Монте-Бени, Готорн Натаниэль, Год: 1860 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 181 минут(ы)

МОНТЕ-БЕНИ.

РОМАНЪ

НАТАНІЕЛЯ ГОТОРНА.

(ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО.)

ГЛАВА I.
Миріамъ, Гильда, Киніонъ, Донателло и Фавнъ.

Четыре лица, судьбою которыхъ мы желали бы заинтересовать читателя, стояли въ одной изъ залъ скульптурной галлеріи въ римскомъ капитолі. Въ центр этой залы (первой, какъ взойдете на лстницу) преклоняется благородная, поразительная фигура умирающаго гладіатора, уже погружающагося въ смертный сонъ. Вокругъ стнъ стоятъ Антиной, Аполлонъ, Юнона, — вс знаменитыя произведенія древняго рзца, сіяющія неизмннымъ величіемъ и красотою своей идеальной жизни, хотя мраморъ пожелтлъ отъ времени и можетъ быть проденъ сырой землей, въ которой они были погребены втеченіе столтій. Здсь же находится символъ души человка (приличный въ настоящую минуту столько же, какъ и за дв тысячи лтъ) въ минуту выбора между добромъ и зломъ — прекрасная фигура ребенка, прижимающаго къ груди голубя, и въ то же время преслдуемаго змею.

Изъ одного окна этой залы можно видть широкія каменныя ступени, спускающіяся вдоль массивнаго основанія Капитолія къ тріумфальной арк Сетпимія Севера, дале взоръ вашъ скользитъ вдоль края опустлаго Форума (гд римскія прачки развшиваютъ блье), по безобразной масс новйшихъ построекъ, грубо нагроможденныхъ изъ древняго камня и кирпича, по куполамъ христіанскихъ церквей, возведеннымъ на древнихъ языческихъ храмахъ. Еще дале возвышается громадный колизей, и сквозь верхнія арки его проглядываетъ голубое небо. Наконецъ зрніе ваше останавливается на албанскихъ горахъ, сохранившихъ тотъ же самый видъ, какими ихъ видлъ Ромулъ изъ за своей полувыведенной стны.

Мы бросаемъ бглый взглядъ на это свтлое небо, на эти голубыя далекія горы, на этрусскія и римскія развалины, почтенныя своею двойственною древностью, и на эту группу статуй, въ надежд, что этого достаточно, чтобъ вызвать въ читател то чувство, которое всего чаще испытывается въ Рим. Неопредленный смыслъ тяжелыхъ воспоминаній, ощущенія важности и достоинства давно протекшей жизни, средоточіемъ которой было это мсто, подавляютъ или вытсняютъ чувство настоящаго, и наши личные интересы и стремленія теряютъ значительную долю своей дйствительности, настоящія дла и мечты блднютъ и превращаются въ призраки предъ этою массивностью римскаго прошедшаго.

Можетъ быть такое же чувство испытывали выведенныя нами четыре лица. Трое изъ нихъ были артисты и въ настоящую минуту ихъ поразило замчательное сходство между одной изъ древнихъ статуй, хорошо извстнымъ произведеніемъ греческой скульптуры, и молодымъ Италіанцемъ, четвертымъ членомъ маленькаго общества.

— Вы должны сознаться, Киніонъ, сказала молодая черноглазая женщина, которую друзья называли Миріамъ, — вы должны сознаться, что вамъ никогда не удавалось сообщить мрамору боле живое сходство съ оригиналомъ, хотя вы и считаете себя искуснымъ скульпторомъ. Черты, выраженіе здсь совершенно сходны. Будь это картина, можно было бы вообразить сходство, но это мраморъ — его можно измрить. Я утверждаю, что нашъ другъ Донателло совершенный Фавнъ Праксителя. Неправда-ли, Тильда?

— Не совсмъ, но близко, отвчала Тильда, стройная двушка съ темными волосами. Небольшое различіе есть, и я думаю, оно происходитъ оттого, что Фавнъ жилъ въ лсахъ и поляхъ, между тмъ какъ Донателло нсколько знакомъ съ городами и съ такими людями, какъ мы. Но впрочемъ сходство поразительное, это очень странно.

— Вовсе не странно, прошептала Миріамъ злобно, ни одинъ фавнъ во всей Аркадіи не былъ глупе Донателло. У него нтъ человческаго смысла или по крайней мр мене, чмъ у всякаго. Жаль, что теперь нтъ фавновъ, эти существа были бы ему по-плечу.

— Полно-те, возразила Тильда. Вы неблагодарны: у него достаточно смыслу, чтобъ боготворить васъ.

— Тмъ боле онъ глупъ! сказала, Миріамъ такъ жестко, что спокойные глаза юной Американки выразили смущеніе.

— Донателло, сказалъ Киніонъ по-италіански, доставьте намъ всмъ удовольствіе — станьте въ такую позу, какъ эта статуя.

Молодой человкъ засмялся, но принялъ позу, въ которой фавнъ простоялъ дв или три тысячи лтъ. Дйствительно, еслибы не костюмъ, и еслибы его тальму замняла львиная кожа, а палку древесная дудка, онъ вполн представлялъ бы мраморнаго фавна — такъ удивительно было сходство.

— Да, чрезвычайное сходство, замтилъ Киніонъ, посмотрвъ сперва на статую, потомъ на молодаго человка. Остается только одинъ или врне два пункта, о которыхъ длинныя кудри нашего друга мшаютъ сказать, точно-ли сходство соблюдено во всхъ подробностяхъ.—

И скульпторъ обратилъ исключительное вниманіе на уши статуи.

Но мы считаемъ необходимымъ описать ее, хотя уврены, что намъ не удастся передать словами ея магическое выраженіе.

Фавнъ Праксителя представляетъ молодаго человка, опирающагося правымъ плечемъ на древесный пень, одна рука небрежно опущена, а въ другой онъ держитъ дудку. Львиная кожа, покрывающая его, спускается вдоль спины, оставляя ноги и грудь открытыми. Формы удивительно граціозны, но очертанія гораздо полне, округленне и мене мускулисты, чмъ обыкновенно въ древнихъ статуяхъ, въ которыхъ скульпторы воплощали мужественную красоту. Характеръ лица соотвтствуетъ всей фигур, оно чрезвычайно пріятно, но въ округленныхъ формахъ и особенно въ нкоторыхъ чертахъ вокругъ подбородка проглядываетъ сладострастье, носъ почти прямой, но легкій, едва примтный выгибъ придаетъ всему лицу неописанную прелесть веселости и юмора. Губы сложены такъ, что, кажется, готовы улыбнуться, и вызываютъ невольную улыбку. Вся статуя возбуждаетъ идею о кроткомъ, чувствительномъ существ, склонномъ къ веселости, и въ то же время не лишенномъ серьезной думы. Невозможно, пристально вглядвшись въ это каменное изображеніе, не почувствовать къ нему нкотораго расположенія, какъ будто это живое существо, способное сознавать нашу симпатію.

Можетъ быть человческому глазу и нравится эта статуя потому, что мы замчаемъ въ ней отсутствіе нравственной строгости и возвышеннаго героизма. Фавнъ не одаренъ никакимъ сильнымъ нравственнымъ принципомъ и не способенъ понять его, но его простота ручается, что онъ былъ бы врнымъ и честнымъ. Отъ такого существа мы не могли бы ожидать никакого пожертвованія ради отвлеченныхъ цлей, во всей фигур нтъ ни атома, говорящаго о способности сдлаться мученикомъ идеи, но. зато видна способность къ сильной, горячей привязанности, способность дйствовать по ея внушеніямъ и даже умереть въ случа нужды. Душевныя движенія могли бы воспитать его, подавили бы въ немъ грубую животную сторону, но никогда не истребили бы ея совершенно.

Животная природа составляетъ самую существенную часть характера фавна, и Пракситель удивительнымъ образомъ слилъ ее со всми характеристическими чертами человка. Она высказывается ощутительно только въ ушахъ, оканчивающихся наверху острымъ угломъ, какъ, вообще у животныхъ, и хотя этого не видно на мрамор, но кажется они покрыты шерстью. Это единственный признакъ дикой, животной природы фавна.

Только скульпторъ съ самымъ живымъ воображеніемъ, съ самымъ утонченнымъ вкусомъ и рдкимъ искусствомъ,— короче, только скульпторъ и поэтъ могъ задумать такую фигуру фавна и выполнить ее съ такимъ совершенствомъ. Это не человкъ и не животное, однакожъ и не уродъ, это существо, въ которомъ человческая природа сливается съ животною. Идея эта въ отвлеченіи кажется груба, но чмъ вы боле всматриваетесь въ статую, тмъ боле подчиняетесь ея очарованію: вся прелесть сельской жизни, все веселье, беззаботность, покой и счастіе, характеризующія обитателей лсовъ и полей, смшалось, слилось неразлучно въ одномъ существ со всми родственными свойствами человческаго духа. Деревья, трава, цвты, лсной ручеекъ, домашнія животныя, олени — и съ ними простой, безхитростный человкъ. Сущность всего этого была сознана давно и теперь она живетъ въ образ Праксителева Фавна.

Идея эта не мечта, а скоре поэтическое воспоминаніе о тхъ временахъ, когда человкъ былъ ближе къ природ и дружба его со всмъ живущимъ была тсне и ощутительне.

— Донателло, весело вскричала Миріамъ, не лишайте насъ удовольстія — откройте ваши уши, если они похожи на уши Фавна, вы намъ еще больше понравитесь.

— Нтъ, нтъ, прекрасная синьорина, отвчалъ Донателло съ усмшкою, но довольно серьезнымъ тономъ.— Умоляю васъ, оставьте въ поко мои уши.— И говоря это, молодой Италіанецъ сдлалъ нсколько прыжковъ, какъ бы стараясь уклониться отъ протянутой руки, повидимому готовой поднять его темныя кудри.— Я сдлаюсь хуже апенинскаго волка, продолжалъ онъ, остановившись по другой сторон умирающаго гладіатора, если вы дотронетесь до моихъ ушей. Изъ моей породы никто этого не дозволитъ. Это былъ самый чувствительный пунктъ и у моихъ предковъ, и у меня.

Онъ говорилъ на тосканскомъ нарчіи, съ оттнкомъ провинціализма, доказывавшимъ, что ему приходилось часто бесдовать съ жителями деревень.

— Хорошо, хорошо, сказала Миріамъ, вашъ чувствительный пунктъ, или ваши чувствительные пункты, если они есть у васъ, будутъ безопасны,— я за себя ручаюсь. Но какое странное сходство! И какъ бы это было забавно, если бы и уши были такія же, какъ у фавна!— Но это невозможно, продолжала она по-англійски, Донателло слишкомъ дйствительное и обыкновенное существо. Однакожъ, вы видите, какъ эта особенность опредляетъ характеръ фавна: онъ не сверхъестественное созданіе, но стоитъ уже на самомъ краю природы. Въ этой мысли есть что-то чрезвычайно привлекательное, не правда-ли, Тильда?— Но впрочемъ вы лучше понимаете ее, чмъ я.

— Она меня смущаетъ, отвчала Тильда задумчиво, я ничего опредленнаго не могу сказать.

— Однакожъ, сказалъ Киніонъ, вы согласны со мной, и съ Миріамъ, что въ фавн есть что-то трогающее васъ, производящее глубокое впечатлніе. Въ давно минувшія времена онъ дйствительно могъ существовать. Природа нуждалась и еще нуждается въ этомъ прелестномъ созданіи, которое стоитъ между человкомъ и животнымъ, сочувствуетъ тому и другому, понимаетъ рчь обоихъ и объясняетъ характеръ и человка и животнаго. Жаль, что онъ навсегда исчезъ изъ дйствительнаго міра, разв Донателло, прибавилъ шопотомъ скульпторъ, замняетъ его.

— Вы не можете представить, какъ меня занимаетъ эта мысль, сказала Миріамъ полу-шутя, полу-серьезно. Вообразите себ живое, дйствительное существо совершенно похожее на этого вымышленнаго фавна! Ахъ, если бы у насъ у всхъ были остроконечныя уши! Вдь у фавна не было ни сознанія, ни угрызеній совсти, ни сердечныхъ страданій, ни горестныхъ воспоминаній, ни мрачныхъ предчувствій….

— Что за трагическій тонъ, Миріамъ? прервалъ скульпторъ, который, взлянувъ на ея лицо, не могъ не замтить, что оно покрылось блдностью и потеряло выраженіе веселости.— Почему такая внезапная перемна?

— Оставьте, это пройдетъ, какъ облако на этомъ чудномъ неб, отвчала Миріамъ.

Ршительный отказъ показать уши, кажется, обошелся не даромъ Донателло, потому что онъ подошелъ къ Миріамъ и сталъ смотрть на нее съ такимъ видомъ, какъ будто молилъ ее о прощеніи. Безмолвные жесты, которыми онъ выразилъ свою мысль, были искренни и даже патетичны, но ихъ нельзя было видть безъ смха — такъ много во всей его фигур было сходства съ собакою, сознавшей свою вину и увивающейся передъ своимъ господиномъ. Трудно сказать что нибудь опредленное о характер этого человка. Несмотря на преобладаніе животнаго элемента, на эту полноту физическаго развитія, онъ не производилъ того тяжелаго впечатлнія, какое производитъ уродство, безобразье, ограниченность. Друзья, хорошо знакомые съ нимъ, инстинктивно дозволяли ему отступленія отъ общепринятыхъ правилъ, едва замчали его эксцентрическія выходки и всегда ихъ прощали. Та особенность, что Донателло стоялъ вн обыкновенныхъ правилъ, можетъ отчасти служить его характеристикой.

Онъ схватилъ руку Миріамъ, поцловалъ, и сталъ пристально смотрть ей въ глаза, не говоря ни слова. Она улыбнулась и подарила его той небрежной лаской, какой обыкновенно обнаруживаютъ вниманіе къ баловниц собачк, но и этого, кажется, было ему довольно, по-крайней мр онъ съ видомъ живйшаго удовольствія началъ прыгать вокругъ деревянной ршетки, огораживающей умирающаго гладіатора.

— Вотъ настоящій пляшущій фавнъ, сказала Миріамъ, обратясь къ Гильд. Какое дитя, или врне, какой глупецъ этотъ Донателло! Я замчаю, что постоянно принуждена обращаться съ нимъ какъ съ птицею, которая еще не можетъ летать, однакожъ онъ уже не иметъ права на такія привилегіи, въ его лта… Кстати, что вы думаете, сколько ему лтъ?

— Лтъ двадцать, отвчала Тильда, бросивъ взглядъ на Донателло. Впрочемъ я этого не утверждаю, можетъ быть, больше, можетъ быть, меньше. У него лицо такое, что, кажется, вчно останется молодымъ.

— У всхъ не совершенно развитыхъ умственно такія, лица, замтила насмшливо Миріамъ.

— Донателло дйствительно одаренъ вчной юностью, вы справедливо замтили, Тильда, вмшался Киніонъ. Если судить по древности этой статуи, продолжалъ онъ, смясь, которую Пракситель, — я въ этомъ все боле и боле убждаюсь, — снималъ съ него, то ему теперь должно быть по крайней мр двадцать пять столтій — а онъ все еще смотритъ юношей.

— Сколько вамъ лтъ, Донателло? спросила Миріамъ.

— Синьорина, я право не знаю, сколько мн лтъ, во всякомъ случа я еще очень не, старъ, потому что началъ жить только съ тхъ поръ, какъ встртился съ вами.

— Это правда, потому что едва-ли человкъ, давно живущій въ обществ, сказалъ бы такой пошлый комплиментъ такъ ршительно! воскликнула Миріамъ.— Но какова невинность! онъ не знаетъ, сколько ему лтъ. Это признакъ вчности. О, еслибъ я могла забыть свои лта!

— Это не трудно, замтилъ скульпторъ. Вдь вы, я думаю, не старше Донателло.

— Я была бы рада, возразила Миріамъ, если бы могла забыть одинъ день моей жизни. Наша жизнь такъ скучна, что дйствительно было бы пріятно сократить хоть одинъ день изъ этого длиннаго счета.

Разговоръ продолжался въ томъ тон, къ которому склонны вообще вс люди съ сильно развитымъ воображеніемъ, артисты и поэты. Сходство между мраморнымъ Фавномъ и живымъ человкомъ произвело глубокое, полу-серьезное, полу-забавное впечатлніе и перенесло ихъ въ ту воздушную страну, гд человкъ будто перестаетъ чувствовать подъ собой землю и начинаетъ жить дйствительной жизнью въ сфер фантазіи. Вслдствіе такого настроенія, или, можетъ быть, вслдствіе обыкновенной въ артистахъ склонности къ критик, Киніонъ сообщилъ нсколько замчаній объ умирающемъ гладіатор.

— Я привыкъ удивляться этой стату, говорилъ онъ, но теперь нахожу, что это очень скучно и просто тяжело столько времени лежать въ предсмертныхъ мукахъ, опершись на руку. Если онъ въ самомъ дл смертельно раненъ, то пусть бы себ легъ совсмъ и умеръ безъ дальнйшихъ разговоровъ. Это было бы лучще, неправда-ли? Летучіе моменты, представляющіе случайности, непримтный промежутокъ между двумя вздохами не слдуетъ облекать въ вчно покойный, неподвижный мраморъ, всякій скульптурный сюжетъ долженъ быть нравственно неподвиженъ, иначе его нельзя совмстить съ физическою неподвижностью. Вы чувствуете, глядя на эту статую, что она должна склониться, и остаетесь неудовлетворены, потому что она не повинуется обыкновеннымъ естественнымъ законамъ.

— Я вижу, вы считаете скульптуру какимъ-то страннымъ ремесломъ, живо возразила Миріамъ. Признаюсь, ни я, ни Тильда не можемъ сочувствовать этому замороженному, неподвижному искуству. Если принять вашъ взглядъ, то и живописи слдуетъ сдлать то же возраженіе. Но посмотрите, какое искуство въ состояніи вызвать изъ глубины древности такой живой образъ съ такимъ теплымъ и простымъ сердцемъ, какъ у этого Фавна.

— Фавнъ! вскричала Тильда съ легкимъ движеніемъ, вотъ я долго смотрю на него и вмсто безсмертнаго юноши вижу предъ собою камень, обезображенный временемъ. Такая перемна возможна только въ стату.

— Съ картинами бываетъ то же самое, могу васъ уврить, возразилъ скульпторъ.— Отъ самаго зрителя зависитъ измнить идею. Я утверждаю, что ни одинъ живописецъ не произведетъ на меня впечатлнія безъ моего согласья и помощи.

— Это доказываетъ недостатокъ чувства, отвчала Миріамъ.

Общество наше переходило изъ одной залы въ другую останавливалось то здсь, то тамъ, чтобъ разсмотрть ту или другую, статую, въ которыхъ, какъ въ гробницахъ, покоилась жизнь древняго Рима. Осуществленіе фавна въ лиц Донателло придало особенную живость каждой стату. Антиной, казалось, поднималъ брови и готовъ былъ разсказать о своей вчной печали, Аполлонъ готовился ударить по струнамъ своей лиры, а Фавнъ изъ краснаго мрамора повидимому ожидалъ только перваго звука, чтобы пуститься въ плясъ, увлечь за собою косматыхъ сатировъ и, схвативъ за руки Донателло, составить общій хороводъ.

Когда общество наше спускалось съ лстницы, его веселое расположеніе духа смнилось довольно серьезнымъ и даже мрачнымъ настроеніямъ — такая внезапная и непосредственная перемна весьма обыкновенна.

— Знаете-ли, сказала Миріамъ, обратясь къ Тильд, я сомнваюсь въ дйствительности сходства между Донателло и Фавномъ, хотя мы такъ долго говорили объ этомъ. Сказать правду, оно и тогда меня поразило мене чмъ васъ и Киніона. Я думаю, что намъ только показалось, потому что мы были въ такомъ настроеніи.

— Напротивъ, мн кажется, мы были совершенно серьезны, возразила Тильда, оборотившись назадъ и взглянувъ на Донателло, какъ бы желая увриться въ сходств, которое Миріамъ подвергла сомннію. Но лица часто мняются, съ какою быстротою печальное выраженіе у него смняется мрачнымъ…

— Гнвнымъ, прервала Маріамъ, и даже въ печали его проглядываетъ гнвъ. Если вы всмотритесь внимательно въ его лицо, вы замтите въ немъ что-то сродное съ выраженіемъ бульдога или другаго животнаго въ этомъ род, подобныя черты едва-ли можно предполагать въ такомъ кроткомъ существ, какъ онъ. Вообще Данателло престранный человкъ. Впрочемъ мн было бы пріятно, если бы онъ не преслдовалъ меня такъ неотступно.

— Вы очаровали несчастнаго юношу, сказала Тильда, смясь. Вы имете способность очаровывать молодыхъ людей, оттого у васъ всегда такое множество поклонниковъ. Вотъ у той колонны, посмотрите, стоитъ одинъ изъ нихъ, потому то лицо Донателло и приняло такое гнвное выраженіе.

Когда они спускались съ лстницы, у одной изъ колоннъ, до половины закрытая ею, стояла фигура, какія попадаются очень часто на улицахъ Рима и нигд больше. Она имла такой видъ, какой будто бы только что сошла съ картины и снова готовилась вступить въ раму. Короче, эта фигура была одна изъ тхъ живыхъ моделей, мрачныхъ, густобородыхъ, съ дикимъ выраженіемъ и дико костюмированныхъ, съ которыхъ художники пишутъ святыхъ и разбойниковъ.

— Миріамъ, прошептала Тильда, это ваша модель!

ГЛАВА II.
Воспоминанія и призракъ въ катакомбахъ.

Модель Миріамъ иметъ такое тсное отношеніе къ нашему разсказу, что необходимо сказать нсколько словъ о первомъ появленіи этого лица и о томъ,— какъ оно сдлалось замтнымъ товарищемъ молодой артистки, но мы чувствуемъ необходимость познакомить читателя прежде съ особенностями положенія самой Миріамъ.

Въ положеніи ея было что-то двусмысленное. Не надо однакожъ думать, чтобы въ этой двусмысленности заключалось что нибудь оскорбительное, но во всякомъ другомъ обществ, кром римскаго, она имла бы неблагопріятное вліяніе на общественное мнніе. Дло въ томъ, что о Миріамъ никто не могъ сказать ничего ни хорошаго, ни дурнаго. Ее никто не ввелъ въ общество артистовъ, она сама заняла студію, прибила къ дверямъ свою карту и вскор обнаружила замчательный талантъ въ живописи. Поклонники строгаго искуства отзывались объ ея картинахъ какъ о произведеніяхъ дилетанта, находили недостатки и въ концепціи, и въ исполненіи, но несмотря на то, он хорошо цнились покровителями новаго искуства, быть можетъ, потому, что вс эти недостатки она съ излишкомъ вознаграждала живостью и теплотою чувства, понятными всякому.

Въ обращеніи она была совершенно свободна, манеры ея позволяли думать, что пріобрсти ея знакомство и даже войти съ нею въ короткія отношенія не стоило никакого труда. Таково покрайней мр было первое впечатлніе, но лица, дйствительно домогавшіяся ея дружбы, приходили къ совершенно обратному заключенію. Со всякимъ, вступавшимъ въ ея общество, она обращалась легко, просто, свободно, но вмст съ тмъ умла держать въ отдаленіи всякаго и давать чувствовать, что онъ не принадлежитъ къ ея избранному кругу. Общество сознало наконецъ невозможность сблизиться съ Миріамъ и угрюмо примирилось съ этой невозможностью.

Были однакожъ два лица, которыхъ она признавала своими друзьями, въ самомъ точномъ значеніи этого слова, и оба имли многія достоинства, оправдывавшія ея выборъ. Эти лица были — молодой американскій скульпторъ, одаренный замчательнымъ талантомъ и быстро пріобртавшій извстность, и молодая Американка, такая же артистка, какъ сама Миріамъ, но только въ совершенно иной сфер искуства. Миріамъ была привязана къ нимъ искренно, она нуждалась въ ихъ обществ и дружб, особенно Тильды. Киніонъ и Тильда сознавали привязаность Миріамъ и платили ей такою же искренностью. Что касается до Киніона, то въ его чувствахъ къ артистк не было ничего похожаго на любовь.

Къ этому тсному кружку впослдствіи присоединилось четвертое лицо — молодой Италіанецъ, который, случайно постивъ Римъ, былъ очарованъ красотою Миріамъ. Онъ преслдовалъ ее везд, преслдовалъ настойчиво, неотступно, и наконецъ добился ея знакомства. Быть можетъ, одна настойчивость была бы недостаточна, но хотя онъ и не былъ одаренъ блистательными умственными способностями, однакожъ имлъ нкоторыя качества, доставившія ему благосклонное, хотя и полупрезрительное вниманіе Миріамъ и ея друзей. Этотъ молодой человкъ былъ Донателло, поразительное сходство котораго съ Фавномъ Праксителя такъ заняло нашихъ героевъ въ предъидущей глав.

Таково было положеніе Миріамъ, спустя нсколько мсяцевъ посл того, какъ она поселилась въ Рим. Должно прибавить, что предшествующая жизнь Миріамъ возбуждала въ свт самые разнообразные толки и догадки, что очень естественно, если принять во вниманія ея красоту и извстность, пріобртенную искуствомъ. Нкоторые разсказы имли видъ достоврности, другіе были очевидною сказкою довольно романтическою, но въ существ своемъ дикою.

Разсказывали, напримръ, будто Миріамъ была дочь и наслдница богатаго Еврея банкира (мысль эту внушилъ, вроятно, восточный типъ ея лица), будтобы она бжала изъ родительскаго дома, потому что не желала выдти замужъ за своего двоюроднаго брата, также наслдника несмтныхъ богатствъ. Другіе утверждали, что она была германская принцеса, которую изъ политическихъ видовъ прочили въ супруги какого-то стараго короля. Третьи говорили, что она была побочная дочь южно-американскаго плантатора, что отецъ далъ ей хорошее образованіе, снабдилъ ее богатствомъ, но что африканская кровь, въ ея жилахъ, возбуждала къ ней общее презрніе, отчего она бросила все и бжала. Существовало мнніе,— что она была жена англійскаго лорда, но изъ любви къ искуству оставила отечество и ршилась жить въ Рим, добывая себ средства къ жизни работой. Иные же, люди съ боле прозаическимъ взглядомъ на жизнь, просто говорили, что она дочь купца, разорившагося во время коммерческаго кризиса, и что теперь принуждена снискивать пропитаніе собственнымъ трудомъ.

Какъ бы то ни было, но юная, прекрасная Миріамъ казалась таинственнымъ существомъ и никогда не обнаруживала желанія разсять недоумнія, возникавшія въ обществ на ея счетъ. Даже Киніонъ и Тильда, самыя близкія къ ней лица, оставляли въ сторон этотъ вопросъ. Врожденная доброта откровенность ея рчей, искренность характера были таковы, что казались достаточнымъ ручательствомъ за нее, и въ ум ея друзей едва-ли возникали какія нибудь сомннія относительно прошедшаго молодой артистки.

Обратимся теперь къ нашему разсказу.

За нсколько мсяцевъ до того дня, когда мы встртили группу нашихъ друзей въ скульптурной галлере, они предприняли прогулку по катакомбамъ св. Каликста. Они весело спустились подъ землю и при свт факела пошли по извилистому корридору, высченному когда-то въ давно забытыя времена въ разсыпчатомъ темнокрасномъ камн, мстами остались замтные церковные проходы или мрачныя кельи. Съ одной стороны тянулись горизонтальныя ниши, и въ нихъ, при свт факела, обрисовывалась фигура человка, превратившагося въ блый пепелъ. Среди этого праха виднлась иногда берцовая кость, разсыпавшаяся отъ одного прикосновенія, или осклабившійся черепъ, который, казалось, смялся надъ своимъ собственнымъ состояніемъ.

Иногда темный путь затруднялся возвышеніями, образовавшимися вслдствіе обваловъ, такъ что сквозь разслину въ потолк проникалъ дневной свтъ, или даже лучъ солнца, который, заронившись въ это царство тлнія, освщалъ ниши, съ этихъ возвышеній они спускались опять внизъ и казалось еще глубже уходили въ землю. По временамъ узкій, извилистый проходъ расширялся и образовывалъ довольно пространную площадку,— это бывшая часовня, нкогда, безъ сомннія, украшенная изваяніями и освщенная вчно горвшими лампадами и свчами. Но все это давнымъ давно исчезло, кром небольшихъ, низенькихъ крышекъ у алтарей, гд мстами сохранилась темная штукатурка съ остатками фресковъ, на которыхъ представлены были библейскія сцены.

Въ одной изъ такихъ часовенъ проводникъ указалъ на арку, подъ которой была погребена св. Цицилія, въ другой они увидли два саркофага — въ одномъ лежалъ скелетъ, въ другомъ съежившееся тло, еще покрытое одеждою давнихъ временъ.

— Какъ все это ужасно! сказала Тильда, съ нкоторымъ содроганіемъ. Не понимаю, какъ мы ходимъ здсь и еще останавливаемся.

— Я терпть не могу всего этого! вскричалъ Донателло съ особенною энергіею. Пойдемте лучше назадъ, — на свтъ.

Съ самаго начала Донателло не обнаруживалъ большой охоты къ подземельной экспедиціи, подобно многимъ Италіянцамъ и вообще всмъ непосредственнымъ, физически счастливымъ натурамъ, онъ чувствовалъ неопредленное отвращеніе къ гробамъ, черепамъ, скелетамъ и всмъ возможнымъ аттрибутамъ, которыми средневковая фантазія окружила образъ смерти. Онъ поминутно вздрагивалъ, боязливо оглядывался кругомъ и старался держаться какъ можно ближе къ Миріамъ, которая могла ободрить его своимъ вліяніемъ.

— Какое вы дитя, Донателло! сказала она. Вы боитесь привидній.

— Да, синьорина, ужасно боюсь, отвчалъ онъ совершенно серьезнымъ тономъ.

— Я тоже врю въ привиднія, произнесла Миріамъ, и могла бы очень испугаться, особенно въ подобномъ мст. Но эти гробницы такъ стары, а черепы и пепелъ такъ сухи, что, я думаю, изъ нихъ уже давно перестали выходить привиднія. А что дйствительно страшно, такъ это заблудиться въ этомъ темномъ лабиринт, а это очень возможно при такомъ слабомъ освщеніи.

— А бывали такіе случаи? спросилъ Киніонъ проводника.

— О, да, синьоръ, но только очень давно, еще при моемъ отц, отвчалъ проводникъ. Первый человкъ, который здсь заблудился, продолжалъ онъ съ видомъ искренняго убжденія, былъ древній язычникъ, онъ былъ шпіонъ, и вошелъ сюда, чтобы подсмотрть за святыми, которые здсь спасались. Вы слышали эту исторію, синьоръ? Съ нимъ случилось чудо: съ тхъ поръ, а ужъ, говорятъ прошло тысячи полторы лтъ, какъ это было, онъ постоянно бродитъ въ темнот, все ищетъ выхода изъ катакомбъ.

— А его видли здсь когда нибудь? спросила Тильда, врившая во вс подобныя чудеса.

— Я его и въ глаза не видлъ, синьорина, святые этого не позволяютъ, отвчалъ проводникъ. Но всмъ извстно, что онъ стережетъ всхъ, кто входитъ въ катакомбы, особенно еретиковъ, онъ хочетъ заманить кого нибудь въ сторону съ дороги, еслибъ онъ нашелъ себ товарища, это было бы для него также пріятно, какъ увидть солнечный свтъ.

— Значитъ, онъ любитъ общество — это говоритъ въ пользу его сердца, замтилъ Киніонъ, относясь больше къ дамамъ.

Во время этого разговора они вошли въ круглую часовню, которая обширностью своею превосходила вс прежнія. Хотя она была высчена въ томъ же красномъ песчанник, однакожъ въ ней были рзныя колонны, рзная крыша и другія архитектурныя украшенія. Высотою она была въ два раза больше обыкновеннаго человческаго роста. Хотя, говоря безотносительно, она не была слишкомъ велика, но казалось, что вс факелы вмст не могли бы разсять ея мрака.

— Гд же Миріамъ? вскричала Гильда.

Вс невольно остановились и съ недоумніемъ переглянулись.

— Конечно, она здсь, возразилъ Киніонъ. Я только что слышалъ ея голосъ.

— Нтъ! нтъ! съ ужасомъ отвчала Гильда. Она была позади, я уже давно не слышала ея голоса.

— Факеловъ! Факеловъ! кричалъ въ отчаяніи Донателло. Я найду ее, посвтите только!

Но проводникъ началъ уврять, что факелы ничего не помогутъ, что остается одно средство — кричать. И дйствительно, звукъ могъ расходиться очень далеко по этимъ узкимъ и низкимъ проходамъ и, наконецъ достигнувъ до Миріамъ, навести ее на дорогу, по которой прошли ея друзья. Все общество послдовало совту проводника. Басъ Киніона, теноръ Донателло, высокій и сильный голосъ проводника, какимъ обладаютъ одни Италіанцы, наконецъ пронзительный крикъ Гильды огласили мертвое подземелье. Черезъ нсколько минутъ послышался женскій окликъ.

— Это синьорина! радостно воскликнулъ Донателло.

— Да, это голосъ Миріамъ! также радостно воскликнула Гильда. Ну, слава Богу! слава Богу! Вотъ она идетъ.

И въ самомъ дл въ мерцающемъ свт факела обрисовалась фигура Миріамъ, которая быстро приближалась къ своимъ друзьямъ: но въ ея движеніяхъ не видно было искренней радости двушки, избгнувшей серьезной опасности. На ихъ распросы она не дала ни одного прямаго отвта и впослдствіи они припоминали, что въ ея поведеніи было что-то скрытое и обдуманное. Она была очень блдна и держала свой факелъ судорожно сжатою рукою — это былъ единственный знакъ недавняго волненія и ужаса.

— Ахъ, Миріамъ! воскликнула Гильда, взявъ ее за руку и ведя къ мужчинамъ. Куда вы пропали? Благослови Богъ того, кто вывелъ васъ изъ этой ужасной тьмы!

— Тише, Гильда! прошептала Миріамъ, по устамъ которой проскользнула странная улыбка. Въ самомъ дл это былъ небесный посланникъ. Смотрите, вотъ онъ тутъ стоитъ.

