МОРСКАЯ БОЛЕЗНЬ
МОРСКАЯ БОЛЕЗНЬ
Ответ читательнице
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Морская болезнь, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1912
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Амфитеатров А.В. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 10. Книга 2. Мемуары Горестные заметы: Воспоминания. Портреты. Записная книжка. Пародии. Эпиграммы
M.: НПК ‘Интелвак’, ОО ‘РНТВО’, 2003.
Курсистке Бр., Одесса. Рассказ, об идее которого вы ставите мне вопрос, принадлежит перу писателя, очень мною уважаемого и дружески любимого. В новой русской беллетристике ‘после Горького’ Куприн едва ли не один заслуживает имени ‘художника слова’, потому что он постиг тайну эпических красок Льва Толстого, пейзажных проникновений и жанровых мазков Антона Чехова. Но в этом рассказе, при всем добром желании, я не могу найти решительно никакой идеи, кроме разве той, что человеку спешно понадобился крупный гонорар. Ну, присел к столу и ‘накатал’ несколько неряшливых и бледных страниц на пикантную тему, обеспеченную к сбыту на нынешнем печатном рынке по самой высокой цене. Одна из тех легкомысленных небрежностей к своему имени и авторитету, что так печально свойственно русскому писателю вообще, а Куприну в особенности. Русский писатель — большой скептик насчет своего отражения во внимании читающих масс. Все еще он не привык, что русский читатель уже не почитывает, а читает, а потому — нет-нет, да и сам забудется в старую сословную манеру пописывать вместо того, чтобы писать. Если бы под ‘Морскою болезнью’ не стояла подпись Куприна, вы, вероятно, даже и не задумались бы над этим произведением, а прямо зачислили бы его в отдел, которого оно — законное достояние: в порнографический. Я считаю порнографией всякую литературную картину половой жизни, если она не есть несомненный человеческий документ. То есть — написана по воображению, а не по знанию, и представляет собою опыт мнимопсихологического жевания и смакования мнимомудрых вопросов, на которые физиология дает ответы прямые, короткие, ясные. Может быть, они не весьма лестны для самолюбивых ‘царей вселенной’, мнящих себя быти паче всякой твари земной. Зато положительное знание и научное наблюдение не солгут никому и никого не развратят. Какую бы грязь ни пришлось им исследовать, они остаются чистыми и целомудренными. К их объективному методу и письму одинаково не липнут и миазмы, и благоухания. Рассказ Куприна, изображающий чисто физиологическое воздействие организма на организм, именно тем, однако, и грешен, что с физиологическими-то данными он совершенно не считается. Не говоря уже о том, что фальшивое размазывание ужасов в каюте (например, эпизод со слюною, физиологически не возможный в подобных случаях), реалист Куприн мог бы смело предоставить сочинителям вроде Арцыбашева и Анатолия Каменского, принципиально променявшим непосредственное наблюдение на интуицию сладострастной мечты.
Но возьму даже ваш главный вопрос: о странном восторге, пережитом госпожою путешественницею в объятиях насильника-юнги, тогда как она никогда не испытывала подобных восторгов в объятиях любимого мужа. Что тут психологического и почему нужно искать психологических разгадок для чисто физилогической эмоции? Помните чудесный рассказ Чехова ‘Именины’? В какую изломанную нудность превратилась бы его героиня, если бы автор не дал читателю знать, что она беременна и носит ребенка очень тяжело. Вот образец того, как художником должна быть обрабатываема половая тема. Другой огромный писатель, Бьёрнсон, осмелился подойти с той же физиологическою меркою к странностям даже столь поэтической дамы, как Мария Стюарт. И, конечно, поведение взбалмошной шотландской королевы стало понятнее и гораздо более поддается оправданию с тех пор, как Бьёрнсон обратил свое художественное внимание на летописные отметки о совпадении ее грешных капризов со сроками ее беременности. Я думаю, что и Куприн — вместо того чтобы становиться в притворный тупик пред внезапным экстазом госпожи из ‘Морской болезни’ — мог бы очень легко решить свой ребус краткими данными о темпераменте этой дамы, о способе ее питания и т.п. Потому что подобные условия при встрече с такою физиологическою случайностью, как описанное Куприным насилие, действительно, могут образовать в организме сложность бессознательных сил, иногда способных победить психологическую реакцию стыда, страха, отвращения, заглушить разумное сопротивление восторженною оргией животного инстинкта. Вообще, простите, весь этот предмет слишком щекотлив, чтобы договориться о нем до конца на столбцах общей печати. Любой следователь или адвокат по уголовным делам скажут вам, что тем-то дела о насилиях против женской чести и выделяются в категорию преступлений сомнительных, требующих особо внимательного расследования, что во многих из них несомненно наблюдается момент, когда психологический момент самозащитной борьбы исчезает в физиологическом моменте пробудившегося инстинкта. Казалось бы, и прекращение борьбы, и соучастие жертвы в наслаждении уничтожают понятие насилия? Однако ни один опытный юрист не затруднится квалифицировать подобное преступление именно насилием, упорству которого лишь удалось обессилить свою жертву и потрясти ее нервную систему до невозможности сопротивления, совершенно так же, как достигаются подобные результаты чрез одурманение вином, гашишем, настоем шпанских мушек и т.д. И мало ли какими не только физиологическими, но даже анатомическими подробностями всякие эти ‘морские болезни’ могут осложняться.
