В.В. Розанов
В.В. Розанов
Московские порченые и непорченые мальчики…
Московские порченые и непорченые мальчики…
Московские порченые и непорченые мальчики…, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Покойный Достоевский называл наших профессоров ‘мальчиками’, а науку нашу несколько раз и желчно называл ‘полунаукою’. Это не исключает огромной пытливости русского ума, но только эта пытливость ‘где-то странствует’ и не показывается там именно, где ожидалось бы, — в аудиториях. Все это важно вспомнить ко дню двухвекового юбилея Ломоносова, по поводу которого все наши высшие учебные заведения и множество quasi-ученых в них разукрасятся лавровыми венками.
Тема горькая и язвительная. При всех упреках надо все-таки оговориться, что профессора у нас отвратительно обставлены и обеспечены и что занятие наукою, даже серенькое, есть наиболее почтенное дело в России, где так много непочтенных дел и частью позорных профессий. Дело нельзя смешивать со злоупотреблениями, дело профессуры свято, профессора… выражаясь осторожно, оставляют многого желать.
Мне совершенно, напр., непонятно, морально непонятно, существование ‘профессорской газеты’.
А там, где смешаны два эти ремесла и т.д. и т.д., сказал и осудил кто-то. Конечно, газета выйдет плохая, потому что ‘некогда’. Но и профессура у журналистов тоже выйдет плохою, и тоже оттого, что ‘некогда’. Нельзя, мне кажется, уважать ни журналистики, берясь за нее не с полным вниманием, ни — профессуры, отвлекаясь от нее в такое хлопотливое и злободневное дело, как издательство, редактирование и ‘писание’ всего текста газеты. Тут что-то чему-то изменяет, а если симбиоз охотен и долголетен, то тут есть ‘две обманутых жены’ и ни одного ‘верного супруга’.
Но оставим и эту тему, которая у меня, по крайней мере, связывается с газетою ‘Русск. Ведомостями’, которая издается вот уже ‘год сорок восьмой’. Нельзя представить себе, чтобы в них ‘пописывал’ Ключевский, и он в них действительно не ‘пописывал’. Но обильно пишет Кизеветтер, о важных трудах которого в науке едва ли кто-нибудь слыхал. ‘Пописывают’, кажется, те, кого Достоевский звал ‘мальчиками’, и, конечно, они могут ‘писать’ очень долго, до тех пор вообще, пока есть ученые, которых не очень влечет наука и которые в аудиториях делают ‘полунауку’…
Ну, и Господь бы с ними, о них я бы не говорил, как вообще о ‘Русск. Вед.’ никто не говорит, ибо их более не читая ‘уважают’, нежели хотя бы не уважая читали: ‘уважают’, потому что ‘профессора’ и потому что, понаслышке, ‘они все такое серьезное пишут’, как серьезно рассуждал тот дьячок у Гоголя, что, бывало, вынув фуляровый платок и распустив его перед носом, — говорил долго, солидно, внушительно и никому не понятно. Но неожиданно, после защиты проф. Лебедева, после нападок на какого-то едкого корреспондента из Москвы, мне попался кусок текста, который внушил мысль уже не о ‘мальчиках’, а об испорченных мальчиках, какие составляют несчастье школы и семьи, даже несчастье улицы. Судите сами:
‘Что семейная форма, унаследованная нами от прошлого, — парная и нерасторжимая семья, — повсеместно понемногу разрушается в цивилизованном мире, составляет факт общеизвестный. Она повсюду потеряла, во-первых, характер нерасторжимости. Развод — явление в наши дни нормальное, законное, и процедура развода облегчена в высокой степени. В общественное сознание, таким образом, проникла и в нем укрепилась мысль, что брак есть добровольный союз мужчины и женщины, сохраняющий свою силу только до тех пор, пока внешней связи соответствует связь внутренняя, душевная. Исчезла она, исчезло свободное согласие и стремление друг к другу — и ничто не препятствует супругам разорвать формальный союз, утративший свое содержание.
Но право развода не уничтожает парности семьи. Однако мы ежедневно наблюдаем, что и этот брачный принцип подмывается в современном обществе, — по крайней мере в некоторых его слоях, — разнообразными течениями. Я говорю не об адюльтере, не о тайных и скрываемых изменах. Я говорю о множественной семье, о своеобразной новой полигамии и полиандрии, понемногу входящей в нравы и легализируемой общественным сознанием.
