Московская канитель
Московская канитель
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Московская канитель, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1934
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Моего приятеля-архитектора, Василия Сергеевича Кузнекова, выбрали директором Литературно-артистического кружка в Москве. Артисты его все знали и любили за его веселый нрав, твердость характера и дородную внешность. У Кузнекова был приятель и друг, композитор Юрий Сатковский. Такие были друзья закадычные, что водой не разольешь…
Москва жила. Театров много, артистов тоже, писателей, поэтов, художников, всего много. После 12 часов ночи, когда закроются театры, кружок был полон гостей. Ужины, дружеские беседы, певцы, актеры, актрисы, словом — жизнь лилась. Лилось и вино, играли чувства!
В новом изящном фраке, при белом галстуке, явился серьезный, с таким серьезным лицом, новый директор Василий Сергеевич.
В этот вечер он был впервые дежурным старшиной. Многие его поздравляли с назначением, был ужин, за ним сидели и другие директора кружка, артисты Сумбатов-Южин, Рыбаков, Правдин, Климов, Бакшеев, словом — много. Поздравляли нового директора. На столе холодный поросенок и водка, потом шампанское.
Ужины в кружке шли долго. ‘Не скоро пили предки наши’, и ровно в три часа ночи приехал Юрий Сергеевич Сатковский. Директор Кузнеков, увидев друга, на радостях расцеловался. Пир шел: холодная водка, балык, грузди, семга, чего только не было… Но Василий Сергеевич посмотрел на часы и сказал Юрию Сергеевичу:
— Ты меня извини, Юрий, уже десять минут четвертого, я должен тебя оштрафовать на три рубля.
— За что?
— Правило: после трех ночи вход для гостей закрыт…
— А ты не можешь снять с меня штраф? — спросил Сатковский.
— И рад бы, да не могу, я — директор.
— Хорошо,— согласился композитор.— Я уплачу.
Встал и ушел.
И уплатил штраф. Но в штрафной книге Юрий Сергеевич написал: ‘Плачу три рубля в удостоверение того, что директор Кузнеков дурак’.
При этом расписался полностью.
Кузнеков, уходя в компании, наскоро подошел к кассе. Кассир дал ему штрафную книгу. Кузнеков подписал: ‘Скрепил — директор Кузнеков’ — и уехал с компанией дальше.
Прошло несколько дней. Было назначено очередное заседание директоров кружка. Председателем всегда был князь Александр Иванович Сумбатов — артист Южин. Поэт Брюсов, тоже директор, говорит на собрании:
— Не в порядке дня должен сообщить, что шнуровая штрафная книга испорчена, и дирекции кружка нанесено оскорбление в лице директора Кузнекова.
Брюсов подал книгу Василию Сергеевичу. Тот прочитал, побледнел и рот сделал дудкой.
— Ах, какая скотина! — воскликнул он.— Вот животное!
— Да ведь вы скрепили,— заметил не без ехидства Брюсов.
— Да я его к барьеру! — кричал Кузнеков.
Директора успокаивали.
Неприятно то, что эта книга штрафная поступит в проверочную комиссию, а потом в опекунский совет об отчислении благотворительного сбора и т.д.,— все будут читать.
— Нельзя ли это,— говорил, волнуясь, добрый председатель Сумбатов,— ну, как-нибудь это уничтожить. Ну, попросить Юрия Сергеевича, чтобы он поправил журнал — чтоб не так заметно.
За ‘неблаговидный поступок’ исключить из кружка Сатковского не могли, так как директор сам подтвердил правильность его записи. Василий Сергеевич ходил мрачнее тучи.
— Вася,— говорил ему приятель Коля Курин.— Неужели ты можешь застрелить Юрия на дуэли? Подумай.
— Как собаку!
Но дуэль не так-то проста. Секундантов много, но никто не идет. Обедают, пьют водку, а потом говорят Кузнекову:
— Ты сам скрепил.
Никак нельзя секундантов найти.
— Теперь я понял, что такое друзья,— говорил Кузнеков.— Вот секундантов — нет!
— Да ведь ты скрепил,— говорили ему.
— Что ж, что скрепил. Что из этого?
— Тебе бы не скреплять,— сетовали приятели.— Ты бы его на месяц за оскорбление личности посадил. Мировой бы судья присудил.
— Позвольте,— говорил приятель Коля.— Я присяжный поверенный. Извините, оскорбления нет, это личное мнение.
— Какое личное мнение,— сердился Кузнеков.— Позвольте, ‘дурак’ — это не оскорбление? Чего же тогда еще?
Шли дни в обсуждении прискорбного случая, думали, как ‘смыть обиду’. Вася Кузнеков похудел и раздражался.
— Позвольте,— горячился он.— Напиши он просто ‘дурак Кузнеков’. Это одно, а он написал — ‘директор’. Вот что… За это я его пристрелю или он у меня в кандалах по Владимирской дорожке потанцует пешком тридцать тысяч верст в Нарым. Похудеет немножко.
— Ведь он все же был твоим другом,— уговаривают его.— Подумай.
— Мне нечего думать,— кричал Вася.— Или дуэль, или пускай прокурор подумает. Штрафная книга-то шнуровая, прошнурована, и печать. Посмотрите-ка на печать — что там?
