Морская болезнь
Морская болезнь
Глава вторая
Глава вторая
Глава промежуточная
Глава промежуточная
Морская болезнь, Мультатули, Год: 1907
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Мультатули
Есть у меня повесть про морскую болезнь, которую я вам сейчас и расскажу, иначе я могу позабыть её… т. е. разумеется, повесть. Морскую то болезнь я уж никогда не забуду…
Около году тому назад по набережной Жолиет в Марселе ходил нестарый ещё человек — юношей также назвать его уже было нельзя. Жолиет — одна из гаваней города. Человек был готов к отъезду, по крайней мере… впрочем, описание делу не поможет. При взгляде на него, легко было догадаться, что он собирается путешествовать.
‘Лейтенант’, т. е. старший рулевой корабля, на котором собирался отплыть незнакомец, подошёл к нему и сообщил, что дует противный ветер, и что капитан по всей вероятности отложит отплытие до следующего утра. Итак, если путешественник желает вернуться в отель на улицу Бово…
— Нет, нет, я предпочитаю сойти на корабль немедленно…
— Как вам угодно, сударь. Боюсь только, что вам будет скучно…
— Нет… нет! У меня есть, о чём подумать…
Рулевой наверное сказал себе: ‘точь-в-точь как у меня!’ Удивительно, до чего у каждого много этого добра!.. По крайней мере, никто не жалуется на обратное. Но если бы я на самом деле захотел распространяться здесь о моих ‘думах’, то никогда не кончил бы рассказа об этом русском, или… итальянце, родители которого были, по-видимому, англичане и жили в Копенгагене.
Он сошёл на корабль, осмотрел свою каюту, нашёл в ней две койки, которые были гораздо больше, чем можно было ожидать, судя по размерам такого маленького корабля, как ‘Пресвятая Дева’, сложил свой небольшой багаж на нижнюю койку, и после этого занялся осмотром корабля. По крайней мере, он дарил своим вниманием такие вещи, которые в большинстве случаев бывают для других безразличны.
Сколько лет кораблю, где он построен?
Сколько на нём могло быть экипажа?
С какою скоростью мог он идти по ветру?
Жива ли мать маленького корабельного юнги?
Сверх того, он был на корабле как ‘дома’. При качке он всегда умел предоставить капитану ‘штирборт’, т. е. правую сторону…
Понятно! Ещё мальчиком получил он однажды пощёчину за то, что загородил капитану дорогу на штирборт.
— Вы уже много путешествовали?
— О, да!
— Оно и видно!
Наш ирландец чувствовал себя на корабле ‘как дома’. В эту минуту появилась жена капитана, с прелестным ребёнком на руках…
— Как, сударыня, в такую погоду!
Не взирая на конец мая, было очень холодно.
Молодая женщина смутилась. Капитан ещё не успел сказать ей, что в дружеском обхождении чужестранца было нечто особенное, что следовало простить ‘человеку, едущему так издалека. Быть может то были нравы его родины’.
Его родины!
О, Боже, как горько было ему слышать это! Ибо он понял, хотя это и было сказано шёпотом.
Его родина! Разве тут нужны ‘обычаи’ и нравы какой-нибудь ‘родины’, чтобы при виде кормящей матери почувствовать, что на дворе холодно.
Его родина! Ему больно это слышать! У него нет никакой ‘родины’! Он поступал не по обычаям какой-либо родины! Он всегда прикрыл бы кормящую мать, если бы даже его родина предписывала ему предоставлять её холоду.
Его родина!
Нет, он не был родом ни из какой страны! Я солгал, сказав, что он был датчанин или англичанин. Он не был ни француз, ни шотландец, ни испанец… Он был человек, и человек хороший. Вы это увидите, если я успею рассказать историю до конца.
Прежде чем перейти ко второй главе, я хочу побегать взад и вперёд по комнате и выругаться по адресу всевозможных нравов, верований, богослужений, уставов и систем, которые хоронят всё лучшее под разными старыми обычаями.
Я заметил, что забыл в начале этой истории написать: Глава Первая. В то время я не предполагал ещё, что история будет так длинна. Мало-помалу я припоминаю отчётливее всё, что она рассказывала… если только она это рассказывала. С нею это случалось редко, но мне она всегда говорила всё. Поэтому я так хорошо и пишу.
— Этот бык… восхитителен! Разве вам не кажется, что вы видите перед собою ‘Розу Бонер’ или ‘Поттера’?
Я же говорю:
— Этот ‘Поттер’, эта ‘Роза Бонер’… восхитительны! Разве вам не кажется, что вы видите перед собою живого быка?
Вот почему я так хорошо пишу. Я лишь записываю то, что она мне говорила.
— Кто… она?
