние дни прошли на моих глазах… ‘.

Отвлекаясь от темы, замечу, что кончина Главного Теоретика советской космонавтики была горестной. В воскресный день на даче он сел в автомобиль, стоявший в закрытом гараже, и включил двигатель. Вскоре он умер от отравления выхлопными газами. Официальная версия — несчастный случай. Он мог включить двигатель и потерять сознание. Такого оборота событий действительно нельзя исключить. Но всех, знакомых тогда же с обстоятельствами смерти Келдыша, преследовала мысль о добровольном уходе из жизни. На фоне мучительных страданий от тяжелой болезни Келдыш испытывал угрызения совести от многих судьбоносных решений, которые он считал своими промахами. Именно в таком ключе пишет о смерти М.В.Келдыша в своих воспоминаниях в интернете главный кремлевский целитель Евгений Иванович Чазов.

В своей автобиографии Сагдеев рисует Л.А.Арцимовича как бы противовесом Келдышу — одним из немногих в руководстве Академии, кто мог противостоять бюрократическим устремлениям Президента. Мне думается, что в этом отношении ученик Арцимовича сильно преувеличивает роль своего патрона, хотя Президент к мнению Арцимовича бесспорно прислушивался.

Недостижимая мечта Сагдеева в бытность у Шейндлина — занять хотя бы пост директора Баксанской нейтринной обсерватории на Северном Кавказе. В этот тяжелый для него период бесхозный академик привлек внимание своего давнего учителя и шефа, могущественного академика-секретаря Отделения общей физики и астрономии Л.А. Арцимовича. У того на Сагдеева особые виды.

Работа Академии наук строилась по Отделениям. К каждому Отделению были приписаны группы институтов, за деятельность которых Отделение отвечало. Арцимович командовал самым заметным Отделением, к которому принадлежал и Институт космических исследований. Но была непреодолимая проблема. Директор ИКИ академик Г.И.Петров числился по Отделению механики и процессов управления. В этом качестве он не желал считаться с Арцимовичем, амбиции которого, естественно, простирались и на Космос. Хорошо было бы принять меры.

Не хочу сказать худого слова о Л.А.Арцимовиче, с которым я никогда лично даже не встречался. Но человеком он был своеобразным, зараженным бациллой ‘физического шовинизма’. Хорошо известны его высказывания, наделавшие некогда много шума. Например: ‘Наука делится на физику и коллекционирование марок’ (впрочем, говорят, в оригинале такое высказывание принадлежит Резерфорду). Другой пример: ‘Наука — это удовлетворение собственного любопытства за государственный счет’.

Еще раз вернусь к отмеченному выше. Неуважение к другим людям, их суждениям, к их деятельности шло от самых партийных верхов и пронизывало всю атмосферу советской эпохи. К несчастью, дурная болезнь поразила и часть научного сообщества. Все против всех, — это имело место быть в физике. Великий Ландау зачем-то назвал астрономию ‘патологической наукой’. Шкловский в ответ третировал Л.Д.Ландау как ‘узкого, обделенного настоящим воображением’ человека, и т.д. без конца. Достаточно вникнуть во взаимоотношения в трио Шкловский, Зельдович, Гинзбург. Однако в отношении человеконенавистничества и завистливости, Р.З.Сагдеев — ученик Арцимовича — превосходил всех остальных.

Л.А.Арцимович был человек занятой, и ему требовался разворотливый порученец в ранге ‘академического генерала’. Он произвел академика Р.З.Сагдеева в свои заместители — зам. Академика-секретаря Отделения. Сам Сагдеев признает, что в течение некоторого времени выполнял для Арцимовича мелкие поручения, стал его ‘мальчиком на побегушках’. У Шейндлина в ИВТАНе, где он якобы работал, Сагдеев не показывался.

И тут мы должны взглянуть на ситуацию с другого конца — со стороны ИКИ.

1972 год. В условиях нехватки средств Институт бурлит от внутренних противоречий. И.С.Шкловский постоянно взвинчен от скудости ассигнований на внеатмосферную астрономию. В.Г.Курт, один из ведущих сотрудников Шкловского, вспоминал, что суть глубоких разногласий с Петровым ‘сводилась к преувеличенной, по нашему мнению, роли планетных и геофизических исследований’ (‘Обратный отсчет времени’, стр.56). По подсчетам Курта, на фоне 107 пусков к Луне и планетам за то же время было запущено всего 3 астрофизических спутника. И.С.Шкловский обвинял Г.И.Петрова в недомыслии: директор якобы чересчур поддерживает планетные исследования. А кошелек-то общий.

Директор Г.И.Петров старался хоть как-то упорядочить планетную тематику в Институте. Он судорожно снижает ранг нескольких отделов до уровня лабораторий и объединяет их в едином Лунно-планетном отделе под собственным руководством. После Ю.В.Мохова я на короткое время становлюсь заместителем академика Петрова по его Лунно-планетному отделу. В состав отдела попадают лаборатории самого Г.И.Петрова, К.П.Флоренского (переименована в Лабораторию сравнительной планетологии), Б.Н.Родионова, Е.И.Попова. В отделе под сто человек — в подавляющем большинстве будущие жертвы сагдеевской чистки.

В 1972 г. — широкий жест наивного Петрова — Сагдеев появляется в ИКИ внештатным руководителем тематики по космической плазме (его заместители Л.Л.Ваньян и К.И.Грингауз). Петров не видит в лице Сагдеева угрозы.

Между тем, неукротимый И.С.Шкловский строчит на Петрова очередную ‘телегу’ М.В.Келдышу. Петров отвечает ‘либо я, либо он’ и подает Келдышу заявление об уходе с поста директора (не в первый раз). Келдыш устал от всех этих дрязг и вместо того, чтобы порвать заявление, прячет его в сейф. Но менять Петрова не на кого.

В этот самый момент друг Келдыша Арцимович (они тоже были соседями по Жуковке, в книге Сагдеева живо упомянуто, как они вместе пили водку) подкидывает Главному теоретику космонавтики ‘гениальную’ идею. Как я писал выше, он, Арцимович, тоже не доволен Петровым. Как член Отделения механики и процессов управления Г.И.Петров не желает считаться с Арцимовичем — главой Отделения общей физики и астрономии, за которым ИКИ и числится. Арцимовичу важно посадить директором академика из своего Отделения. Но ‘безлошадные’ академики на улице не валяются. Где взять такого академика?

Кандидатура есть, заверяет Арцимович. Это — Сагдеев. Он — академик без директорства, т.е. генерал без армии. Он энергичен, молод, восприимчив, обучаем. Он — мой давний ученик (в области физики плазмы). Он — мой заместитель по Отделению. Наконец, он уже вхож в ИКИ. Чем не директор ИКИ?

Келдыш повторяет возражения, которые будут муссироваться потом повсюду. Во-первых, у Сагдеева нет ни малейшего административного опыта. Коллектив ИКИ свыше 1200 человек, а Сагдеев никогда никем не руководил кроме пары теоретиков. Он никогда не занимался сложными комплексными экспериментами. Он беспартийный. Он татарин (не упрекайте меня в национализме, так судили ‘наверху’). В конце концов, черт побери, он не имеет никакого касательства к космическим полетам.

Но у Арцимовича припасен убийственный аргумент: ‘А мы-то на что? В случае нужды — поправим. А случись что — тотчас и снимем’. Усталый Келдыш (у него действительно была тяжелейшая операция на ногах, сделанная специально приглашенным американским хирургом Де Бекки 10 января 1973) дает себя уговорить.

Грандиозные административные возможности Келдыша демонстрирует факт, что он преодолел-таки уже перечисленные и, в основном, справедливые возражения в партийных верхах. Как в лицах живописал мне лично чиновник средней руки из Кремля, Келдыш, не отстегивая с пиджака, опустил на стол свои медали Героя Соцтруда и спросил: ‘Кто у нас в стране отвечает за научный космос? Почему вы мешаете мне назначать того, кого я считаю нужным для пользы дела. Я гарант, что все будет нормально. Вы же спросите с меня’.

И представьте себе, эти партийные ‘слабаки’ отступили. Никто не мог предвидеть, что в возрасте всего 64 лет от роду в 1973 г. скончается гарант Л.А.Арцимович, а следом отойдет от дел и 24 июня 1978 г. умрет главный гарант — опустошенный М.В.Келдыш. И Сагдеев всего через пять лет после назначения директором ИКИ останется вознесенным на трон единоличного полновластного лидера космического ‘фрегата’ — лидера сомнительных качеств без руля и без ветрил. И, главное, без знания предмета.

Для начала М.В.Келдыш дал возможность Сагдееву ознакомиться с положением дел в Институте. Сагдеев пришел в Институт в роли председателя академической комиссии по проверке деятельности ИКИ. А уже следом он открыл ногой дверь в роли нового директора с неограниченными полномочиями на переустройство. Одно из первых его действий — оборудование декоративного зимнего сада при своем кабинете.

Ко мне прибегал завлаб Леонид Львович Ваньян. Он учился вместе с Сагдеевым в МГУ. Горячим шепотом Ваньян сообщал мне, что на правах старого друга он консультирует Сагдеева по кадровому составу Института. И что он дал мне самую лестную характеристику. Я был потрясен, узнав, что Ваньян в 1974 г. оказался среди самых первых, кого новый директор с треском вышиб из ИКИ. Известно, слишком много знать опасно.

Моих литературных способностей недостаточно, чтобы описать кровопускание, которое происходило в ИКИ во время директорства Сагдеева (1973-1988). Самое прискорбное, что он не имел никакого плана действий. Все его реформаторство сводилось к импульсивным экспромтам в интересах каких-то персоналий, которые ему сию минуту импонировали. Назавтра все шло с точностью до наоборот. Происходила беспрестанная чехарда и с тематикой, и с кадрами.

Отдел Петрова был полностью разогнан, а сам академик Петров со своими гидродинамиками в конечном счете ретировался в Институт проблем механики академика А.Ю.Ишлинского. Из стен Института были изгнаны все лаборатории, составлявшие отдел Петрова. Что тут говорить о мелочах, в конечном счете через годы вынуждена была покинуть ИКИ вся команда И.С.Шкловского — бесспорно лучшее подразделение Института по своему научному уровню (они ушли в Физический институт Академии наук). Был исключен из числа научных лидеров академик А.П.Виноградов. Перекраивались инженерные службы. Были изгнаны завотделами С.И.Карманов и Ю.В.Новиков. Смещен В.В.Андреянов. Покинул Институт талантливейший инженер Г.Ю.Максимов. По моим прикидкам, исход из Института достигал где-нибудь 30 %.

Долгое время я не мог уяснить критериев, по которым Сагдеев изгоняет сотрудников. Наконец-то заметил, по крайней мере, один из них. Вряд ли случайно, что одного за другим Сагдеев ликвидировал с десяток лауреатов Ленинской премии (которой у него самого тогда еще не было).

О моей судьбе во всей этой вакханалии. С началом сагдеевщины Флоренский слег больным и вовсе перестал показываться в Институте. Сагдеев вызвал меня к себе и выразил изумление как я — молодой и перспективный — могу ориентироваться на старца Виноградова, которому скоро стукнет восемьдесят. Это с моей стороны недальновидно. В конце разговора он приказал мне готовить бумаги на ликвидацию лаборатории Флоренского. Я рассказал обо всем Кириллу Павловичу и решил ничего для Сагдеева не писать. К.П., естественно, обратился за защитой к Виноградову.

Виноградов звонил Сагдееву. Вежливо: ‘Не Вы эту лабораторию создавали, не Вам ее закрывать. Она продуктивна’. Сагдеев взбеленился и отреагировал, как будто сотрудники были его крепостными: ‘Вы, Александр Павлович, директор ГЕОХИ. Если они Вам нравятся, забирайте их всех к себе. Берите ручку и напишите все, что Вы забираете, — людей, тематику, оборудование. Я подпишу, не глядя’. Перевод лаборатории Флоренского из ИКИ в ГЕОХИ был предрешен. Все сопутствующие обстоятельства я знал тогда от самого Сагдеева.

В первый период вакханалии Сагдеев еще не трогал генерала Нариманова. Тот был утилитарно полезен директору своими лампасами и инструкциями по общению с начальством. Нариманов взял меня под свою опеку и настаивал, чтобы я из Института не уходил. У меня у самого были большие сомнения. Пока Виноградов жив и работоспособен, ГЕОХИ — толерантный институт широкого профиля. Но без Виноградова, скорее всего, вспомнят, что это институт геохимии и аналитической химии. Что в дальнейшем делать в нем мне, астрометристу? У меня ведь был уже негативный опыт общения с Ю.А.Сурковым.

Под давлением обстоятельств я принял решение не уходить из ИКИ. Это была одна из горьких минут жизни. Мы с Кириллом Павловичем расставались друзьями и по обоюдному согласию разрешили сотрудникам выбирать. Большинство предпочло идти с ним в спокойный ГЕОХИ, несколько человек согласилось разделить мою судьбу в бурных водах ИКИ (К.Б.Шингарева, А.А.Конопихин, Н.П.Словохотова, К.И.Кондрацкая и ряд других). Мы проработали там еще несколько лет.

Благодаря заступничеству вице-президента Виноградова, судьба лаборатории сравнительной планетологии (последнее название лаборатории Флоренского) была, можно сказать, благостной — никого не увольняли. Для многих других в ИКИ положение было намного трагичнее. Я писал о Б.Н.Родионове. Его бросили свои собственные подчиненные. Я.Л.Зиман остался в ИКИ, круто сменив тематику на дистанционные исследования природных ресурсов Земли. Б.В.Непоклонов, убедив начальника Главного управления геодезии и картографии генерала И.А.Кутузова, что достижения коллектива Родионова обязаны именно ему, стал зам. директора ЦНИИГАиК (и в силу обычной для него поспешности и непродуманности решений плохо там кончил). Сам Б.Н.Родионов остался на улице не у дел. После громогласной иконики ему пришлось идти преподавать в Московский институт инженеров землеустройства (МИИЗ).

В реформированном ИКИ нам нашлось место. Мы стали костяком лунно-планетной лаборатории в Отделе перспективного планирования и координации текущих космических программ. Заведующим отделом был приглашен мой давний добрый знакомый — уже упоминавшийся полковник Амос Александрович Большой.

Типичная для Сагдеева деталь. Будучи приглашенным в ИКИ, А.А.Большой специально сообщил Сагдееву, что его сын уезжает в Израиль. Сагдеев ответил: ‘Не имеет значения. Мы знаем, что делаем и кого приглашаем’. Через несколько лет, когда он решил избавиться от Большого, Сагдеев лукаво аргументировал его увольнение именно этим фактом. Большой вынужден был уйти из завотделом ИКИ в фундаментальную библиотеку АН СССР по естественным наукам.

Р.З.Сагдеев оставался директором ИКИ с мая 1973 по ноябрь 1988 г., и его директорство принесло ему все, на что он мог рассчитывать. В 1984 он получил Ленинскую премию. Для этого нужен был повод, и поводом послужили его давние работы по физике плазмы, выполненные еще в Новосибирске. В 1986 г. Сагдеев стал членом КПСС и попутно Героем Социалистического труда.

Но тут наступили иные времена, и ветер перемен развернул Сагдеева, как флюгер: он стал изображать из себя крупного лидера демократического движения ученых. Он стал примазываться к популярности академика А.Д.Сахарова. Рамки космических исследований показались ему тесны. С перестройкой он с головой ушел в политику, был одним из ‘банды четырех’ научных консультантов М.С.Горбачева на саммите в Женеве и грезил о большем. Ему виделись два варианта: либо заполучить пост Президента Академии наук, либо — Президента Татарстана (см. мемуары его жены). Но оба варианта сорвались.

По-моему разумению, стать Президентом Академии наук Р.З.Сагдееву никогда не светило. Сколько ни слышал я суждений о нем от высокопоставленных деятелей Академии, казалось, каждый из них знал ему цену. Как бы ему этого ни хотелось, он не сумел стать даже одним из многих вице-президентов. Казалось, он был в шаге от этого поста в связи со смертью в 1980 г. вице-президента Б.Н.Петрова (долгие годы председатель Совета ‘Интеркосмос’). Открывшаяся вакансия словно была придумана для Сагдеева, но и тут ничего не срослось. Что же касается Татарстана, его сильный и заслуженный лидер Шаймиев готов был видеть Сагдеева не более чем ректором Казанского университета. М.Ш.Шаймиев, который чуть моложе Сагдеева, возглавлял Татарстан 19 лет и ушел с поста Президента только в 2010 г.

Оставалось грезить о Нобелевской премии. Мотивировка была неплохой. Западному миру недурно поддержать перестройку в России Нобелевской премией. До Нобелевской премии по физике он не дотягивает. Но как ‘хранитель огня’ А.Д.Сахарова, он вполне подходит под Нобелевскую премию мира.

В молодости удачная женитьба открыла Сагдееву торную дорогу в ‘верха’. Он не преминул начать сызнова.

В конце 80-х гг., будучи в командировке в Соединенных Штатах, Сагдеев познакомился с Сьюзен Эйзенхауэр, внучкой бывшего Президента США Дуайта Эйзенхауэра. Она на двадцать лет моложе Сагдеева. От предыдущих браков у нее трое детей. Последовал развод Сагдеева с дочерью Д.А.Франк-Каменецкого (у них было двое детей). После новой женитьбы, Р.З.Сагдеев с 1990 г. живет в США и работает в Мерилендском университете. Иногда выступает на слушаниях в Конгрессе США. Печется о развитии исламской науки. Его семья действительно щедро одарена талантами: младший брат Роальда Сагдеева — тоже Р.З. (Ренад Зиннурович) — известный химик, академик РАН.

Я всегда помнил: ‘Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь’. В 1973 г., вовсе не желая этого, я обрел на несколько лет проклятую барскую любовь. Я был очень близок к Сагдееву и слишком много о нем знал. Я не сомневался, что добром такое общение с деспотом кончиться не может. Я отчетливо видел, что происходит с людьми вокруг меня.

В чем несколько лет была особенность моего положения при Сагдееве? Тот плохо ориентировался в коридорах ‘космической’ власти и, одновременно, не желал оказаться заложником своих заместителей — Ходарева и Нариманова, он усадил их в отцепленный вагон. Сагдееву как воздух нужны были знающие поводыри, знакомые с космическими джунглями, но не имеющие ранга, чтобы не затмевать значимость молодого директора. Отличаясь собачьим нюхом, директор нашел таких поводырей. По инженерным вопросам вместо Ходарева он прихватывал с собой Г.Ю.Максимова (кандидат технических наук, лауреат Ленинской премии, как я уже писал, он начинал у С.П.Королева с первого спутника), по научным завязкам — вместо Нариманова меня. В царской России такая работа называлась ‘еврей при губернаторе’. Не сомневайтесь, что мы оба потом будем выкинуты из ИКИ. Но это случится позже.

А пока вдвоем с Сагдеевым мы ездили в Кремль и к главным конструкторам. Я бывал у него дома (в кирпичной академической новостройке ему объединили вместе две больших квартиры). Но в реальной жизни это смотрелось исключительно скверно.

После возвращения из очередного вояжа меня вызывал и дотошно расспрашивал о деталях бесед опальный Г.С.Нариманов. Как умел, я дозировал информацию, чтобы не выдавать Сагдеева. Что, спрашивается, я мог сказать действующему замдиректора об интригах, плетущихся за его спиной? Я отчетливо понимал, что Нариманов не станет делать секрета из этой информации и будет манипулировать ею в личных целях. Но я-то был единственным свидетелем многих конфиденциальных договоренностей ‘в верхах’, и вычислить канал утечки информации для Сагдеева не составляло ни малейшего труда. Я понимал, что так долго продолжаться не может, и я обречен. Так оно и случилось.

Я не искал директорской любви, но от случая к случаю Сагдеев давал мне личные поручения. Он не хотел развивать уже устоявшиеся темы и судорожно искал чего-то совершенно необыкновенного, лично своего. Он надумал проблему ‘Активные эксперименты в космосе’. Первым экспериментом должно было стать исследование магнитосопряженных точек Земли в Архангельске и на французском острове Кергелен (эксперимент ‘Аракс’). Сагдеев предлагал мне взять самолет и разработать методику определения местоположения инжектированных частиц. Мне всегда казалось, что эта идея надуманная, и от этого задания удалось отвертеться. След приснопамятного эксперимента ‘Аракс’ сохранился только в почтовых марках, выпущенных для французских южных и антарктических территорий.

В другой раз Сагдеев потребовал от меня взять опеку над иногородним геологом по имени Ирэк Гилязитдинович (фамилию не помню): снабдить его всеми материалами и ввести в курс дела по наиболее актуальным вопросам изучения Луны. Он просил меня опекать как могу члена-корреспондента Камиля Ахметовича Валиева (1931-2010). С 1965 по 1977 гг. Валиев был первым директором НИИ молекулярной электроники и завода ‘Микрон’ в Зеленограде.

В интервью Валиев так объясняет причины своего ухода из Зеленограда: ‘Я сам написал и подал заявление об уходе, даже не подобрав себе место работы. Назову две причины. Первая: здоровье, его стало не хватать… Второе: я считал, что к 1977 году в моей работе директора НИИМЭ и завода ‘Микрон’ стали доминировать чисто административные функции, которые меня не удовлетворяли. Коллектив стал большим, 7—8 тысяч человек, большая номенклатура в производстве и поставках — где же здесь наука? В любом случае я ушёл вовремя: человек не должен всю жизнь быть на одном месте’.

В 1977 г. К.А.Валиев остался не у дел. Сагдеев предоставил ему, как он смеялся, ‘политическое убежище’: платил зарплату и дал отдельный кабинет. В ИКИ микроэлектронщик К.А.Валиев перекантовался до ухода к академику А.М.Прохорову. Его кабинет был недалеко от моего.

Невольно вспоминаются детали атмосферы того времени. Новую необъятную директорскую квартиру отделывал ценными породами дерева главный механик ИКИ. Само собой, он прихватывал дефицитные отделочные материалы лично для себя. Расхищение вскрылось рабочими, и им занялось партбюро ИКИ. Виновному грозило исключение из партии, но он успешно шантажировал Сагдеева. Напуганный Сагдеев защитил проштрафившегося и трудоустроил его в академический пансионат Узкое. Все осталось шито-крыто.

Я повидал много интриг на своем веку. В ‘ревущие’ девяностые был депутатом Ленинского районного совета Москвы. Был заместителем директора академического Института истории естествознания и техники. Но того, что творилось в ИКИ при Сагдееве, я не видел больше нигде и никогда.

Действия Сагдеева зеркально отражали общий стиль жизни эпохи брежневского застоя. На ‘космическом’ заводе им. Лавочкина тайно исполнили заказ главного инженера министерства. Это был гарнитур мебели. С закрытого предприятия его вывозили ночью в опечатанном фургоне. Операцию накрыла спецмилиция. Об этом деле в наших кругах было широко известно, но никто ни в министерстве, ни на заводе не пострадал.

Делая широкое обобщение, мне кажется, что именно преувеличение роли космических исследований и ‘космические’ расходы на них стали одним из факторов, которые в дальнейшем в новой России подкосили и завели в тупик всю бывшую советскую науку. Объясню свое соображение.

Будничный космический эксперимент ничуть не лучше и не хуже любого другого научного эксперимента. Разница в одном: у космического эксперимента космическая цена. Таким образом, с одной стороны — ракеты, полигоны, тысячи людей обслуживающего персонала, с другой — сплошь да рядом крохотные самодельные приборчики, которые измеряют, скажем, какой-нибудь там поток высокоэнергичных электронов и, в сухом остатке, короткий доклад на международном симпозиуме. Для государства: стоит ли игра свеч?

Пока космос приносил политические дивиденды ‘стартовой площадки коммунизма’, он имел начальственную поддержку. Когда же его стали заявлять чистой наукой, отношение к нему стало меняться. В последнее десятилетие этот вопрос встал остро: что такое наука? Кто и какие средства должен отпускать на ее развитие — потребители результатов или государство? Может ли наука быть самоокупаемой? Кто решает, как распределять скромные средства, отпущенные на науку? Истоки такого рода вопросов коренятся в прежних несообразных тратах на некоторые направления науки и, среди них, на космические исследования при отсутствии достаточных денег в казне и наукоемкой промышленности.

Глаза на личность Сагдеева раскрылись у меня отнюдь не вчера. Сразу после выхода в свет его автобиографии американский журнал ‘Sky and Telescope’ обратился ко мне с просьбой написать рецензию. Она была опубликована в декабре 1994 г. Не могу удержаться, чтобы не привести ее полностью без купюр в обратном переводе с английского на русский (русского оригинала не было, я писал сразу по-английски).

Самый знаменитый татарин со времен Улугбека

В роли заместителя заведующего отделом в советском Институте космических исследований (ИКИ) весной 1973 г. я и мои коллеги по работе, затаив дыхание, ждали нашего нового босса — Роальда З.Сагдеева. Мы отвечали за разработку научной программы планировавшейся (но так никогда и не осуществленной) пилотируемой экспедиции на Луну, однако героический этап советских космических исследований был к этому времени уже завершен. Требовалось найти новые подходы и влить новую кровь.

Я знал кремлевские возражения против назначения Сагдеева. В возрасте 41 года он был слишком юн, чтобы стать частью геронтократии Леонида Брежнева. Он не был членом коммунистической партии и принадлежал к татарскому меньшинству. Наконец, он не имел опыта в научном менеджменте: он работал в области ядерного синтеза и был самым молодым полным членом ‘Палаты лордов’ — престижной советской Академии наук. Сагдеев никоим образом не был исследователем в области космоса.

То был Мстислав В.Келдыш, Президент Академии наук и могущественный член коммунистического ареопага, кто вслед за академиком Львом А.Арцимовичем потребовал и силою преодолел возражения. В результате домашних ‘академических игр’ Сагдеев был назначен космическим лидером высшего ранга — позиция, которая стала стартовой площадкой для его последующей небывалой карьеры. По воле Сагдеева я оставался сотрудником института на протяжении половины его директорства, работая с ним ежедневно бок о бок. Вот почему я снова затаил дыхание, когда решил заняться рецензией на его воспоминания, написанные не на закате жизни, а скорее в ее полдень: я отлично знал его и его окружение.

Нет секрета в том, что мемуары не могут быть строгим историческим документом. И книга Сагдеева не исключение. Хотя он и называет себя на встрече в верхах в Женеве ‘политической проституткой по вызову’ (он был членом ‘банды четырех’ академических советников Михаила Горбачева), читатель не найдет в его воспоминаниях стриптиза. Вместо этого вы обнаружите автора джентельменом в превосходном белом костюме, мужественного борца за новое научное мышление, ученика великих учителей, которые были ‘хранителями огня’. Никаких сомнений, никакого раскаяния — эти чувства вне авторского репертуара. В своем прошлом он вращался среди окружения Горбачева, академических лидеров и боссов военно-промышленного комплекса. В своей книге он не жалеет сарказма и яда по отношению к ним ко всем. Приходится думать, что он лишь один без греха — трудности были только у других.

Повсюду память Сагдеева очень гибка и избирательна. В то время как некоторые неточности просты (имя сотрудника ИКИ Истомина — Вадим, а вовсе не Глеб), другие демонстрируют малые и большие моральные подчистки. Например, автор описывает свои отношения с полковником Георгием П.Чернышевым, его заместителем, который служил в ИКИ политическим комиссаром от КГБ, но ни разу не упоминает, как часто он приказывал Чернышеву дискредитировать своих оппонентов. Сагдеев напрочь забыл о своем членстве в Коммунистической партии, куда он вступил будучи директором ИКИ — символе преданности режиму в то время, когда в этом уже не было суровой необходимости.

Сагдеев тщится создать образ моралиста в костюме, чистом от грязи. Все негативные события выпадают из его памяти. Но, как научный феодал из ‘Палаты лордов’, он разрушил сотни судеб и уничтожил десятки научных направлений. И не все из них были негодными. В силу отсутствия у него опыта в менеджменте, его экспериментирование выполнялось на других людях. Конечно, это закон джунглей, и подобные подробности можно игнорировать. Но вы можете обнаружить незначительные следы коллизий в этой книге. Есть странная параллель между Сагдеевым и Горбачевым — оба чрезвычайно популярны за рубежом и не столь популярны у себя дома.

В этой книге невозможно найти ответы на многие простые вопросы. Почему Келдыш предложил Сагдееву пост директора ИКИ? Не чудо ли, отправляясь спать специалистом по термоядерному синтезу, проснуться специалистом по космическим исследованиям?

Тем не менее, без колебаний, я сердечно рекомендую эту книгу-самооправдание западным читателям. Карл Саган в своем панегирическом предисловии поясняет, что ‘текст проливает свет на малоизвестные и важные закоулки бывшего Советского Союза’. Это абсолютная правда. Многие годы Сагдеев — очень талантливый теоретик в области физики плазмы и своего рода восточный Макиавелли — был бароном среди высшей аристократии советского научного, промышленного и политического истэблишмента. Он знал людей и секреты королевского двора. Написанные им откровения в широком смысле отражают атмосферу его прошлой советской жизни. Если вы хотите приобщиться к этому опыту, книга станет вам очень интересной. Если же вы нуждаетесь в аналитическом обзоре развития советской науки, особенно космических исследований, вам придется еще подождать.

Несмотря на его русские корни, английский язык Сагдеева превосходен и идиоматичен. Он приводит много анекдотов и не останавливается перед насмешками даже по поводу деталей собственной карьеры. Язык, похоже, стал результатом постоянной редакторской помощи. В конце концов, редактор и вдохновлял это сочинение. Им была Сьюзен Эйзенхауер, внучка бывшего Президента и жена Сагдеева, которая подвигла его на ‘любовную утечку’ из Москвы в Мериленд.

_________________________

Я слышал от нескольких очевидцев, что в далеком Мериленде Сагдеев был в бешенстве от этой рецензии. Он даже рассматривал возможность подать на меня в суд за диффамацию. Но, как и он, я имел сильного редактора в лице моей жены-юриста Оленьки. Она рассматривала каждое слово, можно сказать, под лупой. Придраться в рецензии не к чему. Она написана уважительно и строго фактологично. Даже фривольное название ‘Самый знаменитый татарин со времен Улугбека’ — это всего-навсего собственная сагдеевская шутка из его книги. Оттуда же и многие выражения про ‘проститутку по вызову’, ‘банду четырех’, ‘палату лордов’, ‘любовную утечку’ (love drain — перефразированное им brain drain), и т.д.

Журнал ‘Sky and Telescope’ имеет большой тираж и очень популярен по всему миру. Для Сагдеева моя рецензия была гораздо большей неприятностью, чем укус комара. Со ссылки на мою рецензию начиналось открытое письмо Я.Л.Альперта в ‘Природу’ 1995 г.

Яков Львович Альперт был некогда близким сотрудником Сергея Ивановича Вавилова — Президента Академии. После смерти Вавилова, Яков Львович попал в полосу неприятностей от КГБ и, после многолетних мытарств и отказов, эмигрировал в Соединенные Штаты. В Москве он долгие годы оставался руководителем научного семинара отказников (см. его автобиографию ‘Making Waves: Stories from my life’, 2000).

Открытое письмо Я.Л.Альперта из США от живого свидетеля его (Сагдеевской) лжи по поводу отношений с диссидентами, опубликованное в популярном печатном органе Академии наук тиражом несколько десятков тысяч экземпляров, было для Сагдеева гораздо более ощутимым ударом, чем моя рецензия на английском. Через своих клевретов в Москве он предпринимал титанические усилия, чтобы заблокировать публикацию разоблачительного письма. Будучи в тот момент зам. главного редактора ‘Природы’, я внес посильный вклад в решение о публикации. Но, конечно, честь и хвала академику А.Ф.Андрееву — главному редактору ‘Природы’ — который после ожесточенных редакционных прений и консультаций решился-таки на неординарную публикацию.

История становления советской космонавтики знает не только великие имена самоотверженных первопроходцев — людей с государственным мышлением типа С.П.Королева или М.В.Келдыша. Попадались в этой среде и проходимцы, дутые авторитеты, доносчики, карьеристы, которые думали не о деле, а только о личной выгоде. Пожалуй, наиболее ярким примером мог бы послужить генерал-майор, член-корреспондент АН СССР, Герой Социалистического Труда, лауреат Сталинской премии, начальник НИИ-3 Андрей Григорьевич Костиков (1899-1950). Его обоснованно обвиняют в том, что он продвинул карьеру ложными доносами и присвоил себе авторство разработки реактивного миномёта ‘Катюша’. Как это ни прискорбно, Р.З.Сагдеев оказался человеком из того же теста, что и А.Г.Костиков.

Академик Р.З.Сагдеев живуч и вездесущ подобно некоторым другим персонажам моего повествования. Например, подобно другому академику — хамелеону Петру Николаевичу Поспелову (см. главу 9 о докладе Н.С.Хрущева). В 2004 г. преданный Сагдееву ИКИ издал сборник материалов ‘Взгляд в будущее’ — труды международной конференции, посвященной семидесятилетию Р.З.Сагдеева. Ничего удивительного, это сплошное славословие в адрес выдающегося юбиляра. Многое из сказанного, кстати говоря, правда, но в книге нет ни слова о его подлинном человеческом лице и его мрачной роли в крахе советского научного космоса.

Задачу разоблачения Сагдеева можно ставить в один ряд с разоблачением Лысенко, и она еще до конца не выполнена. Хочется думать, что честные люди в силах поставить заслон на пути этого Героя Социалистического труда и кавалера многих других регалий. Прекратить его шествие по экранам телевидения и страницам журналов и газет.

Подведу черту. Через год после воцарения Сагдеева в ИКИ произошла радикальная смена лунно-планетного ‘караула’. Прошлые исследования в Институте в этой области были преданы забвению, а подавляющее большинство занятых ими сотрудников беспардонно вышвырнуто вон. По сусекам наскребли новые кадры. 1 мая 1974 г. было объявлено об образовании на вычумленном месте совершенно нового Отдела физики планет и малых тел Солнечной системы под руководством В.И.Мороза. Вместе с этой реорганизацией постарались напрочь забыть и об активном участии ИКИ в космической ‘гонке автоматов к Луне’ — одной из немногих отчасти успешных эпопей советской науки. Об этом старожилы посмели вспомнить лишь много лет спустя после ухода Сагдеева — безжалостного ‘искоренителя’ Луны. Меня дважды приглашали написать об этом времени в изданиях ИКИ, что я добросовестно и делал.

Когда эта глава уже была давно написана, мне удалось прочесть очень честную книгу воспоминаний моего коллеги по ИКИ АН СССР доктора физ.-мат. наук В.Б.Баранова ‘Из ХХ в XXI век. История одной жизни’ (Москва, Флинта, 2009 — 920 стр.). В ней много говорится о Р.З.Сагдееве, и я рад, что нарисованные совершенно независимо друг от друга наши портреты этого человека-изувера в главных своих чертах практически совпадают.

В 2012-13 гг. в интернете http://www.proza.ru/avtor/3fhbirf5 появились еще одни ценные мемуары с убедительным разоблачением ‘космической’ деятельности Сагдеева. Их автор Анатолий Михайлович Сасов (ник — Анатолий 2) — в прошлом, один из ведущих сотрудников Фрунзенского ОКБ ИКИ. Сасов опирается на богатый по крупицам собранный им материал. В этих воспоминаниях Сагдееву отведено множество страниц (в особенности любопытны главы 7 и 8). Автор не оставляет камня на камне от беспочвенных претензий бывшего директора ИКИ на вклад в развитие космических исследований.

В декабре 2012 г. в связи с его 80-летием по телеканалу ‘Культура’ прошел четырехсерийный документальный фильм ‘Млечный путь Роальда Сагдеева’. Четыре раза по 30 минут герой фильма делился со зрителями эпизодами своей жизни. Рассказывал кое-что о курчатовском институте, о Будкере, о деталях гражданской войны в США. Ни разу не упомянул имени Келдыша и вообще практически не говорил о космосе, словно и не был он какое-то время формально лидером советской научной космической программы. Никакого ясного содержания в этом фильме не было. Так, пустопорожняя стариковская болтовня на вольные темы.

Глава 21. Книга ‘Извечные тайны неба’

Справедливости ради скажу, что в описываемое время меня обуревали не только отрицательные эмоции. В мае 1973 г. — после десяти лет жизни в двухкомнатной квартире у Речного вокзала — мы переехали в новую трехкомнатную квартиру на 8-м этаже 12-тиэтажного дома у метро ‘Беляево’. Дом был гораздо лучше прежнего, квартира — с нормальной кухней, глубокой лоджией и вторым балконом. Окнами в яблоневый сад. Местоположение было преднамеренно выбрано близко к ИКИ, в двадцати минутах ходьбы пешком. Я думал работать в ИКИ всю оставшуюся жизнь. Не выписываясь из Трубниковского, мама теперь могла жить у нас в собственной комнате.

Не успели мы обставить мебелью новую квартиру, как я доставил туда на такси 200 экземпляров моей только-что вышедшей книги ‘Извечные тайны неба’, названной так по строке из стихотворения любимого М.А.Волошина:

А в дельтах рек — Халдейский звездочет

И пастухи Иранских плоскогорий,

Прислушиваясь к музыке миров,

К гуденью сфер и к тонким звездным звонам,

По вещим сочетаниям светил

Определяли судьбы царств и мира.

Всё в преходящем было только знак

Извечных тайн, начертанных на небе.

(М.А.Волошин, Путями Каина)

Эпизоды из истории первого издания книги заслуживают отдельного рассказа. Перво-наперво я по давней дружбе дал почитать рукопись Крониду Любарскому (это происходило года за два до его ареста). Он вернул ее быстро, нарисовав на титульной странице в знак одобрения поднятый вверх большой палец. Кронид был ехидным человеком, но его отзыв оказался, можно сказать, восторженным. Он был написан также на титульной странице рукописи, которую я храню теперь как дорогой сувенир. Кронид написал, что все очень здорово.

Ободренный Кронидом, я отвез рукопись к доброжелательному издателю Илье Евгеньевичу Рахлину — заведующему редакцией астрономии, так называемой, Главной редакции физико-математической литературы издательства ‘Наука’ (Физматлит). Рахлин прочитал рукопись, горячо одобрил ее и рассказал мне о неожиданном препятствии. Планы Физматлита утверждал свой Редакционно-издательский совет (РИСО). Председатель РИСО академик Леонид Иванович Седов (1907-1999) — механик из МГУ — относился к научно-популярной литературе настолько серьезно, что считал любого кандидата наук недостаточно образованным автором. Он полагал, что автором хорошей научно-популярной книги может быть человек в ранге не ниже доктора наук, а еще куда лучше — члена-корреспондента Академии. Переубедить его не было никакой возможности.

Л.И.Седов, не читая, отказал в утверждении моей рукописи. Впрочем, Рахлин сделал немыслимое. Под его нажимом Седов согласился на паллиатив. Он процедил:

— В Москве есть единственный астроном, которому я доверяю. Это космолог Игорь Новиков. Если Игорь целиком и полностью без оговорок одобрит рукопись, я дам согласие.

Мы с Игорем было отлично знакомы еще со школы, со времен кружка Планетария. Вместе работали в ГАИШе. Не могу сказать, что мы были близкими друзьями, но во всяком случае не менее, чем добрыми знакомыми. Я ясно понимал, что Игорь оказался между Сциллой и Харибдой. Спасти издание рукописи мог только его безоговорочный хвалебный отзыв. Это значило, что он персонально берет на себя полную ответственность за качество книги. А это было, я знал прекрасно, не в характере Игоря.

Он предпринял очевидный дипломатический маневр. Его отзыв был положительным, но с рядом кислых замечаний. Это называется ‘хоша оно и так, но тем не менее…’. Игорь был морально чист передо мной, но показывать его положительный отзыв Седову не имело смысла. Физматлит оказался для меня недоступен. (Много-много лет спустя Игорь как-то между делом в разговоре бегло сказал мне, что он был неправ).

Я пошел в Марьину Рощу в издательство ‘Просвещение’ (бывший Учпедгиз) и, что тогда было обычным делом, прошел там все круги ада. Два наиболее ярких примера взаимодействия с этим издательством.

Когда рукопись была отредактирована (редактор — Л.Л.Величко) и полностью готова, ее отправили в художественную редакцию для иллюстрирования. Картинок разного рода я запланировал больше сотни, для каждой подготовил отдельную страничку со всеми необходимыми сведениями — указанием возможных источников, эскизом, подрисуночным текстом. На иллюстрирование рукописи отводилось три месяца. Заведующий художественной редакцией — Михаил Львович Фрам — был старенький, ветхий и доброжелательный. Он сообщил, что уволился редактор, который должен вести мою рукопись, но — не огорчайтесь! — новый редактор появится в редакции со дня на день.

Так продолжалось два месяца. Новый редактор был из Сибири и находился в процессе развода. Он возникал и исчезал, не приступая к работе. У меня была в то время служебная машина, и каждый понедельник перед началом рабочего дня я заезжал к Фраму в ‘Просвещение’. Увы, тщетно. Ждите.

Наконец-то, новый редактор обратил на меня милостивый взор. Прямо при мне он стал названивать по телефону десяткам художников.

— Петя, забыл, что ты делаешь? Технический рисунок? Забери у меня штук пять или шесть.

— Коля? Нарисовать мне астрономические инструменты сможешь? Две недели срока. Десять иллюстраций.

И так далее в том же духе.

Я был в ужасе. Мои картинки рассыпались по восьми разным художникам. Я недоумевал, как насчет единства стиля? Они же не видели, что и как делает каждый из них.

Через три недели я, как обычно, приехал в издательство. Фрам сообщил мне, что, разведясь с женой, редактор уволился. — ‘А как же мои картинки?’ — ‘Никак. Времени больше нет. Книга выйдет без иллюстраций’. Чтобы не устроить истерику, я набрал в рот воды. Не говоря худого слова, уехал восвояси, чтобы тщательно обдумать сложившуюся ситуацию.

На следующее утро до начала рабочего дня вместе с уборщицей я зашел в пустую художественную редакцию. Сел, закинув ногу за ногу и дрожа от возбуждения, в кресло в пустом закутке Фрама. Сотрудники появлялись, прихорашивались и смотрели на меня с недоумением. Наконец появился Михаил Львович Фрам. Я объявил ему, что никуда не уйду и буду сидеть здесь, пока он не решит проблему.

— Я ездил к Вам регулярно три месяца как на работу. Вы кормили меня обещаниями. Вы — единственный человек, который виноват в происшедшем.

Подскочил молодой сотрудник редакции:

— Как Вы смеете обращаться так с пожилым уважаемым человеком? Вы — хулиган. Я позову милицию.

Я понимал, что конечный результат разговора зависит от жесткости моего поведения. Обращаясь к этому доброхоту на ты, я нарочито громко послал его по матери:

— Пошел вон отсюда. Не о тебе тут речь. Речь о моей книге, которая увидит свет с иллюстрациями. Я отсюда не уйду, покуда все не утрясется.

Мы просидели бок о бок с Фрамом полный рабочий день без перерыва на обед. По своей записной книжке он звонил сотням художников, сотрудничавших с издательством. Выяснял, не получил ли тот заказ. При утвердительном ответе, обещал высшую ставку гонорара, давал три дня срока. Это мог сделать только лично заведующий редакцией, от которого художники всецело зависели. Таким путем он нашел процентов 80 моих картинок, но я был счастлив уже и этим.

Казалось, трудности преодолены. Пришла верстка. И тут опять стряслось совершенно непредвиденное. Главный редактор издательства (Мария Ивановна) из-за нехватки лимита бумаги потребовала сократить верстку на два печатных листа. Это означало, своими руками изуродовать уже набранную книгу.

Я уже имел случай упомянуть ранее о моем соседе по дому Сергее Александровиче Морозове. Он когда-то учился на литературных курсах вместе с мамой, это нас и сблизило. С.А. занимался журналистикой, потом стал писать книги. Жил на литературные гонорары. Темой его книг была фотография и музыка. Сергей Александрович дал мне вдумчивую консультацию как бороться с Марией Ивановной. Ей-то я следовал.

Чтобы не обижать заведующую редакцией Н.В.Хрусталь — начал с нее. Прошу, убедите Марию Ивановну не корежить книгу. Нина Васильевна отвечает: я ее знаю, это абсолютно невозможно. ‘Тогда разрешите мне сходить к ней самому’. — ‘Это бессмысленно’. — ‘Можно я попробую’. — ‘Пробуйте’.

Записываюсь на прием к Марии Ивановне. Объясняю, что калечить книгу не стану. Предлагаю: вместо заявленного тиража в 100 тысяч экземпляров напечатайте 80 тысяч — вот вам и экономия бумаги.

Мария Ивановна возмущенно корит меня за несознательность. ‘Вашу замечательную книгу с нетерпением ждет советская молодежь. Как мы можем обмануть их ожидания’. Тут-то и следует припасенный мной удар:

— В урезанном виде книга не выйдет. Я не подпишу ее в печать. Но только имейте в виду, что я не верну полученный за книгу аванс.

Мария Ивановна аж подпрыгнула на стуле:

— Вы так не поступите.

— Что Вы, Мария Ивановна. Именно так я и поступлю.

Сергей Александрович Морозов объяснил мне суть денежных отношений автора и издательства. Поначалу автор бесправен, ибо издательство может в любой момент привлечь рецензента-палача и объявить, что рукопись не отвечает условиям издательского договора. Тогда аванс придется возвращать по суду. Но если книга уже в верстке, объявить ее негодной нельзя. Невозвращение аванса в этом случае — чистый прокол главного редактора. Его можно заподозрить в мошенничестве, поскольку деньги частному лицу выплачены, а книги нет как нет. Для главного редактора хуже быть не может.

После моего демарша разговор, наконец-то, принял серьезный оборот. Сошлись на компромиссе: текст не трогаем, сокращаем только несколько картинок. Нина Васильевна, зав. редакцией физики и астрономии, была в отпаде: как это я одолел Марию Ивановну?

‘Извечные тайны неба’ вышли в ‘Просвещении’ еще и вторым значительно дополненным изданием в 1984 г. А третьим изданием — еще более переработанным и дополненным — книгу опубликовал-таки И.Е.Рахлин в Физматлите в 1991 г. Общий тираж трех изданий составил 400 тысяч экземпляров. На всесоюзном конкурсе лучших научно-популярных книг ‘Извечные тайны неба’ получили диплом. На нее было опубликовано несколько очень положительных рецензий, включая отклик директора Пулковской обсерватории члена-корреспондента АН СССР В.А.Крата (1911-1983).

Итак, определенные творческие успехи происходили для меня на фоне изгнания из ИКИ лаборатории К.П.Флоренского и полного изменения научного климата этого института. Для лунных исследований в СССР приближались времена тяжких испытаний.

Глава 22. Агония советской лунной программы

Работая у Королева, я неоднократно встречался с академиком В.П.Глушко как на его предприятии в подмосковном городе Химки, так и у него дома. Жил Валентин Петрович в Доме на Набережной. Очень подтянутый и моложавый, он всегда держал себя в прекрасной спортивной форме. В его квартире на меня производила сильное впечатление шведская стенка. Для него я был не сотрудник предприятия Королева, а сотрудник Ю.Н.Липского.

В.П.Глушко (1908-1989) был специалистом по ракетным двигателям и шел по жизни бок о бок с Королевым. Их отношения могли бы служить канвой для остросюжетного романа. Оба некогда работали в РНИИ — Реактивном научно-исследовательском институте, первой в Москве профессиональной организации такого рода. Обоих в годы ‘большого террора’ по доносам посадили. Глушко первым попал в ‘шарагу’ и помог выбраться туда с Колымы Королеву, став его начальником. После войны место Королева под солнцем оказалось выше места Глушко, Глушко продолжал заниматься двигателями, а Королев — комплексом в целом. В дальнейшем их технические разногласия стали одной из причин провала советского пилотируемого полета на Луну. Замечу, какой удивительный подарок преподнесла мне судьба: я был хорошо знаком с двумя главными героями эпохи становления советской космонавтики да и с большинством других членов неформального Совета главных конструкторов (Н.А.Пилюгиным, М.С.Рязанским, В.П.Барминым).

Мое знакомство с Глушко обязано его личному интересу к названиям на обратной стороне Луны, он энергично преследовал цель увековечить там своих скончавшихся сподвижников. Ведал лунными наименованиями Ю.Н.Липский, и я часто служил посредником в их чуть ли ни ежедневных переговорах. Глушко давал для поездки к нему на предприятие в Химки свою роскошную иномарку, которая летела по Ленинградскому шоссе с ветерком, не обращая внимания на знаки. Милиция знала фешенебельный мерс ‘в лицо’ — такие машины в Москве были в те далекие годы большой редкостью.

22 мая 1974 г., через 8 лет после смерти Королева и через год после назначения в ИКИ Сагдеева, карьера В.П.Глушко достигла кульминации. Сменив утратившего доверие В.П.Мишина, в 66 лет В.П.Глушко попал в кресло Королева, сосредоточив в своих руках немеряные ресурсы. Он был назначен директором и генеральным конструктором НПО ‘Энергия’ в Подлипках, сохранив за собой руководство своим прежним КБ энергетического машиностроения в Химках (их формально на время объединили).

Смыслом своей новой миссии В.П.Глушко видел осуществление неосуществленного С.П.Королевым пилотируемого полета на Луну. Он хотел доказать, что способен на то, что не удалось другу-сопернику. И только несколькими годами позже, когда ‘директивные органы’ заставили Глушко забыть о Луне, его принудили заняться проектом ‘Энергия-Буран’ — советским ответом на американский шаттл. Это была многоразовая космическая система военного назначения. Как известно, этот проект был осуществлен, но, увы, оказался ненужным и невостребованным.

По поводу судьбы этого проекта сошлюсь на компетентное мнение генерал-лейтенанта авиации лётчика-испытателя С.А.Микояна, руководившего испытательными полётами: ‘Как ни обидно создателям этой исключительно сложной, необычной системы, вложившим душу в работу и решившим массу сложных научных и технических проблем, но, по моему мнению, решение о прекращении работ по теме ‘Буран’ было правильным. Успешная работа над системой ‘Энергия-Буран’ — большое достижение наших учёных и инженеров, но стоила она очень дорого и сильно затянулась… И чего бы мы достигли? Лучше американцев сделать мы уже не могли, а сделать намного позже и, может быть, хуже не имело смысла. Система очень дорога и окупиться не смогла бы никогда, в основном из-за стоимости одноразовой ракеты ‘Энергия’. А уж в наше теперешнее время работа была бы по денежным затратам совершенно непосильна для страны’.

Корабль ‘Буран’ не нашел лучшего применения как стать в Москве экспонатом в Парке культуры и отдыха им. Горького. Очередной горький пример бессмысленного разбазаривания средств.

После назначения Глушко в Подлипки в кратчайшие сроки под его руководством был подготовлен совершенно новый лунный проект, насчитывающий под сто томов технической документации в роскошных переплетах. До коллапса страны было еще далеко, но время неограниченных трат на космос миновало.

Лаборатория Флоренского доживала последние дни в ИКИ, но функционировала. На наши плечи легла вся тяжесть научного обоснования нового варианта лунной экспедиции. У нас был написан полновесный ‘научный’ том глушковского многотомника: научные цели, возможные районы посадок, обеспечение работы на поверхности, инструменты. Глушко быстро организовал защиту проекта у себя на предприятии в Подлипках.

Мне довелось докладывать наши материалы на секции Ученого совета предприятия под председательством космонавта В.И.Севастьянова (1935-2010). Не могу похвастать, что это было приятным занятием. Мой ровесник, космонавт плохо понимал суть дела, был задирист, беспрестанно перебивал доклад вопросами и брюзжал, выказывая свою ученость. Но деваться ему было некуда. Наш том был утвержден к дальнейшему прохождению по инстанциям вместе со всеми остальными.

Проект в целом рассматривался на расширенном заседании Ученого совета предприятия. Зал был забит, а в президиуме сидел весь цвет руководства отраслью: зам. предсовмина, председатель Комиссии по военно-промышленым вопросам Л.В.Смирнов, министр общего машиностроения С.А.Афанасьев, члены Совета главных конструкторов, генералитет и прочая, и прочая. Краткое сообщение по науке делал генерал Г.С.Нариманов (Сагдеев от греха подальше на всякий случай не поехал). Нариманов взял в свою свиту меня и Лешу Пронина — готовить демонстрацию плакатов.

Перед заседанием произошел курьез. К крайнему стулу во втором ряду подобрался скромный человек и хотел присесть. Орденов и других знаков отличия на деловые собрания, естественно, не цепляли. К вознамерившемуся присесть скромнику подскочил Леша Пронин (он был первый раз на таком высоком собрании и не знал никого в лицо). Накрыв стул руками, он закричал: ‘А здесь занято, занято’. Скромный человек остолбенел будто увидел вдруг перед собой черта с рогами. Это был Николай Алексеевич Пилюгин (1908-1982) — главный конструктор по системам управления. Я уж и не чаял, как его — смертельно обиженного, что в этом доме некоторые ухитряются его не знать — успокоить. Слава Богу, его пригласили в президиум.

Собрание шло бурно и тянулось бесконечно, но никто из начальства проекта особенно не ругал, и он был одобрен. Глушко тотчас отправил свое многотомное детище в ЦК КПСС, и следом, как член ЦК КПСС, добился аудиенции у Генсека Л.И.Брежнева. Говорили, что Леонид Ильич остался доволен и проект поддержал. Может, так оно и было, только всерьез это ровным счетом ничего не значило. Брежнев регулярно бросал слова на ветер.

Оборонный отдел ЦК КПСС, не мешкая, переслал проект для экспертизы в Академию наук М.В.Келдышу. Келдыш, не раздумывая, вызвал директора головного института Сагдеева и приказал ему подготовить заключение. В первые годы своего директорства Сагдеев слушался Келдыша как солдат на плацу. Он принял приказ Президента к исполнению и, естественно, перепоручил это дело мне. А как же могло быть иначе — я был более других в курсе дела: знаком и с проблемой, и с проектом Глушко.

Сразу оговорюсь, что отношение коллег по ИКИ к затее Глушко было самым резко отрицательным. Они не без оснований считали, что если лунная экспедиция состоится, она приберет к рукам все космические деньги. О других крупных проектах, особенно в области астрофизики, можно будет забыть надолго. В этой связи, как сторонник лунной экспедиции, я вызывал в Институте массовую неприязнь. Стою как-то в очереди в столовой, а люди передо мной, не зная меня в лицо, шепчутся: ‘Слышали, в Институте есть такой Гурштейн. Так он хочет все наши деньги оттяпать себе’. Так рассуждал, между прочим, не какой-нибудь неграмотный сантехник, а доктор наук астрофизик И.В.Эстулин. Рассуждал так, как будто от меня или даже от Сагдеева что-то зависело. На самом деле судьба лунной экспедиции вершилась на высшем партийном и государственном Олимпе. В этой давно начатой покойным С.П.Королевым шахматной комбинации мы оба были пешками в чужой игре. Короли и ферзи ходили вовсе не в стенах Академии наук.

Активным антагонистом лунной экспедиции был И.С.Шкловский. Мы с ним имели специальный разговор на эту тему. ‘Саша, — подвел он итог, — я вас люблю, но с Луной буду биться до последней капли крови’.

Сагдеев уезжал советоваться к мудрому П.Л.Капице: ‘Нужны ли стране грандиозные проекты?’. Капица отвечал: ‘Грандиозные проекты в нашей стране никогда не выполняются. Но кое-что полезное от них в конечном счете проистекает. Хотя и не то, что задумывали. Грандиозный Дворец Советов не построили. Но энтузиаст-техник, который там работал, выучился на инженера и вдохновленный великим проектом через много лет построил Останкинскую телебашню. Хоть и не Дворец Советов, но нечто рекордное. Так что польза в великих проектах есть’.

Проходил месяц за месяцем. Они складывались в годы. Лаборатория Флоренского, как прежде, долго еще располагаясь на территории ИКИ, уже официально стала частью ГЕОХИ. А моя жизнь протекала в еженедельной писанине — я как прилежный писарь готовил варианты заключения. Обидно, что я не мог, конечно, излагать собственную точку зрения. Я обязан был лапидарно на суконном языке формулировать согласованную точку зрения руководства. Когда она бывала сформулирована, текст высвечивал слабости — не текста, разумеется, а изложенной позиции. И снова приходилось браться за работу.

Любитель хоккея Сагдеев подсчитал, что мы с ним провели на совещаниях у Келдыша по этому вопросу более 60 часов ‘чистого хоккейного времени’. Это очень-очень много, имея в виду, что иногда мы встречались всего на 10-20 минут. Думаю, что в итоге мы посещали Президента в этот период не менее сотни раз. При отсутствии ясности в проблеме, происходил типичный советский процесс заволынивания: ‘да и нет не говорите, черного и белого не называйте’.

Обычно в совещаниях участвовало четыре человека. Два босса — Келдыш и Сагдеев — и два ‘оруженосца’ — М.Я.Маров со стороны Келдыша (он давно занял место Г.А.Скуридина) и я — ‘писатель’ документа со стороны Сагдеева. Обговаривали позиции и расходились на одну-две недели для подготовки новой редакции. Снова собирались, и все начиналось сызнова. Если память мне не изменяет, число вариантов заключений достигло сорока.

Бывало, что в ходе совещания Келдыш звал Сагдеева пообедать, а нас с Маровым просил за полчаса приготовить отредактированный документ в новой машинописи. Документ-то был сов. секретный объемом под полсотни машинописных страниц. Компьютеров и принтеров не было. Нас опекал лично начальник 1-го отдела Президиума Академии, который приставлял к нам сразу четырех лучших машинисток. А мы в два голоса диктовали, в четыре руки склеивали страницы, сам начальник 1-го отдела бегал ксерить готовое. Вот где верой и правдой служил мне богатый газетный опыт ‘Недели’.

Иногда грезилось, что мы достигли цели. Келдыш говорил: ‘Надо посоветоваться с народом’. В этом случае он вызывал к себе в кабинет для более широкого обсуждения вице-президентов: А.П.Виноградова, В.А.Котельникова, А.А.Логунова (тогда еще и ректора МГУ). Молча сидели по углам наблюдатели из ЦК и ВПК. Сагдеев и мы с Мишей Маровым на таких совещаниях тоже были немы как рыбы. Как же, разговоришься тут.

Непреодолимая трудность заключалась в том, что Келдыш не мог определиться со своей позицией в целом: принимать или не принимать идею обновленной лунной экспедиции. С одной стороны, он некогда поддержал проект лунной экспедиции С.П.Королева и заявлял от лица Науки, что она имеет научное значение. Но экспедиция была провалена. Реанимировать проваленное дело — бездарно, но ведь научное значение за минувшие годы не могло испариться. Следовательно, Келдыш снова должен был выступать ‘за’ по научным основаниям. С другой стороны, богатый жизненный опыт явственно диктовал ему позицию ‘против’. Его неотступно коробила мысль: ‘Не повторяйте американские зады’. А как их было не повторять после шести успешных американских экспедиций на Луну по программе ‘Аполлон’ в 1969-1973 гг. На дворе-то шел уже 1976-й.

Долго ли, коротко ли — сколько мы ни тщились и сколько ни изводили бумаги, официального заключения Академии наук на проект В.П.Глушко так и не было выпущено. Прав был вице-президент А.П.Виноградов: на такой проект нужны были громадные деньги, которых у Госплана не было. Госплан молчал, и все молчали.

В автобиографии Сагдеева многомесячные бдения у Келдыша занимают несколько строчек и деформировались в ином ракурсе. Сагдеев подтверждает, что просидел у Келдыша много десятков часов и выпил сотни чашек кофе. Работали они якобы вдвоем и он, Сагдеев, уговорил Президента:

‘Мстислав Всеволодович, зачем мы тратим так много времени попусту, — спросил я [Сагдеев]. — Ребенку ясно, что это смешной и преждевременный проект’ (стр.183). По Сагдееву, это он убедительно доказал Келдышу необходимость отвергнуть проект Глушко, и ‘наши рекомендации были приняты’.

В связи с подготовкой заключения на проект Глушко меня осенила мысль. Я надоумил Сагдеева: ‘Предложите Келдышу, что мы в Институте проведем широкое совещание по проблемам исследования Луны’. Идея была простой: собрать в ИКИ всех исследователей и всех конструкторов, которые могут хоть что-нибудь путное сказать по поводу Луны. И определиться: что заслуживает внимания, а что не заслуживает.

Келдыш счел идею разумной и дал добро. Пришлось снова засучивать рукава. Мой кабинет в ИКИ стал штабом подготовки к совещанию. Я виноват, что не предвидел — эта суета закончится крахом. А в условиях работы подле вампира — может стоить и жизни.

Я прекрасно знал, что ведущие главные конструкторы страны находятся в остром конкурентном противостоянии друг с другом. И если нам не удастся уладить их отношения, это будет провалом совещания. Я договорился, что каждое крупное космическое предприятие делегирует в ИКИ своего полномочного представителя. С ними-то мы и разработали стройный план действий на перспективу.

Первыми на Луну в намеченное место прилетают автоматы завода им. Лавочкина. Роботы-луноходы обследуют местность и доставляют туда научное оборудование. На выставленный ими радиомаяк садится краткосрочная пилотируемая лунная экспедиция, предлагаемая В.П.Глушко. Завершает работу Конструкторское бюро общего машиностроения под руководством В.П.Бармина.

Владимир Павлович Бармин (1909-1993) был строителем — главным конструктором стартовых комплексов. Он мечтал о строительстве долговременной базы на Луне, которую острословы давно прозвали Барминградом. Техническое задание на разработку этой темы было изначально дано ЦНИИМАШем (отделение А.Д.Коваля). Тема именовалась КОЛУМБ — КОмплексная ЛУнная Мощная База.

Барминград — апофеоз создания на Луне долговременного геофизического полигона. В.П.Бармин был единственным из главных конструкторов, у кого руководство предприятием после смерти унаследовал его сын Игорь Владимирович (род. в 1943, генеральный директор и главный конструктор КБОМ с 1993 г.).

В 2009 г. по случаю столетнего юбилея отца И.В.Бармин рассказывал корреспонденту о лунной базе:

‘Мы еще тогда, три десятилетия назад, многое уже сделали. Рассчитали и спроектировали базу, построили макет, создали группу испытателей. Документация сохранилась. В нашем музее все это можно посмотреть. И луноходами занимались. Сначала планировалось использовать легкие машины — так сказать, чтобы оглядеться. Потом нужны тяжелые луноходы, чтобы подготовить площадки, транспортировать блоки, ведь лунным кораблем в точку не попадешь, разброс всегда есть. Луноходы, помню, в Киргизии гоняли. Мы тогда были готовы к практической работе на Луне. Отработка на земле полного цикла требовала всего лет пятнадцать, если отсчитывать с первых экспериментальных образцов.

Я оцениваю с технической точки зрения: 15 лет — реальный срок. Но у СССР не хватило бы денег. К тому же мы просчитались со стоимостью базы: тогда ее недооценили, исходя из общей суммы 15 миллиардов рублей (тогдашних). Такую программу можно выполнить, только сделав ее национальным проектом, как, например, Олимпиада в Сочи’. В описываемое мною время И.В.Бармин и был представителем В.П.Бармина в подготовке к нашему совещанию.

Итак, общая схема продумана. Разные ученые заполняют эту схему предложениями по научным экспериментам. Совещание готово, и может оказаться продуктивным. И.В.Бармин докладывает отцу. Осторожный отец доносит о положении дел своему министру С.А.Афанасьеву. Афанасьев звонит по кремлевке Келдышу и спрашивает, в своем ли он уме? Ведает ли, что творит?

Мысли министра С.А.Афанасьева от лица Промышленности были простыми и ясными. Пока Наука и Промышленность тягомотно спорят друг с другом о значимости лунной экспедиции, никто наверху принимать решений не будет, — и виновных нет. Стоит Науке внести ясность, что это дело с научной точки зрения стоящее, как Промышленности прикажут проект осуществлять. Но будет, как всегда: в Постановлении ЦК КПСС и СМ СССР сроки урежут вдвое и финансирование урежут, как минимум, вдвое, а то и больше. Проект опять будет провален, но ни Афанасьеву, ни Келдышу второй раз от ответственности не уйти. Это им надо? Единственный разумный выход — сохранять неопределенность и пререкаться по поводу того, кто же из них оправдывает лунную экспедицию: Промышленность или Наука? (Подробности разговора мне пересказывал референт министра).

Келдыш согласился с доводами Афанасьева. Перезвонил Сагдееву: ‘Роальд Зиннурович! Давайте пока ничего проводить не будем. Совещание по Луне несвоевременно’. Дело накрылось медным тазом за несколько дней до начала. У нас в конференц-зале, можно сказать, плакаты были развешаны. Об этом несостоявшемся совещании в книге ‘Обратный отсчет времени’ вспоминает участница подготовки В.М.Семенова (стр.138).

В связи с отменой совещания иду к Сагдееву. Думал, мы с ним вместе посетуем на непостоянство шефа. Не тут-то было. Ведет себя так, словно он совершенно не при чем. Словно это не он санкционировал совещание и радовался ходу его подготовки. Не говорит — истошно вопит: ‘Так всегда, когда с вашей проклятой Луной и с вами свяжешься! Вы мне больше в Институте не нужны! Убирайтесь!’ Я еще надеялся, что обойдется. Не обошлось. В Институте запустили слух, что Сагдеев приказал своему заму по режиму — полковнику КГБ Г.П.Чернышеву — меня и всех связанных со мной сотрудников из Института немедленно с позором выгнать как неугодных. Чтобы духу Луны в Институте не было.

Тут приходится делать очередное отступление.