Что касается холода, который невольно лег между мужем и невинно прегрешившею женою и заставил их разойтись, несмотря на то, что супруги не перестали ни быть, ни считать друг друга прекрасными людьми, тут Куприн, к сожалению, совершенно прав. Говорю: к сожалению, — потому что он ограничился холодным и покорным признанием факта, против которого хотелось бы слышать из уст художника протест яркий и убедительный. Многие тысячелетия муже-властного общественного устройства, едва дрогнувшего за два последние столетия, широко протянули длинные и глубокие наследственные тени. Им суждено еще долго тяготеть над землею, покуда не рассеет их свет уравнительной эволюции полов. Очень редки даже в самой интеллигентной передовой среде мужчины, совершенно чуждые половой ревности, хотя бы в той выродившейся форме бессознательной брезгливости, которая самому себе стыдна и противна, как проявляет ее господин муж из ‘Морской болезни’. То и дело в обществе видишь: позитивист, в историческом материализме воспитан, Маркса проштудировал, Михайловского на зубок знает, равноправие женщины в свою политическую программу непременным условием ставит, — и все это совершенно искренне, страстно, с готовностью к деятельному подвигу и жертве. Ну, а — глядишь: ошиблась его супруга любовишкою к товарищу, либо даже, вот как в ‘Морской болезни’, стала жертвою насилия случайных негодяев, — сейчас же и заговорили на дне души голоса задавленного атавизма. Дуется самец на самку свою — сам не знает за что, потому что в настоящей-то причине ему сознаться пред собою совестно: уж больно некультурна! А ‘раскрашивать вороне перья’ самоанализ мешает.
Разговор о видоизменениях ревности завел бы меня слишком далеко, да и пришлось бы повторяться: в статьях своих по женскому вопросу я много уже говорил об этом вырождении права половой собственности. Если хотите, возьмите в библиотеке 3-е издание моего ‘Женского нестроения’ и ‘Виктории Павловны’: там на эту тему написано довольно много. Живя в странах типически-буржуазных культур, во Франции, южной Германии, Австрии, наблюдаешь собственническую ревность в наивной и грубой откровенности даже на таких интеллигентских высотах, что едва глазам и ушам своим веришь. Наша русская интеллигенция болеет этим недугом все-таки менее остро — и чаще в формах, так сказать, скрытого туберкулеза. Ведь скажите барину из ‘Морской болезни’, что в конце-то концов и в глубине-то глубин он просто обижен в своем достоинстве самца, посрамленного конкуренцией, и ревнует супругу свою к ее нечаянному открытию в этом отношении сравнительной степени: он ужасно обидится, наговорит оскорбленно-изящных слов и напустит полную комнату тончайшей психологии. Но в том-то и беда, что — где тонко, там и рвется.