— Фэнси.
— Значит не природа? Нечто вроде… фантазии?
— Она и есть природа. Я никогда ничего не сочинял. Я этого не умею. Я так же мало сочиняю мои ‘Идеи’, как сочиняет беременная женщина своих детей.
Однако, в самом деле, глава вторая. Буду говорить о вере, о любви. О Пресвятой Деве и о майских вишнях. О морской болезни и о монахе в коричневой рясе.
Но буду говорить также и о неверии, о сарказме, о горькой мудрости — ещё горшей благодаря тому, что она лишь полуправда — о тоске и о борьбе. И, как однажды сказала моя Фэнси, — о конечной победе. Итак, будьте спокойны, если увидите, что кто-нибудь поскользнётся!..
— Боже мой!
К кораблю причалила лодка. Монах, с бритой головой, босой, одетый в какую-то власяницу, хотел войти, но поскользнулся…
Упасть он не успел. Наш безродный грек, видевший, как подъехал монах, схватил его, — как он так быстро подоспел, как сумел рассчитать, что вися и держась одною рукою за борт, он сможет свободной рукой ухватить святого отца… не знаю. Казалось, он словно предвидел, что старый монах будет нуждаться в помощи, и не сомневался в том, что окажет ему эту помощь.
Быть может то были… ‘нравы его страны’? Где могла бы находиться эта страна? Далеко! Далеко!
— Как вы себя чувствуете, мой… отец? — спросил он с дружеским участием.
Было однако нечто комичное в той запинке, с которою он выговорил слово ‘отец’. По всей вероятности наш… американец был протестант… Методист, должно быть.
— Благодарю, сын мой! — ответил монах, не знавший, конечно, того, что незнакомцу стоило таких усилий выговорить слово ‘отец’. Это слово звучит так глупо в ушах… квакера, или кто его знает, какую религию исповедовал наш немец.
— Благодарю, сын мой! Всё обошлось благополучно. Да благословит вас Бог, сын мой! Скажите, моя прекрасная одежда, кажется, намокла!
Монах добродушно и весело смеялся при виде воды, стекавшей каплями с его ‘прекрасной одежды’, как он выразился. Одежда была грубая власяница из грязно-коричневой материи. Мне приходилось видеть более тонкие и красивые половики.
— Ну счастливо я отделался… Ведь я чуть-чуть не утонул… Что сказали бы в Ницце!
— Как, мой… отец, разве там заседает собор, как в 325 году?
— Скажите, да он богослов! Но вы ошибаетесь, сын мой! Ницца… Nizza maritima! Собор, о котором вы говорите… Ах, Боже мой, где же он был? В Вифинии, кажется, но я… Послушайте…
И с напускною таинственностью монах схватил чужестранца под-руку, отвёл его в сторону и прошептал:
— Признаюсь, я несколько позабыл богословие. Стар становлюсь. Кроме того, я так занят! Вот уже сорок лет, как я делаю запасы. Я проведитор… посмотрите!
Он указал на десяток мешков с провизией, которую закупил, по-видимому, в Марселе.
— Я предпочитаю здешний чеснок. У нас в Ницце… Ведь вы приедете ко мне в Ниццу, неправда ли? Непременно приезжайте! Ручаюсь, что будет весело!
— Я намеревался ехать в Женеву, мой… отец.
— Тэ-тэ… одно другому не мешает. Мы остановимся у Ниццы, и вы увидите мою хорошенькую голубятню…
Голубятней он называл свой монастырь.
…вы остановитесь у нас! Спросите отца Ансельма, скажите весёлого отца проведитора… Так меня зовут там, потому что я всегда в хорошем расположении духа, видите ли! Бог мой, как все вас полюбят… И как будет весело! Знаете ли вы по-латыни?
— Немного, мой… отец.
— Этого достаточно! Я совсем позабыл латынь. Только и помню:
Amore, more, ore, re
Nascuntur amicitiae…
Не так ли? Кажется, это сказал Тибулл…
— Извините, мой… отец, но я не думаю, чтобы Тибулл…
— Ну, всё равно! Мы с вами подружимся. Дружба заключается и с помощью, и без помощи Тибулла. Будем вас ждать в гости! Подъезжая к Ницце, вы издали увидите нашу голубятню. Вот-то будут смеяться, когда узнают, что я едва не утонул!
— Да, и к тому же без разрешения грехов, мой… отец! — сказал незнакомец не без иронии, свидетельствовавшей о духовной нищете и неверии протестанта.
Добродушно болтавший и шутивший монах внезапно стал другим человеком.
Он выпрямился, а в глазах его блеснуло нечто, заставившее незнакомца раскаяться в своей неуместной шутке. К счастью, впрочем, она отскочила от добродушия босоногого францисканца, не допускавшего и мысли о том, чтобы можно было смеяться над такою святою вещью, как его религия.