— А что там, Вася?
— Там герб, вот что. Георгий Победоносец. Поняли, чем это пахнет?
— Это верно,— сказал адвокат Коля Курин.— Там он на коне топчет змия. Верно, что герб.
— Ага! Поняли?.. Это дельце-то какое? Политическое!
И Вася прищурил глаз, смотря пристально.
— Ну, это ерунда. Почему политическое?
— И что ты, Вася, так сердишься? Ведь это просто бестактная выходка спьяна. Брось сердиться.
— А что он, не видел, куда писал? Это ведь не на заборе писать!
— Да, это верно, на заборах черт-те что пишут,— согласился адвокат Коля.
— Значит, или дуэль, или судиться будешь с Юрием?
— Обязательно. И дуэль, и судиться,— ответил Вася.
— Но когда ты убьешь на дуэли Юрия? Кого же тогда судить?
Архитектор не ожидал такого вопроса и задумался.
— Действительно, выходит ерунда,— подтвердил тут Коля Курин.
— Я думаю дуэль после суда назначить.
— Да ведь Юрий в кандалах уйдет по Владимирской. Где же ты его догонишь?
— Это верно,— согласился Вася.— Это надо взвесить. Вот ведь какую историю устроил. Выхода нет.
Тут кто-то и научил архитектора Васю написать письмо Льву Николаевичу Толстому, ‘писателю земли русской’. Вася очень обрадовался.
Письмо писали — сам Вася и адвокат Коля Курин, а обсуждать написанное поехали к адвокату Гедиминову. Гедиминов был другом артистов, хлебосолом и знаменитым адвокатом-оратором. Он пригласил обиженного Васю и всех друзей к себе, принял запросто, в халате. Гедиминов — кудрявый брюнет большого роста, с красной физиономией.
За роскошным обедом обсуждался вопрос, как писать Толстому. Прежде всего — писать ли ‘ваше сиятельство’, ‘граф’ или как? Вася достал из кармана черновик письма, который он написал, и прочитал:
‘Обращаюсь к светлому уму великого писателя, поставленный в трудную минуту жизни ссорой с другом в сверхъестественное положение. Беру на себя смелость беспокоить вас дать совет, хотя дело, о котором пишу вам, вышло по пьяной лавочке, но все же…’
— Нельзя, нельзя ‘по пьяной лавочке’,— закричали кругом. Он все же граф…
— А почему,— протестовал Кузнеков, он сразу поймет все, он всю Россию насквозь видит.
В это время распахнулась дверь, и появился композитор Юрий Сергеевич. На его круглом, как блин, лице открылся маленький ротик, и он сказал, обращаясь к Васе:
— Дубина ты стоеросовая. Хорош, нечего сказать!
Гедиминов встал и, сверкая глазами, горячо заговорил:
— Прошу вас, у меня… Я не позволю… Какое ты право имеешь писать в общественном месте? Это ведь не дома. Степень обиды, как нарушение права, юриспруденция не позволяет…
— Ну, завел ерунду,— перебил его Юрий.— Я ничего не писал.
— Как — не писал? — спросили все.— Как! А кто же?
— А черт его знает, кто! — говорил Юрий.— Должно быть, этот… сосед по ужину… которому я предложил внести за меня штраф,— он из Одессы, баритон, фамилия какая-то греческая… А где он теперь, я не знаю.
Вскоре друзья помирились и под руку ходили вечером в Литературном кружке. Чтоб видели, что помирились. Много пировали, много говорили, объясняли.
Но кто же грек, баритон в Одессе? Нашелся один, который знал его. ‘Я знаю,— говорил,— это Ахвертино!’
— Как — Ахвертино? Его не было при этом! Да он, хотя и поет, но не баритон.
— Позвольте,— сказал кто-то,— вон он сидит, видите, за столом. Сейчас спросим.
Вася прямо подошел к компании, где сидел Ахвертино, и строго спросил:
— Это вы изволили писать в штрафной книге?
Тот быстро ответил:
— Да, я, а что?
— Как — что? Оскорбление!
Ахвертино уверял, что ‘нет’.
Тогда все пошли смотреть штрафную книгу. Читают: ‘Вношу три рубля в подтверждение того, что директор Кузнеков — чудак’. Видно было, что кто-то переправил слово ‘дурак’.
Кузнеков кричал:
— Я не позволю, это подлог, уголовщина! Под суд!..
Тогда адвокат Ахвертино, серьезно и деловито согласившись с ним ‘в вопросе о криминале’, предложил, подав ему перо, написать слово, как оно было прежде.
Долго держа перо, директор Вася смотрел на штрафную книгу, потом на Ахвертино, наконец быстро написал: ‘Остаюсь при особом мнении’ и расписался.
Все сказали:
— Вот это умно… Молодец, Вася, ловко ты это…
И Вася Кузнеков вновь повеселел и при встрече говорил:
— Что, взяли? Кто теперь-то в дураках ходит: кружок или я?
Московская канитель — Впервые: Иллюстрированная Россия. 1934. 18 августа. Печатается по журнальному тексту.
Юрий Сатковский — имеется в виду Ю.С. Сахновский (см. прим. к с. 134).
Кузнеков — здесь и далее: имеется в виду B.C. Кузнецов (см. прим. к с. 127).