Сюда принадлежит и так называемый menage a trois, — форма полиандрии, все чаще встречающаяся в наши дни в тех общественных слоях, где есть потребность жить ‘прилично’ и где заработок или вообще доход мужа недостаточен, чтобы позволить жене без помощи стороннего покровителя достаточно хорошо одеваться, достаточно хорошо ‘принимать’ etc. При наличности двух этих условий, при стремлении к нарядной жизни и при недостаточности средств мужа, расходы ‘по представительству’ делятся пополам между легальным мужем и мужем с левой руки. Муж мирится с этим положением, потому что оно в интересах семьи и дома. Общество мирится с ним, потому что смешно нападать на то, что общераспространено и вызвано материальной необходимостью. Жена мирится с двумужием, потому что оно иногда приятно, всегда — выгодно. И, наконец, муж с левой руки может предпочитать относительно безответственную роль ‘друга дома’ ответственному положению его хозяина. Так все устраивается к общему удовольствию. Говорят, что стоит только приехать в Румынию, в Бухарест, напр., чтобы увидеть этого рода menage a trois в качестве полулегального института, вкоренившегося в нравы.
Но в Рим ведет не одна дорога. Некоторые утверждают, что туда ведут все пути’ и т.д. (‘Русск. Вед.’, No 250, 30 октября. Статья ‘Отклики жизни’ г. Белоруссова).
Прислушайтесь к тону.
Строки скользят, как кильки в рот пьяницы за ‘пропускаемыми’ рюмками. Легко, приятно и никакого затруднения. Ни — у Белоруссова, написавшего статью, ни у редактора профессорской газеты, ее читавшего предварительно, ни у всей ‘коллегии’ профессоров-сотрудников. И только, может быть, ‘сплюнул на сторону’ наборщик в типографии. Но ведь он — не ‘интеллигент’. ‘Интеллигентные’ все прочли без запинки, не подумав, что именно ‘Русские Ведомости’, как ‘газета наших наставников’, читается во множестве студентами, курсистками и даже гимназистами старших классов, ‘перед университетом’, читается как литературное к нему ‘введение’. Признаюсь, о явлении, здесь описываемом, я впервые услышал сорока пяти лет, — краем уха, и забыл. Вообще, — это случай, и конечно редкий, для юноши, для девушки случай вполне поразительный, неожиданный, ибо этому возрасту свойственна мечтательная, исключительная и ревнивая любовь. Да и, раскрыв глаза, они спросят: ‘За что же плещутся серною кислотою подмастерья и кухарки?’ — ‘Вот как в новой цивилизации устраиваются, и дешево и сердито’. Статья Белоруссова, едва ли обогащая знанием старых, раскрывает перед юношеством обоего пола такие… странные горизонты, которые можно сравнить только со светом, исходящим из ‘общества огарков’.
В профессорской газете, в Москве, ‘среди бела света’, как говорят, ‘Общество огарков’ пряталось (было анонимно), а тут полная подпись: ‘Белоруссов, из Парижа’ (подпись под статьею: ‘Белоруссов, Париж, 21 октября’).
Хуже ‘портного из Лондона’ у Гоголя. Не только хуже, — но и никакого сравнения…
Тон автора я сравнил с глотаемыми кильками. Просто, — одно удовольствие читать. Не ‘першит’ ни у автора, ни у читающего студента. Автор все преподносит как ‘культуру завтрашнего дня’, и явно — это ‘история и культура от Санина’: а между тем, она за подписью и одобрением профессоров. Придираясь к словам, можно бы сказать, что автор одобряет явление, ‘все дороги ведут в Рим‘, — это полновесно. Но никто даже и в микроскоп не рассмотрит, чтобы автор порицал явление.
— А наши бабушки? наши мамаши, сестры? дочери!! Может быть, мы, дети их, ничего не знали и были только обмануты, или, может быть, они все глупы и необразованны: потому что этот образованный Белоруссов из Парижа говорит так свободно и спокойно, так самоуверенно. Он явно что-то ‘больше знает’, чем мы и родители наши, чем провинциалы. Мы к нему ‘посланы учиться’, к нему и целой коллегии единомышленных с ним лиц, тогда как государство не пошлет же ‘доучиваться’ к нам в Новочеркасск или в Нижний.