Герои Куприна, — один из-за мутной, бледной ревности куда-то в пространство, другая по такому же мутно-призрачному стыду, с примесью инстинктивной обиженности невинного страдания (по моему, все-таки более понятной, потому что брезговать женою супруг ‘Морской болезни’ не имеет ни права, ни оснований), — расходятся, будучи сейчас не в состоянии даже вести общую работу. Когда-нибудь встретимся в общем деле, а сейчас быть вместе душа не терпит. Значит, не было органической связи в рабочей общности их. Там, где такая связь имеется, она не рвется из-за несчастных случаев, стихийною внезапностью своею похожих на удар молнии. Русское крестьянство, в котором баба — необходимая рабочая сила, без нее же мужику в хозяйстве никак не обернуться, — весьма либерально в вопросах половой ревности. Конечно, бывают довольно часто случаи ужасных расправ с женами за добровольную измену. Но я решительно не могу припомнить ни из жизни, ни из литературы случая, чтобы крестьянин ревновал жену к случайности насилия. Насильнику-то он ребра пересчитает, может быть, и голову проломит, и на тот свет паспорт пропишет. Но здравый смысл работника и прямой взгляд на свои ближайшие интересы подсказывают ему, что бабу-то истязать не за что: она тут ни при чем, и в повседневной трудовой жизни, их связующей, невольный грех пострадавшей женщины ничего не изменит к худшему. ‘Тем море не испоганилось, что собака лакала’, — вот как ликвидировал бы муж приключение ‘Морской болезни’, если бы оно произошло в крестьянской среде. Везде, где женщина — большая и сознанная необходимость, мужская ревность поневоле смиряется и обретает себе узду. Например, в духовенстве. Укажу вам для примера на недавнюю повесть Гусева-Оренбургского, кажется, в XXIII книжке ‘Знания’. Автор, большой знаток своего быта, резкими чертами отвечает именно на эту тему: о бессилии ревности в духовной семье. Что ее побеждает? Возвышенное чувство религиозного всепрощения? Нет, этим качеством батюшки Гусева-Оренбургского не весьма злоупотребляют. А просто — ‘одна у попа попадья, да и та последняя’: страх вечного вдовства заставляет мужей дорожить женами. Сверх того, если жена священника обличена в распутной жизни, мужу запрещается священство. В таких условиях выбор между житейскою выгодностью жены и ревностью к ее необличенной, хотя известной, измене, конечно, в девяти случаях из десяти окажется не в пользу ревности. Конечно, бывают страшные исключения, но они, как все исключения, только подтверждают правило. В общем же, скрыть и проглотить обиду выгоднее, чем разыграть Отелло в полукафтанье.
И в русской буржуазии, и в русской интеллигенции мужчина стоит в условиях слишком богатого женского выбора. Где его нет, там смягчаются брезгливости ревности, исчезает надменность собственника, рождается половое взаимопонимание, начинают звучать примирительные ноты естественного подбора. Мне хочется напомнить вам конец ‘Дуэли’ Антона Чехова: плохо сожительство Лаевских, а ведь все же оказалось лучше и глубже союза купринских сухарей…
Вы может быть скажете: ‘Да, вы говорите об органической связи чрез добычный, пропитывающий труд. Но ведь у Куприна падает не такой союз, а идейный, революционный…’
Это — правда. Но, откровенно говоря, вот подробность, о которой мне, из уважения к Куприну, хотелось бы позабыть. Ненавижу я эту манеру — согрешив, забежать зайцем вперед и поставить на всякий случай свечку пред иконою: не сердись, Господи! Хочется человеку писать порнографию, а стыдно, — ну, так он возьмет да между публикою и неприличием своим якобы революционную ширму поставит. И возводят, возводят эти ширмостроители — одну за другою — такие непристойные небылицы, что, право, не всякий реакционер на подобные клеветы осмелится. Г. Сологуб в ‘Навьих чарах’ изобразил эсдеков сумасшедшими садистами, г. Арцыбашев в одной повести, — не помню заглавия, — заставляет революционера чуть не за пять минут до террористического акта изнасиловать девушку, о ‘Санине’ и про андреевскую ‘Тьму’ — что уж и говорить. Да еще вот и А.И. Куприн верил в реальность своей Елены Травиной, как представительницы которой-либо из партий революционного действия. От всего этого эпизода пахнет духами дам, щеголяющих революционными фразами, нахватанными от веселых кавалеров за пивными столиками пресловутой петербургской ‘Вены’ {О ‘Санине’ и ‘Тьме’ см. мой сборник ‘Против течения’ (СПб., Кн-во ‘Прометей’).}.