Несколько энергичных космических деятелей проявили инициативу и создали в недрах Главного Архивного Управления новый институт НИИТД — научно-исследовательский институт технической документации. Задача благородная — сосредоточить в одном месте архивные документы, связанные с космосом. И штатное расписание нового института было ‘космическим’ — оклады предусматривались не нищенские, как водится у архивистов, а высокие — как у инженеров в космической отрасли. Это обстоятельство организаторов НИИТД и сгубило. Ряд руководителей Главархива догадались ‘съесть’ руководство НИИТД и сами уселись на их места с невиданно высокими в архивных сферах зарплатами. Дело житейское, и ко мне отношения не имеющее.

По разным делам я был хорошо знаком с рядом руководителей НИИТД первого призыва. Один из них — А.П.Чемодуров — слезно просил подготовить для него по трудовому соглашению за деньги отчет о составе научной аппаратуры на разных лунных КА. Ему это было необходимо для грамотной организации поиска архивов, а мы это прекрасно по памяти знали во всех деталях. Сам я от такой работы отнекивался, но дал своим ребятам возможность подзаработать. Они такой отчет — совершенно открытый, ничего секретного — написали. Но причитающейся оплаты не получили.

В этот самый момент заказчиков работы из НИИТД ‘съели’. Новые власти НИИТД искали шанс пришить старым дело о растрате. Дескать, те заказывали ненужные работы, а в ИКИ крали старые готовые служебные отчеты, и деньги хотели поделить пополам. Новые начальники НИИТД явились в ИКИ выяснять подноготную моих сотрудников. То, что они предполагали, было полной чепухой, работа для Чемодурова выполнялась честно. Никто никаких старых отчетов не крал. Зато какая находка для зам. директора ИКИ по режиму Чернышева во исполнение воли директора: в стенах Института воровство и продажа служебных материалов.

К этому времени Сагдеев уже исторг из ИКИ заведующего нашим Отделом перспективного планирования и координации текущих космических программ, достойного управленца А.А.Большого, и усадил на его место бывшего министерского ‘столоначальника’ А.С.Качанова. Последний мастерски отбивался от всех просителей. О чем бы его ни спрашивали, он с достоинством отвечал: ‘Это не по моему столу’. Круглый невежда, Качанов был угодлив и исполнителен. Ему-то Чернышев и поручил наше изничтожение.

Главный удар был нацелен на меня, но для начала требовалось оклеветать авторов отчета, в котором я участия вообще не принимал, и фамилии моей на титульном листе не значилось. Как в сталинское время, Качанов подготовил двух ораторов-клеветников (Колю Крупенио и Витю Давыдова) и созвал производственное собрание, чтобы заклеймить ‘воров’. Но времена были уже не сталинские. Собрание на диво заклеймило его самого, причем с большим конфузом.

Качанов сделал магнитофонную запись, которую брал домой, чтобы кое-что порочащее его самого стереть. Но мы сообразили, что магнитофонную запись по производственным вопросам из закрытого института выносить наружу нельзя. Представили по этому поводу докладную Чернышеву. Тот вспотел от натуги. Пришлось врать и изворачиваться, что пленка якобы ночью хранилась у него в сейфе. Качанова он выгородил, но тот показал свою полную недееспособность в серьезном деле дискредитации врагов директора. Полностью опростоволосился. А мы вдогонку подали на него еще и в товарищеский суд. Там делу, конечно, тоже хода не дали, но усердие Качанова поостыло. После нашего дела чуть позже Сагдеев его тоже выгнал из ИКИ за ‘служебное несоответствие’.

Пришлось Чернышеву самому засучивать рукава, грозя мне аннулированием допуска к закрытым работам и, следовательно, увольнением из Института. Но мир не без добрых людей. Не зря же я год сидел в стенах ГЕОХИ. Я пошел консультироваться к начальнику Первого отдела ГЕОХИ: что реально может мне ‘пришить’ Чернышев. Знающий человек — его фамилия была Дубакин — сказал: ‘Главное — не бойся. Если он станет шить тебе дело по линии секретности, то первый и пострадает. Он же за это лично отвечает, и это не в его интересах. Он тебя будет брать на испуг’.

Я несколько успокоился, но Чернышев продолжал истово исполнять волю директора, терроризируя и меня, и ребят. Что было делать? Единственный человек во всей Академии наук, который при желании мог бы найти управу на Сагдеева, был Келдыш. Важная оговорка — ‘при желании’. А может ли возникнуть у него такое желание? Хотя Келдыш отождествлял меня лично, и я мог бы проникнуть на встречу к нему, было достаточно очевидным, что он не возьмет нас под свое крыло. Зачем это ему? Не он ли сам дал Сагдееву карт бланш на переустройство института? Он не брал под защиту никого, предоставив Сагдееву действовать по собственному усмотрению. А наш случай и вовсе был не его ранга. Вариант с Келдышем не годился.

Но мне, тем не менее, надлежало найти какой-то путь защитить дело, которому я много лет верой и правдой служил, защитить от нападок своих сотрудников и самого себя. Забегая вперед, скажу, что в конце концов стал едва ли не единственным человеком в ИКИ, который не прогнулся перед вампиром-директором, не пресмыкался, не уполз, скуля и поджав хвост в небытие. Но стоило это, ох, как дорого.

Будучи всю жизнь беспартийным, я решился на нетривиальный шаг. Я записался на прием к первому секретарю Черемушкинского райкома партии Виктору Тимофеевичу Полунину. Тому, видимо, любопытно было послушать кандидата наук из ИКИ, и он меня принял.

В.Т.Полунин был человеком на своем посту новым. Его предшественник Б.Н.Чаплин (сын репрессированного в 30-х гг. секретаря ЦК ВЛКСМ) прославился 15 сентября 1974 г. ‘Бульдозерной выставкой’ — одной из наиболее известных публичных акций неофициального искусства в СССР. Выставка картин в голом поле была замыслена московскими художниками-авангардистами и разгромлена местными властями с привлечением милиции, поливочных машин и бульдозеров — отсюда и название. Местом проведения выставки был Черемушкинский район — окраина пустыря с нечетной стороны Профсоюзной улицы за пересечением ее с улицей Островитянова. Это недалеко от ИКИ, а на улице Островитянова я тогда жил. Теперь на месте, где разворачивали выставку, находится один из выходов станции метро Коньково (последний вагон от центра). После ‘Бульдозерной выставки’ первый секретарь Чаплин был направлен послом во Вьетнам, а освободившееся кресло занял В.Т.Полунин.

Первый секретарь столичного райкома партии был очень высокопоставленной фигурой. И прием у него выглядел внушительно. Мы не разговаривали с глазу на глаз, поскольку он был окружен свитой, которая тут же предоставляла ему необходимые справки и записывала поручения.

Я сказал Полунину чистую правду, только без критики Сагдеева. Я сказал, что начинал свой трудовой путь у Королева и всегда думал об интересах советской космонавтики. Тем временем в ИКИ пришел молодой энергичный директор и случилось так, что мы с ним имеем разные взгляды на развитие космонавтики. Я признаю, что руководство вправе вести дела института так, как оно считает нужным, но это не причина увольнять меня из института. В этом вопросе Сагдеев горячится. А Чернышев, не вникая в суть дела, третирует меня почем зря.

Полунин поинтересовался, в чем же суть моих взглядов. Я объяснил, что пионерские космические полеты разрабатывались поодиночке и не были связаны друг с другом в систему. Теперь же пришла пора отказаться от старого подхода и действовать системно. Каждый новый полет должен базироваться на предыдущем и развивать его. Не зря же я нынче служил в Отделе перспективного планирования, — я кратко пересказал Полунину весь план, который мы готовили для неудавшегося лунного совещания. Мой слушатель остался доволен.

Полунин при мне вынес решение. Он поручил зав. отделом науки райкома позвонить Г.П.Чернышеву и просить его отвязаться от меня. Зав. отделом науки носил фамилию, которая звучала для меня сладостно — Королев. Я наивно полагал, что дело сделано. Но Чернышев так вовсе не считал. Он имел приказ на уничтожение от Сагдеева и не мог отступить с полдороги.

Вскоре случилось закрытое партийное собрание ИКИ. С докладом выступал Чернышев, и он во всю попользовался случаем, чтобы навести тень на плетень. Он вещал с трибуны, что в институте нарушается режим, сотрудники торгуют служебными материалами и не удержался, чтобы не назвать мою фамилию. Не имея на это, конечно, права, о выступлении Чернышева мне рассказало человек десять партийцев. Понимая, что на карту поставлена моя судьба, я снова ринулся в райком, на этот раз уже безо всякой записи прямо к Королеву. Такого эффекта я не ожидал и никогда не забуду.

Слава Богу, знающие люди во время объяснили мне иерархию советской вертикали власти. Она строилась не по производственному, а по территориальному признаку. Это означало, что как бы Сагдеев ни был велик в Академии, во властной табели о рангах Полунин в Черемушкинском районе стоял выше директора Сагдеева и, тем более, его КГБэшного зама Чернышева. Г.П.Чернышев осмелился не выполнить указание первого секретаря райкома на его собственной территории.

Королев соединился по телефону с Чернышевым и стал говорить стальным и не терпящим возражения голосом:

— Как вы посмели нарушить указание первого секретаря райкома партии? Нет, мне не надо ничего объяснять. Я не желаю ничего слушать. Вы забыли, что такое партийная дисциплина. Ваш сотрудник был на приеме у первого секретаря райкома. Товарищ Полунин принял решение по данному вопросу, и я лично довел его до вашего сведения. Никаких возражений. Вы обязаны неукоснительно исполнять.

Так получилось, что Черемушкинской райком партии дал мне и моей команде передышку, выдал своего рода ‘охранную грамоту’. В конце недели меня вызвал к себе злой как черт Сагдеев:

— Как жить будем?

Я подробно объяснил ему свою позицию. Я думал и продолжаю думать, что если руководитель организации и его сотрудник находятся в контрах друг с другом, сотрудник не должен силком навязывать себя руководителю и обязан уйти. Но ему должна быть предоставлена возможность уйти достойно и в соответствии с его квалификацией. Я готов уйти из ИКИ хоть сегодня, но не могу этого сделать.

Во-первых, я не могу этого сделать как беспартийный с еврейской фамилией. Никто меня просто так на работу в Москве не возьмет, и Сагдееву это прекрасно известно. Во-вторых, дело усугубляется развязанной против меня самим Сагдеевым компанией как против негодного работника. Вывод простой. Чтобы я ушел, в интересах Сагдеева: 1) прекратить поливать меня на всех углах и дать мне положительную характеристику, 2) как он делал это несколько раз в отношении других, в случае необходимости отдать мне мою ставку для перевода ее в рамках Академии наук. Иначе я буду вынужден торчать в институте.

В любом случае мой уход был победой Сагдеева. Он демонстрировал всем, что несогласным нет и не будет места в ИКИ. Поэтому директор согласился с моими соображениями. На период поисков работы Сагдеев перевел меня с поста зав. лабораторией (на общественных началах) из Отдела перспективного планирования на должность рядового старшего научного сотрудника в заново сформированный планетный отдел В.И.Мороза. Начались несколько лет ссылки к Морозу.

Я не был очевидцем событий несколько лет спустя, но из книги Сагдеева (стр.184) узнал, что почти через десять лет после смерти Келдыша, В.П.Глушко предпринял очередную отчаянную попытку ввести в планы советской космонавтики пилотируемый полет на Луну. Это произошло после первых упоминаний в американской прессе о целесообразности лунной базы. Глушко заручился поддержкой руководителя советского военного космоса, генерал-полковника Александра Александровича Максимова (1923-1991). Но время Глушко уже ушло. Оживление лунных планов было попыткой с негодными средствами. К Луне теперь редко посылают даже автоматы.

Я пишу эти строки летом 2009 г., но на возобновление лунной программы в России нет пока никаких видов. Не многим лучше обстоят дела в этом отношении и во всем мире. Самое близкое к Земле небесное тело оказалось в общественном сознании дальше, чем Марс. Лунные грезы рассеялись как сон в летнюю ночь.

Затраты на космические полеты огромны. Чтобы убедить в их осмысленности налогоплательщиков разных стран, приходится уповать на эмоции. Применительно к Луне сегодня не находится таких эмоционально-окрашенных задач, которые оправдывали бы расходование на их осуществление безмерных государственных средств. Администрация США предпринимает усилия для вовлечения в космическую деятельность частного капитала. Может быть, для частных компаний возвращение на Луну и станет когда-нибудь возможным.

Глава 23. Ссылка к Морозу. Докторская

В директорство Г.И.Петрова член-корреспондент Шкловский играл в ИКИ роль ‘первого парня на деревне’. Его слово в Институте было влиятельным, и он ни от кого не таил, что терпеть не может лунно-планетную тематику. Шкловский полагал, что Луна и планеты пожирают деньги, которые он сам со своими сотрудниками мог бы расходовать более эффективно на нужды астрофизики. Не более, чем обычная схватка за ресурсы, прикрытая фиговым листком научной значимости.

Леонид Васильевич Ксанфомалити (род. в 1932 г.) — астрофизик-планетолог и многолетний сотрудник В.И.Мороза в ИКИ — вспоминает, как Шкловский ‘на ученых советах отдела в весьма сильных выражениях говорил нам, что во всем виноват наш директор, академик Г.И.Петров, который недостаточно энергично требует (от кого?) изменения научной политики’ (‘Обратный отсчет времени’, стр.185). Нападки И.С.Шкловского не были первопричиной, но стали, по-видимому, последней каплей в решении Келдыша отрешить от должности первого директора ИКИ Г.И.Петрова в 1973 г. (см. главу 20). Вот почему на первых порах с приходом Сагдеева в ИКИ оба — новый директор и Шкловский — внешне благоволили друг к другу. Шкловский был для Сагдеева вроде ‘посаженного отца’. Новоиспеченный директор остерегался взрывоопасного Шкловского и до поры до времени делал вид, что не перечит ему.

Мысленно оборачиваясь сегодня к тому далекому прошлому, сразу замечу, что события в Институте разворачивались вовсе не по тому сценарию, о котором мечтал Шкловский. Луна в ИКИ была действительно выкорчевана вкупе с ее апологетами. Однако планетную тематику Шкловскому выкорчевать не удалось. Совсем наоборот: Р.З.Сагдеев лично занялся планетными исследованиями намного плотнее, чем его предшественник Г.И.Петров. Директор сам возглавил проект ‘Венера-Галлей’ (ВЕГА). Два космических аппарата ВЕГА были среди наиболее успешных автоматических миссий в советской космической программе середины 80-х гг. Вместе с тем, не могу не согласиться с мнением Т.К.Бреус, что Сагдеев внес в проект немало сенсационного, но, ‘в основном, в смысле политической карьеры Р.З., а не его личного научного вклада’ (‘Институт’, стр.256). Если говорить очень грубо, Сагдеев поступал как разносчик-коробейник, в свою пользу подторговывавший посадочными местами на борту отечественных КА для иностранных научных приборов.

Судите сами. Главные затраты на космическую миссию составляют ракета-носитель и космический аппарат. Эти затраты имеют смысл, если они стимулируют отечественную науку и технику, технологию, развивают отечественное приборостроение. Есть ли в них смысл, если на борту КА устанавливаются преимущественно иностранные приборы, а отечественные ‘соавторы’ оказываются иждивенцами в ‘чужом пиру’? Оплата за эту с позволения сказать ‘кооперацию’ поступала в виде иностранных научных наград лично тому, кто ее породил, т.е. научному руководителю проекта — академику Р.З.Сагдееву.

Я задался целью проследить судьбы некоторых людей, стоявших у истоков проекта ‘Венера-Галлей’. Переговорил со многими участниками. Картина сложилась.

Астрофизик В.Г.Курт — один из пионеров советской научной космической программы, активно вовлеченный в исследования планеты Венеры, ответственный секретарь журнала ‘Космические исследования’ со дня его основания — вычитал где-то в литературе, что достичь кометы Галлея можно, долетев до Венеры и совершив там, так называемый, гравитационный маневр. Он поделился этой идеей с Сагдеевым, и тот, загоревшись, поручил просчитать детали зав. отделом ИКИ, выдающемуся баллистику П.Е.Эльясбергу. Павел Ефимович перепоручил расчеты своему сотруднику А.А.Суханову. Сам Эльясберг сосредоточился на решении трудоемкой задачи, с какой точностью возможно реализовать требуемую траекторию.

Проект состоялся. Послесловие к нему. Несмотря на готовность научной аппаратуры, Дима Курт был полностью и демонстративно устранен от участия в нем. П.Е.Эльясберг вскоре скончался. Саша Суханов эмигрировал в Бразилию. Успешно там работает. Женился на местной темнокожей красавице. Стал состоятельным человеком. ‘Разносчик-коробейник’ Р.З.Сагдеев обскакал всех и получил звание Героя социалистического труда.

Ободренный успехом с ‘Вегами’, Сагдеев заполучил руководство в проекте ФОБОС — исследование грунта на спутнике Марса Фобосе. Оба космических аппарата этого проекта (запущены 7 и 12 июля 1988 г.) потерпели неудачи: первый — в начале миссии, второй — едва не дотянув до цели.

Моральная позиция Р.З.Сагдеева в этом деле была традиционной для него. Все ценное в этом проекте сделано лично им, провал же проекта не имеет к нему ни малейшего касательства. Он сваливал вину на своего тезку — соруководителя проекта ФОБОС от ‘лавки’ (НПО имени Лавочкина) — Роальда Саввовича Кремнёва (род. в 1930 г., главным, потом генеральным, конструктором этого предприятия был в ту пору В.М.Ковтуненко, 1921-1995). Кремнёв в долгу не оставался и пенял на Сагдеева. Неудачи ФОБОСов обозначили финал космической карьеры Сагдеева. Что же касается отношений Р.З.Сагдеева со Шкловским, то директор не мог низложить последнего, однако ‘изящным маневром’ полностью ‘обезвредил’, т.е. лишил его протестного потенциала.

Р.З.Сагдеев возвел Н.С.Кардашева — ‘правую руку’ Шкловского — в ранг одного из нескольких замдиректоров Института. По форме это было будто бы жестом навстречу научным интересам Шкловского. По существу, в силу своего характера, Кардашев не мог стучать кулаком по столу или решительно бороться за что-то перед лицом директора. Это умел делать только сам Шкловский. Но после назначения Кардашева тот был полностью лишен такой возможности, ибо любые эскапады Шкловского оказывались выпадом против Кардашева. Потенциальные жалобы Шкловского в верха (как это случалось при Г.И.Петрове) были Сагдеевым надежно и навсегда блокированы.

Чуть позднее, в 1991 г. — уже после отставки Сагдеева и смерти Шкловского — его отдел — сильнейший отдел Института — почти в полном составе покинул ИКИ и вместе с Пущинской радиоастрономической обсерваторией стал частью Физического института Академии наук (ФИАН) под названием Астрокосмического центра. Я уже писал, что И.С.Шкловский в моих глазах не был стратегом и не умел рассчитывать отдаленные последствия своих сиюминутно ‘правильных’ поступков.

Но все это случилось позже. Пока же, в 1974 г., при ликвидации Лунно-планетного отдела Г.И.Петрова, Шкловский подкинул Сагдееву идею поручить руководство новым — без Луны — отделом физики планет своему ученику Василию Ивановичу Морозу (1931-2004). Сагдеев так и поступил. Влияние Шкловского на дела Института от этого временно возросло, ибо В.И.Мороз безусловно был его человеком и следовал в его фарватере. Для планетных же исследований в ИКИ это означало, что из области наук о Земле, как задумывал Г.И.Петров, они отбрасывались обратно в область преимущественно дистанционных методов астрофизики.

Мороз был видным членом ‘банды Шкловского’ задолго до ИКИ — еще со времен ГАИШа. Он всего на шесть лет старше меня, мы познакомились лет за пятнадцать до описываемых событий, в ГАИШе, поэтому я позволю себе в дальнейшем называть своего очередного босса не Василием Ивановичем, а просто Васей. Крепко сбитый и часто набыченный, не очень контактный и временами чересчур эмоциональный, Вася был безусловно порядочным человеком и в своей узкой области астрономии исключительно талантливым исследователем. Он не рефлексировал и по сравнению с К.П.Флоренским, не отдавая себе в этом отчета, имел в науке другие философско-методические подходы.

Приведу простой и наглядный пример. Эксплуатация многоквартирного жилого дома — комплексная проблема. Надо заботиться о крыше, лифтах, холодной воде, горячей воде, зимой об отоплении, об электропроводке, телефонах, и так далее. Хорошо ли будет, если управдомом станет кровельщик, который станет думать только о кровле, или лифтер, который будет думать исключительно об эксплуатации лифтов?

Нечто подобное можно проследить в планетологии. Планета — объект комплексный, который интересен во многих аспектах и особенно в связи с процессами, в этом объекте протекающими. А есть экспериментальные методы исследований: картографирование, бурение, спектроскопия, электрозондирование, фотометрия, минералогический анализ, геохимический анализ, и так далее без конца.

Будучи геохимиком, Флоренский не замыкался на геохимии. Он всегда призывал отталкиваться от объекта исследования и стремиться применять те методы, которые адекватны вашему научному интересу. А Мороз, начиная с короткого пребывания в Алма-Ате после окончания МГУ, специализировался на инфракрасной астрономии. Всю сознательную жизнь он оставался исключительно астрофизиком-спектроскопистом. Планеты как объекты природы были ему чужды.

Уже упомянутый выше Л.В.Ксанфомалити пишет о Морозе: ‘ИК-спектроскопия осталась его увлечением на всю жизнь. Как-то, намного позже, на ученом совете в ИКИ, рассматривая проект состава новой научной миссии к Марсу, он резко выступил против почти всех других предложенных приборов. Разозлившись, в ответ я сказал, что, когда В.И. был студентом, ему рассказали о спектрометрии, что, по-видимому, произвело на него столь глубокое впечатление, что больше в его голову уже ничего не помещается. Я потом сообразил, что шутка получилась довольно резкой. Но обычно обидчивый, на этот раз Мороз рассмеялся вместе со всеми, хоть и продолжал настаивать на своем. А что касается ИК-спектроскопии, она неизменно присутствовала во всех проектах, и где он был руководителем, и где был только участником. Частный случай ИК-спектроскопии — измерение содержания водяного пара в атмосфере Марса, — тема, которая постоянно находилась в центре его внимания’ (‘Обратный отсчет времени’, стр.184).

Главная забота Мороза заключалась в том, чтобы найти возможность его возлюбленную спектроскопию применить. Я в душе считаю, что его отдел планетным и называть-то было нечестно. Скорее уж, это был в лучшем случае отдел планетных атмосфер. Мороз отталкивался не от объекта исследования, а от методов, которые были ему по зубам. И большинство геофизических проблем — таких, скажем, как особенности гравитационных полей планет — Вася попросту не знал и даже задумываться о них не желал.

Мороз поначалу хотел, чтобы я имитировал научную деятельность в его отделе: выступал с сообщениями на семинарах, писал статьи по его тематике. Я отнекивался. Я объяснил, что чтобы ни делал, любой мой шаг будет использован Сагдеевым против меня. Наша с Морозом общая задача — не дать Сагдееву столкнуть нас лбами и поссорить между собой. Я убеждал Васю: ‘У тебя квота посылать людей на картошку в совхоз — посылай меня. У тебя квота на сокращение штатов — включай в список меня. Я не твой сотрудник. Я — ссыльнопоселенец. Мои проблемы ты все равно не решишь. Моей судьбой занимается лично Сагдеев, а ты, ради Бога, только не встревай между нами’. Вася соглашался, и мы мирно уживались несколько лет.

За время ссылки у Мороза я написал пространный исторический роман из жизни французских ученых ХVII века ‘Путеводные звезды’. Думаю, что это занятие спасло мое психическое здоровье. Ведь я обязан был регулярно ходить на работу, но был полностью изолирован от институтской научной жизни. Сагдеев, должно быть, рассчитывал, что я не выдержу такого тюремного режима, взорвусь и подставлюсь. Но у меня, помимо хождения в институт, было интересное дело, которое требовало уймы времени и сосредоточенности. И я написал-таки большой роман, в котором прототипом главного — отрицательного — героя является Р.З.Сагдеев.

В своем историческом романе я следовал рецептам Лиона Фейхтвангера. Действие происходит в XVII веке, и канва полностью исторична. Но характеры людей списаны с хорошо известных мне лиц. Король Людовик XIV — это человек типа М.В.Келдыша, в скромного аббата Жана Пикара я вложил характер К.П.Флоренского, и так далее.

Я до сих пор не найду в себе энергии заняться публикацией романа в целом. Но два фрагмента из него были опубликованы в журнале ‘Земля и Вселенная’ под псевдонимом А.Лунин (‘Чумные годы’ о юности Ньютона в No 3 за 1987 год и глава о Яне Гевелии в Гданьске). Там же я опубликовал научную биографию главного отрицательного героя романа — ‘двуликого Януса’ французской астрономии иезуита Джана Доменико Кассини.

Попав к Морозу, я перво-наперво помогал трудоустраиваться своей команде. Для этого пришлось несколько раз посетить ректора МИИГАиКа В.Д.Большакова. Вы помните, он не оставил меня после аспирантуры в институте, но эти времена давно канули в Лету. Мы оба не бередили дурных воспоминаний, а победителей, как известно, не судят. В его глазах я был, во всяком случае, отнюдь не лузером. Окончив МИИГАиК, защитил кандидатскую диссертацию на физ.-мат. науки в Московском университете, долго работал в Академии наук, участвовал в программе ‘Интеркосмос’. После нескольких бесед Большаков взял на работу тех, за кого я ратовал — выпускников МИИГАиКа К.Б.Шингареву и А.А.Конопихина. Н.П.Словохотова, выпускница Астрономического отделения МГУ, нашла себе работу в ВИНИТИ. Расторопную К.И.Кондрацкую куда только ни приглашали внутри ИКИ.

Настала пора заниматься поисками работы для самого себя. Но повсюду возникал один и тот же законный вопрос: если я нормальный человек, то почему академик Сагдеев настойчиво хочет избавиться от меня и для этой цели готов даже пожертвовать институтской ставкой. Что-то тут нечисто! И дело с поиском работы у меня не ладилось.

Потерпев фиаско во многих учреждениях Академии, в конце концов в 1979 г. я решил снова пойти к Большакову уже на предмет трудоустройства самого себя.

— А ты доктор наук? — спросил Большаков.

— Нет, мне и думать некогда было на эту тему. Я работал и работал.

— А сможешь докторскую подготовить?

— У меня десятки открытых и закрытых публикаций. Пять авторских свидетельств. На докторскую хватит. Надо лишь собрать все воедино.

— Так вот, кандидат наук мне в МИИГАиКе не нужен. Своих полно. А защитишь докторскую, я тебя немедля возьму в институт профессором.

Возвращаюсь в ИКИ к Сагдееву.

— Нашли работу?

— Нашел. Но есть проблема: Большаков готов меня взять только после защиты докторской.

— Вы врете!

— Вот его телефон. Позвоните и спросите сами.

Сагдеев тотчас при мне позвонил и, представьте себе, Большаков слово в слово повторил ему то же самое, что сказал мне. Сагдеев спрашивает:

— Сколько нужно времени, чтобы написать докторскую?

— Не знаю. От полугода до года. Зато вам ставку отдавать не придется. МИИГАиК не в Академии.

Сагдеев вызывает генерала Нариманова.

— Вот он, ваш любимец, глаза б мои его не видели. Я ему никаких бумаг своими руками подписывать не буду. Вы его пестовали, теперь и расхлебывйте. Подписывайте ему все, о чем он попросит. Чем скорее он защитит докторскую, тем нам всем лучше.

Подписывать документов Нариманову действительно пришлось немало. Для защиты требовалось внедрение. Справки о внедрении могли предоставить мне ‘космические’ предприятия. Но все они были закрытыми, и открытых справок, конечно, никому не давали. Выход из этого положения был несложен, но нуждался в специальном оформлении — секретности диссертации. В моей докторской диссертации закрытыми было всего несколько страниц, что, впрочем, и давало возможность вести по поводу нее закрытую переписку. Получив санкцию от Сагдеева, Г.С.Нариманов не тормозил ход моей работы и честно подписывал все требуемые письма и документы. Название диссертации — ‘Астрометрические аспекты обеспечения полетов автоматических космических аппаратов к Луне’.

В период подготовки диссертации я умудрился даже получить горящую путевку в Пятигорск, чтобы подлечить грязью давно поднывавшую после перелома в Карелии стопу. Я ее сломал, играя в волейбол, летом в лодочном походе. В Пятигорске я написал теоретическую главу диссертации и получил бесценный опыт по части шашней с медицинскими сестрами.

Не оставался я полностью без дела и в институте. Мой опыт и знание ряда проблем космических исследований никуда не испарились. Мало-помалу ко мне стали обращаться за советами и консультациями по проблемам планетологии, но только потихоньку, скрытно. Не дай бог, чтобы Сагдеев прознал, что я имел к данному делу какое-то отношение.

Несколько позже, когда я уже покинул ИКИ, произошел любопытный случай. Сконцентрировавшись на политической деятельности, Сагдеев — вместе с высокопоставленным американским партнером Фрэнком фон Хиппелем — учредил новый международный журнал ‘Science & Global Security: The Technical Basis for Arms Control, Disarmament, and Nonproliferation Initiatives’. Американский партнер предложил поместить в этом журнале развернутую статью о Луне и нашел соавторов с американской стороны — профессора астрономии из Техаса Харлана Смита и сотрудника НАСА из Хьюстонского космического центра Уэнделла Менделла. Сагдеев не пожалел сил отыскать меня и просил включиться в эту работу.

Два американских соавтора сделали клочковатый поверхностный черновик, а у меня было время спокойно подумать. Я переписал статью заново, резко увеличив объем и введя новые подходы. Эта статья действительно была напечатана во втором томе журнала: H.J.Smith, A.A.Gurshtein, W.Mendell, International Manned Lunar Base: Beginning the 21^st century in Space, Science & Global Security, vol. 2, pp.209-233, 1991. Ничто не вечно под Луной, и желание Сагдеева ответить взаимностью фон Хиппелю пересилило его неприязнь ко мне. Благодаря этой статье в последующем меня пригласили принять участие в международном сборнике по лунной базе. Он увидел свет в 1999 г. (Peter Eckart, The Lunar Base Handbook: An Introduction to Lunar Base Design, Development, and Operations. McGraw-Hill Higher Education).

Удивительно, как события преломляются в сознании свидетелей, не знакомых с их сутью. В.М.Семенова в ‘Обратном отсчете времени’ пишет: ‘Гурштейн перешел в отдел В.И.Мороза. Василий Иванович со свойственной ему порядочностью и смелостью ‘закрыл’ А.А.Гурштейна свой широкой спиной, дав ему возможность защитить докторскую диссертацию’ (стр.138). Единственное, что здесь правда, так это широкая спина крепыша Васи. Ни к чему остальному он никакого отношения не имел: ни к моему переходу в его отдел, ни к докторской диссертации.

При чтении этой главы может возникнуть превратное впечатление, что находясь в отделе В.И.Мороза, я бил баклуши или, получая зарплату, занимался только личными делами. Такое в Академии наук действительно случалось, и я уже приводил несколько подобных примеров. Но ко мне это не имело никакого отношения. Будучи в изоляции, я, тем не менее, делал все от меня зависящее, чтобы принести пользу и институту, и космонавтике. Так, я внес существенный вклад в становление институтской библиотеки. Она начиналась с нуля, и им постоянно нужен был знающий научный консультант по множеству вопросов.

С давних пор у меня был добрый знакомый, небесный механик Борис Евсеевич Гельфгат (1929-1976). Учился он в Ярославле. В Москве работал в ВИНИТИ, потом в закрытом ЦКБ ‘Геофизика’, был заметным специалистом по баллистике небесных тел с переменной массой, написал кандидатскую диссертацию, которую не успел защитить. В 1968 г. стал мастером спорта по горному туризму. Старший инструктор горного туризма, он участвовал в проведении многих всесоюзных семинаров и сборов, подготовил 12 мастеров спорта по горному туризму в обществе ‘Спартак’. Был автором ряда методических разработок и статей в журнале ‘Турист’.

Борис трагически погиб при сходе снежной лавины на Памире (в районе ледника Медвежий). Его убил в палатке удар камня в грудь. Именем Бориса названы перевалы на Кавказе и Памире. В 1970-е и 80-е гг. в Москве проводились всесоюзные соревнования по горному туризму, посвященные памяти Б.Е.Гельфгата.

Своей семьи у Бориса не было, он жил вдвоем с матерью, и дома у него осталась богатая научная библиотека старых и зачастую редких книг. После терпеливых переговоров с пожилой матерью Бориса и ИКИ, эти книги были безвозмездно переданы в библиотеку Института. Мы, его друзья, сложились и заказали экслибрис, который был наклеен как памятный знак на все книги Бориса. Это собрание значительно обогатило библиотеку ИКИ. Такого рода занятия, а помощь библиотеке была далеко не единственной моей заботой в стенах Института, требовали много времени и сил.

При написании докторской диссертации я решил и систематически осветил несколько принципиальных проблем лунных космических исследований. В этом не было сиюминутной текущей нужды, но рано или поздно — при возвращении интереса к полетам на Луну — нет сомнения, что этот интегрированный опыт окажется востребованным последующими поколениями. На имя Института я в одиночку получал новые авторские свидетельства. Короче, мне совсем не стыдно за последние годы работы в ИКИ. Они не прошли даром, хотя и не в копилку отдела В.И.Мороза.

Наконец, диссертация завершена. Снова возникла обычная в таких случаях проблема: куда идти на защиту? ГАИШ отпадал. Когда я в 1960 г. пришел на работу в ГАИШ, там была группа талантливых астрометристов старше меня по возрасту: Альберт Гуляев, Вилен Нестеров, Коля Блинов, мой бывший шеф Ю.И.Продан. Тогда все они были гораздо более продвинутыми, чем я. Но из-за характерного для ГАИШа зажима роста сотрудников, они так и оставались кандидатами наук безо всякой перспективы (а Продан даже и кандидатом не был). Мое появление с докторской в руках наглядно высвечивало бы эту ахиллесову пяту ГАИШа и смотрелось бы вызывающе, особенно после трудностей у меня там же с защитой кандидатской. В таких обстоятельствах Ученый совет ГАИШа ни за что на свете не пошел бы на присуждение мне докторской степени.

Оставалась Пулковская обсерватория, но тамошняя внутренняя обстановка была намного хуже ГАИШевской в силу непримиримых личностных конфликтов. Директор Пулковской обсерватории астрофизик В.А.Крат был только-только смещен со своего поста, но еще оставался председателем Ученого совета. Исполняющим обязанности директора был назначен астрометрист Кирилл Николаевич Тавастшерна (1921-1982), которому самому предстояло защищать докторскую. Как и в ГАИШе, его окружала поросль уже немолодых и ущемленных кандидатов наук — Д.Д.Положенцев, Х.И.Поттер, В.А.Наумов. Единственным смягчающим обстоятельством для меня в Пулковской обсерватории было то, что я для них был пришлым.

В организационных вопросах я всецело доверял чутью В.В.Подобеда — своего научного руководителя по кандидатской диссертации в ГАИШе. Тем более, что докторскую Подобеда в Пулкове завалили. Он ездил туда с женой Маргошей (замечательной Маргаритой Петровной) и ящиком армянского коньяка для банкета, а вернулся не солоно хлебавши. Причина: пулковские астрометристы из конкурентных соображений не пожелали дать путевку в жизнь лидеру астрометрии в соперничающей Москве. Подобеду пришлось защищать докторскую диссертацию по второму кругу.

В.В.Подобед считал, что шанс на успешную защиту в Пулкове не равен нулю лишь при одном условии: просить оппонировать работу академика А.А.Михайлова, которому в тот момент перевалило за 90. Тем не менее, у него оставалась совершенно ясная голова, и научное реноме Михайлова, несмотря на преклонный возраст, было вне всяких подозрений.

Академик Александр Александрович Михайлов (1888-1983) — личность в советской астрономии экстраординарная. О нем рассказывали легенды. Получив классическое гимназическое образование, он в 1911 г. закончил с золотой медалью Московский университет и тридцать лет проработал профессором МГУ (одновременно заведуя кафедрой в МИИГАиКе). Он был специалистом по очень широкому кругу проблем, включая исследования Луны. После войны в 1947 г. его призвали на пост директора Пулкова, полностью разрушенного. Михайлов занимался восстановлением и заново наладил в обсерватории научную работу. Он оставался директором Главной астрономической обсерватории Академии наук СССР до 76 лет (1964). В совершенстве владея несколькими европейскими языками, он с 1946 г. стал членом парижского Бюро долгот, а в 1946-1948 гг. — первым советским вице-президентом Международного Астрономического Союза. В 1967-1979 гг. он избирался вице-президентом Международной академии астронавтики. Кстати, именно он стал прототипом Януса Полуэктовича Невструева в повести братьев Стругацких ‘Понедельник начинается в субботу’ [Б.Н.Стругацкий (1933-2012) долго работал в Пулковской обсерватории].

А.А.Михайлов стоял выше пулковских дрязг. Его авторитет и научная требовательность были вне всяких подозрений. Он был слишком стар, чтобы суетиться и мелочиться. Слово Михайлова звучало непререкаемо. Если Михайлов соглашался быть оппонентом и давал положительный отзыв — это было гарантией успеха. Но риск его отказа был очень велик. Я закрытой почтой направил в Пулково переплетенную диссертацию и следом явился туда собственной персоной для разговора с А.А. Тот сказал: ‘Хорошо, я посмотрю работу. Зайдите через неделю’. Пришлось неделю слоняться по Питеру. Через неделю получил ответ: ‘Я прочел. Я готов быть оппонентом’.

Два других оппонента нашлись быстро: Игорь Владимирович Гаврилов (1928-1982) — главный астрометрист-‘лунолог’ из Киева и баллистик из закрытого НИИ, лауреат Ленинской премии, доктор технических наук, один из узкой группы создателей первого спутника Анатолий Викторович Брыков (1921-2007). Оба обращались ко мне за разъяснениями деталей диссертации и вообще широко пользовались моей помощью в написании отзывов. Только А.А.Михайлов не задал ни единого вопроса, сам во всем разобрался и написал развернутый дотошный отзыв. Корифей есть корифей! Отзыв ведущей организации написали астрономы Казанского университета. Утвердил его проректор университета и известный специалист по лунной астрометрии, упоминавшийся мной ранее Шаукат Таипович Хабибуллин.

Защита проходила в закрытом совете Пулковской обсерватории. Насколько мне известно, за все время его функционирования в нем защищались только две докторских диссертации: небесного механика Виктора Кузьмича Абалакина (будущего директора Пулковский обсерватории) и моя. Закрытость защиты привела к забавным накладкам.

Накануне защиты начальница первого отдела вдруг обнаружила, что проводить ее в конференц-зале, как планировалось, по инструкции недопустимо, ибо дверь в конференц-зал не обита: охраны у входной двери нет, и посторонние могут подслушать. Перенесли защиту в кабинет директора с обитой дверью. Но там не было проектора для моих замечательных цветных слайдов. Огромный как танк старомодный проектор из конференц-зала было технически невозможно перетащить в кабинет директора, а другого в обсерватории не было. Бессонную ночь перед защитой я в конференц-зале проектировал слайды на ватман и цветными фломастерами наспех изготавливал плакаты вместо слайдов. Так всю ночь перед защитой не сомкнул глаз.

Защита прошла исключительно гладко. Кто-то из членов совета поздравлял меня, что первый раз в жизни слушал защиту с ясным объяснением, что к чему и зачем. Встал вопрос о достойном банкете. Мой друг Хейно Иоганнович Поттер (1929-2007) с готовностью предложил свою квартиру на территории Обсерватории и услуги супруги по закупке зелени на рынке. Но где взять основной провиант, он предоставил ломать голову мне самому.

Была весна 1980 г. — пик брежневского застоя. В ленинградских магазинах — как и повсюду в стране — шаром покати. Шутка того времени: ‘Почему все магазины причастны к порнографии? Потому что в них все полки голые’. Я за неимением лучшего к вечеру отправился в ленинградский елисеевский гастроном — двойник московского. Разумеется, на витринах пусто и в продаже ничего нет. Бреду по каким-то закоулкам к начальнику стола заказов и слезно объясняю ему мое аховое положение:

— Я столичный. Докторская защита. Нельзя ударить лицом в грязь с банкетом. В Ленинграде знакомых нет, обратиться не к кому. Что делать?

Он смилостивился:

— Много икры и сервелату не дам. Пиши список — отоварю.

На следующий день мне в Обсерватории выделили легковую ‘Победу’, и когда я, надрываясь от тяжести, выгрузил несколько картонных коробок с деликатесами, жена Поттера и ее добровольные помощницы искренне решили, что я волшебник. Такого обилия дефицита в Ленинграде нельзя было даже представить. И поскольку все это было по государственным ценам, я отнюдь не оказался на грани разорения.

Оппонент А.В.Брыков приехал на защиту с очень миловидной спутницей и потребовал отвести их на экскурсию в царскосельский лицей и в екатерининский дворец. Жара. Народу пруд пруди. Билетов нет. Приобрел задорого билеты на экскурсионную группу вне очереди. Экскурсовод была счастлива, что вместо десятков людей, ведет группу из четверых. Сережа Викторов из ленинградского Физтеха, о котором я уже много рассказывал раньше в связи с луноходом, на своем авто устроил нам замечательную экскурсию по ладожской ‘дороге жизни’.

С той далекой поры Сергей Васильевич Викторов сам стал доктором наук, успешно работает теперь заместителем директора по науке санкт-петербургского НИИ космоаэрогеологических методов (НИИКАМ) Министерства природных ресурсов Российской Федерации. Уже дважды заезжал к нам в гости в США. Он оказал мне неоценимую помощь, внимательно прочитав настоящую рукопись и сделав по тексту ряд уточнений.

В отличие от кошмара с кандидатской диссертацией, докторская защита и утверждение степени в ВАКе дались мне на диво легко. Однако, как водится, жизнь преподнесла новый сюрприз. Ректор МИИГАиКа В.Д.Большаков получил повышение. Он стал заместителем председателя ВАКа и ушел с прежнего поста ректора. Еду к нему в ВАК: ‘Что делать?’ Отвечает: ‘Я тебе честно обещал, что возьму на работу. Но теперь я не хозяин. Сотрудников другому ректору, сам понимаешь, я навязывать не буду. Извини’.

Сагдеев бесится: ‘Я так и знал’. Не могу найти ничего лучшего как скрыться с глаз долой — уехать в отпуск. На время московских Олимпийских игр мы с Олей покинули Москву на ‘медовый’ месяц. Отправились сначала в Тирасполь, посетили Кишинев, а потом уехали в Одессу.

По возвращении в Москву снова засучил рукава в поисках работы. Решение оказалось нетривиальным — Институт истории естествознания и техники АН СССР (ИИЕиТ). Я всю жизнь интересовался историей науки и давно знал об этом институте. Я бывало ходил к ним на научные конференции, принимал участие в организованном институтом 13-м международном конгрессе по истории науки в Москве (1971). В связи с этим конгрессом ездил в Ленинград на Кеплеровский симпозиум. Получил там на память кеплеровскую медаль. Регулярно следил за печатным органом института — ‘Историко-астрономическими исследованиями’. Знал кое-кого из сотрудников. Например, Г.М.Идлиса (1928-2010). Он еще недавно был директором Астрономического института в Алма-Ате и едва не перешел в ИКИ. Мы с ним общались по делам. Его переход в ИКИ не выгорел, но он все равно перебрался в Москву и теперь работал в ИИЕиТе.

Внештатно в ИИЕиТе долгое время работал известный ГАИШевский астроном Борис Александрович Воронцов-Вельяминов, автор школьного учебника астрономии. Сотрудничали с институтом астрономы из ГАИШа Б.В.Кукаркин и П.Г.Куликовский. По истории астрономии там защитили кандидатские диссертации два аспиранта — Евгений Карлович Страут и Алина Иосифовна Еремеева, оба мои давние знакомые.

Алину (точнее Сталину, но она исправила свое имя) после аспирантуры оставили на работе в ИИЕиТе. Вскоре она, в силу трудного характера, насмерть повздорила с директором, академиком Б.М.Кедровым (1903-1985). Судите сами, кто прав, кто виноват.

К 50-летию советской власти в 1967 г. ИИЕиТ готовил многотомное издание о прогрессе в СССР разных областей науки. За том по астрономии отвечала Алина. Материалы готовились в период хрущевской оттепели, и Алина ввела в свой том сведения о репрессированных астрономах. Но в 1964 г. Хрущев был низложен, и к 1967 г. времена радикально поменялись. Б.М.Кедров (директор ИИЕиТа с 1962 по 1973 гг.) категорически потребовал сведения о репрессированных астрономах отредактировать. Приказ был, разумеется, исполнен, но в заключительной корректуре Алина, не говоря никому ни слова, тайно восстановила весь первоначальный текст. Радение за правду похвально, и ее поступок можно рассматривать как героический, но Кедров думал иначе. Он думал о нем как о самоуправстве. Корректуру снова подправили, а Алину Кедров вознамерился из института выкинуть. Но поскольку это следовало сделать в соответствии с трудовым законодательством, Кедров не нашел ничего лучшего как полностью исключить астрономию из тематики и планов института. Нет такой тематики, и точка. Нет астрономии, нет и Алины. Уволена. Такое положение дел продолжалось много лет.

На предмет перехода в ИИЕиТ, на исходе 1980 г. я несколько раз тщетно общался с преемником Кедрова членом-корреспондентом Семеном Романовичем Микулинским (1919-1991). Его характер и поведение определялись сногсшибательной судьбой.

По национальности он — еврей. Ушел на фронт и попал в плен. Но его никто не выдал ни как еврея, ни как коммуниста. Остался жив. Партбилет закопал. После плена, естественно, сидел в ГУЛАГе. Был реабилитирован, но в партии не восстановлен за утерю партбилета. Историк биологии и философ, с 1952 г. работал в ИИЕиТе. Здесь его рассказам о партбилете поверил и крупно помог А.Т.Григорян, в прошлом ответственный работник в Кремле и в Наркомпросе. Григорян помог ему отыскать спрятанный партбилет, и Микулинского восстановили в партии. С 1963 г. он стал замдиректора института. С 1968 г. — член-корреспондент Академии наук по Отделению философии.

Когда директора ИИЕиТа академика Бонифатия Михайловича Кедрова в 1973 г. повысили до поста директора Института философии Академии наук, академик намеревался перевести туда на правах отдела весь ИИЕиТ. Имея в виду временность такого решения, он добился, чтобы на его месте в ИИЕиТе остался С.Р.Микулинский (директор с 1974 по 1987 гг.). Однако планам Кедрова не суждено было сбыться. В Институте философии его за год ‘съели’. В 1974 г. он хотел было вернуться назад директором в ИИЕиТ, но не тут-то было. Микулинский места не уступил. Сами понимаете характер отношений между ними, при том, что Кедров был академиком и имел в Академии большую власть, чтобы совать палки в колеса Микулинскому. Не удивительно, что из-за особенностей своей судьбы Микулинский постоянно трусил и, если только мог, решений старался не принимать. Мог ли Микулинский, еврей, взять на работу меня с еврейской фамилией?

Опять помогло случайное обстоятельство. В ИИЕиТе работала жена Лени Ксанфомалити, Ирина Викторовна Шульгина — очень знающая женщина. Я с ней разговорился, и она открыла мне глаза. Я могу ходить к Микулинскому сколько угодно, но он никогда не отважится принять положительного решения. Сдвинуть его с мертвой точки может только А.Т.Григорян, в тот момент завсектором истории физики и механики, куда я нацелился. Выше я объяснил, почему Микулинский, восстановленный в партии при участии Григоряна, от него сильно морально зависел.

Иду к Григоряну. Не верит мне: ‘Как это может быть, что директор ИКИ отпускает вас на сторону вместе со ставкой? Вы склочник’. Убедить я его не могу, но тут выясняется, что Ашот хорошо знаком с армянином Г.С.Наримановым. Оба из Нагорного Карабаха. Григорян волнуется: ‘Жорка честный. Он меня не обманет’. Звонит по телефону Нариманову. И тот действительно объясняет, что конфликт с Сагдеевым — прихоть Сагдеева, и я тут ни сном, ни духом не виноват. Короче, сверхлестная характеристика.

А.Т.Григорян, как грозовая туча, без стука врывается в кабинет к директору Микулинскому и поносит его почем зря: ‘Мы без драки попадаем в большие забияки. Академия дает нам лишнюю ставку, а с ней и молодого доктора наук (я в институте долго был самым молодым доктором). Мы возрождаем астрономию. О чем тут можно думать? Я все проверил. Он — нормальный деловой парень с огромным опытом: научным и организационным. Я без промедления готов зачислить его в свой сектор’. Микулинский отступил.

Сагдеев подписал письмо в ИИЕиТ, Микулинский наложил резолюцию и переправил это письмо в кадры Академии. Кадры переложили мою зарплату с одной полки на другую. Так, с 1981 г., я ‘отключился’ от Луны и планет и вступил на новую для себя стезю кадрового историка науки. А.Т.Григорян ратовал, чтобы я с места в карьер написал всемирную историю астрономии. Но я обманул его надежды.

Сагдеев пришел директором ИКИ в мае 1973 г. Я покинул институт в 1981. Таким образом, я проработал бок о бок с Сагдеевым 8 лет. Мой общий стаж ‘верноподданнического’ служения Луне составил 16 лет. Но самое-то главное, что я с юности, начиная с астрономического кружка Планетария, никогда не смотрел на Луну как объект моего личного научного интереса. Совершенно случайно я оказался сотрудником проектного отдела предприятия С.П.Королева, который разрабатывал космический корабль для лунной экспедиции. Совершенно случайно, мое астрономо-геодезическое образование в МИИГАиКе совпало с тем, которое было востребовано на ранних этапах космических полетов к Луне. Я отчетливо понимал, что Луна, будучи ближайшим к Земле иным космическим телом, станет трамплином для дальнейшего движения в глубь Солнечной системы. Я занимался Луной вынужденно — не потому, что это было мне интересно в научном отношении, а потому, что это было востребовано временем.

В последующей жизни я еще не раз обращался к лунной тематике. Я думал о большой книге по истории изучения Луны в России и СССР, но пожертвовал лакомую тему для кандидатской диссертации своего аспиранта из Нижнего Новгорода С.М.Пономарева. И нисколько не жалею. Сережа защитился и состоялся как преподаватель — стал проректором и завкафедрой в Нижегородском педагогическом университете.

В 1999 г. в Москве под редакцией академика В.В.Соболева вышел толстый том ‘Истории астрономии в России и СССР’. Для него я написал главу ‘Физика Солнечной системы’ (стр.133-166). Формально она написана совместно с петербуржцем И.Н.Мининым, но он тяжело болел и его участие было минимальным (исследования планетных атмосфер наземными средствами).

Как я уже написал выше, в США со мной связались молодые ребята из Германии, задумавшие выпустить пространный справочник по потенциальной лунной базе. Будучи рецензентом этого труда, я обратил их внимание на несколько серьезных упущений, например, зияющее отсутствие материалов по правовым аспектам освоения Луны. Они попросили рекомендаций по возможному автору, и единственный специалист, кого я мог им посоветовать, была собственная жена. Оля написала для этого справочника эссе о законотворчестве применительно к проблеме лунной колонизации (стр.63-66). Сам я написал для этого издания вводное эссе об истории лунных исследований (стр.1-4). Книга вышла в 1999 г. в американском издательстве McGraw-Hill (см. выше).

По призывам из ИКИ я дважды писал для них воспоминания об отделе Луны и планет в период его становления. Первый раз они были опубликованы (с рядом искажений) в сводной книге об истории института. Второй раз — в симпатичном сборнике ‘Обратный отсчет времени’ в 2006 г. (стр.71-80). Выше я неоднократно его цитировал.

Опубликовав много десятков статей о Луне, я вовсе не считаю свои лунные заслуги главным делом жизни. В моих глазах все было перекрыто дешифровкой происхождения Зодиака и другими работами в области археоастрономии. Именно это стало моей ‘лебединой песней’.

Глава 24. Оленька. Дети

Когда мне стукнуло ровно 40 лет, в полдень дня рождения, в моем просторном служебном кабинете в ИКИ раздался телефонный звонок. Звонил Сагдеев. В очередной раз, как водилось тогда, он разразился какими-то злостными колкостями. А я с горечью подумал, что жизнь скучна и бесперспективна. Наверное, мои неприятности наложились на ‘кризис среднего возраста’.

Не могу пожаловаться, что наш брак с Ириной Медведевой был каким-то особенно ущербным. Вовсе нет, в нем не было ничего худого. Другое дело, что в нем не было ничего светлого и радостного. После трудового дня я не испытывал удовольствия от сознания, что пора возвращаться домой. Дом был неуютен. Жизнь — блеклой и постной. Я зарабатывал заметно больше своей официальной зарплаты, деньгами не сорил и все честно нёс домой. Но никогда не покидало чувство, что деньги без следа утекают между пальцев. Они тратились бездумно и впустую ни на что. Я убегал от унылой повседневности в собирание почтовых марок.

Ощущение пустоты и неудовлетворенности началось у меня почти сразу после пышной свадьбы, и я всегда недоумевал: неужели именно так обстоят дела в благополучных семьях? В чем собака зарыта? Чувство разочарования то усиливалось, то ослабевало, заглушенное множеством хлопот. Сын, учеба, неурядицы с жильем, трудоемкая работа.

Через несколько лет после переезда в собственную двухкомнатную квартиру на Речном вокзале мною всерьез овладела мысль о разводе, но я встретил категорические возражения мамы. Она убеждала — и убедила меня, что это будет удар в спину ребенка — Кирилла. Она настаивала, что во имя будущего Кирилла надо сохранять все, как есть. Я дал слабину, поддался на ее уговоры и смирился. Не могу утверждать, что мама горячо любила Ирину, но она изо всех сил, как могла, сглаживала острые углы нашего бытия.

Кого мама беззаветно любила (кроме меня), так это ее единственного внука Кирилла. По умолчанию казалось очевидным, что никаких других внуков у нее никогда больше не будет. Лишь много лет спустя, в конце нашей совместной жизни, Ирина надумала сообщить, что некогда, втайне от меня, проявила редкую для нее прыть: втихую сделала аборт. Погибла девочка. У меня нет комментариев по этому поводу: любящие супруги так не поступают. До сих пор не могу ответить на риторический вопрос, чьими интересами она руководствовалась — моими или своими. Думаю, скорее всего, своими — второй ребенок помешал бы ее дорогостоящим иностранным туристическим поездкам, о которых она без устали мечтала.

Никаких шумных разборок дома никогда не происходило, но подозреваю, что Кирилл чувствовал отсутствие материнского тепла. Ирина на такие чувства была неспособна. Мог Кирилл чувствовать и то, что между родителями нет искренней любви, взаимного уважения и взаимопонимания. Я вовсе не хочу свалить вину за наши семейные беды только на Ирину. Отсутствие взаимопонимания — беда взаимная.

Кирилл рос трудным ребенком. До бесконечности могу вспоминать болезненные эпизоды из его детства и юности. Как было тогда широко принято в Москве в интеллигентных семьях, Кирилл занимался музыкой — учился играть на фортепьяно. Его педагогом была родная сестра великого поэта С.Я.Маршака, которая жила через несколько домов от нас. Ребенку эти занятия как будто нравились, и ничто не предвещало конфликта. Однако однажды Кирилл явился домой после урока в слезах и поведал, что по дороге на него напали хулиганы и отняли портфель с нотами. Пришлось разбираться сообща. После долгих поисков на улице удалось выяснить, что никто на школьника не нападал, а портфель он сам извозил в грязи и спрятал под лестницей в чужом доме. Зачем нужна была эта инсценировка — осталось неясным. Музыкой он продолжал заниматься.

Уже ближе к концу десятилетки, мы перевели его в специальную английскую школу дальше от дома. Туда надо было ездить без пересадки на автобусе. И вдруг оказывается, что несколько недель подряд сын не появляется в школе. Он уезжает утром на автобусе и продолжает весь день кататься в нем, нигде не выходя. Потом, как ни в чем не бывало, возвращается домой. Записи в дневнике, помнится, подделывал его друг.

Учеба давалась Кириллу легко, без напряжения, и в выпускном классе он настойчиво успокаивал нас, что аттестат зрелости будет в полном ажуре. Но в реальности окончил школу по оценкам гораздо слабее, чем мы ожидали, а потом с треском провалил вступительные экзамены в Горный институт. Ему помогли устроиться на работу в биологическую лабораторию рядом с Горным институтом и поступить на вечернее отделение. Он делал пересадки органов лабораторным мышам. Казалось, он раскаялся в глупом поведении и стал учиться на одни пятерки. После первого семестра его удалось перевести в очники. Это было нечто.

Я записался на прием к ректору Горного института, тогда еще только члену-корреспонденту Академии наук (позже академику) Владимиру Васильевичу Ржевскому (1919-1992). Просителей набилась полная приемная. Широким жестом ректор пригласил к себе в кабинет всех сразу. Я догадался забиться в дальний угол, чтобы сначала понаблюдать за происходящим. Ржевский заявил, что у него нет ни от кого секретов и обсуждал все заявления нарочито громко — так, чтобы слышно было всем присутствующим.

Быстро выяснилось, что все без исключения просители явились по одному и тому же поводу — переводу детей из вечерников в очники: это избавляло от призыва в армию. Ржевский отказал всем, приговаривая: ‘Вот, если бы ваш ребенок был бы, например, круглым отличником, я бы его непременно бы перевел’.

Я был последним и заметил ему, что у меня именно тот случай, о котором он так много разглагольствовал: по итогам семестра Кирилл был круглым отличником. И Ржевский перевел его, дав счастливую возможность избежать призыва в армию.

Но так с Кириллом было всегда: за подъемом следовал очередной срыв. Через два года новый срыв был настолько чудовищным, что мне не хочется об этом вспоминать. Его отчислили из Горного института за прогулы и невыполнение общественных обязанностей в дни Московских олимпийских игр летом 1980 г. (меня в это время не было в Москве, а Ирина прогулы Кирилла проворонила).

Чего только не было после этого исключения. Мне удалось отстоять его от армии и Афганистана путем сомнительных медицинских манипуляций. Мой знакомый еще по кружку Планетария — геологоразведчик Юра Эпштейн, которому я сильно помог с покупкой кооперативной квартиры рядом с нами у Речного вокзала — взял его летом на работу в Сибирь в свою геологическую партию и, в конце концов, он же помог Кириллу вернуться на очную учебу в родной для Юры МГРИ — Московский геологоразведочный институт. Диплом о высшем образовании через много лет после окончания школы Кирилл все-таки получил. Но тут наступил беспредел перестройки, и по специальности он никогда не работал. Он стал фотографом, потом занялся бизнесом.

С Ириной тем временем происходило одно и то же. Я изо всех сил старался помогать ей и, думаю, сделал очень немало для ее карьеры. В большую заслугу себе я, например, ставлю выбор перспективной темы ‘на вырост’ для ее дипломной работы. Тема была взята не с потолка, а в результате вдумчивого анализа.

Поскольку она учила не английский, а французский язык, представлялось, что тема должна быть французской, чтобы Ирина хоть как-то могла читать материал в подлинниках. Кроме того, русско-французские культурные связи были в стране традиционно сильны. Конечно, не грех было бы заниматься творчеством великого Равеля или великого Дебюсси. Но это было плохо с прагматической точки зрения: их музыка исполнялась слишком часто, объем уже опубликованной музыковедческой литературы был неисчерпаем, и любой новый музыковедческий разбор быстро бы устаревал.

Избранный для исследования композитор должен был быть современным, но, так сказать, второго ряда, еще неизвестный в СССР. Живой, но желательно пожилой и не очень активный с тем, чтобы объем его музыкального наследия уже не менялся, и он не преподнес бы каких-нибудь досадных идеологических сюрпризов вроде резких выпадов против СССР, как это случалось (вспомните шансонье Ива Монтана, который после пика небывалой популярности в одночасье впал в СССР в немилость). Идеальным объектом исследования для диплома было творчество современного французского композитора из, так называемой, ‘группы шести’ Франсиса Пуленка (1899—1963). Жизнь подтвердила: его творчеством Ирина смогла безбедно заниматься всю жизнь.

Я тщательно отредактировал (можно сказать, набело переписал) ее дипломную работу о Франсисе Пуленке. Отнюдь не претендую на то, что я разбирался как музыковед в творчестве Пуленка. Это делала, конечно, сама Ирина. Но в литературном отношении диплом был написан намного выше обычного уровня (я в то время уже был опытным журналистом). Он произвел сильное впечатление на жюри и получил первую премию на общемосковском конкурсе. Диплом был рекомендован для публикации отдельной книгой, которая и увидела свет: Ирина Андреевна Медведева ‘Франсис Пуленк’. Серия: ‘Зарубежная музыка. Мастера XX века’. Издательство: Москва, Советский композитор. Переплет: твердый, 239 страниц, 1969 г. Формат: стандартный. Внешний вид книги — чудесная матерчатая обложка.

Сразу после окончания теоретико-композиторского факультета Московской консерватории (1966) Ирину зачислили в очную аспирантуру с уже готовой диссертационной темой — тот же Пуленк (точное название ‘Франсис Пуленк и его оперное творчество’). Я надоумил Ирину связаться с родными Пуленка во Франции, и она получила от них россыпь никогда не публиковавшихся семейных фотографий. Я сам по подстрочнику переводил стихи французских авторов для ее книги о Пуленке. Не бросал я Ирину на произвол судьбы все годы ее аспирантуры. Она окончила ее с опубликованной книгой в руках в 1969 г. (это были вариации на тему все того же удачного диплома). Ее оставили работать в библиотеке Консерватории, но там она надолго не удержалась.

Дурацкая проблема заключалась в том, что, чем больше я для Ирины делал, тем более ущербной становилась моя собственная жизнь. Мои заботы о ее росте были, что называется, не в коня корм. Она стала воспринимать себя всерьез. Она искренне верила в свое предназначение и свои способности. На самом же деле, мне кажется, исследователем-музыковедом и писателем она была никудышным.

По прошествии начальной эйфории после прекрасного диплома, она вызвала глубокое разочарование своего научного руководителя профессора И.В.Нестьева (1911-1993). У Израиля Владимировича вдруг открылись глаза на то, что самостоятельной творческой единицей она не является. Не годилась она и в преподаватели. Нестьев и заведующая кафедрой истории зарубежной музыки Тамара Эрастовна Цытович мало-помалу потеряли к ней всякий интерес, хотя Цытович способствовала оставлению Ирины в консерватории возможно в немалой степени потому, что ее муж М.Б.Храпченко всегда тепло вспоминал о моем папе. Как только я прекратил ежечасную опеку, защита кандидатской диссертации Ирины стала откладываться из года в год. Дело дошло до защиты только в 1973 г., т.е. в дополнение к трем годам аспирантуры работа над уже готовой темой заняла у Ирины еще четыре года.

В 1973 г. мы переехали в новую кооперативную квартиру у станции метро ‘Беляево’. Она была трехкомнатной, так что мама могла теперь оставаться у нас сколько хотела в своей отдельной комнате. С этого времени все домашние дела и вовсе были Ириной заброшены и пущены на самотек. С весны по осень она проводила каждую свободную минуту на садовом участке в Чепелеве (который частично принадлежал ее матери). Зимой каждый божий день ходила на концерты. Она убеждала меня, что вечерние концерты — не прихоть, а профессиональная необходимость. Нежданно-негаданно у нее появилось новое дорогостоящее хобби — зарубежный туризм, не только дорогой, но еще и отнимавший в советское время массу усилий на оформление поездок. За короткий период, когда это стало возможным, она побывала в Париже, Италии, Австрии. Мы же с Кириллом как были, так и оставались ‘невыездными’.

Чем ближе дело шло к совершеннолетию Кирилла, тем яснее становилось, что нам с Ириной не по пути. Полтора десятилетия я ни сном, ни духом не изменял ей, но к концу семидесятых — на фоне ее вольной, не обремененной бытовыми условностями жизни — уже более не чувствовал себя связанным семейными узами. Хвастать нечем, с обоих концов семейная жизнь была разъедена ржавчиной непонимания.

Не стану возводить на жену напраслину. Изменяла ли она мне? Думаю, что нет. Эта сторона жизни ее не сильно волновала. Есть такое понятие ‘женская фригидность’ — холодность, отсутствие или пониженный интерес к этой стороне жизни. Винить здесь некого. Это от Бога, и ничего тут не поделаешь. Несколько лет спустя, когда я открыто заговорил о разводе, апофеозом стала Иринина сентенция: ‘Делай, что хочешь. Живи, с кем хочешь. Имей, сколько хочешь, любовниц. Но не разводись’. Для меня это не было откровением: именно такую позицию занимала ее мать Инна Петровна по отношению к своему мужу Андрею Александровичу. Увы, как это ни горько вспоминать, к этому времени прошло уже несколько лет как Инна Петровна добровольно ушла из жизни. Если я правильно помню, это случилось как раз в период переезда на нашу новую квартиру в 1973 г.

Ирина, обвиняя отца в произошедшем, рвалась идти жаловаться на него в партбюро по месту работы. Я ее от этого удержал и правильно сделал. Андрей Александрович вскоре женился на своей давней партнерше по преферансу, художнице Наташе. Я встречал его на Пицунде, играл с ним в преферанс и видел, что на старости лет он обрел прочную семью и душевный покой.

Моя же семейная жизнь продолжала расползаться по швам. Мама думала, что можно еще что-то исправить, укрепить, подлатать. Но было поздно. Для меня наступила пора проб и ошибок. Было несколько мимолетных увлечений. Они были недолговечны в силу большой загруженности по работе (в мае 1973 г. в ИКИ пришел Сагдеев) и суперосторожности только-что жестоко обжегшегося мужчины.

Была у меня очень миленькая Таня. Как-то она мечтательно сказала: ‘А я, пожалуй, и вышла бы за тебя замуж’. Я живо представил себе эту картину — второе издание Ирины, и прекратил с ней встречаться. Так было не раз, пока мы не стали сближаться с давней знакомой — Оленькой Воробьевой. Наша взаимная любовь была пылкой, но без бурных внешних проявлений страсти.

