Мороз
Мороз
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Мороз, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1935
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
— Ну и мороз сегодня,— ставя на стол самовар, говорит тетенька Афросинья. К утру в деревенской моей мастерской — холодно. Окна сплошь в узорах мороза.
В них ничего и не видно. Я лежу, смотрю на стекла. Какой художник — мороз! Горы, леса. Вставать как-то не хочется. Слышу запах дыма. В комнате рядом, в мастерской, приятель, Василий Сергеевич, кричит:
— Эк дыму напустил Ленька!
Слуга Ленька медленно так говорит:
— Дым не идет в трубу что-то, от морозу, должно быть.
Я наскоро одеваюсь, иду в мастерскую, дым. Приятели мои еще лежат на тахтах и молча сморят. Приятель Вася, в егерской фуфайке, сует в камин газеты. Они пылают, а дым идет назад из камина. Он, кашляя, отскакивает. Приятели мои, Сучков и Юрий Сергеевич, мигая от дыма, встают и молча одеваются.
— Камин ваш… ни к черту! — говорит Павел Александрович, надевая пенсне и глядя на камин.
— Камин я делал! — говорит Василий Сергеевич.
— Колено, должно быть, сломалось в трубе,— говорю я.
— Колено сломалось! — повторяет приятель Вася Кузнецов.— Нет, уж простите, колено сломаться не может. С кем вы разговариваете, вы с архитектором разговариваете, да-с. Вот видите, прогрело сейчас трубу, вот дым уж и вытягивает. Я-то знаю-с. Это значит — мороз за сорок градусов, вот что-с. Вы с архитектором разговариваете, да-с.
Приятель мой, архитектор Вася, человек огромного роста, с красной физиономией. Он говорил все так серьезно и деловито, потом, взяв с гвоздя полотенце, пошел в коридор умываться.
В комнате все еще стоял дым. Хотели открыть форточки — невозможно.
— Заиндело…— сказал Ленька.
Отворили дверь в коридор, и все, взяв полотенца, простыни, махали ими, выгоняя дым в коридор. Тетенька Афросинья, ставя на стол оладьи, вздыхая, говорила:
— Эх, и мороз… и-и-и!.. Лиха зима! Куры бы не померзли. Дедушка их на кухню перетаскивает, рады сердешные… Петух молодой, знать, намерз, все головой трясет.
Я и Юрий Сахновский пошли посмотреть на кур. Куры тихо сидели в комнате сторожа-дедушки, нахохлясь, а дедушка, как-то серьезно посмотрев на Юрия Сергеевича, сказал:
— В эдакую стужу надоть киндарь-бальзам пить. От морозу всегда пил его, и купцы в Нижнем пили все, и в дорогу брали с собой, чтоб не смерзнуть.
Утро. Сквозь морозные окна, во мгле, блестят желтые лучи солнца. Как-то хорошо в комнате. Самовар, трещат дрова в камине, чай со сливками. Лица у моих приятелей свежие, розовые, как херувимы восковые, которых вешают на рождественскую елку. Но почему-то все такие серьезные.
Медленно говорит Ленька:
— Серега Кольцов в такой мороз приехал со станции. Вот мороз тоже был… У него ухи отмерзли и раскрошились, как баранки, а потом летом выросли опять.
— Ну и врешь,— сказал доктор Иван Иванович серьезно.
— Нет, правда. Я сам видел. Только ухи были поменьше уж…
— Во-первых, не ухи, а уши,— сказал Иван Иванович серьезно.
— Ну, довольно этого вздора, нужно подумать, что же в такой мороз — никакой охоты! — задумавшись, сказал Павел Александрович, глядя в окно.
— Вороны на лету замерзают…— процедил Ленька протяжно.
— Опять ерунда, тогда бы ворон не было,— заметил серьезно Василий Сергеевич.— Вот градусник у вас замерз. Это ты его испортил,— сказал он, глядя на Леньку.
— Чего ж, вы сами его велели кипятком полить — он и лопнул…
— Ух, ты, ну и стужа…— потирая руки, говорит, входя, Герасим Дементьевич — деревенский охотник.— Во, и мороз… А ловко на лыжах, прямо сами едут… Гладь… крепко, снег ровный.
— Герасим! — обрадовались мы.— Садись,— говорим.
— Подлей ему в чай коньяку, озяб, поди. Как же это ты пришел?
— Узнал,— говорит Герасим,— со станции сказывали, что приехали вы. Думал, пойду. Теперь вот погреюсь, ну и пойдемте, Пал Лександрыч, вот за край мохового болота. Сейчас заяц крепко лежит, в мороз-то близко подпускает. Вся тетеря теперь в снегу сидит, прямо на лыжах на ее наедешь… В снегу сидит — греется. В снегу-то тепло…
— Верно,— говорю я,— тетерева в снег зарылись глубоко. Не мерзнут там.