Испуганная словами подруги, Гильда посмотрла въ ту сторону, куда она указала, и дйствительно въ темнот разглядла человческую фигуру, въ ту же минуту замтилъ ее и Киніонъ. Хотя проводникъ старался остановить его, увряя, что привидніе находится вн освщнной часовни и потому можетъ разорвать его въ куски, однакожъ онъ приблизился къ фигур такъ, что свтъ факела давалъ ему возможность разглядть ее съ ногъ до головы.

Странный незнакомецъ имлъ живописную и даже нсколько мелодраматическую наружность. На немъ былъ толстый плащъ изъ буйволовой кожи и козьи панталоны, какія обыкновенно носятъ крестьяне римской Кампаньи, что длаетъ ихъ похожими на античныхъ сатировъ. И дйствительно, привидніе катакомбъ могло показаться послднимъ представителемъ этой отжившей породы, который, укрывшись въ этой стран могилъ и тлнія, вчно оплакиваетъ свободную, но уже давно прошедшую жизнь въ лсахъ и у веселыхъ ручьевъ. На голов у него была коническая шляпа съ широкими полями, падавшая тнь на все его лицо, вмст съ черною бородою и усами придавало его лицу дикое выраженіе. Глаза его моргали и жмурились при свт факела, какъ будто въ самомъ дл они боле привыкли къ темнот, нежели къ дневному свту.

Вся наружность привиднія произвела сильное впечатлніе на скульптора. Хотя онъ и привыкъ каждый день видть подобныя формы, ожидавшія какого нибудь художника, чтобы переселиться въ царство искусства, однакожъ онъ не мало удивился, встртивъ ее такъ неожиданно въ темнот катакомбъ.

— Кто вы такой? спросилъ онъ, поднеся еще ближе факелъ. Давно вы здсь бродите?

— Тысячу пятьсотъ лтъ! проворчалъ проводникъ, такъ однакожъ, что вс могли слышать. Это тотъ самый язычникъ, о которомъ я вамъ разсказывалъ, онъ ходилъ шпіонить святыхъ и теперь ищетъ выхода.

— Да, это привидніе! съ содроганіемъ вскричалъ Донателло. Какіе ужасы происходятъ въ этихъ корридорахъ, синьорина!

— Перестаньте, Донателло! сказалъ скульпторъ. Онъ такое же привидніе, какъ и вы. Странно только, какъ онъ ходитъ здсь одинъ. Эту загадку ршитъ нашъ проводникъ.

Привидніе избрало именно эту минуту, чтобъ обнаружить свою существенность, оно сдлало шагъ впередъ и, положивъ руку на плечо Киньона, произнесло рзкимъ хриплымъ голосомъ:

— Не спрашивайте меня, кто я и какъ давно обитаю въ этой темнот. Отнын я ничто, больше, какъ тнь, слдующая за нею. Она явилась мн, когда я не искалъ ея. Она вызвала меня и должна перенести вс послдствія моего появленія на свтъ.

— Пресвятая Два! воскликнулъ про себя проводникъ. Ушелъ бы онъ только отсюда!

Нтъ особенной надобности продолжать подробности этой сцены. Дло въ томъ, что, отставъ отъ своихъ друзей, Миріамъ встртила какого-то человка и вывела его изъ извилистаго прохода, или была имъ выведена сначала на свтъ факеловъ, а потомъ на свтъ солнца.

Особенность этого случая заключалась въ томъ, что знакомство, заключенное во время прогулки по катакомбамъ, не прекратилось вмст съ прогулкою. Съ этого дня привидніе катакомбъ никогда не теряло изъ вида артистку, какъ будто услуга, оказанная ему или имъ, давала ему неизмнное право на вниманіе и покровительство молодой женщины. Онъ преслдовалъ ее настойчиве, чмъ обыкновенно италіянскіе нищіе преслдуютъ людей, которыхъ почитаютъ своими благодтелями. Правда, онъ время отъ времени исчезалъ на нсколько дней, но всегда снова являлся и снова начиналъ свое преслдованіе.

Наконецъ онъ сталъ довольно часто появляться въ ея мастерской, а потомъ и на ея картинахъ, оставляя на нихъ иногда тнь своей фигуры. Нравственная атмосфера этихъ произведеній была такова, что соперники — художники стали обвинять Миріамъ въ несчастной манерности, которая должна была, по ихъ мннію, стать неодолимымъ препятствіемъ къ достиженію чистоты и правильности стиля.

Описанное нами приключеніе вскор стали разсказывать въ кружкахъ иностранцевъ, а потомъ и въ италіанскихъ обществахъ, гд общая наклонность къ предразсудкамъ и сверхъестественному, сообщила ему характеръ чудесности. Оттуда чудесная исторія опять перешла въ англо-саксонскій кругъ, отсюда сообщилась германскимъ артистамъ, гд она приняла видъ фантастическаго разсказа, достойнаго пера Гофмана или Тика.

Но самая разумная редакція этой легенды принадлежала проводнику. Этотъ человкъ или демонъ, или человкъ и демонъ вмст, былъ шпіономъ во время преслдованія первыхъ христіанъ во время Діокликтіана и проникъ однажды въ катакомбы св. Каликста подсмотрть за святыми отшельниками и донести на нихъ. Прокравшись незамченнымъ по темнымъ корридорамъ, онъ достигъ до небольшой капеллы освщенной свчами, гд священникъ совершалъ литургію. Это была такая минута, что онъ могъ бы сдлаться христіаниномъ, если бы, подобно Меммію, преклонился предъ крестомъ и принялъ въ свою душу божественный огонь. Но онъ не сдлалъ этого и свтъ церковныхъ лампадъ подйствовалъ на его глаза такъ, что съ тхъ поръ несчастный человкъ никогда не могъ найти пути къ выходу, а сердце его навсегда закрылось для святой вры.

Этотъ языческій Меммій постоянно искалъ неосторожнаго постителя, котораго могъ бы заставить взять его за руку и вывести на свтъ Божій, но если бы ему удалось это, то вроятно онъ только минуту оставался бы на поверхности земли. Онъ вроятно причинилъ бы какое нибудь зло своему благодтелю, можетъ быть, даже возобновилъ бы какое нибудь старое забытое бдствіе, отъ котораго страдалъ бы. весь народъ, и потомъ опять воротился бы въ катакомбы, потому что проживши въ нихъ столько времени, онъ не въ состояніи былъ-бы дышать свжимъ воздухомъ и смотрть на яркій свтъ.

Сама Миріамъ и ея друзья нердко отъ души смялись надъ чудовищными слухами, повторявшимися въ разныхъ обществахъ. Киніонъ и Гильда не разъ просили ее разсять тайну этой встрчи — а нельзя отрицать, что встрча дйствительно была таинственна,— но Миріамъ отвчала на ихъ распросы такими разсказами, которые могли поспорить со сказками, сочиненными германскими художниками, или италіанскимъ проводникомъ. Такъ напримръ, она совершенно серьезно утверждала, что привидніе, бывшее при жизни на земл живописцемъ, общало сообщить ей давно погибшій, но тмъ не мене драгоцнный секретъ древнихъ Римлянъ рисовать фрески. Обладая такимъ секретомъ, она конечно пріобрла бы всесвтную извстность, сдлалась бы главою новой школы, но привидніе предложило ей одно условіе, чтобы, совершивъ все это, она возвратилась къ нему въ подземелье.

Когда друзья требовали боле вроятныхъ объясненій, она отвчала, что, встртивъ стараго язычника, вступила съ нимъ въ разговоръ, въ надежд обратить его въ христіанство, но чтобы достигнуть такого результата, должна была рискнуть своимъ собственнымъ спасеньемъ, такъ какъ привидніе требовало, чтобы она возвратилась вмст съ нимъ въ подземелье, если въ теченіе года не успетъ убдить его въ истинахъ христіанскаго ученія. Но при настоящемъ состояніи общества, говорила она на ухо Тильд, все ужасно благопріятствуетъ привиднію и она отказалась отъ своей мысли, такъ какъ была уврена, что черезъ нсколько мсяцевъ ей пришлось бы распроститься со свтомъ.

Замчательно, однакожъ, что вс ея разсказы оканчивались одинаково, т. е. неизбжностью самыхъ ужасныхъ результатовъ, которые непремнно возникли бы изъ сношеній съ таинственнымъ жителемъ катакомбъ.

Особенность эта сама по себ могла бы быть и незамчательною, еслибы не была слдствіемъ мрачнаго настроенія души, которое въ свою очередь указывало на другіе пункты. Ея друзья безъ труда могли замтить, что ея счастіе было смущено. Она часто впадала въ задумчивость, даже меланхолію, стала раздражительна, наклонна къ гнвнымъ вспышкамъ, которыя обыкновенно обращались на лица, наиболе любимыя ею. Даже и т изъ ея знакомыхъ, къ которымъ она была совершенно равнодушна, не были изъяты отъ подобныхъ непріятностей, особенно если они пытались проникнуть тайну ея модели.

Мржетъ быть, читатель думаетъ, что во всемъ этомъ не было никакого положительнаго повода къ толкамъ и догадкамъ и что все могло объясниться просто безъ примси чудеснаго. Привидніе могло быть просто римскій нищій, укрывавшійся въ катакомбахъ, или одинъ изъ тхъ пилигримовъ, которые до-сихъ-поръ приходятъ изъ отдаленныхъ странъ въ святыя мста молиться въ мрачныхъ убжищахъ первыхъ христіанъ. Или, что могло быть еще вроятне, то былъ римскій воръ, или разбойникъ изъ Кампаніи, наконецъ политическій преступникъ, убійца, которому небрежность или потворство полиціи давали возможность укрываться въ темномъ лабиринт, издавна служившемъ убжищемъ отъ преслдованія. Или, можетъ быть, то былъ какой-нибудь нелюдимъ, инстинктивно убгавшій человческаго общества и находившій удовольствіе въ жизни среди гробовъ и мрака.

Хотя подобная догадка и объяснила бы странность появленія неизвстнаго лица, но не объяснила бы поведенія самой Миріамъ — ея скрытности, меланхоліи, раздражительности.

Самое сильное и непріятное впечатлніе вся эта исторія произвела на душу бднаго -Донателло, который, какъ мы уже сказали, былъ очевидцемъ сцены въ катакомбахъ и чувствовалъ особенное отвращеніе къ таинственности, гробамъ и всмъ возможнымъ сверхъестественнымъ явленіямъ. Его антипатія походила на то инстинктивное, но почти всегда основательное отвращеніе, которое иногда обнаруживаютъ животныя. Присутствіе тни въ сфер свта, распространяемаго юною артисткою, не причиняло однакожъ ни малйшаго безпокойства Донателло, такъ что онъ, благодаря своему счастливому характеру, могъ жить вообще довольно покойно.

ГЛАВА III.
Мастерская Миріамъ.

Дворъ и лстница дворца, выстроеннаго за триста лтъ, боле привлекаетъ вниманіе путешественника, чмъ многіе предметы, описаніе которыхъ онъ могъ слышать не разъ. Вы идете сквозь высокій, неопрятный проходъ, и видите рядъ мрачныхъ колоннъ, между которыми помщены остатки античныхъ статуй — безголовые, безрукіе и безногіе торсы и бюсты, понесшіе утрату, для живаго человка, принужденнаго жить въ этой душной атмосфер, и не важную — носа. Барельефы, взятые изъ другаго боле древняго дворца, вдланы въ окружающую стну, составленную изъ камней, взятыхъ въ Колизе и въ другой какой-нибудь развалин, которой варварство не стерло съ лица земли. Между двумя колоннами стоитъ древняя гробница, безъ крыши, лишенная всхъ прежнихъ скульптурныхъ украшеній, содержавшая, быть можетъ, нкогда прахъ историческаго человка, теперь наполненная мусоромъ.

Въ центр двора, подъ открытымъ небомъ, бьетъ фонтанъ, на который смотрятъ сотни оконъ, обступившія его со всхъ сторонъ. Онъ льется изъ одного каменнаго бассейна въ другой, брызжетъ изъ урны наяды, или изъ пасти безъименнаго чудовища. Вашъ слухъ поражаетъ шумъ, плескъ и журчанье. Эти звуки вы можете слышать у скуднаго лснаго водопада, но только здсь они повторяются эхомъ, которое измняетъ ихъ естественный тембръ. Такъ играетъ этотъ фонтанъ уже въ теченіе трехъ столтій.

Въ одномъ углу между колоннами открывается широкая дверь, въ которой начинается столь же широкая, массивная лстница съ мраморными ступенями, по ней нкогда ходили принцы и кардиналы, построившіе этотъ дворецъ, съ этой же лстницы сходили они, еще боле важные и величавые, и шли въ Ватиканъ или Квириналъ, гд мняли свои парчевыя шапки на корону. Но вс эти великіе люди, пройдя въ послдній разъ по своей наслдственной лстниц, оставили ее для входа посланникамъ, англійскимъ нобльменамъ, американскимъ милліонерамъ, артистамъ, купцамъ, прачкамъ, короче, всему человчеству разныхъ званій и состояній.

Въ одно утро, посл сцены въ скульптурной галлере, по такой лстниц взбжалъ Донателло. Онъ быстро перебгалъ изъ этажа въ этажъ и наконецъ остановился у дубовой двери, на которой находилась карта съ надписью ‘Миріамъ Шеферъ’, когда онъ постучалъ, дверь отворилась, пройдя чрезъ небольшую переднюю, онъ увидлъ предъ собою хозяйку.

— Войдите, войдите, дикій фавнъ, сказала она, и разскажите, что новаго въ Аркадіи.

Артистка въ это время сидла въ сторон отъ станка и чинила перчатку. Повидимому, она была совершенно погружена въ свою раббту, потому-что, проговоривъ это насмшливое привтствіе своему постителю, снова занялась ею, оставивъ Донателло съ своими мыслями. Но пальцы ея двигались медленно, лниво, и наконецъ перчатка выпала изъ ея рукъ.

— Что съ вами, синьорина? Вы, кажется, очень печальны? сказалъ онъ, подойдя къ ней.

— Да, немножко, отвчала Миріамъ, снова принимаясь за работу. Но это ничего, у людей обыкновенныхъ, особенно у женщинъ, это часто случается. Вы принадлежите къ счастливой пород, для которой не существуютъ печали. Но какъ вы пришли сюда, въ мою мрачную комнату?

— Разв она можетъ быть мрачна, когда вы здсь?

— Потому-то она и мрачна, что я здсь, отвчала она, мы, художники, всегда закрываемъ свои комнаты отъ солнечнаго свта, намъ надо сдлать природу такою, чтобъ можно было ей подражать. Вамъ это кажется страннымъ? Но мы иногда рисуемъ хорошенькія картинки, благодаря нашему искуственному освщенію и тнямъ. Вотъ посмотрите мою работу. Скоро я примусь за портретъ, о которомъ мы говорили.

Мастерская Миріамъ имла обыкновенный видъ всхъ мастерскихъ художниковъ, пишущихъ масляными красками. По своей вншности он едва ли могутъ принадлежать здшнему міру, скоре он могутъ показаться осуществленіемъ невидимой дятельности фантазіи поэта, выражающейся въ легкихъ очеркахъ, полуразвитыхъ намекахъ на предметы и существа, никогда не являющіяся въ дйствительности столь прекрасными и величавыми, какими мелькаютъ въ воображеніи художника. Окна были закрыты шторами или совершенно заложены, кром одного, до половины открытаго, сквозь которое проглядывалъ клочекъ неба. Картины были развшаны по стнамъ и разбросаны на столахъ, иныя безъ рамъ стояли прислоненныя лицевою стороною къ стн.

Въ самомъ темномъ углу комнаты Донателло замтилъ женщину съ длинными, черными волосамй, въ трагической поз, выражающей отчаяніе, распростертыя руки ея, казалось, манили зрителя.

— Не бойтесь, Донателло, сказала Миріамъ, замтивъ, что онъ остановился предъ картиною въ недоумніи. Она вамъ ничего не сдлаетъ, у нея самыя миролюбивыя наклонности. Она героиня романа, простая двушка — но только для вида, въ сущности же она рождена, чтобъ носить роскошныя шали, брилліанты, въ этомъ настоящая цль ея жизни, хотя она претендуетъ на самыя тяжелыя обязанности, на роль въ обществ, между тмъ ей ршительно нечего длятъ на земл. Въ этой фигур вы видите девять десятыхъ женщинъ. Я похожа на нее, Донателло?

— Въ моихъ глазахъ она совершенно перемнилась, какъ я узналъ, что она собирательное лице, сказалъ Донателло. А въ первую минуту, когда я взглянулъ на нее, мн показалось, что она манитъ меня къ врной гибели.

— Васъ, кажется, часто пугаютъ фантастическія виднія? спросила Миріамъ. Я этого не подозрвала.

— Вы говорите правду, синьорина, отвчалъ онъ простодушно. Я очень склоненъ къ подобнаго рода испугу и особенно въ темнот. Вообще я не люблю темныхъ угловъ, разв въ грот, или гд нибудь въ лсу, подъ тнью деревьевъ. Такихъ мстъ много возл моего дома.

— Да, это очень естественно, вы фавнъ, сказала артистка смясь. Но въ наше время лса совершенно измнились, ужасно перемнились съ тхъ поръ, какъ ваша счастливая порода обитала въ лсахъ Аркадіи. Бдный Донателло, вы слишкомъ поздно явились на землю!

— Я васъ не понимаю, возразилъ Донателло, видимо смущенный. Я желалъ бы жить, пока вы живете, и тамъ, гд вы, въ город ли, въ пол ли, хотя бы здсь.

— Не знаю, могу ли я позволять вамъ говорить такимъ образомъ, произнесла Миріамъ, задумчиво глядя на молодаго человка. Многіе почли бы такія фразы оскорбленіемъ. Я уврена, Гильда никогда не позволила бы вамъ такъ говорить… Но вдь онъ еще мальчикъ, прибавила она про себя, простодушный мальчикъ, который отдаетъ свое сердце первой встртившейся ему женщин. Еслибы та фигура встртилась ему въ жизни, она произвела бы на него такое же сильное впечатлніе, какъ я.

— Вы сердитесь на меня, синьорина? спросилъ Донателло, чуть не сквозь слезы.

— Нтъ, нисколько, отвчала Миріамъ, протягивая ему руку. Вотъ посмотрите эти картинки, пока мн будетъ время поболтать съ вами. Я расположена начать вашъ портретъ сегодня.

Донателло повиновался и немедленно погрузился въ разсматриваніе лежавшихъ на стол различнаго рода очерковъ, набросанныхъ карандашемъ, или кистью, но они бдному юнош не доставили большаго удовольствія.

Первая картинка, попавшаяся ему, была чрезвычайно выразительный очеркъ. Іаиль, вбивающей гвоздь въ високъ Сисары. Въ немъ высказывалась замчательная сила, одна или дв черты сообщали ему такую живость и дйствительность, что, глядя на него, можно было думать, что Миріамъ стояла возл Іаиль когда раздался первый ударъ смертоноснаго молота или сама была на ея мст и сознавала чувства, волновавшія убійцу.

Видно было, Іаиль первоначально представилась артистк совершенствомъ женской красоты — съ прекрасными формами, съ героическими выраженіемъ въ столь же прекрасномъ лиц, но неудовлетворенная или своей работой, или страшною исторіею, Миріамъ провела одну черту, которая уничтожила героическое выраженіе и сообщила сюжету характеръ обыкновеннаго преступленія. Казалось, что эта женщина готова обшарить карманы своей жертвы, лишь только она испуститъ послдній вздохъ.

Въ другой картин она пыталась воспроизвести исторію Юдифи, которая такъ часто являлась въ произведеніяхъ древнихъ мастеровъ различныхъ стилей. И этотъ сюжетъ задуманъ былъ серьезно, но потомъ она придала дв-три черты, выражавшія совершенное презрніе къ чувствамъ, которыя сначала вполн владли ея рукою. Отрзанная голова Олоферна, выпучивъ глаза, смотрла прямо въ лицо. Юдии съ адскою улыбкою торжествующей злобы. Сама Юдиь была въ такомъ смущеніи, какое овладло бы кухаркою, еслибы ей въ лицо засмялась телячья голова, когда она стала вынимать ее изъ кастрюли.

Идея женщины, мстящей мужчин, постоянно мелькала въ легкихъ очеркахъ, которые перебиралъ Донателло. Видно было, воображеніе артистки погрузилось въ кровавыя сцены, въ которыхъ женскія руки обагрялись кровью, но въ нихъ, въ различныхъ формахъ, проглядывала та нравственная мысль, что убійство, каковы бы ни были побудительныя причины, должно поразить прежде всего сердце самой преступницы.

Одна картина изображала дочь Ирода, принимающую голову Іоанна Крестителя. Общая идея была, кажется, заимствована изъ картины Бернардо Луини, находящейся въ галлере Уфитси во Флоренціи, но Миріамъ сообщила глазамъ Іоанна, устремленнымъ на роскошную дву, выраженіе кроткаго упрека, и этотъ взглядъ пробудилъ въ ней замерзшее женственное чувство и безконечныя неутолимыя терзанія совсти.

Вс эти сюжеты произвели самое непріятное впечатлніе на Донателло. Онъ невольно содрогался, глядя на нихъ, лицо его приняло выраженіе испуга и замшательства, онъ быстро схватилъ картины, бросилъ ихъ на столъ и отступилъ отъ него, закрывъ глаза руками.

— Въ чемъ дло, Донателло? спросила Миріамъ, поднявъ глаза отъ письма, которымъ была занята.— Ахъ! мн не слдовало показывать вамъ эти картины. Это безобразные фантомы, которые украли мою душу, я ихъ не создала, они меня преслдуютъ. Вотъ въ этомъ портфел найдете пустяки, которые вамъ больше понравятся.

Она подала ему другой портфель. Заключавшіяся въ немъ картины представляли сюжеты, указывавшіе на боле счастливое и спокойное расположеніе человческаго духа и, можно думать, боле врно характеризовали само артистку. Не предполагая, что этотъ разрядъ явленій жизни обнаруживаетъ ея личныя наклонности, Миріамъ обладала такимъ запасомъ фантазіи, что невольно переливала свою душу въ тотъ образъ, который ей нравился. Въ этихъ очеркахъ она изобразила сцены обыкновенной домашней жизни, но такъ идеализированныя, что кажется, ихъ можно видть всегда и везд. Въ нихъ было нчто неопредленное, что полагало различіе между скаредною, ничтожною жизнью и земнымъ раемъ. Но по всмъ было разлито глубокое, искреннее чувство симпатіи. Тутъ была сцена — обыкновенная въ жизни, — въ которой счастливый любовникъ выслушивалъ сладкое признаніе привязанности застнчивой двушки, прекрасная фигура которой опиралась на его руку. Тутъ былъ рядъ послдующихъ сценъ, представлявшихъ дальнйшее развитіе этого чувства, и въ каждой изъ нихъ замтно было присутствіе священнаго огня, который пылаетъ въ юномъ сердц и придатъ особенно привлекательное выраженіе всякому лицу.

Содержаніе одной картинки составлялъ полуизношенный дтскій башмачекъ съ обутою въ него ножкою — предметъ, вызывающій или улыбку матери или горькія слезы изъ глубины ея сердца. Ни одна мать не нашла бы въ немъ столько поэзіи, сколько заключила въ него Миріамъ. Знатокъ удивился бы глубин и сил, съ какою были задуманы эти сюжеты, простые, но исполненные значенія. Артистка не могла опредлить и измрить этого значенія собственнымъ опытомъ, за исключеніемъ разв первой сцены, которая могла быть воспоминаніемъ о прошломъ, а не пріятнымъ предчувствіемъ будущаго, но кажется ею руководило врное, чистое чувство женскаго сердца, и воображеніе ея создало правильную и живую картину жизни женщины.

Но былъ одинъ пунктъ, достойный замчанія: артистка какъ будто отказывала себ въ томъ счастіи, которое такъ глубоко понимала и такъ врно опредляла другимъ. На всякой картинк виднъ былъ ея собственный образъ: здсь она выглядываетъ изъ-за куста, подъ которымъ сидятъ двое влюбленныхъ, въ другомъ мст она смотритъ въ замерзшее окно, между тмъ молодая чета сидитъ у новаго очага. И всегда та же самая фигура, похожая на самое артистку, съ тмъ же выраженіемъ глубокой печали.

— Эти картинки вамъ больше нравятся? спросила Миріамъ.

— Да, отвчалъ Донателло, нершительно.

— Не очень, я думаю, возразила она, смясь. И что вамъ можетъ нравиться! Вдь вы мальчикъ и притомъ фавнъ, вы ничего не знаете ни о радостяхъ, ни о горестяхъ человческой жизни. Я и забыла, что вы фавнъ. Вы не можете глубоко чувствовать, потому вы всегда въ-половину веселы. Ну, вотъ еще картина, она вамъ, вроятно, понравится.

Она показала ему картину деревенской пляски, никакая задняя мысль не смущала веселья, доходившаго до самозабвенія, только кое-гд мелькалъ призракъ той невольной грусти, которая посщаетъ насъ именно въ минуту подобнаго настроенія.

— Я нарисую эту картину масляными красками. Только безъ васъ не могу начать, я хочу съ васъ срисовать самаго дикаго плясуна. Вы посидите, то есть попляшете для меня?

— О, съ радостью, синьорина! воскликнулъ Донателло. Хоть сейчасъ! Смотрите!

И онъ дйствительно пустился плясать вокругъ мастерской съ необыкновенною легкостью.

— Прекрасно, сказала Миріамъ, одобрительно улыбаясь. Если вы выйдете такъ хороши на полотн, то я буду славной артисткой. Мы попробуемъ на-дняхъ. А теперь, чтобъ наградить васъ за то, что вы показали ваше искусство, я покажу вамъ то, чего никому не показываю.

Она подошла къ станку и обернула лицевою стороною находившуюся на немъ картину. Донателло увидлъ передъ собою портретъ прекрасной женщины, какія очень рдки въ дйствительности, но образъ которыхъ, если вы разъ ихъ видли, навки врзывается въ память и преслдуетъ васъ неотступно, къ удовольствію вашему или неудовольствію.

Она была молода и имла черты, которыя почитаются обыкновенно принадлежностью еврейскаго типа. Темные глаза ея были такъ глубоки, что, казалось было невозможно измрить эту глубину. У нея были черные, густые волосы, безъ того блеска, который нердко замчаемъ у другихъ женщинъ, если было къ этомъ портрет? что нибудь еврейскаго, то именно волосы, которымъ подобныхъ не видимъ на головахъ христіанскихъ женщинъ. Глядя на этотъ портретъ, вы сказали бы, что такою могла быть Рахиль, или Юдиь, когда она побдила Олоферна своею красотою и потомъ убила его за то, что онъ слишкомъ боготворилъ ее.

Миріамъ ожидала, что скажетъ Донателло, и-долго не прерывала его простаго, нмаго восторга, отражавшагося на его сіяющемъ лиц.

— Какъ вы находите эту картину? спросила она наконецъ, съ _удовольною улыбкою.

— Превосходно! превосходно! твердилъ юноша, такъ хорошо, что я и сказать не умю!

— И вы находите сходство?

— Синьорина! воскликнулъ онъ, съ удивленіемъ глядя то на артистку, то на ея произведеніе. Да это вы!

Донателло сказалъ правду. Это въ самомъ дл былъ портретъ артистки, и мы не знаемъ, въ какой мр онъ льстилъ оригиналу. Артисты, какъ извстно, любятъ рисовать свои собственные портреты, и во Флоренціи есть галлерея, гд найдете сотни ихъ, включая знаменитйшихъ художниковъ, на каждомъ портрет замтите черты, выраженіе, одушевленность, которыя были бы невидимы, еслибъ ихъ не сознавалъ рисующій. Также точно, можетъ быть, поступила и Миріамъ, придавъ своей фигур боле граціи и блеску, чмъ могли замтить въ ней чужіе глаза. Однакожъ истина была сохранена.

— И выраженіе вамъ нравится? спросила она.

— Да, нершительно отвчалъ Донателло. Еслибъ только вы улыбались такъ, какъ иногда улыбаетесь. Нтъ, въ этомъ портрет больше грусти, чмъ мн казалось сначала. Не можете-ли вы улыбнуться, синьора?

— Принужденная улыбка всегда безобразна, возразила она, невольно улыбнувшись при этомъ наивномъ вопрос.

— Вотъ такъ! подождите немного! воскликнулъ Донателла, хлопая въ ладони. Вотъ еслибъ этотъ лучъ былъ на картин… Но онъ опять исчезъ! Вы опять стали печальны, очень печальны, и портретъ смотритъ тоже печально, какъ будто какое нибудь несчастіе случилось.

— Какъ вы смущены, мой другъ! замтила Миріамъ. Я начинаю думать, что вы въ самомъ дл фавнъ, васъ смущаетъ выраженіе, въ которомъ столько же печали, какъ въ спокойномъ лиц каждаго человка. Я совтую вамъ однакожъ смотрть на другія лица вашими счастливыми, невинными глазамя, а на меня никогда.

— Вы напрасно мн это совтуете, живо возразилъ молодой человкъ, и въ его словахъ слышалось такое сознательное чувство, какого она въ немъ не предполагала. Прикрывайтесь какимъ хотите мракомъ, я долженъ на васъ смотрть.

— Хорошо, хорошо, нетерпливо проговорила Миріамъ, но теперь оставьте меня, потому что, говоря откровенно, вы становитесь скучны. Вечеромъ я буду въ Боргезе. Мы можемъ тамъ встртиться, если вамъ угодно.

ГЛАВА IV.
Рака-Пресвятой Богородицы и загородная вилла.

Вскор по уход Донателло, Миріамъ также ушла изъ своей мастерской. Пройдя нсколько улицъ и переулковъ, она вступила на небольшую площадь, въ сосдств которой находилась печь булочника, постоянно издававшая запахъ свжаго кислаго хлба, башмачная лавка, табачная, лавка полотенъ, контора лотереи, караульный домъ для французскихъ солдатъ, съ часовымъ, мрно расхаживавшимъ впереди, и фруктовая лавка, въ которой римская матрона продавала каленые орхи, каштаны и вчерашніе букеты. Возл, какъ слдуетъ, возвышается церковь, фасадъ которой сходится въ величественныя башни и украшенъ двумя или тремя каменными фигурами, изображающими ангеловъ или какія-то аллегорическія лица, трубящія въ такія же какъ они сами каменныя трубы прямо въ верхнія окна стараго дворца съ одряхлвшею наружностью. Этотъ дворецъ отличается не совсмъ обыкновенною архитектурою. Въ одномъ углу его находится рака Пресвятой Двы, какія можно видть на каждомъ перекрестк въ Рим, но отличающаяся отъ нихъ только тмъ, что поставлена выше обыкновеннаго человческаго роста. Съ дворцомъ этимъ и ракою соединяется древняя легенда, пересказывать которую намъ теперь недосугъ, замтимъ только, что въ теченіе столтій предъ изображеніемъ Богородицы здсь теплилась лампада. Она должна горть вечеромъ, въ полночь, утромъ, во вс часы дня и ночи, пока существуетъ дворецъ, иначе онъ самъ и вс принадлежащія къ нему имнія, согласно древнему обту, должны перейти отъ своего наслдственнаго владльца въ собственность церкви.

Подходя къ этому дворцу, Миріамъ обратила вниманіе не на лампаду, померкшую въ лучахъ солнца, падавшихъ прямо на нее и на образъ, но на стаю блыхъ голубей, изъ которыхъ нкоторые, сверкая своими крыльями въ прозрачномъ воздух, вились вокругъ высокой башни, завершавшей собою зданіе, между тмъ какъ другіе сидли на верхнихъ окнахъ и видимо оспаривали другъ у друга мсто на этомъ любимомъ сдалищ. Иные спускались на землю, но немедленно снова подымались кверху къ подоконникамъ, старинныхъ оконъ, до половины отворившихся на своихъ ржавыхъ петляхъ…

Прекрасная двушка, въ бломъ платьи, показалась на мгновенье и бросила ста столько зеренъ, сколько могли захватить ея миньятюрныя ручки. Вся стая быстро спустилась на мостовую.

— Какая милая сцена, подумала Миріамъ, и она сама, должно быть, также мила и чиста, какъ эти голуби.

Съ этою мыслью она вошла въ глубокій порталъ дворца, потомъ поворотила налво и медленно пошла по лстниц, которая по своей величественности могла быть лстницею Іакова ніи по крайней мр вавилонской башни. Городской шумъ, который слышится даже въ Рим, стукъ колесъ по неровной мостовой, пронзительные крики, раздающіеся по узкимъ улицамъ, обставленнымъ высокими зданіями, все стало утихать и наконецъ замерло. Выше и выше поднимается она, и вотъ, бросивъ взглядъ въ узкое окно, проливающее свтъ на лстницу, видитъ только сплошную массу городскихъ крышъ, съ которой слились верхушки самыхъ высокихъ дворцовъ. Вотъ уже только одни куполы церквей виднются въ прозрачной лазури, поднявъ свои кресты на одинъ уровень съ ея глазомъ, еще нсколько ступеней — и они, спустились внизъ, и только одна колонна Антонія съ фигурою св. Павла осталась въ вышин.

Наконецъ Маріамъ ступила на послднюю площадку. Съ одной стороны она увидла узкій проходъ, за которымъ слдовало нсколько ступенекъ, ведущихъ подъ крышу башни, съ другой — дверь. Миріамъ постучала въ нее, но это сдлала, повидимому, только для того, чтобы предувдомить о своемъ присутствіи, а не изъ сомннія въ дружескомъ пріем, потому что, не дожидаясь отвта, отворила дверь и вошла.

— Въ какую пустыню вы забились, Гильда! воскликнула она. Вы дышете самымъ чистымъ воздухомъ, живя надъ городомъ и даже выше всхъ мірскихъ суетъ и страстей: у васъ одни только сосди — голуби да ангелы, правда, они соотвтствуютъ вашей двственности. Я вовсе не удивилась бы, еслибы католики признали васъ святою, особенно, еслибы вы взяли на себя трудъ поддерживать огонь у раки Богородицы. Это совершенно по-католически.

— Нтъ, Миріамъ, возразила Гильда. Не называйте меня католичкою. Всякая христіанка, будь она даже дочь пуританина, можетъ преклоняться предъ идеею божественной женственности, не отказываясь отъ религіи своихъ отцовъ…. Но съ вашей стороны это большой подвигъ ради дружбы влзть въ мою голубятню.