Студентка-вечерница Юридического факультета МГУ, Ольга Владимировна Воробьева лето 1969 г. провела в туристическом походе на озере Байкал. Там она познакомилась с завзятой туристкой З.А.Покровской. Как я рассказывал раньше, я с Зоей к этому времени был знаком уже 12 лет с третьего курса института по походу на Кавказе через Рокский перевал. Традиционно в день рождения Зои мы встречались у нее дома в шумном застолье с грудами пирожков и ведром поедаемых на ура эклеров. 5 декабря 1969 г. в этой гоп-компании появилась скромница Оля Воробьева. Ей было 19 лет, мне — 32. Оля только-что оставила работу в арбитражном суде и перешла во внешнеторговую организацию ‘Новоэкспорт’, где занималась импортом кустарно-художественных изделий. Позже она стала заниматься их экспортом.

Теперь-то я знаю, что у Оли было трудное детство и юность. Отец бросил семью, когда она была совсем маленькой. Вдвоем с матерью они жили под Москвой в бараке воинской части. Мать работала юристом на заводе, в средствах была сильно стеснена. Потом они переехали в лучшие условия, но опять далеко за городом. В московскую школу приходилось ездить на электричке. Оля начала трудовой путь сразу после окончания школы. Она училась на вечернем отделении, поскольку считала, что не вправе сидеть на шее у матери. Но при первом знакомстве все это не бросалось в глаза.

Сегодня, после более чем трех десятилетий совместной жизни, Оля остается для меня средоточием удивительных женских достоинств. Прежде всего и превыше всего — ее ясная голова и беспримерный здравый смысл. Можно сказать, мужской склад ума. Этот талант, по-видимому, был счастливо дарован ей от природы, но дополнительно отшлифован хорошим юридическим образованием. По-научному такой подход к пониманию происходящего называется системным мышлением. Оно незаменимо при поиске выходов из трудных житейских коллизий.

В дополнение к мужскому складу ума, Оля отличается и всеми традиционно женскими добродетелями. Она замечательная кулинарка, умелая воспитательница детей, гостеприимная хозяйка большого дома. Одевается всегда без претензий, но с большим вкусом. Пренебрегает косметикой. Умеет и слушать, и поддерживать разговор. Старается быть беспристрастной в спорах.

В 19 лет она запомнилась мне юной, стройной, изящной, с пышной прической, сдержанной и совершенно удивительно по-взрослому рассудительной. Она хорошо ориентировалась в истории, международных отношениях, политике. У нас оказалось множество общих интересов. Исподволь я стал приглашать ее на свои дни рождения. Мы стали встречаться в дружеских компаниях дважды в год: на 5 декабря у Зои и на 21 февраля — у нас. Никаких мыслей, что мы можем когда-нибудь оказаться с глазу на глаз, тогда в помине не было. Казалось, что я гожусь ей в отцы. Новые отношения между нами возникли лишь спустя десятилетие. И Оле, и мне надо было пережить до этого много потрясений в личной жизни.

Наше взаимное сближение отягчалось моральными переживаниями. Все мои предыдущие пассии были никому из друзей неизвестны. Оля же была единственной, кто входил в общество наших завзятых друзей. Самое-то нелепое, что зная о моих постоянных неладах с Ириной, друзья сами регулярно обращали мое внимание на свободную, незамужнюю, молоденькую Оленьку. Но при этом, естественно, как пел Галич, требовали подробностей. Долгие годы все это было из области пустых фантазий, но когда наше сближение оказалось реальностью, нам с Олей не оставалось ничего другого как категорически его отрицать.

Отрицали мы свою близость почти до самого рождения Ксюши. И в конечном счете породили обиды друзей, особенно Зои Покровской, за то, что мы им бесстыже врали. А как мы могли сказать правду, заведомо зная, что через пять минут она станет известна Ирине и вызовет ее ожесточенную реакцию? Мы, как могли, избегали неизбежного скандала, т.е. занимались, как называла это моя мудрая бабушка Надежда Васильевна, ‘ложью во спасение’. Нам казалось, что это меньшее из двух зол.

В ‘Мастере и Маргарите’ М.А.Булгаков сказал, что квартирный вопрос испортил москвичей. Он был стопроцентно прав: испортил, да еще как. В советское время любая жилплощадь была полем битвы. Стала она роковым камнем преткновения и в нашей с Ириной распадающейся семье.

Итак, с 1973 г. семья из трех человек — Ирина, Кирилл и я — жили в трехкомнатной кооперативной квартире у метро ‘Беляево’. На покупку этой квартиры ушли все мои сбережения (стипендии и зарплаты Ирины были несоизмеримо меньше и в расчет не шли). Покупать еще одну квартиру мне было не на что. Между тем, родной дом в Трубниковском переулке ставят на капитальный ремонт с выселением, и вместо комнаты в коммунальной квартире мама получает отдельную государственную однокомнатную квартиру недалеко от нас в Ясеневе. Маме в этот момент около семидесяти лет. Жить самостоятельно она не может, и я должен ездить к ней в Ясенево закупать продукты. Серьезный нюанс: в случае несчастья с мамой квартира возвращается государству, и наша семья лишается этой жилплощади. Таковы советские порядки.

Как должен был поступить в этой чисто советской ситуации нормальный отец? Правильно думаете. Как только подходит совершеннолетие Кирилла, я уговариваю маму совершить, так называемый, частично родственный обмен. Все остается как было, но мама прописывается вместе со мной и Ириной, а Кирилл якобы переезжает в отдельную мамину квартиру. Это, конечно, юридически нечестно, но в подобном положении к такому приему прибегали не тысячи, а сотни тысяч москвичей. Я не выдумывал ничего нового и плыл по течению.

Было очевидно, что у маминого внука (Кирилла) рано или поздно может возникнуть соблазн прибрать к рукам бабушкину квартиру, поскольку он единственный человек, который в ней юридически прописан. В этой связи я заверил маму, что служу гарантом ее прав на собственную квартиру, и взял с Кирилла клятву: эта квартира отходит ему только после бабушкиной смерти, а при ее жизни он никогда не посмеет на нее покуситься. Друзья предупреждали меня, что я поступаю рискованно, клятвы ничего не стоят — и оказались глубоко правы.

Когда на исходе 1981 г. Оля ждала ребенка и мы твердо решили пожениться, в полный рост встал обычный советский вопрос: а нам-то где с Олей жить? Оля располагала комнатой в коммунальной государственной квартире у Сущевского вала. На выручку пришла ее мама, имевшая к тому времени на Юго-Западе однокомнатную кооперативную квартиру. Она только-только вышла замуж (за Илью Иосифовича Белкина) и они, естественно, решили с мужем съехаться. У него тоже был однокомнатный кооператив, правда в менее престижном районе, и они хотели произвести обмен так, чтобы в итоге получить либо государственную квартиру, либо выплаченный кооператив. Поэтому, чтобы помочь Оле, с одной стороны, и получить желаемую квартиру, с другой, они согласились отдать кооперативную квартиру на Юго-Западе Оле и взять себе (в цепочку обмена) Олину государственную комнату, при условии, что мы с Олей выплатим до конца оба кооператива. На тот момент для нас это было выходом, хотя, переехав, мы понимали, что жизнь втроем с маленьким ребенком в однокомнатной квартире — не сахар. Да и деньги приходилось занимать в долг.

Подвожу промежуточный итог: мама продолжает жить в своей квартире. Ирина с Кириллом — вдвоем шикуют в трехкомнатной. Оля, грудная Ксюша и я втроем ютимся в однокомнатном кооперативе. Денег на новые покупки нет, вместо них только большие долги.

Выход очевиден — разменять нашу с Ириной трехкомнатную квартиру с тем, чтобы мы вместе с прописанной там мамой могли отделить свою долю от доли Ирины. Я прилюдно при друзьях-свидетелях признавал, что в результате обмена Ирина должна получить достойную бесплатную однокомнатную квартиру (например, полностью выплаченный кооператив). Но есть непреодолимая проблема — Ирину текущая жизнь устраивала, и она ни на что не соглашалась. Общим знакомым она так и говорила, что никогда ни на какие обмены не согласится. Зачем ей это?

В романтических сказках муж уходит от прежней жены голым. Это так и в том случае, если муж — состоятельный человек. В реальных же советских условиях — перед лицом Оли и грудной Ксюши — я не имел морального права так поступить. Мне кажется, хватало и того, что я не забирал никаких общих вещей и добровольно обязался обеспечить Ирину нормальным жильем, но она неотступно требовала отдать ей целиком всю трехкомнатную квартиру.

Хочешь — не хочешь, я излагаю эти трудные события сумбурно, и должен вернуться по времени чуть назад. В конце лета 1981 г., мы с беременной Олей переехали к метро ‘Юго-Западная’ в однокомнатную невыплаченную кооперативную квартиру, которую уступила ей Ревекка Абрамовна (Олина мать). Новый год мы встречали с Кириллом Павловичем Флоренским и его женой — Зинаидой Сергеевной. Это была наша последняя встреча с К.П., 9 апреля 1982 г. он скончался.

Олина беременность вызывала у нас обоих серьезные опасения из-за резус-фактора. У меня он был положительным, у Оли — отрицательным. В этом случае в женском организме могут развиться антитела, и ребенок родится больным, если вообще родится. Пришлось заблаговременно договариваться со специализированным родильным отделением при Медицинском институте на Пироговке.

Но, как это бывает в жизни, все произошло иначе. Я на такси привез Олю в этот Институт, но там лопнула труба отопления, и, несмотря на все предварительные договоренности, Олю из-за мартовского холода принять наотрез отказались. Вызвали родильную перевозку и отправили ее в специализированный (резус-факторный) роддом No 23 на улице Шаболовка, дом 57. Но, слава Богу, все обошлось благополучно. Ксения родилась здоровой 3 марта 1982 г., за два дня до Олиного дня рождения. Кирилл забегал к нам домой и украшал кроватку сводной сестренки огромной гирляндой разноцветных воздушных шариков.

Ксения была записана в метрике, как полагается, с матерью и отцом, но наш брак с Олей оставался формально незарегистрированным. Препятствие — Ирина. Она должна была ехать в Париж, и плакала, что в случае развода ее в эту поездку не пропустят. Она буйствовала, что я бессердечно поступаю ей назло. Я заклинал Олю не подливать масла в огонь нашего жилищного кризиса и потерпеть еще капельку. Сколько же придется терпеть Иринины выкрутасы не знал тогда никто.

На фоне всех этих бурных событий девятнадцатилетний студент Кирилл женится на студентке Философского факультета МГУ Ане Солодовниковой. Настораживало, что та была в натянутых отношениях со своими родителями и, не дожидаясь свадьбы, перебралась к Кириллу и Ирине в Беляево. И как вскоре оказалось — не случайно, характер у Ани был гремучий.

Свадьбу сына мы сыграли на широкую ногу, но вскоре рассуждения жены Кирилла стали вызывать у меня шок. Она считала, что молодую семью должен содержать муж, а если он этого делать не может, то родители мужа. Ее же задача рожать детей до тех пор, пока государство не предоставит им бесплатно большую квартиру. Учеба ее не интересовала, и она забеременела.

Ирина перетягивала Кирилла и Аню на свою сторону дорогой ценой — молча потакала всем анютиным хулиганским бесчинствам. Однажды, когда я приехал за своими книгами в Беляево, дело дошло до того, что Анюта начала физически драться со мной, сорвала очки. Я тщетно убеждал Ирину, что квартирные склоки должны быть решены исключительно между нами без вовлечения детей, особенно бесноватой Ани. Это дело нас, взрослых. Но Ирина затаилась, а мы с Олей продолжали искать выход. В частности, мы предложили Кириллу и Анюте, что на паях с ее родителями готовы собрать деньги на первый взнос, чтобы купить им удобную кооперативную квартиру и помогать ее в последующем выплачивать. Однако Анютины родители наотрез отказались от каких-либо забот о дочери. По-видимому, сказались их натянутые отношения.

Несмотря на многочисленные обещания никогда не делать этого, Кирилл вульгарно обманул меня и прописал Аню к ‘себе’ в бабушкину квартиру. У них родилась дочь Алена. Положение продолжало накаляться, поскольку Ирина категорически не желала ничего предпринимать. Я предлагал ей разные варианты обмена, полностью учитывающие ее интересы, но на все она отвечала односложным ‘Никогда!’. Ее позиция подстегивала Аню, которая совсем потеряла стыд, требуя ‘свою’ квартиру. Мне представлялось, что Аня залезла в постель к Кириллу именно потому, что он сдуру похвастался перед ней ‘своей’ квартирой, ей надо было срочно уехать от родителей.

Анюта допилила Кирилла, что они могут вышвырнуть бабушку на улицу и въехать в ‘свою’, формально принадлежащую им однокомнатную квартиру. Это случилось, когда я был в командировке в Казани. Они дрелью выломали дверной замок и оба, с грудной дочкой на руках, вломились в бабушкину квартиру. Спасать маму приехали Оля с Ревеккой Абрамовной. Вызвали милицию. Но та проверила паспорта, убедилась, что взломщики действительно прописаны в данной квартире и удалилась. Мама осталась без крова над головой, поскольку переехать к Ирине она не могла.

Положение было отчаянным. Кирилл с Аней заперлись в бабушкиной квартире. Ирина ‘забаррикадировалась’ в нашей с ней трехкомнатной. Судьба меня, Оли, грудной Ксюши и моей мамы никого из них, естественно, не волновала. Мне не оставалось ничего другого как стукнуть кулаком по столу.

Перво-наперво удалось поселить маму в пустующей квартире Олиной подруги. Каждый день приходилось успокаивать ее, отпаивать лекарствами и снабжать всем необходимым, поскольку она осталась без вещей. Когда я поехал к Кириллу забрать мамины вещи, он встретил меня на лестничной площадке с ножкой от табуретки в руках. Во избежание драки между отцом и сыном мамины вещи забирал ‘парламентер’. Кирилл с Аней покидать занятую ими мамину квартиру не собирались ни при каких условиях.

Я предъявил Ирине ультиматум. Либо она соглашается на первый же предложенный мной вариант обмена, и Кирилл с Анютой остаются в маминой квартире. Либо я через суд докажу недействительность обмена (все соседи знали, что мама никогда никуда из своей квартиры не выезжала). Но при этом за аморальное поведение вышвырну комсомольцев (и своего сына Кирилла, и его жену Анюту) из их учебных заведений. В советское время такая угроза была вполне исполнима.

Слова были подтверждены делами. Мне действительно пришлось подать в суд на раздел всего нашего с Ириной имущества, включая Иринин дачный участок, на который тратились большие семейные деньги. После краткого раздумья Ирина сдалась, получив вскоре бесплатно нормальную однокомнатную квартиру в хорошем современном доме около станции метро. Мы с мамой с доплатой получили очень плохенькую двухкомнатную. После официального развода с Ириной мы с Олей немедленно расписались. Мишуня родился 28 декабря 1984 г. уже в официально полной семье.

Поскольку к этому моменту наш с Олей квартирный вопрос еще не был решен, рождение Мишуни едва не закончилось жутким ЧП. Оля должна была вот-вот родить, а дело было под Новый год. В предновогодний день бабушка — Олина мама — должна была рано утром вести Ксюшу на елку. Она приехала ночевать к Оле, но при этом мне в однокомнатной квартире места уже физически не оставалось. Я уехал к маме от метро ‘Юго-Западная’ к метро ‘Беляево’. Договорились, что если у Оли начнутся схватки, она немедленно мне перезвонит, я вызову такси и заеду за ней.

Я заблаговременно созвонился с диспетчером таксопарка, объяснил ситуацию, договорился о возможном срочном вызове такси ночью и лег спать. В полночь позвонила Оля, что пора ехать в роддом (опять на Шаболовку). Милая диспетчерша, как договорились, послала машину. Я, как безумный, ждал ее полтора часа, то и дело выбегая на мороз. Из таксопарка пришлось высылать вторую машину. Пришли обе: оказалось, что первый шофер подхватил ‘левого’ пассажира и ‘чуть-чуть’ подзадержался.

В итоге роды у Оли начались прямо в такси. Машина мчала нас по предновогоднему заснеженному Ленинском проспекту на Шаболовку, а я на заднем сидении обнимал Олю и умолял терпеть. К счастью, таксист знал нужный роддом, там недавно рожала его жена. Через пять минут после того, как Оля перешагнула порог — я не успел упаковать ее шубу, чтобы везти домой — медсестра сообщила, что родился сын. Вторые роды, как водится, проходили намного стремительнее первых.

Чтобы сделать длинную историю короткой, опущу детали и перейду прямиком к последствиям всех описанных событий. С началом перестройки, в апреле 1985 г. — после полутора лет поисков подходящего обмена — мы с Олей, детьми и мамой переехали в квартиру на улице Рылеева у метро ‘Кропоткинская’. Название улица Рылеева вместо прежнего Гагаринского переулка было введено в 1962 г. В 1994 улице Рылеева возвращено ее дореволюционное название Гагаринский переулок.

Переезд в апреле 1985 г. на последний (пятый) этаж старого (в дореволюционной терминологии, доходного) дома в Гагаринском переулке был связан с огромными бытовыми трудностями. Расположение дома в историческом центре Москвы и сама квартира по удобству были великолепными (адрес: улица Рылеева, дом 23, кв. 63). Кругом было море достопримечательностей. Так, например, в другом дореволюционном доходном доме нискосок от нашего — на углу Гагаринского и Староконюшенного — родился великий актер и режиссер Олег Ефремов (1927-2000). Где-то в самом нашем доме жил известный географ, член-корр АН СССР, автор нескольких университетских и школьных учебников Н.Н.Баранский (1881-1963).

Район-то не вызывал сомнений, однако по своему состоянию квартира была хуже заплеванного провинциального вокзала — грязна и запущена до полного омерзения. Ее предстояло привести в порядок.

На семейном совете было уговорено, что ремонтные работы пройдут в два этапа. За генеральный план ремонта отвечала, конечно, Оля. Она же намечала отделочные материалы, расцветки, а я был техническим ‘исполнителем’ ее грандиозных творческих замыслов высокого полета. На период первого этапа работы Оля бросила меня одного и вместе с малыми детьми уехала на все лето к матери на Сокол. Мама тоже уехала на отдых в Прибалтику. А я целое лето, не покладая рук, как негр на плантации занимался ремонтом.

Кроме обычного косметического ремонта (побелка потолка, обои), оставленного на дальнейшее, пришлось передвинуть на новое место газовую колонку в ванной и заменить саму чугунную ванну, заново сваривать трубы, чтобы провести горячую воду из колонки в ванной на кухню, устранять ненужные трубы, паутиной оплетавшие ванную и дальнюю прихожую, менять газовую плиту, покрывать ванную комнату и кухню кафелем, приводить в порядок сгнившие оконные рамы, циклевать паркет (изуродованный от рубки дров на полу во время войны), вставлять красивые стекла в некогда грубо заколоченные фанерой внутренние перегородки, ‘телефонизировать’ квартиру, и так далее.

Мои друзья — строительные консультанты — были правы: в основе своей квартира была замечательной и крепкой. Ее можно было обустроить. Но даже после описанного ремонта оставались дефекты: текла неправильно положенная крыша, не ходил на пятый этаж лифт, сплошь да рядом не было воды.

Вы не поверите, что по поводу обычной воды мне пришлось несколько раз ходить на прием в райком партии и риторически интересоваться, имею ли я по конституции право на холодную воду? В итоге райком создал комиссию и я, вместе с комиссией и инженерами-эксплуатационниками, полез в подвалы дома. Их оказалось два — один над другим. Несколько десятилетий назад, наверное, во время войны, в нижнем подвале кто-то завернул кран, так что вода едва сочилась. Если жильцы пользовались водой на одном из четырех этажей под нами, к нам вода уже не текла. Кран попытались открыть, и, проржавевший от старости, он целиком вывалился из трубы. Удалось исправить и это. Мы счастливо прожили в квартире на Гагаринском десять лет — семь с мамой и еще три после ее смерти до отъезда в США в августе 1995 г.

Приятно вспомнить продуманную планировку нашей квартиры. Она изначально предназначалась для не чересчур состоятельного адвоката или врача. С парадной лестницы входящий попадал в просторную светлую прихожую с окном, откуда дверь вела в удобную ‘приемную’. Мы использовали ее как гостиную для посиделок с гостями. ‘Приемная’ соединялась внутренней дверью с кабинетом хозяина. В наше время эта внутренняя дверь была наглухо забита, и мы ее не открывали. Кабинет использовался нами и как кабинет, и как спальня.

Узким коридорчиком можно было из первой прихожей пройти во вторую, дальнюю прихожую. Из нее двери вели в ванную, туалет, кухню и три комнаты. Одна —крохотная комнатушка ‘для прислуги’ — использовалась у нас как кладовка для верхней одежды. Две других были уютными спальнями примерно по десять квадратных метров каждая. В одной располагались дети, в другой — мама, а после ее смерти дети ‘разъехались’ по отдельным комнатам. На кухне был, как всегда в старину, ‘черный ход’ с лестницей на улицу и на чердак. В коридорчике между прихожими были оборудованы глубокие ёмкие антресоли. А в прихожей висело замечательное большое зеркало, в которое всегда смотрелась маленькая Ксюша, когда уходила на танцевальный кружок в Дом Учёных.

Кое-кто из соседей по нашему подъезду оказались людьми небезызвестными. На третьем этаже жил литературовед Игорь Иванович Виноградов (род. в 1930 г.) — заведующий отделом ‘Нового мира’ эпохи Твардовского. Он дружил с актером Сергеем Юрским, который, переехав в Москву из Питера, поселился через несколько домов от нас тоже на улице Рылеева. В 1992 г. Виноградов сменил Владимира Максимова (1930-1995) на посту главного редактора журнала ‘Континент’ (Максимов не вернулся в Россию из эмиграции, умер в Париже и похоронен невдалеке от Бунина на русской части кладбища Сент-Женевьев де Буа). На первом этаже обитал плодовитый сочинитель из Армении, курд по национальности, Кавад (Карем) Багирович Раш. Он без устали печатался в основном на военные темы, гордился повестью о воинской доблести ‘Сибиряки против СС’. Очень пекся о своих малолетних детях. На сегодня его перу принадлежит несколько книг об офицерской чести. Как только такое стало возможным, он выгодно продал свою квартиру в нашем доме и сменил местожительство.

Характерный эпизод той поры. У Игоря Виноградова случился инфаркт, а санитары скорой помощи отказывались одни нести его на носилках с третьего этажа вниз по лестнице. Жена Игоря, Нина, позвала на помощь друзей — меня и Сергея Юрского. Общими усилиями мы справились.

Переезд в исторический центр города стал вехой в нашей московской жизни. Дети пошли в двух кварталах от дома в прекрасную английскую школу — одну из лучших в Москве. Мы стали легко доступны для всех друзей. Званые и незваные гости стали появляться в нашем доме чуть ли не ежедневно. У нас дома проходили встречи с иностранными визитерами. Оля стала ходить на работу — в свой институт и в организованную при ее участии частную юридическую фирму ‘Юст’ — пешком. Мы стали гораздо чаще посещать театры и концерты, — всё в центре города было под боком.

За углом от нашего дома находился довольно знаменитый Московский дом ученых, членом которого мне со временем посчастливилось стать. Я иногда кормился в его вкусной и дешевой столовой. Ксюша несколько лет училась там в танцевальном кружке. Не отставал и Миша, занимаясь в Доме ученых шахматами. Как-то раз мы с Ксюшей шли домой из Дома ученых и у австрийского посольства — на полдороге до дома — живьем встретили Б.Н.Ельцина, он вышел из машины и направился в посольство на прием. Как некогда в Трубниковском переулке, особняки посольств обступали нас со всех сторон: австрийское, канадское, итальянское, датское, марокканское, аргентинское, заирское, и так далее.

Культурно-исторические достопримечательности тоже окружали наш дом со всех сторон. Сразу за нашим домом стоял особнячок (Гагаринский переулок, 25), в котором после возвращения в Москву с каторги в 1867-79 гг. жил декабрист Петр Николаевич Свистунов (1803-1889) — корнет лейб-гвардии кавалергардского полка. За участие в Северном обществе в 1826 г. он был осужден на 15 лет каторжных работ. При написании ‘Войны и мира’ со Свистуновым — едва ли ни единственным из оставшихся тогда в живых декабристов — неоднократно консультировался Лев Толстой. Тридцать пять лет с 1912 по 1947 гг. прожил в этом особнячке выдающийся архитектор А.В.Щусев (1873-1949) — в числе прочих заметных построек автор Мавзолея.

В другом послепожарном отреставрированном особнячке по нашей же стороне Гагаринского переулка (дом 15/7 постройки 1816 г.) три года жил барон Владимир Иванович Штейнгель (1783-1862) — участник Отечественной войны 1812 г., масон, подполковник, философ, литератор и друг Рылеева, как и Свистунов осужденный на каторгу после восстания декабристов. Поэт К.Ф.Рылеев, похоже, никогда не посещал Штейнгеля в этом доме, но имя его было решено увековечить в Москве именно в этом месте.

До жути таинственным был дом No 11 по Гагаринскому переулку: особняк с лепными грифонами на крыше и невиданным нигде более в округе подземным гаражом, отдельно стоящим теплым гаражом-сараем и уютным садиком с цветущими по весне каштанами за низкорослым чугунным ограждением. После революции дом был конфискован и отписан Наркоминделу. Как утверждают, лично по указанию Ленина в эту усадьбу (перестроенный в 1885 г. для самого себя дом московского губернского инженера и архитектора Н.Г.Фалеева) вселили американского репортера, одного из отцов-основателей компартии США Джона Рида (1887-1920), автора так любых Ильичу ‘Десяти дней, которые потрясли мир’. Здесь Рид и почил в бозе от сыпного тифа, не дожив трех дней до возраста Христа — своего тридцатитрехлетия (похоронен на Красной площади у Кремлевской стены). В книге Рида о большевистской революции нет ни слова о Сталине, зато в каждой главе восторг в адрес Льва Троцкого. Не случайно найти эту любимую Ильичем книгу в полном виде после прихода Сталина к власти в советских библиотеках было никому не под силу.

После безвременной кончины Рида его последнее прибежище переходило из рук в руки иностранцев, аккредитованных в Москве. Одно время, говорят, там было посольство Конго, но я этому не свидетель.

В конце 60-х гг. с улицы Зацепа у Павелецкого вокзала в сей дом перекочевал экзотический американский корреспондент Эдмунд (Эдди) Стивенс (1910-1992) — один из немногих иностранных свидетелей первого вскрытия захоронений польских офицеров под Катынью. Впервые он посетил СССР совсем молодым в 1934 г. Потом стал жить постоянно. Делал вид, что представляет какие-то забытые Богом американские провинциальные газетки. Ему доверяли, что лишнего не сболтнет. Фамилия Стивенс ассоциируется в моем сознании с фамилией Штирлиц, только я не в курсе дела, к какой из разведок Стивенс принадлежал: был ли он двойным, тройным или четверным агентом. Или просто любителем щекотать себе нервы. В любом случае его шалман, по моему разумению, лучше было обегать стороной. Я и не был никогда в стенах этого дома, и описание быта его хозяев почерпнул в интернете в основном из воспоминаний живописцев-диссидентов.

Подтянутый, но отнюдь не красавец, Стивенс был без ума от сметливой русской ‘штучки’ с царственной балетно-военной выправкой Нины Бондаренко (Нина Андреевна Стивенс, 1912-2004). Дозволение на брак разворотливый Эдди испросил на приеме у наркома иностранных дел М.М.Литвинова. Замужество советской девушки с иностранцем — категорически запрещенное для рядовых граждан — получило добро лично от номинального главы государства — ‘всесоюзного старосты’ дедушки М.И.Калинина.

После нескольких лет лагерей, именно под патронажем Стивенса и его своенравной жены Нины начал свое небывалое восхождение к вершинам влиятельности и немеряного по советским канонам богатства загадочный советский персонаж Виктор Луи (1928-1992). Он, как и все мы, бедолаги, жил в нищей стране ‘победившего социализма’, только в материальном отношении у него было все, как у заокеанского толстосума: валюта, картины, дорогие иномарки, дачи, загранпоездки. Его жена, кстати, была разведчицей-англичанкой.

По непроверенным слухам, авантюрист международного класса Луи ходил непосредственно под Ю.В.Андроповым (участник смещения Хрущева и с 1967 по 1982 гг. руководитель КГБ). Путем дозированных утечек информации и дезинформации промывал людям мозги как внутри страны, так и за рубежом. Виктор Луи был тем загадочным ‘информированным источником в Москве’, который первым донес миру весть о падении Хрущева. Он же препроводил на Запад для публикации подчищенные записки Светланы Сталиной ‘Двадцать писем к другу’ и магнитофонную пленку мемуаров Хрущева. Ездил с тайными дипломатическими миссиями по миру.

О непыльной жизни Виктора Луи в Москве недавно первым каналом российского ТВ был снят отличный трехсерийный боевик (2010). Вместе с партнером по цеху Стивенсом — Луи, бесспорно, работал на спецслужбы и был личностью в высшей степени незаурядной. Виктор Луи и Стивенсы были своего рода ‘форточкой’ для легкого дуновения ветерка туда-обратно в наглухо закупоренном советском политическом пространстве. Говорят, это обычная практика спецслужб крупных стран — иметь между собой негласные каналы связи.

Кстати, и Нина Стивенс (якобы полковник КГБ, но я в этот чин категорически не верю) оказалась на поверку не лыком шитой. Помимо пристрастия к маленьким брехливым собачонкам, которых рассеянный муж регулярно защемлял дверьми, она всерьез увлеклась нетрадиционной тогда живописью. Не имея никакого на то специального образования, она целеустремленно проторила путь на Запад советскому художественному авангарду, привечала художников-нонконформистов. Бешено разбогатеть на этом ей не посчастливилось, но жила она безбедно и пользу искусству принесла немалую. Государство ее не обижало. В 1992 г. после смерти мужа — уже в ельцинское безвременье — ей специальным правительственным предписанием поспешили продлить договор аренды на просторный особняк, и она продолжала, пока была в силах, вести свой фешенебельный светский ‘салон’. В нем, надо полагать, не прекращали прослушку.

Как бы то ни было, имя Нины Стивенс следует поставить в один ряд с другим выдающимся собирателем советской авангардной живописи в Москве — ‘сумасшедшим’ греком Георгием Дионисовичем Костаки (1913-1990). Он служил шофером в греческом посольстве, потом завхозом в канадском. Вовсе не состоятельный человек, именно он спас от гибели и сберег для потомков сотни шедевров непризнанных при жизни мастеров. Дочь Костаки рассказывала, что — одержимый своей страстью — однажды, ради покупки картин, отец продал ее дорогую ондатровую шубу.

Из-за невыносимой обстановки брежневского застоя и в силу возраста Костаки покинул Москву в 1977 г., вывезя 20 % своей коллекции за рубеж, лучшие же вещи, однако, попали в Третьяковку. В 2013 г. там организовали наконец-то представительную выставку его богатейшей коллекции.

Скончалась Нина Андреевна Стивенс в 92 года. В одинокой старости — 12 лет без мужа — она была уже неадекватна, не следила за внешностью и сильно опустилась. Ее изредка видели в садике в засаленном халате, с нечесаными седыми космами и спущенными рваными чулками. Погребена госпожа Стивенс вместе с мужем на Переделкинском кладбище под Москвой. Ее пережили сын и дочь (в просторечии Аська). Сын-архитектор давно уехал в Нью-Йорк. Дом в Гагаринском переулке оказался заброшен. На месте каштанов возвели уродца стиля ‘лужковского ампира’ — новый корпус Музея Пушкина: точечная застройка Москвы в действии.

Напротив колонн особняка масона В.И.Штейнгеля и полного сверхтаинств дома с грифонами Стивенсов по четной стороне Гагаринского представал светлый и радостный двухэтажный особняк с мезонином (дом No 8). В нем квартировал С.Д.Мстиславский (1876-1943). Сергей Дмитриевич был видным революционером-эсером и литератором. В феврале 1917 г. он участвовал в мирном задержании Николая Второго и его семьи, написал популярную некогда книгу о герое-революционере Николае Баумане (1873-1905) ‘Грач, птица весенняя’. Он ухитрился найти общий язык с советскими правителями в эпоху Большого Террора и в 1938 г. был объявлен официальным биографом В.М.Молотова — правой руки Сталина в его тайных внешнеполитических интригах.

В нашу бытность, дом Мстиславского в Гагаринском переулке занимала мастерская иллюстратора детских книг и сказок, народного художника России Николая Александровича Устинова (род. в 1937 г.). Я его однажды посещал со знакомым художником Сашей (Александром Алексеевичем) Бесликом. Бывший моряк, Беслик был ревнителем морской тематики. Его собственная бедная студия ютилась неподалеку в ветхом сарае на углу Староконюшенного переулка и Арбата. Мы с ним сотрудничали в издательстве ‘Малыш’ по моей книжке ‘Люди и звезды’. Эта книжка-панорама для маленьких с выпрыгивающими картинками выходила в ‘Малыше’ в переводах на 14 языков.

Много историко-культурных достопримечательностей располагалось за спиной нашего дома в узком переулке, который особенно часто менял названия. Изначально он был Мертвым по фамилии домовладельца начала ХVIII века Ф.Б.Мертваго (есть и другие версии). В тридцатые годы ХХ века он стал переулком Островского в память о болевшем здесь Николае Островском (1904-1936) — слепом и парализованном авторе символа революционной эпохи, героико-романтической эпопеи ‘Как закалялась сталь’ (по сути написанное было коллективным трудом нескольких маститых редакторов). Это переименование переулка имело место еще при жизни Островского. Уже после нашего отъезда в США переулку было возвращено промежуточное название XIX века Пречистенский.

Если пройти через проходной внутренний двор нашего дома в этот переулок и свернуть направо, вы тотчас поравняетесь с большим незатейлевым доходным домом No 20 — одним из нескольких, построенных невдалеке друг от друга малоинтересным архитектором Г.К.Олтаржевским. Мне рассказывал кто-то, что он ‘пек’ такого рода дома даже без предварительных бумажных проектов, просто сообразуясь с деталями по месту.

Георгий Константинович Олтаржевский (1879-1953) — старший брат гораздо более продвинутого архитектора Вячеслава Константиновича Олтаржевского (1880-1966), который, например, на землях графа Шереметева по указанию Сталина создал перед войной помпезный проект Выставки достижений народного хозяйства (ВДНХ). Это не спасло проектировщика от тюрьмы, но он выжил и успел немного поработать даже над сталинскими высотками.

Упомянутый выше дом Г.К.Олтаржевского (Пречистенский переулок, 20, построен в 1910 г.) причислен к историко-культурным памятникам, поскольку после ухода в 1911 г. из Московского университета в знак протеста против мракобесия министра просвещения Кассо в этом доме поселился и оборудовал там в двух квартирах цокольного этажа свою лабораторию великий русский физик, профессор Петр Николаевич Лебедев (1866-1912) — один из кандидатов на Нобелевскую премию по физике за экспериментальное открытие давления света. По уставу Нобелевской премии она присуждается только при жизни, а Лебедев скончался в 1912 г. в возрасте всего 46 лет.

В Пречистенском же переулке работала скульптор Вера Игнатьевна Мухина (дом 1/18) — автор увенчавшей советский павильон на Всемирной выставке в Париже 1937 г. скульптуры ‘Рабочий и колхозница’ (по наброскам архитектора павильона Б.М.Иофана, взявшего за образец знаменитую группу ‘Тираноборцы’). Зимний сад этого дома служил ей рабочей студией. Дом отмечен неуклюжей мемориальной доской, но она плохо заметна, поскольку здание со стороны переулка прикрыто разросшейся зеленью. В 1989 г. Мухиной (1889-1953) подле ее студии установили скромный памятник (скульптор из Питера М.К.Аникушин).

Я очень любил этот насыщенный историей уголок Москвы. Конечно, московская история в основном не так уж и глубока по времени — главным образом после пожара 1812 г. Но что есть, то есть. И я хорошо знал ее — даже небольшие, вроде частного дома Василия Сталина — достопримечательности. Так, на Сивцевом Вражке сохранился дом, в котором Лев Толстой в эпилоге ‘Войны и мира’ поселил обедневшего Николая Ростова с матерью и Соней. В большом доходном доме на другой стороне Сивцева Вражка был молодежный ‘обормотник’ Марины Цветаевой: здесь она жила после замужества. В квартиру заглядывал Максимилиан Волошин. И так далее берусь продолжать без конца.

Я настолько хорошо знал окрестности, что несколько раз вызывался вести для сослуживцев долгие публичные экскурсии, пользовавшиеся успехом. Но чаще всего мы бродили по этим местам в воскресные дни втроем с детьми. Оля была счастлива случаю остаться в уединении дома и спокойно поработать.

Однако пора завершить рассказ о нашей жизни с Ириной. После развода мы с ней никогда в жизни больше не пересекались. Знаю, что она не вышла снова замуж, безумно располнела и отказалась от литературных амбиций. Вместе с тем, ее музыковедческая карьера задалась: кандидат музыковедения, она в конце концов дослужилась до поста заместителя директора по научной работе Государственного музея музыкальной культуры им. Глинки. Чудны дела твои, Господи! После всего того неприглядного, что между ними происходило, Ирина выпустила в свет письма военного времени от отца к матери.

Главной хранительницей музея Глинки служит сокурсница Ирины по Консерватории Карина Сергеевна Баласанян (дочь известного композитора Сергея Артемьевича Баласаняна). Когда-то мы были с ней хорошо знакомы и кричали горько на ее свадьбе в ‘Арагви’. Злые языки сообщали мне, что теперь они с Ириной не ладят. Любопытно, что после развода я поддерживал дружеские отношения с подругами Ирины едва ли ни больше, чем она сама. Мы перезванивались с Ирой Бобыкиной до ее преждевременного ухода из жизни. До сих пор дружим с Фирой Галинской, которая переехала в Нью-Джерси. У Фиры в гостях перебывали и Олина мама, и Ксюша, и наши московские друзья Шейхеты.

Кирилл ставил себе в заслугу, что его активные действия позволили мне и Ирине выбраться из квартирного тупика. Но я думал иначе. Я считал, что Кирилл поступил недостойным образом по отношению ко мне и своей бабушке, а потому прекратил с ним всякое общение. Он не приходил даже на похороны бабушки, которая воспитала его с рождения.

Летом 2000 г. я был с Мишуней в Москве. Смертельно больная Ляля — моя двоюродная сестра по линии отца — вырвала у меня честное слово не препятствовать ее благотворительной инициативе: она пригласит Кирилла на нейтральную территорию к себе домой, и если он согласится, я тоже не откажусь от встречи. Так мы с Кириллом посмотрели друг другу в глаза после почти двух десятилетий молчания. Он познакомился со своим сводным младшим братом Мишей. С той поры мы время от времени переписываемся или перезваниваемся.

Я знаю, что Кирилл давно разошелся со своей Анютой — одним из первоисточников нашей семейной драмы. У него три дочери с небольшой разницей по возрасту друг от друга — Алена, Маша и Аня. Уже при их разрыве, бывшая жена одарила Кирилла еще и двойняшками, но он не считает их своими. Ему виднее. Никого из трех внучек я никогда в жизни не видел. При рождении им — по очевидной тогда причине — давали фамилию матери, все они были Солодовниковы. О существовании живого деда им, похоже, даже не упоминали.

В 2010 г. старшая дочь Кирилла Алёна вышла замуж за бизнесмена Василия Викторовича Архипова. Соответственно она стала Аленой Кирилловной Архиповой. В 2011 г. у них родился сын Михаил — мой правнук.

После окончания школы и при получении паспорта средняя дочь — Маша — осознанно решила вернуть себе фамилию отца. Она стала Марией Кирилловной Гурштейн. Младшая — Аня — в 2011 г. остается Солодовниковой.

Советское государство, как водится, обмануло радужные Анютины грёзы: приличную квартиру от государства, как она надеялась, многодетная семья не получила. Средняя дочь Кирилла и Ани — Маша Гурштейн — в 2010 году уехала в США. Не знаю, удастся ли ей здесь обжиться.

После многочисленных коллизий в жизни Кирилл стал бизнесменом, не берусь судить, насколько успешным. Он женился второй раз, похоже, гораздо более счастливо, чем в первый. Так же как и мою жену, его вторую жену зовут Оля. Голос у нее по телефону очень обаятельный. Она болеет, и Кириллу делает честь, что он за ней любовно ухаживает.

Похоже, что Кирилл унаследовал от меня и деда тягу к литературе. Он опубликовал несколько, на мой взгляд, вполне достойных детективов под женским псевдонимом Кира Медведева. Коренной москвич во многих поколениях, покидать Москву он покуда не собирается.

Сейчас на дворе уже 2011 г. Нашей дочери Ксюше вот-вот исполнится 29 лет. Она кончает диссертацию по истории искусств. Мишуне стукнуло 26, он женат, работает инженером в частной компании в Денвере. Сколько же воды утекло с того далекого времени, как мы с Оленькой, преодолев все житейские невзгоды, решились объединить наши судьбы. И прошли по жизни, ни о чем не жалея.

Глава 25. ИИЕиТ: Микулинский, Ашотик и филателия

После летних Олимпийских игр в Москве, в начале 1981 г. я вышел на работу в Институт истории естествознания и техники (ИИЕиТ) Академии наук — академический институт гуманитарного профиля, в которых никогда ранее мне служить не доводилось. Продукция гуманитарного института — научные публикации в соответствии с утвержденным институтским планом. Присутствовать на работе надо было два раза в неделю во вторую половину дня. Собственно работа выполнялась на дому либо в библиотеках.

Первым человеком, с которым судьба близко свела меня в ИИЕиТе, был Ашот Тигранович Григорян. Я мельком уже несколько раз упоминал его имя. Теперь пора подробнее рассказать об этом удивительнейшем человеке, которого часто ласково заглаза называли Ашотиком. Более колоритной фигуры в своей жизни я еще не встречал. Он воистину оказался сыном своего времени.

А.Т.Григорян гордился, что был армянином из Нагорного Карабаха. Выходец из семьи деревенской бедноты, он окончил школу в Баку и с 1931 г. учился в Московском университете в то же самое время, что и М.В.Келдыш — причина, по которой они были близко знакомы, и в случае нужды Ашот Тигранович мог с ним запросто созвониться. Я уже писал, что А.Т. принудил Келдыша платить алименты за своего сына. Главным для Григоряна в МГУ была партийная работа. Не могу проверить, но, похоже, он действительно был секретарем парторганизации МГУ — пост очень высокий и очень опасный. Ниже я без проверок излагаю рассказы самого Ашота Тиграновича.

После окончания МГУ (1936) А.Т.Григорян, опытный партиец, был отправлен народным комиссаром просвещения республики Азербайджан и учинил там в наркомате чистку малограмотных национальных кадров. Это ему не сошло с рук, и с ним расправился лично Председатель Совнаркома Азербайджана Дадаш Ходжа оглы Буниатзаде, кстати, вскоре арестованный и расстрелянный (1938). Последний в 1920-22 гг. сам был первым народным комиссаром просвещения Азербайджана и, видимо, привечал те самые национальные кадры, которые пришелец-армянин тщился разогнать. А Григорян до ареста Буниатзаде успел вернуться в Москву на работу в Наркомпрос. Ему повезло, он в этой истории уцелел.

Григорян рассказывал, как годом позже на его глазах в рабочем кабинете арестовали активного участника революции, главу Наркомпроса Андрея Сергеевича Бубнова (1884-1938). Член партии с 1903 г., в октябрьские дни 1917 г. Бубнов был членом Политбюро ЦК РСДРП (б) и Военно-революционного партийного центра по руководству вооруженным восстанием, членом Петроградского Военно-революционного комитета. Участник гражданской войны. С 1924 г. — начальник Политуправления РККА. Член Реввоенсовета СССР. С 1929 г. — нарком просвещения РСФСР. С такой биографией Бубнов в эпоху ‘большого террора’ был обречен. Шел 1937 год. Но фортуна, тем временем, щадила А.Т.Григоряна.

Работая в Наркомпросе, А.Т. был назначен председателем правительственной комиссии по замене в Средней Азии прежнего алфавита на русский. Этой деятельностью он очень тяготился, ничего не понимая в жарких лингвистических спорах. Жаловался Жданову, но тот дал Ашоту отлуп. Сказал: ‘Вот я — сын сапожника. Нигде не учился. А теперь мне приходится командовать всей культурой страны. И ничего — справляюсь. А ты окончил университет. И ты обязан справиться’.

По-видимому, в сложных обстоятельствах А.Т. вел себя умно и в 1939 г. его перевели на работу в Кремль — в правительство, где он состоял секретарем парторганизации кремлевского аппарата. Частенько общался со Сталиным, который дразнил Ашота Чойбалсаном, у него с монгольским лидером и впрямь во внешности было что-то общее.

Однажды Сталин послал Ашота в партийный архив найти машинопись неопубликованной речи Ленина. Ашот не мог ее найти. Докладывает Сталину. Тот говорит: ‘Тебе что, жизнь надоела’. Описывает запомнившийся ему внешний вид машинописи, содержание и дает день срока. Но в архиве речи нет как нет. Ашот простился с жизнью, думал — конец. И в последний момент понял, что искомая машинопись должна быть не в центральном, а в московском партийном архиве. Отыскал-таки. Сталин заметил: ‘Вот так всегда. Строго прикажешь — найдешь’.

Из всех периодов своей полной приключений жизни у А.Т. сохранялись в памяти любопытные эпизоды. В Кремле он удивлялся, как Каганович бил кулаком в морду своего секретаря. Как-то Ашот заступился за секретаря, который шел по коридору и плакал. Каганович только ухмыльнулся: ‘Кто его бьет? Я его бью?’ Вызвал секретаря: ‘Я тебя бью?’ ‘Нет, что вы. Как это может быть!’ ‘Ну вот, видишь, Ашот. Тебе должно быть почудилось!’ Больше Ашот в чужие взаимоотношения не встревал.

Перед войной А.Т. спас от беды славного летчика А.И.Покрышкина, будущего трижды Героя Советского Союза. После расквартирования в Прибалтике тот имел глупость пойти в публичный дом и еще большую неосторожность рассказать об этом лучшему другу. Друг его заложил, и дело пахло трибуналом. Но дальше Ашота оно не пошло.

О его стычке во время войны с генералом М.А.Рейтером я уже рассказывал. Сбрасывали Ашота на парашюте к украинским партизанам. Те водили его по оккупированному Киеву. На бульваре Ашота задержал немецкий патруль и потребовал спустить штаны. Проверили, нет ли обрезания. Из-за необычной внешности думали еврей.

В 1946 г. А.Т. возвращается на работу в Народный комиссариат просвещения РСФСР к наркому Владимиру Петровичу Потемкину (во главе наркомата с 1940 по 1946 гг.). В наркомате А.Т. заведует управлением. Он пережил нескольких наркомов и имел немало треволнений.

Как-то раз в его кабинет ворвался Исаак Израилевич Презент (1902-1969) — редкий проходимец и главный теоретик лысенковщины. Чего-то гневно требует. Клеймит Ашота вейсманистом-морганистом. Ашот ни слова не понимает, но нутром чует опасность. Он запирает дверь на ключ, снимает пиджак, засучивает рукава и говорит: ‘Сейчас я тебя буду бить’. Презент не на шутку струхнул и поклялся, что Ашота никогда в жизни не тронет. Более того, Презент состряпал коллективное письмо с требованием сделать А.Т.Григоряна ректором МГУ. Но А.Т. отказался.

Чтобы понять трудности Ашота в общении с Презентом обратимся к воспоминаниям современников. ‘От ученых [Презент] требовал ссылки на партийные документы, заявляя, что в биологии нет научных школ, есть только школы партийные и антипартийные… Образ ‘карликового самца’, нарисованный в современной литературе, мало соответствует действительности. Блестящий талант оратора и полемиста, активная позиция, граничащая с авантюризмом смелость, рассказы о ‘героическом революционном прошлом’, забота о ближних, успех у женщин и т. д. — все это привлекало к Презенту многих людей’. Однако, как видите, А.Т. умел со ‘смелостью’ управляться.

Беда подкралась к Ашоту бесшумно. Он по должности подмахнул какую-то учебную программу по отечественной истории, в которой упоминался Шамиль, а истолкование борьбы Шамиля оказалось не в соответствии с колебнувшейся генеральной линией партии. Ашот пал жертвой Шамиля, но остался на плаву.

В 1951 г. А.Т.Григорян защитил кандидатскую диссертацию и в 1951-55 гг. трудился в МГУ. В 1955 г. его перевели ученым секретарем академического ИИЕиТа с расширенными кадровыми полномочиями. Здесь он прижился на всю оставшуюся жизнь и, в пике карьеры, занял пост Президента Международного Союза истории и философии науки (с 1977 по 1981 г.) — единственный советский человек на этом высоком международном посту. Президентом стал не академик Кедров, не директор Микулинский, а А.Т.Григорян. И это не зная ни иностранных языков, ни международного протокола. Но в здравом смысле А.Т. не было равных. Он прекрасно разбирался в людях и в житейских коллизиях. В 1985-89 гг. он был вице-президентом Международной академии истории науки. Все указанные выше даты я заимствую из некролога, опубликованного во Флоренции историком математики Б.А.Розенфельдом.

Международная деятельность Григоряна была успешной еще, в частности, и потому, что он опирался на плеяду талантливых историков физики и математики ИИЕиТа: В.П.Зубова, Б.Г.Кузнецова, А.П.Юшкевича, И.Б.Погребысского и ряд других. Я проработал в его секторе истории физики и механики (позднее им стал руководить В.П.Визгин) до избрания меня заместителем директора ИИЕиТа. И мы были в отличных дружеских отношениях. Справедливости ради не стану замалчивать, что в научных вопросах А.Т. нисколько не брезговал ставить свою подпись под чужими работами.

По своей натуре А.Т. был на редкость добрым и отзывчивым человеком. Пройдя в жизни сквозь огонь, воду и медные трубы, он не боялся органов госбезопасности. Он любил помогать окружающим и никому не делал зла без острой нужды. Но горе тому, кто наступал ему на ноги. В этих случаях он мог быть беспощаден.

Как-то раз он поехал главой делегации в Италию, а членом делегации был упоминавшийся мной ранее астроном Б.А.Воронцов-Вельяминов. Б.А. вычитал где-то, что есть служебная инструкция: если в поездке за рубеж делегат заболевает, к нему можно вызвать жену. Борис Александрович очень хотел потрафить своей жене. Он сказался больным, лег в больницу и просил Ашота вызвать жену. Ашот ее якобы вызвал и пригласил Воронцова-Вельяминова поехать на машине для встречи в аэропорт. Б.А. был уверен, что дело в шляпе, и поехал. Да только в аэропорту его встречали консульские деятели, силой усадили в советский самолет и отправили в Москву. Не шали с огнем!

От А.Т.Григоряна резко отличался директор ИИЕиТа, член-корреспондент Академии наук С.Р.Микулинский. Он постоянно страшился и за реноме института, и за свое собственное. А поэтому своими глазами читал все рукописи, покидающие институтские стены. Это был титанический ‘мартышкин’ труд. Каждый день Микулинский просиживал в институте до полуночи, пока не приезжала его жена Нина Витальевна и забирала его на такси домой. Другой преданной ему до мозга костей женщиной была его секретарша — Лариса Евгеньевна Рыченкова. Человек исключительно амбициозный и властолюбивый, она была, можно сказать, соправительницей института, и ничего хорошего в этом, разумеется, не было.

Микулинский боялся сильных людей. В глаза бросалось, что его заместители не имели голоса и никогда не принимали самостоятельных решений. Все они были словно бы ‘кастрированные’. Деятельным и эффективным был только ученый секретарь института Юрий Алексеевич Зиневич. (В ‘междуцарствие’ между Б.И.Козловым и В.М.Орлом короткое время кандидат философских наук Ю.А.Зиневич исполнял обязанности замдиректора по науке. Он опубликовал интересные мемуары, которые любезно прислал мне через общих знакомых).

Уже после моего перевода в ИИЕиТ в слабосильной команде замдиректоров появился человек совершенно иного калибра — грамотный управленец с прочными связями в руководстве Академии наук. Его звали Владимир Михайлович Орел. Он был ‘спущен’ в институт Е.П.Велиховым. Микулинский вынужденно терпел своего нового заместителя, но хода ему не давал. Орел не создавал поводов для ссор с Микулинским и скромно входил в курс институтской жизни. Только много лет спустя Орлу суждено было стать успешным директором ИИЕиТа и удержать институт на плаву в ‘лихие девяностые’.

Поскольку я был в институте на новенького и не имел устоявшихся связей, Микулинский рискнул на время приблизить меня к себе. Однажды мы ездили с ним вдвоем в Ленинград по поводу восстановления в качестве музея химической лаборатории Ломоносова. Дело кончилось пшиком, хотя оставило много приятных впечатлений. Как академическая VIP-персона, Микулинский селился в Ленинграде на улице Халтурина в роскошной квартире кого-то из знаменитых Струве. Страдая желудком, директор каждое утро варил себе на плите овсяную кашу. Кроме нее он ничего не ел.

В один из свободных вечеров Микулинский потащил меня с собой на банкет к заведующему Ленинградским отделением института Энгелю Петровичу Карпееву. Ехали на пригородной электричке, долго. Микулинский в тамбуре рассказывал мне про невероятную судьбу караима из Вильнюса, советского разведчика-нелегала, который занимался организацией покушения на Троцкого. Он воевал в Испании, был резидентом советской разведки в Южной Америке и, в конечном счете, дослужился до положения посла Коста-Рики в Италии, Ватикане и Югославии. По заданию Сталина готовил покушение на маршала Тито.

Имя этого человека тогда еще оставалось тайной. Только позднее я узнал, что речь шла о члене-корреспонденте АН СССР Иосифе Ромуальдовиче Григулевиче (1913-1988). На начальном этапе после возвращения в СССР (1953) свои первые книги по истории и этнографии стран Латинской Америки он публиковал под фамилией матери — И.Р.Лаврецкий. Активно занимался атеистической пропагандой, написав свыше тридцати научных и научно-популярных книг по истории римско-католической церкви. Его избрали членом-корреспондентом Академии наук в 1979 г. На следующих выборах для избрания в академики ему не хватило одного голоса.

Одна из биографий Григулевича озаглавлена ‘Ученый и убийца’. В современной терминологии он действительно был профессиональным килером. Из этого и ряда других эпизодов я пришел к убеждению, что Микулинский неплохо ориентировался в тайнах советской разведки.

Был иной случай. Как-то Микулинский послал меня одного на неделю в Киев разбираться в странной проблеме. В Киеве жил феноменальный человек по имени Александр Петрович Знойко. С одной стороны, он явно был невеждой, с другой — нутром чувствовал актуальные проблемы науки и умел себя подавать. В воспоминаниях его называют ‘самородным талантом в области сов-парт-менеджмента’.

После войны возникла ожесточенная распря (подогретая националистическими мотивами) между академической физикой, которая занималась атомной бомбой, и физикой в МГУ, где тоже тщились заниматься бомбой. (Трудности с утверждением моей кандидатской диссертации на Физфаке были отдаленным эхом этой распри). Так вот, уму непостижно, в сталинское время во главе секретной лаборатории при Физфаке МГУ по ядерной проблеме стоял авантюрист А.П.Знойко. А теоротдел у него возглавлял ни кто иной как Дим Димыч Иваненко — безусловно квалифицированный физик, принадлежащий к поколению гигантов. (У него был ряд совместных публикаций с такими гениями как Л.Д.Ландау и Г.А.Гамов).

Дмитрия Дмитриевича Иваненко (1904-1994) даже в глаза часто звали ‘Димус’. Я как-то имел случай расспросить Димуса об этом периоде жизни: как могло случиться, что он ходил под началом проходимца Знойко? Однако не получил в этом отношении никакой ясности. Димус считал себя физиком нобелевского уровня, но поведение его в жизни сплошь да рядом было экзотическим.

В книге своего доброго знакомого Г.Е.Горелика (‘Андрей Сахаров: Наука и Свобода’, Москва-Ижевск, 2000) я вычитал, что 42-летний специалист по коррозии в черной металлургии (т.е. по ржавчине) Знойко возглавил секретную ядерную лабораторию No 15 в составе Физического факультета МГУ во исполнение Постановления Совета Министров СССР от 7 сентября 1949 г. No 3736-1565 ‘для изучения и разработки открытой А.П.Знойко периодической закономерности свойств атомных ядер (Авторское свидетельство от 28 июля 1947 г.)’. В 1949-50 гг. Знойко опубликовал одну за другой четыре статьи в ‘Докладах АН СССР’, причем представлена эта наукообразная галиматья была не кем иным, как Президентом Академии наук С.И.Вавиловым (см. стр.186).

Цитирую Г.Е.Горелика, но уже не по первому, а по третьему изданию его книги. Осенью 1952 г. ‘Курчатов пришел на подмогу выдающемуся математику И.Г.Петровскому, ставшему в 1951 г. ректором МГУ. Новый ректор обнаружил, что физический факультет главного университета страны не подпускает к студентам виднейших отечественных физиков, в том числе авторов лучших университетских учебников. И в то же время руководство факультета поддерживает смехотворную лабораторию во главе с человеком, не имеющим отношения к физике, — Знойко. Тем не менее своих сил ректору не хватило.

В декабре 1952 г. лабораторию Знойко обследовала комиссия под руководством одного из заместителей Курчатова. Эта комиссия, жаловался в ЦК партийный лидер физического факультета, ‘после шестичасового ‘налета’ на лабораторию, написала заключение, представляющее направление работ антинаучным‘.

Потребовался еще год, прежде чем в ноябре 1953 г. два министра (Средмаша и Культуры[!]) и два высших руководителя Академии наук направили свои предложения руководству страны, начав с общей оценки:

‘В течение многих лет физическим факультетом Московского Университета управляет беспринципная группа, не представляющих, в значительной своей части, никакой научной и педагогической ценности работников. В свое время участники этой группы выжили из Московского университета целый ряд крупных ученых-физиков <> Эта группа под предлогом борьбы с идеалистическими взглядами, дискредитирует крупнейших ученых нашей страны и в то же время поддерживает людей, не знающих современную физику, например инженера А.П.Знойко (заведующий лабораторией No 15 физического факультета) <>. Попытки ректора Московского университета академика И.Г.Петровского привлечь к профессорско-преподавательской работе крупных ученых были встречены этой группой в штыки, а академика Петровского обвинили в том, что он проповедует культ личности и авторитетом крупных ученых хочет подавить молодых, оттереть их в сторону‘…

В итоге, 5 августа 1954 г. постановлением ЦК ‘О мерах по улучшению подготовки физиков в Московском государственном университете‘ декан физического факультета [А.С.Предводителев] был снят, а наиболее ярым защитникам ‘университетской физики’ пришлось покинуть университет. Совершенно секретная лаборатория No 15 и ее заведующий Знойко исчезли…’.

Совершенно очевидно, что современный ‘гений’, изобретатель фильтров для воды и других лженаучных ‘шедевров’ Виктор Иванович Петрик имел в СССР выдающихся предшественников.

Сегодня трудно разобраться, кто и что стояло в 1949 г. за умопомрачительным взлетом ‘специалиста по коррозии’ — самородка сов-парт-менеджмента. В связи с изгнанием с Физфака МГУ Знойко покинул Москву и перебрался в Киев, где занялся другой актуальной научной проблемой — этногенезом славян. Он считал славян потомками этрусков и закидывал Микулинского машинописными рукописями на эту тему. Директор ИИЕиТа хотел поставить точку над ‘и’: это полный бред или за этим что-то кроется?

Пробивной силе Знойко не было границ. Во время моего визита в Киев он принимал меня как царского сановника. В центре города в замечательном месте в частном секторе он снял для меня отдельную квартиру. Обеспечил транспортом. Зачем-то обеспечил фотографом. Однако все попытки обсудить с ним его идеи по существу оказались тщетными. Он вручал мне свои машинописные рукописи, которые я успел прочитать в Москве. Я потратил на него уйму времени и вернулся в Москву ни с чем. Не думаю, что этруски были предками славян, но сегодня эти завиральные идеи А.П.Знойко легко найти в интернете.

С.Р.Микулинский вверг меня в два безнадежных проекта — ‘Историю культурного и научного развития человечества’ и ‘Историю Академии наук СССР’.

Со времени своего основания (16 ноября 1945 г.) ЮНЕСКО задумало монументальную работу под названием ‘История научного и культурного развития человечества’. Первый из шести задуманных томов вышел из печати в 1963 г. Работа была встречена с одобрением. В 1978 г. Генеральная конференция ЮНЕСКО полностью обновила проект и изменила периодизацию. Новая публикация должна была содержать уже семь томов со следующей разбивкой:

Том I: Доисторический период и начала цивилизации.

Том II: От третьего тысячелетия до седьмого века до н.э.

Том Ш: От седьмого века до н.э. до седьмого века н.э.

Том IV: От седьмого века до шестнадцатого века.

Том V: От шестнадцатого века до восемнадцатого века.

Том VI: Девятнадцатый век.

Том VII: Двадцатый век.

В окончательном виде при издании этот труд был переименован в ‘Историю человечества’.

Шестой том этого труда (‘Девятнадцатый век’) был изначально отдан на откуп советским историкам. Главными действующими лицами были ректор Дипакадемии Министерства иностранных дел, чрезвычайный и полномочный посол, академик Сергей Леонидович Тихвинский (род. в 1918, в 1953-55 гг. резидент советской внешней разведки в Лондоне) и член-корреспондент С.Р.Микулинский. Последний объявил в институте конкурс на лучший вариант содержания тома. Было представлено три варианта: П.П.Гайденко, В.С.Кирсанова и мой. На диво, Микулинский признал меня победителем, и я стал его основным помощником по этому проекту. Т.Б.Романовская, свободно владевшая несколькими европейскими языками, тоже была вовлечена в эту заманчивую работу.

Инициативу в этом томе мы в конце концов, в связи с событиями в стране, утратили и ничего для ЮНЕСКО не написали. Но по этой линии у меня происходило много интересных встреч. Я общался с С.Л.Тихвинским и Юрием Николаевичем Афанасьевым (род. в 1934 г.) — позднее вместе с Ельциным, Поповым и Собчаком — активным членом межрегиональной депутатской группы, основателем и ректором Российского государственного гуманитарного университета, а в мои годы — всего-навсего завсектором истории культуры зарубежных стран Института всеобщей истории АН СССР. В его крохотном секторе работала моя давняя знакомая (соседка) по Трубниковскому переулку Марианна Казимировна Узунова (жена видного историка и археолога Александра Александровича Формозова). Она переводила с коптского религиозные тексты и время от времени консультировалась со мной по астрономическим терминам.

Вспоминаю, с каким недоумением я в то время выслушивал тирады одного из потенциальных авторов тома Мариетты Омаровны Чудаковой. Литературовед М.О.Чудакова с 1965 по 1984 гг. работала в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. Ленина. В 1980 г. защитила докторскую диссертацию. Ее обвиняли — не знаю, справедливо или несправедливо — в том, что она незаконно делала ксерокопии рукописей М.А.Булгакова и за вознаграждение отправляла их для публикации зарубеж. Из Ленинки ее сместили, но она стала одним из ‘флагманов перестройки’ и жестко критиковала советский режим. Чудакова написала наиболее подробную и удачную биографию М.А.Булгакова.

В связи с работой над шестым томом ‘Истории человечества’ Микулинский раза два-три ездил в Париж, но ему явно претила идея прихватить с собой меня. Вообще в этом отношении он вел себя чисто по-советски. Типичный для него пример. Меня пригласили за счет принимающей стороны в Белградскую обсерваторию. Это было не только интересно, но и важно для меня, поскольку Югославия числилась капстраной, а я до той поры ездил только в страны соцлагеря: Польшу, Чехословакию и Болгарию. Вся долгая канитель с оформлением характеристики и прочих документов была преодолена, и через несколько дней я должен был вылетать. Встречает меня на бегу Микулинский в коридоре ИИЕиТа и бросает:

— Я вчера в Президиуме встретил человека из Иностранного отдела, и он меня спросил: да надо ли вам действительно ехать? Я подумал, что вам это не надо и ответил: да он и не хочет. Так что мы вашу поездку отменили.

Я написал выше, что Микулинский вверг меня в два бездонных проекта. Вторым была ‘История Академии наук СССР’. Давным-давно вышли два тома истории Академии дореволюционного периода. Проблема была с советским периодом, и было даже неясно, как к нему подступиться. Можно идти от специализации: история математики, история биологии, история геологии, и т.д. Но при таком подходе выпадает общая история Академии с ее выборами, структурой, финансами, политическим местом в государстве. Начнешь заниматься общими вопросами, упускаешь исторический фон.

В ленинградском филиале нашего института существовал целый Сектор истории Академии наук, но они с третьим томом (советский период) увязли в трудностях и справиться не могли. Микулинский отрядил мне в помощницы замечательную женщину — Галину Евгеньевну Павлову (1925-2000). Когда-то она была ученым секретарем ленинградского отделения ИИЕиТа и отлично знала все подводные камни в истории Академии. Красавица и умница, Галина Евгеньевна вышла замуж за управделами Президиума Академии (он был намного старше жены) всемогущего Григория Гайковича Чахмахчева (1906-2003) и переехала в Москву.

Представьте себе, что вдвоем с Галиной Евгеньевной мы разработали план тома, нашли авторов и довели работу до конца. Мы сдали наш труд на специальном заседании Ученого совета ИИЕиТа, и он был публично принят к изданию под грифом института. Но тут развалился Советский Союз, Академию наук СССР переименовали, установки изменились, и все надобно было начинать сызнова. Слава Богу, этим я уже больше в новой России не занимался, а Галина Евгеньевна преждевременно ушла из жизни.