О существовании же других ‘религий’ ему не приходило и в голову. Он был итальянец, как вы быть может уже угадали по его манере выговаривать латинское u.
— Нет, сын мой, я — в состоянии благодати!
— Слава Пресвятой Деве, отец мой, — ответил незнакомец, без сомнения никогда в жизни не призывавший Пресвятую Деву, и привыкший с юных лет смотреть на подобные призывания, как на языческое идолопоклонство и на достойную осмеяния глупость.
Несмотря на это, его восклицание было вполне искренним. Был ли то анабаптистский или лютеранский порыв, — не знаю, только он чувствовал в душе потребность создать ‘Пресвятую Деву’, верить в неё, благодарить её… и всё для того, чтобы не оставить монаха в эту минуту одиноким с его детскою верою. Но в конце концов ирония одержала верх.
— Да, сын мой, слава Пресвятой Деве! Она послала вам ловкость, она…
‘Пре-свя-та-я Де-ва!’… ‘О-го!’… послышалось вдруг с набережной. Там стояли, по-видимому, пассажиры, желавшие, чтобы их взяли на корабль, — путешественник с багажом, т. е. с дамою и с двумя сундуками. Рулевой дал приказ подъехать к берегу.
— Как, сказал монах: ‘Пресвятая Дева’? Так зовут наш маленький корабль?
— Да, мой отец…
Незнакомец уже не испытывал затруднения, произнося католическое ‘мой отец’. Более того, выражение начинало ему нравиться.
…да, мой отец. Наш корабль зовётся ‘Пресвятая Дева’.
— Тем лучше… это мне нравится! А вы, сын мой, примите от меня, пожалуйста…
Он распахнул власяницу — о, ужас, нижнего платья под ней не оказалось — и снял с грубого кольца из железной проволоки маленький предмет, который в течение многих лет вместе с другими такими же предметами охранял его от опасностей, и за это сдирал ему постоянно кожу на обнажённой груди и натирал её до ран…
— Вот, возьмите, мой сын! Этим я хочу отблагодарить вас за помощь, только что вами мне оказанную.
То была оловянная фигурка, изображавшая Пресвятую Деву.
— Это вас охранит…
— От несчастья, отец мой?
Если бы монах мог ожидать иронии, то должен был бы заметить её в выражении лица незнакомца. К счастью, он ничего не увидел и отвечал довольно торжественно:
— Да, сын мой, от величайшего, от единственного несчастья, которое бывает на свете… Это предохранит вас от греха. А теперь пойду молиться.
Это было сказано с глубокой серьёзностью, но добродушие одержало снова верх над восторженностью, и он весёлым тоном прибавил:
— Да, да мне нужно молиться, мне нужно много молиться, я опоздал! Я и за вас помолюсь, мой сын, будьте покойны! Пресвятая Дева меня знает, будьте покойны!
Наш незнакомец без национальности и без религии, был, на самом деле, спокоен. Это надо сказать о нём к его чести.
Острое сострадание к наивной, девственной вере монаха исчезло в нём. Ребячество молодого старика превратило его самого в ребёнка, но не более, как на одну минуту.
Он побежал на шканцы и засмеялся при мысли о том, что сказали бы его друзья, если бы знали, что он бегает по кораблю, с оловянной куколкой — ха-ха! с маленьким идолом! — в руке!
Выкинуть её за борт ему не хотелось. Монах мог впоследствии о ней спросить, и добряку было бы больно, если бы он узнал, что его благочестивый подарок отвергнут с пренебрежением.
По-видимому, та неведомая ‘религия’, которую исповедовал незнакомец, давала ему известные предписания, вследствие которых он неохотно причинял людям боль. Но помнил ли он так же твёрдо статью своего катехизиса, как год собрания Никейского вселенского собора… в этом я сомневаюсь.
Он положил священную фигурку в карман пиджака и продолжал прогулку по кораблю, неожиданно прерванную прибытием монаха.
Монах же сидел на мешке с чесноком и молился…
Неверующий чужестранец, стряхнув с себя припадок сентиментальности, поглядывал с сожалением на бедняка, всякий раз, проходя мимо него во время прогулки. Однако, он остерегался отражения на лице этого чувства, чтобы монах не заметил, как обрядовое благочестие настраивало его на смешливый лад. Наоборот, взгляд незнакомца светился особою добротою, встречаясь со взглядом монаха. Он, бывший сравнительно гораздо моложе годами, смотрел на монаха, как взрослый человек смотрит на ребёнка, сверху вниз, с особенною благосклонностью и добротою. Я опять-таки не могу сказать, в силу какой статьи его символа веры это происходило, но это было так.