Автор не замечает, что он пишет и не о браке, и не о семье, а о феноменах пола, которые от проституции до всяких аномалий обнимают множество явлений, в том числе и указываемое. ‘Их много, — говорит он и добавляет: — как осуждать, что общераспространено’. Решительно возражая против ‘общераспространенности’, заметим, что и известная половая болезнь ‘распространена’, и ‘отроческий порок’, распространен: но это не причина их одобрять, особенно устами профессоров. Итак, он говорит не о семье и не о браке, а о том, что образуется там, где они исчезли… Он обманут (именно как ‘мальчик’) тем, что все-таки тут ‘повенчались двое’: но ведь именно двое повенчались, а третий явно пришел обманом. Иначе и венчались бы трое. Тут ‘хозяин раскрыл двери вору’, и от этого существо кражи не исчезает. Бывает ‘враг дома своего’, что именно раскрывает дверь: явление, конечно, редкое, и уже это одно указывает, что редка и эта аномалия ‘семьи’. Во всяком случае, как автор не понял, что существо брака и семьи определяется не тем, как ‘живут вон в той толпе’, — это грубый эмпиризм, и что на вопрос: ‘Что такое брак?’ — всякий ответит: ‘Сожитие двух при исключении третьего‘, а на вопрос: ‘Что такое семья?’ — скажет: ‘Родители и дети’. Но родителей — два, о чем объяснять не надо. Таким образом, ‘брак’ определяется из существа своего понятия, а не из ‘как живут люди’, не из ‘как бывает’, ибо последнее определяет только уличные явления. Каким образом все это не понято в профессорской газете, непостижимо. Нельзя же думать, что и ‘поджигатель’, и ‘хозяин дома’ — одно, ибо они оба — ‘хлопочут около дома’. Но профессора смешали именно это.
Явно — не профессора, а мальчики. И — испорченные. Вот пишешь о разводе, пишешь о легализации ‘внебрачных сожитии’: но разумея, конечно, здесь и там об исключении третьего, т.е. пишешь непременно о семье, которая имеет вечное определение, и определение это (уже не номинально, а натурально) выражается в высоте окружающих стен, в непереступаемости границы семьи. Как поле — так нет семьи. Где ровное место — нет семьи. Полигамия и полиандрия не есть семья, а ее отрицание: в полигамии семьянинки суть матери, а отец — не семьянин. Ведь семья есть не только факт, но и психология: и психология-то эта и есть исключительность. Она состоит в ‘единственном отношении к единственному’, — состоит не в одной половой связи, но и в ‘дружбе’ связанных, доведенной до высшего завершения, до совершенного чекана. Это часто не удается: но тут место слезам, горю, уместно негодование: а не то, чтобы ‘как кильки плывут в рот’. Это просто — свинство, и никакой ‘цивилизации’.
А между тем Белоруссов и коллеги-профессора говорят: ‘…культура, цивилизация’. От мальчиков и девушек из Новочеркасска скрывается, кто ‘поджигатель’, кто ‘хозяин’. ‘Хлопочет около дома, — значит, хозяин’, — говорят профессора слушателям о поджигателе. Понимают ли они ‘цивилизацию’? Спросить бы Гизо, Маколея, Авг. Тьери, Карлейля, у нас Толстого и Достоевского, работавших над историею и теориею ‘цивилизации’, как они думают ‘о румынских нравах’. Они бы сказали, что Лот глупенький Белоруссов ничего не понимает, что он, как мальчик, под окном услышал чужой разговор о ‘цивилизации’ и начал применять это слово, совсем не понимая его. ‘Что бы ни плыло вперед — это река’ — ученое определение. Публицист, которому случилось быть и профессором, прибавляет: ‘Ура, река! Она — чистая, она — живительная’. Но ‘плывет вперед’ и грязь из опрокинутого ушата, и ‘плывет вперед водка’ из разбитой бочки. Все — ‘вперед’: нельзя же все глотать.
Мне рассказывали один бакинский случай, рассказывал член тамошнего суда. В лавку татарина вошла барышня (в 1905 г.) и стала говорить, что ‘все идет вперед’ и татарин должен тоже ‘двигаться вперед’ и, должно быть, ‘бастовать’ или ‘выдать деньги на симпатичное предприятие’. Татарин помнил ‘закун’, как говорит мусульманин у М. Горького в ‘На дне’. Он топнул ногой на барышню и закричал:
— Пошел вон! У нас ничего ‘вперед’, у нас все ‘назад’!
Молодец татарин. И дал бы я хорошего ‘Магомет-оглы’ в наставники московским профессорам. Он бы у них убрал ‘фуляровый платок’, и, взяв за поднятый нос, — крепко пригнул его к земле.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1911. 15 нояб. No 12816.