— Это пустое, отвчала Миріамъ. Однако, я думаю, ступеней до трехъ сотъ будетъ.

— Но знаете, продолжала Гильда, сотня или полторы сотни футовъ надъ поверхностью земли даютъ мн вс удобства, за которыми пришлось бы отправляться за пятьдесятъ миль за городъ. Этотъ воздухъ дотого возбуждаетъ дятельность моего духа, что иногда я чувствую желаніе попробовать полетть вмст съ моими голубями.

— Но я вамъ совтую не пробовать, сказала Миріамъ, смясь, если окажется, что вы не ангелъ, то вамъ придется убдиться, какъ жестка римская мостовая, а если вы ангелъ, то ужъ никогда не спуститесь къ намъ.

Эта юная американка была образцомъ независимости въ жизни, какою могутъ пользоваться только въ Рим женщины-артистки. Она жила въ своей башн и, подобно сосдямъ своимъ, голубямъ, спускалась въ испорченную атмосферу города, всегда одна, совершенно независимая, безъ всякаго присмотра или покровительства, Тильда жила и дйствовала, какъ хотла, не внушая никому ни малйшаго сомннія насчетъ своей славы. Такую свободу даютъ женщин, поставляемой обыкновенно въ боле узкіе предлы, особенности жизни артистовъ, и это, кажется, можетъ служить указаніемъ на то, что чмъ выше и шире цли женщины, тмъ дальше должны быть раздвинуты рамки нашихъ обыкновенныхъ житейскихъ правилъ, иначе он были бы невыносимы ни для мужчины, ни для женщины. Эта система, кажется, находитъ полное примненіе въ Рим. Тамъ очень часто чистота сердца и жизни доказываетъ самое себя и бываетъ для себя боле существенною гарантіею, чмъ во всякомъ другомъ обществ.

Въ своемъ отечеств Тильда рано обнаружила несомннный талантъ къ живописи. Еще въ школ, которую оставила не такъ давно, она написала нсколько картинъ, признанныхъ безукоризненными знатоками искуства. Можетъ быть, въ нихъ не доставало реализма, пріобртаемаго только вмст съ опытомъ и знакомствомъ съ жизнью, но въ нихъ зато разлито такое нжное, такое невинное и искреннее чувство, какъ будто бы она смотрла глазами ангела на міръ человка. Можно было ожидать, что съ лтами она пріобртетъ боле силы и произведенія ея станутъ рельефне и выразительне. Оставаясь въ отечеств, она, вроятно, написала бы нсколько оригинальныхъ картинъ, достойныхъ занять мсто въ любой галлере американскихъ художниковъ. Но она, сирота, неимвшая даже близкихъ родственниковъ, владя небольшимъ состояніемъ, нашла въ себ столько силы и увренности, что ршилась хать въ Италію. Прибывъ въ Римъ, она поселилась въ своей одинокой башн, гд голуби были дйствительно единственными ея сосдями, и вскор пріобрла двухъ-трехъ друзей. Блое платье, которое она постоянно носила, составляло аналогію съ блоснжною одеждою ея воздушныхъ сожителей, такъ что между артистами она стала извстна подъ именемъ Гильды-голубя.

Мы не знаемъ, какихъ результатовъ можно было ожидать отъ ея занятій въ Рим. Извстно только, что, прибывъ въ эту живописную страну, она потеряла всякую охоту къ оригинальнымъ работамъ. Чмъ боле она знакомилась съ великими произведеніями искуства, которыми такъ богаты римскія галлереи, тмъ мене считала себя оригинальною артисткою. Въ этой перемн нтъ ничего удивительнаго. Она была одарена необыкновенно гонкою и чувствительною способностью цнить достоинство произведенія, она не смотрла на картину, но чувствовала ее насквозь. Этимъ она была обязана нжной и здоровой организаціи, сил чувства, направляемаго свтлымъ умомъ.

Съ Тильдою случилось, что случается очень часто. Она отказалась отъ состязанія съ великими людьми, произведенія которыхъ изучала и предъ которыми благоговла, отреклась отъ юношескихъ надеждъ, честолюбивыхъ стремленій, забыла свои дорогія мечты, принесенныя изъ-за океана.и сдлалась копіисткою. Въ ватиканской Пинакотек, въ галлереяхъ дворца Памфила-Доріа, Боргезе, Корсини, Сціарра можно было видть ея станокъ предъ знаменитыми картинами Гвидо-Рени, Доминикино, Рафаэля, и другихъ прославленныхъ артистовъ боле древнихъ школъ. Другіе артисты и иностранцы останавливались и, нтъ сомннія, внутренно улыбались при вид самонадянной двушки, пытавшейся перенесть на свое полотно величественное произведеніе могучаго генія. Но еслибы они вглядлись въ ея работу, еслибы боле понимали, что было передъ ихъ глазами, то уврились бы, что духъ древняго мастера виталъ надъ нею и водилъ ея нжную блую ручку.

И дйствительно, копіи ея были изумительны. Слово — точность не идетъ къ нимъ. Она влагала въ нихъ ту неуловимую эирную жизнь, которую многіе могутъ чувствовать, но рдкій способенъ схватить и перенесть на другое полотно. Она никогда не пыталась воспроизвести всю картину,— она выбирала одну часть ея, въ которой сосредоточивалась сущность произведенія: Пресвятую Дву, стоящую въ глубокой печали, парящаго ангела или голову умирающаго святаго, въ лиц котораго отражалось предчувствіе неба.

Мы вовсе не желаемъ представить Тильду чмъ нибудь чудеснымъ, но мы можемъ сказать, что она была несравненною и лучшею копіисткою въ Рим. Внимательно разсмотрвъ ея работу, самые опытные артисты утверждали, что она достигала своихъ результатовъ тмъ именно путемъ, какой былъ избранъ оригинальнымъ живописцемъ для развитія идеи. Другіе копіисты,— если только они заслуживаютъ этого имени,— старались подражать. Такихъ копій древнихъ мастеровъ можно найти тысячи. Есть множество артистовъ, посвятившихъ свою жизнь постоянному перерисовыванью произведеній или даже одного произведенія извстнаго древняго мастера, такимъ образомъ они превращаются въ машины, тотъ для снимковъ съ картинъ Гвидо-Рени, другой — съ картинъ Рафаэля. Правда, ихъ поддлки часто казались удивительными для невнимательнаго и неопытнаго глаза, но, воспроизводя только поверхность картины и домогаясь только этого, они были уврены, что совершаютъ все, потому что не чувствуютъ присутствія той вчной жизни и души, проглядывающей иногда сквозь мелкія едва примтныя черты, дающей безсмертіе всему творенію.

Миріамъ была очень обрадована, найдя дома свою пріятельницу, которая имла обыкновеніе уходить изъ дому очень рано и оставаться въ галлереяхъ до сумерекъ. Можно себ представить, какое удовольствіе испытывали т, впрочемъ весьма не многіе, кому удавалось совершить прогулку по галлере съ такимъ, можно сказать, геніальнымъ проводникомъ. Она не читала диссертацій о живописи, не засыпала своего слушателя техническими выраженіями, ея простое благоговніе, даже невысказанная симпатія такъ могущественно дйствовали, что, глядя другой разъ на картину, вы невольно проникались тми же чувствами, какія порождало въ ней совершенство произведенія.

Гильда скоро стала извстна всему англо-саксонскому населенію Рима и безсознательно сдлалась предметомъ любопытства иностранцевъ. Сидя у своего станка среди чернобородыхъ молодыхъ людей, старцевъ, убленныхъ сдиною, и бдно одтыхъ съ страдальческими лицами женщинъ, срисовывающихъ произведенія знаменитыхъ художниковъ, она привлекала къ себ вниманіе иностранцевъ, толпящихся въ римскихъ галлереяхъ. Старики — сторожа знали ее и обращались съ нею, какъ съ малымъ ребенкомъ. Иногда пламенный юноша артистъ вмсто того, чтобъ копировать картину, предъ которою помщалъ свой станокъ, рисовалъ портретъ Тильды. И это было нелегко: ея прекрасные темнорусые волосы, ниспадавшіе буклями, ея нжныя черты, а главное, разлитое въ нихъ чувство и глубокая мысль, сверкавшая въ нихъ, естественность и простота, привлекавшія къ ней всякаго, но соединенная съ нкотораго рода сосредоточенностью,— все это требовало не малаго искуства.

.Гильда была всмъ извстна, но сама знала не многихъ. Миріамъ была почти единственнымъ и лучшимъ ея другомъ. Она была старше Тильды двумя или тремя годами, доле жила въ Италіи и, обладая большою способностью къ практической жизни, успла пріобрсти навыкъ въ обращеніи съ хитрыми и себялюбивыми туземцами. Поэтому, когда Гильда прибыла въ Римъ, Миріамъ помогла ей, устроиться и не оставляла ея втеченіе первыхъ недль, когда этотъ городъ кажется такимъ скучнымъ и неуютнымъ каждому иностранцу.

— Я очень рада, что нашла васъ дома, сказала Миріамъ, продолжая свой разговоръ, начатый на одной изъ предъидущихъ страницъ. А признаться, я не ожидала застать васъ.— Что это за картина?

— Смотрите, сказала Тильда, взявъ за руку свою подругу и подводя къ станку. Я желала бы слышать ваше мнніе.

— Если вамъ посчастливится выполнить ее хорошо, произнесла Миріамъ, узнавшая картину при первомъ взгляд, вы совершите великое чудо.

Картина представляла женскую голову — прекрасное, юное, двственное¹ лицо, окаймленное блымъ покрываломъ, изъ подъ котораго падалъ одинъ или два локона, намекавшіе на языческую роскошь волосъ. Большіе темные глаза встрчались съ глазами зрителя, но казалось, будто бы они хотли уклониться отъ вашего взгляда. Легкая краснота вокругъ нихъ производила такое впечатлніе, что вы готовы были бы спросить, не плачетъ-ли эта двушка. Все лицо было покойно, ни одинъ мускулъ не обнаруживалъ никакого душевнаго движенія, но въ сущности вся картина была проникнута глубокою грустью, которая выдляетъ это лицо изъ сферы человчности и уноситъ въ отдаленную сферу идеальности.

— Да, задумчиво сказала Миріамъ, посл внимательнаго осмотра картины, вы еще ничего не сдлали удивительне этой головы. Но скажите, какимъ образомъ вы получили позволеніе снять копію съ Беатриче Ченчи, Гвидо-Рени? вамъ оказали безпримрную, неслыханную милость. Вдь еще нтъ ни одной врной копіи, хотя вс картинныя лавки въ Рим завалены портретами Беатриче, до на одной копіи она весела, на другой слишкомъ печальна, на третьей кокетка.

— Была одна врная копія — Томпсона, возразила Тильда, онъ однакожъ не усплъ кончить ее, потому что ему, какъ намъ всмъ, не позволили поставить станокъ передъ нею. Что до меня, то я напередъ знала, что князь Барберини ни за что въ мір не позволитъ и мн, осталось изучить оригиналъ. Я много разъ ходила въ галлерею, каждый день просиживала передъ картиною понскольку часовъ и потомъ, возвратясь однажды домой, набросала ее на полотно.

— Вотъ какъ! произнесла Миріамъ, разсматривая работу Тильды.

И дйствительно, сколько намъ ни случалось видть копій Беатриче, сдланныхъ карандашами, масляными красками, гравированныхъ, литографированныхъ, ни одна изъ нихъ не походила на оригиналъ. Везд представляютъ бдную двушку съ опухшими глазами, то легкою кокеткою, готовою пуститься въ танецъ, то придаютъ ей выраженіе набожности, какъ будто бы она молилась. Но предъ Миріамъ была настоящая Беатриче Гвидо-Рени, та самая, которая спала въ темниц и которую рано разбудили, чтобъ вести на эшафотъ.

— Теперь, когда вы кончили ее, Гильда, можете-ли сказать, какое чувство придаетъ этому лицу такую таинственность? Что до меня, то я сознаю его вліяніе, но опредлить не могу.

— Я тоже не могу опредлить его словами, отвчала Гильда. Но когда я рисовала ее, мн все казалось, что она пытается уклониться отъ моего взгляда. Она знаетъ, что ея тоска такъ сильна и безмрна, что, ради себя и свта, она должна быть одна. Вотъ почему мы чувствуемъ разстояніе между Беатриче и нами самими, даже когда глаза наши встрчаются съ ея глазами. Вся сила выраженія заключается въ томъ, что, встртивъ эти глаза, вы чувствуете всю невозможность помочь ей или успокоить ее, но и она сама не проситъ ни помощи, ни утшенія, потому что лучше насъ понимаетъ безнадежность своего положенія. Она — падшій ангелъ,— падшій, но безгршный, и только эта глубокая печаль связываетъ ее съ землею.

— Вы почитаете ее безгршной? спросила Миріамъ, это для меня не совсмъ ясно. Въ ея собственныхъ глазахъ видно, что совсть ея отягчена чмъ-то, чего нельзя забыть.

— Печаль ея также давитъ ее, какъ давилъ бы грхъ, возразила Гильда.

— Такъ вы думаете, живо спросила Миріамъ, что въ поступк, за который она пострадала, не было ничего дурнаго?

— Когда я рисовала ее, отвчала Гильда, я совсмъ забыла исторію Беатриче Ченчи, я думала только о картин, выражавшей ея характеръ. Разумется, преступленіе ужасное, неизгладимое преступленіе, и она это чувствуетъ, потому-то она и старается избгнуть вашего взгляда и навки исчезнуть отъ васъ. Приговоръ, произнесенный надъ нею, справедливъ.

— О, Гильда, ваша невинность, какъ острый ножъ! воскликнула Миріамъ. Ваши сужденія часто ужасно строги, хотя и кажется, что вы, произнося ихъ, руководствуетесь только милосердіемъ. Преступленіе Беатриче не могло быть такъ велико: можетъ быть, оно вовсе не было преступленіемъ, но лучшею добродтелью, поставленною въ несчастныя обстоятельства. Если она почитала свой поступокъ преступленіемъ, то потому только, что природа ея была слишкомъ слаба и не могла вынести опредленной ей судьбы… О! продолжала Миріамъ съ увлеченіемъ, еслибъ я могла проникнуть въ ея сознаніе! еслибы я могла уловить духъ Беатрисы Ченчи и вселить его въ себя! Я бы пожертвовала жизнью, чтобы знать, считала-ли она себя невинною, или преступницею?

Когда Миріамъ договаривала послднія слова, Гильда, смотрвшая до той минуты на свою работу, взглянула на нее и удивилась странному выраженію ея лица, почти сходному съ выраженіемъ Беатриче, какъ будто бы Миріамъ дйствительно проникла тайну преступницы.

— Ахъ, Миріамъ, не смотрите такъ! вскричала Тильда невольно. Какая вы актриса! Я этого не подозрвала. Ну, вотъ теперь вытопятъ на себя похожи, прибавила она, поцловавъ свою подругу. Оставимте теперь Беатриче.

— Въ такомъ случа закройте свою картину, иначе я на нее буду постоянно смотрть. Странно, Тильда, какъ вы, съ вашею чистою, невинною душою, въ состояніи были постичь тайну этой картины, а вы должны были понимать ее, иначе въ работ вашей не было бы души. Хорошо, хорошо, оставимъ Беатрису… Знаете-ли, я пришла къ вамъ съ просьбою, вы исполните ее?

— Отчего же нтъ? отвчала Тильда, смясь, если только вы скажете, въ чемъ дло.

— Ничего важнаго: взять этотъ пакетъ и хранить его у себя нсколько времени.

— Почему же вы не спрячете его у себя?

— Потому, что ему безопасне быть у васъ, отвчала Миріамъ, Я такъ вообще небрежна въ вещахъ неважныхъ, что могу его затерять, между тмъ какъ вы, хоть и живете такъ высоко надъ міромъ, боле склонны къ порядку и точности. Этотъ пакетъ иметъ для меня нкоторую важность, и однакожъ, можетъ быть, что я его не спрошу у васъ. Черезъ недлю, или дв, вы знаете, я уду изъ Рима. Вы оставайтесь себ здсь и гуляйте по галлереямъ, но не забудьте, пожалуста, черезъ четыре мсяца отдать этотъ пакетъ по адресу, если до того времени ничего не услышите обо мн.

Тильда взглянула на адресъ и прочла: синьору Лук Барбони, въ палаццо Ченчи.

— Отдамъ ему лично, сказала она, ровно чрезъ четыре мсяца отъ сегодняшняго дня, разв вы возьмете его отъ меня. Можетъ быть, я встрчу духъ Беатриче въ этомъ мрачномъ жилищ ея предковъ.

— Если встртите, не забудьте спросить, какъ она понимаетъ свое дло. Бдное созданіе! она лучше бы сдлала, еслибы высказала свое горе, и я думаю, она рада была бы высказаться, еслибъ была уврена въ сочувствіи. Мн какъ-то тяжело длается, когда я думаю, что она скрыла все въ себ.

Она открыла картину и долго смотрла на нее.

— Бдная сестра! произнесла она наконецъ. Вдь она тоже была женщина, какъ мы, она сестра намъ, каковы бы ни были ея грхи или печали. Не правда-ли, Тильда? Какъ она хороша! Не знаю, поблагодарилъ ли бы васъ Гвидо за эту копію, или позавидовалъ-бы вамъ.

— Позавидовалъ? воскликнула Гильда. Безъ него, я не задумала бы такого сюжета.

— Еслибы женщина написала оригиналъ, въ немъ былъ бы какой нибудь пропускъ. Я очень расположена копировать себя и пополнять недостатки… Прощайте, Гильда. Погодите, впрочемъ! Сегодня вечеромъ я иду въ виллу Боргезе, я знаю, вы почтете это глупостью, но я все таки прошу васъ идти вмст со мною. Я какъ то спокойне, когда я съ вами.

— Только не сегодня, дорогая Миріамъ, отвчала Гильда. Мн хотлось бы позаняться этой картиной.

— До свиданія, въ такомъ случа, сказала Миріамъ. Какую вы однакожъ странную жизнь ведете! Голова ваша занята тайнымъ смысломъ картинъ, сами вы кормите колубей, смотрите за лампадой у раки! А скажите, Гильда, молитесь ли вы Божіей Матери?

— Иногда, отвчала Гильда, покраснвъ и опустивъ глаза,— она тоже была женщина. Вы думаете, что это дурно?

— Я предоставляю вамъ самимъ ршить это, во всякомъ случа, какъ будете молиться, вспомните меня.

Выйдя на улицу, Миріамъ опять увидла стаю голубей, перелетающихъ то съ оконъ на мостовую, то съ мостовой на окна. Взглянувъ вверхъ, она увидла голову Гильды, надъ которою вилось нсколько блоснжныхъ голубей. Грусть и смущеніе, которыхъ нельзя было не замтить въ Миріамъ, произвели на ея подругу впечатлніе. Подъ вліяніемъ его Гильда, открывъ окно, начала слдить за Миріамъ и, когда глаза ихъ встртились, послала ей прощальный воздушный поцлуй. Проходившій въ это время въ конц улицы скульпторъ Киніонъ замтилъ этотъ поцлуй и радъ былъ бы поймать его.

Наступившій вечеръ засталъ Донателло въ вилл Боргезе, очень читатель и безъ насъ догадался. Онъ былъ совершенно счастливъ. Ходя по длиннымъ тнистымъ аллеямъ, онъ съ восторгомъ вдыхалъ ароматическій, свжій воздухъ. Судя по тому удовольствію, какое доставляло ему сельская природа, его можно было дйствительно отнести къ одной пород дикимъ, веселымъ и счастливымъ созданіемъ, мраморное изображеніе котораго такъ поразило его друзей сходствомъ съ нимъ. Онъ не обращалъ вниманія на обступавшія его со всхъ сторонъ произведенія искуства, не чувствовалъ ничего, что необходимо перечувствуетъ всякій другой поститель этого рая, но видлъ только деревья, покрытыя свжею зеленью, напоминавшія ему лса, миръ и свободу деревенской жизни.

Античная пыль стараго Рима, душная атмосфера, въ которой онъ жилъ много мсяцевъ, жесткая, неровная мостовая, развалины — памятники исчезнувшихъ поколній, обветшалые дворцы, монастырскіе колокола, жизнь среди этого мрака, среди узкихъ улицъ, монаховъ, солдатъ, дворянъ, артистовъ, женщинъ,— все это въ сознаніи молодаго человка принимало видъ повисшей надъ нимъ тяжелой, черной тучи.

Но, здсь, среди роскошной растительности не было и намека на вс эти предметы столь чуждые его душ и ненавистные его глазу, и оттого онъ наслаждался вполн. Онъ самъ съ собою бгалъ взапуски по тнистымъ темнымъ аллеямъ, прыгалъ чрезъ повисшія втви остролиственника и упивался свжимъ ароматическимъ воздухомъ. То вдругъ, въ порыв восторга, кидался къ дереву, обхватывалъ его руками съ такою нжностью, какъ будто оно было достойно ея и могло отвчать ему, какъ будто въ самомъ дл онъ былъ фавнъ, встртившій свою лсную сожительницу нимфу, которую древность поселила въ дремучихъ лсахъ. Потомъ онъ бросался на землю и, чтобы вполн удовлетворить своему странному инстинкту, прижималъ къ ней губы и цловалъ фіалки и маргаритки, которыя отвчали ему свжимъ прикосновеніемъ къ его щек.

Проживъ долгое время въ город, мы вс ощущаемъ особенное восторженное чувство, разливающееся по всему организму, когда намъ снова удается вдохнуть свободный воздухъ полей и лсовъ, но конечно никто не ощущалъ этого чувства сильне Донателло, простаго существа воспитаннаго среди роскошной сельской природы Тосканы и потомъ принужденнаго прожить нсколько мсяцевъ сряду въ Рим, посреди величественной, но мрачной и Тяжелой обстановки. Природа бжала отъ этихъ вковыхъ каменныхъ громадъ, ни одна черта въ нихъ не намекаетъ на нее, за исключеніемъ разв сроватой травы, пробивающейся между камнями мостовой, окружающей мало посщаемыя палаццо или на углахъ развалинъ. Онъ былъ въ состояніи дитяти, которое, вышедъ изъ дому, заблудилось и потомъ неожиданно встртило материнскія объятія.

Наконецъ онъ вспомнилъ, что Миріамъ уже пора придти, и сталъ смотрть въ ту ‘сторону, откуда она могла войти. Завидвъ ее издалека, Донателло спрятался въ зелени и, когда она поравнялась съ деревомъ, скрывавшимъ его, онъ выпрыгнулъ изъ своей засады. Эта выходка на мгновенье разсяла задумчивость, покрывавшую блдное лицо Миріамъ.

— Откуда вы взялись? сказала она, смясь. Словно съ облаковъ упали. Во всякомъ случа я вамъ рада.

И они пошли вмст.

ГЛАВА V.
Фавнъ и нимфа.

Грустное настроеніе Миріамъ, кажется, произвело на Донателло непріятное впечатлніе. Сначала онъ молчалъ, можетъ быть, это молчаніе должно приписать тому, что онъ вообще очень рдко высказывался словами, предпочитая естественный языкъ — жесты, инстинктивныя движенія, безсознательную игру физіономіи, которая въ одну минуту высказывала столько чувствъ и душевныхъ движеній извстнаго рода, что ихъ стало бы на цлые томы.

Но мало по малу къ нему возвратилась прежняя беззаботная веселость, которая, повидимому, отразилась на Миріамъ. Онъ попрежнему началъ плясать по дорожк съ особенною комическою граціею, то забгалъ впередъ на нсколько шаговъ, останавливался и ожидалъ Миріамъ, которая медленно приближалась къ нему. Каждый шагъ ея вызывалъ на лицо его выраженіе радости, сопровождавшейся самыми странными, но очень выразительными тлодвиженіями.

Глядя на Донателло въ эти минуты, Миріамъ невольно подумала, что онъ не совершенно человкъ, но и не дитя, а животное въ высшемъ, прекрасномъ значеніи этого слова, созданіе, достигшее той степени развитія, которая поставляла его между обыкновеннымъ человкомъ и животнымъ. Эта мысль наполнила ея живое воображеніе странными представленіями, заставившими ее улыбнуться.

— Скажите, Донателло, что вы такое? воскликнула она. Если вы въ самомъ дл то, на что вы похожи, то умоляю васъ, познакомьте меня съ своими родственниками. Они вроятно и здсь живутъ. Бгите къ кустамъ, зовите ихъ сюда. Соберите дріадъ, водяныхъ нимфъ, он тамъ у фонтановъ должно быть. Не бойтесь, я не испугаюсь, если какой нибудь кузенъ вашъ, косматый сатиръ, предложитъ мн потанцовать съ нимъ.

Донателло сначала только улыбался, потомъ сталъ хохотать отъ души. Но кажется, онъ не совсмъ понималъ, что говорила Миріамъ, и вовсе не былъ расположенъ объяснять себ, къ какой пород принадлежитъ.. Онъ зналъ только то, что Миріамъ прекрасна и шутитъ надъ нимъ и что настоящая минута была для него минутою высочайшаго блаженства. Онъ безпредльно врилъ Миріамъ и также безпредльно и чисто наслаждался ея присутствіемъ, онъ ничего не требовалъ, ничего не искалъ и вполн удовлетворялся сознаніемъ, что находится возл любимаго существа.

Донателло, сказала Миріамъ, задумчиво глядя на него, вы кажется очень счастливы? Скажите, почему вы такъ счастливы?

— Потому что я васъ люблю! отвчалъ Донателло.

Онъ высказалъ это неожиданное признаніе такъ просто, какъ будто бы рчь шла о самой естественной вещи въ мір. Миріамъ съ своей стороны выслушала его безъ гнва, или волненія, хотя не безъ нкотораго чувства симпатіи къ молодому человку.

— Какъ же вы можете любить меня, глупый мальчикъ! сказала она. Между нами нтъ ничего общаго. Двухъ существъ на свт нтъ мене сходныхъ между собою, чмъ я и вы!

— Вы — вы, а я — Донателло, отвчалъ онъ, потому я васъ и люблю. Разв нужна еще какая нибудь причина?

Дйствительно, боле основательной или-боле объяснимой причины не было. Можно было-бы думать, что простое, безхитростное сердце Донателло способне было привязаться къ женщин боле похожей на него, чмъ Миріамъ. Но съ другой стороны, можетъ быть, природа его нуждалась въ мрачномъ элемент, который онъ находилъ въ ней, сила и энергія воли, иногда сверкавшая въ ея глазахъ, могла побдить его, или наконецъ, игра свта и тней въ ея характер очаровали юношу. Какъ бы мы ни анализировали этотъ вопросъ, а объясненіе, данное самимъ Донателло, останется самымъ удовлетворительнымъ.

Миріамъ не могла серьзно принять признаніе своего друга. Онъ высказалъ его такъ свободно, откровенно, что она сочла это простою шуткою, которую можно сказать и потомъ взять назадъ. Она ршила, что въ ея отношеніяхъ къ Донателло нтъ и не можетъ быть ничего серьезнаго, что все это ничто иное, какъ невинное препровожденіе времени, и если завтра жизненный путь разведетъ ихъ въ разныя стороны, то конечно въ душахъ ихъ останется впечатлніе не сильне того, какое произвели на нихъ сегодня фіялки и маргаритки, растущія вокругъ нихъ.

Однакожъ какое-то неопредленное чувство заставило ее высказать свои опасенія и предостеречь Донателло отъ угрожавшей будто-бы опасности.

— Еслибы вы были благоразумны, Донателло, сказала она, вы считали бы меня очень опасной. Если вы постоянно будете идти за мною, я не доведу васъ ни до чего хорошаго. Вамъ надо бояться меня.

— Вы скажете скоро, что мн нужно бояться воздуха, которымъ мы дышимъ! отвчалъ онъ.

— Да, потому что онъ полонъ заразы, проговорила Миріамъ. Въ эту минуту она находилась въ состояніи человка, долго скрывавшаго тяжелую тайну и наконецъ ршившагося вврить ее дитяти или’животному, въ полномъ убжденіи, что ихъ языкъ не повторитъ ея.

— Всякій, продолжала она, кто подходитъ ко мн слишкомъ близко, находится въ большой опасности, увряю васъ. То была роковая минута, когда вы ршились оставить свой домъ въ Аппенинахъ, пріхать въ Римъ и добиться моего знакомства. До сихъ поръ вы были счастливы, не правда-ли?

— О, да! воскликнулъ Донателло, и сталъ припоминать сцены изъ своей жизни до прізда въ Римъ.— Я помню, говорилъ онъ, мн случалось танцовать на деревенскихъ праздникахъ, пробовать сладкое свжее вино, или старое вино, особенно зимою, въ холодные вечера, или кушать прекрасные большіе абрикосы, фиги, дыни… Въ лсу я часто бывалъ счастливъ, съ собаками тоже и лошадьми, мн всегда было очень пріятно разсматривать разныхъ животныхъ, птицъ… Но никогда и въ-половину не былъ я такъ счастливъ, какъ теперь.

— Въ этихъ рощахъ? спросила Миріамъ.

— Да, здсь, съ вами, отвчалъ Донателло.

— Да, въ какомъ онъ восторг! подумала Миріамъ.

— Но, Донателло, какъ долго будетъ продолжаться это счастіе? спросила она посл нкотораго молчанія.

— Какъ долго? повторилъ онъ. Этотъ вопросъ, отбросившій его мысль въ будущее, смутилъ его боле, чмъ вопросъ о прошедшемъ.— Какъ долго? повторилъ онъ еще разъ. Какъ же оно можетъ кончиться?.. Всегда, всегда, всегда!

— Дитя! глупецъ! сказала Миріамъ, внезапно засмявшись и также внезапно переставъ смяться. Онъ въ самомъ дл глупъ.. Онъ смущаетъ меня своею простотою и этимъ глубокимъ убжденіемъ въ постоянств счастія, такого убжденія не можетъ внушить любовь, а разв только сознаніе безсмертія.

Когда мысли эти мелькали въ ея ум, глаза ея наполнились слезами, хотя на устахъ играла улыбка.

— Донателло! вскричала она порывисто, оставьте меня, ради васъ самихъ! Счастіе ваше вовсе не такъ велико, какъ вы думаете. И разв бродить по этимъ лсамъ съ двушкой, иностранкой, носящей въ груди своей тяжкое бремя, о которомъ она никому не говоритъ,— разв это счастіе? Я должна заставить васъ бояться меня — или ненавидть, и сдлаю это, если увижу, что вы слишкомъ меня любите!

— Я ничего не боюсь! сказалъ Донателло, глядя ей прямо въ глаза съ полнымъ довріемъ.— Я люблю васъ, и всегда буду любить!

— Напрасно я говорю, подумала Миріамъ. Хоть этотъ часъ я буду такою, какою онъ меня воображаетъ, завтра мн еще будетъ время принять свой настоящій видъ, сдлаться тмъ, чмъ я въ дйствительности. Моя дйствительность! что она такое?— Неужели нельзя уничтожить прошлаго? неужели будущность непобдима? Неужели этотъ тяжелый сонъ, въ которомъ я живу, также неразрушимъ, какъ каменныя стны темницы?— Пусть такъ! но у меня найдется достаточно твердости, чтобы быть веселой, даже веселе Донателло, хоть на одинъ часъ!

Ршимость эта мгновенно отразилась на ея лиц, которое въ самомъ дл просіяло самымъ беззаботнымъ весельемъ. Разумется, оно перешло и на Донателло, который принялся выражать свое несравненное счастье еще боле дикими и разнообразными движеніями. Они оба отъ души хохотали, потомъ прислушивались съ своему хохоту, повторяемому эхомъ, и снова начинали хохотать, такъ, древняя, торжественно-молчаливая роща наполнилась вдругъ звуками веселаго звонкаго смха. Замтивъ наконецъ небольшую птичку, Донателло сталъ манить ее, она дйствительно спустилась къ нему И начала кружиться вокругъ его головы, какъ будто бы ужъ многіе годы была съ нимъ знакома.

— Какъ онъ близокъ къ природ, проговорила Миріамъ. Онъ и меня могъ бы теперь сдлать такою же естественною, какъ самъ.

Ходя въ густой тни рощи, Миріамъ, которая въ сущности была впечатлительна и подвижна, все боле и боле чувствовала на себ вліяніе легкаго эластическаго темперамента Донателло. Она незамтно увлеклась примромъ своего спутника: бгала съ нимъ взапуски, кричала и смялась, какъ онъ, рвала цвты, вила внки для себя и для него, словомъ, они играли какъ дти, или какъ существа, непредчувствующія ни горя, ни заботы, ни смерти.

— Га! вскричалъ вдругъ Донателло, готовившійся связать руки Миріамъ цвтами. Слышите, гд-то играютъ, здсь въ рощ.

— Это вроятно вашъ родственникъ панъ играетъ на своей дудк, сказала Миріамъ. Пойдемте искать его. Выведемъ его на свтъ. Въ которой сторон вы слышите музыку?

— Вотъ по этой дорожк пойдемъ.— Идемте же!

Они пошли и съ каждымъ шагомъ музыка внятне и внятне звучала въ ихъ ушахъ. Донателло началъ танцоватъ и увлекъ за собою Миріамъ. Движенія ея были исполнены такой граціи и плавности, что могли-бы послужить сюжетомъ статуи, но въ нихъ замтна была нкоторая искуственность, дикія, шутовскія на Донателло, также не были лишены граціи, но сверхъ того въ нихъ было нчто вызывающее, возбуждающее смх, и въ то же время трогающее сердце. Глядясо стороны на эту пару, можно было сравнить Миріамъ съ нимфою точно также, какъ Донателло съ фавномъ, были минуты, когда въ ея фигур и въ лиц выражалось столько же деревенской простоты и наивности, какъ и въ его.

— Ахъ! Донателло, вскричала она, остановившись, чтобъ перевести дыханіе. Я не могу танцовать такъ, какъ вы. Я не изъ вашей породы. Вы настоящій фавнъ. Если вы поднимете ваши кудри, я уврена, что найду шерсть на концахъ ушей.