Если взглянуть с особой точки зрения, то католическая церковь есть самое прекрасное из всего, что только было когда-либо создано людьми. Или, лучше сказать, как выразился Наполеон на о. св. Елены: она есть результат тысячелетий.
В моём сочинении я ‘О свободном труде’ я добавляю к этому определению ещё то, что католическая церковь есть результат логики событий, происходивших в течение этих тысячелетий. Это дополнение было лишним. Я его не сделал бы, если бы только не знал, что для некоторых читателей лишнее является необходимым.
Но для читателей-протестантов я должен сделать ещё одно замечание по поводу католицизма, которое далеко не лишнее. Говорю не о догмах католицизма, а о его влиянии. Не о предметах веры, а о тенденции. Не об истинности или неистинности того, чему эта церковь учит, а о некоторых следствиях, вытекающих из этого учения.
В некоторых случаях следствия эти бывают необыкновенно милы. Блеском поэзии овеяны даже ошибки… или то, что называют ошибками люди других убеждений.
Этого не знают не только протестанты, но и многие католики в так называемых протестантских странах. Они не имеют понятия о благотворном влиянии католической поэзии на повседневную жизнь в тех землях, где этот культ совершается беспрепятственно. Там не рассуждают о догмах, а просто верят. Или нет, даже не так. Ни малейшим образом не подозревая о существовании неверия, люди сливаются воедино с полубогами католической мифологии. Они живут со святой Розалией, Лючией, Моникой. Они знакомы с Пресвятою Девою. Они беседуют с нею, выражают ей благодарность за оказанные услуги, возбуждают её рвение… Сердечная близость заходит даже так далеко, что её осмеливаются порицать, словно шаловливого ребёнка.
— Фуй, милая Матерь Мария… Ну, хорошо ли это с твоей стороны? Фуй, разве этот поступок приличествует доброй Матери? Это положительно к тебе не идёт, Сладчайшая Мария!
Её ласкают, ей льстят, её гладят по головке…
Вера? Спроси ребёнка, сидящего на коленях у матери, верит ли он в мать. Пустой вопрос!
Я говорил о благотворном влиянии католической поэзии. Благотворном? Да, благотворном для детей и для тех, кто настроен по-детски.
Между тем многие протестанты и католики, живущие в протестантских странах, представляют себе всё, относящееся близко или отдалённо к богослужению, как нечто сухое, неподвижное, нечто, при чём лицо вытягивается, как при посещении церкви. Забавно видеть, насколько при выходе лица бывают веселее, чем при входе в церковь. В этих протестующих посетителях церкви есть какой-то мучительный разлад. Монастыри… У! подземные своды, орудия пытки, цепи!.. Романы Анны Радклиф и другие однородные спекуляции на чувствительность читателя оказали им плохую услугу. Монахи? Но ведь это — убийцы, отравители, чудовища…
Ну, конечно! Но продолжаю мой рассказ, ещё раз пригласив протестантов наблюдать влияние католицизма в католических странах.
Не знаю, в какой главе моей повести подплыли к кораблю путники, кричавшие с набережной: О… го!.. ‘Пресвятая Дева’!..
Но незнакомец был вдруг отвлечён от своих мыслей громким смехом, раздавшимся за бортом. Он взглянул на ‘фалреп’, т. е. на то место, где на каждом приличном корабле висит фалреп, или канат, за который можно ухватиться, когда карабкаешься по висящей за бортом корабельной лестнице.
Увы, ‘Пресвятая Дева’ был жалкий кораблик. За бортом качался тонкий, довольно старый канат, и являлось вопросом, сможет ли дама подняться по нем на борт. Разумеется за бортом были прибиты поперечные бруски, игравшие приблизительно роль брусков на курином насесте. Но на куриный насест поднимаются не сразу, а здесь подъём был очень крут.
Дама схватилась за канат и поставила свою изящно обутую ножку — она была француженка — на нижнюю ступеньку…
— Осторожнее, сударыня! — сказал рулевой.
— О, я ничего не боюсь! — отвечала она с весёлым смехом.
Вскоре выяснится, почему она так смеялась.
— Я ничего не боюсь, я очень положительный человек… Раз!
Она упала!
Молодая дама упала на сундук и на мешок с подушками или чем то вроде того.
Она, по-видимому, не ушиблась, по крайней мере продолжала смеяться. Она отказалась от услуг незнакомца, снова висевшего на левой руке за бортом, чтобы правою оказать помощь, если таковая понадобится. По-видимому, то было вновь одно из проявлений его ‘религии’.
— Нет, нет, спасибо! Боже, какой смех! А я то считала себя такой ловкой! Раз, два… три!