Кстати, переименовали Академию наук неточно. Утверждали, что до революции она называлась Российской академией наук, и, дескать, надо вернуться к истокам. Это глупость и заблуждение. В дореволюционной России существовало две академии: Санкт-Петербургская академия наук (с 1724 по 1917 гг.) и Российская академия, которая была по существу академией изящной словесности. Так что современное название РАН — Российская Академия наук — к дореволюционной Российской академии никакого отношения не имеет. Их якобы преемственность — чистое надувательство. Санкт-Петербургская академия наук была Российской только короткий период с 1917 г. до образования СССР в 1924 г.

Запомните, что большинство научных обществ называются почему-то по городам, а не по странам. Британская академия наук называется Лондонским королевским обществом. Также и во Франции. Там есть Парижская академия наук и Французская академия, куда входят сорок ‘бессмертных’, но они в основном гуманитарии.

Готовясь под нажимом А.Т.Григоряна к написанию всемирной истории астрономии, я уперся в проблему истоков научного творчества. Ничто из прочитанного на эту тему меня не удовлетворило. Пришлось разрабатывать эту исключительно трудную философскую проблематику с самого начала самому. В итоге у меня появилась серия публикаций, ранее совершенно для меня не характерных. К ним, среди прочего, относится ‘Генезис науки как социально-исторический феномен’ (‘Вопросы истории естествознания и техники’, 1984, No 2, стр.19-30). Эта статья была переведена на иностранные языки и вызвала бурную полемику как в прессе, так и в институте. Кадровые советские философы смешивали меня с грязью. Особенно усердствовал В.С.Швырев в книге ‘Анализ научного познания: Основные направления. Формы. Проблемы’ (Москва, Наука, 1988).

Но были и активные сторонники моих небанальных взглядов на древность науки. Я развил их далее в статье ‘Наука и протонаука’ (журнал ‘Природа’, 1985, No 4). У меня получилось раздвоение личности. Одновременно с философией продолжали выходить старые наработки. Так, в 1985 г. в ‘Астрономическом журнале’ вышла статья ‘Усовершенствованный высокоточный прибор для астрометрических наблюдений в условиях Луны’ (том 62, вып.6, стр.1218-1226). Это было развитие идей авторского свидетельства, полученного в ИКИ.

Общефилософскую линию продолжили публикации ‘Проблема общенаучных революций и революции в астрономии’ (сборник ‘Вселенная. Астрономия. Философия’, из-во МГУ, 1988, стр.158-169), ‘Астрономия в семье наук’ (‘Природа’, 1989, No 11, стр.48-56), ‘Заметки об опыте науки ХХ века’ (‘Природа’, 1992, No 5, стр.3-11) и другие. Из лунной тематики отмечу эссе ‘The Far Side of the Moon: A Story of New Names and Old Politics’ (‘Обратная сторона Луны: История новых имен и старой политики’) — доклад 1994 г. на первой конференции INSAP в Италии, опубликованный чуть позже в журнале ‘Air & Space’ (‘In the name of Science’,1995, vol.10, No.3, pp.38-39).

С первых дней работы в ИИЕиТе я обнаружил, что профессиональный уровень сотрудников института очень неровный. Как, наверное, повсюду в науке, в немалом числе существовали воинствующие бездельники, которые считали своим единственным долгом исправное получение зарплаты. Были и блистательные ученые с интересными и яркими публикациями. В профессиональном плане у них было чему поучиться. Я не могу, разумеется, перечислить всех и ограничусь несколькими отдельными примерами.

Мне нравились книги по психологии научного творчества Михаила Григорьевича Ярошевского (1915-2002) и его воспитанника Владимира Петровича Карцева. Философ Александр Павлович Огурцов с годами опубликовал блестящее исследование по происхождению дисциплинарной структуры науки. Замечательно работал Игорь Серафимович Алексеев (1935-1988). Мне импонировали идеи об объективных критериях в науке, разработанные лауреатом Государственной премии Юрием Борисовичем Татариновым (1920-1998). Интересными исследователями были И.Д.Рожанский (1913-1994), В.Ж.Келле (1920-2010), Б.А.Старостин (1939-2009). Зинаида Кузьминична Соколовская (Новокшанова, род. в 1928 г.) на протяжении десятилетий остается душой полезнейшей серии ‘Научных биографий’. Прекрасным организатором был ‘главный теоретик истории космонавтики’ Виктор Николаевич Сокольский (1924-2002).

На моей памяти среди сотрудников Института появилась чрезвычайно интересная и запоминающаяся личность, кораблестроитель, активный участник испытаний советского атомного оружия для флота, вице-адмирал Евгений Александрович Шитиков (1922-1998). Он возглавил пришедшую в Институт вместе с ним группу моряков — группу истории кораблестроения. Ставки для них выделил лично Президент Академии А.П.Александров.

Неровность кадрового состава бросалась в глаза и в моем Секторе истории физики и механики. В положительном смысле выделялись: из старшего поколения — Борис Григорьевич Кузнецов (1903-1984, по базовому образованию экономист, некогда ведущий советник Президента Академии наук военного времени В.Л.Комарова) и из моего поколения — Владимир Павлович Визгин. Было много талантливой молодежи, особенно ярко на хорошем международном уровне работал Алексей Борисович Кожевников. На первых порах ему мало уступал мой аспирант (а потом и докторант) Михаил Юрьевич Шевченко.

Особую группу в институте составляли ‘ниспровергатели’. Поскольку их насчитывалось несколько человек, надо полагать, явление не было редким исключением. Это были профессионалы из разных областей естествознания, которые предлагали ‘еретические’ научные идеи и вступали в клинч со своими бывшими коллегами из профильных институтов. Их исторгали из прежней профессиональной среды, и они находили укрытие в истории своей науки. Но не занимались собственно историей, а использовали крышу и периодические издания ИИЕиТа для продолжения непримиримой борьбы со своими заклятыми оппонентами в прежней области деятельности. Мне казалось, что это неверно. Я не против ‘еретиков’ в науке. Может, наши институтские ‘еретики’ и были кое в чем правы, но в институте некому было квалифицированно судить об этом, и в конечном счете престиж института как убежища для ‘псевдонаучных идей’ от этих коллизий серьезно страдал.

Огромная проблема института была точно той же, что и лаборатории К.П.Флоренского — многопрофильность. Институт заявлял о необходимости создания при нем ученых советов для защиты диссертаций в области математики, физики, химии, наук о Земле, биологии, технических наук (разной специализации), философии, социологии, психологии, и т.д. Высшая аттестационная комиссия (ВАК) смотрела на это крайне негативно, не без основания утверждая, что в одном институте не может быть такого количества советов по столь разным профилям. На этой почве бесконечная борьба с ВАКом шла десятилетиями, и отнюдь не в пользу ИИЕиТа. Защита диссертаций в институте, особенно докторских, была почти постоянной головной болью.

ВАК предлагал два пути разрешения проклятой проблемы — один хуже другого. Первый: давать за историю науки степени кандидата (или доктора) исторических наук. Подумайте сами — какой из историка физики кандидат исторических наук? Может ли он, например, преподавать в университете гражданскую историю? Второй путь: ввести в списке специальностей новую рубрику — кандидат (доктор) истории науки. Но это было бы неоправданным зауживанием области будущей деятельности специалиста. Тот же вопрос — может ли кандидат истории науки преподавать, скажем, физику? Все ВАКовские специальности очень широкие, без детализации: физико-математические науки, юридические науки, химические науки и т.д.

Много позже, уже будучи замдиректора ИИЕиТа, я пытался разрешить эту коварную проблему непосредственно с Николаем Васильевичем Карловым (род. в 1929 г.) — ректором Московского физико-технического института (1987-1997) и председателем ВАКа (1992-1998). Успех был частичным — в одном конкретном случае докторской защиты С.Р.Филоновича.

Моя деятельность за время жизни в ИИЕиТе была очень разнообразной. Я вошел в тесный контакт с издательством ‘Мир’. Оно было организовано после войны под названием ‘Иностранная литература’ по личному указанию Сталина. Для издательства отвели большую, огороженную каменным забором территорию дореволюционного странноприимного дома (проще сказать, богадельни). Издательство должно было публиковать переводы научно-технической литературы как с иностранных языков на русский, так и с русского — на иностранные (оно издавало, например, много учебников для Индии по-английски). Я очень был рад, что ‘Мир’ издал мои ‘Извечные тайны неба’ по-испански.

Издательство кишело отставными разведчиками и эмигрантами. Не случайно, что юрисконсультом издательства работал изгнанный откуда-то с Ближнего Востока ‘сын юриста’ Владимир Вольфович Жириновский, с которым мне пришлось общаться по пренеприятнейшему делу. А директором ‘Мира’ — благодаря какой-то высокой протекции — оказался бывший сотрудник ИИЕиТа Владимир Петрович Карцев. В этом издательстве я стал постоянно выступать в роли титульного редактора и автора предисловий к переводным книгам. Думаю, я приложил руку не менее, чем к дюжине книг.

В издательстве ‘Мир’ была небольшая редакция космических исследований, астрономии и геофизики. Официально ее возглавлял на общественных началах профессор С.М.Полосков — выпускник ГАИШа 1939 г. Врезалась в память эпиграмма:

С годами, но, увы, не сразу

К астрономам приходит разум,

И к этой участи готов

Сергей Матвеич Полосков…

Полосков работал ‘зиц-председателем’, а подлинным хозяином редакции был его заместитель, другой выпускник ГАИШа, штатный сотрудник издательства Леонид Владимирович Самсоненко (очень милый ‘Самсоша’). По распределению попала к нему под начало моя бывшая студентка, которую я защитил от расправы будучи секретарем комсомольской организации ГАИШа, Марина Яковлевна Рутковская. Как говорит народная мудрость, всякое доброе дело наказуемо. С Рутковской и связана пренеприятнейшая история.

Марина терпеть не могла своего шефа Л.В.Самсоненко, ибо спала и видела вытурить его и пересесть на его место. Дело, что называется, житейское. А у Леонида Владимировича случился инфаркт, и он временно выбыл из строя. В это самое время мы с Самсоненко практически кончили работу над версткой увлекательной книги Найджела Колдера о комете Галлея ‘Комета надвигается!’ Дальнейшую работу над книгой руководство перепоручило Марине, и я отдал ей исправленную последнюю корректуру.

Отдать-то я отдал, да при мысли о дурном характере Марины на сердце у меня скребли кошки. Пользуясь своим положением в издательстве, я нашел и еще раз взял в руки корректуру, обнаружив невероятную вещь. После меня — титульного редактора — Марина замазала ‘жидкими чернилами’ часть правки, вернув в текст несколько дурацких ошибок. Доказать ее диверсию не составляло никакого труда: все ее художества были видны на просвет.

Действия Марины были нацелены не против меня. Обо мне она не думала. Она тщилась очернить Леню Самсоненко, обвинить его в халтуре — некачественной редакторской работе.

Трудно вообразить себе, какой гвалт поднялся в издательстве. Прецедентов подобных диверсий отродясь не было. Марину не решились уволить и всего-навсего с выговором лишили квартальной премии. А она, заручившись поддержкой любителя скандалов — юрисконсульта В.В.Жириновского — подала на издательство в суд. Волей-неволей я оказался втянут в несколько судебных заседаний по существу внесенных ею в коррректуру исправлений. И тут уж она принялась поливать заодно и меня, что я, дескать, не специалист в астрономической терминологии. Представляете, она — сотрудник издательства — знает в астрономии все, а я — к тому времени уже несколько лет как доктор наук и автор сотен научных и популярных публикаций — темный невежда. Суд она проиграла, и завредакцией не стала. Но урок злобности к окружающим вкупе с В.В.Жириновским преподнесла.

Редактирование переводных иностранных книг близко свело меня с замечательной четой классных переводчиков: Павлом Сергеевичем и Ириной Гавриловной Гуровыми. В отличие от эрудита и научного всезнайки мужа, И.Г.Гурова (1924-2010) была профессиональным филологом и добилась в жанре перевода с английского языка больших высот. Её перу принадлежат лучшие в СССР переводы таких маститых американских прозаиков, как Джон Апдайк, Эдгар По, Уильям Фолкнер, английских классиков Шарлотты Бронте, Диккенса, Конан Дойля, Сомерсета Моэма и массы других, включая современных фантастов. Мне у Гуровых было чему прилежно учиться. К несчастью, болезненный Павел Сергеевич ушел из жизни чрезмерно рано.

Гуровы жили в медицинско-писательском кооперативе на проспекте Вернадского (дом No 119) в нескольких минутах пешком от станции метро ‘Юго-западная’ почти-что напротив приметного тропаревского храма архангела Михаила — в среднем из трех одинаковых по высоте 15/16-этажных башен (они стоят на взгорке и имеют в разных подъездах разное число этажей). Рядом с этим самым местом снималось несколько эпизодов из рязановской ‘Иронии судьбы’. И в том же доме в ближайшем к проспекту подъезде жил ‘московский’ Стругацкий — Аркадий Натанович (1925-1991). С ним я познакомился через его питерского брата-астронома, который рекомендовал показать Аркадию мой роман о французских астрономах XVII века. Аркадия Натановича я посещал многожды, и он действительно дал немало ценных литературных советов. Я их добросовестно учел, но роман до типографии, увы, так и не довел. На память о наших встречах в его доме у меня сохранился автограф А.Н.Стругацкого ‘Александру Гурштейну — искренне дружески’ от января 1985 года. Помочь с публикацией он хотел, но не мог, самих Стругацких в то время печатали крайне неохотно. В одном доме с А.Н.Стругацким жил великий культуролог С.С.Аверинцев (1937-2004).

В эти годы я стал сначала членом редколлегии журнала ‘Природа’, а потом и заместителем главного редактора, которым после академика Л.Д.Фаддеева был назначен академик А.Ф.Андреев. Отстранение Фаддеева связано с его серьезным упущением, в разруливании которого мне тоже довелось принимать активное участие.

Как в подавляющем большинстве советских журналов, в ‘Природе’ главный редактор играл декоративную роль, а всем заправляли штатный заместитель главного редактора и ответственный секретарь. В наступавших новых условиях люди стали думать о заработках любой ценой. Зам. главного редактора ‘Природы’ и ответственный секретарь много общались с издателем (Джоном Мэддоксом) и сотрудниками великолепного английского журнала ‘Nature’. И им пришла в голову мысль, никого об этом не оповещая, сдать старейший русский академический журнал ‘Природа’ как бы ‘в аренду’ англичанам. Естественно, в основе лежала корысть. Сотрудники редакции взбунтовались. Но разрушить тайно подписанные договоренности было далеко непросто. Пришлось разрабатывать план детальных юридических действий.

Отстоять журнал нам удалось ценой неимоверных совместных усилий со старейшей сотрудницей редакции Ниной Владимировной Успенской. Она показала себя в этой истории большим молодцом. Из-за допущенного недосмотра Людвиг Дмитриевич Фаддеев — выдающийся питерский математик и физик-теоретик, лауреат всяческих премий, первый среди советских и российских ученых президент Международного математического союза, директор-организатор Международного математического института им. Л.Эйлера РАН, ‘украшение и гордость современной математики’ лишился почетного поста главного редактора ‘Природы’. С ним вынуждено было покинуть ‘Природу’ и все прежнее руководство. А я по-прежнему остался ее постоянным автором.

В 2012 г. журнал ‘Природа’ должен отпраздновать столетний юбилей. В 2011 он пока существует. Научный уровень — хороший. Полиграфия — нормальная. Гонорары авторам — символические. Цена подписки — невероятно высока даже по американским меркам. Как следствие, тираж — мизерный (меньше тысячи экземпляров). Дай бог ему пережить трудное время!

Большое место в моей жизни в ИИЕиТе стали занимать почтовые марки. Волею судеб и с любезной помощью В.М.Орла я оказался посланцем Академии наук в редакционно-издательском совете ДИЭЗПО. За этой аббревиатурой скрывалась Дирекция по изданию и экспедированию знаков почтовой оплаты (теперь это заведение носит другое название — издательско-торговый центр ‘Марка’). На моей памяти ДИЭЗПО возглавляли по очереди П.С.Дорошенко и — с 1985 по 2005 год — Левон Карленович Манукян. С ним у меня связано много воспоминаний, но все по порядку.

К коллекционированию марок еще в младших классах школы меня пристрастил Ю.А.Красовский, и эта ‘зараза’ прилипла ко мне на всю жизнь. Учить меня тонкостям этого хобби было некому, и моя коллекция за первые двадцать-тридцать лет не представляла никакой ценности. Исправился я уже в зрелом возрасте. Имея этот интерес, я нашел дорогу в ДИЭЗПО и познакомился с главным редактором. Им был в ту пору художник Игорь Михайлович Малюков. У нас завязались дружеские отношения.

Игорь Михайлович был женат на родной сестре известной актрисы театра и кино, народной артистки СССР Инны Владимировны Макаровой (род. в 1926 г.). Инна Макарова начинала свой путь в кино с фильма ‘Молодая Гвардия’ (тогда же она вышла замуж за Сергея Бондарчука, ее дочь — Наталья Бондарчук). Советская почта выпустила марку с кадром из ‘Молодой Гвардии’ и именно с героиней Инны Макаровой (Любкой Шевцовой). В этой связи она решила собирать все марки мира, посвященные кино. Но, из-за своей узнаваемости, она была лишена возможности появляться в филателистических клубах — ее тут же облапошивали.

Игорь Михайлович просил меня помочь Инне, что я охотно делал. Мы близко познакомились, и я время от времени бывал у нее дома. (Муж Инны Владимировны — хирург-пульмонолог мирового класса Михаил Израилевич Перельман).

Мне удалось убедить Малюкова выпустить почтовую марку в связи с десятилетием введения в строй на Северном Кавказе тогда крупнейшего в мире 6-метрового оптического телескопа. Решение было принято, и И.М. взялся рисовать марку собственноручно. Чтобы помочь ему, я подобрал воедино все марки мира с телескопами и, тщательно защитив от прикосновения рук без пинцета, предоставил эту подборку в его распоряжение. Он видел перед собой три десятка примеров, и результат не замедлил сказаться. Марка получилась отменной. Я впервые обзавелся почтовой маркой с дарственной надписью художника, где сказано, что я — инициатор этой марки. С годами у меня появилось много марок с автографами.

В рекламных целях мне удалось организовать выступление начальника ДИЭЗПО П.С.Дорошенко на каком-то торжище в Президиуме Академии наук. После собрания подскакивает ко мне Сагдеев — чего только ни бывает на свете! — и знакомит с Евгением Михайловичем Лифшицем (соавтором великого Л.Д.Ландау по многотомному учебнику). Лифшиц советуется, как выпустить почтовую марку к юбилею Ландау. Марку издать не удалось, а конверт с оригинальной маркой появился. Конверты были палочкой-выручалочкой. Мне, например, не удалось добиться марки к юбилею выдающегося немецкого астронома Фридриха Бесселя, — тоже пришлось ограничиваться конвертом.

Директор ДИЭЗПО — Петр Степанович Дорошенко — был неприметным почтовым служащим. Его дремучесть приводила к смешным историям. Для оформления почтового блока художник Гера Комлев (Герман Алексеевич Комлев, 1933-2000) использовал карту звездного неба с гравюрами из ‘Атласа’ Яна Гевелия. Там располагался обнаженный Водолей. Дорошенко возмутился: ‘Что же ты, Гера, мне голую задницу на передний план суешь’. Комлев одел на Водолея набедренную повязку, и именно с Водолеем ‘в трусах’ этот почтовый блок увидел свет. Очень целомудренно!

Кстати, уроженец костромской глуши Г.А.Комлев в свое время был одним из наиболее плодовитых ‘почтовых’ художников страны. Для СССР, России, стран ближнего и дальнего зарубежья им было создано 426 марок и блоков, 466 конвертов, 141 почтовая карточка и картмаксимум, более 100 специальных почтовых штемпелей. Это очень много, хотя Комлеву далеко до самого великого автора почтовых миниатюр — художника и гравера польского происхождения (работал королевским гравером Швеции) Чеслава Слани (1921-2005). Согласно книге рекордов Гиннесса, Сланя нарисовал более тысячи марок.

К этим годам (до его отъезда в Италию) относится мое знакомство в ДИЭЗПО с Анатолием Ивановичем Калашниковым (1930-2007) — выдающимся художником-графиком, автором гравюр на дереве (ксилографий) для марок и экслибрисов. Он был первым российским художником, избранным почётным членом Королевского общества художников-графиков Великобритании. Работая в Италии, он заслужил именную серебряную медаль папы Иоанна Павла II. К 1985 г. А.И.Калашников создал 67 марок и около 500 художественных конвертов. Тогда же в 1985 г. была издана книга ‘Почтовая марка и художник’, посвящённая его творчеству. Я получил ее в дар от автора — художника А.Н.Котырева.

Я имел честь быть знакомым с еще одним ‘марочным’ мастером, моим сверстником Юрием Николаевичем Арцименевым. Он автор более 200 советских и российских почтовых марок, более 500 конвертов и односторонних почтовых карточек с оригинальной маркой, а также ряда первых марок некоторых постсоветских республик.

Вообще филателистические интересы сводили меня со многими интересными людьми. Одним из добрых знакомых на всю жизнь стал исследователь русского средневековья из Института российской истории РАН, доктор исторических наук Владимир Андреевич Кучкин (род. в 1933 г.). Он много рассказывал мне об искажениях истории и исторических курьезах. Хорошо помню, как он пытался отстоять научный подход в вопросе о праздновании тысячелетия Казани, считая эту дату недоказанной. Но политические мотивы в этом вопросе взяли верх.

Формальным основанием для датировки основания Казани является найденная при раскопках Казанского кремля чешская монета предположительно чеканки 929-30 гг., а также ряд иных находок (накладка венгерского типа, женские бусы) с менее определенной датировкой. По официальным утверждениям, к изучению находок, имеющих отношение к возрасту Казани, были привлечены специалисты из 20 городов России и из 22 стран мира. Однако ряд историков, увы, считает существование Казани ранее XIV века ‘историческим блефом’.

Филателия неожиданно сближает между собой очень разных людей. Помимо В.А.Кучкина, на почве собирания марок я близко познакомился с академиком-физиком Ильей Михайловичем Лифшицем (1916-1982), членом-корреспондентом АН СССР Николаем Николаевичем Парийским (1900-1996), актером театра и кино, заслуженным артистом России из Театра имени Станиславского Марком Шолымовичем Гейхманом (1941-2011), заслуженным профессором Физфака МГУ Александром Сергеевичем Илюшиным (род. в 1943 г.), актером Виктором Андреевичем Рождественским (род. в 1927 г.) — Д’Артаньяном из московского Театра юного зрителя, голосом которого при дубляже на русский язык заговорили Жерар Филип и Марио Ланца, и многими-многими другими достойнейшими коллекционерами.

Однако к истории ДИЭЗПО. За какие-то грехи П.С.Дорошенко убрали оттуда и услали возглавлять Международный почтамт, а вместо него в ДИЭЗПО пришел пышущий здоровьем — кровь с молоком — секретарь комсомольской организации центрального аппарата Министерства связи, молодой и самоуверенный Левон Карленович Манукян (род. в 1956 г.). Он вскоре заменил главного редактора Малюкова на Бориса Владимировича Мусихина. С обоими — Манукяном и Мусихиным — у меня вскоре установились вполне доверительные отношения, и несколько раз, будучи филателистом, я их серьезно выручал.

Как-то ночью звонит мне домой Манукян и спрашивает, знаю ли я, что за буквы размещены по углам ‘черного пенни’ — первой в мире английской почтовой марки 1840 г. Спросонок сверяюсь с марочным каталогом и объясняю, что одна буква соответствует порядковому номеру в ряду марочного листа, другая — в его вертикальной колонке. Он спрашивает, может ли случиться сочетание латинских букв V и K? Отвечаю: нет, ни в коем случае. Он начинает безумно ругаться.

Оказывается, к 150-летию первой марки художник (если не путаю, из Волгограда) подготовил памятный блок с ее изображением. Тираж отпечатали, и тут выяснилось, что художник воспроизвел не те буквы, которые были на врученном ему образце, а отметился инициалами — своим и жены. Но такого сочетания букв на ‘черном пенни’ быть не могло.

Манукян решил, что рано утром отдаст приказ о полном уничтожении тиража, но я его отговорил. Блоки уже были подготовлены к продаже на всех почтамтах страны. Как ни старайся, скрыть случившееся все равно не удастся, и несколько экземпляров наверняка сопрут. Наживаться на раритете будут недобросовестные почтовики. Я посоветовал Манукяну не делать из этого блока раритета, а напечатать второй тираж с правильными буквами. Он так и поступил.

Не обходилось без конфликтов. Я настаивал на серии ‘Юбилеи науки’ с портретами Ньютона, Склодовской-Кюри и Улугбека. Невероятно, но факт: все трое ни разу не появлялись на советских марках. Манукян не хотел думать на эту тему и отмахнулся: ‘Хотите — идите в Министерство’. С 1983 по 1991 гг. заместителем министра связи СССР, который курировал марки, был Евгений Алексеевич Манякин. Я и записался к нему на прием.

Первый человек, которого я увидел в приемной замминистра, был злой как черт Левон Карленович. Его тоже пригласили ‘на ковер’, но мне удалось его утихомирить: дескать, я и не собирался на него жаловаться. Надо валять дурака, что мы с ним заодно. Только ему неудобно было беспокоить начальство, а мне удобно.

Разговор был муторный. Манякин требовал: ‘Принесите мне ходатайство от советского посла в Лондоне, что выпуск марок с портретом Ньютона будет способствовать улучшению отношений СССР с Великобританией’. Но, в конце концов, при поддержке Манукяна здравый смысл восторжествовал, и серия увидела свет.

В директорство Л.К.Манукяна я стал членом Редакционно-издательского совета Министерства связи, который с правом совещательного голоса рассматривал в ДИЭЗПО проекты всех советских марок, открыток и конвертов. (Персональный состав этого совета утверждался Министерством связи СССР.). Это было для меня занятием увлекательным, и заседаний я старался не пропускать. Поскольку я никак не зависел от Министерства связи, не дорожил своим местом в совете и был в нем единственным филателистом, я позволял себе быть самым критически настроенным участником обсуждений.

Заседания совета были организованы небанально. Члены совета обсуждали представленные проекты, сидя за большим столом. По стенам как тени молча стояли редакторы и художники. Они не имели права полемизировать с членами совета, однако могли собственными ушами слышать все замечания и соображения, которые высказывалось в их адрес. Думаю, это была прогрессивная система.

По моим задумкам было выпущено несколько серий почтовых марок — например, к 150-летию Пулковской обсерватории или же серия, получившая название ‘Наука в СССР’. Последнее из моих предложений реализовалось лишь в 2004 г., десять лет спустя после отъезда в США. Это серия марок с двенадцатью знаками Зодиака. Их печатали во Франции, и они имеют прекрасное полиграфическое исполнение (офсет с применением фольги и трехуровневого конгревного тиснения). Они тоже легли в мою коллекцию с дарственной надписью художника Владимира Ивановича Бельтюкова. ‘Знаки Зодиака’ стали победителями конкурса самой красивой марки в мире, проводимого ежегодно Венской международной филателистической ассоциацией. Почтовая администрация России получила памятный кубок с надписью ‘Гран-при выставки WIPA’ и сертификат.

‘Бочка меда’ в связи с выходом российских зодиакальных марок была отравлена для меня поганой ‘ложкой дегтя’. В мое отсутствие в Москве к консультациям художника Бельтюкова привлекли деятеля Московского планетария Н.В.Мамуну. Я-то задумывал ненавязчиво отразить в серии идеи о генезисе Зодиака. А разбитной Коля Мамуна насоветовал издать марки в четырех малых листах в соответствии с астрологическим делением Зодиака на знаки огня, воздуха, воды и земли. Это надо же такое придумать: вместо нормальной серии получилась пропаганда астрологии! Вот уж о чем я совсем не думал!

После распада СССР Л.К.Манукян вынужденно покинул свой пост и занялся предпринимательством где-то в Греции. До своего отъезда из страны он успел стать действительным членом трех академий: Международной академии информатизации, Российской академии космонавтики имени К.Э. Циолковского и Российской академии безопасности, обороны и правопорядка. Одному господу-Богу известно, какие заслуги принадлежат Левону Карленовичу в названных областях. Но академиям виднее, а посторонние пусть и не чирикают.

Покинул свой высокий пост в ДИЭЗПО и главный редактор Б.В.Мусихин, однако время от времени мы с ним созваниваемся по телефону. Он работает администратором в Театре-студии киноактера рядом с моим отчим домом в Трубниковском переулке. Передает от меня приветы И.В.Макаровой. Благодаря его консультациям мне удалось добиться в Международный год астрономии, который был объявлен в 2009 году по моему предложению, что общей темой европейских марок EUROPA стала именно астрономия. Однако об этом позже, а пока вернемся в ИИЕиТ.

Много лет назад, когда я был посторонним человеком по отношению к ИИЕиТу, мои пути часто пересекались с путями Александра Сергеевича Федорова. Он играл странную роль своего рода идеологического комиссара и занимал множество постов. В то время нельзя было себе даже представить, что благодаря горбачевской перестройке, я унаследую два из его постов: заместителя главного редактора ‘Природы’ и заместителя директора ИИЕиТа. Но это, тем не менее, случилось.

Будучи директором ИИЕиТа, Семен Романович Микулинский занимал место и главы СНОИФЕТа — Советского национального объединения историков и философов естествознания и техники. Эта академическая структура де-юре представляла СССР в соответствующих международных организациях — Союзе истории и философии науки и Международной академии истории науки. Раз в год СНОИФЕТ проводил расширенный пленум, на который съезжались люди со всей страны, включая союзные республики. Это было и интересно, и полезно с точки зрения встреч и личного знакомства со всеми исследователями в этой области, где бы они ни жили.

Своей четкой работой СНОИФЕТ был во многом обязан ученому секретарю этого объединения — замечательному организатору, тишайшему Виктору Николаевичу Сокольскому, заведующему Сектором истории авиации и космонавтики. Я продолжал с ним регулярно перезваниваться из США до самой его смерти.

Мне выпала честь быть избранным руководителем Секции истории астрономии СНОИФЕТа, которая в конечном счете стала одной из наиболее активных. Во время расширенных пленумов СНОИФЕТа мы проводили по 3-4 научных заседания. Впечатляющими были наши многолюдные выездные сессии в Грузии, Литве и Латвии, отчеты о которых нетрудно найти в ежегодниках ‘Историко-астрономических исследований’.

В ИИЕиТе жизнь продолжала меня сводить с очень необычными людьми, например, с Ильзе Наумовной — вдовой Ари Абрамовича Штернфельда (1905-1980), одного из истинных пионеров и теоретиков современной космонавтики. Познакомила меня с ней Тамара Людвиговна Волковицкая (1919-1985) — яркая талантливая женщина, в то время уже заведующая отделом космонавтики Политехнического музея. Теперь трудно себе представить, что на заре космической эры этот музей играл роль одного из ведущих центров пропаганды идей межпланетных полетов (как часть Всесоюзного общества ‘Знание’). И Т.Л.Волковицкая была одним из продвинутых энтузиастов наступившего нового космического века. К несчастью, она ушла из жизни довольно молодой, не осуществив и малой доли своих творческих задумок. Но она оставила по себе добрую память среди всех, кто близко ее знал. Достойным продолжателем ее рода остался на земле сын, физик Петр Эдмундович, который вот уже почти два десятилетия с 1995 г. живет и успешно работает в США.

А.А.Штернфельд родился в Польше и учился в Париже — в Сорбонне. В 1932 г. 27 лет от роду по приглашению Наркомтяжпрома СССР сочувствующий коммунистическим идеалам Штернфельд ездил в СССР для оформления проекта изобретенного им робота-андроида, задуманного для дистанционного выполнения опасных работ. Стало ясно, что та же разработка может быть использована для космических операций.

По идейным соображениям Штернфельд перебирается в Советский Союз и принимает советское гражданство. В июле 1935 г. его зачисляют в штат РНИИ на ту же должность, что и у С.П.Королева — старший инженер. Он работает в отделе Королева, но в 1937 его увольняют ‘по сокращению штатов’ и никогда никуда больше на научную или инженерную работу не берут. Он хлопочет, взывает лично к Сталину, но тщетно. Ему предлагали сменить фамилию на Звездин, но он отказался. Последующие 43 года он продолжал работать над проблемами космических полетов у себя дома, один, без сотрудников и помощников. Возможно, впрочем, именно это спасло его от репрессий. Наиболее серьезный вклад им сделан в области небесно-механических расчетов траекторий. Только во время войны он недолго преподавал в техникуме в городе Серов на Урале.

В 1937 г. выходит книга А.А.Штернфельда ‘Введение в космонавтику’, которая сыграла огромную роль в распространении знаний об основах освоения космического пространства. В ней впервые введены термины космонавтика, первая космическая скорость, и именно из этой книги (в переводе с французского Лангемака) они перекочевали в научный лексикон. Книги и бесчисленные статьи ‘бесхозный’ Штернфельд продолжал публиковать всю жизнь.

В 1956 г., почти за год до запуска первого спутника, в Москве выходит книга А.А.Штернфельда ‘Искусственные спутники Земли’, которая вызвала за рубежом сенсацию и принесла ее автору мировую известность. Настал его ‘звездный час’. За 1957-58 гг. книга была издана 25 раз в 18 странах. Несмотря на признание, он по-прежнему не имел постоянного места работы, и семья жила на гонорары и заработки жены от переводов с польского и французского.

Только с начала 60-х гг. деятельность Штернфельда в области космонавтики, наконец-то, получает признание и в Советском Союзе. Академия наук присуждает ему ученую степень доктора наук ‘гонорис кауза’ — без защиты. Это был лишь 12-й случай в истории Академии. Он становится заслуженным деятелем науки и техники РСФСР. В 1962 г. он удостаивается Международной премии Галабера по астронавтике (вместе с первым космонавтом Ю.А.Гагариным и А.Г.Масевич). Пенсию по возрасту (он ведь нигде не служил) выбивает ему лично Президент Академии наук М.В.Келдыш.

Я не раз бывал на Патриарших прудах в квартире, где он жил, и, как мог, способствовал установке на этом доме мемориальной доски. Памятные доски установлены также в городе Серов (в Свердловской области на Урале) и в маленьком польском городке Серадз, где он родился. Именем А.А.Штернфельда названы кратер на обратной стороне Луны, улица в Лодзи и бульвар в городе Кирьят-Экрон близ Реховота в Израиле. До самой смерти Ильзе Наумовна (его вторая жена) трогательно ухаживала за помпезным памятником на могиле мужа на Новодевичьем кладбище.

Так случилось, что я принимал участие в ‘домашнем’ юбилейном заседании памяти А.А.Штернфельда. Оно было организовано польским посольством в их здании в Москве (на улице Климашкина). Докладчиком выступала ‘главная полька’ страны и она же — после В.В.Терешковой — самая известная ‘космическая’ пани — Алла Генриховна Масевич (о ней я тоже расскажу подробнее несколько позже). Там я впервые узнал многие подробности его полной приключений жизни.

Странные события переполняли мою трудовую деятельность. Как автора нескольких астрономических книг для детей, меня нашла доктор психологических наук, исключительно энергичный педагог Лада Иосифовна Айдарова (1936-2006) из НИИ школ и пригласила на полставки в свою лабораторию, занимавшуюся практикой развивающего обучения. Ее распирало от творческих задумок, крутых экпериментов, и она увлекала ими всех от мала до велика. Время в ИИЕиТе позволяло мне размышлять на педагогические темы. Основная задумка Айдаровой должна была воплотиться в задуманную ею систему образовательных программ ‘Открытие мира’, для работы над которой она таких как я и привлекала.

Почти полгода мы, коллектив потенциальных авторов, по два раза в неделю тщательно продумывали и разрабатывали книжку для младших школьников, которая бы служила своего рода введением в естествознание, комплексно сочетая знания по географии, астрономии, физике, химии. После ‘Извечных тайн неба’ такая работа была для меня ясной и увлекательной. Но вскоре нам перестали выделять средства, велеречивая Лада Иосифовна угасла, забросила лабораторию, ушла профессором на факультет психологии МГУ и навсегда исчезла с моего горизонта. Жалко, поскольку замыслы ее были действительно стоящие. Но коллектив авторов развалился, а одному такая работа была не по силам. Мало мечтать о чем-то: надо иметь достаточную квалификацию для осуществления своих замыслов.

В стране наступал период радикальных педагогических реформ, частично удачных, по большей же части скороспелых и сырых. Их символом в 1990-92 гг. стало назначение нового (ельцинского) министра образования РСФСР Эдуарда Дмитриевича Днепрова (отставной моряк, в 1988—89 гг. руководитель временного научно-исследовательского коллектива ‘Школа’ при Гособразовании СССР, разрабатывавшего концепцию реформы образования). Так получилось, что ничего хорошего о его деятельности я почему-то не слышал. А реформы, единожды начавшись, больше не прекращались. Так и шло: от одной реформы к другой. Менялось управление образованием, менялось его содержание. А воз и ныне там.

Приобретенный под эгидой Айдаровой опыт потом, кажется, мне удалось применить в атласе ‘Человек и Вселенная’ (Москва, Комитет по геодезии и картографии Министерства экологии и природных ресурсов, 1994). А еще позже при построении курса истории науки, который я несколько лет читал в Колорадо.

Глава 26. ИИЕиТ втягивается в горбачевскую перестройку

Накануне нового — 1985 — года в нашей семье увидел свет второй ребенок — сын Мишуня. Теперь у нас были и дочь, и сын. Вскоре удалось довести до счастливого конца долгую эпопею жилищного обмена. В этот самый момент Генеральным секретарем ЦК КПСС был избран молодой М.С.Горбачев (род. в 1931 г.). Подкралось время перестройки.

Ветер горбачевского переустройства общества достиг ИИЕиТа. Перемены выразились, прежде всего, в раскованности поведения сотрудников, их желании гораздо полнее участвовать в принятии общеинститутских решений. Первым значительным проявлением новых веяний явилось низвержение С.Р.Микулинского. Это произошло в 1986 г.

Директор С.Р.Микулинский был грамотным историком науки и, мне кажется, достаточно прогрессивным для своего времени философом. Он написал несколько книг и десятки статей. Основная тематика — история эволюционной теории, общие проблемы биологии и истории философии в России 1-й половины XIX века, а также общефилософские вопросы естествознания. Он был одним из инициаторов разработки в СССР науки о науке (науковедения). Он собрал в институте большой отдел науковедения. Много внимания С.Р. уделял научно-организационной деятельности ИИЕиТа. По его почину возродились ценные серийные издания ‘Научное наследство’ и ‘Классики науки’, основанные когда-то С.И.Вавиловым. Под его редакцией вышло много обобщающих трудов по истории естествознания в России и философским проблемам науки. Он задумал и начал осуществлять интересную серию ‘Библиотека всемирной истории естествознания’.

Для меня нет ни малейших сомнений, что С.Р.Микулинский трудился для процветания института, не покладая рук, как никто другой. Но при этом он умудрился прямо-таки восстановить против себя почти весь институт. Его шараханья из стороны в сторону — половинчатое, непоследовательное политиканство внутри института — вызывали открытое неприятие и отторжение. Его рассматривали как вредного супостата. Даже я, ценя научные и деловые качества директора, не мог относиться к нему как к деятелю, заслуживающему человеческого уважения. Искренне жаль.

В институте испокон веку висела доска с фотографиями участников Великой отечественной войны. Естественно, там был портрет директора, воевавшего на фронте. Чья-то шкодливая рука украла портрет. Фотографию восстановили, но ее снова сорвали. Это — чистой воды хулиганство, но оно, к несчастью, имело моральную поддержку среди ряда сотрудников.

На таком негативном фоне снятие Микулинского в условиях перестройки воспринималось как само собой разумеющееся. На деле это был самообман. Интрига крылась в верхах Академии. Падение Микулинского стало следствием его застарелого конфликта с И.Т.Фроловым и вульгарным желанием последнего расчистить место директора ИИЕиТа. Иван Тимофеевич Фролов (1929-1999) — энергичный деятель КПСС и тогдашний глава советской философской науки. Фролов был на пике своего административного могущества. Не хватит места перечислить все титулы, которые он вскоре получит: в 1986-1987 — главный редактор журнала ‘Коммунист’, в 1989-1991 — главный редактор газеты ‘Правда’, с декабря 1987 г. — академик по отделению философии и права, в 1989-1990 — секретарь ЦК КПСС, в 1990-1991 — член Политбюро ЦК КПСС.

В 1986 г. И.Т.Фролов поставил себе задачу привести из Белоруссии на место директора Института философии АН СССР (ИФАН) Вячеслава Семеновича Степина — квалифицированного специалиста в области теории познания, философии и методологии науки, философии культуры. Но даже для могущественного Фролова произвести такое назначение одним махом было не под силу: Степин был заметной фигурой в Белоруссии, однако директорство в ИФАН требовало, как минимум, звания члена-корреспондента всесоюзной Академии. Фролову пришлось разыгрывать многоходовку. Первый ход — освободить место директора академического ИИЕиТа и усадить на него В.С.Степина. Микулинский пал жертвой этого первого хода. (Его здоровье не выдержало. Он тяжело заболел и скоро — в 1991 г. — ушел из жизни).

Будучи директором академического ИИЕиТа, В.С.Степин имел теперь полное основание и законное право претендовать на звание члена-корреспондента Академии. Исходя из желания поднять престиж института, за его избрание искренне радели именитые сотрудники ИИЕиТа со связями в Академии, в частности, все свои громадные связи употребил А.Т.Григорян. Лоббирование Степина было общеинститутской кампанией.

Избрание Степина членом-корреспондентом стало свершившимся фактом на ближайших же выборах в 1987 г. Но радость в ИИЕиТе по этому поводу была преждевременной. Пробыв на посту директора ИИЕиТ всего-то год (1987-1988), Вячеслав Семенович Степин, как и задумал Фролов, был переведен на пост директора Института философии. (В 1994 г. он стал полным академиком РАН).

За краткое директорство в ИИЕиТ В.С.Степин успел зачислить на работу рядовым сотрудником отдела истории техники члена-корреспондента Академии, радиофизика и радиотехника Николая Дмитриевича Устинова (1931-1992). В соответствии с его инициалами, Н.Д.Устинова заглаза часто называли Никодимом. Он был сыном еще совсем недавно всесильного члена Политбюро, маршала Дмитрия Федоровича Устинова — министра обороны. Помните, на моей свадьбе резвилась Верочка Устинова — дочь маршала. Теперь я познакомился со вторым ребенком Д.Ф.Устинова, к несчастью, на исходе жизни тихим беззлобным алкоголиком. Увы, подобное встречается нередко.

Замечу, что ИИЕиТу всегда везло на ‘царственных’ особ. В институте работали несколько отставных генералов, адмиралов, крупных государственных деятелей. К их числу относился, например, Иван Андреевич Федосеев (1909-1998) — некогда до войны помощник и одно время чуть ли даже ни зам Председателя СНК СССР В.М.Молотова, а во времена моего знакомства с ним видный географ и историк географии — завсектором истории наук о Земле. В высшей степени достойный, грамотный исследователь, он воспитал несколько известных учеников. Но так было далеко не со всеми ‘бывшими’.

В 1952-59 гг. (и еще раз позднее после 1963 г.) в ИИЕиТе подвизался Эрнест (Арношт) Яромирович Кольман (1892-1979) — математик и неистовый партийный аппаратчик, погромщик от философии, одна из наиболее одиозных и зловещих фигур среди сталинских философствующих идеологов середины 30-х гг. Родился он в Праге и получил приличное образование там же в Карловом университете. По его окончании служил вычислителем Пражской астрономической обсерватории.

С началом мировой войны вычислителя обсерватории забрали в австро-венгерскую армию. Он окончил офицерскую школу, и в 1915 г. попал в плен в России. Будучи марксистом, вскоре вступил добровольцем в Красную гвардию, стал членом РКП(б), участвовал в гражданской войне. Последняя армейская должность — начальник политотдела армии Тухачевского. После 1920 г. был на партийной работе в Сибири, на Урале, в Москве. Более двух лет жил нелегалом в Германии. Сидел в тюрьме. В начале 30-х гг. в Москве возглавил Ассоциацию институтов естествознания Коммунистической академии — штаба по разработке философско-идеологических догм естествознания в стране.

Кольман без устали политизировал точные науки. После снятия О.Ю.Шмидта он стал главредом журнала ‘Естествознание и марксизм’ (переименованного в ‘За марксистско-ленинское естествознание’). В журнале одна за другой появлялись статьи о марксизме в хирургии, о диалектике двигателя внутреннего сгорания, о марксистско-ленинской теории в кузнечном деле, о применении материалистистической диалектики в венерологии и дерматологии. Теория различных групп крови была объявлена ‘теоретической базой фашизма’. Он учил уму-разуму астрономов на философских семинарах ГАИШа.

С фанатизмом неофита Кольман строчил доносы философского и политического характера в отношении многих ученых, в частности, спровоцировав ‘дело’ против выдающегося математика Н.Н. Лузина. В 1936-38 гг. Кольман заведовал отделом науки Московского горкома ВКП(б). В 1939 г. в дискуссии по генетике и селекции ревностно поддерживал глупости шарлатана Трофима Лысенко.

После победы в 1945 г. Кольман направлен в Прагу заведующим отделом пропаганды ЦК Компартии Чехословакии (КПЧ). С позиций ортодоксального сталинизма критиковал руководство КПЧ за ‘отход от марксистско-ленинской линии’. Лидер КПЧ Клемент Готвальд пожаловался Сталину, и тот распорядился: ‘Поскольку это советский гражданин, вам надо только отправить его сюда, мы приведем его в чувство’. В 1948-51 гг. Кольман на себе испытал всю тяжесть сталинских репрессий.

С осени 1959 г. Кольман снова в Праге, где назначается директором Института философии Академии наук Чехословакии. В 1960 г. избирается членом Академии. Вышел на пенсию в 1962 г. и вернулся в Москву. Осудил введение советских войск в Чехословакию. В 1976 г. вслед за дочерью выехал в Швецию, где попросил политического убежища и написал скандальное ‘Открытое письмо Леониду Брежневу. Почему я выхожу из коммунистической партии’. Книги его мемуаров называются ‘Заблудшее поколение’ (1979) и ‘Мы не длжны были так жить’ (1982).

Эрнест Яромирович обожал трюкачество. В своей книге ‘Предмет и метод современной математики’ (Москва, Соцэкгиз, 1936) он подогнал оглавление таким образом, что первые буквы названий глав читались как приветствие ‘Моей Катинке‘ (без мягкого знака). Письмо этой самой Катинки к Берии 1951 г. послужило формальным поводом для освобождения Кольмана с Лубянки после трех с половиной лет заключения. Таковы были порой кадры ИИЕиТа.

Уже на моей памяти А.Т.Григорян пристроил в ИИЕиТ С.Г.Корнеева: полковника КГБ и бывшего грозу Академии — начальника иностранного отдела Президиума. (Корнеев достал деньги и занимался публикацией архива погибшего Н.И.Вавилова). Такие выкрутасы были давней традицией. Сразу после организации института в Москве замдиректора была Валерия Алексеевна Голубцова (1901-1987) — жена Г.М.Маленкова, в ту пору Председателя Совета Министров СССР. (Ее перевели в ИИЕиТ с поста директора Московского Энергетического Института). Хотя она была сильным организатором, в мемуарах Р.Х.Кузнецовой, жены тогдашнего директора ИИЕиТа И.В.Кузнецова, отмечается явно выраженный антисемитизм, некомпетентность и мстительность В.А.Голубцовой. По части некомпетентности, Н.Д.Устинов относился к той же породе.

Не мудрено, что при жизни всесильного отца Никодим отлично ‘упаковался’ и получил много регалий: пост директора в крупном научно-производственном объединении ‘Астрофизика’ (лазеры и лазерные технологии), Государственную премию СССР (1975), звание Героя социалистического труда (1980), звание члена-корреспондента Академии наук (1981). Но после кончины отца он лишился престижной работы и был выслан ‘в отстой’ — в ИИЕиТ. Уходя директором в Институт философии, В.С.Степин решил оставить Никодима исполняющим обязанности директора ИИЕиТа. Как-никак, тот был членом-корреспондентом.

В невиданных ранее условиях демократии развернулась предвыборная борьба за избрание нового директора ИИЕиТа. Кандидатур было несколько, часть из них совершенно липовые. Лидерами выборной гонки выступали Н.Д.Устинов и В.П.Карцев (род. в 1938 г.).

По моему разумению, Владимир Петрович Карцев по сравнению с Устиновым имел неоспоримые преимущества. Он вырос в стенах ИИЕиТа и был профессиональным историком науки. Он написал несколько ярких историко-научных книг. В то время, о котором речь, он успешно справлялся с муторными обязанностями директора издательства ‘Мир’, что свидетельствовало о незаурядном организаторском таланте. Но все это, в глазах многих, меркло из-за огромного недостатка. Он знал всех сотрудников института как облупленных. А потому был кое-кому весьма опасен.

Н.Д.Устинов не обладал и малой толикой достоинств В.П.Карцева. К тому же он был опальным ‘бывшим’, растерявшим былые административные рычаги. Но внутри института Устинов был совершенно безобиден. И это обстоятельство принесло ему решительную победу. Такой выбор и его аргументация стали для меня откровением. То была в чистом виде гримаса демократии. Выбор шел не по силе кандидата, а по его беспомощности.

Соперник Устинова — В.П.Карцев — не много потерял от неудачи на выборах в ИИЕиТе. Пост директора издательства ‘Мир’ и хорошее знание английского языка открыли ему дорогу в Нью-Йорк на место руководителя отдела публикаций ООН. Это место по традиции занимали советские граждане. После нескольких лет работы крупным международным чиновником, Карцев осел с семьей в Нью-Йорке и занялся книжным бизнесом. Мне приходилось его там навещать.

Уход Степина из института имел еще одно неожиданное негативное последствие. Он увел с собой в ИФАН группу продвинутых философов-науковедов (П.П.Гайденко и ее сестра, А.П.Огурцов и другие). Отдел науковедения в ИИЕиТе сохранился, но его значению как головному центру в этой области в стране был нанесен ощутимой урон.

На четыре года (1988-1992) до безвременной кончины Н.Д.Устинова время в институте будто замерло. Наиболее грустный эпизод того скучного времени — несостоявшийся переезд института на площадь Гагарина в новое высотное здание Президиума Академии наук.

По решению, принятому еще при М.В.Келдыше, Академия наук отгрохала для своего руководства фешенебельное модернистское здание метрах в трехстах от титанового памятника первому космонавту планеты. Когда здание было готово и дело дошло до переезда, руководители Академии отказались покидать обжитой и уютный царский дворец — старое здание Президиума. Из очевидных соображений следовало как можно быстрее заселить новое огромное помещение на площади Гагарина. Президиум Академии принял решение переселить туда несколько академических институтов гуманитарного профиля, чтобы они не оскверняли помещения своим оборудованием. ИИЕиТу были предложены два этажа — огромная площадь. И снова мое мнение в корне разошлось с мнением крикливого большинства сотрудников института.

В моих глазах, сделанное предложение было воистину подарком судьбы. Наш институт располагался в прекрасном месте в самом центре Москвы подле Кремля, в двух шагах ходьбы от нескольких станций метро. Это было действительно замечательное место, но существовало несколько серьезных ‘но’. Здание не принадлежало Академии, помещение института арендовалось, и аренда была безумно дорогой. Помещение было невероятно тесным, а дореволюционное здание — в удручающем состоянии. Было очевидно, что его вот-вот поставят на капитальный ремонт и реконструкцию. ИИЕиТ был не жилец на этом завидном месте подле Кремля. В таких условиях переезд на площадь Гагарина был ‘манной небесной’ и неплохо решал все проблемы.

Однако те же громкие люди в институте, которые обеспечили избрание Устинова, сумели своими криками заблокировать переезд. Они объявили местонахождение нового здания вредным для здоровья, ‘геопатогенным’. Директор Н.Д.Устинов не стал ни на чем настаивать, и помещение на площади Гагарина немедля ушло другим. В дальнейшем худшие опасения оправдались. ИИЕиТ через несколько лет вынужден был переехать, но на этот раз в ужасные условия и к черту на рога.

Как водится в нашей практике, Н.Д.Устинов притащил с собой в институт протеже — молодого доктора наук Игоря Троицкого. Он был физиком-лазерщиком. Устинов стал толкать его во все щели. Ничего плохого в Игоре не было. Не было, впрочем, и ничего хорошего, ибо историком науки он так и не стал, а особое мнение по всем текущим вопросам высказывал.

Это была проблема. Время от времени в инстиуте объявлялись маститые личности, которые вовсе не желали переквалифицироваться в историков науки. Простой пример — академик АН Казахстана и член-корреспондент АН СССР Сагид Рауфович Рафиков (1912-92). Я допускаю, что он был прекрасным специалистом-химиком по полимерам, но при чем тут история науки с ее социологией, философией и т.п. Таких случаев было несколько.

Позитивным моментом в беззубую эпоху правления Устинова считаю присвоение ИИЕиТу имени Сергея Ивановича Вавилова (1891-1951) — младшего брата великого биолога Н.И.Вавилова, прогрессивного Президента Академии наук сталинского времени, который уделял большое внимание истории науки и написал великолепную аналитическую биографию Исаака Ньютона. В порядке, можно сказать, издевательства, имя С.И.Вавилова зачем-то было присвоено институту физпроблем, который создал после вызова его из Великобритании и заключения в ‘золотую клетку’ П.Л.Капица (1894-1984). В условиях неожиданного прилива демократии Капишник (Институт физических проблем АН СССР) хотел изменить имя Вавилова на имя П.Л.Капицы, но нельзя было обижать ни в чем неповинного С.И.Вавилова. Единственный достойный выход был передать имя С.И.Вавилова другому академическому институту, и лучшим кандидатом для подобного трансферта был ИИЕиТ. По этому поводу в институте опять возникли жаркие возражения, но решение все-таки прошло.

Некоторое время спустя институт был переподчинен. Исключенный из Отделения государства и права, где он всегда ходил в изгоях, ИИЕиТ стал учреждением, подведомственным непосредственно Президиуму Академии наук. На мой взгляд, это сыграло скорее на руку институту, чем против него.

В советское время управлением всеми учреждениями занимался, так называемый, ‘треугольник’: администрация, партийное бюро и профсоюзное бюро. Несколько раз в ИИЕиТе я становился членом профбюро, а в конце концов при двух председателях (В.С.Кухарчук, В.П.Мельников) дослужился даже до зампреда. На этом посту мне много раз приходилось разбираться со скандальнейшими коллизиями.

В институте по линии профкома значилась длинная очередь сотрудников на приобретение личных легковых автомашин, разнарядка на которые раз в несколько лет приходила из Академии. И вот однажды нам выделили одну-единственную машину. Председателя профкома В.С.Кухарчука не было на месте, а вопрос надо было решать безотлагательно. Казалось, дело ясное: машину получает первый номер в официальной профкомовской очереди. Но внезапно свои права заявил тяжело больной (почти слепой) инвалид войны. Институт давно выхлопотал ему право пользоваться казенной машиной Академии — заказывать ее на любые поездки из академического гаража. Но он настаивал, что ему будет удобнее, если его станет возить сын. (Это была явная неправда, поскольку сын работал и не мог уделять отцу достаточно времени. Отец попросту хотел одарить сына ‘Жигулями’).

Вы понимаете, очередь качала свои права, ибо зачем она тогда существует. Решение не в ее пользу представляло опасный прецедент на будущее. Со своей стороны, отстаивая интересы ветерана войны и инвалида, иного решения требовал от меня институтский Совет ветеранов. После мучительных колебаний, я принял решение в пользу ветерана. А как бы поступили вы?

Другой скандальный случай: научный сотрудник, кандидат наук Л.А.Маркова подала в профком письменную жалобу, что ее оскорбил в выступлении на Ученом совете профессор М.Г.Ярошевский. Михаил Григорьевич был неправ по отношению к женщине и принес извинения, но коллеги Марковой, пользуясь удобным поводом, хотели свести с ним старые счеты и жаждали крови. Я был назначен главой комиссии по данному делу и занимался им долго в поисках наиболее справедливого решения.

Удивительно, как много мелких злоупотреблений вершилось на профкомовской кухне. Профсоюз распоряжался довольно приличным бюджетом. Из этих денег регулярно приобретался спортивный инвентарь, который тотчас растекался по рукам приближенных и следом списывался. Специфическим видом деятельности было распределение путевок и, особенно, распределение безвозмездной материальной помощи.

В институте я был одним из немногих сотрудников с допуском к секретным работам, сохранившимся у меня после ИКИ. В этой связи я был произведен в председатели, так называемой, ‘экспертной’ комиссии — внутриинститутского органа, который давал разрешения на открытые публикации. Позже я стал председателем институтской комиссии по публикациям, которая принимала решения об издании рукописей в издательстве ‘Наука’ в счет выделенного ИИЕиТу академического лимита.

В годы директорства Устинова он не был, разумеется, никаким научным лидером, но ежедневное общение с ним, можно сказать, даже доставляло удовольствие. Он был мягок, не злопамятен и, если только было возможным, со всем соглашался. Из рук Устинова я получил освободившуюся и исключительно хлопотливую должность заведующего отделом аспирантуры и докторантуры. Мне никто не мешал, и за короткий срок удалось упорядочить работу щекотливого механизма зачисления в аспирантуру и распределения после ее окончания.

Для приема вступительных экзаменов в аспирантуру по специальности я собирал приемную комиссию, включавшую всех потенциальных руководителей. Тем самым, будущие руководители могли реально сравнивать силу кандидатов. Конечно, они продолжали продвигать каждый своего, но в условиях публичности и гласности мы были ближе к объективности, чем прежде. Распределение после аспирантуры тоже шло по строгим правилам. Никто из очных аспирантов, не представивших диссертацию в срок (три года) не мог рассчитывать остаться работать в институте. Я стоял против их принятия на работу насмерть. В противоположность этому, все очные аспиранты, уложившиеся с диссертациями в три года, автоматически оставались работать в институте. Жестко, но игра по правилам лучше, чем игра без правил: никакого волюнтаризма, все решается формально. Формальное решение, основания которого заранее известны, лучше произвола.

В отделе аспирантуры и докторантуры то и дело возникали неприятные ситуации. Один нахрапистый иногородний аспирант, который жил в академическом общежитии на улице Островитянова и ничего не делал для написания диссертации, доводил своего научного руководителя (В.Ж.Келле) буквально до слез. За неделю до окончания аспирантуры он задумал ловким маневром остаться в общежитии надолго и разработал неплохую уловку. Он представил справку, что его жена на Украине якобы родила ребенка, который нуждается в уходе отца. Поди проверь такую бумажку с Украины! Однако в этом случае, по закону, ему обязаны предоставить длительный отпуск и, соответственно, продлить срок окончания аспирантуры.

Целый сектор Е.З.Мирской в полном составе объяснял мне, что парень — известный обманщик, и умолял меня не оставлять его более в институте ни на один лишний день. Я же просил их чуть-чуть потерпеть и действовал строго по закону, а именно — выпустил приказ о предоставлении этому аспиранту полагающегося отпуска по уходу за ребенком (сектор был в трансе). Через две недели я взял у коменданта общежития справку, что указанный аспирант никуда ни на день из общежития не выезжал, и, следовательно, предоставленный ему для ухода за ребенком на Украине отпуск не использовал. В соответствии с законом, я отчислил его задним числом в тот самый день, когда у него закончился трехлетний срок аспирантуры. Придумывать новые увертки после отчисления было поздно. Не лишне сказать, что в юридических перипетиях меня всегда успешно консультировала домашний юрист — Оленька.

Нахальный парень первый раз в жизни столкнулся с таким афронтом. Получив отпуск, он был уверен в своей безоговорочной бюрократической победе, и никак не ожидал, что грамотное исполнение закона может быть обращено в пользу института. Кричал он у и.о.директора Козлова как укушенный и требовал моего наказания. Но я-то действовал строго по букве закона, и отпуск ему предоставил. А то, что он не догадался во время ‘купить’ коменданта, был его вопрос, а не мой. В институте его больше не видели.

Совершенно случайно выяснилось, что пять лет назад в ИИЕиТ была зачислена вьетнамская аспирантка, о существовании которой не знал никто, кроме ее научного руководителя А.Н.Шамина (он же — мой предшественник по заведыванию аспирантурой). Все эти годы вьетнамка легально занимала институтское место в общежитии, ни разу не показывалась в институте, но регулярно переаттестовывалась. Словом, если говорить кратко, состояние дел, которые мне достались от А.Н.Шамина, называется авгиевыми конюшнями.

Не могу не помянуть еще одну очную аспирантку ИИЕиТа, которая в марте 1999 г. ухитрилась попасть на первые страницы всех австралийских газет. Придя на заведование отделом аспирантуры, я счел своим долгом перво-наперво познакомиться лично со всеми институтскими аспирантами. Так я и встретил очень миловидную, но совершенно закрытую от общения аспирантку И.С.Тимофеева (род. в 1923 г.). Звали ее Люся (Людмила Витальевна) Жданова. Родилась она, насколько помню, в 1958 г. Благополучно окончила Самарский институт культуры, в начале 80-ых скромно трудилась в столичной библиотеке им. Ленина. Вышла замуж за способного московского программиста Лешу Дудко, но тот, правда, оказался далек от ее идеала: мелочен, прижимист. Жила по тем временам безбедно, в отдельной квартире, но мечтала о лучшем будущем. В 1989 г. у нее родилась любимая дочка Машенька. Отец Люси — отставной военный-вертолетчик — жил в Подмосковье. Сама Люся — девушка приметная, статная, привлекательная, но, как я уже сказал, скрытная, замкнутая и своенравная — увлекалась верховой ездой. Успехов в очной аспирантуре не выказывала, практически не публиковалась, предпочитала стоять дома у плиты. Темы ее диссертационной работы не помню. Срок аспирантуры до меня продлевался, по-видимому, из-за рождения дочки.

В 1993 г. молодая семья Дудко эмигрировала в Австралию, и нелады с мужем переросли у Люси в большие проблемы. Она продолжала образование в местном университете, какое-то время работала судебным клерком. Втайне нашла себе австралийца по вкусу на два десятка лет старше нее. Влюбилась с первого взгляда без ума и полностью в нем растворилась. Он был красавец-сердцеед ирландского происхождения чем-то напоминавший великого лицедея ее эпохи француза Жана Габена. Однако Джон Реджинальд Киллик, как в дальнейшем выяснилось, был не преуспевающим романтиком-писателем, за которого себя выдавал, а игроком и профессиональным вором-медвежатником — взломщиком банков. У него, как и у Люси, была семья и, помимо Люси, другая женщина. Через три года после начала романа с Люсей его в очередной раз посадили.

Итак, это случилось за полтора года до начала летних олимпийских игр в Сиднее. Свой безумный план ‘красная Люси’ кроила, насмотревшись всласть голливудских боевиков. Она арендовала прогулочный вертолет и, угрожая пилоту всамоделишным револьвером у виска, пренебрегая жизнями многих других людей, выкрала своего возлюбленного из сиднейской тюрьмы. Слава Богу, в ходе побега и последующей стрельбы охраны никто в конечном счете не пострадал.

Полтора месяца любовники тщились скрыться из Австралии, но безрезультатно. Мечты Люси о совместном счастье где-нибудь на тропическом острове окончились пшиком. Обещание вознаграждения сработало. Их повязали ночью в мотеле. После двух лет следствия в 2001 г. Люся получила десять лет тюрьмы строгого режима, ее возлюбленный Киллик в совокупности за побег и предыдущие грабежи — 28. Разрешения на женитьбу в тюрьме они не дождались.

На суде Люся категорически отрицала свое участие в освобождении Киллика и настаивала, что в вертолете действовала другая женщина. Уже из тюрьмы она подала жалобу в ООН на процедурные детали судебного процесса, представляя себя жертвой австралийского правосудия. Естественно, рассмотрение ее жалобы заняло долгие годы.

После суда люсин бывший муж Леша Дудко с дочкой вернулись в Россию. Пилот захваченного Люсей вертолета переселился на острова Фиджи, где ему постоянно продолжают докучать журналисты и киношники. Люся вышла из тюрьмы досрочно-условно через 7 лет отсидки в 2006 г. О дальнейшей ее судьбе я ничего не читал. Такой вот ‘черт’ водился в тихом ИИЕиТовском омуте. При условии примерного поведения ее возлюбленный взломщик может откинуться из тюрьмы в 2013 г. в возрасте 71 года. Ждет ли она его трудно сказать.

При Устинове перебрался к нам в Москву руководитель ленинградского отделения ИИЕиТа Борис Игоревич Козлов (1931-2010). Он был историком техники и доморощенным философом. Жизнерадостный боевой офицер с подводной лодки, Козлов был шумным торопыгой, но близким по духу к Устинову. Директор сделал его одним из своих заместителей. После преждевременной кончины Никодима, Б.И.Козлов остался исполняющим обязанности директора и — по случаю выборов нового директора — расколол институт на две части. Как шутили в народе, борьба шла между Орлом и Козлом.

О Владимире Михайловиче Орле я уже рассказывал. Он был опытным управленцем с мощными связями в верхах Академии. Долго находясь на посту одного из замдиректоров ИИЕиТа, он подробно ознакомился со спецификой института. Козлов же полагал, что любые крепости можно брать нахрапом. За кратчайшее время на посту и.о. он сделал грубейшую кадровую ошибку, исправлять которую приходилось потом несчетные годы. Не разузнав что к чему, он пригласил в ИИЕиТ на должность ‘хозяйственного’ замдиректора Э.Г.Чечулина, сотрудника Политехнического музея, непревзойденного сутягу. Это стало понятным не сразу, но через какое-то время обнаружилось, что фигура Чечулина представляет для института сущее бедствие. Кстати, первой его жертвой оказался сам Б.И.Козлов.