— Танцуйте, Миріамъ, танцуйте! вскричалъ онъ весело, но въ лиц его и въ голос замтно было опасеніе, что минутная пауза унесетъ отъ него его товарища, котораго онъ ожидалъ въ-теченіе столькихъ ужасныхъ мсяцевъ.— Если мы остановимся, мы будемъ такими, какими были вчера. Танцуйте, вотъ и музыка здсь, за этими деревьями.

Они достигли небольшой площадки, обставленной каменными скамейками, покрытой древнимъ мхомъ. На одной скамейк сидли странствующіе музыканты, какихъ въ Рим и вообще въ Италіи очень много. Хотя инструменты: скрипка, флейта и арфа и были очень плохи, но сами музыканты въ такой мр обладали искуствомъ, что могли играть довольно гармонически. Случилось, что этотъ день былъ праздничный, и потому, вмсто того, чтобы играть на облитой солнечными лучами площади, или подъ окнами какого-нибудь безотвтнаго палаццо, они вышли за городъ оглашать своими мотивами тихія обиталища древнихъ дріадъ, извстно, что церковные праздники высылаютъ всхъ римскихъ весельчаковъ за городъ, гд они или танцуютъ или пріискиваютъ другое какое-нибудь, боле или мене пріятное препровожденіе времени.

Когда Миріамъ и Донателло показались изъ-за деревьевъ, музыканты принялись играть съ большею энергіею чмъ прежде. Маленькая смуглая двушка, съ черными сверкающими глазами, стояла впереди съ тамбуриномъ и колотила въ него изо всей силы. Донателло подскочилъ къ ней, выхватилъ отъ нея инструментъ и, повернувъ его надъ головой, извлекъ изъ него еще боле энергическіе и возбуждающіе звуки.

Вроятно въ этихъ звукахъ и въ его танц, равно какъ и въ движеніяхъ Миріамъ, которую онъ снова увлекъ за собою, было нчто магическое, потому-что подходившій небольшими группами народъ, праздновавшій этотъ день за городомъ, останавливался и немедленно присоединялся къ нашимъ танцорамъ — кто танцовалъ одинъ, кто приглашалъ даму. Тутъ были двушки-плебеянки съ непокрытыми головами, какихъ часто можно встртить на улицахъ Рима, жители Камланьи въ своихъ живописныхъ костюмахъ, Римляне новйшихъ временъ изъ Транстеверы, сохранившіе въ своей одежд намекъ на античный костюмъ, три французскіе солдата съ короткими саблями, наконецъ папскій гренадеръ, Швейцарецъ, въ странномъ костюм, составленномъ Микель-Анжело. За ними подошли два англійскіе туриста, молодые люди, и т тоже присоединились къ общей пляск, которою руководилъ Донателло.

Арфа громко звучала подъ быстрыми пальцами артистки, скрипачъ ожесточенно пилилъ смычкомъ, флейтистъ, что было мочи, дулъ въ свою флейту, между тмъ какъ Донателло выбивалъ тактъ на тамбурин, вертя его надъ головою. Вся эта группа осуществляла одинъ изъ тхъ барельефовъ, украшающихъ античныя вазы, на которыхъ изображена пляска нимфъ и сатировъ или неистовыя вакханаліи.

Но вдругъ среди самаго буйнаго танца, Донателло остановился — экипажъ на поворот сломался и пассажиры очутились лежащими въ грязи. Пляска остановилась. Дло въ томъ, что Миріамъ внезапно была поражена странною фигурою въ фантастическомъ костюм, обрисовавшейся прямо передъ нею въ замиравшемъ дневномъ свт. То была модель.

Минуту спустя, Донателло замтилъ, что Миріамъ вышла изъ круга танцоровъ, и остановился. Увидвъ ее сидящею на скамейк, онъ поспшилъ къ ней и бросился на траву. Но какая странная, необъяснимая перемна произошла во всей ея фигур! Она сидла возл него, онъ могъ бы достать ее рукою, но глаза ея, казалось, сверкали также далеко, какъ звзды, выступающія между разступившимися облаками, правда, она смотрла на него, но уже въ ея взгляд не было и тни той пріятной симпатической меланхоліи, которая производила такое магическое впечатлніе на его душу.

— Пойдемъ назадъ! вскричалъ онъ. Неужели это счастіе такъ скоро должно кончиться!

— Оно должно кончиться здсь, Донателло, сказала она, и такіе часы не повторяются въ жизни. Позвольте мн уйти, мой другъ. Яскроюсь здсь въ тни этихъ деревьевъ. Смотрите, ужъ вс расходятся.

Неизвстно, утомились ли руки арфиста, или скрипачъ перепилилъ струны, или, можетъ быть, флейтистъ не въ силахъ былъ больше дуть, только музыка внезапно прекратилась, и танцоры также быстро разсялись, какъ собрались.

— Вы должны оставить меня, сказала Миріамъ боле повелительнымъ тономъ, чмъ прежде, я вамъ уже сказала. Ступайте и не оглядывайтесь.

— Миріамъ, прошепталъ Донателло, сжавъ ея руку, кто это стоитъ тамъ, въ тни, смотрите, онъ васъ манитъ къ себ!

— Тише, оставьте меня! повторила Миріамъ. Вашъ часъ прошелъ — теперь наступилъ его часъ.

Но Донателло не двигался. Онъ смотрлъ въ ту сторону, въ которую указывалъ, и лицо его такъ измнилось, приняло выраженіе такого безпокойства, можетъ быть, ужаса, смшаннаго со злобою и отвращеніемъ, что Миріамъ едва узнала его. Губы его раскрылись и показали два ряда стиснутыхъ зубовъ, что придавало ему зврское выраженіе.

— Я ненавижу его, прошиплъ онъ.

— Будьте покойны, и я его также ненавижу, сказала Миріамъ.

Она произнесла эти слова безъ всякой мысли, но она такъ глубоко сочувствовала злобному движенію Донателло, что не высказаться было невозможно.

— Я задушилъ бы его! попрежнему произнесъ Донателло.— Позвольте мн, и мы навсегда избавимся отъ него.

— Ради Бога, успокойтесь! воскликнула Миріамъ, боясь, что утратитъ власть надъ своимъ другомъ, въ которомъ съ необыкновенною быстротою пробудились вс злобныя чувства.— Ради всего святаго, умоляю васъ, оставьте меня! Добрый, милый, дорогой другъ, уйдите теперь! Предоставьте меня моей судьб. Воспоминаніе, что я смутила вашу жизнь, сдлаетъ меня еще несчастне. Уйдите отъ меня!

— Уйти отъ васъ? повторилъ Донанелло голосомъ, въ которомъ уже не было и тни прежней злобы.— Уйти отъ васъ? Куда же мн уйти?

— Въ другой разъ поговоримъ объ этомъ, сказала Миріамъ торопливо,— скоро, завтра, когда хотите, только теперь оставьте меня!

Донателло наконецъ повиновался и въ рощ Боргезе не осталось никого, кром Миріамъ и ея страннаго преслдователя. Тишина и уединеніе быстро распространились вокругъ нихъ.

Въ томъ вліяніи, которое это таинственное, всегда зловщее лицо обнаруживало на Миріамъ, было что то чарующее, оно походило на дйствіе, производимое нкоторыми хищными животными и. змями на ихъ жертвы. Нужно было удивляться, видя, какъ эта женщина, обладавшая въ значительной степени мужествомъ и твердостью, безнадежно боролась съ невыносимымъ рабствомъ. Мы уврены однакожъ, что въ такое состояніе Миріамъ была повергнута не тяжкимъ преступленіемъ, но какими-нибудь несчастными обстоятельствами, которыя иногда, дйствительно, доводятъ до преступленій самыхъ кроткихъ и чистыхъ людей.

Какъ бы то ни было, но въ настоящемъ случа она не нашла бы въ себ достаточно энергіи, чтобы оказать ршительное сопротивленіе своему преслдователю.

— Вы ужъ слишкомъ пристально слдите за мною, сказала она тихимъ голосомъ. Знаете ли, чмъ это кончится?

— Да, я положительно знаю, чмъ это должно кончиться, отвчалъ онъ.

— Такъ скажите мн, чтобъ я могла сравнить свои ожиданія съ вашими. Мои самыя худшія.

— Вы можете ожидать только одного результата, и очень скоро, отвчала модель. Вы должны сбросить маску и явиться тмъ, чмъ вы на самомъ дл. Вы должны совершенно исчезнуть со сцены, ухать изъ Рима вмст со мною и не оставить по себ ни малйшаго слда. Вы знаете, что вытребовать отъ васъ согласіе на это мн не трудно, вы знаете также, какого наказанія должны ожидать въ случа отказа.

— Не того ли, которымъ вы уже пугали меня? сказала Миріамъ. Есть другое, мене ужасное:

— Какое?

— Смерть! обыкновенная смерть! отвчала она.

— Смерть? повторилъ онъ. Это не такъ просто, какъ вы думаете. Вы слишкомъ сильны. Постоянныя волненія, которыя вы испытываете втеченіи многихъ мсяцевъ, рабство, въ которомъ я васъ держу въ послднее время, немного васъ измнили. Ваши щеки не блдне, чмъ въ то время, когда вы были двицею. Нтъ, Миріамъ, — я не могу произнести другаго имени, отъ котораго задрожали бы листья надъ нашими головами,— вы не можете умереть, Миріамъ.

— Чтожъ? разв ни кинжалъ, ни ядъ не могутъ прекратить моей жизни? сказала она, въ первый разъ взглянувъ прямо въ глаза своему собесднику. Разв и Тибръ не приметъ меня?

— Приметъ, отвчалъ онъ, но, Миріамъ, еще много осталось совершить и выстрадать — у насъ общая судьба, и мы не можемъ избгнуть ея. Я не мене вашего старался миновать ее, также какъ вы, старался прервать узы, существующія между нами, похоронить все прошлое, никогда не встрчаться съ вами — разв тамъ, на общемъ суд. Вы представить не можете, что я длалъ и готовъ былъ сдлать, чтобъ достигнуть этой цли,— и что же? наша встрча въ подземельи убдила меня въ ничтожности всхъ моихъ плановъ.

— Ахъ, ужасный случай! вскричала Миріамъ, закрывая лицо руками.

— Да, ваше сердце содрогнулось отъ ужаса, когда вы узнали меня, возразилъ онъ, а разв я не чувствовалъ такого же ужаса?

— Отчего тогда земля не обрушилась на наши головы и не похоронила насъ обоихъ! Лучше бы мы заблудились оба въ темнот и погибли въ разныхъ концахъ этого лабиринта, чтобъ не могли смшаться наши предсмертные вздохи!

— Эти желанія напрасны, отвчала модель. Мы выбрали одну дорогу, она привела насъ другъ къ другу, чтобы жить и умереть вмст. Насъ судьба связала такимъ узломъ, котораго не развяжутъ ни мои, ни ваши руки. Мы должны покориться!

— Молитесь, какъ я молилась! воскликнула Миріамъ. Молитесь, чтобъ освободиться отъ меня, потому-что я вашъ злой геній, также, какъ вы мой! Я знаю, вы когда-то молились!

При этихъ словахъ Миріамъ, дрожь пробжала по всему его организму, имъ овладлъ ужасъ, въ одно мгновеніе онъ сталъ блденъ, какъ полотно. Въ памяти этого человка было что-то, не позволявшее ему безъ ужаса вспомнить о молитв, она возбуждала въ немъ вс муки совсти. Можетъ быть, он были слдствіемъ врожденной воспріимчивости къ впечатлніямъ, производимымъ религіозною идеею, но только изнасилованной, подавленной, униженной, такъ что, наконецъ, она стала источникомъ ужаса, а не утшенія. Въ устремленныхъ на Миріамъ глазахъ его выражалось такое внутреннее безпокойство, что она почувствовала къ нему состраданіе.

И теперь ее поразила мысль — не сумасшедшій ли онъ? Эта мысль никогда еще не приходила ей въ голову, но теперь она въ одно мгновенье нашла возможность подтвердить ее многими извстными ей обстоятельствами. Но увы! сумасшедшій ли онъ, или нтъ, а власть его надъ нею оставалась та-же!

— Я не буду васъ мучить, сказала Миріамъ боле мягкимъ тономъ. Ваша вра даетъ вамъ утшеніе въ покаяніи, а меня предоставьте мн самой.

— Нтъ, это невозможно.

— Почему же вы думаете, что это невозможно? возразила она. Смотрите, я разстаюсь со всмъ прошлымъ. Я создала себ новую сферу, нашла новыхъ друзей, новыя удовольствія, надежды. Я была такъ спокойна, какъ будто бы у меня не было никакихъ воспоминаній. Намъ нужно жить порознь, и все будетъ хорошо.

Намъ нечего и думать объ этомъ, отвчалъ онъ. Мы жили врознь, однакожъ судьба свела насъ въ подземельи, она опять насъ сведетъ гд-нибудь въ пустын, на вершин горы. Вы напрасно говорите объ этомъ.

— Вы ошибаетесь, вы принимаете свое желаніе за неизбжную необходимость, сказала Миріамъ. Иначе вы позволили бы мн проскользнуть мимо васъ, даже и теперь пропустили бы меня.

— Никогда, отвчалъ онъ настойчиво. Ваше появленіе разстроило труды цлыхъ лтъ. Вы знаете мою власть надъ вами. Повинуйтесь моимъ приказаніямъ, или черезъ нсколько времени я употреблю мое право.— Но я не перестану слдить за вами, пока не наступитъ время дйствовать.

— Я предвижу конецъ, сказала Миріамъ спокойно, я уже предупредила васъ о немъ — это будетъ смерть.

— Чья смерть?— ваша или моя? спросилъ онъ, устремивъ на нее глаза.

— Чтожъ? вы меня почитаете убійцею? сказала она. По крайней мр на это вы не имете права.

— Однакожъ, возразилъ онъ, значительно посмотрвъ на нее, люди говорили, что эта рука была запятнана преступленіями.

Онъ взялъ руку Миріамъ и, произнося послднія слова, держалъ ее въ своей рук, несмотря на усилія ея освободиться. Потомъ онъ поднялъ ее къ свту, потому-что между деревьями было темно, и сталъ внимательно разсматривать, какъ будто бы ожидалъ найти на ней пятна крови.

— Да, бла, сказалъ онъ съ усмшкою, но я зналъ такія же блыя руки, съ которыхъ вс воды океана не могли бы смыть кровавыхъ пятенъ.

— На ней не было пятенъ, презрительно сказала Миріамъ, пока вы не схватили ее своею рукою.

Она освободила свою руку и сдлала движеніе, обнаружившее намреніе идти въ городъ. Они пошли вмст и на дорог не переставали говорить о какихъ-то странныхъ происшествіяхъ ихъ прежней жизни, въ которыхъ, повидимому, равно дйствовали и этотъ мрачный человкъ и эта прекрасная, юная женщина, которую онъ преслдовалъ. Ихъ слова отзывались преступленіемъ и кровью. И однакожъ, какъ можно думать, чтобы въ самомъ дл Миріамъ была такъ преступна? Или, съ другой стороны, какъ это прекрасное, невинное существо могло подчиниться грубой вол человка, котораго она сама, какъ привидніе вызвала изъ подземнаго мрака? Какъ бы то ни было, но мы положительно знаемъ, что Миріамъ не переставала умолять его идти своею дорогою и предоставить ее своей вол.

Такимъ образомъ они вышли изъ Боргезе и скоро приблизились къ городской стн. Еслибы Миріамъ подняла глаза, то могла бы увидть Тильду и скульптора, склонившихся на парапетъ, но она была слишкомъ погружена въ свои собственныя мысли. Когда они вступили въ городъ, спутникъ ея началъ отставать и принялъ видъ совершенно противуположный той повелительной манер, которую онъ обнаруживалъ во время уединеннаго свиданія.

Porta del Popolo кипла жизнью. Толпы людей, проводившія праздникъ за городомъ, возвращались домой, нсколько человкъ верхомъвъзжали въ арку, за ними медленно хала карета, только-что вы: бравшаяся изъ папской таможни. Обширная площади также была усяна народомъ.

Но потокъ мыслей Миріамъ не смшивался съ потокомъ человческой жизни и даже не измнилъ своего теченія. Она нашла возможность пасть на колна предъ своимъ тираномъ и молить его о свобод, — но мольбы ея были тщетны.

ГЛАВА VI.

Окончивъ голову Беатриче Ченчи, Гильда довольно поздно вечеромъ спустилась съ своей голубятни и пошла въ Пинчіо, въ надежд услышать тамъ музыку, и встртила Киніона, который, правду сказать, зналъ обыкновенія артистки и, соображаясь съ ними, расположилъ свои занятія.

Пинчіо любимое мсто прогулокъ римской аристократіи. Въ настоящее время однакожъ оно, какъ и другія владнія Римлянъ, принадлежитъ не столько туземнымъ жителямъ, какъ варварамъ изъ Галліи, Великобританіи, изъ-за Атлантическаго океана, которые мирно завладли всмъ, что есть достопамятнаго въ вчномъ город. Нельзя не удивляться творцамъ общественнаго сада на Монте-Пинчіо: они искусно сравняли вершину горы, окружили ее парапетомъ городской стны, провели тропинки, широкія дороги, закрыли ихъ густою тнью безчисленныхъ деревьевъ и въ изобиліи разсыпали Цвты разнообразныхъ климатовъ по зеленымъ лугамъ, они вырыли и обложили мраморомъ эти бассейны, вчно наполненные водою, открыли фонтаны, подняли изъ земли величественный обелискъ, такъ долго скрывавшійся въ ней, поставили вдоль аллей пьедесталы и украсили ихъ бюстами знаменитостей — государственныхъ людей, героевъ, артистовъ, поэтовъ и ученыхъ, украшающихъ собою исторію человчества, хотя родина ихъ Италія. И все это устроено руками Римлянъ, дйствовавшихъ по указаніямъ и планамъ французскихъ инженеровъ, въ отсутствіе папы, изгнаннаго Наполеономъ I.

Здсь всегда можно встртить французскихъ солдатъ, сдыхъ бородатыхъ ветерановъ съ алжирскою или крымскою медалью на груди. Имъ поручена кроткая обязанность наблюдать, чтобъ дти не топтали цвтовъ, и влюбленные юноши не рвали ихъ для своихъ дамъ. На мраморной скамейк сидитъ чахоточная двушка, привезенная сюда лчиться, и вдыхаетъ незамтный ядъ этого предательскаго климата. Каждый день собираются здсь мамки съ розовыми младенцами, англійской породы, и приводятъ сюда маленькихъ путешественниковъ, пріхавшихъ съ другаго полушарія. Вечеромъ по этимъ тнистымъ дорогамъ катятся экипажи всхъ родовъ, отъ старомодной, роскошной кардинальской кареты до одноколки новйшаго фасона, и скачутъ всадники. Здсь катается, ходитъ, бгаетъ все скоро — преходящее населеніе Рима. Здсь наконецъ можете видть прекрасный закатъ солнца и въ какую сторону ни посмотрли бы, везд глаза ваши остановились бы на предмет, достойномъ вниманія или по историческому или по внутреннему достоинству. Здсь также въ извстные дни недли играетъ по вечерамъ французская военная музыка, оглашая своимъ громомъ бдный старый городъ.

Тильда и скульпторъ отдлились отъ густой толпы гуляющихъ, окружавшей музыкантовъ и пошли въ отдаленнйшій конецъ сада. Стоя у парапета, они видли Муро Порто, массивный остатокъ древней римской стны, повидимому готовый повалиться отъ собственной тяжести, но остающійся постоянно въ одинаковомъ положеніи, какъ будто бы время не имло никакого вліянія на это вчное произведеніе рукъ человка. Въ голубой дали подымался Сорактъ и другія возвышенности, издалека блистающія нашему воображенію, но едва видимыя глазу. А тамъ дале стелется Кампанія — не земля, но обширнйшая страница исторіи, наполненная великими событіями, уничтожающими другъ друга.

Но возвратимся къ нашимъ двумъ друзьямъ, которые теперь любовались сосдней виллой Боргезе, покрытой массами зелени, среди которой выглядывали блыя колонны и статуи. Опершись на стну, подъ темными втвями остролиственныхъ деревьевъ, Тильда и Киніонъ слышали музыку, смхъ и смшанные голоса. Мало помалу звуки стали затихать, но два слушателя все еще старались уловить эти звуки среди грома военнаго оркестра. Вскор посл они увидли одинокаго пшехода, медленно подвигавшагося по дорожк, ведущей къ городскимъ воротамъ.

— Посмотрите: кажется, это Донателло? спросила Гильда.

— Да, это онъ, отвчалъ скульпторъ. Но какъ онъ важно идетъ, вотъ остановился и смотритъ назадъ. Онъ или слишкомъ утомленъ, или печаленъ. Я ршительно сказалъ бы, что онъ печаленъ, еслибы онъ былъ къ тому способенъ. Однакожъ во все это время, какъ мы его наблюдаемъ, онъ ни разу не прыгнулъ,— это странно: я начинаю сомнваться, дйствительно-ли онъ фавнъ.

— А вы его въ-самомъ-дл считали фавномъ? простодушно спросила Гильда. Я въ этомъ уврена и, признаюсь, никогда не перестану врить, что фавны существуютъ и въ дйствительности, не только въ поэзіи.

Скульпторъ сначала только улыбнулся, но потомъ, вполн овладвъ идеею, засмялся. Въ эту минуту онъ искренно желалъ наградить или наказать Тильду за ея милую нелпость самымъ пламеннымъ поцлуемъ.

— Какая у васъ странная фантазія, Гильда! сказалъ онъ. Такъ по вашему, великій Панъ еще живъ, и вс эти миологическія созданія еще живутъ на земл. Какъ бы хорошо было, еслибы мраморные люди могли прогуливаться здсь также, какъ мы.

— Зачмъ же вы сметесь? спросила Гильда, покраснвъ. Разв я сказала какую нибудь глупость?

— Ничего глупаго, возразилъ поспшно Киніонъ, я даже нахожу, что ваша мысль должна поразить каждаго своею новизною, особенно если принять во вниманіе положеніе Донателло и нкоторыя вншнія обстоятельства. Знаете-ли вы, что онъ тосканскій уроженецъ, происходитъ изъ древняго дворянскаго рода и владетъ стариннымъ замкомъ въ Аппенинахъ, въ которомъ самъ живетъ и жили его предки. Тамъ у него свои собственные виноградники, фиговыя деревья, такія же древнія, какъ самый замокъ. Ребяческая привязанность къ Миріамъ привлекла его въ Римъ и ввела въ общество художниковъ, а наша республиканская простота поставила его въ такія отношенія къ намъ, въ какихъ мы сами находимся. Но еслибы мы отдавали почтеніе его достоинству и титулу, то должны были бы величать его не иначе, какъ его сіятельство графъ ли Монте Бени.

— Это очень забавно, забавне, чмъ существованіе фавновъ, сказала Гильда, засмявшись въ свою очередь. Но это не вполн удовлетворяетъ меня, такъ какъ вы сами говорите, что нашли въ немъ сходство съ мраморнымъ фавномъ.

— Да, и большое, исключая ушей.

— Что касается до его сіятельства графа ли Монте Бени, отвчала Гильда, невольно засмявшись, произнося титулъ, принадлежащій ихъ веселому другу, то вы никогда не увидите его ушей. Я помню, какъ онъ отскочилъ, когда Миріамъ протянула руку, чтобъ поднять его кудри. Какъ вы это объясняете?

— О, конечно, я не могу оспоривать этого очевиднаго доказательства, отвчалъ Кипіонъ, фавнъ, или Донателло, или графъ ли Монте Бени — очень странное, дикое созданіе и, какъ я замтилъ въ другихъ случаяхъ, не любитъ, чтобъ до него дотрогивались.— Говоря серьезно, въ немъ дйствительно есть много животнаго, какъ будто бы онъ родился въ лсу, провелъ тамъ дтство и до сихъ поръ еще не совсмъ свыкся съ жизнью обыкновенныхъ людей. Вирбчемъ, жизнь въ. Аппенинахъ до сихъ поръ сохранила еще много первобытной простоты.— Эта склонность людей объяснять чмъ нибудь все чудесное и таинственное въ природ — вещь очень скучная, возразила Гильда. Зачмъ вы не хотите дозволить ни мн, ни себ удовольствія врить, что онъ въ-самомъ-дл фавнъ?

— О, я вамъ не мшаю врить! воскликнулъ скульпторъ. Врьте, если вамъ доставляетъ удовольствіе, я самъ, можетъ быть, со временемъ стану раздлять ваше убжденіе. Донателло пригласилъ меня провести лто у него въ замк, тамъ я постараюсь узнать родословную этихъ деревенскихъ графовъ, и если предки ихъ поведутъ меня въ міръ фантазіи, я охотно послдую за ними. Но что касается лично до Донателло, то есть одинъ пунктъ, который мн хотлось бы разъяснить.

— Можетъ быть я могу помочь вамъ?

— Этотъ пунктъ состоитъ въ томъ, какимъ образомъ онъ могъ пріобрсти расположеніе Миріамъ? отвчалъ Киніонъ.

— Расположеніе Миріамъ! вскричала Гильда. Она образована, даровита, а онъ грубый, полудикій мальчикъ — какое же можетъ быть тутъ расположеніе? Нтъ! нтъ!

— Такъ, казалось бы, что это невозможно, отвчалъ скульпторъ. Но даровитая женщина иногда привязывается безотчетно. Мы оба знаемъ, что въ послднее время Миріамъ была болзненна и постоянно въ мрачномъ расположеніи духа. Она еще очень молода, жизнь ея только что начинается, а кажется, она ужъ пережила ее. При такихъ условіяхъ явился Донателло съ своимъ естественнымъ беззаботнымъ, счастіемъ и доставилъ ей случай обновить и сердце, и жизнь. Люди, высшихъ дарованій не ищутъ такихъ же дарованій въ тхъ, кого любятъ. Они очень справедливо цнятъ прекрасное стремленіе естественнаго чувства, благородную привязанность, простую радость, полноту счастія, и то совершенное довольство, съ какимъ ихъ любятъ, все это Миріамъ видитъ въ Донателло. Правда, она называетъ и можетъ называть его глупцомъ. Но вдь иначе и быть не можетъ, потому что человкъ теряетъ способность къ подобнаго рода привязанности, по мр того, какъ развивается и цивилизуется.

— Боже мой! вскричала Тильда, отшатнувшись отъ своего собесдника. Такъ это наказаніе за наше развитіе! Извините меня, я этому не врю. Потому что вы скульпторъ, потому что вы хотите окончательно усовершенствоваться, вы должны сдлаться такимъ же твердымъ и холоднымъ, какъ мраморъ вашихъ статуй. Я знаю живопись, и убдилась, что самое высокое искусство можетъ быть согрто глубокимъ искреннимъ чувствомъ.

— Да, вы правы, я сказалъ глупость, отвчалъ Киніонъ, и удивляюсь этому, потому что могъ извлечь боле разумное заключеніе изъ собственнаго опыта. Высшее развитіе вкуса возвращаетъ намъ прежнюю простоту чувства.

Во время этого разговора они медленно шли вдоль парапета и наконецъ остановились у крутаго спуска на Piazza del Ророіо. Внизу открывалась обширная площадь, обставленная высокими зданіями, изъ-за нихъ въ перспектив обрисовывались куполы церквей и ворота, воздвигнутыя по плану Микель-Аджело. Они видли обелискъ изъ краснаго гранита, возвышающійся въ центр площади, самую ветхую древность Рима, и фонтанъ, бьющій съ четырехъ сторонъ у его основанія. Вс римскія древности, временъ имперіи, республики и даже царей, теряются предъ этимъ несокрушимымъ монументомъ, представляющимъ одно изъ воспоминаній, вынесенныхъ Моисеемъ и Израильтянами изъ Египта въ пустыню. Можетъ быть, глядя на него, они говорили другъ другу: онъ похожъ на тотъ древній обелискъ, который мы сами и отцы наши такъ часто видли на берегахъ Нила. И теперь тотъ же самый обелискъ, безъ малйшаго признака разрушенія, представляется новому путешественнику, вступающему въ ворота Фламинія.

Нсколько на востокъ Тильда и ея товарищъ увидли по той сторон Тибра, скрытаго отъ нихъ каменными громадами, замокъ св. Ангела, гигантскую гробницу языческаго императора съ архангеломъ на вершин. Дальше виднлось еще нсколько громадныхъ построекъ, увнчанныхъ куполами, и въ сторон отъ нихъ, нсколько ближе къ зрителямъ — куполъ св. Петра, величественнйшая постройка, созданная рукою человка.

Поглядвъ на эту картину, хорошо знакомую каждому, кто долго жилъ въ Рим, Тильда и Киніонъ опять обратили вниманіе на площадь, разстилавшуюся у ихъ ногъ. Здсь они замтили Миріамъ, только что вышедшую изъ Porta del Ророіо и остановившуюся у фонтана. Жестомъ, который также не ускользнулъ отъ вниманія скульптора, она повидимому давала знать стоявшей возл нея фигур, что желаетъ остаться одна, но фигура оставалась неподвижна. Онъ замтилъ и еще одно движеніе, показавшееся ему до такой степени страннымъ, что онъ не зналъ, какъ объяснить его: Миріамъ опустилась на колна на мраморныя ступеньки фонтана. Другіе наблюдатели, если они были, могли подумать, что она по обыкновенію хотла только помочить пальцы въ свтлой стру, бьющей изъ пасти каменнаго льва. Но когда она сложила руки вмст и устремила глаза на темную фигуру, въ которой нельзя было не узнать ея модель, въ голов Киніона утвердилась мысль, что она въ присутствіи толпы народа пала на колна предъ этимъ таинственнымъ лицомъ.

— Вы это видли? спросилъ онъ Тильду.

— Что? спросила въ свою очередь Гильда, нсколько удивленная его тономъ. Я видла, какъ Миріамъ помочила руки въ вод, я сама это часто длаю.

— Кажется, я что-то другое видлъ, отвчалъ Киніонъ, и увренъ, что не ошибся.

Но если допуститъ, что Киніонъ въ-самомъ-дл не ошибся, то какое понятіе объ ея отношеніяхъ къ этому лицу должно было внушить ему ея странное поведеніе.

— Гильда, сказалъ онъ быстро, знаете-ли вы, кто такая Миріамъ? Извините меня, но уврены-ли вы въ ней?

— Уврена-ли въ ней? возразила Гильда съ такою же живостью. Я уврена, что она добра, благородна, что она мой лучшій другъ, что я ее люблю, и что она меня тоже любитъ. Какой еще нужно увренности?

— И ваше чувство, вашъ инстинктъ всегда говоритъ въ ея пользу, никогда противъ нея? продолжалъ скульпторъ, не замчая волненія Гильды, обнаруживавшагося въ ея тон. Она остается неразгаданною тайною. Мы даже не знаемъ, точно ли она наша соотечественница, можетъ быть, она Англичанка или Нмка. Въ ней замтна англосаксонская кровь, это всякій скажетъ, по языку она чистая Англичанка, но многое доказываетъ, что она ни Англичанка, ни Американка. Какъ артистка, она заняла мсто въ обществ, не давъ средства узнать ея прошлое.

— Я ее очень люблю, сказала Гильда тономъ, въ которомъ слышалось неудовольствіе, и уврена въ ней вполн.

— Мое сердце также говоритъ въ ея пользу, какъ и ваше, отвчалъ Киніонъ. Но Римъ вовсе не похожъ на Новую Англію, гд мы ничего не можемъ сдлать безъ согласія каждаго сосда въ отдльности, не можемъ сказать слова, заключить новаго знакомства или дружбы. Въ этомъ отношеніи папскій деспотизмъ допускаетъ больше свободы, чмъ наше общество.

— Музыка кончилась, сказала Гильда. Я теперь пойду.

Передъ ними были три улицы, начинающіяся у Piazza del Popolo и ведущія къ центру Рима, влво Via del Babuino, вправо Via della Ripetta, а между ними знаменитая улица Corso. Миріамъ со своимъ спутникомъ пошла по первой изъ нихъ и вскор исчезла отъ взоровъ Гильды и скульптора.

Они вышли изъ Пинчіо по прекрасной широкой дорог и, когда спустились на площадь, вдругъ раздался звонъ со всхъ колоколенъ, какъ будто въ город совершалось какое нибудь торжество.

— Я иногда думаю, сказала Гильда, на воображеніе которой подобныя сцены производили сильное впечатлніе, я иногда думаю, что Римъ можетъ вытснить все изъ моего сердца.

— Избави Богъ! произнесъ Киніонъ. Вскор они достигли громадной лстницы, которая ведетъ отъ Piazza di Spagna къ самой высшей точк Пинчіо. Старый Беппо, милліонеръ въ кругу своей оборванной братіи (удивительно, какъ ни одинъ художникъ не изобразилъ его калкою, котораго исцляетъ св. Петръ въ дверяхъ храма) уже навьючилъ своего осла богатою добычею, собранною Христа ради въ теченіе дня.

На лстниц, закрывъ лицо плащомъ, появилась фигура модели, на которую Беппо посмотрлъ ревниво, какъ на человка, вступающаго въ его законныя владнія. Но фигура прошла въ улицу Sistina. Но площади, у подножья лстницы стояла Миріамъ, опустивъ глаза въ землю, какъ бы желая сосчитать четвероугольные камни неровной мостовой, по которой ей предстояло идти. Она оставалась въ такомъ положеніи, пока появленіе нищаго не прервало ея задумчивости, тогда она осмотрлась кругомъ и прижала руку ко лбу.

— Она, кажется, очнулась отъ тяжкаго сна, сказалъ Киніонъ тономъ симпатіи, и даже теперь она какъ заключенная въ клтку, желзныя полосы которой составляютъ ея собственныя мысли.

— Боюсь, что она нездорова, сказала Гильда. Я пойду къ ней.

— Прощайте, произнесъ скульпторъ. Все это очень странно. Мн пріятно думать, что вы совсмъ безопасны въ вашей башн, въ обществ блыхъ голубей подъ покровительствомъ Мадонны. Вы не знаете, какъ далеко виднъ свтъ лампады, которую вы зажигаете. Вчера вечеромъ я проходилъ мимо и ужъ издалека увидлъ свтъ.

— Для меня это иметъ религіозное значеніе, хоть я и не католичка, отвчала Гильда.

Они разстались, и Киніонъ поспшно пошелъ по Via Sistina, въ надежд догнать модель, ему хотлось открыть жилище и объяснить таинственный характеръ этого лица, ради Миріамъ,— которая видимо страдала. Онъ видлъ его вдали предъ собою, но прежде чмъ достигъ фонтана Тритона, фигура исчезла.