Она вскочила на палубу ‘Пресвятой Девы’ и звала мужа, не переставая смеяться, как дитя, которому бесконечно весело.
— Здравствуйте, господин… англичанин! — сказала она, обращаясь затем к иностранцу. — Кажется, мы едем вместе. Боже, как смешно путешествовать! Итак, вот наконец настоящее море!
‘Настоящее море’ было чем-то вроде Западной гавани Амстердама.
Незнакомец, которого дама назвала англичанином — по-видимому за то, что на нём были клетчатые брюки, — должен был в эту минуту посторониться перед багажом, который передавали на палубу. Не успел он ей ответить, как молоденькая женщина сказала вполголоса н с некоторым разочарованием:
— Ах, он не понимает! Неужто возможно не знать по-французски! До чего глупы англичане, с их своеобразным языком!..
Мнимый англичанин оставил даму в заблуждении относительно того, что он её не понял. Он находил интересным любоваться её весёлостью, оставляя её в уверенности, что её не понимают.
— Пойдём, Колино, друг мой… пойдём обедать. Этот господин — англичанин. Не правда ли, он похож на воронье путало? Он худ, как палка!
Бедный англичанин, так прекрасно понимавший по-французски! Вот кара за поощрение неведения.
Тем не менее, ему не хотелось выводить молоденькую женщину из её заблуждения.
Худшее было сказано: воронье пугало и тощ, как палка. От этого можно было похудеть, если человек и не был особенно худ.
— Пойдём, мой милый Колино, пообедаем, мой бедный друг… У нас будет царский обед, поверь мне. Как чудесно так путешествовать!
Она оглянулась, ища местечка, где бы пообедать. Незнакомец заметил, что под изящною накидкой дама несла нечто, весьма неподходившее к её элегантному туалету. То была оловянная миска из судка.
Супруги удалились на заднюю палубу и сели там на решётчатую скамью.
Но от наблюдательного незнакомца не укрылось, что рулевой приказал матросам снести небольшой багаж прибывших пассажиров на переднюю палубу, т. е. на то место, которому в железнодорожном поезде соответствует четвёртый класс.
Четвёртый класс… Такая нарядная дама! И притом такая весёлость! Это нужно расследовать!
Он пошёл за багажом, который был сложен около большого бака с водой, неподалёку от бедного монаха, всё ещё сидевшего на мешке с чесноком и молившегося.
Наш исследователь заметил, что багаж господина и госпожи Колино состоял не из двух сундуков, а из двух ящиков, на которых было написано только их имя.
Что господина звали Колино, он уже знал, но это мало ему говорило. Можно называться Колино и быть политическим эмигрантом, или булочником, или ещё чем-нибудь.
Это имя ничего не объясняло. А то, что он считал постельными принадлежностями, при ближайшем рассмотрении оказалось узлом с поношенным бельём, которое кое-где выглядывало через отверстия простыни.
Разочарованный — ибо исследовать и постигать было для него наслаждением — вернулся он обратно на заднюю палубу, приказав матросу, шедшему на берег, купить ему вишен. Я уверен, что немного севернее нельзя было ещё достать вишен, так как погода, несмотря на конец мая, была очень свежая.
Получив вишни, он уселся на решётчатой скамейке, вблизи обедавших, или лучше сказать позади одного из них, так как они сидели, обернувшись лицом к миске, стоявшей между ними.
Вынимая обед из салфетки, отыскивая единственную стальную вилку, и даже кушая белые бобы в уксусе, — составлявшие весь обед, — молодая женщина ни на минуту не переставала смеяться и шутить. Она насаживала бобы на вилку, кусала их своими белыми зубками, но почти не могла проглотить их от смеха. После того она передавала вилку мужу и лукаво смеялась над его прожорливостью, в силу которой он насаживал на вилку гораздо больше бобов, чем могла сделать это она, когда приходила её очередь.
— Боже мой, Колино, до чего ты прожорлив, мой друг! Нет, уж этот-то принадлежит мне! Это — мой боб, слышишь ли ты!
И покатываясь со смеху, она подхватывала боб, упавший подле миски на салфетку.
Муж, казавшийся также весёлым, хотя и не таким детски-шаловливым, как она, старался время от времени ввести её в границы, кивая ей на незнакомца, сидевшего позади неё.
— Он? Да, как же! Он — англичанин и не понимает ни слова… ни одного единого слова! До чего он смешон, со своим серьёзным видом и со своими вишнями! Скоро ли он кончит, Колино? Взгляни, пожалуйста, не вставая. Это — лорд… но без очков, как в театре в Тулузе… Увы, когда теперь увижу я Тулузу! ‘Bonjaur milorre, caumang f fautre saunti?’ Вот как говорят у него на родине. Не правда ли он похож на метлу? Он наверное богат… Все англичане богаты. Богатство — ерунда… Презираю деньги! И ты ведь тоже, бедный друг, не так ли?… Ага, ты опять плутуешь, так нет же, уж этот боб — мой!