Э.Г.Чечулин был человеком ошеломляющих способностей по части очковтирательства, кляуз и крючкотворства. Под флагом института он занимался частным бизнесом в своей фирме ‘Старград’, писал бесконечные жалобы на институт, сутяжничал, обрушивал на институт одну за другой прокурорские проверки, и судился из-за незаконного увольнения. Суд его восстанавливал из-за нарушения процедуры увольнения, и все начиналось сызнова.

Беда Б.И.Козлова заключалась в том, что он плохо ориентировался в обстановке. Как-то раз, чтобы вывести его в люди, будучи зам. главного редактора журнала ‘Природа’, я пригласил и.о.директора на юбилей журнала. Присутствовал тогдашний министр науки С.Г.Салтыков, главный редактор — Нобелевский лауреат — академик Н.Г.Басов, члены редколлегии. Мой гость — совершенно неизвестный в этих кругах — всех заговорил. Сам шутил — сам хохотал. Я не знал, куда деваться от стыда, но остановить его не мог.

Козлова боялись меньше Орла. И по точно той же самой причине, что и в случае с Устиновым, у него была серьезная поддержка внутри института. Два сотрудника — С.С.Демидов и В.С.Кирсанов — не поленились даже пойти хлопотать за него перед новым Президентом Академии Ю.С.Осиповым. На мой взгляд, это очень дурной тон ходить к начальству от лица коллектива, если тебя никто на это не уполномочивал. Но Сергей Сергеевич — историк математики — нашел возможность через университетских математиков получить аудиенцию у Президента-математика. Володя Кирсанов составил ему компанию в этом походе, и оба не скрывали, что горячо агитировали за Козлова. Похоже, правда, Президент ничего из этого беспредметного разговора не вынес.

Козлов имел хорошие шансы выиграть выборы в институте, если бы не выпестованный им самим Чечулин. Опытный в сомнительных коммерческих сделках, Чечулин заметил и с документами в руках доказал, что Козлов строит себе подмосковную дачу за счет института. Чечулин был на стороне Орла и предъявил Б.И.Козлову ультиматум: либо тот добровольно отзывает свою кандидатуру, либо — пойдет под суд за хищения. И.о.директора убедился, что его документально поймали с поличным и — на диво подавляющему большинству сотрудников института — без объяснения причин отозвал свою кандидатуру. Пробыв исполняющим обязанности директора год (1992-1993), Козлов вскоре вовсе покинул институт, перейдя на работу в Архив Академии. Таким образом, в 1993 г. на посту директора ИИЕиТ был утвержден В.М.Орел, оставаясь на нем в ‘лихие девяностые’ вплоть до 2004 г., когда его сменил А.В.Постников.

В.М.Орел предложил мне стать его заместителем по науке. Мы отлично понимали друг друга, и никаких возражений с моей стороны такое предложение не вызывало. Оставалось получить поддержку Ученого совета, но это было задачей не из легких. Я часто и осмысленно шел на компромиссы, но только не со своей совестью. Я старался никогда не изменять базовым принципам, а это многим не нравилось. Будучи еще при Микулинском председателем комиссии по публикациям, я отверг немало рукописей и заработал немало недоброжелателей. Против меня также выступало большинство сторонников Козлова, к свержению которого я приложил руку на правах зампредпрофкома.

В институте существовало три основных направления исследований: история естествознания, история техники и науковедение. Казалось бы, я был хорошо знаком со всеми тремя. В отделе истории естествознания я работал. С техникой и ее историей тесно соприкасался по работе в ИКИ. А большинство моих научных публикаций того времени были по существу науковедческими. Но неугомонные агитаторы против моей кандидатуры пугали и науковедов, и техников, что на посту замдиректора я не стану представлять их интересы, создав неоправданный перекос в сторону истории естествознания. Трудные наступили времена для недоброжелателей-критиканов: пугать моей фамилией и беспартийностью было уже не модно.

Между тем, четкая разъяснительная работа со стороны В.М.Орла сделала свое дело, и с небольшим перевесом на Ученом совете при тайном голосовании моя кандидатура была демократически утверждена. К несчастью, одной из моих первых обязанностей стало регулярное хождение в районную прокуратуру по жалобам Э.Г.Чечулина, который еще долго формально оставался вторым замдиректора ИИЕиТа.

Я проработал замдиректора недолго. Получив в 1995 г. приглашение на год в США, мы всей семьей уехали в Колорадо. В.М.Орел честно ждал моего возвращения. А моя преподавательская работа в США продлевалась и продлевалась. В конце концов меня формально оставили сотрудником института, но на мое место был избран А.В.Постников — как и я выпускник МИИГАиКа, но только Картографического факультета. Незадолго до назначения он защитил в МИИГАиКе диссертацию на степень доктора технических наук (я чуть было не стал его оппонентом).

Глава 27. В.В.Соболев и ‘самая приятная астрономическая компания‘

Советских физиков в ранге академика всегда насчитывалось не так уж и мало, тогда как звание действительного члена АН СССР по астрономии ценилось на вес золота. В мои зрелые годы среди астрономических академиков числились А.А.Михайлов (оппонент по моей докторской), президент Академии наук Армении В.А.Амбарцумян, президент Академии наук Грузии Е.К.Харадзе и В.В.Соболев из Ленинградского университета. Последний был наименее известным для непричастной к науке публики, что не мешало ему быть на деле лицом чрезвычайно влиятельным.

О Викторе Викторовиче Соболеве (1915-1999) сведения в энциклопедиях скудны. В 1938 г. окончил Ленинградский государственный университет (ЛГУ). Под влиянием молодого профессора ЛГУ В.А.Амбарцумяна интересы старшекурсника Соболева смещаются с чистой математики на теоретическую астрофизику. Он поступает в аспирантуру к Амбарцумяну и весной 1941 г. защищает кандидатскую диссертацию, оставаясь в университете на всю последующую жизнь — никаких совместительств нигде и никогда, на всем пути от ассистента кафедры до признанного мэтра.

Во время войны, освобожденный от призыва в армию по состоянию здоровья, Соболев живет в Елабуге, городке на Каме (где свела счеты с жизнью поэт Марина Ивановна Цветаева), и занимается, в числе прочего, задачами военного характера. Здесь он работает в одной комнатенке с такими выдающимися исследователями как физик В.А.Фок, математик В.И.Смирнов, В.А.Амбарцумян.

С 1948 г. — профессор ЛГУ, заведующий кафедрой астрофизики. Работы посвящены теоретической астрофизике, занимается физикой нестационарных звезд и теорией переноса излучения. Дал теорию свечения движущихся сред, с помощью которой установил физическое родство звезд-гигантов ранних и поздних спектральных классов. Заложил основы теории нестационарного поля излучения. Создал теорию контуров спектральных линий с учетом перераспределения по частотам. Член-корреспондент Академии наук с 1958 г. В 1981 г. никогда не работавший в системе Академии наук беспартийный профессор ЛГУ избирается действительным членом АН СССР — случай по тем временам из ряда вон выходящий. К 70-летию ему присваивают звание Героя Социалистического труда.

В 1973 г. возникает ОНСА — Объединенный научный совет по астрономии советской (потом Российской) Академии наук. Его первым председателем был В.А.Амбарцумян, а с 1987 г. эту должность занимает В.В.Соболев, т.е. формально — он лидер российской астрономии. Соболев добровольно взваливает на себя это бремя и оказывается на высоте положения.

В.В., человек по натуре властный, никогда не выставлял себя напоказ, даже совсем наоборот — держался в тени. Он обладал несколькими ярко-индивидуальными чертами. Прежде всего, фантастической памятью, которая позволяла регулярно страшить собеседников, ловя их на фактических неточностях. Он горазд был ошарашить тебя неожиданным вопросом. Я рассказываю о талантах Я.С.Яцкива. А Соболев спрашивает: на сколько лет Яцкив моложе вас? Я теряюсь, не помню. Оказывается, В.В. в точности помнит и его, и мой год рождения. Это было невероятно.

В.В. отличался немногословностью, граничащей с сухостью. Вдумчивостью и неспешностью в принятии решений. Целеустремленностью в доведении принятых решений до реализации. Едким злословием. Он любил находиться в окружении привлекательных и умных женщин, но никогда не был женат. Любил ездить на велосипеде и страстно болел за ленинградскую футбольную команду ‘Зенит’. Очень любил путешествовать, но ни разу в жизни не был заграницей. Бурчал: ‘Ходить в райком партии за характеристикой — не для меня’. Прекрасно знал отечественную историю и литературу. Помнил наизусть чуть ли ни всего Пушкина, много из Лермонтова, Тютчева, Блока. Уважение Соболева можно было снискать, только выдержав у него неформальный экзамен по истории и литературе.

В.В.Соболев был очень критичен ко многому из того, что наблюдал вокруг. ‘Как это может быть, — рассуждал он. — В Университете работает А.А.Собчак. Никто лучше нас не знает его деловых качеств. И никто не предлагает его в ректоры. Я не могу представить себе, чтобы его избрали по конкурсу ректором ЛГУ. Наряду с этим горожане, которые судят о нем лишь по красивым речам, доверяют Собчаку неограниченную власть над городом, тогда как городское хозяйство намного сложнее и запущеннее университетского. Где логика? Человек не должен избираться наверх, перепрыгивая через ступеньки. Он должен доказывать свою состоятельность на промежуточных уровнях’.

В.В. был большим ригористом в отношении языка. Он неуклонно боролся за чистоту и точность речи. К.В.Холщевников вспоминает, например, что он считал неграмотным название факультета ‘Прикладная математика и процессы управления’. Настаивал, что прикладная математика — это наука, а процессы управления — это объект науки. Считал неправильным оборот ‘телескоп с диаметром зеркала 2 метра’, правильно — ‘телескоп с зеркалом диаметра 2 метра’.

Ленинградские астрономы группировались в трех основных центрах — Пулковской обсерватории, Ленинградском университете и Институте теоретической астрономии. Перед войной в годы сталинского ‘большого террора’ Пулковская обсерватория была полностью обескровлена, в то время как университет, где учился Соболев, пострадал меньше. Главным астрономом в университете был В.А.Амбарцумян, который покинул его в 1948 г. во имя работы в формирующейся Академии наук Армении, передав кафедру астрофизики Соболеву. Всю жизнь Соболев оставался предан Амбарцумяну и пользовался его неограниченной поддержкой. Влияние Соболева на Амбарцумяна тоже было сильным и, часто, продуктивным.

Ученик Соболева В.В.Иванов описывает характер взаимодействия академика с бюрократическими инстанциями: ‘Вся обширная научно-организационная деятельность ВВ осуществлялась им путем писания бумаг и раздачи поручений хорошо лично ему знакомым людям. Сам ВВ по инстанциям не то что не бегал — никогда не ходил. В Москве в Министерстве он не был ни разу. На приеме у ректора университета за полвека работы в нем он побывал, кажется, всего дважды. ‘Толково составленная деловая бумага, требующая ответа в письменном виде, на порядок действеннее, чем визиты и устные согласования’ — это был его принцип. И еще: ‘В делах, требующих соблюдения четко установленных правил, таких, например, как защита диссертации, надо скрупулезно соблюдать все формальности. Тогда сбоев не будет’. Можно сказать — ВВ был идеально законопослушным. Он внимательнейшим образом изучал разные правила, инструкции и прочие бюрократические установления и требовал того же от своих сотрудников (чем порой сильно им досаждал). При этом он неизменно находил в подобных документах слабые места и умело ими пользовался, чтобы, ничего не нарушая, все же добиться желаемого результата. Он бил бюрократов их же собственным оружием, которым владел в совершенстве’.

В отстаивании собственных взглядов Соболев проявлял большое упорство, хотя всегда готов был выслушать оппонента и, если надо, не чурался корректировать свои решения. Как-то мы крупно сцепились по поводу докторской защиты Казимира Клеофасовича Лавриновича (1941-2002). Казимир Клеофасович был выпускником ЛГУ (1964) и аспирантом кафедры небесной механики ЛГУ (1966-1969). Потом преподавал астрономию и математику в Калининградском университете. Калининград — бывший восточно-прусский Кенигсберг — был домом величайшего немецкого астронома XIX века Бесселя. Лавринович посвятил Бесселю и Пулковской обсерватории несколько блестящих публикаций, написал книгу о Бесселе, вышедшую в 1989 г. в серии научных биографий под моей редакцией (кстати, переведенную в Базеле на немецкий язык), и созрел для защиты докторской. Соболев упорствовал в нежелании брать ее в свой диссертационный совет в ЛГУ.

В несколько заходов мы обсуждали с ним проклятую проблему защиты диссертаций по истории науки, и в конце концов Соболев отступил. При условии, что я войду разовым членом на эту защиту в его совет и выступлю с развернутым отзывом, в котором объясню, почему историк астрономии Лавринович заслуживает звания доктора физико-математических, а не каких-нибудь гуманитарных наук. Защита К.К.Лавриновичем диссертации на тему ‘Бесселева реформа практической астрономии и истоки Пулковской астрометрической школы’ в 1991 г. прошла на ура без сучка и задоринки. Невосполнимой потерей для истории науки оказалось то, что через одиннадцать лет больное сердце К.К. преждевременно свело его в могилу. Но книга о Бесселе и его другие публикации останутся служить людям надолго. Благодаря введенному Лавриновичем в оборот богатому фактическому материалу они не устаревают.

Очень важным аспектом своей деятельности Соболев считал преподавание астрономии на всех уровнях — и в университете, и в педвузе, и в школе. С 1973 г. он бессменно возглавлял орган, который назывался СПАК — Совет по подготовке астрономических кадров (создан в 1968 г.). В узком кругу посвященных В.В. расшифровывал это сокращение как ‘самая приятная астрономическая компания’. На почве СПАК мы с ним и познакомились в Пензе через Эльму Суреновну Парсамян (род. в 1929 г.).

С годами я заслужил доверие Соболева. Я стал первым заместителем председателя СПАК, руководителем секции СПАК по школьной астрономии и организатором нескольких ежегодных совещаний СПАК (места для которых намечал сам В.В. — Иваново, Звенигород…). Есть замечательная фотография с конференции СПАК в Ленинграде, куда я захватил с собой маленькую Ксюшу. Ксения красуется в первом ряду участников рядом с В.А.Амбарцумяном и его женой Верой Федоровной.

Все места, которые выбирал В.В.Соболев для ежегодных совещаний СПАК, служили базой для впечатляющих познавательных экскурсий. Это было обязательным условием. Из Пензы мы добирались до лермонтовского музея-заповедника в усадьбе ‘Тарханы’. Из Вологды ездили в Кирилло-Белозерский и Ферапонтов монастыри. Из Звенигорода — на Бородинское поле.

Самой большой головоломкой, которую я тщился разрешить под эгидой Соболева, было место курса астрономии в средней школе. Я употребляю слово тщился, поскольку на поверку оказалось, что для этой цели надо вступить в единоборство с громоздким неповоротливым консервативным бюрократическим механизмом: Министерством просвещения, Министерством высшего и среднего специального образования, Академией педагогических наук с ее многочисленными педагогическими НИИ (ныне Академия образования).

Трудности проблемы астрономии в школе лежат на поверхности. Чтобы иметь полную зарплату, учитель обязан вырабатывать определенное количество часов. Но астрономия — один час в неделю в выпускном классе — близко не дает такой возможности. Остается навязать вести астрономию учителю иного профиля, которому это, скорее всего, не нравится.

В лучшем сценарии уроки астрономии отдают на откуп учителям физики. Но физика в выпускном классе чрезвычайно важна, особенно для тех, кто собирается поступать в ВУЗ со сдачей вступительного экзамена по физике. Астрономия же — совсем не важна. Да и интерес к ней в выпускном классе, как правило, уже угас: мальчишки больше интересуются девчонками, и наоборот. Результат: учителя физики используют один астрономический урок в неделю в интересах физики и в аттестате зрелости дублируют по астрономии ту же оценку, что и по физике. Это секрет полишинеля.

И это все в лучшем сценарии. Известны прецеденты, когда астрономию даже в городских школах вели преподаватели физкультуры. Что уж тут говорить о малоформатных сельских школах, где все проблемы намного острее. Сказанное вело педагогических авторитетов к неизбежному желанию вовсе исключить астрономию из программы средней школы как отдельный предмет. Для астрономического сообщества такое решение смерти подобно. Нет астрономии в школе — нет астрономии в педагогических ВУЗах. Нет астрономии в педвузах — не надо готовить астрономов в нескольких университетах, поскольку для чисто научной работы их требуется мизерно мало. Невелико количество студентов — нет естественного отбора наиболее способных для творческой деятельности. Короче, заколдованный круг.

Главную ошибку в преподавании астрономии в школе я усматривал в неуемном желании осовременить курс путем насыщения его возможно большим объемом астрофизики. Это лишь усугубляло положение, подчеркивая близость астрономии и физики и серьезно ослабляя позиции собственно астрономии. По моему разумению, надо было бы отказаться от отдельного предмета астрономии в выпускном классе и переместить его куда-то между пятым и седьмым классами. При этом сделав курс преимущественно описательным с упором на мировоззренческое значение астрономии (включая ее историю), космические полеты, результаты изучения планет, общее строение Вселенной и т.д. Короче, следуя в основном тому плану, который я реализовал в книге ‘Извечные тайны неба’, где рассказал обо всей астрономии, не прибегая ни к единой формуле.

При изложенном подходе в педвузах можно было бы постепенно вводить сдвоенные специализации, например, ‘математика и астрономия’, ‘география и астрономия’, что решило бы проблему педагогической нагрузки в школах.

Мои идеи, к несчастью, не находили отклика среди астрономов-педагогов, которые продолжали судорожно цепляться за выпускной класс и еще больше перегружать курс школьной астрономии физическим материалом. При жизни В.В.Соболева и активности СПАКа астрономия в школе дышала на ладан, но еще кое-как существовала. Позднее произошло полное изгнание астрономии как отдельного школьного предмета. Сегодня она целиком поглощена физикой, и это, на мой взгляд, серьезнейшая ошибка отечественной педагогики.

Поведение лидеров отечественного образования — страны, осуществившей прорыв в Космос — напоминает мне басню Крылова ‘Свинья под дубом’. Развитие астрономии в России и СССР, начиная с создания Пулковской обсерватории (‘астрономической столицы мира’) и пионерских работ Циолковского, стало корнями могучего дуба. Без таких корней не было бы ни С.П.Королева, ни В.П.Глушко, ни многих других энтузиастов-первооткрывателей. Не было бы постройки крупнейшего в мире оптического телескопа. Не было бы прорыва на мировой уровень отечественной космологии. Теперь корни этого дуба подточены настолько, что у отечественной астрономии не видно ясного будущего. Был бы рад, если бы такой взгляд оказался заблуждением.

Моя тесная связь с Соболевым не ограничивалась СПАКом. Вершить делами в Москве, находясь в Ленинграде, отнюдь непросто. Естественно, что ленинградцу Соболеву требовалось в Москве неформальное доверенное лицо: достаточно молодой и мобильный человек близких взглядов, который бы широко знал астрономический мир, мог бы держать шефа в курсе текущих событий и справляться с его поручениями на министерском и других бюрократических уровнях (помните, как констатировал Сева Иванов, шеф руководил путем писания бумаг и раздачи поручений близким к нему людям). Это была, разумеется, не моя инициатива, но история как бы повторилась. В молодости я был помощником Е.Ф.Рязанова — ‘посла по особым поручениям’ С.П.Королева. Теперь я сам оказался ‘послом по особым поручениям’ при академике В.В.Соболеве.

Бывали случаи, когда Соболев по несколько раз в неделю звонил мне в Москву из Ленинграда. Не упускал случая заглянуть в наш дом с визитом, приезжая в Москву на общие собрания Академии, тем более, что от Московского Дома Ученых до нашей квартиры на улице Рылеева было три минуты пешком. Мы проводили с ним время в поездках по памятным историческим и литературным местам Подмосковья. Вместе ходили в гости к общим знакомым (Л.Н.Радлова). Он брал меня с собой на ‘экскурсии’ в знаменитую привилегированную столовую Академии для академиков и их гостей на Ленинском проспекте.

В новелле ‘Глядя на Лысенко’ эта потаенная столовая в ироническом ключе описана И.С.Шкловским: ‘Столовая Академии наук находится на Ленинском проспекте, почти точно напротив универмага ‘Москва’. Вывески на ней нет, только на массивной стеклянной двери приклеена небольшая бумажка с надписью ‘Ателье — налево’. И действительно, за углом, уже на улице Губкина находится какое-то ателье. Бумажка наклеена, по-видимому, для того, чтобы непосвященные посетители случайно туда не забредали — ведь потом таких посетителей надо не вполне деликатно выпроваживать’, и так далее.

Для ряда поездок Соболеву удавалось отыскивать экзотические маршруты, о которых я не мог даже подозревать. Так, однажды вместе с Амбарцумяном мы посетили усадьбу князей Вяземских Остафьево Подольского района Московской области. В этом живописном месте бывали Пушкин, Жуковский, Гоголь. Николай Михайлович Карамзин написал здесь семь томов ‘Истории Государства Российского’. Роскошное ‘дворянское гнездо’.

С 1807 по 1861 гг. усадьбой Остафьево в 8 км к югу от Москвы владел поэт Петр Андреевич Вяземский. Попав за вольнодумство в 1821 г. в опалу, П.А.Вяземский постоянно жил с семьей в Остафьеве под надзором полиции. Усадьба становится местом встреч и средоточием духовной жизни для многих московских интеллектуалов. Кроме упомянутых выше, здесь бывали такие выдающиеся личности эпохи как Е.А.Боратынский, А.И.Тургенев, В.Л.Пушкин, К.Н.Батюшков, В.К.Кюхельбекер, А.С.Грибоедов, Д.В.Давыдов, Адам Мицкевич. Остафьево нарекли ‘Русским Парнасом’.

Любитель автобусных прогулок, я объездил десятки подмосковных усадеб и монастырей, особенно подле Вереи и Рузы. Подавляющее большинство из них в советское время стояли в руинах. В отличие от многих других Остафьево после революции не было разорено. При советской власти усадьба была обращена в высокопоставленный дом отдыха хозяйственного управления Совмина и прилично содержалась. Возрожденное усилиями Государственного музея Пушкина на углу Пречистенки и Хрущевского переулка (ГМП) в самом начале 1990-х гг. как филиал ГМП, теперь Остафьево превратилось в самостоятельный музей федерального значения. До Соболева я ничего не слышал об Остафьеве, и академик был чрезвычайно горд собой. Что там Амбарцумян, коли он сумел перещеголять литературно-историческим кругозором коренного москвича с неплохим знанием Подмосковья.

Разумеется, я был не единственным доверенным лицом В.В.Соболева в Москве. Так, его учеником по Ленинградскому университету был не кто иной как директор нового Института астрономии РАН академик Александр Алексеевич Боярчук. Но Боярчук был ‘тяжелой артиллерией’ для экстренных случаев. Не станешь же беспокоить академика улаживанием текущих дел в Министерстве высшего и среднего специального образования просьбами принять участие в их совещаниях или желанием достать французский перевод книги самого Соболева, выпущенный издательством ‘Мир’. Боярчук нагружался поручениями только по ‘великим’ проблемам. Я занимался рутинной повседневностью.

Как я уже сказал, Соболев уделял много внимания подготовке астрономических кадров. Он задумывался над оптимальным размещением по стране сети диссертационных советов ВАКа, номенклатурой астрономических специализаций. От него я набрался многих специфических бюрократических знаний. Он целиком разделял мое убеждение во вредоносности исключения астрономии из программы средней школы и совокупления ее с физикой. При жизни Соболева судьба астрономии в школе оставалась под его надежной защитой. Астрономию изгнали из школы лишь совсем недавно.

Самым значительным из наших совместных предприятий было участие В.В.Соболева в издании отечественной истории астрономии. Дело было тягомотное и трудоемкое. В Академии наук Украины существовал ЦИПИН — ценное исследовательское учреждение сродни московскому ИИЕиТу: ЦИПИН расшифровывается как Центр исследований научно-технического потенциала и истории науки (ныне имени науковеда Г.М.Доброва). В ЦИПИНе работала исключительно активная и пробивная историк астрономии Ирина Дмитриевна Зосимович. Ее замысел был прекрасен — по примеру выпущенной некогда в Киеве истории математики издать многотомную историю отечественной астрономии. Однако она хотела сделать это в кратчайший срок и, не затрачивая больших усилий, на базе уже имеющихся в наличности авторов.

В Киеве действительно было подготовлено и издано несколько очень полезных книг и справочников по истории науки. Так, в области астрономии существовал биографический справочник ‘Астрономы’, составленный И.Г.Колчинским, А.А.Корсунь и М.Г.Родригесом (Киев, Наукова думка, издание второе, переработанное и дополненное, 1986). Но план И.Д.Зосимович, отталкивавшейся не от смысла работы, а от наличных авторов, был чудовищным — типичным ‘дамским рукоделием’.

Я публично сравнивал его с портретом, написанным многими художниками, которые не ведают о фрагментах, нарисованных соседями, и малюют разные части лица в разном масштабе. Каждый фрагмент сам по себе не содержит ничего дурного. Но все, соединенное под одной обложкой, стало бы ‘кривым зеркалом’ — карикатурой на историю отечественной астрономии с удручающими диспропорциями.

Здесь надлежит сделать краткое отступление об общем положении дел в советской истории астрономии. Когда я появился в этой области, то обнаружил, что в ней безраздельно хозяйничают три суперактивных ‘рукодельницы’ — Алина Иосифовна Еремеева в Москве, Нина Ивановна Невская в Ленинграде и Ирина Дмитриевна Зосимович в Киеве. Поначалу мне и в голову не приходило как-то вмешиваться в их деятельность. Пусть делают, что хотят. Однако быстро выяснилось, что политика невмешательства чревата дискредитацией меня самого как нового лидера истории астрономии ИИЕиТа.

Еремеева (в соавторстве с мужем Ф.А.Цициным) написала учебник истории астрономии (издательство МГУ, 1989). Ну и слава Богу, какое мне до этого дело? Алина успешно объехала ИИЕиТ на ‘кривой козе’, прорецензировав рукопись, например, у такого ‘мощного’ специализированного эксперта по истории астрономии как кафедра астрономии и геодезии Уральского государственного университета (где вообще не было историков астрономии). Ну и что? А то, что на фоне огромного количества зачастую малозначительных деталей, в учебнике не оказалось никакого стержня. Достаточно сказать, например, что в этом курсе не нашлось ни единой строчки, чтобы рассказать об ‘астрономической столице мира’ — Пулковской обсерватории. Это уму человеческому непостижимо, но это произошло! Вот тебе и невмешательство! Спрашивается, куда же смотрел головной институт Академии наук по данной проблематике? Зачем мы вообще существуем, если нас можно полностью игнорировать? А.И., естественно, мотивировала это тем, что к ней в ИИЕиТе со времени директора Кедрова относятся необъективно.

Я касаюсь тяжкой философской дилеммы. С одной стороны, научное сообщество в каждой конкретной области должно уметь оборонять себя от халтуры, любительского нигилизма и непрофессионализма. С другой стороны, право вето со стороны корифеев на неугодные публикации порой чревато монополизмом и запретом на новые прогрессивные идеи. Это легко может стать тормозом научного прогресса. И никто не ведает, где кроется золотая середина. К слову, сегодня в Академии наук существует комиссия по борьбе с лженаукой при участии моего друга Ю.Н.Ефремова. Не скрою, что ее деятельность тоже подвергается критике.

Наученный горьким опытом, я вник в планы И.Д.Зосимович и ужаснулся. Однако бороться с этими планами было нелегко. Ловкий царедворец, Ирина Дмитриевна ‘обворожила’ пожилого Амбарцумяна и прикрылась его громким именем. Не глядя и не вникая, тот согласился предстать ответственным редактором издания, т.е. прикрыл проект от любой возможной критики. Убедить И.Д.Зосимович в необходимости корректировки проекта тоже было невозможно, поскольку она поспешила раздать заказы на статьи направо и налево. Ликвидировать эти заказы можно было только ‘ликвидацией’ самой И.Д.Зосимович как зам. ответственного редактора.

Надо полагать, что приглашение стать ответственным редактором большого издания было тогда для Амбарцумяна весьма кстати. На склоне лет он не имел возможности уделять достаточного внимания науке, поскольку глубже и глубже втягивался в политические перипетии, связанные с конфликтными событиями между Арменией и Азербайджаном. Кроме того, он оставался бессменным Президентом Армянской Академии наук. Выход же многотомника под его редакцией, по его разумению, подчеркивал бы, что он вовсе не отошел от научных проблем. Разбираться же в сути происходящего у него не было ни времени, ни желания, ни возможностей, поскольку историком науки он никогда не был.

В.В.Соболев оказался единственным в стране человеком, кто решился объяснить неприкасаемому Виктору Амазасповичу ущербность проекта и убедил своего учителя отказаться от использования его имени в сомнительных целях. Вместо Амбарцумяна, руководство проектом Соболев принял на себя, и мы двинулись с ним вместе, отталкиваясь уже не от готовых авторов, а от содержания работы по существу. По требованию Соболева мне пришлось написать своего рода ‘камертонную’ статью, которая отчасти задавала тональность для других авторов. Мы поставили целью привнести в историю астрономии социальные ноты, т.е. приблизиться к тому, что теперь на профессиональном языке называется социальной историей науки. Впрочем, это удалось сделать лишь в малой степени.

Беспримерная целеустремленность и упорство В.В.Соболева позволили довести начатое дело до публикации в самые трудные для российской науки годы. Однотомник ‘История астрономии в России и СССР’ увидел свет уже после кончины его титульного редактора.

В.В.Соболев скончался после длительной болезни 7 января 1999 г. в возрасте 84 лет. Книга, о которой речь, была посвящена 275-летнему юбилею Академии Наук и увидела свет в середине 1999 г. В этом однотомнике помещена моя глава (совместно с покойным ленинградцем И.Н.Мининым) ‘Физика солнечной системы’ (стр.133-166). К моменту выхода книги я уже три с половиной года преподавал в США, однако поддерживал связь с В.В. по телефону. Он был работоспособен до самого конца. Помянем его добрым словом. Другого такого широко эрудированного и деятельного астронома в России я уже больше не встречу. Именем В.В.Соболева назван Астрономический институт Матмеха Санкт-Петербургского Государственного Университета (сокращенно НИАИ СПбГУ).

Ушли годы. Сменилось поколение российских академиков-астрономов. Сегодня среди них Александр Алексеевич Боярчук, Юрий Николаевич Парийский, Николай Семенович Кардашев, недавно скончавшийся Алексей Максимович Фридман, Дмитрий Александрович Варшалович, Анатолий Михайлович Черепащук. Не могу похвалиться, что кто-то из них мой близкий друг, но во всяком случае с каждым из них (кроме Варшаловича) я профессионально хорошо знаком. Мы — коллеги, и если возникнут вопросы, могу обращаться к ним за пониманием и поддержкой. И, тем не менее, с ностальгией вспоминаю былые времена, когда в телефонной трубке, не называя себя, слышался глуховатый голос ‘старшего товарища’ В.В. — как поживаете? В научном смысле наши чисто астрономические интересы не пересекались, мы не имели с ним ничего общего и, тем не менее, он был для меня одним из самых дельных и вдумчивых астрономических менторов.

Глава 28. Депутат. Замдиректора ИИЕиТа

Вы помните, я несколько месяцев занимался приведением в порядок не только собственной квартиры, но и всего нашего обветшавшего дореволюционного дома No 23 по улице Рылеева. Соседи, не таясь, благодарили меня за внезапно появившуюся на верхних этажах воду, починку стоявшего на вечном приколе лифта, улучшение отопления квартир зимой. Во всех бытовых передрягах по поводу ремонта своей квартиры и всего дома я настолько поднаторел, что, как ‘крепкий хозяйственник’, принял всерьез идею соседей и давней научной коллеги К.Б.Шингаревой баллотироваться в депутаты Ленинского районного совета города Москвы. После радикальных преобразований в Москве, начатых в ту пору первым секретарем горкома КПСС Б.Н.Ельциным, избрание в депутаты уже не казалось иллюзорной фантастикой. (Борис Николаевич заступил на пост московского партийного лидера в декабре 1985 г. и в 1986-88 гг., до полного разрыва с М.С.Горбачевым, избирался кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС).

Ельцин долго носился с глубоко порочной идеей выселения коренных москвичей из коммунальных квартир центра города на задворки и обращения старых жилых зданий в молодежные кооперативы таким образом, чтобы энергичная молодежь своими руками могла бы их капитально отремонтировать. Наш дом был очевидным кандидатом на подобную экспроприацию, и конкретно для нас это означало бы отселение к черту на рога куда-нибудь в Бубенцово-Жопино. Положение районного депутата, думалось, давало возможность быть, как минимум, в курсе происходящего и хоть как-то влиять на свое будущее в историческом центре города.

Выдвижение кандидатов в депутаты происходило на общих собраниях трудовых коллективов. Ведущую роль в противодействии кандидатам от КПСС играла только-только сформированная партия ‘Демократическая Россия’. Ее активисты подыскивали демократически настроенных кандидатов-некоммунистов и выдвигали их через предприятия с либерально настроенными руководителями. Меня, например, нашли неведомые мне сотрудники Всесоюзной книжной палаты, расположенной в начале Метростроевской улицы (Остоженки), а выдвинуло общее собрание авиамоторного завода ‘Союз’ (дом 2/4 по Лужнецкой набережной за стадионом в Лужниках), который я посетил тогда первый и последний раз в жизни.

Если не путаю, в городе — до реорганизации первым мэром Москвы Г.Х.Поповым (распоряжение от 10 июля 1991 г. ‘Об образовании административных округов в г. Москве’, по которому город был разделен по странам света на 10 административных округов) — насчитывалось тридцать три района. Тринадцать из них составляли внутреннюю зону и сходились узкими клиньями в центре города. Каждый район на своей территории проводил собственную политику чистки улиц, вывоза мусора, организации торговли, ремонта подземных коммуникаций. В итоге ситуация в центре Москвы напоминала послевоенную Германию с ее оккупационными зонами, управляемыми разными несогласованными властями: одна сторона улицы по границе района могла быть чистой, другая — грязной и обледенелой. И так далее в том же духе.

Ленинский район, куда мы перебрались с Юго-Запада, занимал именно такой узкий клин в центре города. Он был в Москве одним из самых небольших по численности населения и одним из самых элитных по расположенным на его территории организациям. Здесь располагались Кремль, Красная площадь с ГУМом, кремлевская поликлиника и больница, Центральный стадион в Лужниках, военная общевойсковая академия им. Фрунзе, Музей изобразительных искусств им. Пушкина, открытый плавательный бассейн на месте храма Христа Спасителя, Институт иностранных языков им. Мориса Тореза, Медицинская академия им. Сеченова, Дворец молодежи на Комсомольском проспекте, центральные архивы, многочисленные посольства, Всесоюзная книжная палата и многие другие учреждения общегосударственного значения. Число производственных предприятий в районе было незначительным.

В районный совет предстояло избрать 150 депутатов. Из-за сравнительно малочисленного населения избирательные округа тоже были невелики — около тысячи избирателей в каждом. Я наметил для себя округ No 25 по соседству с собственным домом, включавший всего четыре здания: две 16-этажных новых кирпичных башни и два старых дореволюционных дома с плотно заселенными коммуналками.

Среди потенциальных избирателей в двух башнях-новостройках моего округа жил ряд людей с громкими именами. Из тех, с кем разговаривал и кого особенно хорошо запомнил — актриса Театра на Таганке, заслуженная артистка России, взрывная Инна Ульянова (разведенная жена литератора Хоботова из ‘Покровских ворот’), ‘космический’ художник Андрей Соколов (соавтор многих картин космонавта А.А.Леонова), некогда прославленный чемпион по прыжкам в высоту Валерий Брумель, обратившийся к драматургии, актер Александр Стриженов (младший) с женой — тоже актрисой. Борьба на выборах предстояла нешуточная. По округу No 25 было зарегистрировано шесть кандидатов. После первого тура остались двое: я и энергичный парень — иногородний студент МГУ. Его шумно поддерживали и продвигали университетские сокурсники.

Кира Шингарева, большое ей спасибо, не бросила меня одного на произвол судьбы и принимала деятельное участие в избирательной кампании. Мы вместе обходили квартиры, и ее появление — немолодой, но обаятельной и располагающей к себе женщины — было большим подспорьем в агитации за мое избрание. Поддержку оказал ИИЕиТ — с разрешения начальства мне размножали информационные листовки.

Долго ли, коротко ли — я выиграл выборы и в апреле 1990 г. получил желаемое удостоверение депутата Ленинского районного совета города Москвы сроком на пять лет. Эта деятельность отнимала уйму времени и оставила по себе, в основном, дурные воспоминания. Депутатский корпус был разнородным. Среди лидеров — первый секретарь Ленинского райкома партии Владимир Николаевич Сеньков, второй секретарь — Александр Александрович Куваев (в последующем, до своего внезапного грехопадения, депутат Госдумы и правая рука лидера коммунистов Зюганова), генерал-майор Виктор Дмитриевич Рябчук (доктор военных наук, начальник кафедры управления войсками и службы штабов Военной академии им. Фрунзе, автор монографии ‘Психология решения командира’), бывший директор Музыкального училища (техникума) имени Гнесиных — Евгений Георгиевич Мухин, зять композитора Тихона Хренникова — журналист Игорь Евгеньевич Кокарев. В составе райсовета были директор стадиона в Лужниках (Алешин) и директор ГУМа (Сорокин). Много было сотрудников коммунальных служб района, офицеров, милиционеров и сотрудников спецслужб, врачей, учителей. Попадались журналисты и другие интеллектуалы. Примерно поровну райсовет делился на, условно говоря, консерваторов и только-только поднявших тогда голову крикунов-демократов. В дальнейшем такого рода деятелей клеймили прозвищем демшиза.

Почему работа в совете оставила у меня нехорошие воспоминания? Прежде всего, беспредметной говорильней. Люди, молчавшие десятилетиями, должны были показать себя, выговориться, и никто не мог остановить их словоизвержения. В силу неопытности части депутатов в практических делах, многие обсуждавшиеся предложения были совершенно вздорными.

Характерный случай связан с общежитием Института иностранных языков им. Мориса Тореза. Это учебное заведение десятилетиями страдало от отсутствия жилья для студентов и аспирантов. Наконец, было получено финансирование и участок земли подле учебного корпуса. Ко времени моего депутатства, общежитие как раз было введено в строй. Депутаты-демократы требовали немедленно изъять его и отдать под квартиры очередникам района.

Это был полный бред, ибо внутренняя переделка общежития под отдельные квартиры была намного дороже, чем строительство нового здания. Я уж не говорю о том, что студенты — тоже люди и заслуживают жизни в нормальных условиях. Но бороться с популистским лозунгом демшизы ‘поделить и раздать’ было очень трудно.

Я вошел в состав комиссии по перспективам развития района. Горячо обсуждали, как поступить с открытым бассейном на месте храма Христа Спасителя. Архитектор А.А.Клименко предлагал воспроизвести силуэт храма в виде ажурной металлической конструкции. Мыслей, что храм можно полностью воссоздать, тогда еще ни у кого на нашем уровне не возникало. Обсуждали, куда и как расселять коммунальные квартиры. Бурно обсуждались различные проекты приватизации жилья, внесенные в Моссовет: за плату или безвозмездно.

По насущным делам района мне приходилось встречаться с лидерами общегородского масштаба. Однажды к нам на встречу с узкой группой депутатов-демократов наведался тогдашний мэр города Г.Х.Попов. Это было для меня очень странным, но он произвел впечатление человека далекого от повседневности, этакого кабинетного анахорета. Сегодня я знаю, что Гавриила Харитоновича волновали глобальные общефилософские проблемы: роспуск ООН и ее переформирование, мировое правительство, международный контроль над всеми богатствами недр. Попов считал, что ‘должны быть установлены жесткие предельные нормативы рождаемости с учетом уровня производительности и размеров накопленного каждой страной богатства. Пора выйти из тупика, на который указывал еще Мальтус: нельзя, чтобы быстрее всех плодились нищие’. По его мнению, ‘перспективным представляется генетический контроль еще на стадии зародыша и тем самым постоянная очистка генофонда человечества’.

За короткое время на посту городского головы Г.Х.Попов успел принять не так уж много значимых решений. Одно из них, на мой взгляд, новое двухуровневое административное членение Москвы — с десятью административными округами (префектурами) и, внутри них, 123 районными управами. (Насколько я понимаю, он взял за образец административное устройство Парижа). Другое мудрое решение — добровольная отставка с поста, который был явно не по Сеньке шапка. Заместитель Попова — Юрий Михайлович Лужков (род. в 1936 г.) — был гораздо лучше приспособлен, чтобы с 6 июня 1992 г. по указу президента Ельцина возглавить беспокойное хозяйство Москвы. В дальнейшем он избирался на этот пост четыре раза (1996, 1999, 2003, 2007) и, обозначив целую эпоху в истории столицы, усидел на своем месте 18 лет до 2010 г.

В очень узкой группе из трех депутатов мне довелось накоротке общаться с креатурой Г.Х.Попова — префектом Центрального административного округа столицы Александром Ильичем Музыкантским (род. в 1941 г.). Насколько я могу упомнить, он начинал как прикладной математик, кандидат технических наук, руководитель избирательной кампании Г.Х.Попова на пост московского градоначальника. В связи с успехом проведенной кампании он и получил свой ответственный пост. Но выглядел на нем неубедительно. В ходе нашего разговора то и дело казалось, что префект как сомнамбула не в состоянии понять, о чем речь. Музыкантский получил от города добротную квартиру в капитально отремонтированном дореволюционном доме в моем депутатском округе.

В январе 2000 г. Ю.М.Лужков без шума убрал Музыкантского с хлопотной должности префекта и назначил министром Правительства Москвы по вопросам информации и общественно-политическим связям. С 2004 г. А.И.Музыкантский — профессор, заведующий кафедрой информационного обеспечения внешней политики России на факультете мировой политики МГУ. Похоже, он вписался в галерею ‘ученых’ корифеев типа заслуженного юриста Российской Федерации, доктора философских наук В.В.Жириновского и доктора философских наук Г.А.Зюганова. В сентябре 2009 г. карьера Александра Ильича совершила очередной кульбит. Никогда не замеченный в правозащитной деятельности, А.И.Музыкантский был избран Мосгордумой Уполномоченным по правам человека по Москве.

Гораздо более благоприятное впечатление произвел на меня один из лидеров тогдашнего Моссовета Николай Николаевич Гончар (род. в 1946 г.). В прошлом секретарь Бауманского райкома КПСС и председатель Бауманского райисполкома Москвы, он безо всяких шпаргалок ориентировался в хозяйственных нуждах города и был склонен к вдумчивым и взвешенным решениям. Он явно не был политически-ангажированным болтуном. Обсуждения с ним отличались конструктивным настроем. В декабре 1993 г. (после роспуска Ельциным Моссовета) Гончар стал депутатом Совета Федерации от Москвы, где возглавил Комитет по бюджету, банкам и финансам.

В недрах нашей райсоветовской комиссии по перспективам развития частенько муссировалась проблема ‘золотого треугольника’ — узкой территории между Остоженкой и Кропоткинской (ныне Пречистенской) набережной Москвы-реки с вершиной у метро ‘Кропоткинская’ и короткой стороной вдоль Садового кольца. Снос храма Христа Спасителя (5 декабря 1931 г.) расчистил место для строительства ‘не знающего себе равных в мире’ Дворца Советов. От Дворца Советов вдоль Москвы-реки должны были прорубить широченную лучевую магистраль с ультрасовременными архитектурными шедеврами.

Эту часть проекта решено было осуществлять после завершения строительства Дворца Советов, и территорию под нее как бы законсервировали. Здесь ничего не ремонтировали, не реконструировали и практически ничего не строили. В итоге ‘золотой треугольник’ на полстолетия остался почти в предреволюционном состоянии: ветхие, зачастую деревянные, строения, не имеющие исторической ценности. В центре города это была единственная значительная территория, годная для массовой элитной застройки. Тем самым, это был лакомый лоскут земли, причем не только в Ленинском районе, но и в целом городе.

В дальнейшем именно в этой лакомой части Москвы — в Молочном переулке, дом 6 — обнаружилось сверхэлитное жилье министра обороны А.Э.Сердюкова (министр с 2007 по 2012). Когда в 2012 г. на фоне грандиозного скандала с мошенничеством в ‘Оборонсервисе’ ему пришлось уйти в отставку, выяснилось, что в той же новостройке находится и роскошная многокомнатная квартира площадью 192 квадратных метра его главной ‘амазонки’ Васильевой. И подобных домов в этом заповеднике роскошества за два десятилетия было понастроено немало. Совсем не случайно по международным опросам за 2013 год Остоженка с прилегающими переулками вошла в десятку самых дорогих улиц мира. Она оказалась на восьмом месте.

Очень многие депутаты, так называемые, демократы жили не своими убеждениями, а потаенными обидами на советскую власть. Таким был неформальный лидер демократов в нашем райсовете Евгений Георгиевич Мухин. С 1968 по 1982 гг. он возглавлял музучилище имени Октябрьской революции при управлении культуры Мосгорисполкома (которое оканчивала моя первая жена Ирина). Позднее был переведен на пост директора музыкального училища имени Гнесиных. (Не путать с одноименным ВУЗом). Но он не был ни музыкантом, ни преподавателем профессорского уровня. В Гнесинке он в ранге доцента преподавал декламацию. Его уволили, он оказался обиженным на весь мир. Свое профессиональное краснобайство демагогически использовал для критики всего сущего. Он гордился возведением на Поварской улице в годы своего директорства архитектурного гриба-поганки, изгадившего всю округу — нового высотного корпуса училища.

Е.Г.Мухин — председатель комиссии по культуре нашего райсовета — провернул удивительную финансовую аферу с отремонтированным за счет бюджета особняком. Он взял его в ведение своей комиссии и качал из него неучтенные деньги. Вскоре Мухин погиб на Пречистенке под колесами автомобиля при крайне туманных обстоятельствах. Официальное заключение было, разумеется, несчастный случай.

В годы депутатства мне случилось впервые вплотную задуматься о градостроительных проблемах Москвы. Меня лично склонял к деловым контактам заслуженный архитектор России Борис Иванович Тхор (1929-2009). Он искал депутатской поддержки и солидарности в начинании по реконструкции центра города, которое с порога казалось мне сомнительным.

Б.И.Тхор — именитый столичный зодчий, руководитель архитектурной мастерской. Как я нынче осведомлен, он накопил богатый послужной список расправ над исторически сложившейся застройкой города. Он деятельно засучивал рукава в строительстве при Хрущеве внутри стен Кремля аквариума Дворца съездов. Как Иван, родства не помнящий, разорял арбатские переулки ‘вставной челюстью’ Нового Арбата. В 1982 г. удостоился Ленинской премии за проект модного спорткомплекса Олимпийский в старом районе Москвы на проспекте Мира. Теперь он составил дотошный план потенциальной точечной застройки между Гагаринским переулком и Пречистенкой от Бульварного до Садового кольца. На своем мастер-плане он пунктуально обозначил все возможные надстройки домов и участки, куда можно было бы втиснуть новостройки — даже малюсенькие пятачки земли, где можно было хоть что-то воздвигнуть: без какого бы то ни было учета экологии, инфраструктуры (детских садов, сквериков, лужаек), транспортных нужд узких улочек. По-видимому, он имел на это чье-то задание — земля в центре города при Ю.М.Лужкове стала дойной коровой власть предержащих.

Мне сразу показалось, что такой план ведет к окончательному изничтожению исторического облика города и накладывает на центр непосильную транспортную ношу. Под патронажем градоначальника Лужкова точно так оно в дальнейшем и вышло. Но Тхор был одержим своими урбанистическими замыслами и не принимал возражений. Тогда же он стал апологетом концепции строительства международного делового центра Москва-Сити с башней ‘Россия’ — будто бы самой высокой не то в Европе, не то в мире. И снова безо всякого учета сопутствующих такому грандиозному сооружению городских проблем. Сменивший в октябре 2010 г. Ю.М.Лужкова на посту московского мэра С.С.Собянин в свой первый же день во власти признал идею Москва-Сити градостроительным просчетом.

Разумеется, Б.И.Тхор не был первым насильником исторической Москвы. Приливы исторического беспамятства захлестывали город многократно. Перед первой мировой войной 1914-18 гг. в центре Москвы на месте особняков массово росли безликие доходные дома. После революции советские архитектурные упражнения стирали с карты города квартал за кварталом, замещая их грузными ‘комодами’ сталинского ампира. Потом рулить архитектурой с мужицкой бесхитростностью взялся волюнтарист Н.С.Хрущев и, наконец, ‘стилист’ колонн и финтифлюшек Ю.М.Лужков. Несчастная столица! Я привержен современной архитектуре и был в восхищении от силуэтов Лас-Вегаса. Но модерновая архитектура отнюдь не обязательно предполагает изничтожение исторических памятников.

Однако ближе к депутатской рутине. Помимо участия в сессиях райсовета и заседаниях депутатских комиссий, слуги народа вели постоянную работу в территориальных группах своих РЭУ, и именно эта часть депутатской деятельности широко открыла мне глаза на беспредел, творящийся в жилищно-коммунальном хозяйстве (ЖКХ). Будучи рядовым москвичом, я даже вообразить не мог этой удручающей картины в целом. Проблема ЖКХ, кстати, по сию пору остается одной из самых острых проблем в масштабе всей страны.

Территория Ленинского района была расчленена на девять РЭУ — ремонтно-эксплуатационных управлений. (При советской власти они то и дело меняли названия. Одно время назывались, например, ЖЭК — жилищно-эксплуатационная контора, потом ДЭЗ — дирекция по эксплуатации зданий. Но все это по сути одно и то же). Юридически именно РЭУ были носителями советской власти на вверенных им территориях. Им на правах управления от имени собственника (государства) принадлежал весь жилой и нежилой фонд микрорайона. Они распоряжались переводом жилья в нежилье и наоборот. Они распоряжались служебным жильем (например, для дворников, сантехников и других своих работников). Они заключали договоры аренды на нежилые помещения — клондайк для злоупотреблений. Они получали весь небольшой бюджет на ремонт и эксплуатацию зданий, хотя в абсолютных цифрах (для разбазаривания и разворовывания) это были не такие уж мизерные деньги.

Главная же закавыка заключалась в том, что, без исключений, во главе РЭУ стояли члены КПСС — случайные, малограмотные и некомпетентные ‘практики’. Сплошь да рядом — алкоголики, взяточники и прожженные хапуги. При желании, сажать их в узилище можно было всех без разбора в любую минуту, не раздумывая. Честные люди на такую работу если и попадали, то в редчайших случаях и ненадолго. (Надо полагать, они откупались данью ‘на кормление’ руководителям района). Бесконтрольно владея огромными материальными ресурсами, РЭУ были средоточием мздоимства, злоупотреблений и коррупции. От них зависело слишком многое: снос строений, разрешение на строительство гражданами гаражей, акты о непригодности жилья, текущий ремонт, капремонт, золотое дно — аренда нежилых помещений.

Депутатская группа на территории РЭУ была единственным общественным органом, который мог поймать за руку зарвавшегося начальника и его присных. В теории — хоть как-то ограничить их произвол. В действительности это были пустые хлопоты, поскольку все дела решались взятками и на ежеминутный контроль у депутатов не было ни сил, ни времени, ни навыков.

Что интересно: на территории нашего РЭУ-4 находилось несколько элитных зданий, где жили высокие государственные чины. Например, дом прямо напротив нас за высоким кирпичным забором и с охраной, где вместе с женой свел счеты с жизнью один из ГКЧПистов 1991 г. — министр внутренних дел Борис Карлович Пуго (1937-1991). В этом же доме жил отставной министр Гейдар Алиевич Алиев (будущий президент независимого Азербайджана), генеральный директор ИТАР-ТАСС Виталий Никитич Игнатенко, другие. Так вот несколько подобных домов были вкраплениями эксплуатационного благолепия — ‘государствами в государстве’. Они имели собственные подземные коммуникации и вообще в ведение вороватых РЭУ не входили. Они эксплуатировались и ремонтировались иными, неведомыми для депутатов, особыми организациями. Мы туда доступа не имели.

До постройки специально для него отдельно стоящего трехэтажного дома за Остоженкой, в одном из таких элитных жилых комплексов в Большом Власьевском переулке получил квартиру премьер Н.И.Рыжков (на посту Председателя Совета министров СССР с 27 сентября 1985 г. по 26 декабря 1990 г.).

Моя депутатская группа РЭУ-4 занималась всеми текущими делами. Ну, например, на нашей территории Союз театральных деятелей под председательством великого актера Михаила Александровича Ульянова (1927-2007) получил в Большом Власьевском переулке землеотвод под строительство кооперативного жилого дома. Мы должны были согласовать проект, который не предусматривал подземного гаража. Депутаты как львы бились за этот гараж, понимая, что его отсутствие создаст в узком переулке автомобильную вакханалию. Архитектор рыдал: ‘При строительстве подземного гаража здесь наступит такой свинорой, что мы дальше нулевого цикла никогда не уйдем’. Едва нашли какой-то мало-мальски приемлемый компромисс.

После революции большевики взяли на себя публичное обязательство — одно из главных для строительства коммунизма — рано или поздно обеспечить всё население страны приемлемым бесплатным жильем. Но эта задача оказалась абсолютно не разрешимой. Люди прозябали в коммуналках и даже в бараках. Жилой фонд никогда не ремонтировался должным образом, и его большая часть несусветно обветшала. Подземные коммуникации прогнили. Как вы должно быть уяснили из моего сбивчивого рассказа, РЭУ — во главе с наследниками булгаковского Швондера — оставались гнездами наглого казнокрадства.

Новое российское государство решило самоустраниться и повсеместно скинуть с себя непосильную ношу: эксплуатацию жилья и его капремонт. Был принят новый жилищный кодекс (2004). Стали создаваться товарищества собственников жилья (ТСЖ) и управляющие компании. От всего этого, насколько я могу судить сегодня в 2013 г. по телевизионным новостям из России, злоупотреблений и воровства в этой сфере стало только намного больше. Государство отреклось от советских обязательств и бросило большинство населения на произвол судьбы. В связи с бегством государства проблемы ЖКХ не разрешились, а обострились. Прискорбно это констатировать.

Мое депутатство совпало с эпохой приватизации, и нам приходилось согласовывать множество конкретных решений по приватизации жилого и нежилого фонда, стараться судить и рядить по справедливости. Я горжусь, что несколько раз мое вмешательство воистину спасало людей в беде. Ко мне обратилась пожилая армянская семья. Они жили в большой отдельной квартире. Единственный наследник — племянник — учился в медицинском институте в Ереване. Старики хотели прописать его у себя, но это было невозможно без учебы в Москве. Перевод же на учебу в Москву был невозможен, поскольку у племянника не было московской прописки. Обычный замкнутый круг советских подзаконных актов.

Пустив в ход депутатское удостоверение, я добился приема у ректора Медицинской академии им. Сеченова (Михаила Александровича Пальцева, которого в июне 2009 г. Минздравсоцразвития РФ отправило в отставку как неэффективного управленца за нецелевые траты бюджета) и получил его резолюцию на перевод парня из ереванского мединститута в Москву. Плата — твердое обещание голосовать в пользу его перспективных планов развития, с которыми, кстати, я был целиком солидарен.

Ценой неимоверных усилий я добыл ордер на квартиру рядом с прежним домом, откуда их выселяли из-за провалившегося под землю пола, семье тяжело больной гражданки Легкобытовой. Такие случаи я могу приводить дюжинами. В своей работе депутата я старался копировать некогда вселившего в меня надежду драматурга А.Д.Салынского, и в этом, пожалуй, главное оправдание траты времени на депутатство.

Естественно, заинтересованные лица изо всех сил старались умаслить депутатов. Но я старался не поддаваться корыстным искушениям. Разве можно считать взяткой, что салон красоты ‘Велла Долорес’ (прически, декоративная косметика, академия парикмахерского искусства) в борьбе за старинный особняк по Большому Афанасьевскому переулку, чтобы прорекламировать качество работы, единожды заманил меня к себе и сделал модную прическу? Как я ни отбрыкивался, пожилая армянская семья, о которой я упомянул, презентовала моей жене Оле флакон французских духов. Еженедельно мне приходилось распределять тысячи талонов на приобретение дефицитных товаров, но я всегда делал это публично при нескольких свидетелях, и ничего тайком не присваивал себе.

Оглядываясь назад, я часто думаю: могла ли работа первых демократически избранных органов местного самоуправления в стране в начале девяностых быть более успешной? И честно отвечаю себе — не могла! Можно ли представить, что ученик начальной школы скакнет сразу в выпускной класс и будет там отличником? Нельзя, как бы он ни тужился. То же можно сказать и о депутатах, которых сегодня шельмуют ‘дерьмократами’. Трудность заключалась в неискоренимом менталитете: отношении к жизни, паническом страхе перед вышестоящим начальством, желании воспользоваться случаем и хапнуть, что плохо лежит. Новая власть продолжала действовать в полном соответствии с усвоенной советской психологией. Для ее изменения, как показала жизнь, нужны не годы, а десятилетия. Нужны поколения. Этот процесс далеко не завершен в России и сегодня. Стопроцентно прав был профессор Преображенский из булгаковского ‘Собачьего сердца’, что разруха происходит в головах.

Мое депутатство сыграло непредвиденную роль. Только благодаря депутатскому значку на лацкане пиджака мы с Ксюшей совершили в 1990 г. первую большую поездку в Великобританию. После безумно тягомотного оформления Оля была направлена на стажировку — три месяца в Англии и месяц в США. Ей несколько месяцев не давали визу из-за того, что транскрипция фамилии в иностранном паспорте разнилась с транскрипцией в вызове на работу: компьютер раз за разом не мог их идентифицировать и утверждал, что в Англии Олю никто не ждет.

Перед Олиным отъездом мы условились, что она от лица своего английского босса как можно оперативнее обеспечит нам с Ксюшей гостевое приглашение на месяц к ней в Лондон. Надо было торопиться, ибо после Олиного отъезда из Лондона нам там делать было бы нечего.

Приглашение быстро пришло, и оставалось получить въездную британскую визу. Но я тогда и представить себе не мог, что в связи с открытием границ очередь за гостевыми визами насчитывает несколько тысяч желающих и процесс получения визы занимает много месяцев. Старое здание британского посольства находилось на Софийской набережной напротив Кремля, а люди заходили в консульство с тыльной стороны, от Болотной площади.

Всего этого по наивности я не ведал и еще до получения приглашения пошел на разведку к посольству с главного входа. Все спокойно, народу ни души. Милиционеры при входе растолковали мне весь драматизм реальной ситуации. Но, заметив депутатский значок на пиджаке, добавили, что вообще-то теоретически имеют право пропустить депутата без очереди с главного входа. После получения приглашения от совершенно незнакомого мне английского юриста, я воспользовался милицейским толкованием и — после споров, что такое хорошо и что такое плохо — действительно проник внутрь посольства без очереди с главного входа.

Как только я перестал плутать по двору и достиг консульства ко мне подскочил щуплый советский шустрик в гражданской одежке и попытался выгнать как просочившегося без очереди. Я уперся. Тогда он подскочил к окошку и долго объяснял молоденькой консульской дамочке, что меня не надо обслуживать.

Все это было далеко не смешно, ибо шустрик был явно в контакте с консульской мегерой. Когда я подошел к окошку, она — с явным намерением подловить меня — учинила допрос. Причем не на русском, как она разговаривала со всеми до меня, а на идиоматической английской скороговорке. Кто меня приглашает? Зачем? Откуда я знаю приглашающего? Где буду жить? И все в том же духе. Я сразу же осознал, что при любом неточном ответе дело мое пропащее и второй раз в консульство мне не проникнуть. От отчаяния я смекнул, что проверить она меня не в состоянии.

Я собрался, мобилизовал все свое скромное на ту пору знание английского языка, не боялся ее переспрашивать и отвечал громко и уверенно не то, что было на самом деле, а то, что ей надлежало услышать. Как хорошо я знаю приглашающее меня лицо. Как мы с ним давно знакомы по деловым встречам. И так далее. После получаса пытки она резюмировала: ‘Никогда так больше не поступайте!’ (Как это — так, я ведь не слышал в точности, что нашептал ей шустрый советский охранник, надо полагать, из КГБ). Британская девушка приняла положительное решение. Так, в 1990 г. мы с Ксюшей замечательно провели месяц отпуска у Оли в Лондоне с поездками в Кембридж, Оксфорд и лубочный Чичестер на берегу Ла-Манша.

В те годы по издательским нуждам я регулярно сотрудничал с Эной Константиновной Пироговой-Майстровой — вдовой сотрудника ИИЕиТа Леонида Ефимовича Майстрова (1920-1982), исследователя памятников науки и техники, историка математики и моего непосредственного предшественника в роли ответственного редактора ‘Историко-астрономических исследований’. Как-то в Европе Леонид Ефимович случайно познакомился с Дэвидом Уотерсом (1911-2012), британским историком военной авиации и навигации. Они приглянулись друг другу. Оба прошли войну. Уотерс был бесстрашным пилотом морской авиации, лейтенант-командором. Сбит над Сицилией, бежал из плена, переквалифицировался в историка науки и техники, написал кучу ценных по сей день книжек, работал в британском Морском музее в Гринвиче. Именно он обращал Гринвичскую обсерваторию из научного учреждения в музей. Дослужился до замдиректора Морского музея и вышел в отставку писать книги и заниматься собаководством. Он настойчиво приглашал Майстрова к себе в гости. Добродетельная Эна Константиновна на всякий случай дала мне его визитную карточку. Жил он недалеко от городка Чичестер.

В Москве о суссекском городишке Чичестер с населением всего-то не более 25 тысяч душ я и слыхом не слыхивал. Уже из Лондона наудачу позвонил Уотерсу по телефону. А тот, упертый сельский житель, позвал к себе в гости на выходной, назначив встречу в Чичестере, английской глубинке. Мы и поехали.

Чичестер — столичный город крохотного, так называемого, ‘церемониального’ графства Западный Суссекс — лежит в двух часах на поезде к югу от Лондона. Это вылизанный до ослепительного блеска город-сказка, неспешный туристический рай. В центр города попасть на собственной машине нельзя. Надо оставить ее на парковке и далее пользоваться городским бесплатным и очень удобным транспортом.

Свое величие Чичестер пережил в IX веке. При Вильгельме Завоевателе стал резиденцией епископа, позже был главным городом графства Суссекс. С 1114 по 1336 гг. здесь строился пятинефный собор в готическом стиле, который называют самым типичным средневековым собором Англии.

Посетитель пишет в интернете: когда идешь по улице, слышно не только твои шаги по мостовой, а даже, кажется, и биение твоего сердца. Здесь тишина оглушающая… И только в 7.00 каждое утро шумный маленький грузовичок-пылесос выезжает на улицы, тщательно и неустанно вылизывая свой город.

В городе обилие средневековых достопримечательностей, таких, как упомянутый собор, заложенный более тысячелетия тому назад или древний замок герцога Ричмондского, овеянный историческими преданиями. По городу ездят ретроавтомобили. И вообще весь поэтичный облик городка пленяет посетителя своей трогательной истинно британской живописностью с обилием доступных туристических услуг. Он, пожалуй, один из самых приятных во всех отношениях городов, которые мне доводилось посещать за целую жизнь.

Уже в те дни наш радушный гид по Чичестеру Дэвид Уотерс был далеко не молод (79 лет). Но ему была суждена еще очень долгая жизнь. Он скончался на исходе 2012 года на 102-м году жизни после эмиграции в Новую Зеландию. Британская пресса посвятила ему обширные некрологи.

В Оксфорде мы всей семьей посетили легендарного британского лорда-физика, еврея из Германии, престарелого сэра Рудольфа Пайерлса (1907-1995) — активного участника атомных проектов в США и Великобритании, одного из физиков-теоретиков, установивших реальность создания атомной бомбы. За свои научные заслуги он получил дворянство (был посвящен английской королевой в рыцари) в 1968 г.

В сентябре 1930 г. 23-летний Пайерлс приехал на съезд советских физиков в Одессу. На одесском пляже Пайерлс увлекся молоденькой Женей Каннегисер (1906-1986), юной физичкой, выпускницей Ленинградского университета, а 15 марта 1931 г. они поженились в Ленинграде. (Замечу, что Женя Каннегисер была кузиной расстрелянного Леонида Каннегисера — убийцы главного ленинградского чекиста М.С.Урицкого 30 августа 1918 г.). Позднее Пайерлса регулярно подозревали на Западе в том, что он — советский атомный шпион, тогда как на самом деле шпионом был его друг и сотрудник Клаус Фукс (1911-1988).

Незадолго до нашей поездки в Лондон в академической серии ‘Научно-биографической литературы’ (издательство ‘Наука’) увидела свет книжка Гены Горелика и Виктора Яковлевича Френкеля ‘Матвей Петрович Бронштейн: 1906-1938’. Мой добрый знакомый по ИИЕиТу Гена Горелик попросил, если представится возможность, передать экземпляр книги лично Пайерлсу, что я с большим удовольствием и сделал, проведя у ироничного хозяина около часа. К тому времени прошло уже четыре года со смерти его русской жены Жени Каннегисер, надежной хранительницы домашнего очага. Как писал мемуарист, ‘Женю обожали все, кто имел с ней дело, она была второй матерью, а позже второй бабушкой поколениям студентов ее мужа, умная, культурная, щедрая, она нигде не оставалась незамеченной или неуслышанной (хотя отнюдь не стремилась к этому)’.

В светской болтовне с нами 83-летний Пайерлс не проявил ни малейшего интереса к русским делам, да и вообще выглядел отрешенным от земных будней. Он уже как будто бы вознесся к небесам.