ГЛАВА VII.
Мастерская скульптора.

Около этого времени Миріамъ, кажется, страдала безсонницею и потому часто выходила изъ дому. Въ одно утро она зашла въ мастерскую Киніона, куда онъ приглашалъ ее, чтобы показать ей новую статую, почти оконченную вчерн, на которой основывалъ многія надежды. Посл Гильды, Киніонъ былъ единственнымъ лицомъ, къ которому Миріамъ чувствовала привязанность и довріе. Во всхъ затруднительныхъ случаяхъ жизни она обращалась къ нему и нердко пользовалась братскимъ совтомъ скульптора.

Миріамъ не безъ цли сблизилась съ ними. Стоя на краю пропасти, она могла протянуть свою руку, но никогда не встртила бы руки, готовой поддержать ее, могла бы звать на помощь, но голосъ ея замеръ бы, не достигнувъ ни до чьего слуха. Чувство неопредленнаго, тягостнаго одиночества, въ которомъ теряется человческое существо, есть одинъ изъ печальныхъ результатовъ несчастія, преступленія или особеннаго характера, возстановляющаго человка противъ всего свта. Очень часто въ такихъ случаяхъ является неутолимая потребность дружбы, любви и прямаго, откровеннаго сношенія съ людьми, но эта потребность остается неудовлетворенною, голодное сердце ищетъ пищи, но находитъ одни только ея призраки.

Мастерская Киніона находилась въ грязномъ, печальномъ переулк между Corso и Via della Ripetta, нужно однакожъ замтить, что этотъ переулокъ, несмотря на грязь, безобразіе высокихъ зданій, нисколько не непріятне девяти-десятыхъ римскихъ улицъ. На двери одного дома можно видть мраморную доску, которая гласитъ, что здсь была мастерская знаменитаго Кановы. Нашъ скульпторъ поселился въ предлахъ, ознаменованныхъ пребываніемъ этого великаго художника.

Мастерская Киніона ничмъ не отличалась отъ мастерской всякаго другаго скульптора, она имла довольно печальный видъ мста, гд происходитъ ломка камня. Здсь все свидтельствовало о процесс работы, которою, надо замтить, скульпторы мало занимаются въ наше время. Въ Италіи существуетъ особый классъ людей, достигшихъ необыкновеннаго совершенства въ механическомъ искусств, они все могутъ сдлать изъ мрамора, лишь бы предъ ихъ глазами была модель. Художникъ отдаетъ имъ гипсовый слпокъ, кусокъ мрамора и заказываетъ работу, больше ему нечего и говорить, въ назначенный срокъ является статуя, до которой онъ самъ не прикасался рукою. Такимъ образомъ его творческая мечта осуществляется другими.

Миріамъ остановилась на минуту въ передней, чтобъ посмотрть на некончейный бюстъ, черты котораго, казалось, вырывались изъ камня. Другой былъ уже почти конченъ и одному изъ довреннйшихъ помощниковъ скульпторъ поручилъ провести еще нсколько линій, которыя должны были окончательно оживить это лицо.

— Такъ и судьба наша существуетъ въ вчности, какъ эти бюсты въ глыб камня, подумала Миріамъ.

Киніонъ былъ въ другой комнат, услышавъ шаги въ передней, онъ набросилъ покрывало на свою работу и вышелъ навстрчу постителю. На немъ была свтлая блуза и небольшая шапочка, въ этомъ костюм онъ казался еще лучше, чмъ въ форменной одежд, которую надвалъ, выходя изъ мастерской. Лицо его было такъ хорошо, что могло представить достойный сюжетъ для такого же артиста, какъ онъ самъ, черты его были тонки, правильны, и закончены, какъ будто въ самомъ дл были вырзаны изъ мрамора.

— Я не даю вамъ руки, она вся въ глин моей Клеопатры, сказалъ онъ.

— Я не хочу дотрогиваться до глины — это земля, прахъ, отвчала Миріамъ.— Я пришла посмотрть на то, что выражаетъ покой, холодность, продолжала она, мое искуство слишкомъ страстно, слишкомъ нервозно, исполнено волненія, я не могу работать постоянно, безъ отдыха. Что вы хотли мн показать?

— Смотрите на все, на что вамъ угодно, отвчалъ Киніонъ. Я очень люблю, когда ко мн заходятъ живописцы. Въ ихъ сужденіяхъ нтъ предубжденій, потому они судятъ справедливе, чмъ скульпторы, которые никогда не оцнили правильно моей работы, точно также, можетъ быть, какъ я ихъ.

Въ благодарность за такое довріе, Миріамъ посмотрла вокругъ и увидла нсколько статуй изъ мрамора и глины. Киніонъ былъ еще молодъ, и потому не могъ собрать большой галлереи своихъ произведеній. Все, что находилось въ его мастерской, были большею частью попытки въ разныхъ родахъ искуства, нкоторыя были не лишены достоинства, которое увеличивалось близною и блескомъ новаго мрамора. Миріамъ остановилась предъ фигурою прекраснаго юноши, который, ловя жемчугъ на дн моря, запутался въ растеніяхъ и умеръ тамъ, среди драгоцнныхъ раковинъ.

— Бдный юноша! онъ погибъ среди богатства, котораго искалъ, замтила Миріамъ. Мн нравится эта статуя, хотя въ ней заключено слишкомъ холодное и строгое нравоученіе.

Потомъ она перешла къ голов Мильтона. Это не была копія съ какого нибудь бюста или картины, и однакожъ превосходила вс бюсты врностью, потому что художникъ, приступая къ работ изучилъ вс извстныя изображенія поэта въ этомъ произведеніи соединились особенно врныя черты всхъ миніатюръ, портретовъ и бюстовъ. Долгое изученіе поэзіи Мильтона доставило скульптору возможность оживить мраморъ могущественнымъ геніемъ поэта. Это былъ самый трудный и удачный шагъ Киніона.

Въ-сторон стояли два-три бюста знаменитыхъ Американцевъ, образъ которыхъ онъ хотлъ увковчить въ потомств.

— Да, сказала Миріамъ, голова которой была все еще занята мыслями однородными съ высказанными прежде, хорошо состояніе человка довольствующагося мыслью, что посл смерти не оставитъ ничего, кром травы на своей могил, если только живые не отнимутъ и этого, прикрывъ ее безплоднымъ мраморомъ. Мн кажется, свтъ былъ бы свже и лучше, еслибъ сбросилъ съ себя это тяжкое бремя каменныхъ воспоминаній, оставленныхъ вками.

— Вы говорите противъ всего моего искуства, замтилъ Киніонъ. Скульптура и удовольствіе, доставляемое ею человку, кажется могутъ служить доказательствомъ, что полезно обращаться къ тому, что было до насъ.

— Такъ, такъ! вскричала Миріамъ. Но вдь я не хочу ссориться съ вами изъ-за того, что вы бросаете ваши тяжелые камни въ бдное потомство, и если правду сказать, я нахожу, что вы способне попасть въ цль, чмъ кто либо другой. Эти бюсты, хоть я и смюсь надъ ними, заставляютъ меня думать, что вы магъ. Вы превращаете горячихъ, пылкихъ людей въ холодный мраморъ, какая счастливая перемна! Сдлайте и со мною то же!

— Съ охотой! вскричалъ Киніонъ, которому давно уже хотлось снять это прекрасное и въ высшей степени выразительное лицо. Когда вамъ угодно начать?

— Я вовсе не о томъ думаю, отвчала Миріамъ. Покажите мн что нибудь другое.

— Узнаете вы это? спросилъ скульпторъ.

Онъ поднялъ крышку небольшаго старо-моднаго ящика изъ слоновой кости, пожелтвшей отъ времени. По стнкамъ его стояли вырзанныя чрезвычайно тщательно античныя фигуры и вокругъ нихъ висли листья, и еслибы Киніонъ сказалъ, что это работа Бенвенуто Челлини, то ни отдлка, ни обличавшееся въ ней искуство не возбудили бы сомннія въ его словахъ. Видно однакожъ было, что этотъ ящикъ былъ произведеніе временъ Бенвенуто, а художникъ, сдлашвій его, принадлежалъ къ его школ, и Можетъ быть, подъ этой крышкою хранились брильянты какой нибудь дамы, красовавшейся при двор Медичи.

Но теперь хранились сдсь не брильянты, поднявъ хлопчатую бумагу, онъ показалъ маленькую ручку, необыкновенно тонко вырзанную изъ мрамора.

— Это прекрасно! вскричала Маріамъ, невольно улыбнувшись. Я видла во Флоренціи руку Лули, но это лучше, потому что ваша работа дышетъ страстью.

— Вы узнаете, чья это рука? спросилъ скульпторъ.

— Конечно, это одна изъ самыхъ врныхъ рукъ на свт, отвчала Миріамъ. Хотя она и маленькая и нжная но въ ней видна энергія. Я не разъ видла эту ручку во время работы съ кистью, однакожъ я никогда не воображала, чтобъ вы такъ далеко ушли. Какъ вы убдили Тильду позволить снять ея руку?

— Да она ничего не знаетъ! быстро отвчалъ Киніонъ. Я укралъ ее. Эта рука — воспоминаніе. Но я такъ часто видлъ ее, что былъ бы ничтожный пачкунъ, еслибы не могъ воспроизвести ее совершенно точно.

— Получите-ли вы когда нибудь оригиналъ? сказала Миріамъ ласково.

— Я не имю основанія надяться. Притомъ Тильда такъ удалена отъ нашей сферы, что овладть ея сердцемъ также трудно, какъ поймать птицу, летающую подъ самыми облаками. Странно, что при всей своей нжности и слабости, она кажется совершенно уврена въ себ. Нтъ, я никогда не овладю ею вполн. Она очень способна къ симпатіи, но не нуждается въ любви.

— Я отчасти согласна съ вами, отвчала Миріамъ. Это совершенно ложная мысль, которую вообще поддерживаютъ мужчины, что природа дала женщинамъ особенную склонность къ тому, что технически называется любовью. Мы въ такой же мр чувствуемъ потребность любви, какъ и вы, только намъ нечего больше длать съ нашимъ сердцемъ. Но когда у женщины является другая цль въ жизни, она утрачиваетъ готовность любить. Я могу назвать многихъ женщинъ, прославившихся въ искуств, литератур и наук, многихъ даже, которыхъ умъ и сердце были вполн заняты дятельностью на мене видномъ поприщ, никогда несознававшихъ тхъ чувствъ и той способности къ пожертвованіямъ, какія обыкновенно приписываются нашему полу.

— И Гильда, вы думаете, принадлежитъ къ числу такихъ женщинъ? сказалъ скульпторъ печально. Эта мысль заставляетъ меня опасаться и за нее и за себя.

— Можетъ быть, она вывихнетъ свою нжную ручку, которую вы такъ хорошо сдлали, сказала Миріамъ смясь. Тогда вы можете надяться. Эти древніе мастеры, поглощающіе теперь всю ея жизнь, единственные ваши соперники.

Киніонъ вздохнулъ и положилъ въ ящикъ свое сокровище.— Любовь его къ Гильд переходила въ боготвореніе: онъ никогда не осмливался поцловать изображеніе, имъ самимъ сдланное.

— Покажите же теперь вашу новую статую, сказала Миріамъ.

— Мою новую статую! повторялъ Киніонъ, занятый мыслями, возбужденными въ немъ рукою Гильды, онъ совершенно забылъ о стату, которую хотлъ показатъ Миріамъ.— Она подъ покрываломъ, прибавилъ онъ.

— Надюсь, это не голая женщина, сказала Миріамъ. Каждый молодой скульпторъ считаетъ, кажется, себя обязаннымъ представить нагую женскую статую, назвавъ ее Еввою, Венерою или Нимфою, чтобы какъ нибудь оправдать ея наготу. Мн досадно и даже стыдно смотрть на такія произведенія. Теперь люди привыкли видть другъ друга одтыми, и нагота въ собственномъ смысл вовсе не существуетъ. Поэтому артистъ — я уврена, вы согласитесь со мною — не можетъ съ чистымъ сердцемъ приступить къ подобной работ, ужъ потому только, что принужденъ преступнымъ взглядомъ изучать модели. При такихъ условіяхъ мраморъ тряетъ безъ нужды свою цломудренность. Разумется, я не отношу этого къ древнимъ скульпторамъ — они находили модели подъ открытымъ небомъ, и оттого нагая статуя древняго художника скромна какъ фіялка и достаточно прикрывается собственною красотою. Но что касается до раскрашенныхъ Венеръ Джипсона, которыя, кажется, выпачканы табачнымъ сокомъ, и до всхъ нагихъ статуй новйшаго времени, то я не понимаю, что он могутъ сказать этому поколнію, и я охотне готова смотрть на кучу извести, чмъ на нихъ.

— Вы слишкомъ строги къ нашимъ профессорамъ, замтилъ Киніонъ, полушутя, полусерьезно. Однакожъ вы не совсмъ неправы. Мы дйствительно должны пріискивать какое-нибудь драпри. Но что прикажете длать?— принять современный костюмъ, одть Венеру въ кринолинъ?

— Тогда вы точно были бы пачкунъ! возразила Миріамъ, смясь. Эта трудность выбора утверждаетъ меня въ томъ мнніи, что скульптура уже утратила мсто между живыми искуствами, исключая разв портретные бюсты. Въ наше время мы не встрчаемъ ни одной оригинальной группы, ни даже новой попытки въ этомъ род. Вы сами знаете, что на свт нтъ боле полудюжины оригинальныхъ статуй и группъ, да и т принадлежатъ древности. Кто хорошо знакомъ съ ватиканскою галереею, съ галереею Уфицци, неаполитанскою или луврскою, тотъ въ любомъ новйшемъ произведеніи безъ труда откроетъ черты древняго прототипа, который началъ уже выходить изъ моды даже у древнихъ Римлянъ.

— Перестаньте, Миріамъ! вскричалъ Киніонъ, или я навсегда брошу рзецъ!

— Врьте мн, Киніонъ, продолжала Миріамъ, взволнованная душа которой находила успокоеніе въ декламаціи, врьте, что вы, скульпторы, самые большіе воры въ мір, но что же длать!— необходимость!

— Я не могу согласиться съ вами вполн, сказалъ Киніонъ, но не могу и отрицать совершенно вашихъ словъ, особенно при настоящемъ состояніи искуства. Но пока въ Каррар будутъ добывать чистый мраморъ, пока у насъ на родин будутъ существовать мраморныя горы, я не перестану врить, что будущія скульпторы оживятъ это благородное искуство и осуществлятъ новые идеалы красоты и величія. А можетъ быть, прибавилъ онъ шутя, человчество станетъ одваться иначе, или скульпторы найдутъ средство длать видимымъ характеръ человка сквозь кринолины и корсеты.

— Можетъ быть, сказала Миріамъ. Однакожъ покажите мн вашу статую, которую вроятно я слишкомъ строго осудила, не видвъ. Но впрочемъ я теперь совершенно способна оцнить ее.

Киніонъ готовъ былъ открыть модель, но Миріамъ остановила его.

— Скажите прежде, какой сюжетъ? сказала она.

— Это должна быть Клеопатра, отвчалъ скульпторъ, а въ какую эпоху жизни, это вы сами должны сказать.

Онъ снялъ наконецъ покрывало, и Миріамъ увидла сидящую фигуру женщины, одтой въ древній египетскій костюмъ, на столько врный дйствительности, насколько остатки древности дозволяютъ воспроизвести его врно. Трудности, представлявшіяся скульптору, казалось, были неодолимы, но онъ ршился одолть ихъ и достигъ своей цли, такъ что Клеопатра являлась нетолько Египтянкою, но дочерью Птоломеевъ дйствительно способною перелить-свой тропическій огонь въ холодную кровь Октавія.

Чудный покой — это рдкое достоинство въ стату — разлитъ былъ во всей фигур. Зритель чувствовалъ, что Клеопатра вступила уже въ горячечный, мучительный періодъ своей жизни и только на мгновеніе успокоилась, но это спокойствіе было спокойствіе отчаянія: ее уже видлъ Октавій и остался равнодушенъ къ ея прелестямъ. Она была совершенно покойна, какъ будто ей суждено было ужъ никогда больше не владть своими членами, но между тмъ въ каждомъ ея мускул выражалась такая энергія, такая сила страсти, что, казалось, вотъ она вскочитъ и какъ тигрица кинется на васъ.

Лицо было исполненно удивительно врно. Скульпторъ соединилъ въ немъ вс характеристическія черты египетскаго лица. Предъ вами была вся Клеопатра — пылкая, сладострастная, нжная, слабая, ужасная, полная восхищающей, но отравляющей прелести.

— Что это за женщина! вскричала Миріамъ, посл продолжительной паузы. Скажите, она всегда, даже и тогда, какъ вы работали, старается побдить силою своей страсти? Вамъ не страшно было прикасаться къ ней, когда она стала оживать подъ вашими руками?… Послушайте, Киніонъ, это великое произведеніе! Какъ и гд вы научились этому?

— Это результатъ долгой работы мозга и рукъ, отвчалъ Киніонъ, не безъ нкотораго сознанія, что его работа дйствительно прекрасна.

— Я всего больше удивляюсь тому, продолжала Миріамъ, что вы такъ искусно сочетали въ ней вс повидимому противорчащія черты. Гд вы открыли эту тайну? Ужъ конечно не въ Гильд?

— Конечно, не въ ней, сказалъ Киніонъ, она принадлежитъ къ эирнымъ типамъ, несовмстнымъ ни съ какимъ зломъ.

— Да, вы правы, живо сказала Миріамъ. Дйствительно, существуютъ женскіе типы эирные, какъ вы сказали, и Гильда одна изъ нихъ. Она умерла бы отъ перваго дурнаго дла, если предположить на минуту, что она способна на какое-нибудь дурное дло. Какъ она, повидимому, ни слаба, но можетъ вынести бремя горести, но она не выдержала бы никакого преступленія. Мн кажется, что, еслибы судьба мн опредлила, я вынесла бы и то и другое, хотя въ душ я также чиста, какъ Гильда. Вы сомнваетесь въ этомъ?

— Избави Богъ! вскричалъ Киніонъ.

Онъ былъ нсколько пораженъ этимъ страннымъ и неожиданнымъ оборотомъ рчи и голосомъ артистки, обличавшимъ сильное волненіе и звучавшимъ несовсмъ естественно.

— О, Киніонъ! вскричала она съ необыкновенною живостью, въ самомъ-ли дл вы мой другъ? Я одна, одна, одна! У меня есть тайна, которая жжетъ мое сердце, терзаетъ меня! Иногда я боюсь сойти съ ума отъ нея, иногда я желала бы умереть — но смерть не идетъ. О, еслибы я могла передать ее хоть одному живому существу на свт. Вы такъ хорошо знаете женщинъ, вы такъ глубоко видите въ ихъ душахъ можетъ быть, вы поймете меня! Но Богъ знаетъ…. О, позвольте мн говорить!

— Миріамъ, говорите, сказалъ скульпторъ, говорите откровенно, какъ брату, и если я могу вамъ помочь….

— Помочь! Нтъ!

Отвтъ Киніона былъ совершенно прямодушенъ и откровененъ, но Миріамъ открыла заднюю мысль и боязнь въ этомъ горячемъ выраженіи готовности услышать ея тайну. Правду сказать, онъ точно сомнвался, было-ли бы для него хорошо выслушать, а для нея высказать то, что рвалось наружу. Если въ настоящемъ случа дружба обязывала его къ чему нибудь, то онъ былъ бы готовъ исполнить свой долгъ. Если ея сердце искало только выхода, въ такомъ случа, нтъ сомннія, откровенное признаніе облегчило бы его. Но тайна, какова бы она ни была, вырвавшись изъ ея устъ, измнила бы существовавшія между ними отношенія. Онъ долженъ былъ бы отдать ей всю свою симпатію и именно тотъ родъ симпатіи, какого потребовали бы обстоятельства, или Миріамъ возненавидла бы и его, и себя.

Такъ думалъ въ эту минуту Киніонъ,и Миріамъ предугадала его мысли.

— Я стану ненавидть васъ! вскричала она, да, я вижу, вы также холодны и безжалостны, какъ мраморъ вашихъ статуй.

— Я вамъ совершенно сочувствую, видитъ Богъ! возразилъ скульпторъ.

— Оставьте ваше сочувствіе для такихъ печалей, которыя оно можетъ утшить, сказала Миріамъ, сдлавъ усиліе овладть собою. А что до меня, то я знаю, какъ помочь моему горю. Все это была ошибка: вы ничего не можете сдлать для меня, разв только превратить въ камень, какъ Клеопатру, но я не изъ такихъ женщинъ, врьте мн…. Забудьте эту глупую сцену, Киніонъ, и пожалуйста не напоминайте мн о ней, нетолько словомъ, даже взглядомъ.

— Если вы этого желаете, я долженъ забыть, сказалъ скульпторъ, держа ея руку, которую она подала ему на прощанье, но если я въ состояніи буду когда нибудь вамъ служить, позвольте мн вспомнить ее. Между тмъ, Миріамъ, мы будемъ встрчаться съ вами также дружески, какъ прежде.

— Вы мене искренни, чмъ я думала, возразила Миріамъ, если, стараетесь заставить меня думать, что въ нашихъ отношеніяхъ не будетъ никакой перемны.

Проходя въ переднюю, она остановилась у статуи юноши утонувшаго во время ловли жемчуга.

— Моя тайна не жемчугъ, сказала она, однакожъ человкъ могъ бы утонуть, стараясь открыть ее.

Когда Киніонъ заперъ дверь, гостья медленно стала спускаться съ лстницы и на первой площадк остановилась.

— Не воротиться-ли? думала она. Я сдлала глупость! Я лишилась дружбы честнаго, добраго человка и ничего не пріобрла. Что, если я ворочусь и разскажу ему все?

Она прошла еще три четыре ступени и опять остановилась, прошептала что-то и покачала головой.

— Нтъ, нтъ! произнесла оно почти вслухъ. Удивляюсь, какъ могла придти мн такая мысль! Разв его сердце для меня? нтъ, я украла бы его у Тильды… Я никогда не передамъ ему моей тайны, она не жемчугъ, но карбункулъ, красный, какъ кровь, слишкомъ дорогой для меня… его нельзя бросить даромъ въ кошелекъ чужаго человка.

Съ этою мыслью она спустилась съ лстницы и увидла свою тнь, ожидавшую ее на улиц.

ГЛАВА VIII.
Эстетическое общество.

Вечеромъ того дня, когда Миріамъ постила Киніона, было собраніе эстетическаго общества, образовавшагося изъ художниковъ Англо-Саксонцевъ и главнымъ образомъ Американцевъ. Въ настоящее собраніе явилось сверхъ того нсколько туристовъ, оставшихся еще въ Рим, хотя св. недля уже прошла. Миріамъ, Гильда и скульпторъ были также здсь, а съ ними вмст явился и Донателло, жизнь котораго измнила свое естественное теченіе, такъ какъ онъ, подобно врной собачк, всюду слдовалъ за своею госпожею, гд только могъ ее встртить.

Мстомъ собранія было довольно мрачное жилище одного изъ извстнйшихъ членовъ общества. Собранія эти отличались простотою и отсутствіемъ всякихъ церемоній, что очень обыкновенно между иностранцами, живущими въ Рим. Кто не былъ заинтересованъ искусствомъ, тотъ, конечно, не могъ найти удовольствія въ этомъ обществ, гд каждое лицо было поглощено одною общею идеею, одною и тою же цлью.

Одна изъ главныхъ причинъ, почему Римъ сдлался любимою резиденціею артистовъ, ихъ идеальнымъ жилищемъ, которое никто не спшитъ оставить, подышавъ однажды его воздухомъ,— заключается въ томъ, что они чувствуютъ здсь свою силу, составляютъ свое общество, гд каждый является свободнымъ гражданиномъ, а не чужестранцемъ какъ въ другихъ мстахъ.

Въ собравшемся въ настоящемъ случа обществ было нсколько лицъ, имена которыхъ извстны всему просвщенному міру и много молодыхъ артистовъ, которыхъ ожидала такая же слава. Вниманіе присутствующихъ было обращено на коллекцію древностей, принесеи,ныхъ однимъ изъ гостей и заботливо разложенныхъ по столамъ. Древности эти принадлежали къ разряду тхъ произведеній искуства, которыми до сихъ поръ богата почва Рима и его окрестностей — печати, маленькія бронзовыя фигуры, и разныя вещи, рзанныя изъ слоновой кости,— все это, конечно, предметы не большой цнности, но не лишенные значенія въ коллекціи художника.

Но всего интересне было собраніе старинныхъ картинъ, на многихъ изъ нихъ, по мннію владльца, замтны были слды кисти великаго мастера, хотя он и пожелтли отъ времени и были попорчены, вроятно, позднйшими владльцами, обходившимися съ ними совершенно безцеремонно. Такимъ образомъ, въ картинахъ этихъ одинъ общій очеркъ и постановка фигуръ сохранила свое первоначальнное достоинство.

Вс были заняты разборомъ принесенныхъ вещей, наконецъ вниманіе нсколькихъ знатоковъ остановилось на одной небольшой картин, которую они приписывали Рафаэлю, будто бы набросавшему на ней первый очеркъ своего любимаго типа Мадонны. Другіе приписывали ее Леонардо да Винчи и утверждали, что это варіація на тему, картины его ‘Скромность и Тщеславіе’, находящейся въ палаццо Скіарра. Было еще съ полдюжины другихъ картинъ, и каждая возбуждала самыя разнообразные толки, Гильда была въ высочайшей степени заинтересована богатымъ портфелемъ. Она такъ долго всматривалась въ одну картину, что Миріамъ наконецъ спросила ее, какое она сдлала открытіе.

— Посмотрите внимательно на эту картину, отвчала Гильда, подавая ее Миріамъ. Если вы дадите себ трудъ отдлить рисунокъ отъ этихъ пятенъ, сдланныхъ кистью, вы найдете, что это очень любопытная вещь.

— Я думаю, это будетъ совершенно напрасный трудъ, отвчала Миріамъ, мн нужно или, врить вамъ на-слово, или пріобрсти вашу способность. Фи! какая грязная!.

Дйствительно, картина, находившаяся въ рукахъ Гильды, боле другихъ пострадала отъ времени и отъ дурнаго употребленія, замтно было даже, что кто-то пытался уничтожить рисунокъ. Однакожъ съ помощью Гильды Миріамъ разглядла крылатую фигуру съ обнаженнымъ мечомъ и дракона или демона, распростертаго у ея ногъ.

— Я убждена, сказала Гильда тихо, что это работа Гвидо Рени. Если такъ, то должно быть это оригинальный эскизъ его картины, находящейся въ церкви капуциновъ,— Михаилъ архангелъ, поставившій ногу на демона. Общее расположеніе и концепція одинаковы, разница только въ томъ, что здсь лицо демона боле en-face и грозитъ-архангелу, который отъ него отворачивается.

— Неудивительно! отвчала Миріамъ. Это совершенно согласно съ изысканностью и вообще съ характеромъ Михаила, какимъ его представилъ Гвидо. Онъ ни когда не въ состояніи былъ бы взглянуть прямо въ лицо демона.

— Миріамъ! вскричала Гильда тономъ упрека. Мн очень грустно слышать, съ кйкимъ презрніемъ вы отзываетесь о прекрасномъ, божественномъ образ.

— Извините, милая Гильда! вскричала Миріамъ. Вы эти вещи разсматриваете боле съ религіозной точки зрнія. Я согласна, что архангелъ Гвидо прекрасная картина, но на меня она никогда не производила такого впечатлнія, какъ на васъ.

— Оставимъ это, отвчала Гильда. Я хотла обратить ваше вниманіе на лицо демона, онъ вовсе не похожъ на демона оконченной картины. Вы знаете, Гвидо утверждалъ, что сходство его съ кардиналомъ. Памфили или случайное, или воображаемое. Но вотъ здсь это лицо, какъ было задумано съ самаго начала.

— И согласитесь, что здсь демонъ гораздо энергичне, чмъ на оконченной картин, сказалъ Киніонъ, взявъ рисунокъ изъ рукъ Гильды. Какая необыкновенная сила въ этомъ страшномъ безобразіи, и даю

слово, прибавилъ онъ посл, паузы, это не невозможное лицо, я видлъ гд-то такую голову на плечахъ живаго человка.

— И я тоже видла, сказала Гильда. Это поразило меня съ перваго взгляда.

— Донателло, сказалъ Киніонъ, посмотрите на это лицо.

Донателло, какъ вроятно догадывается читатель, не принималъ большаго участія въ искуств и почти никогда не осмливался высказывать своего мннія, но. теперь поглядвъ съ минуту на картину, онъ бросилъ ее съ выраженіемъ отвращенія и. ненависти.

— Я знаю это лицо! прошепталъ онъ. Это модель Миріамъ!

Странное сходство демона съ живымъ человкомъ замтили и Еильда и Киніонъ, но уврились въ немъ окончательно, когда Донателло подтвердилъ врность ихъ замчанія. Что могло быть причиною этого сходства — ршить не возможно, можетъ быть, Гвидо, силясь представить въ образ идею зла, безсознательно намекнулъ на человческое лицо, или, можетъ быть, онъ нарисовалъ портретъ человка, который такъ же преслдовалъ его, какъ преслдовала Миріамъ ея модель, который посмерти Гвидо укрылся въ древнихъ катакомбахъ и бродилъ тамъ, какъ призракъ, ожидая новой добычи, пока наша артистка не вывела его на свтъ.

— Я вовсе не признаю сходства, сказала Миріамъ, я разъ двадцать сама рисовала его лицо и потому могу быть лучшимъ судьею.

Начался споръ по поводу архангела Гвидо, окончившійся тмъ, что наши друзья положили на другой день утромъ идти въ церковь капуциновъ и тамъ ршить вопросъ. Во всякомъ случа сходство той картины съ грязнымъ очеркомъ, находившимся теперь передъ ними, заслуживало вниманія.

Около десяти часовънсколько человкъ, стоявшихъ на балкон, объявили, что луна поднялась уже высоко, и предложили пойти посмотрть на развалины, которыя особенно эфектны при лунномъ освщеніи.

Предложеніе было съ восторгомъ принято молодыми людьми. Они немедленно вышли, слабо освщаемые восковыми свчами, которыми въ Рим необходимо запасаться всякому, кому приходится въ ночное время спускаться или подниматься по лстницамъ. Вышедъ на улицу, они увидли небо, ярко озаренное луною, которая кидала свтъ на стну противоположнаго палаццо и оттняла вс его архитектурныя украшенія — карнизы, колонны и ршетки темныхъ оконъ, придававшія всему зданію видъ тюрьмы. Починщикъ старой обуви уже закрылъ свою лавку, помщенную въ основаніи.дворца, фонарь продавца сигаръ сверкалъ въ тни арокъ, французскій часовой мрно.ходилъ взадъ нъпередъ вдоль портала и бездомная собака съ громкимъ лаемъ преслдовала его, какъ бы оспаривая у него право быть сторожемъ этого мста.

Со всхъ сторонъ слышался шумъ падающей воды, находившейся гд-то недалеко, но совершенно невидимой. Такой шумъ можно слышать во многихъ улицахъ и дворцахъ, когда дневной шумъ умолкаетъ, потому что консулы, императоры, папы и великіе люди разныхъ временъ не находили лучшаго средства обезсмертить свое имя, какъ построить вчно новый, неразрушимый бассейнъ и наполнить его водою,— потомство могло убдиться, что эти постройки прочне чмъ мдь и мраморъ.

— Донателло, вы можете взять себ въ товарищи кого нибудь изъ этихъ юношей, сказала Миріамъ, увидвъ его возл себя. Теперь я вовсе не въ такомъ настроеніи, какъ въ тотъ вечеръ, когда мы танцовали въ вилл Боргезе.

— Я никогда больше не захочу танцовать, отвчалъ Донателло.

— Какой печальный тонъ! вскричала Миріамъ. Вы совершенно испортились въ этомъ мрачномъ Рим, но вы опять будете благоразумны и счастливы, если скоро воротитесь домой, въ Тоскану. Дайте мн руку, только берегитесь — не шалите. Мы сегодня должны вести себя спокойно и важно.

Общество раздлилась на группы, каждый выбралъ себ товарища — живописецъ скульптора, скульпторъ живописца, потому что, какъ извстно, артисты чувствуютъ боле симпатіи къ тмъ, которые трудятся въ другой Сфер, нежели къ своимъ собратамъ. Киніонъ охотно предложилъ бы свою руку Тильд и держался бы нсколько въ сторон отъ остальнаго общества, но она шла возл Миріамъ и, казалось хотла остаться одна.

Они скоро прошли узкую улицу, выходящую на площадь, гд въ лунномъ свт сверкалъ величественнйшій изъ римскихъ фонтановъ. Шумъ его, чтобъ не сказать ревъ, слышенъ былъ гуляющимъ до тхъ поръ, пока они оставались на открытомъ воздух. Это фонтанъ Треви, источникъ котораго находится далеко за стнами города, и вода стремится оттуда по подземнымъ водопроводамъ.

— Я напьюсь воды изъ этого фонтана, сказала Миріамъ. Черезъ нсколько дней я уду изъ Рима, а говорятъ, что одинъ глотокъ воды изъ фонтана Треви пердъ отъздомъ обезпечиваетъ возвращеніе, какія бы ни встртились препятствія. Вы также напьетесь, Донателло?

— Синьорина, я пью, что вы пьете, отвчалъ Донателло.

Вся компанія подошла къ фонтану, одни пили воду, другіе разсматривали мраморную группу, довольно нелпое произведеніе какого-то скульптора школы Бернини. Впрочемъ, теперь при лунномъ свт, весь этотъ фронтонъ съ нишами, и выглядывающими изъ нихъ аллегорическими фигурами, Нептуномъ и тритонами у основанія, казался несравненно лучше, чмъ на самомъ дл.

— Чтобы сдлали изъ такой страшной силы воды у насъ въ Америк? сказалъ кто-то изъ артистовъ,— ее заставили-бы ворочать колеса машинъ, хлопчато-бумажной фабрики — я увренъ.