Они опять покатывались со смеху и дрались из за бобов, как дети. Я могу изобразить их весёлость, только сравнив их с шаловливыми молоденькими котятами.
В самом ли деле матрос принёс незнакомцу более вишен, чем он мог съесть… или, быть может, заразившись весёлостью соседей, он захотел пошутить и напугать молодую женщину тем, что понял всё, сказанное ею… или же он хотел завязать знакомство с необыкновенною четой… только он встал, подошёл к даме, вежливо поклонился, предложил ей оставшиеся вишни и сказал по-французски:
— Сударыня, не разрешите ли вы мне прибавить небольшой десерт к вашему обеду?
— Боже, он не англичанин!
Но раньше, чем она могла оправиться от ужаса, тарелка с вишнями была уже у неё в руках, и незнакомец удалился с вежливым, но радушным поклоном. Он чувствовал, что под этою шаловливою внешностью жила добрая душа. Был ли он ‘богословом’, как про него выразился монах, не знаю. Но небольшим знанием людей и философии он обладал, особенно той философии, о которой не пишут в книгах.
Он всегда любовался на пастбище коровами и быками, но никогда не изучал их… по масляным картинам.
Итак, в самом деле, следующая глава, но опять-таки не знаю, которая по счёту. Я принуждён просить кого-нибудь, кто ‘пишет романы или тому подобные вещи’, внести порядок и стиль в мой рассказ, который я передаю просто в том виде, как он был мне рассказан Фэнси.
Отмстив молодой женщине, незнакомец вернулся на переднюю палубу. Монах спал, с молитвенником в руке. Голова его упиралась о борт корабля, а ряса распахнулась на груди, так что виднелось железное кольцо, на котором он хранил своих святых, как связку ключей. Широкая красная полоса свидетельствовала о долгом и мучительном трении…
— О, Боже, — воскликнул незнакомец, — неужели так много веры, так много муки, так много упования пропадает напрасно? И… кто может сказать? Кто скажет, не язвят ли мои муки сомнений и неведения гораздо глубже и мучительнее, чем наружная боль? Как спокойно он спит, простодушный в своей вере!
Затем (и это, по-видимому, было опять проявлением той ‘религии’, которую исповедовал незнакомец) — погода была сурова — он запахнул раскрытую рясу и пытался всунуть что-нибудь мягкое между бортом корабля и головой бедного монаха, будучи бритым, он не имел даже подушки, которую имеет всякий человек с волосами.
Как ни осторожно старался незнакомец сделать своё дело, но монах проснулся.
— Благодарю, сын мой, вы очень добры!
— Дерево чересчур жёстко, мой отец!
— Вот уже сорок лет, как у меня нет иной подушки. Приезжайте к нам в Ниццу… О, не бойтесь, мы дадим вам мягкую постель. У нас так хорошо! Вам будет весело. Который час? Вы уже помолились? Если хотите, поболтаем. Вы уже помолились?
— Нет, мой отец.
— В таком случае молитесь скорее! Хотите, я вам дам мой молитвенник?
Бедняга не знал того, что можно молиться без молитвенника! Счастливец! Он не знал и того, что есть люди, которые не могут молиться ни с книгой, ни без книги!
— Благодарю, мой отец, я не молюсь.
Если бы мешок с чесноком, на котором сидел монах, превратился вдруг в летающего дракона, то и тогда монах не мог бы испугаться сильнее.
— Вы не молитесь? Но что же вы делаете? Вы никогда не молитесь, мой сын?
— Отец мой, я не могу молиться, потому что не знаю… что это такое! Я — неверующий, отец мой.
— Да, да, знаю таких! Но Пресвятая Дева, милостивый государь, Пресвятая Дева?
— Отец мой, я не знаю ни что такое Бог, ни что такое Пресвятая Дева.
Описать изумление монаха невозможно. Он был в ужасе, и нужно было много времени, прежде чем он успокоился. Об атеистах он слыхал, но чтобы можно было не верить в Пресвятую Деву, — это превосходило его разумение.
— Оставьте меня, мой сын! Вы хорошо сделали, что разбудили меня. Мне нужно много, ах, очень много молиться!
Незнакомца мучила совесть за то, что он причинил бедняге боль. Но он должен был сказать правду. Это, по-видимому, опять-таки предписывалось ему его ‘религией’…
Становилось всё холоднее, всё суровее. Жена капитана ушла вниз. Матросы все до одного спустились также в каюты. Незнакомец был недоволен собою. Не лучше ли было оставить старика в заблуждении, что он верит в его Пресвятую Деву?