В другой раз мы выбрали время посетить Виндзорский замок, Итон и многие другие достопамятные места Великобритании.

В последующие годы из Москвы мы с Мишей вдвоем ездили в Нидерланды и Германию, всей семьей — в Италию, провели три месяца в Мюнхене с поездкой в Вену. В период моего депутатства деловые и неделовые поездки заграницу уже перестали быть недостижимой экзотикой.

Депутатская неприкосновенность не была страховкой от риска, порой в буквальном смысле слова смертельного. В Москве свирепствовал криминал, и наш район не был исключением. Застрелили бывшего советского руководителя Ленинского райсовета, открывшего на Комсомольском проспекте богатый ресторан с американским участием ‘Тренмос’ (Трентон — Москва, Трентон — столица штата Нью-Джерси в США). Как писал репортер, цены в этом ресторане были такими, что ‘приглашенная на романтический ужин девушка, увидев, сколько вы заплатили по счету, становилась вашей в тот же вечер’. Нас однажды водила туда знакомая англичанка.

Позднее — 8 августа 1994 г. — в Померанцевом переулке у подъезда своего дома шестью выстрелами в голову и грудь был тяжко ранен президент Московской производственно-коммерческой ассоциации Леонид Ланцман. Тот получил разрешение на переустройство старых домов. Многие из них имели центральную сквозную арку. Эту арку переиначивали в удобное помещение. Таким образом на образовавшихся площадях Ланцман открыл в центре города несколько новых антикварных лавок. Как я уже упомянул выше, при загадочных и до конца невыясненных обстоятельствах погиб активный депутат нашего райсовета Е.Г.Мухин. Он попал под машину на Пречистенке у Дома Ученых, хотя был человеком в высшей степени осторожным.

Из бывших руководителей Ленинского райисполкома советского времени наиболее коммерчески успешным стал, надо полагать, Владимир Владимирович Алешин (род. в 1945 г.). Продвинутый спортивный функционер, он вовремя и удачно разменял пост зампреда райисполкома на место директора лужниковского стадиона. Когда в 2011 г. Москва принялась возвращать спорткомплекс ‘Лужники’ в муниципальную собственность, как сообщала печать, доля акций Алешина достигла 10 миллионов евро. Он ушел из структур райисполкома в 1982 г., и я с ним пересекался только лишь как с одним из видных депутатов райсовета нашего призыва. Другой птицей высокого полета в нашем депутатском корпусе был, например, Станислав Владимирович Сорокин (род. в 1939 г.) — директор торгового дома ГУМ.

Я в своем совете слыл фигурой заметной, независимой и компромиссной. В этой связи едва не стал заместителем председателя райсовета. Председателем был избран прежний ‘хозяин’ района В.Н.Сеньков — бывший первый секретарь Ленинского райкома КПСС. Для баланса ему нужен был человек далекий от КПСС. Я устраивал его и по фамилии, и по своему прошлому, и потому, что не был оголтелым ‘демократом’. Он горячо поддерживал мою кандидатуру, но при тайном голосовании мне не хватило двух голосов. Раз меня выдвигал Сеньков, против меня дружно голосовали ‘демократы’.

Без сна я провел ночь с 19 на 20 августа 1991 г. (первая ночь при ГКЧП). Оля и дети были на даче в Барвихе. Слава Богу, там был телефон. С утра 19-го я настоял, чтобы они на всякий случай спешно вернулись в Москву. Я понимал, что в случае победы путча, скорее всего, окажусь за решеткой.

Пережив путч 19-21 августа 1991 г., наш районный совет не пережил следующей исторической вехи — бескомпромиссного конфликта между Верховным советом под водительством Р.И.Хасбулатова и Президентом Б.Н.Ельциным, закончившегося стрельбой по верхним безлюдным этажам Белого дома из танков холостыми болванками (4 октября 1993 г.). Была стрельба и в нашем микрорайоне: ночью под нашими окнами изредка били автоматные очереди. Не знаю, кто в кого стрелял.

Тотчас после этих событий 9 октября 1993 г. указом Президента Ельцина No 1617 ‘О реформе представительных органов власти и органов местного самоуправления в Российской Федерации’ советы всех уровней по всей стране распускались, чему лично я был несказанно рад. Уйти из депутатов по собственному желанию было нарушением моральных обязательств, взятых перед избирателями. Я этого сделать не решался. Но продолжать бесплодно тянуть лямку в прежнем духе — тоже было нелепо. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Я пробыл депутатом три с половиной года в самое трудное для Москвы и страны время.

Приобретенный в райсовете опыт резко охладил мой романтический пыл заниматься законотворческой деятельностью. Меня потом несколько раз звали вернуться в московские властные структуры, но я категорически отнекивался. Да и поздновато было возвращаться к этому виду деятельности в 54 года. Тем не менее, в надежде принести практическую пользу, я еще два раза участвовал в шумных избирательных кампаниях: в МИИГАиКе и в Ленинской библиотеке.

Василий Дмитриевич Большаков, ректор МИИГАиКа, который так-таки и не сумел помочь мне с возвращением в МИИГАиК из-за повышения на пост зампредседателя Высшей аттестационной комиссии, недолго усидел на новом высоком месте. Новоиспеченный ректор МИИГАиКа В.Е.Новак, целиком зависимый от Большакова, добровольно освободил кресло ректора, и Большаков вернулся на прежнее место. Новак пробыл ректором всего 11 с половиной месяцев. А еще через семь лет В.Д.Большаков скончался от рака. И, как некогда в случае с райсоветом, К.Б.Шингарева убедила меня подать документы на открытый конкурс на должность ректора — новинку первых лет эпохи становления постсоветской демократии.

Некоторые друзья по институту убеждены, что это была попытка с негодными средствами. Может быть, но я так не думаю, поскольку действовал тогда осмотрительно и основательно. Я получил длительную аудиенцию у начальника Главного управления геодезии и картографии при Совете министров СССР (ГУГК) — основного потребителя геодезических и картографических кадров. Им был (с 1983 по 1992 гг.) Виктор Романович Ященко (род. в 1935 г.). Он попал на номенклатурный пост в Москву из Свердловска, где с 1977 по 1983 гг. был Генеральным директором Уральского аэрогеодезического объединения. Кончал он не мой родной МИИГАиК, а НИИГАиК — Новосибирский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии. В общении он был либерален и доброжелателен, отчасти, наверное, еще и потому, что пока не очень хорошо освоился в московских коридорах власти. Обладал литературными способностями.

Кстати сказать, в дальнейшем В.Р.Ященко оставил заметный след в литературе, опубликовав не менее десятка книг о своем практическом опыте геодезиста-топографа (‘По геодезическим маршрутам’, ‘Карты ценою жизни’, ‘Русские колумбы’, ‘Будни первопроходцев’ и так далее по книжке в год). Они многократно переиздавались и переводились на иностранные языки.

С Ященко мы пришли, естественно, к согласию, что главным претендентом на пост ректора МИИГАиКа является выпускник института и летчик-космонавт, дважды Герой Советского Союза В.П.Савиных. Разумеется, конкурировать с ним нечего было и думать, но его ситуация была неясной. Он должен был вот-вот в третий раз полететь в космос и поэтому не рвался уходить из отряда космонавтов. Вопрос заключался в том, разрешат ли ему продолжать тренировки и лететь в космос, совмещая это с должностью ректора.

Мы с В.Р.Ященко пришли к обоюдному согласию, что, если В.П.Савиных придется снимать свою кандидатуру, то я имею шанс на избрание и получу поддержку со стороны ГУГКа. Не могу сказать трезво, какова была истинная цена слов Виктора Романовича, но наша встреча не имела последствий. Савиных разрешение получил: он и в космос третий раз слетал, и ректором стал.

Через 19 лет на посту ректора в интервью ‘Московской правде’ 27 июня 2007 г. В.П.Савиных объяснил корреспонденту свою версию, как случилось, что он пошел в ректоры:

— А как получилось, что вы пошли в ректоры? Карьера в космонавтике развивалась успешно, вы были востребованы, по-настоящему знамениты…

— Потому и пошел, хотел помочь вузу. А было так. В июле 1988-го, вскоре после возвращения со станции ‘Мир’, мне предложили возглавить новый комплекс в НПО ‘Энергия’, это было перспективное назначение, непосредственно связанное с тем, чем я занимался. И тут умирает ректор МИИГАиКа. Меня пригласил Иван Филиппович Образцов, бывший тогда министром высшего образования России, спросил, не соглашусь ли выставить свою кандидатуру на ректора. Вот уж чего не ожидал! Спросил, смогу ли остаться в отряде космонавтов. Мне обещали. Поехал советоваться с Елисеевым, тоже космонавт, стал ректором в Бауманке. А вскоре узнал, что ситуация в МИИГАиКе сложная, на выборы идут влиятельные люди со стороны, и совершенно очевидно, что их менее всего интересовал учебный или научный процесс. И я принял решение. Кстати, как только это стало известно, те люди сняли свою кандидатуру. Вот так и стал ректором.

Не знаю уж, кого именно В.П.Савиных имел в виду под влиятельными людьми со стороны, которым чужды интересы института. Или бухнул это для красного словца. Мне помнится, что кандидатов было несколько, и все они были выпускниками МИИГАиКа. Так, был среди неслабых кандидатов Иван Федорович Глумов — один из корифеев Министерства геологии. Позднее он стал замминистра природных ресурсов, а после ухода с государственной службы — генеральным директором открытого акционерного общества ‘Северная Нефтегазовая Компания’. Но он тоже радел об интересах родного ВУЗа. Еще одним кандидатом был проректор из команды Большакова — С.Ф.Федоров. (Я знал его еще со студенческих лет до того, как Большаков настоял на смене его фамилии, студентом он был Сережей Холуевым).

Подвожу итог: и В.П.Савиных, и я — оба хотели помочь развитию alma mater. Возможности Савиных были гораздо мощнее моих.

Второй раз я баллотировался на пост директора Ленинской библиотеки. Эти провальные выборы неумело режиссировал Николай Николаевич Губенко — актер и убежденный коммунист, который с ноября 1989 по 1992 гг. был последним (седьмым по счету) Министром культуры СССР. (После чего развалил на две части Театр на Таганке). Толкали меня на это место несколько инициативных активистов. Главный среди них — председатель клуба краеведов ‘Москва’ Эсфирь Семеновна Красовская, в дальнейшем успешный директор культурного центра ‘Дом-музей Марины Цветаевой’ в Борисоглебском переулке (дом 6) — это близко от моей родной школы.

К предоставлению будущей программы действий на посту директора Ленинки я отнесся в высшей степени дотошно. Как раз перед этими событиями с Олей и Ксюшей я провел, как писал выше, месяц в Лондоне. Воспользовался случаем для нескольких посещений нового здания библиотеки Британского музея и сбора материалов о ней. В Москве через добрую знакомую Зою Арсеньевну Покровскую из Отдела редких книг Ленинки я познакомился с главными фигурами Ленинки и тщательно проанализировал их взгляды. Короче, был крепко подкован в нуждах библиотеки и возможных путях их разрешения.

Трудности главной библиотеки страны коренились в двух проблемах. Первая: острая нехватка помещений, разруха и техническая отсталость. Библиотеку надо было резко расширять и полностью технически переоснащать, что было, скорее всего, не под силу гуманитарию. Достаточно сказать, что из-за строительства метро высотное здание книгохранилища треснуло надвое. Запыленность библиотеки в десять раз превышала норму, но в ней не было даже обычных пылесосов.

Вторая трудность: особенности коллектива, преимущественно женского. Обилие матерей-одиночек с нищенской зарплатой и отсутствием всяких стимулов к качественной работе.

По поводу конкурса я подробно проконсультировался с Председателем конкурсной комиссии. Им был директор Библиотеки иностранной литературы, вездесущий Вячеслав Всеволодович Иванов (род. в 1929 г.), ныне академик, лауреат Ленинской премии, профессор Калифорнийского университета и прочая, и прочая. Меня с ним свел его друг и мой сосед по подъезду с третьего этажа Игорь Иванович Виноградов. (Я о нем уже упоминал, партийный идеолог и ‘серый кардинал’ Суслов некогда лично выгонял его из ‘Нового мира’ времен Твардовского).

В связи с объявлением открытого конкурса самовыдвиженцев на пост директора Ленинки было двадцать семь, и критерии конкурса подвергались жестокой критике со всех сторон. Так, например, почем зря ругали пункт, по которому директором мог стать только житель Москвы. Возражали — а что, если в столицу приедет новый Ломоносов? (Между прочим, думаю, что возражение не имело силы: директор — прежде всего хозяйственник, и он должен быть отлично осведомлен о специфических условиях именно в Москве, а не где-то у себя на малой родине).

Н.Н.Губенко откровенно проталкивал на пост директора библиотеки физика С.П.Капицу (широко известного как ведущего популярной тогда телепрограммы ‘Очевидное — невероятное’). Достоинства ‘невероятного’ Капицы были точно те же, что я числил за собой. Он — технарь, который мог возглавить компьютерное переоснащение библиотеки, но по своему духу не чурался проблем культуры. Беда одна: С.П.Капица — в отличие от своего гениального отца, Нобелевского лауреата по физике Петра Леонидовича Капицы — всегда слыл сибаритом и никогда не утруждался систематической ответственной работой. Успешную телепрограмму за С.П.Капицу тащил на своих плечах преимущественно Лев Николаевич Николаев, в последующем автор еще многих телевизионных инноваций.

На общее собрание коллектива Ленинки по обсуждению кандидатур на пост директора С.П.Капица вообще не явился. Он сказал, если коллектив меня пригласит на директорство — соглашусь, а сам набиваться не стану. Позиция великого человека, но люди восприняли ее как неуважение к коллективу, и Капицу прокатили. На собрании доминировал юный демагог — председатель читательского совета библиотеки — кандидат исторических наук Игорь Святославович Филиппов (37 лет). По моим впечатлениям, он был треплом и совершенно неопытным администратором, но благодаря броским популистским речам именно он получил преобладающую ‘народную’ поддержку. Губенко плюнул и утвердил его директором (в январе 1992 г.).

Как витиевато изложено в истории библиотеки, новые условия демократической России ‘требовали от руководства Библиотеки знания библиотечного дела, истории Библиотеки, мудрости, умения в этих сложных условиях руководить и вести вперед коллектив’. 9 января 1996 г. И.С. Филиппов был освобожден от занимаемой должности’. Ничего значимого для библиотеки этот юный самозванец не совершил. После его назначения Н.Н.Губенко покинул пост министра. Вся эта бесславная эпопея расценивалась как ‘гримасы демократии’.

Проливают свет на стиль руководства Филиппова мемуары его заместительницы и на короткое время преемницы Т.В.Ершовой (цитирую с большими купюрами):

‘Как и многие мои коллеги, я очень приветствовала его назначение и верила, что этот молодой, энергичный, много бывавший на Западе человек распахнет окна для свежих ветров перемен и сделает Ленинку (с нашей помощью, конечно) самой современной и самой передовой в России, одной из лучших в мире. Эта вера жила в нас довольно долго: пережила жуткое двоевластие, недипломатичность Игоря в отношениях c министерским начальством, путание педалей в приоритетах (он тратил несоразмерно много времени на общение c послами иностранных держав, наивно ожидая от них бурного потока подаренных библиотеке книг) и даже неприкрытое деление коллектива на ‘своих’ и ‘чужих’…

Как бы то ни было, Игорь сам разбудил в нас эти амбиции: именно он в 1993 году провел переговоры c ЮНЕСКО о начале разработки программы модернизации РГБ. Эта идея была c энтузиазмом поддержана ЮНЕСКО…

К концу 1995 года против Игоря были настроены уже очень многие: министерство, люди в аппарате Правительства, половина коллектива библиотеки, комиссия ЮНЕСКО, целый ряд известных публичных фигур, достаточное количество журналистов. При этом директор, обладая ярким даром убеждения, смог превратить многих бывших ‘чужих’ в новообращенных ‘своих’ — библиотека вздыбилась и разделилась на его сторонников и противников. Всякая созидательная работа замерла. Все это закончилось тем, что Черномырдин своим распоряжением освободил Филиппова от занимаемой должности. По иронии судьбы это распоряжение было выпущено 9 января 1996 года — в день рождения Игоря’.

Т.В.Ершова перечисляет проблемы, доставшиеся ей в наследство от Филиппова: выколачивание денег на зарплату сотрудникам и комплектование фондов (хотя бы на подписку!), судебные тяжбы, затеянные Игорем, бесконечные аварии на убитых конвейерах и в полусгнивших технических коммуникациях, пасквили в газетах, нервная вздернутость части коллектива. Я поинтересовался биографией И.С.Филиппова в интернете. Она оказалась на сайте МГУ и датирована 2007 г. Филиппов — доктор исторических наук, профессор кафедры истории средних веков МГУ, заместитель декана по международному сотрудничеству. Его работа на посту директора Ленинки вообще не упоминается.

Мои последние выборы были уже легкими, и я о них ранее писал. После избрания В.М.Орла директором ИИЕиТа, по его инициативе Ученый совет института избрал меня заместителем директора по научной работе. Я пересел из людной общей комнаты своего Сектора в отдельный кабинет. Стал появляться на службе не два раза в неделю только в ‘присутственные’ дни (вторник и четверг), как это принято в академических институтах гуманитарного профиля, а каждый день. Однако разница в моем мироощущении оказалась громадной.

Как того требовало от института руководство Академии, перво-наперво нам с Орлом предстояло провести очередную переаттестацию кадров. Приказом по институту Орел создал комиссию по переаттестации под моим председательством, но дело не заладилось. Мы столкнулись с незримой, но непреодолимой преградой.

В институте, например, числилось немало очень пожилых сотрудников, которые не только не выдавали никакой продукции, но по состоянию здоровья с трудом могли передвигать ноги и дойти до института. Тем не менее, все они один за другим посещали мой кабинет и требовали к себе особого отношения. Логика была железной: ‘Я — ветеран труда. Я всю жизнь отдал на благо Академии наук. Но пенсия моя, как вам хорошо известно, мизерная. Теперь вы, молодые, намереваетесь отправить меня, старика, на пенсию, чтобы я прозябал в нищете. Не выйдет. Я буду жаловаться в Президиум Академии, и меня поймут’. И то была сущая правда. Президиум Академии удовлетворял практически все жалобы. Оказалось, что переаттестация — пустая трата времени. Мы, руководители института, без последствий для самих себя не могли тронуть ни одного непродуктивного сотрудника.

Конечно, были дела намного интереснее переаттестации. Вместе с завсектором истории авиации и космонавтики В.Н.Сокольским я активно включился в совместный с США проект выставки ‘Космическая гонка в эпоху холодной войны’. Инициатором был Аэрокосмический музей в столице США Вашингтоне — часть, так называемого, Смитсоновского института, финансируемого непосредственно Конгрессом США. Для подготовки выставки несколько человек из ИИЕиТа ездили в США, в ответ к нам приезжали организаторы выставки из Вашингтона. Планы были наполеоновские, но все они — не по нашей вине — в одночасье рухнули.

Аэрокосмический музей в Вашингтоне организовал выставку об атомной бомбардировке Хиросимы, где в неявном виде ставилась под сомнение ее целесообразность. Группа американских ветеранов войны опротестовала смысл этой выставки в Конгрессе и поставила под сомнение траты на нее средств налогоплательщиков. По результатам разбирательства директор Аэрокосмического музея историк Мартин Харвит (род. в 1931 г. в Праге) лишился своего места. Новый директор музея — в прошлом военный летчик — без обсуждения отверг все предшествующие договоренности. Наша долгая подготовка пошла псу под хвост.

В бытность замдиректора по науке мне приходилось уделять пристальное внимание книгоиздательству — деятельности, которой я интересовался всю сознательную жизнь. Еще задолго до ИИЕиТа я оказался в дружеских отношениях с Татьяной Горовной Борисовой (дочерью известного геофизика, профессора, заведующего лабароторией ИЗМИРАНа Гора Семёновича Иванова-Холодного). Она тянула лямку научного редактора по астрономии в издательстве Физматлит. Как только это стало возможным, Татьяна Горовна покинула стены разоренного государственного заведения и открыла собственную книгоиздательскую компанию под названием ‘Янус’. Я ставлю себе в заслугу, что на первых порах рыночной экономики всячески поддерживал ее и как мог помогал встать на ноги.

Как водится, львиная доля времени на посту замдиректора уходила у меня на текучку. Это вопросы планов работы, переходов из сектора в сектор, публикаций книг сотрудников, командировок, участия в совместных проектах с другими организациями, представительские выступления по торжественным случаям. Сплошь да рядом приходилось разбираться в кляузах и нечистоплотности. Как всегда, припомню лишь один характерный пример.

Уважаемый профессор — ветеран войны — получил полагающуюся ему бесплатную путевку на отдых. Но он хотел путевку в санаторий более высокого класса и знал, что такие существуют. Он состряпал липовое письмо на бланке института в вышестоящую инстанцию и просимую путевку получил. Только вышестоящая инстанция сняла с института по безналичному расчету за нее деньги. Выяснилось, что мы потеряли и бесплатную путевку, и деньги. Виновник аферы все, естественно, отрицал: я — не я, и лошадь не моя. Откуда взялось фальшивое письмо — не знаю. Так вы же сами отвозили его? Да, отвозил. А кто его вам дал? Не знаю, не помню. А кто подделал подпись — не знаю, не помню. Не в милицию же нам, в конце концов, отдавать такое дело. Деньги, между тем, пропали, и миром разобраться было невозможно.

Как я уже писал ранее, чудовищное количество времени отнимали судебные тяжбы с сутягой экстракласса, замдиректора по общим вопросам Э.Г.Чечулиным. Встречи со следователями, встречи с прокурорами, походы в суд.

Слава Богу, имели место проблемы и более значимые. В 1994-95 гг. развернулась эпопея по созданию правительственного документа под названием Доктрина развития российской науки. Кто только не был втянут в эту бурную бумаготворческую деятельность: Министерство науки и технической политики, Министерство по атомной энергии, Министерство экономики, Госкомитет по высшему образованию и, разумеется, Академия наук. Президиум Академии отдал решение этой проблемы на откуп двум своим институтам — Институту философии и ИИЕиТу. Ввиду сложности и срочности подготовки этого документа директор В.М.Орел просил меня временно бросить все другие дела и самому написать вариант необходимого текста. Само собой, окончательный вариант Доктрины сочетал мысли и подходы нескольких десятков авторов. Он был утвержден Указом Президента Ельцина No 884 от 13 июня 1996 г. уже после моего отъезда в США.

В краткой преамбуле к Доктрине сформулирована цель документа:

‘Доктрина развития российской науки — система взглядов на роль и значение науки в обеспечении независимости и процветания России, а также принципов, определяющих механизм государственного регулирования научной деятельности, которыми с учетом конкретной социально-экономической ситуации руководствуются федеральные органы исполнительной власти, органы исполнительной власти субъектов Российской Федерации, научные работники, научно-исследовательские организации, научно-технические общества и объединения’.

В этой Доктрине есть частичка и моего труда. Только нужна ли она хоть кому-нибудь сегодня?

Директор — это ‘царь’. И не царское это дело разбираться с ‘пустяками’. Замдиректора по науке — та самая административная инстанция, которая должна крутиться как белка в колесе со всеми возникающими текущими трудностями: научными и околонаучными. Я умел преодолевать такого рода трудности и работал нормально, без жалоб и нареканий. Я не чурался научно-организационной деятельности. Но хотел хотя бы 30 % времени посвящать творческой работе. А это было недостижимо, и поэтому я довольно быстро выдохся. Отдушину предоставляли только командировки и удачно проведенные отпуска. В условиях новой России запреты на выезд заграницу, таких как я, рухнули. Но возникла другая преграда — деньги. Удавалось поехать только при условии оплаты гостеприимными хозяевами — принимающей стороной.

Сотни публикаций, три тиража книги ‘Извечные тайны неба’, роман о парижских астрономах ХVII века, неосуществленный проект автоматического астрометрического инструмента для Луны и другие авторские свидетельства, защитившиеся под моим руководством доктора и кандидаты наук, детские книжки и игры, телевизионные сюжеты, депутатская и другая административно-организационная деятельность — все это, можно сказать, мелочи жизни по сравнению с главной темой моей творческой биографии, которой я стал увлеченно заниматься с 1990 г. Это была тщательная разработка принципиально нового взгляда на происхождение и эволюцию европейского Зодиака, на мой взгляд, моя лучшая исследовательская работа — венец жизни.

Глава 29. Оуэн Гингерич. Поездки в США. Зодиак

Запало в память: в ИКИ директорский прилипала по кличке ‘сперматозоид’ с блудливым взором издевательски допытывался у меня:

— Александр Аронович, а вы выездной?

Он прекрасно знал, что из ИКИ я не ездил дальше Польши. Мудрость же народная, как я уже отмечал, гласила: ‘Курица не птица, Польша — не заграница’.

Я принимал участие в нескольких советско-американских и советско-французских встречах по космическому сотрудничеству, но только в тех случаях, когда они проходили на территории Союза. Даже в Болгарию, в заштатный город Белоградчик, на очередное совещание по программе ‘Интеркосмос’ меня в последнюю минуту чья-то шкодливая рука вычеркнула из списка делегатов. Впрочем, многим бывало и хуже. Диму Курта, уже после прохождения паспортного контроля, однажды завернули с трапа самолета.

Короче, в Стране Советов выездным я не был. Что дозволялось, так это вести иностранную переписку при условии, конечно, что все письма досматривались и их копии откладывались в моем институтском досье. Но мне таить было нечего. Когда же мне пришла телеграмма с приглашением из Франции от Одуэна Дольфюса, ее от меня вульгарно спрятали.

Как я уже имел случай писать, совет ‘Интеркосмос’ утвердил предложение нашей лаборатории по советско-американскому сотрудничеству в области лунной картографии. Когда же подошло время для визита по этому поводу в Вашингтон, туда решено было послать К.Б.Шингареву. Так же обстояло дело и в мои первые годы в ИИЕиТе.

Горбачевская перестройка и ельцинские ‘лихие девяностые’ поменяли внутреннюю политику страны. Железный занавес пал. Заграничные командировки перестали быть ‘пряником’ для избранных — выездных. Заграницу стало возможным ездить даже обычным людям. Начав работать в ИИЕиТе, я съездил в научные командировки в Болгарию и Чехословакию. Наконец наступил-таки черед капстран: Великобритании, а потом и США.

Моя первая поездка в США состоялась после распада СССР в 1992 г. Пригласил меня в гости американский историк астрономии — Оуэн Гингерич из Гарвардского университета, и я обязан разъяснить, что это за фигура. Позже, в 1996 г., Гингерич будет одним из тех, кто напишет мне рекомендацию для получения грин карт (вида на жительство). В американской бюрократической практике принято сопровождать такого рода рекомендации справкой, кто ты есть и почему имеешь моральное право давать рекомендацию данному лицу. По этой чисто технической причине в моем домашнем архиве осела детальная биография Оуэна, и я могу ею воспользоваться.

Мой американский ‘крестный отец’ Оуэн Гингерич на семь лет старше меня, он родился в 1930 г. После окончания в 1951 г. частного религиозного колледжа в штате Индиана продолжил астрономическое образование в Гарвардском университете — одном из наиболее престижных в США. Другие элитные ВУЗы США — Стэнфорд, Принстон, Массачусетский технологический институт (МИТ), Калтек. К ним близко примыкают еще десятка полтора-два. Среди них Мичиганский университет в городке Энн-Арбор, где нынче по специальности ‘история искусства’ занимается своей диссертацией Ксюша.

Гингерич рано вступил на путь международного сотрудничества. С 1955 по 1958 гг. он работал на Ближнем Востоке в столице Ливана Бейруте: преподавал и был директором астрономической обсерватории Американского университета. Оказавшись за рубежом, он стал тем редким американцем, который говорит не только по-английски, но и на других европейских языках. По возвращении на родину короткое время преподавал в штате Массачусетс, но в 1960 г. снова подался на скромную преподавательскую должность в Гарвард. Там он и поднимался по ступенькам профессиональной лестницы.

С 1965 г. Гингерич работает в Гарварде на Международный Астрономический Союз (МАС). Он — директор Центрального бюро астрономических телеграмм МАС и продолжает сотрудничать в этом бюро до 1979 г., расширяя границы своих международных связей. Два срока в период 1970-1976 гг. он избирается Президентом Комиссии No 41 МАС (история астрономии), участвует в подготовке международной ‘Всеобщей истории астрономии’. В 1984 г. под его редакцией выходит том 4А этого издания — ‘Астрофизика и астрономия ХХ века до 1950 года’. Он выступает составителем и редактором ряда ценных справочников. Готовит много аспирантов.

В 1977-78 гг. Гингерич в течение учебного года работает в Кембриджском университете (Великобритания). По возвращении вскоре входит в состав Американского национального комитета МАС, а в 1981-83 гг. является даже его председателем — это высокое и ответственное профессиональное положение. В 1985-86 гг. Гингерич снова в Великобритании.

С 1962 по 1986 гг. Гингерич-исследователь занимает должность астрофизика в Смитсоновской астрофизической обсерватории (подразделение Гарварда). Но с 1986 г. почти полностью отходит от астрофизики и переключается на историю науки. Он внедряется в несметное число историко-астрономических проектов. Избирается в многочисленные научные общества и академии. За исследования о Копернике удостаивается польского ордена. Он — собиратель антикварных книг и признанный эксперт в этой сфере.

Я имел много случаев убедиться, насколько широко известен, авторитетен и влиятелен Оуэн Гингерич в американском астрономическом и историко-научном сообществах как, впрочем, и во все мире. Конечно, высокое положение никого не страхует от досадных промашек. Так, на моей памяти Оуэн рекомендовал для публикации в Science статью молодой англичанки, которая доказывала возможность определения возраста египетских пирамид по их астрономической ориентации. Эта статья от начала до конца ошибочна, но причины подобных проколов прозрачно ясны.

Чем выше уровень, на котором работает ученый, тем шире круг проблем, который ему приходится охватывать. К нему обращаются за суждениями, которые, сплошь да рядом, выходят далеко за рамки его специализации. Тут-то и подстерегает его возможность нелепой ошибки. Я хорошо знаю это по личному опыту. Я думал про себя, что путем самых тщательных перепроверок сумею избежать в ‘Извечных тайнах неба’ даже малейших неточностей. И, тем не менее, ряд из них таки вкрался. В первом издании я, не задумываясь, назвал, например, Джавахарлала Неру Президентом Индии, в то время как на деле он был премьер-министром, и т.д. От своего близкого друга писателя С.А.Морозова я не раз слышал: ‘Автор имеет право на ошибку’. В тридцать лет все мое естество восставало против этой сентенции. Но сегодня я ясно понимаю, что так оно и есть на самом деле. Именно такой казус произошел с Гингеричем: астрофизик прокололся на астрометрическом вопросе.

Однако вернемся к историко-научному творчеству Оуэна Гингерича. Давным-давно он задумал многолетний проект, связанный с восприятием идей Коперника современниками в XVI-XVII вв. Большой любитель путешествий с гарвардским финансированием, Гингерич решил объехать мир и лично ознакомиться со всеми сохранившимися экземплярами первого и второго изданий великой книги Коперника. Хозяева книг той эпохи сплошь да рядом оставляли на полях свои ученые пометки — маргиналии. Для задуманного исследования Гингерич решил скопировать и проанализировать маргиналии из сохранившихся экземпляров книги Коперника по всему миру.

Его работа близилась к завершению, и он заезжал в Москву, где, согласно каталогам, числилось три первоиздания Коперника, привезенные после войны в качестве трофеев из немецких университетов. Но в Москве его ждал сюрприз. Ему объяснили, что ‘книги в переплете’ и показать их ему для ознакомления не представляется возможным. Он покинул Москву, не солоно хлебавши.

Справедливо подозревая, что та же история повторится и в следующий раз, Гингерич послал просьбу о помощи самому высокому московскому должностному лицу, которого знал — бывшему Президенту Международного Союза истории и философии науки А.Т.Григоряну. Ашотик не стал морочить себе голову, и отдал письмо Гингерича из рук в руки мне: хочешь выброси, хочешь отреагируй.

Я не знал тогда Гингерича лично, но сочувствовал ему как историку науки. В связи с его просьбой я несколько раз посещал Ленинскую библиотеку и, в конце концов, твердо договорился, что все первоиздания Коперника станут Гингеричу доступны. Проблема была непростой, поскольку ГДР — как только там узнавали о местонахождении трофейных культурных ценностей — просила правительство СССР об их возврате. Отказывать им было не с руки. Таким именно путем была возвращена в ГДР знаменитая Дрезденская картинная галерея. ‘Золото Шлимана’ из раскопок Трои не уплыло в ГДР, поскольку его спрятали.

Первоиздания Коперника, по-видимому, по недосмотру оказались в библиотечных каталогах, но Ленинка категорически отказывалась показывать их иностранцам. Библиотекари не хотели, чтобы те отождествили печати немецких университетов, которым книги принадлежали до войны.

Я сообщил Гингеричу, что к его приезду все готово, и он снова объявился в Москве. На этот раз с полным успехом. Более того, он любезно выступил на моем семинаре по истории астрономии. Ради такого случая, семинар проходил не в нашем забытом Богом, утонувшем в грязи ИИЕиТе, а в фешенебельном помещении Центрального дома научного атеизма на Таганке (городская усадьба М.П.Клаповской, Гончарная улица, дом 16, строение 1, тогда — улица Володарского). Эта богадельня (или, лучше сказать, синекура) владела чудесным старинным особняком, где только что прошла реставрация старинных золотых интерьеров.

Как сам Гингерич, так и все собравшиеся, были сражены убранством здания. Сегодня это великолепие принадлежит агентству недвижимости ЗАО ‘Гончарное’ и туда по предварительной записи в редких случаях пускают экскурсии. Я же тогда имел мимолетные деловые контакты с ‘научными атеистами’ и договорился с ними о безвозмездном одноразовом предоставлении этого исторического особняка в мое распоряжение для семинара.

В 2004 г. Оуэн Гингерич не мог удержаться, чтобы не рассказать о своих былых московских злоключениях в книге ‘The Book Nobody Read. Chasing the Revolutions of Nicolaus Copernicus’, но — видимо, на всякий случай, не желая ставить меня в неловкое положение — нигде не упомянул моей фамилии. (Русское название — ‘Книга, которую никто не прочел. По следам `Об обращениях…’ Николая Коперника’).

Доклад Гингерича на моем семинаре в 1991 г. прошел при большом стечении слушателей и вызвал оживленный интерес. (Среди гостей был даже специально приехавший из Питера завкафедрой небесной механики питерского университета К.В.Холшевников). Пользуясь знакомствами, я раздобыл два билета в Большой театр на ‘Лебединое озеро’. Сидя в пятом ряду партера, Гингерич причитал: ‘Не может быть! Нет, моя жена Мириам никогда не поверит, что это было на самом деле’. Ознакомившись у меня дома с моей коллекцией астрономических марок, Гингерич честно признал, что она намного богаче его собственной.

В знак благодарности за свои успехи во всех московских начинаниях Гингерич пригласил меня посетить Гарвардский университет на неделю, правда, без оплаты дороги туда и обратно. Ему наивно казалось, что мой институт, как это принято в Гарварде, должен бы оплатить дорогу, но тот был беден как церковная крыса. В этих условиях неделя показалась мне слишком малым сроком, чтобы тратить собственные деньги на перелет через Атлантику, и я сам добавил себе еще две недели, купив обратный билет на более поздний срок. Решение на поверку оказалось правильным, ибо Гингерич безо всякого напряжения организовал (не без моего собственного в том участия) несколько дополнительных лекционных туров. Моя основная лекция привлекала внимание уже своим названием в чисто американской манере — ‘Некоторые скелеты в шкафу советской космонавтики’. Другие темы были из истории советской астрономии.

Я пробыл в США три недели в феврале-марте 1992 г. Первой остановкой стала столица США город Вашингтон (округ Колумбия): читал лекции в Центре космических полетов им. Годдарда (в Гринбелте — пригороде Вашингтона) и в Национальном аэрокосмическом музее (НАСМ). Я, разумеется, страшно нервничал перед первой в жизни лекцией на английском языке, и в Годдардовском центре меня — вот уж никак не ожидал — морально поддержала Валерия Алексеевна Троицкая (1917-2010) — известный советский геофизик, бывший Президент Международной ассоциации по геомагнетизму и аэрономии. Она на старости лет вышла замуж за австралийца и уехала из СССР в самом начале процесса ‘утечки мозгов’. Бог весть, как она оказалась в Годдардовском центре на моей лекции, поскольку постоянно жила в Австралии. С напутственных слов этой неординарной женшины началась моя долгая заграничная лекционная карьера.

Из Вашингтона я перелетел на маленьком самолетике на север в Бостон, где меня встречал радушный Гингерич. Я сходу ошарашил его сообщением, что пробуду в США дольше, чем тот срок, на который он меня приглашал. Но тотчас успокоил, что у меня есть готовое жилье.

Сюжет этот не совсем банальный. В 1991 г. российское Правительство в лице Егора Гайдара и Анатолия Чубайса начало спешно готовить нормативно-правовую базу приватизации. Дело было совершенно новое и исключительно трудное. Для консультаций в этом неслыханном дотоле предприятии, которым никогда ранее никто не занимался, в Москву приехал десант американских экономических советников. Среди них был профессор экономики русского происхождения из Гарвардского университета Андрей Шлейфер. Последний привлек к работе своего молодого талантливого ученика Джонатана Хея.

Изначально Хей приехал в Москву на стажировку в Институт государства и права. Здесь-то Оля с ним несколько раз случайно пересекалась (советником в Госкомимущество он перешел позднее). В разговоре она мимоходом упомянула, что муж собирается в Бостон, и доброжелательный Хей сам предложил воспользоваться его студенческой квартирой-студией рядом с Гарвардским университетом. Это было куда как здорово. На неопределенный срок я получил ключи от удобного жилища.

В студии Хея я столкнулся с молодой китайской медсестрой. Она присматривала за студией и, главное, боготворила ее владельца. Она говорила о нем только с придыханием и восторгом. И дала мне образец американской благотворительности. Расположившись ко мне, как к знакомому Хея, преданная китаянка притащила большущий чемодан замечательных вещей: модные пальто, сапоги, блузки. Все это было практически новое и ей не в пору, а как раз годилось подрастающей Ксюше. Я потом еле увез все это добро с собой в Москву.

Несколько лет спустя из печати я узнал о грандиозном скандале. Гарвардский университет, его профессор экономики Шлейфер с женой и Джонатан Хей с подругой были привлечены к ответственности за нарушение контракта с Правительством США и этики поведения (конфликт интересов), поскольку они в корыстных целях лично для себя скупали акции приватизируемых русских предприятий. Ответчики вину категорически отрицали. Разбирательство длилось много лет, и замешанные в этом деле в конце концов пошли на соглашение с правосудием. По сообщениям печати Хей согласился выплатить штраф от 1 до 2 миллионов долларов (в зависимости от его заработков в последующие 10 лет), и дальнейшая его судьба мне доподлинно неведома. Где-то я читал, что он стал работать юристом в Лондоне. На этом деле погорело несколько российских реформаторов-приватизаторов. Женился Джонатан Хей, разумеется, не на своей преданной китаянке. Гарвардский же университет заплатил за свои промашки самый большой в его истории штраф — 26.5 миллионов долларов. Но все это случится гораздо позднее моего первого визита в США в 1992 г.

Гингерич, как обещал, организовал мое выступление в Массачусетском технологическом институте (МИТ) — соседе Гарвардского университета — и тоже заметно нервничал по этому поводу. Для надежности прямо в его кабинете на его же компьютере я набрал текст своей лекции, и Гингерич его скрупулезно прошерстил. Особенно много правок пришлось на определенные и неопределенные артикли. Причем в большинстве случае он не мог объяснить, почему надо говорить именно так, а не иначе. То и дело просто повторял: так надо!

Имея за душой отредактированный письменный текст, я чувствовал себя намного увереннее. Лекцию в таком виде я прочел в главной аудитории под куполом МИТ. Было много вопросов, и хозяева остались довольны.

Гингерич несколько раз водил меня в Гарварде на свои лекции по астрономии. Они резко отличались от той скучной монотонной болтологии, которую мне доводилось слушать будучи студентом в МИИГАиКе. У нас принято было бубнить, в Гарварде — показывать. Думаю, это был общий, принятый в Гарварде стиль: каждая лекция являлась запоминающимся спектаклем с большим количеством демонстраций.

После лекции Гингерич намечал нескольких студентов, которые сегодня направлялись обедать с ним вместе в профессорскую столовую. Сидя за общим столом, они могли задавать ему любые вопросы и уточнить все, в чем нуждались. Это непринужденная форма общения профессора со своими студентами за общей трапезой представлялась мне очень прогрессивной.

По вечерам Гингерич с коллегами по департаменту истории науки любил таскать меня на ужин по ресторанам. Такой ритуал тоже был продуктивен для творческого общения. Таким путем я близко познакомился с Эвереттом Мендельсоном — известным историком химии, очень знающим и живым в общении человеком. Он был одним из американских отцов-основателей социальной истории науки.

У меня сложилось впечатление, что Гингеричу доставляло удовольствие ошарашивать меня встречами с людьми, имена которых в моем сознании были окружены легендами. На каком-то чопорном высоко-торжественном научном бдении Национальной академии искусств и наук в Бостоне он представил меня лично семидесятилетнему Томасу Куну (1922-1996) — автору нашумевшей в те годы в мире и переведенной на русский язык монографии ‘Структура научных революций’. В ней философ науки Кун ввел в обращение несколько новых важных понятий, например, ‘нормальная наука’ и ‘сдвиг парадигмы’. В СССР книга вызвала бурные споры в печати, среди активных участников которых был даже будущий Нобелевский лауреат по физике академик В.Л.Гинзбург. Имя Куна примелькалось тогда больше, чем имя великого Карла Поппера (1902-1994). Познакомиться с Куном было куда как престижно. Плодовитый автор оказался загорелым, величественным, ироничным и недоступным в ореоле своей вселенской славы.

Думается, что, опираясь на взгляды Куна, мне удалось сделать следующий шаг в теории научных революций. Моя статья на эту тему по представлению директора ИИЕиТа Микулинского была принята редколлегией журнала ‘Вопросы философии’, но из-за царящей тогда неразберихи (и снятия Микулинского) так никогда и не была напечатана. Она, увы, осела в моем архиве.

В какой-то момент времени Гингерич заспешил по делам на встречу к своему другу Филиппу Моррисону и пригласил меня за компанию заглянуть вместе с ним к Моррисону домой. Я знал, кто такой Филипп Моррисон (1915-2005). Физик ярко-выраженных левых убеждений, видный американский общественный деятель и почетный профессор МИТ, борец за мир, он начал карьеру с участия в разработке и испытаниях американской атомной бомбы (Манхэттенский проект). Слушал Эйнштейна и сделал диссертацию под руководством Роберта Оппенгеймера. Широкую известность в научных кругах приобрел позже благодаря пионерским исследованиям по связям с внеземными цивилизациями. Его публикацию 1959 г. в соавторстве с Джузеппе Коккони беспрестанно цитировал И.С.Шкловский. За свою долгую жизнь Моррисон опубликовал несметное количество острых — зачастую парадоксальных и полемических — статей на всевозможные темы, создал десятки популярных телевизионных программ, вместе с женой Филис регулярно рецензировал небанальные книжные новинки.

В школьные годы Моррисон перенес полиомиелит. Дома у него оказалось, что он передвигается на механизированном инвалидном кресле типа подъемника, который я видел давным-давно в черно-белом британском кинофильме 1957 г. ‘Свидетель обвинения’ по Агате Кристи с Марлен Дитрих в главной женской роли. Визит к Моррисону был сродни наваждению — посещение человека будущего с надломленным здоровьем и могучим полетом духа. В 2005 г. Гингерич произнес прочувствованную речь на собрании МИТ памяти своего друга Фила Моррисона.

Гингерич сосватал меня на обед тет-а-тет с другой известной личностью, прославленным гарвардским историком физики и философом науки Джеральдом Холтоном. Последний родился в 1922 г. в Берлине и вырос в Вене, откуда эмигрировал в США в 1938 г. Здесь он снискал широкое признание. Одно время был избран Президентом американского Общества истории науки. Уделял много внимания проблемам естественнонаучного образования и изучению карьерного роста молодежи в науке. В нашей беседе за обедом подробно интересовался состоянием дел по истории и философии науки в СССР.

Как-то раз Гингерич с женой Мириам решили устроить мне экскурсию в букинистический магазин, который он характеризовал как крупнейший в Соединенных Штатах. Он располагался далеко от города в сельской местности и его едва нашли. Оуэн и Мириам долго мудрили с картой и бесконечно спорили, какой дорогой ехать.

Букмаг оказался необъятным двухэтажным сараем с тоннами книг, втиснутых на грубо сколоченные полки без определенного порядка. Что найдешь, то и твое, причем по дешевке. Гингерич с гордостью показывал мне одно из своих давних приобретений. Эта была старопечатная книга со случайно вложенным в нее подлинным рукописным письмом Тихо Браге. Хозяин магазина скупал оптом библиотеки скончавшихся ученых, как мог на глазок сортировал их и перепродавал заинтересованным лицам с небольшим для себя доходом. Даже я купил несколько приглянувшихся мне изданий, например, переводы на английский язык книг И.С.Шкловского.

В Бостоне я посетил Якова Львовича Альперта (1911-2010) — ветерана исследования космоса в СССР. Он был близким сотрудником директора Физического института Академии наук Сергея Ивановича Вавилова (1891-1951) и подробно рассказывал о переживаниях С.И.Вавилова в связи с назначением его в 1945 г. на пост Президента Академии наук СССР (старший брат Сергея Ивановича великий генетик Николай Иванович Вавилов был арестован и погиб в саратовской тюрьме в 1943 г.).

Альперт посвятил меня в тайны удивительной послевоенной астрономической экспедиции на теплоходе ‘Грибоедов’ в марте-июле 1947 г. В узких астрономических кругах известно, что вскоре после войны была организована многолюдная экспедиция по наблюдению полного солнечного затмения на берегах Бразилии. Тогда в экспедицию, среди прочих, поехали молодые таланты В.Л.Гинзбург (будущий Нобелевский лауреат) и И.С.Шкловский (один их родоначальников советской радиоастрономии). Экспедиция была чрезвычайно успешной, но никто не мог объяснить мне, кто и каким образом ее организовал? Ведь страна находилась в состоянии послевоенной разрухи.

Оказывается, что сразу после назначения Вавилова Президентом Академии наук, его друг, академик Николай Дмитриевич Папалекси (1880-1947) привлек его внимание к тому, что высокий пост можно обратить на пользу науки. Сталин высказывался в том духе, что за время войны страна осталась в долгу перед учеными. Вавилов испросил у Сталина санкцию на организацию полномасштабной физико-астрономической экспедиции в Бразилию. Специально для этой цели Сталиным был выделен роскошный по тем временам, полученный в счет репараций теплоход ‘Грибоедов’. Самое главное, состав экспедиции был многочисленным и не кастрировался по анкетным признакам.

В ходе подготовки к экспедиции ее духовный отец и официальный руководитель, академик Н.Д.Папалекси скончался и был заменен директором Пулковской обсерватории А.А.Михайловым. Неформальным же руководителем, ответственным за все аспекты работы экспедиции, остался Я.Л.Альперт. Он накопил огромный архивный материал, который теперь лежит в отдельном чемодане в его квартире в Бостоне.

Когда я пишу эти строки в сентябре 2010 г. Яков Львович Альперт достиг возраста 99 с половиной лет. Его воспоминания о ‘грибоедовской’ экспедиции в Бразилию бесценны, поскольку сама экспедиция оставила глубокий след в развитии советской радиофизики. Надеюсь, что рано или поздно архивы Альперта будут обработаны профессиональным историком астрономии. Пока же подробнее об экспедиции на ‘Грибоедове’ можно прочесть в книге воспоминаний Я.Л.Альперта ‘Making Waves’ (издательство Йельского университета, 2000).

Самая неожиданная американская встреча предстояла мне случайно во время трехдневной поездки на северо-восток США — на север Новой Англии. Это была краткая беседа с Биллом Клинтоном, будущим сорок вторым Президентом США.

Гингерич отправил меня на рейсовом автобусе в Дартмутский колледж (город Ганновер, штат Нью-Гемпшир) — тоже одно из элитных учебных заведений США (входит в восьмерку, так называемой ‘Лиги плюща’). Приезжаю, а там колготятся толпы народа в ковбойских шляпах. Спрашиваю в отеле: ‘В чем дело?’ — ‘Сейчас приедет и будет выступать кандидат в президенты Билл Клинтон. Хотите поприсутствовать?’ — ‘Отчего бы и нет!’.

Меня сопроводили в большой спортивный зал, где народ стоял и только перед сценой было несколько складных стульчиков. Как почетного гостя, усадили на один из них. С большим опозданием явились Билл с Хиллари и устроили спектакль. Они обнимались, целовались и что-то без умолку тараторили. Их вольный треп я понимал плохо. Когда наступила пора вопросов, я поднял руку, объяснил, кто я, и задал вопрос об отношении Клинтона к российским проблемам. Он стал серьезен и, загибая пальцы, перечислил по памяти пункты своей официальной предвыборной платформы.

Ответ меня не удовлетворил, и после окончания шоу я подошел к Клинтону на подиуме. В плотном кольце телекамер мы побеседовали с ним минут десять. По возвращении в Кембридж (Гарвардский университет расположен за рекой в пригороде Бостона, который имеет статус отдельного города под названием Кембридж) я завтракал с известным советологом из МИТа Лореном Грэмом (род. в 1933 г.). Я утверждал, что такой легкомысленный вертопрах как Билл Клинтон не может быть Президентом США.

Лорен только посмеивался. Сказал:

— Алекс, вы не понимаете американского менталитета. Джордж Буш (старший) был в США уже на всех ролях, на которых только можно быть — директор ЦРУ при Джеральде Форде, вице-президент при Рейгане, Президент. Он всем намозолил глаза. Кто бы ни выставил свою кандидатуру против Буша, он обречен на победу. Давайте держать пари — на завтрак.

И это пари я проиграл.

Из бостонских визитов интересно вспомнить посещение Института истории науки и Библиотеки истории науки, существовавших на территории Массачусетского технологического института на деньги фонда Дибнера. С гранта дибнеровского института начал свою жизнь в США молодой и очень способный историк науки из ИИЕиТа Гена Горелик. Он тогда работал над творческой биографией А.Д.Сахарова. В Бостоне же осел и другой молодой историк науки из ИИЕиТа — Слава Герович.

В заботе о своих поездках по США, я сам снесся с Уэнделлом Менделлом — сотрудником НАСА из Хьюстонского космического центра имени Линдона Джонсона, который был одним из трех соавторов организованной некогда Сагдеевым статьи о перспективных исследованиях Луны. Менделл обеспечил мне крышу над головой в Хьюстоне. Я полетел в Хьюстон и выступил там с лекцией в Лунно-планетном институте. Встречался с Джеймсом Обергом (род. в 1944 г.) — эксцентричным американским историком космонавтики и автором книги ‘Красная звезда на орбите’ (1981). В США он слывет ведущим знатоком советской космической программы. Встречался на званом ужине с группой инженеров — участников программы ‘Аполлон’.

Усилиями Гингерича, на обратном пути в Бостон у меня было еще три коротких остановки с лекциями: в университете города Климсон (штат Южная Каролина) — там преподавала бывшая аспирантка Оуэна по имени Пэм Мэкк, в Джорджиатек — Технологическом институте штата Джорджия в Атланте, и, наконец, в Университете Флориды в столице штата городе Таллахасси. (Tallahassee — насколько я знаю, редкое географическое название в Соединенных Штатах, где трижды встречаются удвоенные буквы, другой пример — река и штат Миссисипи).

Атланта — не самый лучший город в США, но я всегда могу рассчитывать там на гостеприимный прием. Некогда Кира Шингарева включилась в Москве в программу ‘Сила в дружбе’ и вовлекла в нее многих своих знакомых, включая нашу семью. Смысл программы — в обмене дружескими визитами, когда гости живут не в гостиницах, а в домах своих иностранных партнеров. Среди прочих, мы принимали в Москве американскую семью Рипансов из Атланты. Мы подружились, и теперь любой из нас может найти приют в огромном доме Гейл и Алана Рипансов в пригороде Атланты.

В Атланте есть удивительная достопримечательность, которую местные в шутку зовут malfunction junction — что-то вроде неработающего соединения. Это дорожная развязка на восьми уровнях. Въехать-то на нее легко, а вот найти нужный тебе съезд — не просто.

Атланта интересна мне продвинутым университетом Джорджиатек. В нем я много общался с двумя профессорами истории науки и техники с немецкими корнями — Кеннетом Кноспелем и Августом Гибельхаузом. Оба они были учениками Мелвина Кранцберга (1917-1995), профессора Джорджиатек с 1972 по 1988 гг. Кранцберг был отцом-основателем и вице-президентом ИКОНТЕК — Международного комитета по истории техники, созданного в Париже в 1968 г. С 1980 г. одним из вице-президентов ИКОНТЕК был зам. Микулинского по ИИЕиТу Ю.С.Воронков.

Кноспель, мобильный молодой человек, только что принял участие в организации нового междисциплинарного журнала Configurations (официальный орган Общества литературы, науки и искусства) и искал путей расширения круга авторов этого нового журнала. Они оба с Гибельхаузом интересовались связями с Россией и даже на полусерьезе приглашали меня приехать к ним преподавать на год. Я тогда пропустил это предложение мимо ушей. Может и зря.

Уже переехав в США, вместе со всей семьей я снова посещал Атланту. Навестил Кноспеля и Гибельхауза еще раз. Они преуспевали. Устроили нам экскурсию по территории университета. Это было вдвойне любопытно, поскольку в 1996 г. именно кампус университета стал Олимпийской деревней во время XXVI летних Олимпийских игр в Атланте — столице штата Джорджия.

Кноспель и Гибельхауз повели наше семейство в ресторан, где я впервые отведал рыбу с загадочным двойным названием маги-маги. Как любил приговаривать Гингерич,

This fish is so nice

That its name is twice.

Перевод: эта рыба настолько хороша, что у нее двойное название.

Чтение лекций — дело утомительное. Тебя встречают, устраивают экскурсии, кормят отменным ужином, и постоянно задают вопросы. Ты даже поесть не можешь как следует, работаешь языком без передышки. Ночью после холодного душа без сил едва добираешься до удобной двуспальной кровати, да только зачем она тебе — двуспальная? Рано утром подъем, опять самолет, опять новые встречи и уже набившие оскомину вопросы. И так изо дня в день.

Мое первое турне по Америке было омрачено скорбным событием. Во сне ночью 12 февраля 1992 г. ушла из жизни мама. Оля приняла трудное решение не сообщать мне об этом. Я звонил домой редко, а она мне позвонить не могла. Более того, при хаосе авиаперевозчиков, да еще находясь далеко от Бостона, где начинался мой обратный путь, успеть на похороны я ни при каких условиях не смог бы. А деловая программа накрылась бы. Сегодня нет смысла обсуждать, правильным или неправильным было такое решение. Маму кремировали без меня. Без меня прошли поминки. Позже уже я сам занимался погребением ее праха.

Оказалось, что найти последнее пристанище на московских кладбищах — дело тоже далеко не из легких. Мне помогло лишь депутатство. Благодаря депутатским корочкам я получил приличное место на Хованском кладбище, что в нескольких минутах езды на автобусе от конечной станции метро ‘Юго-Западная’. Да и то не видать бы мне этого места, если бы ни помощь Эвелины Михайловны Омельченко (1931-2010) — соседки по дому на улице Островитянова, маминой молодой подруги. Она присмотрела пустующее место рядом с могилами своих родных, а уж после этого я добился на него разрешения высокого начальства по части ритуальных услуг.

Вторая моя поездка в США случилась в более официальном порядке ранней осенью того же 1992 г. Это была оплаченная Смитсоновским институтом делегация на переговоры об организации совместной выставки о космической гонке. Возглавлял нашу делегацию из шести человек бывший видный сотрудник Королева, академик Борис Викторович Раушенбах. Мы были с ним знакомы еще со времени моей работы у Королева.

Вместе с десятью тысячами других профессионалов мы имели возможность принять участие во Всемирном космическом конгрессе (28 августа — 5 сентября 1992 г.). Также как и в первый раз, я организовал продление своего визита в США, посетив Атланту, Таллахасси, университет Колгейт (на севере штата Нью-Йорк) и снова наведавшись в Гарвардский университет к Оуэну Гингеричу.

Последнее было существенным, поскольку Гингерич проводил меня в редакцию журнала ‘Sky and Telescope’ — в моих глазах, лучшего международного общедоступного астрономического журнала. Как раз в это время, в сентябрьском номере 1992 г., журнал опубликовал мою статью ‘Настоящее и будущее астрономии в бывшем Советском Союзе’. Статья была заказана ранее и отправлена в США электронной почтой. Личное общение с сотрудниками журнала укрепило наши связи на будущее. В результате я печатался в этом журнале несколько раз.

Вообще, 1991-92 гг. оказались для меня необычайно продуктивными. В 1991 г. в издательстве ‘Наука’ под моей редакцией и с моим предисловием вышел перевод блистательной книги Бертила Ван-дер-Вардена ‘Пробуждающаяся наука II. Рождение астрономии’. Тогда же в издательстве ‘Изобразительное искусство’ увидела свет моя детская книжка с картинками о китайском Зодиаке ‘Небесный хоровод’. В 1992 г. в 23-м выпуске ‘Историко-астрономических исследований’ вышла моя первая серьезная русская публикация о генезисе европейского Зодиака ‘Реконструкция происхождения зодиакальных созвездий’ (стр. 19-63). Этой же теме была посвящена статья в ‘Природе’ — ‘Минувшие цивилизации в зеркале Зодиака’ (1991, No 10, стр. 57-71). И следом в ‘Природе’ появилась еще одна важная для меня статья ‘Заметки об опыте науки ХХ века’ (1992, No 5, стр. 3-11). В 1992 г. К.Б.Шингарева дожала выход в МИИГАиКе обширного ‘Атласа планет земной группы и их спутников’, куда я тоже вложил немало труда. Наконец, как я уже упоминал ранее, в 1992 г. вышел мой собственный атлас для школьников ‘Человек и Вселенная’.

В 1993 г. мы всей семьей с большой пользой провели три месяца в Мюнхене. Оля имела юридическую стажировку. Кира Шингарева, благодаря своим прочным немецким связям (она заканчивала образование в Дрезденском техническом университете), помогла мне добыть на то же время стажировку по истории науки в Немецком музее. Там я получил доступ к книгам, которые помогли значительно продвинуть работу по генезису Зодиака. И досуг у нас был неплох. Мы посетили Зальцбург и Вену, много ездили по Германии. Обошли пешком Нюрнберг, побывали в доме Кеплера в Регенсбурге, посетили очаровательный утопающий в зелени средневековый городок Ротенбург. Оля ездила по делам в Берлин, а я — на север в Гамбург.

Жизнь в Мюнхене несколько раз преподносила сюрпризы, сталкивая нас лицом к лицу с тягой рядовых немецких обывателей к мошенничеству. Это казалось невероятным, но если иному немцу предоставляется возможность безнаказанно взять то, что плохо лежит — он, скорее всего, это сделает. Такое случалось с нами по неопытности несколько раз. И вот лишь один пример из нескольких.

Мы снимали дорогую квартиру, за которую пришлось внести огромный залог (шесть с половиной тысяч немецких марок). Естественно, мы хотели вернуть его назад, и для этой цели вызвали к себе хозяйку — молодящуюся фрау Мюллер — за два дня до отъезда. Та обшарила квартиру, подтвердила, что она в полнейшем порядке, но залог отдавать наотрез отказалась. Мотив: а вдруг что-нибудь случится на момент нашего отъезда. Я согласился, чтобы она приехала проводить нас, но фрау Мюллер снова наотрез отказалась, сославшись на занятость. Она сулила перевести деньги по почте в Москву после нашего отъезда, но сами понимаете, это было абсолютно неприемлемо. После отлета в Москву мы теряли все рычаги воздействия на нее.

Больше того, уходя, она незаметно прихватила со стола оригинал договора, где были записаны условия найма квартиры. Оля каким-то чудом обнаружила пропажу и босиком догнала фрау Мюллер во дворе, когда та уже садилась в машину с договором в руках.

Я метался, не зная, что же предпринять, и, наконец-то, меня осенило. Я подробно изложил ситуацию по-английски знакомому мюнхенскому профессору-фотограмметристу Дореру, который на чистом немецком языке объяснил фрау Мюллер, что, если она не отдаст залог при нашем отъезде, то будет иметь дело не с беззащитными русскими, а лично с ним и немецким правосудием. Это-таки возымело действие, и фрау Мюллер нехотя притащилась с нами прощаться с деньгами в сумке. Известное дело, берешь чужие, а отдаешь свои. Для надежности, профессор Дорер тоже приехал нас проводить.

Подобных эпизодов в нашей мюнхенской жизни был не один, а несколько. Мало того, у зазевавшейся Оли в магазине украли кошелек.

По возвращении в Москву из Мюнхена мне пришлось вскоре ехать на археоастрономический симпозиум в Болгарию. Он назывался Оксфорд-4 и состоялся в августе 1993 г. в городе Стара Загора. Не попасть бы мне туда, если бы не помощь Фонда Сороса, за что я Джорджу Соросу навеки признателен. Там я впервые познакомился с англичанином Клайвом Рагглсом и был избран в руководство международной организации. Оксфорд-4 дал старт моей последующей международной карьере в археоастрономии. В Болгарии после этого я побывал еще дважды.

В январе 1994 г. я отправился в США в составе маленькой делегации на ежегодный съезд Американского астрономического общества. Нас было трое — директор Пулковской обсерватории, член-корреспондент В.К.Абалакин, А.И.Еремеева из ГАИШа и я. После завершения официального визита с докладами на съезде, я, как стало уже традицией, снова задержался. Сначала прочел лекцию в университете штата Флорида в Таллахасси. Потом воспользовался приглашением в университет Дьюка в Северной Каролине. Туда меня пригласили для консультаций авторы справочника ‘Кто есть кто на Луне’. Им надо было разузнать биографические данные о русских инженерах космической отрасли, увековеченных по инициативе В.П.Глушко на обратной стороне Луны.

Объемистая книга вышла в 1995 г. (Elijah Cocks and Josiah Cocks ‘Who’s Who on the Moon: A Biographical Dictionary of Lunar Nomenclature’). Разузнать для нее нужные биографические данные сотрудников закрытых ‘почтовых ящиков’ стоило большого труда. Мне удалось сделать это только благодаря личным связям через знакомых.

Дольше всего я находился в штате Айова, где обо мне участливо позаботилась археоастроном Роз Фрэнк — по роду работы, преподаватель португальского языка. Я начал с лекции в известном Гриннелл колледже, имеющем давние и прочные связи с Россией. Потом выступал в университете штата Айова в городе Айова-Сити. Там же взял для ‘Природы’ интервью у Джеймса Ван Аллена.

Роз Фрэнк имела сложившиеся археоастрономические связи по всей Америке. Она отправила меня читать лекцию в место, о котором я раньше даже не задумывался — в калифорнийскую цитадель ‘звездных войн’: Национальную ливерморскую лабораторию им. Лоуренса. Это было, пожалуй, самое напряженное из всех моих выступлений на американском континенте. По внутреннему телевидению оно транслировалось на многочисленные корпуса лаборатории и было записано на пленку для потомков. На вечернем банкете я был представлен лично руководителю лаборатории, ‘отцу’ американской водородной бомбы, престарелому Эдварду Теллеру (1908-2003).

Моим гостеприимным хозяином из Ливермора оказался Дэвид Дирборн — очень современный астрофизик и одновременно археоастроном, ныне один из четырех соредакторов журнала ‘Археоастрономия’. Он покатал меня над Сан-Франциско и Тихим океаном в крохотном самолетике на одного пассажира, и это впечатление незабываемо. Я думал про себя, что нахожусь на ‘летающем стуле’. Когда мотор самолетика чихает, в мгновение ока сознаешь бренность бытия.

На этом же ‘летающем стуле’ Дирборн доставил меня в городок Саннивейл подле Сан-Франциско — в Центр космических полетов им. Эймса, где перед входом стоит подлинный высотный самолет У-2. Полет такого самолета-разведчика вызвал 1 мая 1960 г. грандиозный политический скандал между США и СССР. Самолет У-2 был сбит в окрестностях Свердловска. Летчик Гарри Пауэрс остался жив, взят в плен и судим, а потом обменен на советского разведчика Абеля.

Покончив с лекцией в Эймсском центре, я выкроил несколько дней посетить после долгих десятилетий разлуки Володю Лефевра и его милейшую супругу Вику. Гостил я тогда не в квартире Лефевров в Ирвайне (пригород Лос-Анджелеса), а в том же Ирвайне в необъятном доме американского популяризатора науки Тома Хеппенхаймера. Последний давно запрашивал по электронной почте моей помощи в завершении книги по истории космонавтики. Его очень недурная книга вышла в свет в 1997 г. (T.A.Heppenheimer ‘Countdown: A History of Space Flight’).

Хеппенхаймер устроил мне познавательную экскурсию в Калтек (Калифорнийский технологический институт). Как шутят, в этом учебном заведении число студентов меньше, чем преподавателей — нобелевских лауреатов. Калтек по правительственному гранту управляет самой важной научной и проектной лабораторией США в области космических исследований Луны и планет — Лабораторией Реактивного Движения. Эта Лаборатория по численности персонала намного больше самого Калтека. Хеппенхаймер сопровождал меня в Диснейленд и Юниверсал Студиос. После трех длительных визитов в США я был знаком со страной очень прилично — от Атлантического до Тихого океана. Но мыслей переезжать в США у меня еще даже не возникало.