— Народъ сломалъ бы эти божества, сказалъ Киніонъ, и вроятно поставилъ бы тридцать одну фигуру — изображающія штаты и серебряные потоки, исходящіе изъ каждой изъ нихъ, соединялись бы въ огромномъ резервуар общаго благосостояніи націи.

— Или, еслибы они захотли придать оттнокъ сатиры, замтилъ какой-то англійскій художникъ, то могли бы заставить одну фигуру смывать пятна на національномъ флаг. Римскія прачки могли бы служить отличными моделями.

— Мн часто хотлось взглянуть на этотъ фонтанъ при лунномъ свт, сказала Миріамъ, потому что здсь было свиданіе Корины съ лордомъ Невиллемъ посл разлуки. Подойдите кто нибудь, я посмотрю, можно-ли различать лица въ вод.

Опершись на край бассейна, она услышала чьи-то тихіе шаги и замтила въ вод, что.кто-то смотритъ изъ-за ея плеча. Свтъ луны освщалъ сзади артистку и, падая на Фронтонъ, освщалъ вс статуи, скалы, и дробился въ постоянно волнующейся поверхности воды. Надо замтить, что Корина узнала Невилля по отраженію его лица въ вод, но Миріамъ собственная тнь мшала различить лица.

— Три тни! вскричала она. Три отдльныя тни и вс такія темныя и тяжелыя, что утонули въ вод. Он вс рядомъ лежатъ на дн бассейна. Одну я узнаю: съ правой стороны Донателло,— я узнала его по волосамъ и по очертанію головы. Но я не могу различить фигуры, которая съ лвой стороны, какая-то темная масса, неопредленная, какъ предзнаменованіе бдствія… Кто же это можетъ быть?… Ахъ!

Это восклицаніе невольно вырвалось изъ ея груди, когда она, обернувшись назадъ, увидла странную фигуру, преслдовавшую ее, хорошо знакомую всему обществу артистовъ. Общій взрывсмха послдовалъ за восклицаніемъ Миріамъ, между тмъ фигура наклонилась къ ней и произнесла нсколько словъ, которыхъ нельзя было разслышать, за шумомъ воды, однакожъ, судя по жестамъ, можно было заключить, что она приглашала Маріамъ омочить руки въ вод.

— Онъ, должно-быть, не Италіанецъ, покрайней мр не Римлянинъ, замтилъ кто-то изъ художниковъ. Я никогда не видлъ, чтобъ кто нибудь изъ нихъ такъ заботливо мылъ руки. Посмотрите, онъ третъ ихъ, какъ будто бы хотлъ смыть пятна и грязь, нанесенныя цлымъ тысячелтіемъ.

Дйствительно, омочивъ руки въ вод, онъ теръ ихъ съ необыкновеннымъ усердіемъ, потомъ смотрлъ въ воду, какъ будто желая удостовриться, не замтны-ли во всемъ бассейн слды его умовенія. Маріамъ съ ужасомъ глядла на него нсколько мгновеній, потомъ, овладвъ собою, почерпнула горестью воды и, слдуя старинной форм заклятій, брызнула ею въ лицо своего преслдователя.

— Во имя всхъ святыхъ, вскричалъ она, исчезни, демонъ, и оставь меня навсегда!

— Этого недостаточно, сказалъ кто-то изъ артистовъ, въ фонтан не святая вода! Дйствительно, заклятіе не произвело никакого дйствія на демона. Онъ умылъ еще виски, промылъ глаза/посмотрлъ пристально въ воду и опять жестами пригласилъ Маріамъ послдовать его примру. Зрители громко смялись, но въ смх ихъ слышалась принужденность, потому что въ фигур точно было что-то отталкивающее и отвратительное.

Въ эту минуту Маріамъ почувствовЭла, что кто-то сильно схватилъ ее за руку, она обернулась и увидла Донателло, лицо котораго было искажено яростью хищнаго звря.

— Позвольте мн утопить его, прошепталъ онъ. Вы сейчасъ услышите, какъ онъ захлебнется.

— Перестаньте, успокойтесь, Донателло! сказала Маріамъ ласково, видя, что вся душа ея спутника была взволнована неестественнымъ гнвомъ и ужасомъ. Оставьте его въ поко. Онъ сумасшедшій, и мы сами будемъ казаться сумасшедшими, если станемъ тревожиться его странностями. Оставимъ его, пусть онъ себ моется, если ему это нравится, что намъ до этого? Ну, успокойтесь же, глупый мальчикъ!

Тонъ и жесты ея были таковы, какъ будто бы она усмиряла разозлившуюся врную собаку, она погладила его по голов, потомъ дотронулась до его щеки своею нжною рукою.

— Ахъ, синьорина! тяжело вздохнувъ, сказалъ Донателло, который усплъ нсколько успокоиться когда они пошли дальше, продолжая держаться въ сторон отъ остальнаго общества. Могу-ли я быть теперь такимъ, какимъ вы меня въ первый разъ видли? Мн кажется, я очень измнился въ теченіе этихъ нсколькихъ мсяцевъ, и особенно въ послдніе дни. Радость исчезла навсегда, все прошло! все прошло! Посмотрите, какъ горятъ мои руки, а еслибы вы знали, какъ горитъ мое сердце!

— Мой бдный Донателло! вы больны! сказала она тономъ глубокой симпатіи и состраданія. Это Римъ отнялъ у васъ вашу прежнюю счастливую, веселую жизнь. Возвращайтесь, мой другъ, домой, тамъ вы опять будете счастливы, какъ прежде. Нашлй-Ли вы здсь что нибудь, чмъ бы могли наслаждаться? скажите мн правду.

— Да, отвчалъ Донателло.

— Что? ради Бога скажите! живо произнесла Маріамъ.

— Жгучую боль въ сердц, отвчалъ Донателло, потому что вы причиною ея.

Въ это время они находились уже довольно далеко отъ фонтана Треви. О сцен, происшедшей у бассейна, почти никто не говорилъ, потому что вс считали преслдователя Миріамъ сумасшедшимъ человкомъ и едва ли были удивлены странностію его поведенія.

Миновавъ нсколько узкихъ улицъ, общество прошло черезъ площадь Апостоловъ и наконецъ достигло форума Траяна. На всемъ пространств, гд нкогда былъ Римъ, время особенно рзко обнаружило свою дятельность — оно употребило тутъ усилія, чтобъ похоронить древній городъ и въ теченіи восемнадцати столтій закапывало все глубже и глубже могилу. Ту же судьбу испытывалъ и форумъ Траяна, пока французы въ отсутствіи папы не начали раскапывать землю вокругъ гигантской колонны и не открыли ея основанія, украшеннаго барельефами древнихъ императоровъ. На площади предъ нимъ возвышается каменная роща, состоящая изъ полуразвалившихся, неровныхъ столбовъ исчезнувшей базилики, еще сохраняющихъ прежнее величіе и, кажется, уже неспособныхъ къ дальнйшему разрушенію. Въ конц площади находится громадный гранитный столбъ. Это самый положительный свидтель прошлаго, ни исторія, ни эпопеи, ни сила мысли не могутъ сдлать существованіе древняго Рима столь ощутительнымъ для самаго отдаленнаго потомства, какъ этотъ громадный остатокъ того, что было создано когда-то великимъ народомъ.

— Посмотрите, сказалъ Киніонъ, на этомъ столб сохранилась еще шлифовки. Теперь ужъ довольно поздно, а я чувствую жаръ полуденнаго солнца, этотъ столбъ кажется вченъ. Полировка, выдержавшая слишкомъ полторы тысячи лтъ, жаръ, сохраняющійся до полуночи, — это почти невроятно.

— Въ этомъ столб можно найти утшеніе, сказала Миріамъ, онъ напоминаетъ, что вс человческія бдствія преходящи.

— Также, какъ радости, и счастье, и все прекрасное, возразила Гильда. Мн непріятино думать, что этотъ камень, только потому, что онъ массивный, останется, Богъ знаетъ, какъ долго, между тмъ какъ картина, которая заключаетъ въ себ душу и должна быть безсмертна, исчезаетъ.

— О милая Гильда, сказала Миріамъ, утшьтесь общимъ заключеніемъ, которое вывести можно изъ всего на свт и совершенно справедливымъ во всхъ отношеніяхъ — ‘все пройдетъ!’ — и это когда нибудь исчезнетъ.

Разговоръ ихъ былъ прерванъ внезапнымъ крикомъ нсколькихъ артистовъ, остававшихся въ сторон и разговаривавшихъ между собою.

— Траянъ! Траянъ! кричали они.

— Вы хотите оглушить насъ своимъ крикомъ, сказала Миріамъ, смясь, что съ вами?

Вся площадь огласилась крикомъ — Траянъ! и эхо повторяло это крикъ со всхъ сторонъ понскольку разъ.

— Мы пользуемся случаемъ попробовать свои голоса, отвчалъ одинъ изъ артистовъ, а сверхъ того надемся вызвать Траяна, пусть онъ посмотритъ на свою колонну, онъ при жизни ея, не видлъ, — вдь ваша модель бродитъ еще по Риму, а онъ жилъ и гршилъ раньше Траяна, почему же не явиться и Траяну?

— Я не думаю, чтобъ умершимъ императорамъ могли доставить удовольствіе ихъ колонны, замтилъ Киніонъ. Вс эти прекрасные барельефы, на которыхъ представлены кровавые подвиги Траяна, едвали понравились бы ему, они вмст съ нимъ явятся на страшный судъ и скажутъ, что онъ длалъ при жизни. Еслибы мн пришлось ставить памятникъ какому нибудь герою, я подумалъ-бы, что изобразить на пьедестал.

— Вотъ и проповдь! сказала Гильда, смясь надъ нравственною рчью Кинібна. Впрочемъ, эти камни въ самомъ дл могутъ внушить мысль, годную для проповди.

Все общество въ самомъ веселомъ настроеніи духа отправилось дале взглянуть на массивные остатки храма Марса гд въ настоящее время помщается женскій монастырь. По дорог они остановились на минуту у портика храма Минервы, богатйшаго и прекраснйшаго произведенія древняго зодчества, но сильно пострадавшаго отъ времени и почти до половины скрывающагося въ наносной почв. Въ этомъ зданіи на мст древней богини пріютился булочникъ.

— Ужъ булочникъ вынулъ изъ печи свои булки, замтилъ Киніонъ. Слышите, какой сильный запахъ? Я думаю, Минерва, въ отмщеніе за такое поруганіе ея храма, подлила бы ему въ тсто уксусу, еслибы не знала, что новые Римляне сами льютъ его.

Они поворотили, въ Via Alessandria и, достигнувъ храма Мира, прошли подъ его высокими массивными арками на длинную площадь, огороженную плетнемъ. На этомъ мст, имющемъ въ настоящее время деревенскую наружность, въ древности вроятно была одна изъ великолпнйшихъ улицъ. На всемъ этомъ пространств, поросшемъ травою, лежатъ груды развалинъ, и виднъ обнаженный слдъ обширнаго храма, построеннаго Адріаномъ. Оно оканчивается довольно крутымъ спускомъ, у подножія котораго разстилается равнина, загроможденная развалинами Колизея.

ГЛАВА IX.
Въ Колизе и на краю пропасти.

У входа въ эту величественную развалину, какъ обыкновенно въ лунные вечера, стояло нсколько экипажей, но внутри почти никого не было видно. Французскій часовой, стоявшій у главной арки, внимательно осмотрлъ группу новыхъ постителей, однако не помшалъ имъ идти дальше. Вся внутренность развалинъ была залита луннымъ свтомъ, въ которомъ даже слишкомъ рзко обрисовывались арки. Величественныя воспоминанія помогаютъ воображенію создать постройку боле громадную, чмъ Колизей, и разрушить ее въ боле живописныя развалины. Знаменитое описаніе Байрона лучше дйствительности. Онъ смотрлъ на сцену сквозь чарующую призму протекшихъ столтій и освтилъ ее свтомъ звздъ, вмсто того, чтобъ представить ее въ яркомъ свт полной луны.

Одни изъ членовъ нашего эстетическаго общества услись на лежащую колонну, другіе на массивную глыбу мрамора, нкогда, можетъ быть, служившую подножьемъ жертвенника, иные на ступенькахъ христіанскаго алтаря. Хотя вс они были Готы и варвары, однакожъ болтали между собою такъ весело, какъ будто бы принадлежали къ племени, населяющему ныншнюю Италію. Здсь, гд столько гладіаторовъ и христіанскихъ мучениковъ было истерзано дикими зврями, древнее населеніе Рима находило много удовольствія и веселья. И теперь нсколько человкъ, сидя у подножья чернаго креста, возвышающагося въ центр Колизея, пли веселыя псни. Вс преступленія, совершенныя на этомъ мст, вся пролитая кровь, доставила ему особенную святость. Недаромъ римская церковь общаетъ отпущеніе грховъ тому, кто напечатлетъ поцлуй на черномъ крест. Кругомъ по всему пространству Колизея воздвигнуты алтаря, изъ которыхъ каждый напоминаетъ какое нибудь обстоятельство страданій Спасителя. Пилигримы ползаютъ на колнахъ отъ одного алтаря до другаго, и у каждаго склоняясь, терпливо читаютъ свои молитвы.

— Какъ все это прекрасно! сказала Гильда, вздохнувъ отъ удовольствія.

— Да, отвчалъ Киніонъ, сидвшій подл нея на колонн. Колизей мн кажется теперь, какъ мы его видимъ, лучше, чмъ въ то время, когда здсь собиралось восемьдесятъ тысячъ народа смотрть, какъ львы и тигры разрывали людей. Колизей и былъ построенъ для насъ и надлежащее употребленіе изъ него сдлали только спустя дв тысячи лтъ посл его окончанія.

— Едва-ли императоръ Вспасіанъ имлъ насъ въ виду, сказала Гильда, но я все-таки ему очень благодарна за эту постройку.

— Но я думаю, его не такъ благодарятъ т, чьимъ инстинктамъ онъ потворствовалъ, возразилъ Киніонъ. Представьте себ, что здсь по ночамъ собираются восемьдесятъ тысячъ духовъ, терзаемыхъ древними воспоминаніями, что они опять тснятся въ этихъ аркахъ и каятся въ нечеловческомъ наслажденіи, какое они здсь нкогда испытывали.

— Вы населяете эту мирную сцену готическими ужасами, сказала Гильда.

— У меня есть основаніе предполагать въ Колизе сборище привидній, отвчалъ скульпторъ. Вы помните дйствительную сцену изъ біографіи Бенвенуто-Челлини, въ которой знакомый ему некроманъ очертилъ магическій кругъ на томъ самомъ мст, гд теперь черный крестъ, и вызвалъ миріады демоновъ! Бенвенуто видлъ собственными глазами гигантовъ, пигмеевъ и другихъ чудовищъ, прыгавшихъ и плясавшихъ на стнахъ. Эти привиднія были Римляне, посщавшіе при жизни Колизей.

— Я и теперь вижу привидніе! сказала Гильда не совсмъ спокойно. Посмотрите на этого пилигрима, онъ ползетъ на колняхъ отъ одного образа къ другому и, кажется, очень усердно молится. Когда онъ повернулся въ эту сторону и свтъ упалъ ему въ лицо — я узнала его.

— Я тоже узнаю его, сказалъ Киніонъ. Бдная Миріамъ! Думаете вы, что она его видитъ?

Они осмотрлись кругомъ и замтили, что Миріамъ не было. Она незамтно отдлилась отъ общества и ушла въ темную арку, куда не проникалъ лунный свтъ.

Донателло, который сторожилъ ее, какъ врная собака, прокрался за нею и сдлался невиннымъ свидтелемъ сцены, ужасной въ своемъ род. Не зная объ его присутствіи и полагая, что она одна, Миріамъ, эта прекрасная двушка, начала длать самые странные, дикіе жесты, скрежетать зубами и топать ногами, какъ будто-бы она хотла скрыть отъ остальнаго общества припадокъ помшательства. Но извстно, что многія лица подъ вліяніемъ сильнаго напряженія ищутъ успокоенія своихъ душевныхъ страданій въ боле или мене дикомъ, вншнемъ проявленіи ихъ, они часто кричатъ, если это возможно. Въ такія минуты ихъ можно почитать сумасшедшими.

— Синьорина! сжальтесь надо мною! вскричалъ Донателло, приблизившись къ ней. Это слишкомъ страшно!

— Какъ вы смли идти за мною? вскрикнула Миріамъ, вздрогнувъ, за такое оскорбленіе убиваютъ!…

— Убейте, если вамъ угодно, или если нужно, отвчалъ Донателло покорно, я не буду противиться смерти.

— Донателло, сказала Миріамъ, приблизившись къ нему, она казалась уже покойне, но голосъ ея дрожалъ. Донателло, если вы любите себя, если вы хотите быть счастливы, какъ прежде, оставьте меня!— Она печально посмотрла на него, но не двигалась.— Я говорю вамъ,— продолжала она, посл паузы,— надо мною виситъ ужасное бдствіе — я это знаю, я вижу его, чувствую въ. воздух. Оно обрушится на меня и задавитъ васъ, если вы не оставите меня! Ступайте же и благодарите Бога за спасеніе. Ступайте, или вы погибли!

На лиц Донателло выразилось такое высокое и глубокое чувство, какого въ немъ и предположить не могла Миріамъ.

— Я никогда не оставлю васъ, сказалъ онъ, вы не можете прогнать меня отъ себя.

— Бдный Донателло! вскричала Миріамъ. Кром васъ, никто не добивается раздлить мою судьбу, никто не идетъ за мною, возл меня нтъ никого, кром васъ!… Да, они называютъ меня прекрасной, продолжала она, обращаясь нестолько къ Донателло, сколько къ себ самой, — и я привыкла думать, что весь міръ будетъ у моихъ ногъ, когда меня постигнетъ бда! Теперь, да, теперь наступила эта бда, и что же? Моя красота, мои дарованія привлекли ко мн одного простодушнаго мальчика, котораго они называютъ полуумнымъ, котораго они считаютъ способнымъ только наслаждаться жизнью.— Я принимаю его помощь — завтра, завтра я все разскажу ему, все!… Но разв это не преступленіе — смутить его чистую, благородную душу такимъ ужаснымъ разсказомъ и передать ему свою муку?!..

Она протянула къ нему руку и, когда онъ прижалъ ее къ губамъ, печально улыбнулась. Выходя изъ темной арки, они замтили стоящаго на колняхъ пилигрима, достигшаго уже тхъ ступеней, на которыхъ за нсколько времени передъ тмъ сидла Миріамъ. Здсь онъ остановился и началъ усердно молиться. Но Киніонъ, сидвшій невдалек отъ него, замтилъ — и это показалось ему очень страннымъ,— что въ лиц этого человка, равно какъ и въ дйствительной его жизни, не видно было признаковъ раскаянія, хотя онъ и совершалъ это колнопреклоненное путешествіе, и даже въ то время, когда онъ шевелилъ губами, произнося, по всей вроятности, слова молитвы, глаза его блуждали, и Миріамъ вскор почувствовала, что онъ ее замтилъ.

— Надо полагать, что онъ примрный католикъ, тихо сказалъ кто-то изъ присутствовавшихъ. Судя по этому, едва-ли можно принять его за того человка, котораго видли въ катакомбахъ.

— Его обратили католическіе богословы, отвчалъ другой, они ужъ тысяча-пятьсотъ лтъ убждаютъ его.

Чрезъ нсколько минутъ вся компанія пошла дальше. Выйдя изъ Колизея, они оставили влво отъ себя арку Константина, а за нею безобразныя развалины дворца цезарей, части котораго возобновлены и обращены въ монастыри и новыя виллы, потомъ повернули къ городу и прошли чрезъ арку Тита. Луна сіяла такъ ярко, что освщала внутри высченный изъ мрамора еврейскій подсвчникъ о семи втвяхъ, оригиналъ котораго можетъ быть и теперь еще лежитъ на дн Тибра.

По мр того, какъ артисты подвигались впередъ, имъ все чаще и чаще попадались навстрчу пары или группы гуляющихъ. Въ лунные вечера Римъ оживляется: со всхъ сторонъ слышатся псни, шумъ и сливаются съ вашими сновидніями, если вы заблаговременно улеглись спать, но гораздо лучше быть въ то время на улиц, потому что томительный жаръ римской атмосферы къ вечеру уменьшается.

Наконецъ они достигли форума и скоро приблизились къ краю пропасти.

— Отойдемъ отсюда, сказалъ Киніонъ, крпко упершись ногой объ край пропасти, это дйствительно, что называется стоять на краю пропасти. Въ нее когда-то бросился Курцій со своимъ конемъ. Представьте себ страшное отверстіе, недосягаемую для глаза глубину, выглядывающія изъ нея чудовища съ отвратительными физіономіями и кругомъ толпу испуганнаго народа. Въ этой картин смыслъ гораздо глубже, чмъ кажется съ перваго взгляда. Здсь собрались вс пророческія виднія — вс будущія бдствія Рима — тни Готтовъ, Галловъ и даже ныншнихъ французскихъ солдатъ. Я бы много далъ, чтобъ взглянуть въ такую пропасть.

— Я думаю, что всякій человкъ, сказала Миріамъ, въ минуты горя и отчаянія смотритъ въ такую же пропасть.

— Что же тамъ? спросила Гильда. Я никогда еще туда не заглядывала.

— Погодите, откроется она и для васъ, отвчала Миріамъ. Такая пропасть не что иное, какъ только одна изъ безчисленныхъ пропастей, разбросанныхъ повсюду подъ нашими ногами. Прочное человческое счастіе состоитъ въ томъ, что тонкая скорлупа, покрывающая эти пропасти въ состояніи служить подмостками для тхъ сценъ, которыя мы разъигрываемъ въ жизни. Но чтобы открыть пропасть, ненужно землетрясенія:— стоитъ ступить одной тяжелой ног — и все готово. Я нахожу, что героизмъ Курція глупый и совершенно ненужный поступокъ. Чтожъ изъ того, что онъ бросился туда? За нимъ туда же ушелъ весь, Римъ — дворцы цезарей, храмы боговъ, статуи великихъ людей — все провалилось туда! Эти побдоносныя арміи и тріумфаторы, съ торжественною музыкою возвращавшіеся съ поля битвы, куда они шли?— все туда же! Все бросалось за этимъ несчастнымъ, глупымъ Курціемъ, который думалъ, что спасетъ ихъ.

— Вашъ взглядъ на судьбу человческую меня очень печалитъ, Миріамъ, сказала Гильда. Мн кажется, что подъ нашими ногами нтъ никакихъ пропастей, кром тхъ, которыя мы сами себ роемъ. Если такая пропасть открывается, намъ остается наполнить ее добрыми длами и тогда мы безопасно можемъ идти дальше. Эту пропасть открыли преступленія Рима, ее наполнили героическое самоотверженіе и патріотизмъ — высшія добродтели, по понятіямъ Римлянъ. Всякое зло снова открывало ее, и такъ какъ въ Рим было зла больше, нежели добра, то она поглотила все государство.

— И все пришло къ тому же концу, возразила Миріамъ настойчиво.

— Конечно,— вмшался Киніонъ, воображенію котораго совершенно полно и цло представилась картина, нарисованная Тильдою,— конечно, вся кровь, пролитая Римлянами на поляхъ сраженій, въ Колизе, на улицахъ,— вс эти политическія и неполитическія убійства — кровь Цезаря и Виргиніи подмыла почву, на которой Рим стоялъ, и она провалилась. Виргинію отецъ закололъ на томъ мст, гд мы теперь стоимъ, я въ этомъ увренъ.

— Значитъ, это мсто освящено на-вки, сказала Гильда.

— Вы приписываете кровопролитію благотворную силу? спросила Миріамъ. Нтъ, не возражайте, я поняла васъ правильно.

Отъ пропасти они возвратились назадъ, прошли форумъ, и Via Sacra, потомъ между арками храма Мира и дворца цезарей, гд слышались многочисленные голоса гуляющихъ. Разнообразныя мелодіи раздавались въ воздух и разносились далеко. Хорошій примръ ободрилъ нашихъ артистовъ, и они запли хоральную пню ‘Hail, Columbia,— звуки которой,— мы думаемъ, казались нсколько дикими въ этой классической мстности. Миріамъ сначала молчала, можетъ быть потому, что не знала, мелодіи и словъ, но наконецъ и она запла, голосъ ея сперва звучалъ тихо, потомъ постепенно возвышался и наконецъ покрылъ весь хоръ. Голосъ ея былъ чистъ и силенъ, но въ немъ звучала нота, обнаруживавшая сильное душевное волненіе. Она долго боролась съ нимъ, но не могла побдить. Эти громкіе звуки и высокія ноты, казалось, были воплями, исходившими изъ глубины ея больнаго сердца.

Съ площади Campidoglio они поднялись на вершину капитолійскаго холма и остановились предъ конною статуею Марка Аврелія. Луна изливала на нее такой яркій свтъ, что можно было различить складки императорской тоги.

Скульпторъ зналъ, каковъ долженъ быть монархъ, сказалъ Киніонъ, и зналъ человческое сердце, которое требуетъ, истиннаго, добраго правителя, съ какимъ бы титуломъ онъ ни былъ.

— О, еслибы былъ на свт хоть одинъ такой человкъ! воскликнула Миріамъ, хоть одинъ въ цломъ мір!— какъ скоро и легко избавлялись бы мы отъ своихъ страданій и несчастій. Мы вс могли бы прибгать къ нему въ гор, даже бдная женщина съ своимъ больнымъ сердцемъ не была быимъ отвергнута, у его ногъ она могла бы оставить свои муки и навки отъ нихъ освободиться. Истинный правитель народа не долженъ отворачиваться, и отъ частныхъ бдствій.

— Какое понятіе, объ обязанностяхъ правителя! сказалъ Киніонъ, невольно улыбнувшись. Это совершенно женская мысль. Я увренъ, Гильда раздляетъ ее?

— Нтъ, отвчала она спокойно. Я никогда не стала бы искать помощи у земныхъ царей.

— Гильда! Гильда! проговорила Миріамъ тихо, какъ вы счастливы! Я съ радостью отдала бы, всю мою жизнь за одну минуту такой вры въ Бога, Вы и не подозрваете, какъ я въ ней нуждаюсь. Вы въ-самомъ-дл благодарите его за то, что онъ смотритъ и печется о насъ?

— Миріамъ, вы пугаете меня!

— Тише, тише! чтобъ они не услышали насъ! прошептала Миріамъ. Я васъ пугаю? вы говорите, чмъ? скажите, ради Бога. Разв въ моемъ поведеніи вы находите что нибудь странное?

— Нтъ, только въ эту минуту, отвчала Гильда, потому что вы, кажется, сомнваетесь въ Божьемъ провидніи.

— Мы въ другой разъ поговоримъ объ этомъ, сказала Миріамъ, теперь я не могу.

Во время этого разговора общество подошло къ прекрасной лстниц, спускающейся съ капитолійскаго холма къ нижнему Риму, гд находится узкій и довольно длинный проходъ.. Сюда поворотили теперь наши артисты. Дорога постепенно спускалась внизъ подъ стнами дворца, потомъ подъ воротами и окончилась небольшимъ мощенымъ дворомъ, окруженнымъ невысокимъ парапетомъ.

Это мсто почему-то показалось имъ особенно пустыннымъ. Съ одной стороны возвышалась стна дворца, въ которой луна освщала обнаженныя закрытыя ставнями окна. Ни одинъ человческій глазъ не выглядывалъ изъ нихъ, какъ будто въ этомъ пустынномъ дворц не было живаго существа. На всемъ двор ничего не было видно, кром низкаго парапета, построеннаго, повидимому, на краю пропасти. Съ высоты его артисты видли массу крышъ, громоздящихся на всемъ пространств между ними и линіею холмовъ, лежащихъ за Тибромъ и обозначающихъ издали направленіе рки. Вправо, облитый луннымъ свтомъ, возвышался куполъ св. Петра, а дале другіе меньшіе куполы.

— Какой прекрасный видъ! вскричала Гильда. Я никогда еще не видла Рима такъ хорошо, и именно съ этого пункта.

— Съ этого пункта должна открываться самая лучшая перспектива, замтилъ скульпторъ, потому что съ него многіе знаменитые Римляне въ послдній разъ смотрли на свой родной городъ и на все земное. Мы стоимъ на Тарпейской скал. Посмотрите внизъ — какой нибудь измнникъ нашелъ бы и теперь, что это довольно высоко, несмотря на тридцать футовъ наносной почвы.

Вс нагнулись внизъ и увидли, что скала падала до самаго низу также отвсно какъ стны находившагося позади нихъ дворца. Крыши бдныхъ домовъ, построенныхъ у подошвы и на сторонахъ скалы, не достигали и до половины ея высоты. Но однимъ угломъ она упиралась въ гладкую мощеную площадь.

— Мн эта сторона больше всхъ нравится, сказалъ Киніонъ, это, вроятно, и было то самое мсто, откуда древніе Римляне заставляли скакать своихъ политическихъ преступниковъ, — оно соединяется съ высотою, на которой находился сенатъ и храмъ Юпитера — эмблемы ихъ политическихъ и религіозныхъ учрежденій. Этотъ видъ и въ наше время можетъ напомнить политическимъ людямъ, какъ быстръ переходъ отъ величія къ ничтожеству.

— Пойдемте, пойдемте! кричало нсколько голосовъ. Ужъ полночь! Мы буквально спимъ на краю пропасти. Пора спать, поздно философствовать)

— Да, пора домой, сказала Гильда.

Скульпторъ надялся, что будетъ имть удовольствіе проводить Гильду до входа въ ея башню, поэтому, когда общество пустилось въ обратный путь, онъ предложилъ ей руку. Она сначала приняла ее, но черезъ нсколько времени, замтивъ, что Миріамъ осталась позади, сказала:

— Я должна воротиться назадъ, но, пожалуйста, не идите за мною. Я нсколько разъ въ теченіе вечера замчала, что у Миріамъ есть что-то на душ, какая-то печаль или забота, можетъ быть, она поговоритъ со мною объ этомъ. Нтъ, нтъ, прошу васъ, идите впередъ. Донателло насъ обихъ проводитъ.

Скульпторъ былъ очень опечаленъ и даже нсколько разсерженъ такимъ ршительнымъ поведеніемъ Гильды, однако повиновался и Гильда ушла одна.

Между тмъ, Миріамъ, незамтившая ухода всего общества, осталась на краю пропасти.

— Высоко! сказала она, посмотрвъ внизъ и вздрогнувъ невольно, когда глаза ея разглядли подошву утеса. Да, конечно, да! тогда всему будетъ конецъ!

Въ эту минуту подошелъ къ ней Донателло, который оставался возл нея, но почти не былъ ею замченъ. Онъ также, какъ Миріамъ, смотрлъ внизъ и дрожалъ отъ страха. Казалось, онъ чувствовалъ пагубную судьбу, угрожающую изъ глубины, и все таки смотрлъ внизъ и снова быстро отступалъ назадъ еще въ большемъ ужас.

— О чемъ вы думаете, Донателло? спросила Миріамъ.

— Я думаю, отвчалъ онъ, серьезно глядя ей въ лицо,— кто были т люди, которыхъ бросали отсюда?

— Это были люди, которые вредили міру, отвчала Миріамъ, люди, жизнь которыхъ была тягостна для ихъ ближнихъ, эти люди отравляли воздухъ, которымъ вс дышали, потому что хотли достигнуть своихъ личныхъ цлей. Съ такими людьми у древнихъ Римлянъ была короткая расправа — ихъ прямо съ торжественной колесницы кидали въ эту пропасть.

— Разв это было хорошо? простодушно спросилъ молодой человкъ.

— Да, хорошо, отвчала Миріамъ, они спасали невинныхъ людей отъ судьбы, которую заслуживали преступники.

Во время этого короткаго разговора Донателло нсколько разъ внимательно посмотрлъ въ сторону, какъ смотрятъ собаки, когда замчаютъ что нибудь подозрительное, и потомъ обратилъ вниманіе на какой-то предметъ, находившійся вблизи. Миріамъ также осмотрлась и кажется только въ эту минуту замтила, что даже Гильда ушла и она осталась одна съ Донателло.

Но они не были одни. Въ основаніи дворцовой стны луна оттняла глубокую, пустую нишу, въ которой когда-то была статуя, но теперь эта ниша не была пуста, потому что изъ нея вышла темная фигура и стала приближаться къ Миріамъ. Вроятно она имла причину бояться его приближенія или, можетъ быть, наврно знала, что въ эту минуту долженъ наступить кризисъ ея страданія, потому что ею овладло такое нмое, холодное отчаяніе, что мысли ея помутились и дыханіе остановилось. Она упала на колна, но выраженіе ея лица показывало, что движеніе это было безсознательно, она не знала, что ей длать и едвали сознавала свое участіе въ этой сцен.

Между тмъ Гильда, оставивъ скульптора, быстро пошла назадъ въ надежд встртить свою пріятельницу. Издали доносились до ея слуха звуки веселой псни, которую пли артисты, спускаясь съ капитолійскаго холма.

Калитка небольшаго двора отворилась и снова захлопнулась. Гильда вступила на дворъ, но не пошла дальше, потому что ее поразилъ внезапный шумъ борьбы, прекратившійся въ одно мгновеніе. Вслдъ за нимъ послышался громкій ужасный крикъ и тяжелое паденіе чего-то на землю. Потомъ все смолкло.— Такимъ образомъ Гильда была невольною свидтельницею случившагося здсь происшествія.

Еще разъ калитка отворилась и затворилась — и Миріамъ съ Донателло остались одни. Она ломала руки и дико смотрла на молодаго человка, фигура котораго какъ будто выросла передъ нею, между тмъ какъ въ глазахъ его сверкала жестокая энергія: она вдругъ сдлала его мужемъ, и мгновенно развила въ немъ сознаніе, котораго не обличала въ немъ прежде ни одна черта характера. Простое, веселое, беззаботное созданіе, какимъ мы знали Донателло, исчезло навсегда.

— Что вы сдлали? въ ужас прошептала Миріамъ.

Глаза Донателло попрежнему сверкали и въ лиц еще оставалось выраженіе яростнаго гнва.

— Я сдлалъ то, что нужно было сдлать съ измнникомъ, отвчалъ онъ. Я сдлалъ то, о чемъ глаза ваши просили меня, когда я держалъ его надъ пропастью!