Заключительное письмо Елены Травиной… ‘Мужская любовь больше не существует для меня… Дело одно будет для меня смыслом жизни…’ Все это прекрасно, но — как говорит королева в ‘Гамлете’ — не кажется ли вам, что она слишком много наобещала и притом без малейшей в том нужды? Те, для кого, действительно, ‘дело одно слагает весь смысл жизни’, уходят в дело не потому, что их постигло скверное пароходное приключение, а муж не оказал, навстречу тому случаю, особенного восторга и умиления. А зарок от мужской любви… что он значит в устах двадцатилетней женщины? Как она может за себя ручаться? Жизнь-то впереди — длинная-длинная, мир-то большой-большой… И за что ей так жестоко истязать и карать себя? И чему это поможет? Мы знаем биографии ‘женщин в общественных движениях России’. Все они любили, всех их любили. Ни одной из них мужская любовь не помешала вложить всю свою энергию в дело, которому они фанатически верили и для которого самоотверженно работали. Да если Елена Травина даже и сдержит свое обещание, какая в том заслуга?
Словом: фразисто началось — фразисто и кончилось. Тухлое мясо в кухмистерских подправляют, чтобы оно не сразу воняло гостям в нос, разными острыми соусами. Порнографию, чтобы она сошла за психологический этюд, тоже заливают кайеном громких слов и высокопарных обещаний. Психология… хорошее дело — психология, только Достоевский справедливо называл ее палкою о двух концах. И кажется, что, подобно генералам, она тоже бывает иногда ‘с другой стороны’ и тогда именуется отсебятиною. И жестоко пахнет от нее маргарином. Чувствует нос мой тяжелую душину эту и в ‘Морской болезни’ А.И. Куприна. И очень грустно, потому что А.И. Куприн — талант большой и настоящий, и очень я его люблю.
Печ. по изд.: Амфитеатров А. Собр. соч. Т. 15. Мутные дни. СПб.: Просвещение, <,1912>,.
С. 115. Куприн Александр Иванович (1870—1938) — прозаик, публицист, критик. С 1919 г.— в эмифации, в конце мая 1937 г. вернулся вСССР.
С. 116. Арцыбашев Михаил Петрович (1878—1927) — прозаик, драматург, публицист, автор знаменитого романа ‘Санин’, вызвавшего несправедливые судебные преследования ‘за порнографию’.
С. 116. Каменский Анатолий Павлович (1876—1941) — прозаик, драматург, киносценарист, один из лидеров (вместе с М.П. Арцыбашевым) эротического течения в литературе Серебряного века. В 1930 г. эмигрировал, но через пять лет вернулся и в 1937 г. был арестован. Погиб в Ухтижемлаге.
Бьёрнсон Бьёрнстьерне Мартиниус (1832—1910) — норвежский поэт, драматург. Основоположник норвежской национальной драматургии. Автор национального гимна Норвегии. Лауреат Нобелевской премии (1903).
С. 117. Мария Стюарт (1542—1587) — шотландская королева, претендовавшая на трон Англии. Казнена.
С. 118. Маркс Карл (1818—1883) — философ, социолог, основоположник марксизма.
С. 119. ‘Женское нестроение’ (СПб., 1904) — трижды издававшийся сборник статей Амфитеатрова о женщине в современном обществе.
‘Виктория Павловна’ (СПб., 1903) — роман Амфитеатрова.
С. 120….повесть Гусева-Оренбургского, кажется, в XXLII книжке ‘Знания’.— Повесть ‘Женщина в белом’ (СПб.:, 1908. Сборники ‘Знание’. Кн. 23). Сергей Иванович Гусев-Оренбургский (наст. фам. Гусев, 1867—1963) — прозаик. С 1921 г.— вэмиграции.
С. 121. Сологуб Федор (наст. фам. и имя Тетерников Федор Кузьмич, 1863—1927) — поэт, прозаик, драматург, переводчик.
Елена Травина — героиня рассказа ‘Морская болезнь’, революционерка, изнасилованная вовремя плавания на пароходе.
С. 122. Кайен, кайенский ладан — природная ароматическая смола, добываемая из тропических деревьев.