Следующей вехой международной научной деятельности было для меня участие в первой конференции ИНСАП. За этой аббревиатурой кроется название ‘Вдохновение от небесных явлений’. Замысел такой необычной конференции возник в результате бесед между Рольфом Синклером (тогда он работал в Национальном научном фонде США), ныне покойным астрономом из Аризонского университета Рэем Уайтом и директором Ватиканской обсерватории отцом-иезуитом Джорджем Койном. Ватиканская обсерватория располагает великолепно оборудованным филиалом в Тюсоне (Аризона). Шутка: существует Ватикан-восток и Ватикан-запад. По этой причине отец Койн проводил основную часть времени не в римском Ватикане, а в США. Местом проведения первого ИНСАПа была выбрана Италия. Главная цель ИНСАПа — собрать воедино ученых-естественников и гуманитариев: художников, историков, философов.

Трудно передать словами, чего стоило мне получение виз для этой поездки. Оказалось, что Ватикан сам не выдает виз, и ее надобно получать в итальянском консульстве. Оно помещалось в здании итальянского посольства в трех кварталах от нашего дома. Как я уже имел случай написать раньше, до первой мировой войны там располагалось германское посольство, и именно там был застрелен посол, граф Вильгельм фон Мирбах. После этого инцидента туда въехала штаб-квартира Коминтерна. Итальянцы получили это здание для своего посольства после разгона Коминтерна и окончания Второй мировой войны.

Однако близость итальянского консульства к дому вовсе не означала легкости в получении визы. Консульство было взято в заложники уличной мафией, и получить визу можно было только заплатив им дань за каждый паспорт. Мы решили ехать всей семьей, и я сдавал четыре паспорта. В поисках решения проблемы, я кинулся к папскому нунцию в Москве. Тот сосватал меня на прием к атташе по культуре итальянского посольства. Я прошел к тому мимо итальянских жандармов в недра посольства, но оказалось, что атташе в неприязненных отношениях с консулом, от которого выдача виз собственно и зависит. Короче, заколдованный круг.

Снова не обошлось без блата. На этот раз Оля нашла вход в российско-итальянскую торговую палату. Там помогли сделать визы за один день и без грабительских мафиозных поборов. Но когда я пришел получать готовые визы, беснующаяся толпа внутри едва не раздавила у меня на глазах десятилетнего Мишуню.

Первая конференция ИНСАП имела место с 27 июня по 2 июля 1994 г. на вилле Мондо Мильоре близ крохотного городка Рокка ди Папа — примерно в 25 км к юго-востоку от Рима. Оля не могла улететь с нами, поскольку ей пришлось выступать юристом-экспертом на судебных слушаниях в Лондоне. Она должна была присоединиться к нам позднее. Я летел один с двумя детьми. В Риме добрался кое-как до автобусного терминала, но автобусы уже не ходили. Вечерело. Дети сильно устали. Поклажа обширная. Пришлось брать такси, которое долго блуждало вокруг городка Рокка ди Папа в поисках нужной загородной виллы. До чего же тяжко оказаться заграницей немым и без надлежащего опыта!

ИНСАП на деле был довольно ущербной конференцией, поскольку она не имела никаких тематических рамок. Каждый вещал о чем-то о своем — изредка любопытно, но чаще — не очень. Сам я посвятил выступление истории названий на обратной стороне Луны. В ту пору я еще не решался прогуливать заседания, да и уходить с виллы типа монастыря было в сущности некуда. Между тем, тягомотность мероприятия была с лихвой компенсирована последующим времяпрепровождением в сказочной Италии, преимущественно вдали от истоптанных туристических троп.

Прежде всего, отбыв положенный срок на обнесенной глухим забором вилле, мы перебрались на другую сторону живописного озера Альбано в деревушку Кастель Гандольфо, примыкающую к летней резиденции папы римского. Территория этой резиденции не принадлежит Италии. Она — папская, и именно в этой резиденции находится Ватиканская обсерватория.

Погода в Кастель Гандольфо летом намного лучше римской. Город Рим лежит как бы на дне чаши, где жарко и куда стекает вся воздушная грязь. А в Кастель Гандольфо — на гребне римской чаши — веет нежной прохладой и не пахнет выхлопными газами. Рим, однако, достижим всего за полчаса по железной дороге. Если вы надумаете посетить Рим летом, останавливайтесь в Кастель Гандольфо и наведывайтесь в Рим только для экскурсий. Деревенские гостиницы в Кастель Гандольфо дешевле и намного уютнее римских.

Наше пребывание в Кастель Гандольфо совпало с отдыхом папы Иоанна Павла II. Мы побывали на его воскресной проповеди, выслушали его приветствие на нескольких десятках языков мира, наблюдали экзальтированных польских пилигримов. Дворец охраняли швейцарские гвардейцы. Один из них как-то подбежал к нам с Мишуней, убедился, что мы действительно русские (эта слава из уст в уста бежала впереди нас) и объяснил, что его девушка учит русский язык. Он, отложив в сторону картинную пику, просил помочь ему объясниться с ней в любви по-русски. Я спешил, а Мишуня застрял учить его нескольким русским фразам.

В это самое время в США проходил чемпионат мира по футболу. Итальянские сорванцы-мальчишки носились по улицам, обернувшись словно в банные простыни в итальянские флаги. Во время игр сборной Италии из всех окон ревели на полную громкость телевизоры. Если итальянские футболисты мазали, малолетний сын хозяев нашей гостиницы вскакивал на ноги и вопил: ‘Бастард! Бастард!’

Мы ходили на прием в папский дворец. С детьми я облазил всю Ватиканскую обсерваторию с ее богатейшей коллекцией метеоритов. Особенно впечатляющим был поход в папские сады, разбитые на месте виллы римского императора Домициана. Любопытно, что папских гвардейцев, охранявших экстерриториальный дворец, в свою очередь охраняла тяжело вооруженная — со станковыми пулеметами — итальянская жандармерия.

Разумеется, львиную долю времени мы проводили в пеших экскурсиях по Риму. Нам организовали редкостный осмотр Ватикана, который включал даже здание библиотеки и секретных ватиканских архивов. Там я в изобилии видел свитки Мертвого моря. Мы добирались до не очень известных туристам объектов: Аппиева дорога, бани Каракаллы, древние стены города. Само собой, гуляли по Колизею, Пантеону, по Палатинскому холму. Через спину кидали монетки в фонтан Треви. Мы никуда не спешили и успешно восстанавливались за ночь в благословенном Кастель Гандольфо.

Покончив с Римом, наша семейная команда перебралась в колыбель Ренессанса — Флоренцию. Снабженные рекомендациями из Ватикана, мы тоже там не терялись. Жили прекрасно. Посетили Венецию. Осмотрели несколько тосканских городков вокруг Флоренции — Пизу, Лукку, Сиену. Пиза, кстати, наиболее известная и наименее интересная из них. Наиболее красочна — Лукка. Во Флоренции мы вечером отправились с Мишуней в кафе за кружкой пива смотреть по телеку финальный матч футбольного чемпионата. Италия играла с Бразилией и проиграла. Кафе погрузилось в гробовое молчание.

Последним пунктом нашего турне было рекомендованное в Ватикане курортное местечко Торваяника. Здесь, на песчаном берегу Тирренского моря, Мишуню укусила за ступню маленькая ядовитая рыбешка. Нога мгновенно опухла хлеще сардельки. Мы не знали, что и делать, но итальянцы на пляже оказали дружную помощь. В отличие от занудного ИНСАПа, месяц с лишним в Италии оправдал усилия по добыванию виз и оставил неизгладимые впечатления на всю жизнь.

Во второй половине августа того же 1994 г. я впервые в жизни попал на очередной съезд Международного Астрономического Союза. Он проходил в Центре конгрессов в Гааге (Нидерланды). Прихватил с собой Мишуню. Об этом я расскажу в главе 30.

Со съезда МАС мы с Мишуней на поезде переехали в Бохум (Германия) для участия в ежегодной встрече Европейского общества астрономии в культуре. По дороге на несколько часов остановились в Утрехте.

В Бохуме, чтобы не платить за гостиницу, нас с Мишуней приютила жена организатора встречи — профессора местного (Рурского) университета Волфхарда Шлоссера. Мы ночевали в комфортабельном полуподвале, а наверху у них жила болгарка Колева с дочкой. И тут произошло ужасное. Ночью меня прихватила резкая боль в паху, настолько сильная, что я буквально готов был выть. Я еле дожил до рассвета, не решаясь никого будить в чужом доме. Фрау Шлоссер спасла меня, вызвав утром семейного врача и выдав меня за члена семьи. Врач диагностировал почечные колики и поставил на ноги за считанные часы в тот же день. Инцидент даже не помешал моему докладу.

Обратный наш путь домой в Москву опять лежал через Голландию и амстердамский аэропорт Схипол.

Уже умудренный богатым житейским опытом по части загранкомандировок, на февраль-март 1995 г. я по собственному почину запланировал себе четвертую месячную поездку с лекциями по США. Места назначения были как знакомые, так и новые: Техасский университет в Остине, столице штата (28 февраля) — Университет Аризоны в Тюсоне (7 марта) — Мейза Стейт Колледж в городе Гранд Джанкшн, Колорадо (13 марта) — Университет Айовы в Айова-Сити (15 марта) — Гарвардский университет (24 марта) — университет Брауна в Провиденсе, штат Род Айлэнд (27 марта). Наверняка у вас возникает резонный вопрос: как это я умудрялся столь легко передвигаться по территория США? Кто платил за это?

В то лихое время из США в Москву без промежуточных посадок летала одна-единственная американская авиакомпания — Дельта. Она вела борьбу с конкурентами за клиентов и для этой цели ввела в действие удивительную программу — ‘Посети Америку’. Если ты покупал в Дельте билет на трансатлантический авиарейс, то в дополнение к нему имел право на приобретение задешево (помнится всего 700 долларов) ‘подсадочного’ билета на любые внутренние рейсы Дельты по США сроком на один месяц. Когда я впервые совершенно случайно узнал об этой программе, я не хотел верить своим ушам: она будто была создана специально для моего турне.

Практически ‘подсадочный’ билет означал, что ты мог летать на Дельте по внутренним линиям США в течение месяца столько, сколько позволяло здоровье — хоть по десять раз на дню. При одном условии — если на рейсе были свободные места для ‘подсадки’. Между тем, зима — не сезон, и я ни разу не попадал со своим волшебным билетом в трудное положение. Гингерич установил для меня негласную таксу: в дополнение к гостинице за каждую лекцию мне платили от 600 до 800 долларов, и отсюда следовало, что 700 долларов в месяц за все внутриамериканские перелеты никак не обременяют моего общего бюджета. Единственно, что я мог долететь только туда, куда летала Дельта или ее компаньоны. Но они летали практически повсюду.

Российская наука погрузилась в те годы в глубокую нищету. Моя зарплата исчислялась не в сотнях, а в десятках долларов в месяц. Гонорары от лекций в США были не роскошью, а средством выживания. В это время Оля вместе с коллегами занялась частной юридической практикой, и это еще в гораздо большей степени поддерживало нашу семью на плаву.

Я уже был замдиректора ИИЕиТа, подолгу замещал директора, административные обязанности отнимали массу времени, но изо всех сил я старался продолжать свое исследование рождения Зодиака. Я считал и продолжаю считать, что эта работа — моя лебединая песня. На одной чаше весов лежит несколько сотен моих ‘обычных’ публикаций, на другой — открытие глубочайшей древности культурной истории человечества. Я забросил все другие направления своей научной деятельности и думал только о Зодиаке.

Сегодня, по прошествии двадцати лет непрерывной работы, я могу изложить свои зодиакальные открытия предельно просто. Зодиак — это ‘дорога Солнца’ на небе и естественно предположить, что на этой дороге имеют значение четыре ее особые точки: два равноденствия и два солнцестояния (четыре сезона). Их положение во времени древнейшие наблюдатели могли определять с точностью 2-3 дней безо всяких проблем с помощью вертикально воткнутого в землю шеста. Из-за астрономического явления прецессии положения этих четырех точек меняются среди звезд, они переходят в соседние созвездия, грубо говоря, каждые две тысячи лет.

Астрономически нетрудно установить, что в период приблизительно 6000-4000 лет до н.э. указанные четыре особых точки располагались соответственно в созвездиях Близнецы — Дева — Стрелец — Рыбы. В период округленно 4000-2000 лет до н.э. эти точки сместились в зодиакальные созвездия Телец — Лев — Скорпион — Водолей. Наконец, в период после 2000 года до н.э. и до начала нашей эры маркерами особых положений Солнца были Овен — Рак — Весы — Козерог.

Я обратил внимание, что получившиеся три квартета резко различаются между собой по природе символизма и по ряду других параметров, включая средние размеры. Доказательство этого требует привлечения многочисленных памятников дописьменной истории человечества и воспроизводить их здесь неуместно. Главный же вывод из проделанной работы: систематические астрономические наблюдения на небе начались задолго до изобретения письменности, а формирование Зодиака осуществлялось поэтапно в три стадии. Названия зодиакальных созвездий были символами — детьми своего времени, отражающими как эпоху их введения, так и специфику четырех сезонов солнечного года.

Мои трудности в продвижении данной концепции связаны с тем, что она воистину междисциплинарна. Я сел меж двух стульев: историки не понимают ее астрономических предпосылок, астрономы же пугаются, когда я доказываю, что внедрение небесных маркеров началось именно после Неолитической революции и расшифровываю смысл символизма зодиакальных названий. Полтора десятка моих публикаций на темы о Зодиаке по-русски, английски, немецки, итальянски до сих пор встречают как бурные восторги, так и полное отторжение. До сих пор мне не удается найти издателя для книги о Зодиаке — первой в моей практике, написанной в оригинале по-английски. Русского текста этой рукописи не существует.

Особенно усердствует в неприятии моих взглядов на эволюцию Зодиака австралийский страховой агент Гэри Томпсон. Будучи в Мельбурне, я специально нашел его и потратил несколько часов в надежде переубедить. Любитель астрономии, Гэри плохо понимает суть моих астрономических выкладок, однако остается непреклонным в своем критицизме. На своем сайте в интернете он даже завел специальный раздел с критикой Гурштейна. Эти бодания портят много крови, но никакой возможности избавиться от его докучливой писанины у меня нет. Его ошибка, как и некоторых других, заключается в том, что они не могут шагнуть за ‘горизонт событий’, которым является для них письменная история. На самом же деле, корни Зодиака таятся гораздо глубже во времени, чем изобретение письменности.

Глава 30. Городок в Колорадо

Истекает 1994 год. Зарплаты — и без того запредельно нищенские — задерживаются. Инфляция галопирует. Молодежь без оглядки куда глаза глядят бежит из науки. Проходит первая годовщина конституционного противоборства в Москве, когда Ельцин силой танков обуздал распоясавшийся Верховный Совет. Вслед за подавлением Белого Дома он своим указом распустил в Москве районные советы. Так что миновал уже год, как я досрочно избавился от ярма депутатства, коим в последние месяцы безмерно тяготился. Кончились пустопорожние словоизвержения депутатов, бдения никуда не ведущие и ничего никому не дающие. В память об этой поре осталось несколько хороших знакомых, с которыми время от времени приятно общаться по телефону: Ирина Анатольевна Золотаревская, Евгений Георгиевич Охотников, Игорь Евгеньевич Кокарев и другие.

Битый-перебитый жизнью, продолжаю честно выполнять многочисленные служебные и общественные обязанности: заместителя директора ИИЕиТа по научной работе, заместителя главного редактора журнала ‘Природа’, главного редактора ежегодника ‘Историко-астрономические исследования’, председателя Совета Минобразования по школьной астрономии, члена редколлегии журнала ‘Земля и Вселенная’, председателя Секции истории астрономии СНОИФЕТа, и прочая, и прочая. В этой круговерти я и замыслил без посторонней помощи подготовить себе очередной, четвертый тур с лекциями по Соединенным Штатам. Как известно, волка ноги кормят. При той позорной зарплате, которую получали научные работники в Академии наук в 1994 г. (если не изменяет память, я имел менее 50 долларов в месяц), лекционный тур по Америке не только укреплял деловые научные связи, но и служил колоссальным подспорьем в семейном бюджете. В силу приобретенного за три года опыта, я понимал, как такой тур можно предпринять.

Задумано — сделано. Я установил для себя подходящее время поездки вне весенне-летнего сезона отпусков (февраль-март 1995 г.) и разослал электронные письма по американским городам и весям знакомым коллегам с завуалированным вопросом, не желают ли они вновь лицезреть меня в качестве заезжего лектора по истории астрономии и космонавтики. Выбор заголовков потенциальных лекций был на любой вкус. Как я и рассчитывал, улов оказался вполне приемлемым для месячного тура, но один из результатов превзошел ожидания, круто изменив последующую судьбу всей семьи.

Среди многих других, я написал электронное письмо преподавательнице истории науки Климсоновского университета в Южной Каролине, ученице Оуэна Гингерича Памеле (Пэм) Мэкк. Она не ответила, но, как выяснилось в скором будущем, не говоря мне об этом ни слова, разместила информашку о моей предстоящей поездке в интернете. Короче, сделала моему визиту неброскую рекламу.

Информация Пэм Мэкк попалась на глаза вице-президенту (в нашей терминологии — проректору по учебной работе) скромненького колорадского Мейза Стейт Колледжа в городке Гранд Джанкшн на Колорадском плато в верхнем течении реки Колорадо у подножья западного склона Скалистых гор. Гранд Джанкшн по-русски значит ‘великое слияние’. В черте города сливаются реки Колорадо и ее приток Ганнисон. Город находится всего в 50 км к востоку от границы с цитаделью американских мормонов штатом Юта. Если смотреть по карте, Гранд Джанкшн стоит на полпути между Денвером (столицей штата Колорадо) и Солт Лейк Сити (столицей штата Юта), город вырос здесь как прибежище для ночлега усталых путников. От Денвера до Гранд Джанкшна 400 км (четыре часа на автомобиле и чуть больше на автобусе). И от Гранд Джанкшна до Солт Лейк Сити — столько же, только дорога проще. Большая редкость для этого угла США: город расположен на железной дороге, через всю страну связывающую восточное и западное побережья.

Гранд Джанкшн — неформальная столица западного склона Скалистых гор. Город доминирует над окрестными городками в радиусе не менее 200 км. Он — центр графства Мейза.

Мейза — испанское слово, означающее просто ‘стол’. В топографическом контексте оно значит ‘столовая гора’ — гора с плоской вершиной. Под городом действительно находится огромное плоское взгорье, как пишут, самое большое такого рода в мире. Как следствие, местная административная единица — графство — называется Мейза. Заодно и колледж, принадлежащий штату, носил имя Мейза Стейт Колледжа. Фамилия вице-президента колледжа была Райбек, но всякий славянин немедленно отождествит его славянские корни и подлинную фамилию предков — Рыбак. Предки Джима Райбека перебрались в Штаты не то из Польши, не то из Чехии.

Джим Райбек питал живой интерес к России и ее истории. Он собирался вскоре посетить Москву в качестве туриста и не поленился — в ответ на объявление Пэм Мэкк — отправить мне по электронной почте запрос, который возмутил меня до глубины души: ‘Кто Вы такой, что беретесь читать публичные лекции на такие разнообразные темы?’ Я без промедления реагировал, что человек известный. Вы помните, что к этому моменту в моем послужном списке значилась стажировка в Немецком Музее в Мюнхене, участие в нескольких международных организациях и конгрессах, лекции в престижных американских университетах, с которыми никакой Мейза Стейт Колледж из провинциального Колорадо тягаться не мог. Я ответил в том смысле: ‘А Вы кто такой?’

Вице-президент удовлетворился моим ответом и осчастливил приглашением. Тут уж я начал кочевряжиться, уведомив его, что они должны предоставить мне гостиницу на время пребывания и заплатить за лекцию по норме, которую негласно ввел для меня Гарвард — 700 долларов за выступление. Спрашивал я и о том, летает ли к ним в город авиакомпания Дельта, — вы помните, я был прикован к Дельте, иначе не свел бы концы с концами по расходам на авиаперелеты. Сама Дельта в город Гранд Джанкшн не летала, но летала ее компания-партнер — SkyWest.

Провидение отнеслось благосклонно к нашим электронным переговорам с Джимом Райбеком. Краткосрочный визит в колорадскую глушь я втиснул в уже сверстанный плотный график поездки между Аризонским университетом в Тюсоне с его знаменитой Лунно-планетной лабораторией и университетом штата Айова в Айова-Сити.

Честно скажу, я побаивался колорадского населенного пункта с неудобоваримым именем Гранд Джанкшн. Зима. Колорадское плато. Скалистые горы. Стужа? Я наивно думал, там все занесено снегом и царит лютый холод. Но страхи были сильно преувеличены. Выйдя из самолета в уютном аэропорту, я попал в чарующий, как поется в песне Александра Городницкого, ‘маленький асфальтовый южный городок’. По географической широте Гранд Джанкшн соответствует Турции, т.е. он намного южнее Москвы.

Американские контрасты поражают воображение. Сегодня я знаю, что население Гранд Джанкшна — вместе со всеми окрестными населенными пунктами — менее ста тысяч душ, т.е. в сто раз меньше населения Москвы. А площадь городка едва ли не больше площади Москвы. Ясное дело, практически каждая семья живет в собственной усадьбе с большим приусадебным участком — они называются здесь передним и задним дворами. По первому же впечатлению я мог сравнить город разве что только с Жуковкой — элитным подмосковным поселком русских миллиардеров на Рублево-Успенском шоссе. До противности чисто. Тишина. Благолепие. Свежий воздух. Виды на Скалистые горы. Только Гранд Джанкшн намного комфортнее Жуковки своей превосходной инфраструктурой.

Вдоль усаженной тенистыми деревьями главной улицы Гранд Джанкшна, по обеим ее сторонам, развернута художественная галерея на открытом воздухе. Установлены скульптуры, причем время от времени их меняют. Если понравится, желающие могут купить. Местный торговый центр ничуть не уступает по размеру московскому ГУМу. А уж по ассортименту товаров далеко превосходит его.

Дело было в воскресенье, вице-президент Райбек был свободен от колледжа и встречал меня в аэропорту лично с женой Линдой. Перво-наперво они устроили мне автомобильную экскурсию по городу и в так называемый Колорадский Национальный монумент. У меня заняло время усвоить, что американские природные заповедники относятся как бы к разным категориям. Заповедники высшей категории называются национальными парками. А заповедники, меньшие по размерам или по значению, часто именуются национальными монументами, т.е., можно сказать, природно-ландшафтными памятниками. По-русски слово ‘монумент’ в таком контексте мы никогда не употребляем.

Для объявления какой-либо территории национальным парком Президенту США требуется одобрение Конгресса. Эта процедура трудоемкая и долгая. А для объявления района национальным монументом одобрения Конгресса не нужно. Президент, если захочет, делает это в одиночку. Монументы получают меньшее государственное финансирование и осуществляют менее жесткую политику в части охраны дикой природы. Все это типичный случай американских бюрократических выкрутас. В США насчитывается около 400 объектов, входящих в систему национальных парков, и около ста национальных монументов. Есть и другие типы природоохранных территорий, например, национальные лесные массивы и так далее, которые наша дочь Ксюша с юмором называла ‘национальными кустами’.

Персонал служащих национальных парков и монументов носит отличающую их форму и называется рейнджерами. Любопытно, что рейнджеры обладают всей полнотой юрисдикции над вверенной их попечению территорией. Скажем, если в парке случится уголовное преступление, они не будут звать полицию, а расследуют преступление самостоятельно.

Колорадский Национальный монумент — колоритное зрелище и рай для геологов. Это вздыбившееся ввысь дно древнего высохшего моря, которое некогда облюбовали бесчисленные полчища динозавров. Теперь здесь постоянно выкапывают их окаменелые скелеты. Когда на нашей памяти почтовая служба США выпустила серию марок с разными видами динозавров, гашение ‘первого дня’ производилось в Гранд Джанкшне — динозавровой ‘столице мира’.

Дорога через монумент петляет среди живописнейших ущелий и причудливых скал-останцов. Все они броско-красного цвета, — полное ощущение, что ты неведомым образом перенесся с Земли на Марс. Туристы со всей страны сплошь да рядом приезжают в Колорадо на день-два специально, чтобы посетить монумент. Даже сегодня, после пятнадцати лет жизни в Гранд Джанкшне, мы тоже заезжаем туда с удовольствием и всегда возим туда на экскурсию наших гостей. Что же тут говорить о самом первом — превеликом — впечатлении от Колорадского Национального монумента.

После поездки по монументу и парку, Джим с Линдой завезли меня домой, накормили ужином и ‘угостили’ уже несвежей тогда картиной из русской жизни — ‘Доктором Живаго’. Но я ее тогда еще не видел. Ночевал в Хилтоне, лучшей гостинице города. Общее же число гостиниц в этом махоньком городке превышает сотню, — знаю это достоверно из телефонного справочника. Число же ресторанов настолько велико, что поленился считать. Встречаются национальные: много китайских, итальянских, японских, тайских. Есть и монгольский, и непальский, и всяческие другие.

После восхитительного воскресенья понедельник оказался воистину тяжелым. Я выступал пять раз: вечером на публике, а днем на узком профессорском семинаре и в студенческих аудиториях. Выслушав меня несколько раз и посовещавшись с коллегами, Джим Райбек задумчиво сказал:

— Не знаю, нужно ли это Вам, но мы могли бы Вас принять на учебный год в качестве приглашенного профессора.

Я отвечал сдержанно и уклончиво, что надо посоветоваться в Москве с коллегами и женой. Он согласился, и решение вопроса было отложено до его приезда в Москву.

В Москве я провел напряженные консультации. Мы с Олей морально решились на безумный эксперимент с длительным переездом в чужую страну. Думали дать детям возможность овладеть разговорным английским языком. Директор ИИЕиТа В.М.Орел согласился отпустить меня с работы без сохранения содержания на год. Олю тоже отпускали в годичный отпуск.

По приезде Джима Райбека с женой в Москву мы согласовали бытовые детали, и — опуская технические подробности — август 1995 года наша семья встретила уже в колорадском Гранд Джанкшне.

Если бы не хозяйственная жена Джима Линда, нам пришлось бы туго. Она заблаговременно сняла для нас двухуровневую квартиру с огромной гостиной (по-американски — жилой комнатой) и двумя спальнями, поблизости от колледжа — достижимо пешком. Она обставила ее кое-какой казенной мебелью (квартиры в США сдаются, как правило, без обстановки). Мы с собой не привезли ни постельного белья, ни посуды, ни ложек и вилок. Все наскребла по сусекам Линда. Она же помогла устроить детей в школу недалеко от дома, возила нас на машине и вообще опекала как родных.

Мы оба с Олей начали преподавать в колледже поначалу на подхвате. Для нас одну полную ставку Джим разделил пополам. Я помогал вести курс астрономии, Оля — курс русского языка и русской истории и литературы. Мешало отсутствие навыков разговорного английского языка, но главное — отсутствие транспорта. В городе тогда не было ни одного автобусного маршрута, только личные машины. На всю округу было три машины-такси, при том, что площадь города, как я писал выше, ничуть не меньше площади Москвы, — пешком никуда не дойдешь. Не могли же мы каждый день звать на помощь Линду. А надо было делать покупки, оформлять документы на страховки, не сидеть, в конце концов, в четырех стенах, а ездить на выставки и концерты. В городе много музыкантов и играют два полноценных симфонических оркестра с отменным репертуаром.

Мы оказались в положении, в каком был когда-то Михайло Ломоносов. Мы записались на школьные курсы старших классов для получения водительских прав. Школьники смотрели на нас круглыми глазами: взрослые, неуверенно владеющие английским языком и почти не понимающие специальной терминологии. Но мы прорвались, сдали экзамены и уже к концу года были готовы к покупке первого в своей жизни собственного автомобиля.

Типично американская черта жизни. Ни один человек среди наших новых знакомых не вызвался помочь нам в выборе машины. Для американца советовать — значит брать на себя часть ответственности. Увольте, это для него чересчур: думай сам. Но как — не имея ни малейшего опыта — выбрать себе надежную подержанную машину. Не по цвету же? Не по логотипу на кузове?

Мы преодолели и эту трудность, став обладателями недорогого и совсем непотрепанного Плимута модели ‘каравелла’. Когда он вышел-таки из строя, пришлось тащить его к механику, который запросил четыре тысячи долларов, — дороже его покупной стоимости. Стало понятно, что в условиях свободного рынка надо быстро раскидывать мозгами и сравнивать. Второй механик брался чинить за четыреста. Третий вернул машину в строй за сорок долларов.

Это был наглядный урок американской действительности. Кстати, родители жены этого третьего механика — Нины Симпсон, родившейся в Сан-Франциско, оказались русскими из уральских казаков, уехавших в США после революции. В детстве Нина разговаривала с родителями только по-русски и отчасти сохранила язык поныне. Мы с Ниной остались друзьями на всю жизнь. Она — высокого класса агент по продаже недвижимости и через два года помогла нам удачно купить дом. Нина и ее муж автомеханик Тай Симпсон — симпатичные, простые, и очень состоятельные американцы. У них четверо детей и сонм родных. Недавно они купили себе личный холм и воздвигли на нем по собственным чертежам двухэтажный дом-замок.

Пока же Ксюша тихо плакала в подушку. Она оказалась в последнем классе средней школы, где все дружеские связи уже устоялись, и ей не удавалось завести подружек. Хотя с языком и у Ксюши и у Миши, после московской школы с английским уклоном, все было в порядке.

Об американской доброжелательности. Как только наши дети — новички — пошли в школу, директор школы пригласил их вместе со мной поехать на своей машине в многочасовую прогулку в лес за город, чтобы познакомиться с окрестностями Гранд Джанкшна. Во время прогулки, вооружившись биноклем, он показывал нам крупных птиц. Когда мы переехали в собственный дом, неизвестные нам ранее соседи по улице прислали с посыльным огромный букет цветов, а агент по недвижимости — Нина Симпсон — подарила медную дощечку на дверь с нашими именами.

Я не упустил случая поехать в Сан-Антонио (Техас) на ежегодный съезд Американского астрономического общества. Там я встретил случайную кампанию русских, всеми правдами и неправдами осевших в США. Они поиздевались надо мной: доктор наук с такими-то данными не остаться в стране может только, если он полный недотепа. Я призадумался, понимая, что продолжение работы в США открывает широкие научные перспективы и, прежде всего, неограниченный доступ к иностранной научной литературе, которого — из-за отсутствия надлежащего финансирования в институтах — я полностью лишен в Москве. Приложение Олиных знаний здесь тоже найдется. Да и детям получить американское образование не повредит.

За зиму 1995-96 гг. жизнь наладилась, и все встало на свои места. Дети в Москву уже не рвались. Мы готовы были к продолжению эксперимента на чужбине. К большому неудовольствию Джима Райбека, я написал заявление с просьбой о продлении контракта еще на год. В Москве наши с Олей институтские власти против этого не возразили.

Продление рабочей визы в условиях США требует оформления кучи документов. Джим Райбек согласился на это лишь при условии, что ему не придется писать бумаг от лица колледжа, а все хлопоты я возьму сам на себя. На том и порешили.

Замечу мимоходом, что американская бюрократическая система ничуть не менее громоздка, чем русская. Но разница в том, что русская система чаще всего не работает, тогда как американская функционирует более или менее без сбоев. Все предельно формализовано. Приходишь в учреждение, и тебе дают точный перечень необходимых бумаг с детальными инструкциями по их оформлению. Сообщают точные сроки рассмотрения и где можно в случае нужды навести справки. За пятнадцать лет жизни в Америке у нас ни разу даже близко не возникала мысль о необходимости ‘смазать’ прохождение дела, т.е. нести подношение, не говоря уже о взятках.

В соответствии с законом об ‘иностранцах экстраординарных способностей’, приносящих пользу для США, в мае 1996 г. я подал петицию о предоставлении всем членам моей семьи вида на жительство (грин карты). Прием этой петиции на рассмотрение означал право на работу впредь до вынесения решения. Мы не рискнули оформлять петицию самостоятельно и воспользовались платными услугами денверской юридической конторы. Петиция представляла собой подборку 52 документов общим объемом в несколько сот страниц.

В моем случае надо было убедительно юридически доказать следующее:

а) что я имею широкое международное признание в своей сфере деятельности,

б) что я состою членом международных организаций и коллегий, прием в которые требует определенных профессиональных достижений,

в) что сведения о моих профессиональных достижениях становились достоянием средств массовой информации,

г) что я выступал судьей чужих исследований,

д) что я внес заметный вклад в свою область науки,

е) что я имею значимые научные публикации в известных изданиях.

Самым трудным было представить впечатляющие рекомендации. Я набрал их восемь, включая написанные Оуэном Гингеричем, патриархом американских астрономов Дональдом Остерброком, главным историком НАСА Роджером Лауниусом, директором Ватиканской обсерватории отцом-иезуитом Джорджем Койном, и так далее. Петиция ушла в инстанции, и отсчет времени пошел. Шансы на удачу этого начинания оставались неопределенными.

На второй год американской жизни мы уже самостоятельно без помощи добродетельной Линды арендовали не квартиру, а дом с четырьмя спальнями, одну из которых обратили в рабочий кабинет. Ксюша перешла из школы второй ступени (middle school) в школу третьей ступени (high school), здесь все были новичками и причина для грусти отпала. (Мишуня в этом отношении оказался гораздо более покладистым). Я преподавал на полную ставку, а Оля осталась временно без работы. В июне 1996 г. она поехала в Москву навестить маму и оказалось, что ей нужно было делать срочную онкологическую операцию. По возвращении в Гранд Джанкшн ей понадобилось немалое время, чтобы вернуть себе физическую форму.

В колледже меня привлекли к активной работе в местном отделении общеамериканского научного общества Сигма-Кси. Избранный его секретарем, я даже ездил на годичный съезд общества в Миннеаполисе. На ежемесячных собраниях-ужинах своего отделения (они начинались с застолья) регулярно выступал с обзорами книжных новинок, писал протоколы прошедших заседаний. Позже в печатном органе общества — журнале American Scientist (не путать с более известным научно-популярным журналом Scientific American) — поместил большую статью с изложением своих научных результатов.

1997 г. стал для нас Рубиконом. Прошение о виде на жительство для всей семьи было удовлетворено, я разбил машину в ДТП, мы купили собственный двухэтажный дом с четырьмя спальнями и осенью мне внезапно сделали операцию на открытом сердце — четверное аорто-коронарное шунтирование.

Для получения вида на жительство надо было всем четверым с детьми ехать в Денвер, пересекая Скалистые горы. Дорога — называется ‘Интерстейт-70’ — прекрасная. Везде не менее двух полос, ни одного перекрестка и ни одного светофора. Но высокогорная, с крутыми петлями в двух узких ущельях, довольно заметными подъемами и спусками. Это одна из самых трудных для вождения автомагистралей на территории США.

Ближе к Денверу Интерстейт-70 пересекает хребет Скалистых гор — ‘континентальный водораздел’. К востоку от него реки текут в Атлантический океан, к западу — в Тихий, как река Колорадо. Под континентальным водоразделом дорога ныряет в мемориальный туннель имени Эйзенхауэра-Джонсона (последний — губернатор штата Колородо, который активно боролся за его постройку) — самый длинный (2.7 км) и высокогорный (3.4 км над уровнем моря) сухопутный туннель на американском континенте. Завершенный в 1979 г,, он стал одним из последних крупных объектов американской системы интерстейтов — стратегического детища эпохи холодной войны. Интерстейты — это сеть автодорог, пересекающих всю страну с севера на юг и с запада на восток. На всех интерстейтах есть прямые плоские участки, приспособленные для аварийных посадок самолетов.

Дело было в начале мая. Погода в Денвере стояла солнечная и теплая. На пути домой я въехал в Эйзенхауэровский туннель, не подозревая беды. По выезде из туннеля машина оказалась в вихре снежного смерча. В Скалистых горах именно так и происходит. На дороге — гололед. Видимость — не более нескольких метров. И вдруг из-за стены снега прямо передо мной вырастают контуры громадной буксующей грузовой фуры. Если нашу легковушку занесет под фуру, это — без вариантов — конец всем.

Я, теперь кажется, делал все, как доктор прописал. Тормозил путем качания тормозной педали, и увернулся-таки от фуры. Но потерял управление, машина на гололеде вяло завертелась вокруг оси и ударилась передком в бетонное ограждение дороги. Слава Богу, сзади никого не было и двигатель не был поврежден. Но передние колеса выписывали восьмерку. Мы кое-как дотащились в снегу до ближайшего горнолыжного поселка Сильверторн.

Полицию мое сообщение о ДТП не заинтересовало. Спросили: ‘Сколько погибших? Сколько раненых?’ Узнав, что никого, послали домой: ‘В Гран Джанкшне и разбирайтесь’. В снежном смерче они не успевали выезжать на более серьезные ДТП с участием нескольких машин. Таких было немало.

Переночевали в гостинице. Вечером у Ксюши была важная театральная репетиция, — пропустить никак невозможно. Страховка машины оплачивает, в случае аварии, аренду другого автомобиля. Арендовали ‘джип’, и я всю дорогу переживал, до чего же неудобно ехать на непривычной машине.

Через несколько дней я вернулся в Сильверторн, сдал арендованный ‘джип’ и забрал свою ‘каравеллу’. Ее кое-как задешево привели в рабочее состояние. Фары не восстанавливали, и механик шутил, что машина стала ‘дневной’. Но до дома я на ней дотянул. В Гранд Джанкшне страховая кампания State Farm установила, что авто ремонту не подлежит, и ее списали в металлолом, возместив уплаченную полтора года назад цену. Мне было до глубины души жаль этой первой в жизни машины. Я сожалел о ней как об утраченном закадычном друге.

Задним числом мы узнали, что в Америке существует несколько справочников, в которых новые и подержанные машины детально ранжированы по их качеству. Показателем качества машин служит статистика обращений владельцев за ремонтом тех или иных узлов: трансмиссии, коробки передач, шасси, двигателя, электросистемы, тормозов и т.д. Наш разбитый в Скалистых горах Плимут стоял в этом табеле о рангах невысоко, потому и был дешевым.

До покупки другой машины опять пришлось воспользоваться арендованной. На этот раз я сердился на ‘бьюик’, — слишком податливой была педаль газа, и машина как бешеная срывалась с места в карьер. Нашим новым семейным автомобилем стал Шевроле модели ‘кавалер’ цвета морской волны. Через некоторое время вторую маленькую машинку Шевроле модели ‘нова’ купили специально для Оли. Она потом переходила по наследству из рук в руки детям.

В общей сложности за годы жизни в Америке мне пришлось приобретать себе, Оле и детям 8 подержанных автомобилей. Есть присказка, что если ты покупаешь у дилера новехонький автомобиль и пересекаешь на нем порог автосалона, цена его за порогом тотчас падает в два раза. Это близко к правде. Наш автомеханик Тай Симпсон с гордостью говорил, что ни разу в жизни не купил себе новую машину, считая это бессмысленной тратой денег, и мы следовали той же логике. Мы покупали только подержанные машины, но с малым пробегом и хорошо ухоженные. По большей части я покупал машины успешно, и только один раз меня сильно обвели вокруг пальца, у машины, по-видимому, был со спидометра сильно скручен километраж. Она побывала в аварии, но ее выставляла на продажу обманщица из колледжа.

Так совпало, что вслед за автомобильной аварией близ Сильверторна Нина Симпсон подобрала нам большой, уютный и доступный по цене дом на тихой улочке в спокойном микрорайоне невдалеке от колледжа — двадцать минут пешком. Он нас вполне устраивает до сих пор.

Бросив только что купленный дом пустым без мебели, мы отправились в Москву двумя командами: я с сыном, а Оля — через неделю после нас — с Ксюшей. Оля ждала, пока Ксюша вернется с общеамериканских ‘академических’ игр (об этом чуть ниже).

Наш с Мишей путь лежал через Париж в астрономическую обсерваторию (Исследовательский центр по геодинамике и астрометрии) на Лазурном берегу Франции, куда я был приглашен ее основателем профессором Жаном Ковалевским выступить на семинаре о своих зодиакальных штудиях. С Ковалевским мы были знакомы давным-давно по нескольким встречам в Москве. Он выдающийся астрометрист и небесный механик, видный деятель Международного Астрономического Союза, действующий Президент международной комиссии мер и весов. Известен тем, что свободно говорит на нескольких языках, включая русский. Он был радушен и, по-моему, оказывал нам знаков внимания больше, чем мы того заслужили. Жили мы в Грассе — столице французского парфюмерного цветоводства — в общежитии обсерватории, переоборудованном из бывшего полицейского участка. Тесно, но недорого.

Ковалевский во всех подробностях показал на месте достоинства своего детища — астрометрической обсерватории близ Грасса. Безо всяких скидок это чудо современной астрометрии, наглядно демонстрирующее безнадежное отставание этой области российской науки. С большим удивлением я узнал, что в Грассе расположена вилла ‘Жанетта’ (‘Бельведер’ до войны), на которой в эмигрантские годы обитал И.А.Бунин. По словам современника ‘все годы эмигрантского житья Бунин колесил из Парижа в Грасс, из Грасса в Париж…’. Обе виллы очень скромные. Богатый русский хотел обратить ‘Бельведер’ в музей, но пока безуспешно.

Будучи на Лазурном берегу, мы не упустили случая побродить по Ницце, Каннам и Антибу. Провели день в Монако с посещением Океанологического музея и дворца принца. Осмотрели скучноватый город Экс-ан-Прованс, якобы важную часть культурного и исторического наследия Франции. Путеводители утверждают, что есть четыре вещи, которые непременно нужно приобрести или попробовать в Эксе: калиссоны (сладости из миндального теста с засахаренными апельсином и дыней), пастис (анисовый ликёр), лавандовое масло и марсельское мыло. Но мы не прониклись духом этого города.

Передвигались мы по югу Франции на автомобиле, который арендовали на паях с молоденьким бразильским практикантом-астрономом из Сан-Паулу. После беспорядочного движения транспорта в родной Бразилии, молодой человек не страшился водить машину по более спокойным французским дорогам, для меня же — начинающего водителя в возрасте шестидесяти лет — это было слишком.

Заканчивая поездку по югу Франции, из Марселя местной допотопной ‘кукушкой’ доплелись до Авиньона, где давно покинутый папами дворец и недостроенный мост действительно заслуживают затраченного на их осмотр времени. Оттуда махнули на Лионский вокзал в Париж и далее в Цюрих.

Оля с Ксюшей, тем временем, проводили отпуск в Швейцарии, исколесив ее вдоль и поперек. Мы с Мишей на один день воссоединились с ними в Цюрихе, и опять порознь отправились в Москву.

Из Москвы тоже улетали в два приема: Оля с обоими детьми, а я с Олиной мамой, которая впервые ехала к нам в гости. Уже в Москве у меня несколько раз прихватывало сердце, но я все думал — авось обойдется.

Я начал новый 1997-98 учебный год на подъеме, но Олина мать стала свидетельницей неожиданно подкараулившей меня напасти. Накануне Хеллоуина вечерняя лекция была у меня на втором этаже, но от боли в груди я не смог туда подняться. За час отдышался на свежем воздухе и сумел довести машину до дома. Но боль не отпускала, и Оля отвезла меня на ночь в больницу. Я надышался кислородом и стало лучше. Но как только кислород убирали, я снова был на грани беспамятства.

Утром в местном госпитале Святой Марии меня подробно обследовали и уже во второй половине дня — после раздумий, нужны три или четыре шунта — сделали операцию четверного шунтирования сердца. Практически все расходы по операции и пребыванию на несколько дней в стационаре оплатила страховка. Долго в американских больницах людей, как правило, не держат.

Рад ли я, что переехал в США? Ответ очевиден. Никто в Москве мне такой операции бесплатно не предложил бы, и я покинул бы этот мир в день Хеллоуина 1997 г. А после операции я не знал забот еще 12 лет до 2009 г. Вот и весь сказ.

Нет смысла описывать нашу жизнь тех лет хронологически год за годом. Я преподавал в колледже 15 лет. За это время колледж вырос по размерам более чем вдвое. Вместо четырех тысяч студентов в 1995 году, теперь в нем семь тысяч. Сменилось четыре ректора (я пользуюсь русской терминологией), три проректора, два декана моего факультета, четыре заведующих кафедрой.

В начале пути меня по неведомой причине поперли из департамента физики и наук об окружающей среде (в нем сосредоточены физика, химия, геология, астрономия, экология). Но взяли преподавать математику. Потом я снова получил общеобразовательные курсы физики и астрономии. Добровольно организовал курс продвинутого уровня по истории науки. Он пользовался большой популярностью у студентов. Они возражали против его прекращения, но я от него очень устал.

Наконец, в 2011 г. произошло событие, которого многие ждали. В связи с достигнутыми успехами в учебном процессе, законодательное собрание штата Колорадо переименовало Мейза Стейт Колледж в Колорадский Мейза Университет. Но в эти торжественные дни я уже в его стенах не работал.

У Оли были большие затруднения с работой. В Колорадо юристы могут практиковать только с местным дипломом. Юридической специализации в нашем колледже никогда не было и нет. За дипломом надо было ехать в Денвер. Покинуть семью с детьми на три-четыре года, сами понимаете, не фасон. При согласии всей семьи Оля покинула нас на год, уехав учиться в университет Урбана-Шампейн в штате Иллинойс не очень далеко от Чикаго. Это был одногодичный курс для иностранных юристов, дававший диплом магистра права (LLM). Проблема, правда, состояла в том, что с этим дипломом сдавать экзамен в штатную коллегию адвокатов разрешают только шесть американских штатов. Колорадо в их число не входит, а покидать его мы не собирались. Поэтому Оля устроилась работать помощником адвоката в крупнейшей юридической фирме Гранд Джанкшна и в этой должности работает и поныне.

Поскольку в США действует прецедентное право, каждая судебная тяжба требует предварительного исследования. Это творческая работа, которую обычно выполняют молодые юристы (associates), а иногда и сами партнеры фирмы. Но, ценя Олины знания и опыт, ей постоянно поручают эту работу, и Оле она нравится. Кроме того, она готовит проекты договоров, судебных бумаг по очень разным делам и т.д., т.е. занимается своей профессиональной деятельностью, но без стресса, связанного с поиском клиентов и выступлениями в судах.

Дети учились хорошо в очень сильной школе. В американской системе школьного образования у старшеклассников есть возможность выбрать класс со средней степенью сложности или, так называемые, ‘продвинутые’ классы, в которых программа соответствует первому курсу колледжа. Если после прохождения таких классов на общенациональных экзаменах они получают А или В (в нашей классификации 5 или 4), то высшие учебные заведения (университеты или колледжи) засчитывают эти классы как пройденные общеобязательные предметы первого курса, идущие в диплом. Наши дети выбирали все имевшиеся в наличии продвинутые классы и в результате, придя в университеты, полностью ‘закрыли’ первый курс по общеобязательным предметам. Это очень важно, поскольку экономятся и время, и деньги для более интересных предметов.

В школе оба активно участвовали в школьном драмтеатре, но главным их приоритетом стала Академическая команда. В Америке популярны интеллектуальные соревнования школьников типа московских ‘Что? Где? Когда?’ Играют команды по четыре человека, на скорость дают ответы на вопросы из разных областей знаний.

В нашей городской школе третьей ступени до сих пор работает учительница литературы Лорина Томпсон, которая оказалась феноменальным тренером своей Академической команды. Обычно на общеамериканские соревнования подобного рода едут сборные команды штатов. Штат Колорадо полтора десятилетия подряд был представлен командой одной, причем не частной, а обычной государственной школы. Несколько раз Лорина привозила домой общеамериканские кубки. Дети были счастливы.

Для поездок на соревнования всегда нужны средства. Часть этих средств собирали сами ребята. Для этого раз в год по весне команда школьников проводила показательные выступления. Против них, уплачивая за такое право, играли сборные команды городских адвокатов, профессоров, врачей, учителей, судей, родителей — до 30 команд взрослых. Сначала эти команды играли между собой, а команда-победительница удостаивалась чести играть с лучшей командой школьников (командой А, хотя существовали также команды В и С). Было поразительно смотреть, как школьники без видимого напряжения легко обыгрывают ушлых взрослых. Лорина Томпсон и преподаватель театрального искусства мистер Джонс были кумирами наших детей.

Каждый учебный год в своем театральном классе мистер Джонс ставил по четыре новых спектакля преимущественно серьезного репертуара. Достаточно сказать, что к нашему изумлению дети играли Шекспира и чеховскую ‘Чайку’. Обычно он ставил один известный бродвейский мюзикл, по одной известной драме и комедии и одну детскую пьесу. Играли дети в отличных декорациях и богатых костюмах в сопровождении школьного оркестра, а не под фонограмму. Все создавалось своими руками. Кстати, в Америке очень любят демонстрировать диковинные костюмы: пиратов, ведьм, ковбоев, пионеров дикого Запада. В праздничные дни в разных учреждениях традиционны вечеринки с ряжеными.

Не трудно сообразить, что в этих условиях наши дети пропадали в школе целыми днями. Их трудно было заманить домой. Только вот физкультурой на стадионе занимались мало.

В школе был и еще один потрясающий гуманитарный класс. Там, например, дети учили мелодии сотни выдающихся музыкальных произведений, которые они должны были узнавать на слух и знать композитора и его биографию. То же относилось к литературным и художественным произведениям и их авторам. Стены и потолок этого класса были увешаны копиями наиболее известных во всем мире живописных полотен, сделанных учениками. Одну из таких копий сделала наша Ксюша, проработав над ней не менее года.

В школе Ксюша добилась феноменального успеха, в который до сих пор трудно поверить. Она стала валодикториан — это официальный титул первого ученика своего выпуска. В этом качестве она выступала на торжественной церемонии от имени всех выпускников, и ее портрет помещен на своеобразную ‘доску почета’ в школе. Для иностранки после непродолжительного пребывания в чужой стране — это, конечно, большой успех, давший ей грант на дальнейшее бесплатное обучение в Университете штата Колорадо (CSU), одном из двух самых крупных колорадских университетов. Это сильно облегчило наше материальное положение.

Ксюша в школе долго мечтала стать биологом, но в последнюю минуту радикально поменяла взгляды и выбрала двойную специализацию: историю искусства и английский язык. Она поступила в CSU — государственный университет штата Колорадо — в далеком от нас городке Форт Коллинз на восточном склоне Скалистых гор.

Получив диплом бакалавра после четырех лет в колорадском университете, Ксюша объехала лучшие в своей области знаний (истории искусства) высшие учебные заведения страны и поступила для подготовки диссертации на шесть лет в престижный университет штата Мичиган в Энн-Арборе. На долгом пути в Мичиган Ксюшу сопровождала вторая машина с Олей и Мишей.

Ксюша сохранила прекрасный русский язык, по заказам пишет искусствоведческие статьи по-русски. Свободно говорит по-немецки. После длительной стажировки в Любляне освоила словенский. По складу мышления она стала типичным гуманитарием. Но личная жизнь в 28 лет у нее еще не устроена.

Миша учился в школе неплохо, но без Ксюшиного блеска. Время от времени у него случались срывы, и нам было за него обидно. Один такой произошел в 1999 г. вскоре после бойни в Денвере (школа Коломбайн), когда два свихнувшихся школьника расстреляли тринадцать сверстников и учителей (еще несколько было ранено). В этой нервной и тревожной обстановке Миша, не подумав, и, разумеется, без всякого злого умысла, как-то сказанул девочке из своего класса ‘я тебя убью’. Та пожаловалась учителям. Срочно вызвали врача-психолога и нас, родителей.

Конечно, то была мальчишечья дурь, но наказание последовало суровое: отчисление из школы на неделю. Впрочем, оно могло быть чуть смягчено. Виновному разрешалось посещать школу при условии, что на всех уроках неотступно сидели его родители. Ходил неделю на уроки преимущественно я как человек с более свободным графиком работы, Оля не могла отлучаться со своей фирмы.

После школы Мишу приняли в достаточно известный Университет Колорадо (CU) в Болдере подле Денвера. Хотя Мишуня получал некоторые гранты, они не были столь щедрыми, как у Ксюши, и нам пришлось за него платить. Случались у Мишуни срывы и в его университетские годы.

За четыре года в Болдере Миша получил диплом в области прикладной физики и решил образование больше не продолжать. Стал работать в частной оптической фирме. Вскоре он женился на сокурснице-биологичке. Они живут на границе между Денвером и Болдером, купили в рассрочку огромный дом, новые автомобили. Хочется думать, что он стал образцовым семьянином. Еще ребенком мы заразили его страстью к путешествиям, и он себе в этом не отказывает после женитьбы, что в новинку для его американской жены.

Оля очень пеклась о здоровье своей матери 1921 г. рождения. Ее пожилой муж — Илья Иосифович Белкин — совершил, с моей точки зрения, странный поступок. Он поддался на настойчивые уговоры своего взрослого сына от первого брака и на склоне лет решился переехать на постоянное место жительства в Германию во Франкфурт-на-Майне. Олина мать со слезами на глазах категорически отказалась следовать за ним в Германию, которую она ассоциировала с войной, когда немцы в Керчи расстреляли всю ее семью. Они не разводились, но Олина мать осталась в Москве одинокой пенсионеркой.

Случись что в Москве, оказать ей помощь из США было бы невозможно. После долгих уговоров Оля убедила маму в 2000 г. переехать в США. Год она жила с нами в Гранд Джанкшне, но очень тяготилась. Не с кем, кроме нас, поговорить по-русски, нет общественного транспорта, полная зависимость от нас. А она привыкла жить совершенно самостоятельно.

В итоге она решила переселиться в Денвер с его десятками тысяч русских обитателей и несколькими русскими магазинами и библиотекой. Государство субсидирует ей светлую и большую квартиру с балконом, врачи говорят по-русски, в поликлинику возят туда-обратно на автомобиле. Она любит ездить на многодневные экскурсии с русским гидом. Несколько раз выезжала с Олей в Москву и в Европу. Но Америку шерстит почем зря — Россия для нее лучше.

Мы с Олей тоже много путешествовали как по стране, так и заграницей. На следующий год после шунтирования сердца я провел машину со всей семьей по экзотическому маршруту. Пересекши штаты Колорадо и Вайоминг, мы начали с Йеллоустоунского национального парка с его гейзерами. Пересекли Монтану и Айдахо, проведя неделю у знакомого врача в Портленде (Орегон). Потом Невада с городами Рино, Карсон-Сити и озером Тахо. Там — в Скво-Вэлли — проходили некогда памятные зимние олимпийские игры 1960 г. Потом Калифорния с осмотром Йосемитского национального парка — его ледников и поражающих воображение древних секвой — ровесниц Иисуса Христа. Домой добрались через Неваду и Юту.

Уверен, что сегодня мы знаем достопримечательности штата Колорадо и его окрестностей намного лучше большинства здешних уроженцев.

Заграничные маршруты у нас тоже всегда бывали заковыристыми. Летнюю поездку 2008 г., например, мы начали с Лиссабона. Покрутившись вокруг столицы по Португалии, мы улетели в Милан. В 2010 г. Сильвио Берлускони принимал в Милане тогдашнего российского президента Д.А.Медведева. Занимательно было наблюдать, как итальянский премьер водил Медведева точно по тем же местам, что мы посещали на два года раньше. Но в целом мы видели в Милане, естественно, гораздо больше Медведева.

Милан — заносчивый город-гордец с великолепными достопримечательностями (прославленный собор-красавец Дуомо, театр Ла Скала, тайная вечеря Леонардо в монастыре Санта-Мария-делле-Грацие, величественная торговая галерея Виктора-Эммануила II, пинакотека в Брере, беломраморный железнодорожный вокзал постройки эпохи Бенито Муссолини — символ мощи государства, богатейшее монументальное кладбище и т.д.). Одна из архитектурных примет города должна быть особенно созвучна русским. Это замок XV века правившей в Милане семьи Сфорца. Московский Кремль в его нынешнем виде был возведен миланскими мастерами, и именно замок Сфорцеско послужил для него своего рода примером, хотя они и имеют много отличий.

За Миланом последовал сбегающий с крутых склонов Везувия Неаполь, родина пиццы, некогда соперник Парижа — второй по величине город Европы, столица неаполитанских Бурбонов. Само собой, помимо пышного королевского дворца Палаццо Реале, средневековой островной крепости Кастель-дель-Ово, торговой галереи Умберто I, художественного музея Палаццо ди Каподимонте посетили местный археологический музей, где стоит Атлас Фарнезе — римская копия древнегреческого звездного глобуса. Там же — порнография из Помпей. Были во многих художественных музеях, даже в скучнейшем музее современного искусства. Бродили по шикарной прибрежной резиденции Ротшильдов, спускались в катакомбы, были на могиле Вергилия. Не добрались только до парящей над Неаполем крепости Сант-Эльмо.

Неаполь несказанно богат, — и несказанно бесстыж. Повсюду вонь от груд гнилого мусора, когда мы там находились, его не убирали уже несколько месяцев. На улицах вырывают из рук сумки, из ушей — серьги. Машины, не притормаживая, едут на красный свет. Все двери домов наглухо заперты. Повсюду камеры слежения.

Как-то я просмотрел по ТВ часовую передачу В.В.Познера и Ивана Урганта о Неаполе. Практически вся она была посвящена неаполитанской каморре — самой мощной оргпреступной группировке в Европе. И это правда — разговоры о каморре неотъемлемый фон пребывания в Неаполе. И это очень напрягает. Людям боязливым туда лучше не соваться. Зато положительных эмоций тоже масса. Чего только стоят незабываемые поездки в Помпеи и Геркуланум!

И обратно в Милан. Из Милана посетили наездами Турин, Верону, Падую и Мантую. В Милане к нам присоединилась Ксюша.

Из-за краткости своего отпуска, Оля покинула меня в Милане, а я на поезде — короткими перебежками из города в город — изучил Швейцарию. Проводил время в курортном Лугано, Белленцоне (разбирался с походом Суворова через Альпы), Люцерне, Базеле, Лозанне и Женеве (Цюрих я хорошо знал до этого). В Женеве, помимо дворца Лиги Наций и известных музеев, освоил малоизвестный Музей истории науки. Окончил свой путь в Париже, где ко мне снова присоединилась Ксюша.

До этой поездки у нас был тоже длительный тур по Австралии (смотри следующую главу о МАС).

В январе 2010 г. мне стало опять худо с сердцем, и я был вынужден взять в колледже отпуск по болезни на весь весенний семестр. В конце учебного года у меня не оставалось другого выхода как уйти в отставку. Меня уговаривали перейти на полставки, но я и так работал дольше, чем подавляющее большинство моих знакомых-сверстников. Я вышел на пенсию в возрасте 73-х лет. Но продолжаю активно работать дома.

Глава 31. МАС и Международный год астрономии

Так уж сложилась моя судьба, что я стал вслушиваться в аббревиатуру МАС — Международный Астрономический Союз — с трепетом и благоговением с начала 60-х гг., проще сказать, с прихода на работу на должность старшего лаборанта в ГАИШ. МАС — профессиональный научный союз со штаб-квартирой в Парижской обсерватории — витал в моем сознании сверкающим дворцом в каких-то призрачных иностранных эмпиреях. Запретный плод сладок. Даже сама мысль о возможности вступления в ряды МАС выглядела тогда абсурдной, ибо членами МАСа не было даже большинство ведущих научных сотрудников ГАИШа — профессиональных астрономов с большим стажем.

Все оказалось намного прозаичнее для меня в 70-е гг. в стенах ИКИ, когда я активно занимался Луной и много печатался. Это не было секретом для А.Г.Масевич — в ту пору главной движущей силы международного сотрудничества советских астрономов. Ей надо было бы посвятить не несколько скупых строк, а полноценную книгу. Алла Генриховна по справедливости заслуживает этого вовсе не только в силу ее каких-то особых научных свершений или каких-то высоких человеческих качеств, но в силу той воистину громадной роли, которую она сыграла в обозначении места астрономии как внутри страны, так и зарубежом.

В глазах заметной части советского и международного общественного мнения А.Г.Масевич удалось поставить как бы знак равенства между собой и советской астрономией. Недоброжелатели, разумеется, не дремали. Они не допустили ее избрания даже в члены-корреспонденты Академии наук, но ее ежечасно восхваляли печать и телевидение как нашу великую ‘Миссис Астрономию’. Она купалась в лучах общественной славы и обладала огромной неформальной властью. Почти что официальным ее прозвищем было ‘Мадам’.

А.Г.Масевич — полька по дворянину-отцу и грузинка по дворянке-матери из генеральской семьи — родилась в Тбилиси в 1918 г. В двухэтажном доме, жившем на широкую ногу, было полно прислуги, за девочкой присматривала бонна-француженка. В 1923 г. в связи с присоединением Грузии к советской России ее отца посадили, как буржуазный элемент, а дом и имущество конфисковали.

Через полгода отца выпустили, и семья перебралась в знакомое ей укромное место в Азербайджане. Здесь девочка продолжала расти в необычной для той эпохи тепличной обстановке: по тогдашним меркам, можно сказать, в райских кущах — в приторно-чистом поселке немецких колонистов-виноделов — некогда в XIX веке переселенцев из Швабии. Поселок носил немецкое название Еленедорф (ныне заштатный азербайджанский городок Гёйгёль в 10 км к югу от более крупного Гянджа).

В акварельно-лубочном Еленедорфе А.Г.Масевич получила блестящее школьное образование и заговорила на нескольких языках. Это в дальнейшем предопределило ее карьерный рост. Круглая отличница, в 1936 г. она окончила еленедорфскую школу с золотой медалью. Репрессии к этому времени снова обрушились на ее отца и ряд других родственников, но младшего поколения напрямую не коснулись. А.Г. успела покинуть ‘тонущий корабль’ Еленедорфа до повального выселения жителей в северный Казахстан и полного разорения поселка.

Увлекшись физикой, она отправилась в Москву и поступила в пединститут им. Карла Либкнехта (позже имени В.И.Ленина). По его окончании с 1941 г. А.Г. училась в аспирантуре ГАИШа, вышла (не слишком удачно) замуж, в войне не участвовала, была с мужем в эвакуации в Куйбышеве и, наконец, в 1946 г. защитила кандидатскую диссертацию на астрофизическую тему ‘Строение и источники энергии звезд — красных гигантов’.

С 1946 по 1952 гг. она работала в ГАИШе. Старожилы-астрономы любили вспоминать как, молодые и изящные, они мерялись с И.С.Шкловским, у кого талия тоньше. С возрастом их взаимоотношения радикально поменялись, и Шкловский стал ее непримиримым противником. Он как лев бился, чтобы не допустить защиты докторской диссертации Масевич, и, дабы усыпить его бдительность, А.Г. пришлось прибегнуть к обходному маневру. Горько думать, что ожесточенное противоборство с А.Г. дорого обошлось Шкловскому в его последующей академической жизни.

Международная карьера Аллы Генриховны пошла в гору в 1952 г. после участия в Римском съезде МАС — первого для советских астрономов. Туда поехали проверенные кадры, и А.Г. играла среди них ответственную роль единственной переводчицы. С иностранными языками у научных работников в ту пору было плохо, и яркая переводческая миссия красавицы А.Г. стала ее триумфом. В дальнейшем она потеряла счет иностранным командировкам. Понятие ‘железного занавеса’ к ней не относилось. Она водила дружбу практически со всеми выдающимися иностранными астрономами второй половины ХХ века.

В год Римского съезда МАС Масевич перешла на работу заместителем председателя Астрономического совета АН СССР. Совет был камерным, А.Г. оказалась пятой по счету его сотрудницей. На посту зампредседателя Астросовета она бессменно оставалась тридцать пять лет до 1987 г., будучи в реальности его всесильной главой.

В 1956 г. А.Г. защитила докторскую диссертацию снова на астрофизическую тему ‘Эволюция звезд главной последовательности’. Как снег на голову грянула заря космической эры и пробил ее звездный час, ничуть не связанный с прежними астрофизическими штудиями. Запуск искусственных спутников Земли потребовал спешной организации их наблюдений. Никто из астрономов-астрометристов не был к ним готов, и А.Г. энергично взяла эту оперативно-тактическую задачу в свои руки. Начались десятилетия постепенной трансформации Астросовета из сугубо координационного бюрократического органа в частично-научный. Совет колесил по Москве с места на место и неуклонно распухал. На закате деятельности А.Г. в декабре 1990 г. бывший Астросовет был преобразован в Институт астрономии Российской Академии наук (ИНАСАН).

Не удивляйтесь резкой критике, которую я обрушу в следующем абзаце. Говорю об этом с горечью и профессионально, ибо по образованию и опыту работы в ГАИШе я астрометрист. Актуальной темой наблюдений ИСЗ я увлекся и вплотную углубился в нее уже на старших курсах МИИГАиКа. Конструированию специального астрометрического инструмента для этой цели была посвящена одна из первых моих исследовательских публикаций в ‘Трудах МИИГАиКа’.

С научной точки зрения первые массовые оптические наблюдения ИСЗ были организованы в СССР по-дилетантски и из рук вон плохо. Как герой Великой Отечественной войны Александр Матросов, Масевич легла на амбразуру — и за это, впрочем, получила причитающуюся порцию наград и общественного внимания. Конечно же, задача оптических наблюдений ИСЗ не была равна по значимости, скажем, разведке минерального сырья для атомного проекта, на которой вырос будущий вице-президент А.П.Виноградов. Но и на ограниченной задаче оптических спутниковых наблюдений Масевич удалось быстро составить себе звучное ‘космическое’ имя.