Послднія слова, какъ ударъ грома, поразили Миріамъ. Такъ-ли это? Дйствительно-ли она просила Донателло поступить такъ, какъ онъ поступилъ?— Она не знала. Но, припомнивъ подробности сцены, она не могла отрицать, что сердце ея наполнялось дикою радостью, когда она видла своего преслдователя на краю погибели. Можетъ быть, въ эту минуту шевельнулось и другое какое нибудь чувство, но каково бы ни было ея душевное движеніе, оно сверкало въ ея лиц въ то мгновеніе, когда Донателло сбросилъ свою жертву со скалы и когда послышалось паденіе. Но вслдъ затмъ ею овладлъ невыразимый ужасъ.

— И мои глаза просили васъ объ этомъ? повторила она.

Они оба нагнулись черезъ парапетъ и смотрли внизъ такъ пристально, какъ будто бы упало туда неоцненное сокровище и его еще можно было поднять. На мостовой лежала темная масса, въ которой едвали можно было отличить человка, только руки были распростерты, какъ будто бы хотли обхватить маленькіе квадратные камни. Миріамъ долго смотрла на безжизненную массу, — но не замтила ни малйшаго движенія.

— Вы убили его, Донателло! Онъ совсмъ мертвъ! Мертвъ, какъ камень! Можетъ-ли это быть!

— Разв вы не думали, что онъ умретъ? сурово спросилъ Донателло. Взвшивать дло, конечно, было некогда, его судъ продолжался одно мгновеніе и приговоръ заключался въ вашемъ взгляд, которымъ вы отвчали на мой взглядъ. Если вы будете говорить, что я убилъ его противъ вашего желанія, или что онъ умеръ безъ вашего согласія — черезъ минуту вы увидите меня тамъ же, возл него.

— О, никогда! вскричала Миріамъ. Мой добрый, единственный другъ! никогда, никогда!

Она оборотилась къ нему — преступная обагренная кровью женщина, — оборотилась къ своему товарищу, такому же преступнику, за нсколько минутъ предъ тмъ еще невинному, и крпко прижала его къ своей груди. Въ этомъ объятіи соединились ихъ сердца, уже соединенныя общимъ чувствомъ ужаса и страданія.

— Да, Донателло, вы говорите правду, сказала она. Мое сердце согласилось съ вами. Мы оба его убили. Это дло связало насъ на вки, какъ кольцо зми.

Они еще разъ посмотрли внизъ, чтобъ убдиться, тамъ-ли ихъ жертва, — все дло казалось имъ сновидніемъ. Потомъ отвернулись отъ роковой пропасти и ушли со двора. Дло, совершенное молодымъ человкомъ и принятое Миріамъ соединило ихъ души страшною неотразимою силою. Союзъ ихъ былъ тсне всякаго человческаго союза, въ первыя минуты новая симпатія уничтожила всякія другія узы. Они достигли лстницы, спускающейся отъ Капитолія, гд вдали еще слышны были громкія псни и смхъ, среди которыхъ едва слышались ихъ собственные голоса. Но теперь не узнали бы ихъ голосовъ — они какъ-то странно звучали, и сами они чувствовали, что не могли бы смшаться съ этою толпою: преступленіе отдлило ихъ отъ другихъ людей. Но за-то тмъ тсне былъ ихъ союзъ въ этомъ нравственномъ одиночеств, онъ заключалъ въ себ все, что связываетъ людей и привлекаетъ другъ къ другу.

— О, Донателло! вскричала Миріамъ, и въ это восклицаніе она перелила всю свою душу.— О, другъ мой, чувствуете-ли вы, какъ тсно соединены наши сердца?

— Да, я чувствую, отвчалъ онъ. Мы живемъ теперь одною жизнью.

— А вчера еще, продолжала Миріамъ, — нтъ, не вчера, нсколько минутъ тому назадъ я была одна, совершенно одна. Ни друга, ни сестры, никого, къ кому было бы привязано мое сердце. Одна минута — и все перемнилось! Нтъ больше одиночества!

— Да, Миріамъ, нтъ одиночества! сказалъ Донателло.

— Нтъ, мой прекрасный! отвчала Миріамъ, глядя ему въ лицо, одушевленное страстью и принявшее почти геройское выраженіе. Нтъ, мой невинный! Вдь мы не сдлали ничего дурнаго. Одну жалкую, недостойную жизнь нужно было принести въ жертву, чтобъ соединить дв другія жизни на вки.

— На вки, Миріамъ! На вки соединены его кровью! сказалъ Донателло и самъ содрогнулся отъ своихъ словъ. Можетъ быть, он представили его простому воображенію всю гнусность союза, скрпленнаго преступленіемъ, о чемъ онъ никогда еще не думалъ.

— Забудьте это! забудьте! сказала Миріамъ, которая не могла не замтить, что въ душу Донателло стало проникать неизъяснимое мученіе. Дло сдлано — его ужъ нтъ больше!

Они проходили по улицамъ Рима, какъ между величественными тнями преступниковъ, витающихъ надъ этимъ облитомъ кровью городомъ.

— Вотъ и здсь совершились великія дла, сказала Миріамъ, когда они вступили на помпеевскій форумъ, такія же кровавыя дла, какъ наше! Кто знаетъ, можетъ быть, мы встртимъ здсь печальныя тни убійцъ Цезаря.

— Теперь они сдлались нашими братьями? спросилъ Донателло.

— Да, вс они, и многіе другіе, неизвстные міру, сдлались нашими братьями и сестрами, отвчала она.

Теперь она въ свою очередь вздрогнула, куда двалось минутное, обманчивое спокойствіе, посл совершеннаго преступленія? Миріамъ почувствовала теперь, что она сама и влюбленный въ нее Донателло составляли не -чету счастливыхъ влюбленныхъ, но чету неразрывно связанную преступленіемъ, что при каждомъ взгляд другъ на друга они должны содрагаться.

— Только не теперь! твердила она про-себя. Только не сегодня! Сегодня нтъ никакихъ угрызеній!

Погруженная въ свои мысли — увы! тяжелыя, мрачныя мысли!— они шли безъ цли, поворачивали то вправо, то влво и очутились наконецъ въ конц той улицы, гд находилась башня Тильды. Въ окн у нея свтился огонь, какъ будто передъ образомъ Мадонны. Миріамъ остановила Донателло, взявъ его за руку. Стоя въ нкоторомъ отдаленіи отъ башни, они видли, какъ отворилось верхнее окно, какъ Гильда наклонилась впередъ и подняла руки къ небу.

— Доброе, чистое дитя! Смотрите, Донателло, она молится! сказала Миріамъ голосомъ, въ которомъ слышна была неподдльная радость. Еще разъ изъ глубины ея души поднялось, какъ черная туча, сознаніе ея преступленія и она громкимъ голосомъ воскликнула: Молись за насъ, Гильда! Намъ нужна твоя молитва!

Услышала-ли Гильда это восклицаніе, узнала-ли она голосъ, мы не можемъ сказать, но окно тотчасъ же закрылось и Гильда исчезла за нимъ. Движеніе это мучительно отозвалось въ сердц Миріамъ — она поняла, что ея осужденную душу отвергло небо.

ГЛАВА X.
Капуцинъ.

Церковь капуциновъ, гд наши знакомые согласились встртиться на другой день, находится невдалек отъ площади Барберини. Туда въ назначенный часъ слдующаго утра посл описанной сцены пошли Миріамъ и Донателло. Никогда обыкновенныя человческія занятія не кажутся такъ ничтожны и жизнь такимъ пустымъ, безсмысленнымъ общимъ мстомъ, какъ въ то время, когда человкъ носитъ въ душ своей тайну, открытіе которой сдлало бы его чудовищнымъ въ глазахъ всего свта. Какъ скучны и утомительны кажутся вс эти обыкновенные предметы въ сравненіи съ такимъ великимъ событіемъ! Какъ болзненно ноетъ и трепещетъ на другое утро духъ человка, столь ршительный и смлый наканун! Какой ужасный холодъ овладваетъ его сердцемъ, когда горячка и дикій порывъ страсти проходятъ!

Приблизившись къ церкви, Миріамъ и Донателло нашли тамъ только Киніона, ожидавшаго ихъ на ступеняхъ. Гильда еще не являлась, хотя и общала быть тамъ же. Увидвъ скульптора, Миріамъ сдлала надъ собою усиліе и была такъ естественна, что самый тонкій наблюдатель не замтилъ бы въ ея поведеніи ничего искуственнаго. Она съ видимымъ участіемъ говорила объ отсутствіи Гильды и даже наскучила ему намеками на привязанность, которая никогда не была открыто признана, такъ какъ все это говорилось въ присутствіи Донателло, то Киніонъ подумалъ, что Миріамъ переступила границы деликатности. Но мнніе это было несправедливо, потому что Миріамъ едва ли могла отвчать за свое тщетное усиліе быть веселой.

— Видли-ли вы ее, посл того, какъ мы разстались? спросила Миріамъ, все еще неперестававшая говорить о Гильд. На возвратномъ пути я ее упустила изъ виду.

— Въ послдній разъ я видлъ ее, когда она возвратилась къ вамъ на дворъ палаццо Каффарели, отвчалъ скульпторъ.

— Не можетъ быть! вскричала Миріамъ.

— Такъ вы ея не видли? спросилъ Киніонъ съ нкоторымъ безпокойствомъ.

— Нтъ, хотя я шла вслдъ за всмъ обществомъ, отвчала Миріамъ. Но мн кажется, что за нее нтъ причины опасаться. Я всегда была уврена, что Гильда также безопасна на улицахъ Рима, какъ ея блые голуби, которые безвредно летаютъ подъ ногами лошадей.

— Я въ этомъ также увренъ, возразилъ скульпторъ, но мн хотлось бы знать наврное, что она возвратилась въ свою башню.

— Это нетрудно, отвчала Миріамъ. Вчера вечеромъ, возвращаясь домой, я видла ее у отвореннаго окна.

— Вы, кажется, не въ дух, Донателло, замтилъ Киніонъ. Эта скучная городская атмосфера васъ должно быть ужъ очень утомила, но вы поправитесь и попрежнему будете веселы, возвратясь домой. Я не забылъ вашего приглашенія провести лто у васъ въ замк. Намъ обоимъ будетъ веселе въ горахъ.

— Можетъ быть, сказалъ Донателло мрачно, когда я былъ ребенкомъ, старый домъ мн казался веселымъ, но сколько я помню, онъ теперь довольно угрюмъ и скученъ.

Скульпторъ внимательно смотрлъ на Донателло и очень удивился, что въ лиц его совершенно пропали и прежнее выраженіе беззаботности и т черты, которыя обличали въ немъ нкоторыя животныя наклонности. Вся его юношеская веселость и простота нравовъ исчезли.

— Вы кажется нездоровы,Донателло? спросилъ Киніонъ.

— Я? Можетъ быть, отвчалъ Донателло равнодушно. Я никогда не былъ болнъ и не знаю, что это значитъ.

— Не смущайте его больше, прошептала Миріамъ, дернувъ за рукавъ скульптора. Онъ въ самомъ дл чмъ-то разстроенъ. Въ этомъ мрачномъ город никто не можетъ быть постоянно веселъ, а тмъ боле такое впечатлительное созданіе.

Весь этотъ разговоръ произошелъ при вход въ церковь капуциновъ, произнося послднія слова, Миріамъ отдернула занавсъ, закрывающій дверь каждой церкви въ Италіи.

— Гильда, должно быть, забыла о нашемъ свиданіи, замтила она, или, можетъ быть, проспала. Намъ нечего ее ждать.

Они вошли въ церковь. Внутреннее пространство ея не очень обширно, но архитектура ея весьма хороша, потолокъ выведенъ сводами, на столбахъ раздляющихъ рядъ капеллъ, гд находились раки, загроможденныя разнаго рода приношеніями, картины алтаря были завшаны, хотя и не произведенія знаменитыхъ художниковъ, предъ ними постоянно горли свчи. Полъ въ церкви мраморный и уже значительно пострадавшій отъ времени. Вдоль стнъ тянется рядъ гробницъ, украшенныхъ фигурами и портретами въ барельефахъ съ эпитафіями на латинскомъ язык.

Первый предметъ, привлекшій вниманіе вошедшихъ постителей, была дйствительная или, какъ можно было подозрвать, очень искусно сдланная изъ воску фигура умершаго монаха, приличнымъ образомъ драпированная. Она лежала на довольно низкихъ носилкахъ, съ каждой стороны стояло по три свчи и по одной въ ногахъ и въ головахъ. Звуки органа совершенно гармонировали съ характеромъ зрлища. Изъ-подъ полу церкви слышался низкій хриплый голосъ, какъ будто выходившій изъ могилы, онъ плъ De Profundis. Звуки отражались въ сводахъ и разносились по всему пространству церкви, вдоль гробницъ съ ихъ статуями и эпитафіями.

— Нужно посмотрть этого монаха, сказалъ скульпторъ. Иногда въ мертвыхъ лицахъ я замчалъ такія черты, какихъ удавалось видть въ живыхъ.

— Да, я могу себ представить, отвчала Миріамъ. Но прежде посмотримъ картину Гвидо. Теперь она должна быть хорошо освщена.

Они вошли въ первую часовню направо отъ входа и увидли тамъ не картину, а закрывавшій ее занавсъ. Священники въ Италіи имютъ обыкновеніе закрывать картины знаменитыхъ художниковъ и открываютъ ихъ очень рдко, оставляя однакожъ право смотрть на нихъ только протестантамъ, которые почитаютъ въ этихъ картинахъ только эстетическое достоинство. Нужно было отыскать кистера, который вскор явился и открылъ юношу архангела, поставившаго ногу на голову павшаго передъ нимъ чудовища. То было изображеніе великихъ будущихъ событій,— изображеніе торжества добра надъ зломъ.

— Гд бы могла быть Гильда? сказалъ Киніонъ, такая неточность вовсе не въ ея характер, а сегодня мы собрались здсь только для нея, вдь мы были согласны.

— Да, но мы ошибались, а Гильда была права, какъ видите, возразила Миріамъ, обращая вниманіе скульптора на тотъ пунктъ, который наканун былъ предметомъ спора. Если она изучила какую нибудь картину, то, поврьте, въ ея мнніи трудно найти ошибку.

— И она немного картинъ такъ изучила и немногими восхищается такъ, какъ этою, замтилъ скульпторъ. И неудивительно: это едва ли не одно изъ прекраснйшихъ произведеній въ мір.. Какое выраженіе небесной строгости въ лиц архангела! Въ немъ вы видите и скорбь, и замшательство, и отвращеніе, неизбжныя во всякой борьб съ грхомъ, хотя бы побда надъ нимъ была ужъ обезпечена, но надъ всми этими земными чувствами гостодствуетъ божественное спокойствіе, выражающееся во всей фигур.

— Я никогда не могла находить эту картину въ такой степени прекрасной, какъ находитъ ее Гильда, ни съ нравственной, ни съ эстетической точки зрнія, сказала Миріамъ. Еслибы ей трудне было быть доброй, еслибы у нея не была такая чистая душа, она не находила бы и половины тхъ достоинствъ, какія теперь видитъ. Я сегодня ясне, чмъ когда либо вижу недостатки этой картины.

— Какіе же? спросилъ Киніонъ.

— Во-первыхъ, этотъ прекрасный юноша съ сложенными крыльями, съ блестящимъ мечомъ и сіяющимъ вооруженіемъ, надлъ слишкомъ изысканную и яркую тунику, во-вторыхъ, онъ съ какою-то полунасмшливою деликатностью поставилъ свою прекрасно обутую ножку на голову врага. Но разв такой видъ иметъ добродтель въ борьб со зломъ? Нтъ! никогда! Я лучше Гвидо знаю, какъ бы слдовало поставить ангела. Нужно было бы выщипать по крайней мр третью часть перьевъ, крылья должны быть распростерты также напряженно, какъ у самого сатаны. Мечъ долженъ быть до половины въ крови, вооруженіе изломано, платье изорвано, грудь окровавлена, по грозному лицу должна течь кровь. Онъ долженъ придавить ногою чудовище такимъ образомъ, чтобы видно было, что въ этомъ движеніи вся его душа, что онъ сомнвается еще въ исход борьбы, что не знаетъ, побдитъ-ли онъ, или будетъ побжденъ. Но несмотря на грозный видъ и невыразимый ужасъ, въ глазахъ Михаила должно просвчиваться нчто высокое, благородное. Тогда бы эта борьба не была дтскою игрою, какою она кажется герою Гвидову.

— Ради Бога, Миріамъ, вскричалъ Киніонъ, нсколько удивленный живостью и энергіею, звучавшими въ голос артистки,— напишите картину по этому плану. Я увренъ, это будетъ превосходное, образцовое произведеніе.

— Въ картин должна быть истина, возразила Миріамъ, и я боюсь, что побда осталась бы на сторон чудовища. Представьте себ такого же демона съ свирпымъ взглядомъ, съ дымящеюся пастью, наступившаго на ангела, ухватившагося когтями за блое крыло и поражающаго его своимъ гигантскимъ хвостомъ! Вотъ опасность, предстоящая бдной душ, вступающей въ борьбу съ врагомъ Михаила.

Миріамъ замтила только теперь, что душевное безпокойство сообщило ей излишнюю живость, она замолчала и отвернулась отъ картины, не сказавъ боле ни слова. Между тмъ Донателло, находившійся подл нея, но неслышавшій ея словъ, сохранялъ прежній видъ душевнаго разстройства и постоянно бросалъ удивленные вопросительные взгляды на трупъ монаха, какъ будто ни на что другое и смотрть не могъ.

— Въ чемъ дло, Донателло? прошептала Миріамъ. Вы очень взволнованы, мой другъ! Что тамъ?

— Я не могу вынести этого ужаснаго пнья, отвчалъ Донателло. И этотъ мертвый монахъ! онъ давитъ мн грудь!

— Будьте смле! проговорила она тихо. Мы подойдемъ къ нему ближе. Единственное средство уничтожить страхъ — прямо взглянуть ему въ лицо. Не бойтесь, мой добрый другъ! Положитесь на меня, у меня достаточно твердости. Будьте смле и все будетъ хорошо.

Донателло остановился на минуту, но потомъ приблизился къ Миріамъ, и она подвела его къ носилкамъ. Скульпторъ послдовалъ за ними. Нсколько человкъ — большею частію женщинъ и дтей — стояло вокругъ покойника, и когда наши друзья приблизились, одна мать, стоявшая на колнахъ, заставила маленькаго мальчика также стать на колна и поцловать четки и распятіе. Вроятно въ смерти монаха былъ нкоторый признакъ святости, во всякомъ случа смерть не лишила его почтенной наружности духовнаго отца. Онъ былъ одтъ въ капуцинскую рясу, капишонъ которой прикрывалъ его голову и часть лба, такъ однакожъ, что все лицо и борода были совершенно открыты. Четки и крестъ висли у пояса, руки были сложены на груди, а ноги, выходившія изъ-подъ рясы (он были голы, какъ обыкновенно у капуциновъ), казались такими же восковыми, какъ лицо, и были связаны у щиколотокъ чорною лентою. Вки не были совершенно закрыты и изъ-подъ нихъ выглядывала часть зрачка, какъ будто бы умершій монахъ бросалъ украдкою взглядъ на окружавшихъ, чтобъ убдиться, производитъ-ли на нихъ должное впечатлніе торжественность его похоронъ. Густыя брови придавали особенную строгость его взгляду.

Миріамъ прошла между двумя подсвчниками и остановилась у самыхъ носилокъ.

— Боже мой! прошептала она. Что это?

Она схватила руку Донателло, и въ ту же минуту онъ почувство’ валъ въ ней судорожное содроганіе, произведенное внезапнымъ трепетомъ сердца. Его рука была холодна, какъ ледъ, и безчувственно лежала въ ея рук. Не удивительно, что кровь въ ихъ жилахъ застывала, что сердца ихъ то бились съ ужасною силою, то вдругъ замирали! Умершій монахъ, смотрвшій на нихъ своими полузакрытыми глазами, былъ тотъ самый человкъ, котораго Донателло вчера вечеромъ бросилъ въ пропасть.

Скульпторъ, стоявшій въ ногахъ, не видлъ еще лица монаха.

— Эти голыя ноги производятъ на меня странное впечатлніе, сказалъ онъ, и уже готовился-было развить свою мысль, но оглянулся и увидлъ, что ни Миріамъ, ни Донателло возл него не было.

— Га! воскликнулъ онъ невольно, приблизившись къ голов монаха и увидвъ его лицо.

Онъ взглянулъ на Миріамъ и замтилъ, что она была поражена ужасомъ и глаза ея дико смотрли. Мы однакожъ не можемъ сказать, чтобъ въ ум его явилось какое нибудь опредленное подозрніе или даже тнь мысли, что на ней, можетъ, хотя до нкоторой степени, лежитъ отвтственность за внезапную смерть этого человка. Самое сходство между умершимъ капуциномъ и человкомъ, преслдовавшимъ Миріамъ въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ, казалось ему очень страннымъ и дикимъ. Но Киніонъ, вслдствіе врожденной способности къ пластическому искуству, очень живо и врно помнилъ черты виднныхъ имъ предметовъ и лицъ. Въ то же время послышался ему шопотъ: ‘тише’! Не задавая себ вопроса, откуда и что онъ знаетъ, Киніонъ ршился молчать о сдланномъ имъ открытіи и предоставить самой Миріамъ объяснить тайну, если же она будетъ молчать, загадка останется неразршенною.

Въ эту минуту случилось такое странное обстоятельство, что мы не ршились бы упоминать о немъ, еслибы оно не было слишкомъ дйствительно и очевидно. Стоя у носилокъ, друзья наши увидли, что изъ ноздрей умершаго потекла маленькая струя крови, которая скатилась къ подбородку и потерялась въ его густой бород.

— Какъ это странно! вскричалъ Киніонъ. Монахъ умеръ отъ апоплексическаго удара или отъ другой какой нибудь скоропостижной болзни, а кровь въ немъ еще не застыла.

— И вы находите это достаточнымъ объясненіемъ? спросила Миріамъ съ улыбкою, отъ которой скульпторъ невольно отвернулся. Это васъ удовлетворяетъ?

— Какъ? спросилъ онъ.

— Вы разв не знаете стариннаго поврья о крови, выходящей изъ мертваго тла? возразила Миріамъ. Можете-ли вы сказать, что убійца этого монаха или просто привиллегированный убійца — его докторъ — въ эту минуту вошелъ въ церковь?

— Я не могу шутя говорить о такихъ предметахъ, сказалъ Киніонъ. Это слишкомъ безобразно.

— Да, правда, слишкомъ безобразно и ужасно! отвчала Миріамъ, посмотрвъ на скульптора тмъ долгимъ смущеннымъ взглядомъ, который такъ часто обличаетъ страданіе сердца.— Пойдемте отсюда! пойдемъ, Донателло! Подъ открытымъ небомъ вамъ будетъ лучше, чмъ въ этой мрачной церкви.

Но когда они отвернулись отъ носилокъ и прошли нсколько шаговъ, Миріамъ представилось, что поразившее ее сходство лицъ было воображаемое и что оно исчезнетъ, лишь только она пристальне всмотрится въ черты умершаго. Она ршилась еще разъ взглянуть на него.

— Подождите меня минуту, сказала она своимъ спутникамъ, одну минуту только.

Она возвратилась къ покойнику. Да, это то самое лицо, которое было такъ хорошо ей знакомо раньше, чмъ полагали самые близкіе ея друзья, то была фигура того самаго злаго духа, который отравилъ ея юность и принудилъ ее къ преступленію. Но было-ли то величіе смерти, или дйствительно въ характер умершаго было нчто возвышенное и благородное, только Миріамъ была поражена не обычнымъ ужасомъ, внушаемымъ смертью, а какимъ-то другимъ не совсмъ опредленнымъ чувствомъ, которое овладло ею, когда она прочла въ полуоткрытомъ взгляд строгій, спокойный упрекъ.

— Точно-ли это ты? прошептала она. Ты не имешь права грозить мн! Но ты-ли это? или это только призракъ?

Она наклонилась надъ умершимъ монахомъ, такъ, что роскошныя кудри ея коснулись его лица, и рукъ.

— Да, это ты! сказала она. Вотъ и рубецъ, который я такъ хорошо знаю. Ты не призракъ, я могу дотронуться до тебя.

Вся эта сцена и предшествующая развили въ Миріамъ необыкновенную твердость, она ужъ не дрожала боле, она спокойно и строго смотрла на своего неподвижнаго врага, стараясь какъ будто уловить взглядъ обвиненія и упрека изъ подъ его полуоткрытыхъ вкъ.

— Нтъ, теб нечего грозить мн! сказала она. Мы явимся вмст на страшномъ суд! Я не боюсь встртить тебя ни здсь, ни тамъ!… Прощай, до будущаго свиданія!

Сдлавъ гордый жестъ рукою, Миріамъ пошла къ своимъ друзьямъ, ожидавшимъ ее у церковной двери. Когда они хотли уйти, имъ попался навстрчу кистеръ и предложилъ посмотрть монастырскій склепъ, гд умершія члены братства покоятся въ святой земл, привезенной изъ Іерусалима.

— И этого монаха тоже гамъ похоронятъ? спросила Миріамъ.

— Брата Антоніо? воскликнулъ служка. Конечно. Могила его уже готова, не угодно-ли вамъ посмотрть, синьорина?

— Хорошо! отвчала она.

— Въ такомъ случа извините меня, сказалъ Киніонъ, я васъ оставлю. Съ меня довольно и одного мертвеца, у меня недостанетъ смлости смотрть на цлое кладбище.

По взгляду Донателло легко было узнать, что онъ, подобно скульптору, хотлъ тоже уклониться отъ посщенія знаменитаго кладбища капуциновъ. Поэтому Миріамъ одна пошла за ключаремъ. Склепъ находится подъ церковью, но наровн съ поверхностью земли и освщенъ рядомъ оконъ съ желзными ршетками безъ стеколъ. Длинный корридоръ, тянувшійся вдоль оконъ, въ трехъ или четырехъ мстахъ расширяется въ широкія и высокія часовни, полъ которыхъ состоитъ изъ земли, привезенной изъ Іерусалима. Но такъ какъ это кладбище относительно невелико, то обыкновенно изъ древнйшихъ могилъ вынимаютъ скелеты и кладутъ на ихъ мсто новые трупы, чтобы такимъ образомъ доставить всмъ драгоцнную привиллегію лежать въ святой почв. Непогребенные или, врне, вынутые изъ могилъ скелеты составляютъ особенно интересный предметъ на этомъ кладбищ. Выведенныя въ арки и своды стны поддерживаются массивными столбами, составленными изъ костей и череповъ. Вершины арокъ украшены цлыми скелетами, которые имютъ такой видъ, какъ будто бы были вырзаны на барельеф. Невозможно описать всего безобразія и странности этого зрлища, не лишеннаго своего рода артистическаго достоинства, равно какъ нельзя опредлить числа монаховъ, въ теченіе многихъ столтій доставлявшихъ матеріалъ для этой постройки. На нкоторыхъ черепахъ сдланы надписи, извщающія, что такой-то монахъ умеръ такого-то числа, мсяца и года, но несравненно большее число вошли безразлично въ эту постройку, какъ обыкновенные трофеи общей побды смерти. Въ стнахъ подланы ниши, гд стоятъ и сидятъ скелеты, одтые въ темныя рясы, какія носили при жизни, съ ярлыками, на которыхъ означено время смерти. Ихъ черепы, или уже совершенно голые, или еще покрытые пожелтвшею кожею и волосами, знакомыми съ сыростью земли, выглядываютъ изъ нишъ, отталкивая отъ себя взоръ постителя. У одного почтеннаго отца челюсти раскрыты, какъ будто бы онъ умеръ въ припадк ужаса и нравственныхъ мученій, вопль которыхъ, кажется, слышится и теперь еще. Вообще кладбище капуциновъ не внушаетъ человку идеи объ его безсмертіи, и можноли чувствовать себя безсмертнымъ тамъ, гд вс алтари въ часовняхъ составлены изъ кучи человческихъ костей. Вышедъ оттуда, поневол поблагодаришь Бога за голубое, чистое небо.

Миріамъ печально шла за ключаремъ по корридору, пока наконецъ не достигла свжей могилы, вырытой въ послдней часовн.

— Это для того, который лежитъ теперь въ церкви? спросила она.

— Такъ точно,синьорина, тутъ будетъ мсто вчнаго покоя брата Антонія, который умеръ въ прошлую ночь, отвчалъ ключарь. Вотъ видите, въ этой ниши сидитъ братъ — онъ былъ похороненъ здсь тридцать лтъ тому назадъ, его теперь вынули отсюда, чтобы очистить мсто брату Антоніо.

— Мн кажется, очень грустно думать, замтила Миріамъ, что вы, бдные монахи, не можете даже могилы своей назвать своею. Вы должны лежать въ нихъ съ постоянною мыслью, что васъ побезпокоятъ, какъ человкъ, который, ложась спать, знаетъ, что его въ полночь разбудятъ. Но нельзя-ли купить для брата Антоніо право навсегда остаться въ этой могил?

— Никакимъ образомъ, синьорина, да это и ненужно. Пролежать четверть столтія въ іерусалимской земл лучше, чмъ тысяча лтъ въ другой земл. Наши братья находятъ здсь совершенный покой. Никогда отсюда не выходилъ никакой духъ.

— Это хорошо, отвчала Миріамъ, вроятно и тотъ, котораго вы теперь положите, не будетъ исключеніемъ изъ общаго правила.

Выходя изъ склепа, она положила въ руку ключаря деньги, отчего глаза его расширились и заблистали, и просила служить панихиды за упокой души брата Антоніо.

ГЛАВА XII.
Садъ Медичи и свиданіе артистокъ.

— Донателло, мой милый другъ, сказала Миріамъ, когда они проходили черезъ площадь Барберини,— что съ вами? Вы дрожите, какъ въ лихорадк.

— Да, отвчалъ Донателло, — у меня разрывается сердце.

Собравшись съ мыслями, она повела молодаго человка въ садъ виллы Медичи, въ надежд, что спокойная тнь и солнечный свтъ оживятъ его. Въ этихъ садахъ поститель находитъ длинныя, зеленыя аллеи, покрытыя густою тнью остролиственниковъ и на каждомъ перекрестк, покрытыя мхомъ, каменныя скамьи и мраморныя статуи, которыя отчаянно смотрятъ на него, сожаля, вроятно, о своихъ утраченныхъ носахъ. Въ боле открытыхъ мстахъ, предъ Фасадомъ дворца, украшеннаго изваяніями, видите фонтаны и цвтники, наполненные въ извстное время года огромнымъ количествомъ розъ.

Но Донателло не восхищался ничмъ. Онъ молча ходилъ, погруженный въ апатію, и странно полуоткрытыми, дикими глазами смотрлъ на Миріамъ, когда она старалась ободрить его и освободить его сердце отъ тяжкаго бремени.

Она посадила его возл себя на скамью, находившуюся на перекрестк двухъ аллей, такъ что они могли видть все протяженіе обихъ дорогъ.

— Мой милый другъ, сказала она, взявъ его руку, чмъ мн васъ успокоить?

— Ничмъ! отвчалъ Донателло мрачно.— Меня ничто никогда не успокоитъ.

— Я признаю свое преступленіе, продолжала Миріамъ, если только было оно, я знаю, что мн длать, но вы, прекраснйшее, добрйшее созданіе въ мір, до котораго не смла прикасаться никакая забота, — что вы станете длать съ вашимъ горемъ или преступленіемъ?

— Они пришли ко мн, какъ и къ другимъ людямъ, сказалъ онъ сосредоточенно. Для нихъ я и родился.

— Нтъ, нтъ! они пришли со мною! возразила Миріамъ. На мн лежитъ отвтственность за нихъ!… Зачмъ я родилась! зачмъ намъ было встрчаться!… Почему я не оттолкнула васъ, когда я знала, что мое несчастіе обрушится на васъ!

Донателло нетерпливо двигался, обличая всею своею наружностью совершенное уныніе и упадокъ духа. У ногъ его появилась темная ящерица съ двумя хвостами, — онъ вскочилъ въ испуг, но скоро успокоился и снова слъ возл Миріамъ, которая тщетно пыталась перелить въ его сердце свою симпатію и твердость.

— Здсь тяжело, ужасно тяжело! сказалъ молодой человкъ, положивъ на грудь руку, которую держала Миріамъ въ своей рук, когда ея рука прикоснулась къ груди Донателло, ей показалось, что онъ почти непримтно дрожалъ.

— Успокойтесь, мой добрый, мой милый другъ, говорила она. Оставьте мн всю эту тяжесть, — я въ состояніи снести ее, потому что я женщина, потому что я васъ люблю!… Я люблю васъ, Донателло! Разв ужъ и въ этомъ нтъ для васъ утшенія? Взгляните на меня! Вамъ было прежде пріятно смотрть на меня. Посмотрите мн въ глаза, посмотрите въ мою душу! Смотрите въ самую глубь — вы найдете тамъ только любовь къ вамъ!

Донателло молчалъ.

— Говорите, ради всего святаго, говорите! воскликнула Миріамъ.

Общайте мн быть счастливымъ, какъ прежде!

— Счастливымъ? повторилъ онъ. Ахъ, никогда, никогда!

— Никогда? Это ужасное слово! сказала Миріамъ. Это ужасное слово для женщины, которая любитъ васъ и знаетъ, что она причиною вашего страданія! Если вы любите меня, вы не будете повторять этого слова. Вдь вы любите меня?

— Да, отвчалъ Донателло прежнимъ тономъ.

Миріамъ выпустила руку молодаго человка, но оставила свою руку возл его руки и ожидала съ минуту, не сдлаетъ-ли онъ движенія, чтобъ удержать ее. Отъ этого ничтожнаго маневра все зависло. Но Донателло быстро повернулся въ другую сторону и, тяжело вздохнувъ, закрылъ глаза руками.— Въ воздух была разлита живительная теплота южной весны, но когда Миріамъ увидла это невольное движеніе и услышала тяжелый вздохъ, по всему ея тлу пробжала такая дрожь, какъ будто бы на нее дохнулъ декабрскій втеръ Аппенинъ.