Разве не жестоко и не неуместно было сообщать ему о своей неверующей мудрости? Разве он не мог на четверть часа сделать вид, словно молится, хотя бы и читая в это время песенку Беранже ‘Бог добрых людей’? Или просто мог бы считать от одного до тысячи!
Фуй, фуй, фуй, он ощутил укоры совести и отвращение к своей мудрости. Когда на передней палубе, где так сильно пахло чесноком, он увидел тёмный образ молившегося монаха, то почувствовал себя пристыженным, как лентяй, осуждённый смотреть на то, как другой исполняет своё дело. Чуть-чуть он не толкнул монаха и не сказал ему:
— Довольно отец мой, остановитесь! Я окончу молитву за вас!
Он был огорчён и упрекал себя в том, что поступил дурно.
Когда он подходил к задней палубе, то его остановил г-н. Колино, казавшийся несколько смущённым чрезмерною шаловливостью жены, и старавшийся скрыть это под преувеличенною благодарностью за вишни. Незнакомец обратился к молодой женщине и, не намекая на её ‘шутку’ по поводу длинного англичанина, сумел дать ей понять своим тоном, что отнюдь не сердится на неё.
Правда, она была уж очень мила, а это много значит в таких случаях. Сомневаюсь чтобы незнакомец так скоро примирился, если бы его обозвал ‘метлою’ какой-нибудь драгунский офицер. О, быть молодой, красивой — далеко не всегда неприятно!
Оправившись от ужаса перед открытием, что англичанин говорит по-французски, г-жа Колино стала снова весела, и незнакомец почувствовал к ним обоим такую близость, что осмелился сказать ей:
— В самом деле, сударыня, я в восторге от вашего характера…
Во Франции, в обиходном языке смешивают слова: характер, темперамент, дурное или хорошее расположение духа… В общем там говорят и пишут так же почти небрежно, как… и во многих других странах.
— …я в восторге от вашего характера! Позвольте мне предложить вам один вопрос, немного, быть может… нескромный?
— Тысячу вопросов, сударь, тысячу! Послушай, Колино, бедный друг, мне сейчас предложат вопрос. Ах, я знала, что нам будет очень весело во время путешествия!
— Сударыня, если бы я осмелился спросить у вас о причине вашей весёлости?
— Моей весёлости? Ха, ха, ха, ха, неужели я весела? Я всегда такая, не правда ли, мой бедный Колино? Но сегодня… послушайте, сударь, вы видели, как мы обедали?
Незнакомец ответил не сразу. Только что перед этим он огорчил монаха, признавшись ему, что не верит в Пресвятую Деву, неужели ему суждено было огорчить и эту милую женщину, признавшись в том, что он отлично заметил скудость её обеда?
— Сударыня… я… кажется… видел… заметил…
— Ха… ха… ха!..
И она снова залилась звонким смехом. Но тотчас же сказала серьёзно:
— Извините, сударь, я смеюсь… потому что… но в самом деле, извиняюсь перед вами. Я понимаю, что вы по доброте делаете вид, что не заметили…
И с неописуемым радушием она протянула незнакомцу руку.
— …Но это — ничего. Вы видели наши бобы, неправда ли? И нашу… одинокую вилку? Ибо у нас она — единственная: мы бедны! И вот, сударь, именно потому, что мы бедны, я так и весела!
Незнакомец, по-видимому, не совсем понял странное объяснение, но счёл за лучшее не подавать тому вида. Разговор принял другой оборот.
— Не правда ли недалеко отсюда сидел в тюрьме бедный Дантес? — спросила дама.
— Дантес?
— Ну да, Дантес. Монте-Кристо, если хотите!
Она думала, что Монте-Кристо был историческим лицом. Незнакомец должен был лишить её и этого убеждения, с которым она рассталась весьма неохотно.
— А замок Иф, сударь, а остров Маргариты?
— Замок Иф и о. Маргариты лежат в открытом море, сударыня. Вы увидите их завтра, когда мы выйдем в открытое море.
— Как, в открытое море? Разве это не море?
Увы, ещё одна иллюзия должна была исчезнуть!
— Нет, сударыня, это Жолиет — небольшой порт. Боюсь, что завтра вечером вы будете себя не так хорошо чувствовать. Морская болезнь…
— О, я её не боюсь!
— Насколько я понял, сударыня, вы едете морем в первый раз!
— Да, да, это правда! Но видите ли, сударь…
Она вынула маленький флакон с какою-то жидкостью.
— С этим, сударь, я не боюсь морской болезни!