Лес был покрыт густым инеем. Тишина. Какое-то особенное царство мороза. Узоры ветвей четко белели кружевом, выделяясь ровно на синем небе. Синие тени ложились от нас по белым снегам, когда мы шли краем лесных релок. Впереди Герасим идет по следу и останавливается, поднимает руку. Мы подходим к нему. Он тихо говорит нам: ‘Петля… расходись…’ И только мы отошли на лыжах, Герасим крикнул: ‘Береги!..’ Раздались выстрелы, и я увидел, как мелькнул заяц и пропал под горкой сугроба. Герасим быстро шел и, наклонясь в кустах, поднял зайца.
Я как-то сразу вспомнил моего ручного зайца, и стало грустно среди ледяного покрова снежного царства. Что-то есть, должно быть, совесть, что ли, только я шел дальше с приятелями, и еще поднимались зайцы и опрометью бежали от нас. И я выстрелил нарочно мимо…
— Эк, упустил, Лисеич,— крикнул Герасим.— Прямо вот в руках был, чего это ты?
Я помалкивал. У зарослей, покрытых инеем, среди глухих зарослей леса, из-под ног у самых лыж приятеля Васи вылетел черныш. От удивления он крикнул: ‘Черт!’ — и выстрелил. Видно было, как вдали над лесом черным пятном летел тетерев.
— Глядь, у тебя ухо-то бело чего-то,— сказал Герасим Василию Сергеевичу. Тот тер рукой ухо.
— Снегом надо… Ты смотряй.
— Больно что-то,— сказал Василий Сергеевич, растирая снегом ухо.
— Три, три,— говорили ему.
— Не бойся,— смеялся Павел Сучков.— Ухи новые вырастут.
— Ну, довольно этих шуток,— завязывая шарфом уши, сказал Василий Сергеевич.— Холодно.
Герасим, наклонясь, смотрел на снег и, подняв палец, тихо шел к нам. Лицо его выражало напряжение. Подойдя, тихо, шепотом, сказал:
— Лоси… только прошли…
В мертвой тишине вдали был слышен легкий треск, точно кастаньеты щелкают.
— Шесть лосев…— сказал Герасим.
— Хороши охотнички,— вздохнул Василий Сергеевич,— пуль-то не взяли. Дурачье!.. Наши бы были…
— Наши-то не наши,— смеясь, сказал Герасим.— Да… поди-ка за ними. Они тебя угонют, домой не придешь… Ветер нужен. Без ветра-то и не подойдешь… в стужу такую. Нешто за лосем пойдешь…
Голубело кругом, когда мы возвращались домой новой дорогой. Розовела даль. Дремали леса в сумерках зимнего вечера, в сказке окружающей зимы был таинственный заман. Мы все холодели и стукали себя рукавицами.
— А вот, может быть, смерть от мороза не страшна,— сказал Иван Иванович.— Кто знает? Есть что-то: замерзающий засыпает.
— Верно,— подтвердил Василий Сергеевич.— Я чувствовал, когда лосей слушали, как-то ко сну клонило.
— Слышь-ка,— сказал Герасим,— надо влево брать. Теперь заплутать не дай Бог. Мороз-то тоже заводит, ему тоже заморозить кого охота. Ух, зол мороз.
— Недурно…— сказал Павел Александрович, спускаясь круто вниз.— Э-э-х,— зевнул он.— Правда, что-то тянет на сон.
— Сон-сон-сон…— повторило эхо по оврагу.
— Слышь, стой! — сказал Герасим.— Это да, дороги-то нет. Замело. Глубокие Ямы. Эва, куда зашли. Река справа. Идем сюда, я теперь знаю. Идем.
И он ускорил шаги, поднимаясь по оврагу. Когда показалась деревня, Герасим остановился, посмотрел на нас и, оскалив ровные белые зубы, засмеялся.
— Чего ты? — спрашиваю я.
— Ну и страху взял я. Вот прямо застыл весь… Я ведь более часу шел — иде, не знаю. Думаю: батюшки, заплутали. Сразу в голову ударило: пропали! Вам не сказал. Мороз какой. Ты заметь, как идешь, а тебя в дрему тянет, отдохнуть бы, прилечь. Зовет… Вечер, краса какая! Я знаю — это он, мороз, зазывает к себе.
За сугробами угрюмо, покрытые снегом, как глаза, светились окна в темных избах деревни, освещенные тускло огоньком. Они, как старухи в белых платках, смотрели из-за бугра. Приветливо было в доме моем, когда мы пришли. Человеку нужен дом, человеку нужна дружба, друзья.
— Теперь бы вот тоже,— сказал дедушка-сторож,— киндарь-бальзам, в стужу-то пить. От простуды… Я-то, когда при капитале был, его завсегда пил… Нету лучше киндарь-бальзаму… Выпьешь, такая мягкость в тебя войдет, будто и костей нет… Бывало, молодой кады был,— впустишь стаканчик в нутро. Грехи!.. Кругом девчаты в глазах, прямо винтом вертят…— засмеялся дед, уходя.
Мороз — Впервые: Возрождение. 1935. 1 декабря. Печатается по газетному тексту.
релка — небольшое возвышение на низменности (бывает в заболоченных низинах).