А.Г. на сто процентов воспользовалась предоставившейся возможностью. Тут и развернулся в полной мере ее редкий дар ‘Талейрана в юбке’ — неутомимого общественного деятеля, международного переговорщика и дипломата. Она, например, неслыханно увеличила представительство советских астрономов в международных организациях. Она завоевала для страны надлежащее всемирное признание. По неписанной традиции, один из советских астрономов стал постоянно занимать место в высшем руководящем органе МАС — его Исполкоме: это был либо Президент Союза, либо не менее, чем один из вице-президентов. Пока ‘Мадам’ была у штурвала советской астрономии, манипулируя незримыми рычагами, она следила за соблюдением этого правила неукоснительно. После ее ухода со сцены советских деятелей по-тихому отовсюду выперли.

У нее лично было много наград и постов. Упомяну для примера лишь немногие. С 1979 по 1991 гг. она была заместителем председателя советского комитета защиты мира. Была заместителем председателя Комитета советских женщин, который де-юре возглавляла первая в мире женщина-космонавт В.В.Терешкова. В начале восьмидесятых Алла Генриховна полтора года работала в Нью-Йорке на посту заместителя Генерального секретаря Оргкомитета ООН по подготовке 2-ой конференции ООН по исследованию и использованию космического пространства в мирных целях. В 1963 г. была отмечена престижной премией Галабера Международной астронавтической федерации. Удостоилась орденов и медалей Болгарии, Монголии, Чехословакии, Франции, орденом Командорского Креста и Звезды Польши. В 1975 г. получила Государственную премию СССР.

У Аллы Генриховны была горячо любимая дочь Наташа. Случайно мы провели с ней несколько дней вместе в подмосковном совхозе. Она была физиком по образованию, и через Сагдеева ‘Мадам’ пристроила дочь как молодого специалиста в штат ИКИ. Я в тот момент ‘батрачил’ в ссылке у Мороза. В числе многих других сотрудников нас послали ‘на картошку’. Несколько дней мы с Наташей стояли друг напротив друга на тряском картофелеуборочном комбайне, отделяя картошку от камней. Переговорили, кажется, обо всем на свете.

Наташа твердо решила не повторять путь матери. Научной карьере она предпочла семью и детей. И я искренне восхищен поведением А.Г. на склоне лет по отношению к дочери. Масевич не стала цепляться за непыльное место главного научного сотрудника своего детища ИНАСАНа, разменяла роскошную квартиру в сталинской высотке на площади Восстания на квартиру большей площади и целиком посвятила себя внукам. Вот что значит волевой и целеустремленный характер! По рассказам очевидцев, впрочем, внуки отплатили ей черной неблагодарностью.

Я так скрупулезно рассказываю об Алле Генриховне Масевич, поскольку именно она ввела меня в МАС. В этом была для нее некоторая административная корысть. Стремясь укрепить позиции СССР в Комиссии МАС по Луне, А.Г. сочла целесообразным открыть дорогу в члены МАС и К.П.Флоренскому, и мне. Я стал членом Международного Астрономического Союза в 1973 г. Ни разу не выезжая на съезды МАС, Флоренский вскоре был заочно избран Президентом его лунной Комиссии. Естественно, что мне пришлось вести всю его официальную переписку.

Наступил черед осуществить другую несбыточную мечту — поехать заграницу на очередной съезд МАС. Они собираются раз в три года. Но для этого пришлось ждать горбачевской перестройки и коллапса СССР.

Впервые я попал на съезд МАС в 1994 г. в Гааге. Шальные деньги у меня были от фонда Сороса на поездку в Германию в Бохум — как раз в район на границе с Нидерландами. Еще небольшую сумму как докладчику из кризисной страны ссудил мне сам МАС. По совокупности обстоятельств удалось взять с собой в поездку десятилетнего Мишуню, хотелось приобщить ребенка к научному торжищу, — авось в жизни пригодится.

В целях экономии средств поселились мы с ним на отшибе от центра Гааги в прибрежном курортном районе Схевенинген — далековато от Дворца Конгрессов, где проходил съезд. В XIX веке это был всего-навсего бедный рыбацкий поселок, запечатленный в одной из достопримечательностей Гааги ‘Панораме Месдаха’ (панорамная картина высотой в 14 метров и длиной в 120 метров, изображающая посёлок Схевенинген сто лет назад).

Достопримечательностям Гааги мы с Мишей в свой первый приезд уделяли не меньше внимания, чем волоките съезда. В Лейдене мы посетили замечательный музей истории науки Бурхаве. Но, несмотря на плотную культурную программу, именно тогда я впервые вплотную приобщился-таки к деятельности Комиссии по истории астрономии МАС. Познакомился с ведущими историками астрономии со всего мира. Мой ретроспективный доклад о московском съезде 1958 г. — его кое-кто из участников хорошо помнил — прошел на ура при большом стечении народа. Сокращенный вариант его был растиражирован в съездовской газете.

Президентом Союза в то трехлетье (1991-1994) был директор ИНАСАНа (с 1987 по 2003) академик Александр Алексеевич Боярчук (род. в 1931 г.). Он как раз покидал этот пост, был замотан, не успевал следить за деталями событий на съезде. Нежданно-негаданно мне удалось оказать ему несколько незаметных, но значимых услуг. Так, он не глядя подмахнул публикацию списка членов МАС, скончавшихся в период между съездами. По чьему-то нелепому недосмотру в список покойников закралось имя академика В.В.Соболева — ленинградского учителя Боярчука. Случись это, обидчивый Соболев никогда не простил бы Боярчуку такого головотяпства. Я спас положение: явно шел по стопам Аллы Генриховны, которая в международных делах отслеживала даже мелочи.

Не могу не упомянуть уникальный случай. Два Президента МАС — Амбарцумян и Боярчук — заканчивали одно и то же высшее учебное заведение — Ленинградский университет. Насколько мне помнится, больше такого в истории МАС не случалось.

На волне интереса к обновленной России, в Гааге в 1994 г. я был избран членом руководящего органа Комиссии по истории астрономии МАС — ее Организационного комитета.

По завершении съезда МАС мы с Мишей пересекли на поезде с запада на восток Нидерланды с многочасовой остановкой в Утрехте, где осмотрели город с воды, не поскупившись на экскурсию по городским каналам. В немецком Бохуме прошла ежегодная конференция SEAC — Европейского общества астрономии в культуре. Там я тоже занял место члена руководства этого общества. В жизни возникли кое-какие положительные эмоции.

В МАСовскую межсъездовскую трехлетку 1994-97 гг. мне пришлось нежданно-негаданно впервые деятельно вмешаться в работу МАС. В Союзе шла реформа его структуры. Число комиссий давно превысило разумные пределы, и их — не ликвидируя — было решено сгруппировать в более крупные подразделения — в одиннадцать дивизионов. Как правило, с отнесением комиссий к тем или иным дивизионам трудностей не было. Но никто не знал, куда было пристроить Комиссию по истории астрономии. Подходящего дивизиона не предусматривалось, а оставлять нас при Исполкоме и создавать такой прецедент руководство Союза не желало. В итоге нас решили засунуть в Дивизион No 1 ‘Фундаментальная астрономия’. Сами понимаете, решение нелепое, поскольку история науки относится ко всей науке, а не к отдельной ее части.

Волею судеб я тогда в качестве гостя принимал участие в ежегодном съезде Американского астрономического общества в Вашингтоне и насел на вице-президента нашей Комиссии американца Стива Дика: надо срочно что-то предпринимать! Дик был в смятении, понимая, что я прав, но не решался действовать через голову Президента Комиссии, которым в 1994 г. был избран историк астрономии из Индии Разауллах Ансари (я его шапочно знал по нескольким встречам в Москве).

Электронной почты у Ансари не существовало, и с ним можно было срочно связаться только по телефону. Из-за разницы во времени мы с Диком должны были поднять его с постели середь ночи. Я настырно убедил Стива наплевать на политес и звонить немедленно. Ансари был раздражен ночной побудкой, но при мне как свидетеле — в связи со срочностью и важностью переговоров — вынужден был на текущий момент делегировать президентские полномочия вице-президенту Дику и мне. Но это отнюдь не решало проблемы, ибо оба мы не могли возвысить голос наверху — в руководстве Союза. По моему предложению мы ринулись за подмогой к Оуэну Гингеричу, в далеком прошлом Президенту нашей Комиссии, о его влиятельности в американских астрономических кругах я уже писал. Мы распропагандировали Оуэна и тогда уже вместе с ним втроем отправились к Роберту Крафту.

Бывший директор знаменитой Ликской обсерватории, американец Крафт в 1994 г. в Гааге был избран будущим Президентом МАС — Президентом-электом — на срок с 1997 по 2000 гг. Мы убедили его заблокировать решение Исполкома Союза о включении истории астрономии в Первый дивизион и поискать другой разумный вариант. В конечном итоге наши усилия не пропали втуне. Исполком МАСа склонился к формированию двенадцатого дивизиона — ‘Общесоюзная деятельность’, и Комиссия No 41 (история астрономии) заняла там присущее ей место.

На этом приключения с участием Разауллаха Ансари для меня не закончились. Прошло немного лет, и уже в ранге вице-президента Комиссии No 41 мне пришлось жестко выяснять отношения с ним самим, одержав бюрократическую пиррову победу.

Следующий после Гааги съезд МАС состоялся в 1997 г. в японском Киото. Я планировал участвовать, но все планы в одночасье рухнули. В 60 лет меня подвело сердце. Мы уже жили в США, и именно осенью 1997 г. мне сделали ‘ельцинскую’ операцию на открытом сердце. Президентом Комиссии МАС по истории астрономии в Киото стал мой добрый американский знакомый из Морской обсерватории США, уже упомянутый выше Стив Дик, в дальнейшем Главный историк космического агентства НАСА. Вице-президентом — вялый и плохо организованный британец из Восточноазиатского департамента университета Дюрема — Ричард Стивенсон (род. в 1941 г.).

Ричард — отличный историк астрономии, занимавшийся перспективной темой приложения древних астрономических наблюдений (преимущественно из азиатских хроник с упоминанием сверхновых звезд) к проблемам современности: характеру поведения вспышек сверхновых звезд, неравномерностям вращения Земли, и так далее. Однако в роли организатора и администратора Ричард был не толко величиной нулевой, но, честно сказать, даже отрицательной.

Пропустив по состоянию здоровья съезд в Киото, мне удалось выбраться на следующий съезд 2000 г. в английском Манчестере и опять с Мишуней. Как и в Гааге, я предусмотрел ради Миши развернутую культурную программу. Мы ездили на три дня в Лондон, бродили по музеям и Лондона, и Манчестера, посетили историческую Гринвичскую обсерваторию и огромное 76-метровое ‘ухо’ знаменитого английского радиотелескопа Джодрелл Бэнк — некогда самого большого в мире. В Манчестере находится богатый музей истории развития техники и первая в мире железнодорожная станция (первая паровая железная дорога из Ливерпуля в центр текстильной промышленности Манчестер была открыта в 1830 г.).

Съезд МАС проходил в разбросанных по большой территории зданиях Манчестерского университета, который внезапно стал широко известен в 2010 г., когда Нобелевскую премию по физике за работы с графеном получили два его сотрудника, выходцы из России Андрей Гейм и Костя Новоселов. Фотография молодых лауреатов на фоне университета появилась даже в нашей местной газете Гранд Джанкшна ‘Ежедневный часовой’.

В 2000 г. я уделял работе съезда МАС намного больше внимания чем в Гааге. По устоявшиейся традиции, в Манчестере Президентом нашей Комиссии No 41 (история астрономии) стал вице-президент минувшей каденции Ричард Стивенсон, а я был избран вице-президентом на трехлетку 2000-2003 гг., победив на выборах историка астрономии из Южной Кореи Иль-Сеонг Нха. Последний был соавтором Стивенсона и пользовался его неограниченной поддержкой.

Выполнять секретарскую работу нашей Комиссии добровольно вызвался австралиец Уэйн Оркистон, в прошлом директор небольшой обсерватории в Новой Зеландии. Его неуемное и неумелое рвение при попустительстве Президента Стивенсона привело в дальнейшем в 2003 г. к вопиющему скандалу. Расхлебывание его отняло у меня массу времени и душевных сил.

Кореец Иль-Сеонг (беглец из Северной Кореи) всегда был энергичным организатором. В 2001 г., на 21-м международном конгрессе по истории науки в Мехико (опять с Мишей), мы условились с ним о проведении у него в городе Чеонджу (чуть более ста километров к югу от Сеула) международной научной конференции по истории астрономии в следующем году. Она удалась наславу (2-5 июля 2002 г.). Ее труды опубликованы в Южной Корее в 2004 г. по-английски под названием ‘Astronomical Instruments and Archives from the Asia-Pacific Region’. У меня там большой доклад. Не лишне упомянуть, что на этот раз я отправился на конференцию в Корею уже не только с Мишей, но еще и с Ксюшей. В выходной день после завершения конференции мы вместе с канадцем Аланом Баттеном (бывшим вице-президентом МАСа) подробно осмотрели Сеул.

В Чеонджу мы, естественно, провели заседание руководства Комиссии по истории астрономии МАС, сопровождавшееся, среди прочего, поучительной дискуссией. Уэйн Оркистон, секретарь, скромно предложил, чтобы пост секретаря заполнялся впредь не по решению Оргкомитета из числа его членов, а по результатам прямых выборов — также как посты Президента и вице-президента. Стивенсон, как всегда, шел у Уэйна на поводу. Но опытные люди резко возразили. Это означало бы, что выборный секретарь, не подотчетный безусловно Президенту, может гнуть собственную линию и создавать дополнительную напряженность (как в воду смотрели). Идею Оркистона отвергли, и он остался очень недоволен.

Как стало привычным, я нашел путь расширить для себя рамки научного мероприятия в Корее. Из Сеула мы с детьми улетели не прямиком домой, а в Китай по маршруту Пекин — терракотовая армия императора Циньшихуана близ города Сиань — Шанхай — Гонконг. Впечатления от этой поездки остались исключительно красочные.

В Пекине — помимо всех главных туристических объектов — площади Тяньанмынь, Запретного города, Великой стены, императорских садов и так далее, мы провели много часов в академическом Институте истории естествознания и техники — китайском аналоге ИИЕиТа. Его сотрудники устроили нам потрясающую экскурсию на старинную пекинскую обсерваторию с ее инструментарием, доставленным в Китай европейскими миссионерами-иезуитами. Раньше я знал его, главным образом, по изображениям на почтовых марках и был счастлив увидеть воочию. Этот визит был важен в порядке подготовки к астрономической программе следующего конгресса Союза истории и философии науки, который проходил в Пекине в 2005 г.

Нет слов, чтобы описать туристическую Мекку Китая, административный центр провинции Шэньси, древний город Сиань. Полагают, что палеолитические стоянки человека в окрестностях Сианя насчитывают до 500 тысяч лет (это, грубо говоря, возраст ‘пекинского человека’). В течение 13 династий город Сиань был столицей Китая, династийные столицы возникали обычно в разных местах на небольшом удалении от центра современного Сианя. Сохранившаяся городская стена начала строиться в 194 г. до н.э. Город был местом назначения торговых караванов, которые курсировали из Римской империи в Китай и обратно по Великому шёлковому пути. Сегодня Сиань — самая лакомая историческая и культурная приманка Китая. Он крупнейший образовательный центр страны. По количеству высших учебных заведений Сиань стоит на третьем месте, уступая только Пекину и Шанхаю.

Непревзойденные достопримечательности Сианя — стоящая в нескольких траншеях терракотовая армия и подземный мавзолей ее инициатора императора Циньшихуана. Но не менее сильное впечатление произвели на меня в пригороде Сианя раскопки огромной неолитической деревни Баньпо, наглядно иллюстрирующие быт моих героев эпохи создания первого квартета Зодиака. Эта неолитическая стоянка случайно обнаружена в 1953 г. и находится в долине реки Хуанхэ. Она датируется ориентировочно 4500 г. до н.э. (по другим данным — началом 3-его тысячелетия до н.э.).

Шанхай — огромное и грязное промышленное ‘чрево’ Китая. Куда как приятнее устремившийся ввысь на своем крохотном лоскутке земли чистюля и богач Гонконг. К сожалению, мне не хватило сил из Гонконга по морю достичь бывшей португальской колонии Макао — форпоста, который послужил англичанам трамплином для захвата территории будущего Гонконга. После нескольких недель изнурительного пути я переутомился и в Шанхае простудился.

В Гонконге я понял, наконец, потаенные и грязные истоки англо-китайских опиумных войн (1840-42 и 1856-1860). Чтобы свести концы с концами в бюджете, англичане занимались государственной наркоторговлей и насильно сбывали в императорский Китай опиум из Афганистана. Их не смущало, что огромная часть населения Китая становилась наркоманами (вспомните некоторые детали из рассказов Конан-Дойла). Это одна из позорнейших страниц в истории владычества британской короны в Азии.

Несколько слов о скандале, который преподнес МАСу неуемный австралиец Уэйн Оркистон. При согласии Президента нашей Комиссии Ричарда Стивенсона, никого больше не ставя в известность, он затеял осуществить кампанию по резкому расширению круга членов Комиссии по истории астрономии. От лица Стивенсона он разослал по всему свету сотни писем разного калибра историкам астрономии с приглашением вступить в ряды МАСа. Эти люди отчасти занимались историей астрономии, но в массе своей не были специалистами-астрономами: журналисты, гуманитарии, любители.

Здесь следует объяснить процедуру приема в члены МАСа. Если очередной съезд происходит в большой стране, например, в Штатах и в члены Союза будут принимать всех желающих, то в Союзе тотчас обнаружится флюс — преобладание членов из одной страны. Чтобы избежать такого нежелательного для Союза положения дел, Исполком МАС вводит ограничительные квоты на представительство ученых от одной и той же страны: Союз требует на кандидатов рекомендации уполномоченного национального органа в пределах выделенной ему квоты. Это и есть одна из причин, почему в Москве большинство сотрудников ГАИШа не были членами МАСа. (Другая причина — необходимость Академии наук платить за них членские взносы).

Но есть лазейка. Если по тем или иным причинам (возможно, политическим) тот или иной ученый не пользуется должным признанием в собственной стране, но имеет международный авторитет как специалист в определенной области астрономии, он имеет возможность быть принятым в члены МАСа по представлению профильной научной Комиссии Союза. Такие единичные случаи рассматриваются в порядке исключения специальной Комиссией МАСа по приему новых членов.

Оркистон, ничтоже сумняшеся, представил от лица нашей Комиссии руководству Союза около сотни личных дел на лиц желающих стать членами МАСа, минуя национальные астрономические органы своих стран. В руководстве МАСа справедливо сочли, что наша Комиссия обезумела (и ее следует за это попросту упразднить). Президент Стивенсон залез в кусты: он, дескать, совершенно не опытен и сам не знает, что это он там такое наподписывал. Генеральный секретарь МАСа избегал его и не хотел с ним даже разговаривать.

Это все всплыло на съезде в Сиднее (Австралия), где я стал Президентом Комиссии. С негодованием личные дела отвергнутых кандидатов спихнули мне. Чтобы уладить конфликт, после съезда мне пришлось перед всеми приглашенными Оркистоном в МАС рассыпаться в извинениях и объяснять, что они ни в чем не виноваты, а приглашения были направлены по недоразумению. Действовать же отвергнутым кандидатам надлежит в общем порядке через свои национальные астрономические органы, которые к ним в большинстве случаев отнюдь не благоволили. Уэйн Оркистон, кстати сказать, по итогам всей этой передряги вышел сухим из воды, а я — урегулировав ситуацию — остался как бы без вины виноватым. Как говорится, то ли он украл, то ли у него украли, но в краже замешан.

О размолвке с Разауллахом Ансари. Комиссия по истории астрономии МАСа была не единственным международным органом в этой сфере. Другая комиссия — по сути точно такая же — существовала в Международном союзе истории и философии науки. Но по форме между ними была непреодолимая разница.

С момента своего образования в 1919 г. демократичный МАС всегда имел персональное членство. Члены комиссий МАСа — это члены Союза, которые сами избирают свое руководство по профессиональным признакам. В отличие от МАСа, сильно политизированный Союз истории и философии науки (образован после Второй мировой войны в 1956 г. — в разгар международных трений) не имеет персонального членства, а только представительство стран-участниц. Руководители комиссий в этом случае избираются съездом Союза (голосуют по одному делегату от каждой страны) по политическим мотивам, а члены комиссий назначаются туда вообще неизвестно как и кем: я во всяком случае не смог получить по этому поводу от Генерального секретаря этого Союза никакой ясности.

Существовала неписаная традиция, что Комиссию по истории астрономии Союза истории и философии науки автоматически возглавляет Президент Комиссии МАСа. С 1994 по 1997 гг. им был индус из города Олигарх Разауллах Ансари. В 1997 г. в Киото Комиссию МАС возглавил Стив Дик. И вдруг я обнаруживаю в официальных документах, что Ансари продолжает функционировать как Президент Комиссии по истории астрономии Союза истории и философии науки и не имеет никакого намерения покидать доставшийся ему пост в дальнейшем.

Этот запутанный вопрос пришлось решать с руководством обоих Союзов на встречах в Мехико и в Брюсселе. Дело завершилось подписанием двумя Генеральными секретарями документа, закрепляющего неписаную традицию писанной. В официальном меморандуме подтверждалось, что Президентом бывшей Комиссии по истории астрономии Союза истории и философии науки (она была переименована в межсоюзную) по должности становится избираемый на каждые три года Президент Комиссии МАСа. Членами-корреспондентами Комиссии МАСа могут становиться и не члены МАСа, но они не участвуют в выборах Президента. В случае возражений по кандидатуре Президента не-члены МАСа могут апеллировать к руководству Союза истории и философии науки, которое в данном случае должно сноситься с руководством МАСа и имеет право вето. Все это громоздко, но вполне здраво в условиях описанных выше структурных различий двух Союзов.

Между тем, оборотистый Ансари не растерялся и тотчас добился реванша. Пользуясь связями в руководстве Союза истории и философии науки, он без промедления организовал новую астрономическую комиссию с видоизмененным названием ‘История древней и средневековой астрономии’, став ее пожизненным главой. Но к МАСу это уже не имело отношения, и меня поэтому ничуть не волновало. Хочет, пусть будет кем хочет. Я не нанимался бить по рукам всех самозванцев.

За годы моей работы в ИИЕиТе прошло несколько конгрессов Союза истории и философии науки, но никто меня на них и не думал звать. То была прерогатива институтской элиты. Единственный раз в жизни я попал на конгресс этого Союза уже из США по договоренности с МАСом. Конгресс состоялся в Мехико летом 2001 г. и был ознаменован для меня как досадными, так и приятными фактами.

Досадной была яростная и беспочвенная атака со стороны моего бывшего московского коллеги по ИИЕиТу Володи Кирсанова (1936-2007) — должностного лица (офицера) Союза. Я всегда знал, что в глубине души он меня терпеть не может, а тут его вдруг прорвало. Заметив в моих руках бюллетень для голосования, он призвал Генерального секретаря Союза с категорическим требованием лишить меня права голоса и выдворить из зала заседаний, поскольку выборы (выбирали место будущего съезда 2005 г.: Пекин или Будапешт) — мероприятие закрытое. В недоумевающем молчании трех-четырех русских Генеральный секретарь Союза — бельгиец, профессор Хёло — объяснил Володе, что я тут по праву не как представитель России или США, а как посланец дружественной международной организации — Астрономического союза.

Мне было больно и стыдно за неприличную выходку бывшего коллеги, мы работали в одном и том же секторе ИИЕиТа и никогда прилюдно не конфликтовали. Русские свидетели злосчастной сцены потом подходили и с глазу на глаз отмежевывались от Володиной эскапады. Пусть земля ему будет пухом, Володя безвременно ушел из жизни от скоротечного рака.

С профессором Хёло из бельгийского Льежа у нас всегда было нормальное взаимопонимание. Он предложил грант и вытащил меня на симпозиум в Брюссель, откуда мы с Ксюшей ездили в Антверпен, Брюгге, Кельн и Аахен, Люксембург, Париж. Он же подписывал договор с Генеральным секретарем МАСа Хансом Рикманом о порядке выборов Президента Комиссии по истории астрономии.

Как-то за ужином в Брюсселе Хёло воспользовался случаем расспросить меня, кем на самом деле был властолюбивый Ашот Тигранович Григорян (я о нем уже много написал ранее) — бывший Президент Союза и мистическая загадка для иностранных умов, не способных понять тайные пружины советской действительности в эпоху ‘холодной войны’.

В Мехико я был вдвоем с Мишей. К числу позитивных событий за время конгресса относятся посещения вдали от города древних пирамид, раскопок доколумбовой столицы ацтеков, богатейшего этнографического музея, скульптур столичного парка, картинной галереи современного искусства и, конечно, дома-музея в богатом районе Койоакан, где жил и был убит ледорубом Лев Троцкий. Попутно мы зашли рядом и в дом-музей известной мексиканской художницы Фриды Кало (по-испански Magdalena Carmen Frida Kahlo y CalderСn), друг которой — великий мексиканский художник-монументалист Давид Сикейрос — был первым, покушавшимся на Троцкого.

В Мехико я последний раз встретил замечательного друга из Вильнюса Иозаса (Броневича) Крикштопайтиса — одного из ведущих литовских историков физики. Мы дружили с ним много лет еще с московских времен. Я организовывал его банкет после защиты докторской диссертации в ресторане ‘У Маргариты’ подле нашего дома в Гагаринском переулке. (Потом по моде новых русских этот ресторан был переименован в ‘Империал’). В музеи Троцкого и Кало мы с Иозасом ездили вместе. Мишуня помог ему в банке справиться с неработающей кредитной картой.

Заняв в 2000 г. в Манчестере пост вице-президента Комиссии по истории астрономии МАСа, а потом — со съезда в Сиднее 2003 г. — ее Президента, я озаботился несколькими крупными задачами. Расскажу о них по порядку.

Давным-давно по инициативе Комиссии было задумано издание многотомной коллективной международной монографии ‘Всеобщая история астрономии’. Главный редактор этого издания англичанин Майкл Хоскин, слава Богу, до сих пор (2010) жив. Вышло в свет несколько томов, но в целом проект бесславно провалился. Авторов для многих статей оказалось найти невозможным, львиная доля членов редколлегии успела уйти из жизни. Менять редколлегию представлялось не этичным. Как вывести проект из тупика?

Завершить издание было явно никому не по плечу, но можно было заменить его эрзацем. Я предположил, что эрзацем ‘Всеобщей истории астрономии’ может стать ‘Всеобщая хроника истории астрономии’. Это означало, что не надо писать статей, а достаточно только выработать перечень событий (открытий, книг, обсерваторий, инструментов, людей и т.д.), которые в принципе (по определенным критериям) заслуживают быть включенными во всемирную историю астрономии. С такой идеей я давно носился в Москве и даже привлек в ИИЕиТе аспирантку для создания словника подобной хроники. Но аспирантка — Ольга Альбертовна Гуляева (дочь ГАИШевского астронома А.П.Гуляева) — вышла замуж, родила двойню и бросила аспирантуру. А я вскоре уехал из Москвы.

Задача создания международной ‘Хроники’ казалась посильной, и я горячо взялся за ее осуществление. Для этой цели в рамках Комиссии я сформировал специальную Рабочую группу, продумал программу ее деятельности, искал энтузиастов для ее состава. Все было тщетно. На протяжении нескольких лет Рабочая группа влачила жалкое существование, никто не откликался на мои призывы, и на съезде МАСа в Праге (2006) мне пришлось объявить о прекращении ее существования. Идея лопнула.

За долгие годы работы в ИИЕиТе я глубоко осознал, что история астрономии не столько часть самой астрономии, сколько часть всемирной истории. Мемуары пожилых ученых, как думают многие профессионалы-астрономы, далеко не главная часть истории науки. Изучение истории науки требует специфического — социального — мышления. Но этому не учат на астрономических отделениях университетов, и настоящему историку науки найти общий язык с профессионалами сплошь да рядом бывает непросто. Мне кажется, это обстоятельство и было причиной, почему ни ‘Всеобщая история астрономии’ Хоскина, ни мой проект не встретили в МАСе понимания и поддержки. Их некому было двигать, а малым числом участников такую задачу не осилить.

Другая идея, над которой я работал в МАСе, оказалась гораздо более счастливой. Как известно, ЮНЕСКО ведет реестр культурного и природного наследия человечества. В недрах ЮНЕСКО проросла идея открыть в перечне такого наследия отдельный подраздел — астрономическое наследие. ЮНЕСКО готово было заняться этим только в кооперации с МАС, а именно с Комиссией по истории астрономии. Руководство Союза отнеслось к этой затее совершенно индифферентно, как к докучливой лишней нагрузке. Я бомбардировал их письмами. Пришлось потратить много времени, чтобы согласовать эту идею и довести ее до ума. Ныне это свершившийся факт: в перечне ЮНЕСКО появились памятники астрономического значения, и Комиссия по истории астрономии МАС — активная участница проекта. Главным ‘дирижером’ проекта от лица астрономии стал действующий глава Комиссии, которого я долго продвигал на это место, англичанин Клайв Рагглс из Лейстерского университета.

Самый главный мой замысел пришлось готовить исподволь. В 2009 г. исполнялось 400 лет со дня первых телескопических наблюдений Галилео Галилея. Это было поворотным моментом в развитии астрономии и почему бы не объявить год 2009 Всемирным годом астрономии. Я искал поддержку у Ричарда Стивенсона, но он оставался безучастным. Уэйн Оркистон отказался формулировать проект резолюции Генеральной Ассамблеи МАС, дескать, хочешь — делай сам. Я сделал черновик такой резолюции и стал согласовывать его с Генеральным секретарем Союза шведом Хансом Рикманом из Уппсальского университета.

За образец мне виделось взять съезд МАСа в Австралии 1973 г., который совпадал с 500-летием со дня рождения Коперника. Тогда в дополнение к обычному австралийскому съезду в тот же год был объявлен экстраординарный ‘коперниковский’ съезд в Польше. Юбилейный ‘галилеевский’ 2009 г. совпадал с уже объявленным съездом МАСа в Рио-да-Жанейро. Я ратовал за уже опробованную схему: кроме основного съезда провести дополнительный ‘галилеевский’ съезд во Флоренции.

Ханс Рикман заклинал меня даже не заикаться об этом, ибо прецедент 1973 г. был наредкость неудачным. Люди не могли участвовать в один год в двух съездах, оба оказались скомканными. Рикман уточнил мою резолюцию еще несколькими штрихами и внес ее в повестку дня съезда от лица Исполкома Союза. На заключительной Генеральной Ассамблее МАС 2003 г. в Сиднее она была принята единогласно (естественно, без упоминания чьего бы то ни было авторства).

Тогда же в Сиднее была создана Рабочая группа по этому вопросу под председательством экс-Президента МАСа Франко Пачини, кстати, директора Астрономической обсерватории во Флоренции. Я вошел в эту узкую группу. Нам предстояло убедить в правомерности нашей идеи сначала ЮНЕСКО, а потом ООН, ибо провозглашение тех или иных международных ‘лет’ является прерогативой исключительно ООН. Мы с Франко Пачини затратили уйму времени и энергии для достижения поставленной цели. Но через три года Пачини, а вместе с ним и я, пали жертвами международных интриг. При новом руководстве МАСа ответственность за международный год астрономии была возложена совершенно на других людей — менеджеров, которые провозгласили иные цели. Отстранили от дел даже уходящего Президента Союза из Австралии радиоастронома Рональда Эккерса. Бразды правления взяла в свои руки первая женщина-Президент Союза Катерина Цесарская — француженка из Европейской южной обсерватории в Гархинге (Германия). Я пытался контактировать с ней по электронной почте, но тщетно.

Вместо пропаганды истории астрономии, как я задумывал, во главу угла Международного года была поставлена задача дать возможность каждому человеку на Земле хоть раз в жизни заглянуть в телескоп, посетить планетарий и т.д. Международный год астрономии из научного мероприятия был переориентирован в чисто просветительскую кампанию. В итоге он оказался более заметным, чем прошедший незадолго до него Международный год физики, который и вовсе остался практически никем не востребованным.

Как бы то ни было, ООН в последнюю минуту действительно объявило 2009 г. Международным годом астрономии, и я молчаливо горд, что был его инициатором. Перед лицом вечности, я сполна удовлетворил свою любовь к астрономии, родившуюся в Москве в далекие школьные годы.

В связи с решением о годе астрономии я осуществил еще один дерзкий замысел. Как филателист я хорошо знал, что каждый год все страны европейского почтового союза выпускают 1-2 почтовые марки с общей тематикой. Общую тематику утверждают заранее за несколько лет.

Я отдавал себе отчет, что дожидаясь решений ЮНЕСКО и ООН, упущу время и все потеряю. Поэтому я пошел напролом. Будучи много лет в Москве членом Редакционно-издательского совета Министерства связи СССР по маркам, я продолжал поддерживать дружеские телефонные контакты с бывшим главным редактором Дирекции по изданию и экспедированию знаков почтовой оплаты Борисом Владимировичем Мусихиным. Он нередко представлял страну на международных почтовых посиделках, знал структуру и аппарат почтовых властей. Он-то подробно и проконсультировал меня по всем нюансам утверждения общей тематики европейскими почтовыми органами. Чтобы проще было найти концы, он даже назвал мне имена ключевых деятелей.

Я последовал его наводке и от своего имени, не упоминая ничего о потенциальном Международном годе астрономии, который мог то ли быть, то ли не быть, отправил предложение о включении в планы на 2009 г. общей темы астрономии, честно мотивируя это юбилеем галилеевых наблюдений. Почтовые чинуши стали выяснять, кто я такой, и я их ничуть не обманывал — Президент Комиссии по истории астрономии в структуре МАСа. Номер удался, и в 2009 г. в мире были выпущены многие десятки почтовых марок с астрономическими сюжетами. Этим я молчаливо горд ничуть не меньше, чем осуществлением Международного года астрономии.

На съезд 2003 г. в Сиднее мы поехали вместе с Олей, осуществив до начала работы съезда грандиозное австралийское турне. Начав с Мельбурна, мы обследовали столицу острова Тасмании город Хобарт и лесное поселение английских каторжников, перелетели в прекрасную Аделаиду, провели несколько дней в заповеднике на третьем по величине острове Австралии — Острове Кенгуру. Побывали на восточном побережье Австралии в малоизвестном Кёрнсе, дабы познакомиться с Большим Барьерным Рифом и австралийскими джунглями. И закончили путь в Сиднее на берегу бухты.

Оле пора было покинуть меня и спешить домой, но перед отлетом она успела побывать на торжественной церемонии открытия съезда МАСа в архитектурном уникуме — знаменитом здании сиднейской оперы. Зимней австралийской ночью мы возвращались в гостиницу пешком в теплой компании русских друзей. На следующий день Оля улетела, а для меня начались — из-за скандала, порожденного мельтешным Оркистоном, — тягомотные рабочие будни.

Последняя моя поездка по линии МАС состоялась в 2006 г. в горячо любимую злату Прагу. Как обычно, я собрал воедино несколько планов. Ксюша стажировалась в Берлине, снимала там в удобном месте однокомнатную квартиру, и я надолго осел у нее. Для расширения кругозора мы вместе слетали на неделю в Копенгаген, где работал выдающийся датский астроном ‘отец астрометрии’ Оле Рёмер. Вскарабкались на астрономическую ‘круглую башню’. Потом, для обсуждения деталей предстоящего съезда МАСа, я отправился на короткое время на поезде из Берлина в Прагу и далее проехал на поезде же в Будапешт, где до этого никогда не бывал. Успев повстречаться со знакомыми венгерскими коллегами, к началу съезда МАС вернулся в Прагу.

Здесь мне предстояло выступить с отчетом о проделанной за трехлетку работе и сложить с себя полномочия Президента. Еще на три года до съезда в Рио-де-Жанейро я должен был оставаться в официальной роли Паст-президента Комиссии и члена ее Оргкомитета.

Из очень запомнившихся впечатлений на пражском съезде стала продолжительная экскурсия по памятным астрономическим местам Восточной Богемии. Организатором ее был чешский историк астрономии Мартин Сольц, который обрек меня на целый день, не расслабляясь, играть роль свадебного генерала. Началась экскурсия со старинного форта близ города Йозефов, где торжественно представили публике мемориальную доску в честь офицера австрийской армии и любителя астрономии барона фон Биэлы (1782-1856), который во время службы здесь в 1826 г. открыл знаменитую короткопериодическую комету своего имени. На тот момент она была только третьей из обнаруженных периодических комет. Спустя несколько лет после открытия эта комета распалась на части, а потом и вовсе исчезла, дав рождение впечатляющему метеорному дождю: до 3 000 метеоров в час. Таким образом получила подтверждение предполагаемая связь между падающими звёздами и кометами. Биэла имел специальное образование, писал статьи на астрономические темы в научных журналах, но остался в памяти потомков только благодаря комете.

В честь открытия мемориальной доски стоял декоративный почетный караул то ли солдат, то ли унтер-офицеров в форме австро-венгерской армии, распугивая оторопелых собак и кошек, громко палили старинные пушки. Мне досталось экспромтом произносить речь и сдергивать за веревочку с мемориальной доски покрывало. (Другой такой же австро-венгерский форт был построен в городе Терезиенштадт. Во время Второй мировой войны нацисты обратили его в концлагерь).

На обеде в замке Замберк мне досталось произносить тосты во славу вернувшегося из эмиграции прежнего владельца замка. Последней остановкой был город Литомысль, где родился известный чешский астроном, работавший в Манчестере, Зденек Копал. По проекту нашего гида Сольца незадолго до съезда на родине Копала воздвигнут в его честь очень необычный памятник.

На этой экскурсии я в последний раз в жизни встречался с Моник Орин. Эта парижанка словно олицетворяла собой Астрономический союз, будучи его единственной штатной сотрудницей на протяжении нескольких десятилетий. Она знала о Союзе все и вся. Не дай Бог было повздорить с ней по любому поводу. Я думаю, она была, можно сказать, своего рода французским (сильно упрощенным) изданием А.Г.Масевич. Я виделся с ней несколько раз на съездах и в штаб-квартире Союза в Парижской обсерватории, которую, будучи в Париже, никогда не упускал случая посетить. Моник ушла из жизни внезапно от запущенного рака.

На пражском съезде МАС 2006 г. вершилась судьба планеты Плутон. Руководство рабочей группой по подготовке соответствующего решения съезда Исполком Союза доверил вездесущему Гингеричу. Пользуясь давней близостью к нему, я позвонил ему в Бостон по телефону. Чтобы подготовиться к съезду, я хотел знать его позицию заблаговременно. Но он сослался на обещание, данное Исполкому: во избежание бурных дебатов еще до начала съезда, не допустить утечки и никому до съезда не сообщать о проекте резолюции. Это было так странно: держать в секрете научную информацию.

Поскольку открытие планеты Плутон в 1930 г. во Флагстаффе (штат Аризона) было одним из наиболее броских эпизодов истории американской астрономии, большинство американских членов МАС предпринимали усилия сохранить за Плутоном ранг планеты любой ценой. Как оказалось в Праге, Гингерич шел в фарватере тех же усилий, но был с небольшим перевесом голосов смят европейцами, и я разделял их взгляд. Плутон — не планета, а рядовой член роя небольших тел на окраине Солнечной системы за орбитой Нептуна. Резолюция, разработанная группой Гингерича не прошла, и Плутон был смещен со своего планетного пьедестала. С тех пор делаются неоднократные попытки вернуть ему гордое звание всамделишной планеты, но это уже вряд ли удастся.

По случаю съезда руководство американской делегации давало роскошный банкет в зале старого пражского замка, пригласив всех своих, хозяев-чехов и кое-кого из верхушки других делегаций. Я значился в списках американской делегации и, со смешанным чувством, отметил про себя, что был на этом званом пиршестве единственным русским. Особенно широко были представлены на банкете хозяева-чехи, и мы хорошо провели вечер, от случая к случаю болтая по-русски.

Может я и не прав, но, вспоминая этот эпизод, мне приходит в голову мысль, что в бытность Аллы Генриховны Масевич о существовании советской (российской) делегации иностранцы никогда не забывали. Она держала марку высоко.

Если Ксюша гостеприимно привечала меня в Берлине, то я на короткое время предоставил ей крышу над головой в Праге, которая ей очень понравилась. Это был мой последний съезд МАС. В Рио-де-Жанейро в 2009 г. из-за проблем со здоровьем я уже ехать не отважился.

Нужны ли международные научные союзы? На мой взгляд, нужны. Иногда, как в случае с низвержением Плутона, кто-то должен взять на себя ответственность за принятие назревших решений. Эффективны ли международные союзы? По моему личному опыту, абсолютно не эффективны, как неэффективна главная в мире организация такого рода — многолюдная ООН в Нью-Йорке. Содержание их дорого и, как говорится по-русски, не сердито. Но в критических ситуациях они способны иногда объединяться и делать доброе дело. И уже за одно это им большое спасибо. В отличие от российского парламента, слеты международных научных союзов — это место для встреч, знакомств и — иногда — плодотворных дискуссий.

При чтении данной главы — да и других частей этих записок — может сложиться впечатление, что за свою жизнь я встречал слишком много дурных людей. Это не более, чем аберрация памяти, которая несколько дольше хранит рубцы от невзгод и обид. На самом деле в мире добрых людей несоизмеримо больше, чем неумных и злокозненных. Добрые жизнеутверждающие люди — многочисленные подарки судьбы, ради которых на свете стоит жить и работать.

* * *

Мощным стимулом к написанию настоящих воспоминаний послужила целеустремленная поддержка и постоянная забота моей семьи — жены Ольги Владимировны Воробьевой и детей Ксюши и Миши. Они принимали деятельное участие на всех стадиях этой длительной работы. Хочу от всей души поблагодарить многих моих друзей, не отказавшихся взять на себя труд прочесть и внести коррективы в текст рукописи, и среди них в особенности С.В.Викторова, М.Ю.Волянскую, Б.В.Гиршовича, Б.Л.Каплана, Е.Л.Македонского, О.Е.Манделя, Ж.Б.Штеренштейн (Мариничеву).

Мой приятный долг выразить огромную сердечную благодарность молодым коллегам Борису Михайловичу Мариничеву, который взвалил на себя все организационные тяготы в связи с изданием данной книги, и Михаилу Юрьевичу Шевченко, который тщательно отредактировал текст. Без их доброжелательного содействия этот труд не нашел бы своего успешного завершения.

Приложение

Некоторые встречающиеся в тексте сокращения

Арзамас-16 — кодовое название сверхсекретного объекта на месте знаменитого Саровского монастыря (ныне в Нижегородской области), где с 1946 г. велось создание и совершенствование советского ядерного оружия.

АСТРОСОВЕТ — координационный совет Академии наук СССР в области астрономии. Создан Президиумом Академии 20 декабря 1936 г. Председателями Астросовета были: В.Г.Фесенков (1937-39), А.А.Михайлов (1939-63), Э.Р.Мустель (1963-87), А.А.Боярчук (1987-90). Заместителем Председателя с 1952 по 1987 гг. бессменно была А.Г.Масевич. С началом космической эры Астросовет взял на себя ряд важных научных функций и, прежде всего усилиями А.Г.Масевич, в конечном счете был преобразован в ИНАСАН (см.). Я всегда был тесно дружески связан со многими сотрудниками Астросовета, в частности, выпускниками МИИГАиКа.

ВИЕТ — журнал ‘Вопросы истории естествознания и техники’, издаваемый ИИЕиТом с 1980 г. по инициативе директора института С.Р.Микулинского. Я опубликовал в нем несколько статей. Особенно принципиальной была статья об истории русской сажени.

ВНИИТРАНСМАШ — ОАО ‘Всероссийский научно-исследовательский институт транспортного машиностроения’ под Санкт-Петербургом — головной институт по бронетанковому вооружению техники, комплексный научный, исследовательский, конструкторский, производственный и испытательный центр транспортного машиностроения. Образован в 1949 г. на базе опытного завода, создававшего в годы Великой Отечественной войны танки и самоходные артиллерийские установки. Там под руководством А.Л.Кемурджиана было разработано и построено шасси для лунохода. Я посещал его и тесно взаимодействовал со многими сотрудниками.

ВПК — Комиссия Президиума Совета Министров СССР по военно-промышленным вопросам. Создана в 1957 г. Располагалась в Кремле. При образовании ВПК было определено, что ее возглавляет заместитель Председателя Совета Министров, и установлено, что решения комиссии обязательны для всех министерств и ведомств. Первым председателем ВПК и одновременно заместителем Председателя Совмина был назначен выдающийся организатор оборонной промышленности Дмитрий Федорович Устинов (возглавлял ВПК в 1957—1963 гг.). После назначения Д.Ф.Устинова в 1963 г. Председателем ВСНХ и Первым заместителем Председателя Совмина СССР ВПК возглавил Леонид Васильевич Смирнов (1963—1985 гг.). Комиссия упразднена Постановлением Госсовета СССР от 14 ноября 1991 г. Я посещал аппарат ВПК в Кремле несколько раз.

ГАИШ — Государственный астрономический институт им. П.К.Штернберга — один из научно-исследовательских институтов Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова. Структурно относится к Физическому факультету МГУ и, помимо исследовательских подразделений, включает в себя учебное Астрономическое отделение Физфака с несколькими кафедрами. Наряду с ИНАСАНом, ведущее астрономическое учреждение Москвы. Я работал в ГАИШе в 1960-61 гг. (был секретарем комсомольской организации) и был прикомандирован к нему в годы аспирантуры в 1962-64 гг. Там же выполнял и защищал кандидатскую диссертацию. Был прикомандирован к ГАИШу в годы работы на предприятии С.П.Королева (1965-66). Несколько раз в Ученом совете ГАИШа выступал оппонентом по кандидатским и докторским диссертациям.

ГЕОХИ — Институт геохимии и аналитической химии им. В.И.Вернадского Российской академии наук. Я формально работал в этом институте в 1966-67 гг. и отказался вернуться туда при переводе из ИКИ в ГЕОХИ лаборатории сравнительной планетологии (лаборатория К.П.Флоренского), что было сделано по инициативе нового тогда директора ИКИ академика Р.З.Сагдеева.

ГЛАВКОСМОС — изначально создан в 1985 г. как открытое главное управление при закрытом МОМе с широким кругом полномочий. С упразднением МОМа этот круг резко сократился, но по юридическим соображениям (существующие контракты) Главкосмос не был упразднен. В настоящее время это федеральное государственное унитарное предприятие, которое занимается экономической деятельностью в рамках российской космической программы. Оно проводит совместные полеты и запуски спутников, представляет экономическое ‘лицо’ российской космической индустрии в стране и за рубежом.

ГУГК СССР — Главное управление геодезии и картографии при СМ СССР, геодезическое ведомство СССР до его многочисленных последующих реорганизаций вплоть до включения в Росреестр (см).

ГУКОС см. ЦУКОС.

ЗАО — закрытое акционерное общество.

ИАИ — сборник ‘Историко-астрономические исследования’, издаваемый ИИЕиТом по инициативе П.Г.Куликовского с разной периодичностью с 1955 г. После смерти второго главного редактора ИАИ Л.Е.Майстрова эта обязанность была возложена на меня, и я уберег издание ИАИ в трудное десятилетие безденежья с 17-го по 24-й выпуск (1984-94 гг.). После моего отъезда в США я остался членом редколлегии ИАИ, а четвертым главным редактором стал Г.М.Идлис. После его смерти в 2010 г. эстафету издания принял Г.Е.Куртик.

ИИЕиТ (иногда ИИЕТ) — Институт истории естествознания и техники им. С.И.Вавилова Российской Академии наук. Структурно находится ныне при Президиуме Академии наук. В современном виде создан Постановлением Президиума АН СССР No 541 от 5 сентября 1953 г. С 1991 г. носит имя бывшего Президента АН СССР академика Сергея Ивановича Вавилова (брата расстрелянного Н.И.Вавилова). Помимо головного отделения в Москве, имеется Санкт-Петербургский филиал (СПбФ ИИЕТ РАН). Я работал в этом институте с 1981 г., несколько лет оставаясь сотрудником даже после отъезда в США в августе 1995 г. Был руководителем проблемной группы, заведующим аспирантурой, заместителем председателя профкома, руководителем Секции истории астрономии СНОИФЕТа, главным редактором ИАИ. Незадолго до отъезда в директорство В.М.Орла был избран заместителем директора по научной работе. Неоднократно публиковался в журнале института ‘Вопросы истории естествознания и техники’. В 2010 г. в Институте было около 200 научных сотрудников.

ИКИ — Институт космических исследований, сначала Академии наук СССР, потом с 1992 г. Российской Академии наук — головной академический институт по исследованию и использованию космического пространства в интересах фундаментальных наук. Основан декретом Совета Министров СССР No 392-147 от 15 мая 1965 г. как открытое, однако режимное учреждение. Структурно входил в академическое Отделение общей физики и астрономии. Первыми директорами Институа были Г.И.Петров (1965-1973), Р.З.Сагдеев (1973-1988), сподвижник Сагдеева А.А.Галеев (1988-2002), Л.М.Зелёный (с 2002). В 2010 г. в нем работало всего 290 научных сотрудников. Я работал в ИКИ с 1967 по 1980 гг.

ИМБП — Институт медико-биологических проблем РАН — создан в 1963 г. по иницативе Королева и Келдыша на основании Постановления ЦК КПСС и СМ СССР No 1106-399 и приказа Министра здравоохранения СССР от 4 ноября 1963 г. No 79 под названием Института космической биологии и медицины Минздрава СССР (директор генерал-майор медицинской службы, академик АМН А.В.Лебединский). В 1965 г. переименован в Институт медико-биологических проблем и определен головным учреждением страны по проблемам космической биологии и медицины. С 1994 г. Институт имеет статус Государственного научного центра Российской Федерации, с 2001 г. входит в систему научных учреждений Российской Академии наук. В 1969-1988 гг. директором Института был академик О.Г.Газенко.

ИНАСАН — Институт астрономии Российской академии наук в Москве. Официально создан распоряжением Президиума АН СССР в декабре 1990 г. на базе Астрономического совета АН СССР (существовал с 20 декабря 1936 г.). Первые директора А.А.Боярчук (1991-2003) и Б.М.Шустов (с 2003). Я всегда поддерживал с сотрудниками ИНАСАНа разнообразные неформальные связи. В этом научном учреждении под руководством А.Г.Масевич выросла Эне Эргма — долгие годы спикер Эстонского парламента.

ИНТЕРКОСМОС — Совет Академии наук по международному сотрудничеству в области исследования и использования космического пространства. Первым председателем Совета был академик Б.Н.Петров.

ИПМ — ордена Ленина Институт прикладной математики им. М.В.Келдыша РАН создан в 1953 г. для решения расчётных задач, связанных с государственными программами атомной и термоядерной энергетики, исследованиями космического пространства и ракетной техники. В 1953 г. он возник как закрытое Отделение прикладной математики, формально являвшимся подразделением Математического института им. Стеклова АН СССР. В 1966 г. получил современное название Института прикладной математики, а в 1978 г. после смерти М.В.Келдыша ИПМ стал носить имя своего основателя и первого директора. Среди сотрудников института несколько ученых (математиков и физиков) с мировыми именами. По работе я был тесно связан со многими сотрудниками Баллистического центра ИПМ и именно там имел длительную беседу с М.В.Келдышем в его кабинете о разбившейся ‘Луне-15’.

ЛИТФОНД — Литературный Фонд СССР (создан в 1935 г. решением Совета Народных Комиссаров), структурное подразделение при Союзе Писателей СССР, на правах юридического лица распоряжавшееся общеписательской собственностью на условиях полного хозяйственного ведения и оперативного управления. Занимался обеспечением лечения, отдыха, улучшения жилищных условий, материальной помощи и т.п. Владел жилыми домами, поликлиникой, несколькими пансионатами, домами творчества и другой инфраструктурой. После распада СССР собственность Литфонда стала объектом ожесточенных юридических споров.

МВТУ — Московское высшее техническое училище им. Н.Э.Баумана (ВУЗ).

МЗИЛ — Машиностроительный завод им. Лавочкина см. НПО им. Лавочкина.

МИИГАиК — Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии, преемник дореволюционного Константиновского межевого института, основанного свыше двух столетий лет назад. В 1993 г. преобразован в Московский государственный университет геодезии и картографии, однако по юридическим соображениям аббревиатура осталась прежней. Я учился на Геодезическом факультете по специальности астрономо-геодезия в 1954-59 гг. и в аспирантуре на кафедре астрономии в 1962-64 гг.

МОМ — Министерство общего машиностроения СССР, общесоюзное министерство, отвечавшее за обеспечение всех ракетно-космических работ. Образовано в 1965 г. Объединяло и координировало работу огромного количества предприятий и научных организаций, ‘завязанных’ на ракетно-космическую тематику. Министры: С.А.Афанасьев (1965-83), О.Д.Бакланов (1983-88), В.Х.Догужиев (1988-89), О.Н.Шишкин (1989-91). Преемником МОМа в новой России явилось Федеральное космическое агентство под руководством Ю.Н.Коптева. Претерпело несколько реорганизаций и изменений названия.

НИИ-88 — Государственный союзный головной научно-исследовательский институт реактивного вооружения No 88 Министерства вооружения. Создан 16 мая 1946 г. согласно Постановлению Совмина СССР No 1017-419 сс от 13 мая 1946 г. под эгидой министра (законом от 15 марта 1946 наркоматы СССР были преобразованы в министерства) вооружений Д.Ф.Устинова в рамках спецкомитета No 2 (Специальный комитет по реактивной технике) на базе артиллерийского завода No 88 в городе Калининграде Московской области (до войны — Подлипки). 26 августа 1946 г. приказом первого директора НИИ-88 доверенного лица Д.Ф.Устинова генерала Л.Р.Гонора (в войну директора Уральского артиллерийского завода No 9, организованного в Свердловске на заводе Уралмаш) юридически образован отдел No 3, начальником которого с 30 августа 1946 г. назначен главный конструктор С.П.Королев. Этот отдел, входивший в состав Специального конструкторского бюро НИИ-88, стал впоследствии ядром предприятия, которое ныне называется РКК ‘Энергия’ имени Королёва. Сам НИИ-88 с 1967 г. стал ЦНИИМАШем. Директора: Л.Р.Гонор (1946-50, арестован в январе 1953), К.Н.Руднев (1950-52), М.К.Янгель (1952-53), А.С.Спиридонов (1953-59), Г.А.Тюлин (1959-61), Ю.А.Мозжорин (1963-90), В.Ф.Уткин (1990-2000), Н.А.Анфимов (2000-08), Г.Г.Райкунов (с 2008). См. также ЦНИИМАШ.

НИИ ВТС — Научно-исследовательский институт Военно-топографической службы.

НИЦ имени Бабакина см. НПО им. Лавочкина.

НПО имени С.А.Лавочкина — федеральное государственное унитарное предприятие ‘Научно-производственное объединение им. С.А.Лавочкина’, расположенное в городе Химки Московской области. Основная продукция в настоящее время: беспилотные космические аппараты и разгонные блоки. Создано в апреле 1937 г. как авиационный завод Народного комиссариата оборонной промышленности СССР (НКОП) на базе бывшей мебельной фабрики. Приказом НКОП No 0121 от 1 июня 1937 г. заводу был присвоен No 301. В 1945 г. на территорию завода No 301 реэвакуировано Конструкторское бюро С.А.Лавочкина и предприятие получило название ОКБ-301 с опытным заводом No 301. С 1950 г. — разработка и опытное производство управляемых ракет. После смерти Генерального конструктора С.А.Лавочкина с 1960 г. — Государственный Союзный завод им. С.А.Лавочкина Государственного комитета оборонной техники. В 1962-64 гг. ОКБ-301 перешло в подчинение ОКБ-52 В.Н.Челомея и стало филиалом No 3 ОКБ-52 по конструированию ракет для Военно-морского флота. С 1965 г. — вновь самостоятельное ОКБ и переориентировано на создание космических систем, в 1966 г. завод переименован в Машиностроительный завод им. С.А.Лавочкина МОМ и стал заниматься созданием космических систем связи, спутников, спускаемых аппаратов по исследованию Луны и планет. В 1974 г. преобразован в НПО им. С.А.Лавочкина. В 1989 г. при НПО образован Научно-исследовательский центр (НИЦ) им. Г.Н.Бабакина для работы с иностранными специалистами. Юридически последнее является филиалом автономной некоммерческой организации Научно-исследовательский авиационно-космический центр (АНО НИАКЦ). В 2004 г. в состав НПО им. А.С. Лавочкина входили: Центр ‘Наземно-космические системы’, ОКБ, экспериментальный завод, Калужское ОК, НИЦ им. Бабакина. В ИКИ я был связан с этим предприятием самыми тесными узами многочисленных совместных работ.

ОАО — открытое акционерное общество.

ОАО РКК ‘Энергия’ — открытое акционерное общество ‘Ракетно-космическая корпорация ‘Энергия’ им. С.П. Королёва’ — стратегическое предприятие России в городе Королев (бывшие Подлипки), головное по пилотируемым космическим системам. Современное название (с 1994 г.) предприятия С.П.Королева (в 1946 г. — отдел No 3 СКБ НИИ-88, с 1950 — ОКБ-1 НИИ-88, с 1959 — самостоятельное ОКБ-1, с 1966 — ЦКБЭМ, с 1974 — НПО ‘Энергия’). Я работал в конструкторском бюро этого предприятия (отдел No 93) в 1965-66 гг. Переведен оттуда по запросу Академии наук в ГЕОХИ АН СССР. В 2011 г. действующий Президент Корпорации и генеральный конструктор предприятия В.А. Лопота.

ОКБ-456 — образовано в городе Химки Московской области в 1942 г. на месте эвакуированного завода No 84 как Ремонтный завод при Главремуправлении Народного комиссариата авиационной промышленности (НКАП). В том же году получил название Государственный Союзный завод No 456 НКАП. С 1956 г. завод стал производственной базой вновь образованного ОКБ В.П. Глушко (ОКБ-456 — разработка ЖРД для БР дальнего действия) на базе ОКБ-16-2 (бывшая эвакуированная из Ленинграда в Казань Газодинамическая лаборатория — ГДЛ). В 1954 г. завод No 456 включен в состав ОКБ-456 в качестве опытного завода. С 1967 г. — КБ энергетического машиностроения (КБЭМ) МОМ. В 1974 г. НПО ‘Энергомаш’ (НПО ЭМ) в составе КБ ЭМ, опытного завода и филиалов вошло в состав НПО ‘Энергия’ под общим руководством академика В.П.Глушко. В 1990 г. КБ ЭМ с Камским и Приволжским филиалами и ОЗЭМ выделено в самостоятельное НПО ЭМ. С 1997 г.- ФГУП ‘НПО ‘Энергомаш’ им. академика В.П. Глушко’. В 1998 г. ФГУП преобразовано в ОАО.

РКА — см. РОСКОСМОС.

РНИИ — Реактивный научно-исследовательский институт, научно-исследовательская и опытно-конструкторская организация, созданная при поддержке М.Н.Тухачевского на окраине Москвы в Лихоборах в сентябре 1933 г. путем слияния ленинградской военной Газодинамической лаборатории (ГДЛ) и московской любительской Группы изучения реактивного движения (ГИРД). Первым начальником РНИИ был назначен начальник ГДЛ И.Т.Клейменов, заместителем — начальник ГИРД С. П. Королев, а с января 1934 г. Королева сменил зам. начальника ГДЛ Г.Э.Лангемак (что спасло Королеву жизнь). Крупнейшим достижением того времени стало создание и изготовление первой партии мобильного боевого оружия — легендарной ‘Катюши’. Институт многократно переименовывался (НИИ-1, НИИ-3, НИИ тепловых процессов) и менял подчиненность. В 1946-61 гг. начальником института, а потом и научным руководителем был академик М.В. Келдыш. Современное название — федеральное государственное унитарное предприятие ‘Исследовательский центр им. М.В.Келдыша’. Выходцем из этого института был первый директор ИКИ академик Г.И.Петров, где я с ним и встречался до перехода в ИКИ.

РОСКОСМОС — Федеральное космическое агентство, федеральный орган исполнительной власти в сфере космической деятельности. Руководство деятельностью Роскосмоса осуществляет непосредственно Правительство Российской Федерации. После упразднения советского Министерства общего машиностроения Указом Президента РФ No 185 от 25 февраля 1992 г. было образовано Российское космическое агентство (РКА) под руководством аппаратчика бывшего МОМа Юрия Николаевича Коптева. Указом Президента РФ No 651 от 25 мая 1999 г. Российское космическое агентство было преобразовано в Российское авиационно-космическое агентство под руководством того же Коптева. Указом Президента РФ No 314 от 9 марта 2004 г. было создано Федеральное космическое агентство в его современном виде под руководством бывшего командующего Космическими войсками (новый род войск, выделенный из состава Ракетных войск стратегического назначения) генерал-полковника Анатолия Николаевича Перминова, который оставался на этом посту до апреля 2011 года. 29 апреля он был отправлен на пенсию в связи с достижением предельного возраста (65 лет) на государственной службе. Руководителем Роскосмоса был назначен уволенный в тот же день с поста первого заместителя министра обороны, генерал армии Владимир Александрович Поповкин (род. в 1957 г.). В 2004-08 гг. он был (как ранее Перминов) командующим Космическими войсками.

РОСРЕЕСТР — Федеральная служба государственной регистрации, кадастра и картографии. Создана Указом Президента РФ от 25 декабря 2008 г. путем переименования и расширения полномочий Федеральной регистрационной службы. Указ вступил в силу с 1 марта 2009 г. Согласно Указу Росреестр стал правопреемником упраздненного Федерального агентства геодезии и картографии (Роскартографии). Последнее было образовано как Высшее геодезическое управление (ВГУ) 15 марта 1919 г. После неоднократных реорганизаций и переподчинений с учетом решения общегосударственных задач 10 мая 1967 г. преобразовано в Главное управление геодезии и картографии при Совете Министров СССР (ГУГК СССР). 20 апреля 1991 г. было учреждено Главное управление геодезии и картографии при Совете Министров РСФСР (Главкартография РСФСР). В соответствии с Указом Президента РСФСР от 28 ноября 1991 г. No 242 и постановлением Правительства РСФСР от 24 декабря 1991 г. No 71 Главкартография РСФСР перешла в ведомственное подчинение Министерства экологии и природных ресурсов РСФСР в качестве Комитета по геодезии и картографии Министерства экологии и природных ресурсов (Главкартография) РСФСР. 30 сентября 1992 г. образована Федеральная служба геодезии и картографии России. В очередной раз меняя подчиненность служба перешла в Министерство транспорта Постановлением Правительства No 386 от 29 июля 2004 года. Указом Президента РФ от 12.05.2008 No 724 и Постановлением Правительства РФ от 05.06.2008 No 431 передана в ведение Министерства экономического развития и торговли РФ (с мая 2008 — Министерство экономического развития), куда входила до своего полного упразднения и передачи в Росреестр. В Росреестре картографо-геодезическая деятельность сосредоточена в Управлении государственного геодезического, метрологического надзора и наименований географических объектов. Сам Росреестр — одно из четырех федеральных агентств (Росимущество, Росрезерв, Росстат), подведомственных Минэкономразвития. Я общался с начальником ГУГКа в связи с выборами ректора МИИГАиКа.

СНОИФЕТ — Советское национальное объединение историков и философов естествознания и техники. Структура Академии наук СССР для представительства этой отрасли науки в международных организациях. Я несколько лет возглавлял Секцию истории астрономии этого объединения.

ЦДЛ — Центральный дом литераторов имени А.А.Фадеева

ЦНИИГАиК — ФГУП ‘Центральный научно-исследовательский институт геодезии, аэрофотосъемки и картографии им. Ф.Н.Красовского’, ныне находящийся в системе Росреестра. Основан в 1928 г. крупнейшим советским геодезистом Ф.Н.Красовским. Я был тесно связан со многими сотрудниками института, включая его многолетнего директора с 1980 г. Николая Лукича Макаренко.

ЦНИИМАШ — Центральный научно-исследовательский институт машиностроения, федеральное государственное унитарное предприятие, головной институт космической отрасли. Занимается проектированием, экспериментальной отработкой и исследованиями космических аппаратов и ракет. Основан в 1946 г. (см. НИИ-88). В советское время находился в составе МОМа, ныне в системе Роскосмоса. В состав института входит Центр управления полетами Роскосмоса. Расположен в городе Королёв (бывшие Подлипки). Я посещал его неоднократно в связи с заседаниями Госкомиссий по лунным полетам и был лично знаком с директором института (с 1963 по 1990 гг.) генералом Ю.А.Мозжориным. В 1991 г. в составе ЦНИИМАШа создано ЗАО ‘ЦНИИМАШ-Экспорт’ (международные космические проекты).

ЦУКОС — Центральное управление космических средств Министерства обороны создано в 1964 г. с подчинением его Главнокомандующему Ракетными войсками стратегического назначения (РВСН) как заместителю Министра обороны СССР. Первым начальником этого управления назначен генерал-майор К.А.Керимов (1917-2003), которого в 1965 г. сменил генерал-майор А.Г.Карась (1918-1979). В 1970 г. ЦУКОС было усилено и преобразовано в Главное управление космических средств (ГУКОС) Министерства обороны с передачей ему функций головного органа Минобороны по военно-космической тематике при сохранении подчиненности Главнокомандующему РВСН. В 1979 г. ГУКОС возглавил генерал-майор А.А.Максимов (1923-1990), который на протяжении ряда лет был заместителем А.Г.Карася. В 1979-91 гг. первым заместителем начальника ГУКОС МО СССР по опытно-конструкторским и научно-исследовательским работам был генерал-полковник авиации, летчик-космонавт Г.С.Титов. В 1982 г. ГУКОС выведено из состава РВСН и подчинено непосредственно Министру обороны СССР, а в 1986 г. преобразовано в Управление начальника космических средств (УНКС) МО. В 1989 г. его возглавил генерал-полковник В.Л.Иванов, который служил начальником штаба сначала ГУКОС, а затем УНКС.

ЦУП — подмосковный Центр управления полетами в составе ЦНИИМАШа.