Незнакомец сказал, что он много путешествовал и не знает ни одного средства, которое помогало бы против морской болезни. Но молодая женщина не унывала.
— Но ведь это изобрёл мой добрый Колино… так как он — доктор, мой муж. О, он не может допустить, чтобы я страдала от морской болезни! Он так меня любит!
Не глупо ли думать, что любовь может внушить, что делать против тошноты! Мне приходит на память ребёнок, желавший из любви к матери подарить ей с неба звезду. Только женщина, ребёнок или апостол, — могут верить тому, что любовь всё превозмогает…
Француженка сказала мужу:
— Объясни же, пожалуйста, нашему спутнику, как ты выдумал эту… вещь.
Муж принялся объяснять учёным языком, почему его жидкость делала невозможной морскую болезнь. Качание корабля, нервы, мускулы желудка, сокращение, расширение, реакция, спинной хребет, нервное сплетение, мозжечок… всё это было для незнакомца уж чересчур учёно. Будучи слишком учтив, чтобы противоречить доктору, он сказал, что возлагает все надежды на его средство.
После этого разговор перешёл снова на весёлый нрав молодой женщины. Не замечать его было невозможно, и незнакомец выразил опять своё изумление.
— Сударыня, я вам удивляюсь. Это, в самом деле, необыкновенно, и если бы я только смел…
— Попросить у меня объяснение этому? С удовольствием, не правда ли, мой добрый Колино? Расскажи же господину…
И Колино рассказал свою действительно простую историю. В 1848 году он был студентом и изучал медицину в Париже, на баррикадах он был импровизированным хирургом. Когда порядок был восстановлен, — как обыкновенно выражаются победители, — он окончил курс и поселился в Тулузе, в качестве врача. Небольшое состояние, принесённое ему женою, было потеряно в разных неосторожных предприятиях. Была ли причина тому в нём самом, в его малой работоспособности, или же в слишком большой конкуренции, — об этом честный Колино не мог сказать ничего положительного. Словом, практики у него было мало, и через два-три года после женитьбы они продали своё небольшое хозяйство, чтобы с билетами четвёртого класса добраться до Италии. Быть может, там ему удастся, благодаря охватившему страну движению, вступить санитаром в какой-нибудь гарибальдийский отряд…
— Желаю вам всякого успеха, сударь! Однако же, всё это нисколько не объясняет мне…
— Ах, правда! Вы всё ещё не знаете, почему госпожа…
— Нет, нет, Колино, дружочек, уж это я сама скажу!..
Присев на корточки на палубе, вблизи каютного фонаря, проливавшего вокруг слабый свет, она распахнула мантилью, ища чего-то, по-видимому, за корсажем платья, и вставая, сказала:
— Вот, милостивый государь, вот почему я так довольна нашей бедностью с добрым Колино… Вот причина!
Она схватила незнакомца за руку, увлекла его к свету, исходившему из каюты и показала ему…
Боже мой! То было снова кольцо для ключей, с нанизанными на него священными фигурками из свинца и олова.
Незнакомец был раздосадован. Он искал мудрости — и находил на своём пути одну тупость. Ему хотелось знать, понимать, — а его мучили глупостью! Он был сердит и чувствовал себя обманутым, открыв такую наивность в уме, показавшемся ему достойным внимания с точки зрения изучения людей. Довольно сухо, как недавно монаху, и на этот раз несколько резче, выразил он свою досаду, объявив, что не верит в подобные глупости.
— Как, глупости, милостивый государь? Добрая, милосердная, кроткая Пресвятая Дева — глупости? Ах, сударь, если бы вы знали, как она милосердна. Ах, если бы вы знали, как богата делаюсь я, благодаря ей, несмотря на нашу бедность… не правда ли Колино? Скажи же, как она добра к нам, и до чего я, счастлива и довольна каждым днём моей жизни!
Колино только что собирался дать разъяснения по поводу чудесной силы Пресвятой Девы, — и по всей вероятности тут фигурировало бы и нервное сплетение, и мозжечок и т. п., — как вдруг из полутьмы задней палубы выплыла тёмная фигура монаха. Он сказал, обращаясь к незнакомцу:
— Я помолился, мой сын! Сын мой, я помолился за вас! И Непорочная Дева меня услышала… Она прощает вам ваше неведение и охранит вас от всякого греха!
— Убирайся к чёрту! — сказал незнакомец на этот раз по-голландски.
И поспешно раскланявшись со всеми, он пошёл спать в каюту. Придя, он слышал, как над ним молодая женщина, так резвившаяся весь день, сказала монаху:
— Благословите меня, отец!
На что монах ответил:
— Благословляю вас, дочь моя! Да хранит вас Пресвятая Дева от греха, — величайшего несчастья, которое только существует на свете!