— Онъ гораздо несчастне, чмъ я воображала, подумала она, и въ душ ея шевельнулось глубокое чувство состраданія. Я очень ошиблась! Это дло могло дать ему блаженство, еслибы къ нему понудила его любовь настолько сильная, чтобъ пережить страшный моментъ, она оправдала бы его и заглушила бы упреки совсти. Но этого не было! онъ, можетъ быть, безотчетно сдлался убійцею, изъ ребяческаго побужденія. Несчастный! Жаль мн его!

Она встала съ своего мста и, сдлавъ нсколько шаговъ, остановилась предъ молодымъ человкомъ, устремивъ на него взглядъ, въ которомъ проглядывала ея страждущая душа.

— Донателло, сказала она печальнымъ, но твердымъ голосомъ, мы должны разстаться.— Да, оставьте меня. Возвратитесь въ вашъ замокъ, тамъ вы успокоитесь и все, что было, будетъ представляться вамъ только тяжелымъ сномъ, а не дйствительностью. Во сн совсть молчитъ, и мы часто ршаемся на такія преступленія, на которыя не ршились бы въ минуты полнаго самосознанія. Вчерашнее дло — сонъ. Позжайте домой и забудьте его!

— Ахъ, это ужасное лицо! сказалъ Донателло, закрывая глаза руками. И вы называете его сномъ!

— Да, потому что вы видите его вашимъ воображеніемъ, отвчала Миріамъ. Это не дйствительность, въ дйствительности вы можете теперь видть только мое лицо, — когда-то вы находили его прекраснымъ, — теперь оно потеряло свою красоту, но сохранило только несчастную силу приводить вамъ на память прошлое, возбуждать угрызенія совсти и муки, которыя омрачили всю вашу жизнь — потому намъ надобно разстаться. Узжайте отсюда и забудьте меня.

— Васъ забыть, Миріамъ! сказалъ Донателло, какъ бы опомнившись. О, еслибьь только я могъ припоминать васъ, смотрть на васъ и не видть этого страшнаго лица, которое смотритъ на меня изъ-за вашихъ плечъ, — это было бы для меня утшеніемъ, если не радостью!

— Но такъ какъ это лицо въ вашихъ глазахъ неразлучно съ моимъ, возразила Миріамъ, то намъ нужно разстаться. Прощайте! Но если когда нибудь — въ гор, въ бдности, въ несчастьи, — вы увидите, что нужно пожертвовать всей жизнью, чтобъ хоть не много облегчить васъ, позовите меня.— Вы дорого купили меня и нашли, что я такой цны не стою. Бросьте меня, можетъ быть, вы никогда не будете нуждаться во мн. Но я явлюсь къ вамъ по первому вашему слову.

Она остановилась и съ минуту ждала отвта. Но Донателло, вперивъ глаза въ землю, молчалъ.

— Никогда я не услышу такого слова, сказала Миріамъ.— Такъ прощайте, прощайте навсегда!

— Прощайте, сказалъ Донателло.

Онъ едва въ состояніи былъ произвести это слово, такъ онъ былъ погруженъ въ новыя для него мысли, блуждавшія въ его ум подобно чернымъ тучамъ, сквозь нихъ онъ смотрлъ и на Миріамъ, которая превращалась въ призракъ, а голосъ ея въ отдаленное едва внятное эхо.

Она отвернулась отъ него и пошла. Какъ ни тосковало по немъ ея сердце, но она не профанировала этой тяжелой разлуки ни однимъ объятіемъ, ни даже пожатіемъ руки. Посл взрыва такой могущественной любви, наступившаго вслдъ за совершеніемъ преступленія, они разстались, повидимому, такъ холодно, какъ будто ихъ знакомство продолжалось не боле часу.

Когда Миріамъ ушла, Донателло легъ на скамью, закрылъ глаза шляпою и впалъ въ безчувствіе, какого никогда еще не испытывалъ. Мало-по-малу онъ пришелъ въ себя и тоже вышелъ изъ саду. Повременамъ въ ушахъ его раздавался крикъ, и онъ вздрагивалъ, то отступалъ нсколько шаговъ, какъ будто страшное лицо ужъ слишкомъ близко подступало къ нему. Въ такомъ состояніи, пораженный новизною преступленія и нравственной муки, онъ утратилъ т свойства и наклонности, которыя дали поводъ тремъ его друзьямъ признать въ немъ дйствительнаго фавна Праксителя.

Уходя изъ саду, Миріамъ чувствовала себя въ положеніи человка заблудившагося и неимющаго особенной причины идти въ ту или другую сторону. Долго она бродила по городу и наконецъ остановилась въ конц той улицы, гд возвышалась башня Гильды. Люди часто въ минуты самаго глубокаго отчаянія занимаются пустыми вещами, потому неудивительно, что Миріамъ пришло въ голову зайти къ Тильд спросить, почему она не пришла въ церковь капуциновъ. Мы должны замтить, что въ настоящемъ случа ее влекло одно любопытство, но она вспомнила, — и сердце ея вздрогнуло при этомъ воспоминаніи — что говорилъ ей Киніонъ о Тильд. Еслибы ей предстоялъ выборъ между безчестьемъ предъ лицомъ цлаго свта и преступностью въ глазахъ одной Тильды, она, не колеблясь, выбрала бы первое, съ условіемъ остаться чистою въ глазахъ своего друга. Желаніе удостовриться, точно-ли Гильда была свидтельницею вчерашней сцены, влекло ее къ башн, между тмъ какъ мысль, что предположеніе ея справедливо, замедляла ея шаги и повергала въ уныніе.

Подходя къ башн, она увидла ту же сцену, которая заняла ее, когда она въ послдній разъ постила Тильду. Она опять увидла голубей — одни хлопотали на мостовой, другіе сидли на головахъ, плечахъ и трубахъ ангеловъ, украшавшихъ фронтонъ церкви, и на окнахъ Гильды. Миріамъ посмотрла вверхъ — вс окна были закрыты блыми шторами, за исключеніемъ одного, въ которомъ она вчера вечеромъ видла Тильду. Миріамъ остановилась.

— Тише! произнесла она, глубоко вздохнувъ и прижавъ руку къ сердцу.— Неужели у меня недостанетъ силы перенести этого, испытанія, когда я перенесла столько ужасовъ!

Какъ ни основательны были ея опасенія, однакожъ она не возвращалась назадъ. А можетъ быть, Гильда ничего не знаетъ, невольно думала она, — можетъ быть, она встртитъ ее, какъ всегда, съ ясною улыбкою и тогда ея спокойствіе смиритъ хоть на минуту ея страданіе. Но въ состояніи ли будетъ Миріамъ — преступница какъ прежде поцловать свою подругу, пожать ея руку?

Нтъ этого никогда не будетъ! сказала она почти вслухъ, поднимаясь по лстниц.

Достигнувъ верхней площадки, Миріамъ остановилась въ размышленіи.

Между тмъ Гильда сидла въ своей рабочей комнат безъ всякаго опредленнаго занятія и даже безъ всякой опредленной мысли. Еслибы кто нибудь заглянулъ въ эту комнату, то увидлъ бы на постели отпечатокъ ея фигуры, показывавшій, что въ прошлую ночь она не раздвалась, но подушка была измята и на нее въ эту ночь упала не одна слеза. Гильда знала, что въ свт много зла, но она знала это только въ теоріи, которая казалась ей неосуществимою въ дйствительности. Теперь она увидла осуществленіе его, увидла новое паденіе Адама и изгнаніе его изъ рая.

Кресло, на которомъ она сидла, стояло возл станка, съ котораго еще не была снята картина Беатриче Ченчи, такъ что оба лица отражались въ зеркал, висвшемъ на противуположной стн. Поднявъ глаза, Гильда увидла это отраженіе, и ей показалось, что въ ея лиц такое же выраженіе, какъ въ лиц Беатриче.

— Неужели и я преступна! подумала она и закрыла лицо руками. Хотя Гильда не была преступна, но въ эту минуту она дйствительно походила на Беатриче — сознаніе преступности Миріамъ омрачило ея чистую душу, точно такъ же, какъ сознаніе преступленій отца набросило тнь на несчастную Беатриче.

Гильда подвинула стулъ въ сторону, такъ что лицо Беатриче скрылось, и погрузилась въ задумчивость. Долго она сидла такимъ образомъ, почти не двигаясь и не останавливая вниманіи ни на чемъ исключительно, наконецъ уже посл полудня услышала шаги Миріамъ на лстниц. Первое ея движеніе было — запереть дверь, но подумавъ немного, она увидла, что такой поступокъ казался бы низкою трусостью, а сверхъ того Миріамъ, которая еще вчера была самымъ близкимъ и единственнымъ другомъ, иметъ право на свиданіе.

Она слышала потомъ, что шаги затихли у двери. Мы не знаемъ, на что ршилась Миріамъ, которую занимала мысль, какую манеру обращенія принять ей въ отношеніи къ своей подруг. Наконецъ она отворила дверь и вошла.

— Гильда! милая, дорогая Гильда! воскликнула она, бросившись къ ней съ распростертыми объятіями.

Гильда стояла по.середин комнаты ина это восклицаніе отвчала такимъ жестомъ, что Миріамъ въ одно мгновеніе поняла, что между ею и ея подругою разверзлась пропасть. Он стояли на противуположныхъ сторонахъ ея и чувствовали невозможность приблизиться другъ къ другу.— На лиц Миріамъ выразилось глубокое отчаяніе — она сдлала одинъ или два шага впередъ.

— Не подходите, Миріамъ! сказала Гильда дрожащимъ голосомъ, въ которомъ слышалась грусть и сожалніе.

— Что же произошло между нами, Гильда? спросила Миріамъ.— Разв мы больше не друзья?

— Нтъ, нтъ! отвчала Гильда.

— По крайней мр мы были друзьями, продолжала Миріамъ. Я васъ любила, глубоко, искренно любила, какъ сестру, больше, чмъ сестру. Отчего вы не хотите прикоснуться къ моей рук? Разв я не такая же, какъ вчера?

— Нтъ, Миріамъ, нтъ, вы перемнились!

— Да, но для васъ я та же! отвчала Миріамъ, если вы дотронетесь до моей руки, вы увидите, что она способна къ такому же искреннему пожатію, какъ всегда. Новы смотрите на меня такъ, что каждый вашъ взглядъ выталкиваетъ меня изъ ряда людей.

— Не я, Миріамъ, не я это длаю!

— Вы, и только вы! отвчала Миріамъ. Сегодня я такая же женщина, какою была вчера, съ тою же душею, съ тою же искреннею любовью, какую вы всегда видли во мн. Вы не можете отрицать этого, Гильда. Но врьте мн, что, когда человкъ избираетъ во всемъ свт единственнаго друга, то только вроломство можетъ измнить ихъ отношенія и оправдать разрывъ. Разв я обманула васъ?— Если да, выгоните меня! Когда я оскорбила васъ лично, забудьте меня, если можете. Но если я согршила противъ Бога и человка, вы можете остаться моимъ другомъ, потому что я въ васъ нуждаюсь.

— Да, Миріамъ, еслибы я была ангелъ небесный, неспособный ко злу, котораго ни что запятнать не можетъ, я осталась бы возл васъ, я неотступно слдовала бы за вами и хранила бы васъ отъ всякаго бдствія! Но я бдная, одинокая женщина, слабая, какъ вс, вашъ магнетизмъ слишкомъ силенъ для меня, потому, Миріамъ, я ршилась послдовать, пока еще не поздно, внушенію моего сердца, оно требуетъ, чтобъ я избгала васъ.

— Но это ужасно, Гильда! произнесла Миріамъ, приложивъ руку ко лбу и опустивъ глаза въ землю. Она была блдна, какъ смерть.— Да, сказала она, посл паузы: я всегда говорила, что вы безжалостны, я чувствовала э-то даже тогда, когда вс меня любили. Вы не знаете грха, на васъ нтъ ихъ, и потому вы такъ немилосердны. Вамъ нужно согршить для того, чтобы смягчиться.

— Прости меня Богъ, если я сказала хоть одно ненужное жестокое слово! вскричала Гильда.

— Оставьте ихъ, отвчала Миріамъ. Я прощаю ихъ вамъ. Но прежде чмъ мы разстанемся на вки, скажите, что вы видли или что вы обо мн узнали въ то время, какъ мы не видлись?

— Ужасныя вещи, Миріамъ, отвчала Гильда, еще боле поблднвъ.

— Чтожъ? вы все это видите въ моихъ глазахъ? спросила Миріамъ, замтивъ волненіе Гильды. Не могу понять, зачмъ судьба послала свидтеля, когда мы думали, что мы совершенно одни. Такъ это видлъ весь Римъ? или по крайней мр все общество художниковъ? Или вы видите на мн кровавыя пятна, слышите отъ меня запахъ трупа? Говорятъ, что чудовищное безобразіе дьявола покрыло т созданія, которыя были когда-то чистыми ангелами. Разв и со мною тоже случилось… Говорите, ради нашей прошлой, дружбы, говорите, Гильда, что вы знаете.

Гильда была испугана тономъ этой рчи и волненіемъ, котораго Миріамъ не могла и повидимому не старалась подавить. Она, сама того не замчая, подчинилась ей, стала разсказывать, что видла вечеромъ.

— Когда все общество пошло въ городъ, начала Гильда, я возвратилась назадъ съ намреніемъ поговорить съ вами, потому что, какъ мн казалось, вы вчера были взволнованы и разстроены. Дверь, ведущая во дворъ, была заперта, но мн удалось открыть ее, и я увидла васъ, Донателло и третье лицо, которое прежде еще я замтила въ тни, ниш. Этотъ человкъ приблизился къ вамъ, и вы бросились передъ нимъ на колна. Я видла потомъ, какъ Донателло кинулся на него. Я хотла-было закричать, но не могла, хотла побжать къ вамъ, но мои ноги, казалось, вросли въ землю. Все это случилось въ одно мгновеніе. Я замтила хорошо, что вы бросилц на Донателло взглядъ — взглядъ….

— Да, да, Гильда! вскричала Миріамъ съ необыкновенною живостью. Не останавливайтесь! Говорите: взглядъ….

— Этотъ взглядъ открылъ ваше сердце, продолжала Гильда. Въ немъ выражалась ненависть, месть и просьба о помощи.

— А! Донателло правъ, проговорила Миріамъ. Я просила его! Дальше, дальше, Гильда….

— Все это, я говорю, произошло въ одно мгновеніе, и однакожъ мн. показалось, что Донателло замедлилъ немного, онъ поглядлъ…. Ахъ, Миріамъ, пощадите меня! Неужели я должна вамъ все разсказать?

— Нтъ, довольно, отвчала Миріамъ, поникнувъ головою, какъ будто выслушала свой смертный приговоръ. Теперь довольно! Вы удовлетворили меня, теперь и могу быть спокойна! Благодарю васъ, Гильда.

Она хотла-было уйти, но возвратилась отъ двери.

— Это слишкомъ страшная тайна для такой нжной натуры, какъ вы, сказала она, что вы думаете длать, бдное дитя?

— Помоги мн, Боже, унести ее въ землю! сказала Гильда и залилась слезами.— Это, кажется, преступленіе знать такія вещи и молчать о нихъ, проговорила она посл долгой паузы.— О, отчего у меня нтъ матери! Я похала бы къ ней, чтобы разсказать эту тайну, она научила бы меня…. Но я одна! одна! Миріамъ, вы были моимъ единственнымъ, лучшимъ другомъ, скажите, что мн длать?

Такое обращеніе бдной двушки къ преступной женщин, которую она отталкивала отъ себя, было конечно довольно странно, но оно нсколько успокоило Миріамъ, доказавъ ей, что отношенія, существовавшія между нею и Тильдою, еще несовсмъ уничтожились.

— Чтобъ очистить свою душу, отвчала Миріамъ, вамъ стоитъ только объявить эту тайну всмъ, сдлать ее офиціально извстною, не обращая вниманія на послдствія. Но я не думаю, чтобъ это успокоило васъ, потому что, потребовавъ меня къ суду, вы исполните только вншнюю формальность. Притомъ никакой судья на земл не осудитъ меня справедливо, и вы, можетъ быть, всю жизнь терзались бы сознаніемъ несправедливости. Что же вамъ остается длать? Забыть все! Но я не смю требовать, чтобъ вы хранили отъ всхъ эту тайну, передайте ее кому хотите, если только это можетъ облегчить вашу душу. У васъ разв нтъ друга, который замнилъ бы меня?

— Никого, отвчала Гильда печально.

— А Киніонъ! возразила Миріамъ.

— Онъ не можетъ быть моимъ другомъ, потому что…. потому что, какъ мн кажется, онъ добивается больше, чмъ дружбы.

— Не бойтесь этого, сказала Миріамъ съ улыбкою, покачавъ головою. Эта исторія испугаетъ его любовь, и даже удалитъ его отъ васъ, если вы того захотите. Разскажите ему все, и поступите такъ, какъ онъ посовтуетъ вамъ. Больше я ничего не могу сказать.

— У меня не было и тни мысли требовать васъ къ суду, сказала Гильда. И какъ вы могли думать объ этомъ? Но я знаю, что мн длать. Мн остается молчать объ этомъ ужасномъ дл и умереть отъ него, если Богъ не пошлетъ мн помощи. Ахъ, Миріамъ, Миріамъ! Вы не знаете, какія я испытываю муки! Ваше дло омрачило все небо!

Она отвернулась отъ своего погибшаго друга и упала на колна, не въ состояніи будучи произнести ни слова. Миріамъ, стоя у порога, долго смотрла на нее, безмолвно прощаясь съ этимъ чистымъ созданіемъ, котораго лишила покоя и счастія своимъ преступленіемъ.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЪ ВТОРАЯ.

ГЛАВА I.
Древній замокъ и его обитатели.

Въ начал іюня скульпторъ Киніонъ пріхалъ въ замокъ Донателло, находившійся въ сторон отъ обыкновеннаго пути туристовъ.

Съ наступленіемъ лта Римъ лишается значительной части своего иноземнаго населенія, которое толпами отправляется въ Швейцарію, на Рейнъ или на родину. Артистъ, намревающійся на зиму снова возвратиться въ Римъ, детъ въ итальянскія провинціи рисовать народныя сцены. Онъ изучаетъ древнія школы искусства въ городахъ, гд он возникли, гд еще можно найти на стн какой нибудь церкви фрески Джіотто или Чимабуе, и увидть въ полутемной капелл картину Перуджино, тщательно закрытую отъ взоровъ постоянныхъ молельщиковъ. Иные проводятъ лтній сезонъ въ галлереяхъ Флоренціи и Венеціи.

Киніонъ не послдовалъ за общимъ потокомъ, ршившись посвятить лто своему другу Донателло. Еще за нсколько миль съ высоты увидлъ Киніонъ старинную виллу или замокъ, расположенный среди обширной равнины. Но когда онъ спустился съ высоты, замокъ скрылся между неровными холмами, пока наконецъ извилистая дорога не привела путника къ желзнымъ воротамъ, запертымъ на замокъ. Подъ рукою не было ни колокольчика, ни даже какого нибудь желзнаго молотка, которымъ можно было бы дать знать о прибытіи постителя, оставалось кричать. Но пока отворились ворота, Киніонъ имлъ достаточно времени разсмотрть наружность наслдственнаго жилища своего друга.

Посреди зданія подымалась высокая, массивная четыреугольная башня, обросшая желтымъ мхомъ, что между прочимъ доказывало ея древность. По всей высот башни въ безпорядк разбросано было нсколько оконъ, въ нижнихъ чернли массивныя желзныя ршетки, между тмъ какъ въ верхнихъ не было даже обыкновенныхъ рамъ. Кром того въ разныхъ мстахъ виднлись четыреугольныя отверстія, служившія вроятно для освщенія лстницы, которая, безъ сомннія, вилась внутри по стн и вела къ самой вершин башни. Эти бойницы придавали всей.постройк воинственный характеръ, и можно было думать, что въ давноминувшія времена изъ нихъ выпущена была не одна стрла.

Вправо и влво отъ башни тянулось зданіе, опредленное повидимому для жилья, построенное уже въ новйшемъ вкус. Надъ одною Дверью Киніонъ замтилъ крестъ, который вмст съ колоколомъ, повшеннымъ подъ крышкою, указывалъ, что здсь помщалась домашняя церковь.

Нестерпимый жаръ заставилъ Киніона повторить восклицаніе, и черезъ нсколько минутъ онъ увидлъ фигуру, свсившуюся изъ амбразуры.

— Го! синьоръ графъ! вскричалъ Киніонъ, — прикажите вашему привратнику отворить ворота!

— Я самъ отворю, отвчалъ Донателло. Старый Томасо и Стелла теперь вроятно спятъ, а вс остальные на работ въ виноградник. Я васъ ждалъ, давно ужъ ждалъ!

Съ этими словами молодой графъ скрылся и Киніонъ потомъ видлъ его фигуру, мелькавшую въ окнахъ и амбразурахъ, когда отъ бжалъ внизъ по лстниц.

Когда ворота открылись, скульпторъ замтилъ въ Донателло большую перемну: онъ сдлался важне, степенне и совершенно утратилъ прежнюю живость, отличавшую его отъ обыкновенныхъ людей. Всегда полуоткрытыя губы его сжались, щеки поблднли и глаза впали.

— Я ждалъ васъ давно, сказалъ Донателло, спокойнымъ голосомъ, но улыбка, освтившая его лицо, доказывала, что онъ дйствительно радовался прізду Киніона.— Я очень, очень радъ! Здсь я совершенно одинъ.

— Я халъ къ вамъ медленно, отвчалъ Киніонъ, слзая съ лошади, мн приходилось нсколько разъ сворачивать съ дороги, иногда даже возвращаться назадъ, по дорог я осмотрлъ нсколько церквей и монастырей. Какая у васъ прекрасная башня! Я думаю, она играла не послднюю роль въ исторіи итальянскихъ республикъ?

— Я почти ничего не знаю объ этихъ исторіяхъ, отвчалъ графъ, взглянувъ вверхъ, но я очень благодаренъ моимъ предкамъ, что они построили такую высокую башню, теперь я почти всегда въ ней сижу.

— Жаль, что вы не астрономъ, замтилъ Киніонъ. Эта башня выше галилеевой, которую я видлъ недлю или полторы тому назадъ.

— Астрономъ! Я дйствительно астрономъ, отвчалъ Донателло. Я сплю въ башн и часто очень поздно сижу тамъ наверху. Тутъ есть лстница, которая ведетъ къ самой верхушк, и рядъ комнатъ. Когда-то эти комнаты были темницами, объ этомъ вамъ Томасо лучше разскажетъ.

— Я очень охотно буду сидть вмст съ вами, сказалъ гость, особенно въ лунныя ночи. Я думаю, что перспектива этой равнины должна быть прекрасна. Но я вовсе не зналъ, что здсь, въ вашей стран, господствовали такіе воинственные обычаи. Я воображалъ, что люди здсь всегда вели тихую, спокойную жизнь и всегда спали глубокимъ сномъ, не помышляя ни о войн, ни о плнникахъ.

— Я прежде дйствительно такъ жилъ, какъ былъ моложе, отвчалъ графъ важно. Теперь я не мальчикъ, время идетъ и все измняетъ.

Скульпторъ невольно улыбнулся при этомъ замчаніи, которое, не смотря на простоту тона, было какъ-то оригинально въ устахъ Донателло, казалось, онъ теперь считалъ себя фактически причисленнымъ къ остальному человчеству.

Во время этого разговора они вошли въ широкій дворъ, откуда открылась вся вилла ср своими мрачными, многочисленными балконами, и примыкающая къ ней густая роща.

— Въ старину ваши предки вели патріархальную жизнь въ этомъ огромномъ дом, замтилъ Киніонъ.

— Да, когда-то въ немъ жило много народу, а теперь я одинъ, вся моя дворня состоитъ изъ трехъ человкъ: Томасо, который былъ дворецкимъ еще при моемъ дд, Стеллы, которая мететъ и убираетъ комнаты, и повара Джироламо. Надобно однакожъ поставить вашу лошадь въ конюшню.

Графъ крикнулъ очень громко, но никто не являлся, онъ долженъ былъ нсколько разъ повторить восклицаніе, пока въ окн появилась сдая голова старой женщины, а черезъ нсколько минутъ изъ-за угла дома вышелъ такой же сдовласый дворецкій съ загорвшимъ на солнц Мальчикомъ, который повидимому работалъ въ виноградник. Донателло далъ каждому изъ нихъ какое нибудь занятіе и повелъ своего гостя въ домъ.

Они вошли въ высокую четыреугольную переднюю, которая своею массивностью походила на этрусскую гробницу, полъ и стны ея, сведенныя въ такія же массивные своды, состояли изъ огромныхъ кусковъ камня. Съ двухъ сторонъ находились двери, за которыми слдовали длинные ряды покоевъ, съ третьей стороны поднималась широкая, также массивная лстница, ведшая во второй этажъ дома, столь же обширный, какъ нижній. Сквозь одну дверь Киніонъ увидлъ перспективу комнатъ, напомнившую ему безконечные ряды залъ сказочнаго дворца Тысячи и Одной ночи, и онъ согласился въ душ, что, живя одиноко въ этомъ дом, дйствительно можно впасть въ меланхолію.

— И здсь нтъ ни одного женскаго лица! воскликнулъ онъ, обращаясь къ Донателло.

Но глаза Донателло смотрли угрюмо и печально и придавали молодому лицу его такое выраженіе, какъ будто бы онъ пережилъ тридцать лтъ нравственныхъ мученій. Въ это время въ одной двери появилась Стелла, единственная представительница своего пола въ Монте Бени.

— Пойдемте, сказалъ графъ. Я вижу, что вы нашли мой домъ очень мрачнымъ. Теперь я то же нахожу, но въ дтств онъ мн очень нравился. Въ старину, мн разсказывали, здсь жили вс и близкіе и дальніе родственники, здсь жило много людей, привязанныхъ другъ къ другу родственною любовью.

— Чтобъ оживить этотъ домъ, достаточно было бы и двухъ людей, связанныхъ такою любовью, возразилъ Киніонъ. Одному здсь должно быть очень скучно. Но я думаю, у васъ должны быть еще родственники?

— Нтъ, я послдній, отвчалъ Донателло. Они вс перемерли, еще когда я былъ ребенкомъ. Томасо можетъ вамъ разсказать, что воздухъ Монте Бени въ послднее время не такъ благопріятствовалъ здоровью, какъ въ старину. Но впрочемъ быстрое исчезновеніе моего рода не секретъ,

— Стало быть, вы знаете другую, боле основательную причину? возразилъ Киніонъ.

— Я предполагаю одну, она пришла мн въ голову, какъ я сидлъ наверху и смотрлъ на звзды, отвчалъ Донателло. Но, извините меня, я не знаю, какъ мн вамъ разсказать… Видите-ли, у моихъ предковъ было обыкновеніе и множество средствъ веселить и себя и своихъ гостей. Теперь у насъ осталось только одно!

— Какое?

— А вотъ вы увидите, отвчалъ молодой хозяинъ и повелъ своего гостя въ салонъ, куда послдовала за ними старая Стелла. Получивъ отъ графа нсколько приказаній, старушка вскор возвратилась въ залъ съ большимъ подносомъ, на которомъ находился отлично приготовленный омлеттъ, вишни, виноградъ, абрикосы и превосходныя винныя ягоды. Вслдъ за нею явился старый дворецкій.

— Томасо, принеси намъ солнечнаго свта_л сказалъ графъ.

Это странное приказаніе объяснилъ Томасо, принесшій небольшую бутылку, обвернутую въ солому. Онъ откупорилъ бутылку, вложилъ въ нее клочокъ хлопчатой бумаги, которая впитала въ себя оливковое масло, предостерегающее драгоцнную жидкость отъ вреднаго дйствія воздуха, и поставилъ ее на столъ.

— Это вино, сказалъ графъ. Секретъ приготовленія его въ теченіе многихъ столтій принадлежитъ нашему роду, и украсть его никто не можетъ, разв украдетъ и самые виноградники, потому что только на нашей земл можетъ родиться такой виноградъ, отвдайте и скажите, достойно-ли оно своего имени? Его то и зовутъ солнечнымъ свтомъ. Попробуйте, говорилъ Донателло, наполняя стаканъ гостя и наливая себ. Но прежде понюхайте, какой запахъ!

— Прекрасно! сказалъ Киніонъ. Ни одно вино не иметъ такого пріятнаго запаха. Если оно и на вкусъ также хорошо, такъ это чудо!

— Прекрасное вино! вскричалъ Киніонъ, отпивъ изъ стакана. Я еще никогда не пилъ ничего подобнаго. Я полагаю, что такая бутылка можетъ стоить не мене скудо. Еслибъ вы продавали его, вы сдлались бы милліонеромъ.

— Продавать нельзя, синьоръ, вмшался старый Томасо, наблюдавшій Киніона съ такимъ видомъ, какъ будто бы похвалы относились-къ нему. Нельзя продавать, синьоръ, еще когда я былъ очень молодымъ человкомъ, старики говорили, что пропадетъ совсмъ наше вино, если мы станемъ продавать его. Графы Монте Бени никогда не отдали за деньги ни одной бутылки. Я помню, какъ здсь принимали они герцоговъ, кардиналовъ, однажды даже императора и папу, они пили здсь это вино, но никто изъ нихъ не можетъ купить его. И кром того, синьоръ, это вино хорошо только дома, если его перевезти куда нибудь, хоть недалеко, оно длается совершенно кисло.

— Вы однакожъ не ждите, пейте ваше вино, прервалъ графъ, оно очень скоро выдыхается. Посл закуски Киніонъ сталъ разсматривать античную залу, въ которой они сидли. Она отличалась, какъ прочія виднныя имъ части замка, массивностью и тяжелою архитектурою. Огромныя колонны поддерживали своды, перекрещивавшіеся между собою. Стны были покрыты фресками, которыя когда-то служили дйствительнымъ украшеніемъ, но теперь они были уже стары, краски поблекли, мстами видна была блая штукатурка, такъ что на нихъ едва едва обрисовывались фигуры Бахуса, пана и другихъ миологическихъ существъ.

— Судя по изображеніямъ, надо полагать, что эта зала была банкетной, сказалъ Киніонъ.

— Да, здсь еще на моей памяти давали пиры нсколько разъ, отвчалъ Донателло, важно глядя на разрисованныя стны. Какъ видите, въ Монте Бени были средства веселиться. Я помню, когда я бывалъ веселъ, эти фрески смотрли тоже веселе, мн кажется, они стали такъ печальны только съ тхъ поръ, какъ я возвратился изъ Рима.

— Было бы вовсе не дурно, замтилъ Киніонъ въ тонъ своему собесднику, если бы вы эту залу обратили въ часовню, и когда проповдникъ сталъ бы говорить своимъ слушателямъ о непрочности земнаго счастья, эти фрески лучше всего могли бы пояснить его идею.

— Это правда, отвчалъ графъ, я думаю, что дйствительно алтарю прилично стоять тамъ, гд прежде веселились, гршный человкъ всего искренне можетъ покаяться при такой обстановк.

— Я долженъ буду сожалть о томъ, что сдлалъ такое предложеніе, сказалъ Киніонъ, замтивъ, что его слова произвели тяжелое впечатлніе на Донателло. Вы смущаете меня своими аскетическими предположеніями. Если вы позволите мн совтовать вамъ, прибавилъ онъ, то я вамъ совтовалъ бы молиться и каяться столько же, какъ и вс другіе люди.

Донателло не отвчалъ, онъ сидлъ неподвижно, и, казалось, съ особеннымъ вниманіемъ разсматривалъ фигуру, которая повторялась на всхъ фрескахъ и служила связью между ними, по всей вроятности, они имли какое нибудь аллегорическое значеніе, которое разгадать въ настоящее время не было возможности. Киніонъ посмотрлъ туда же, и ему показалось, что эта фигура походила на самого Донателло. Это обстоятельство напомнило ему одну изъ цлей прибытія его въ Монте Бени.

— Послушайте, любезный графъ, сказалъ онъ, я хочу сдлать вамъ одно предложеніе. Позвольте мн здсь на досуг сдлать вашъ бюстъ. Помните, мы вс — т. е. Гильда, Миріамъ и я — мы были поражены вашимъ сходствомъ съ фавномъ Праксителя. Но теперь, когда я всматриваюсь въ ваше лицо, я нахожу, что это сходство вовсе не такъ поразительно. Вашъ бюстъ былъ бы для меня сокровищемъ. Вы мн позволите?

— У меня есть слабость, отвчалъ графъ, не глядя на скульптора, которую едва ли я въ состояніи буду преодолть, мн какъ то страшно смотрть на себя.

— Я замтилъ это теперь, возразилъ скульпторъ, но это только нервное раздраженіе, оно пройдетъ со временемъ, и не можетъ быть препятствіемъ въ этомъ случа. Я постараюсь сохранить и черты и выраженіе ваше собственное, что будетъ гораздо лучше.

— Извольте, я согласенъ, сказалъ Донателло, все еще глядя въ другую сторону, сдлайте мой бюстъ, но только я васъ предупреждаю вамъ это будетъ очень трудно, потому что я и не хотлъ бы, но не могу не избгать чужихъ глазъ. Кромтого, прибавилъ онъ съ улыбкою, вы не должны открывать моихъ ушей.

— О, можете быть покойны, я и не думалъ объ этомъ, отвчалъ скульпторъ смясь. Я помню, какъ ршительно вы отказали Миріамъ показать ваши уши.

При имени Миріамъ Донателло дико взглянулъ на скульптора, въ его глазахъ выражался и гнвъ, и ужасъ, и недоумніе, какъ въ глазахъ звря, преслдуемаго охотникомъ, который, выбжавъ изъ лсу, озирается кругомъ, не зная, куда броситься. Послдовала довольно продолжительная пауза, въ теченіе которой онъ видимо старался овладть собою.

— Вы произнесли ея имя, сказалъ онъ наконецъ, измнившимся голосомъ, скажите мн все, что вы о ней знаете.

— Я знаю очень не много, что вроятно вы сами знаете, отвчалъ скульпторъ. Она ухала изъ Рима почти въ одно время съ вами. Дня черезъ два посл нашей встрчи въ церкви капуциновъ я заходилъ въ ея мастерскую — но ея уже не было. Куда она ухала, не знаю.

Донателло больше не спрашивалъ.

Наконецъ они встали изъ-за стола и пошли бродить по окрестностямъ, но разговоръ между ними не вязался.

Вечеромъ Киніонъ отправился въ отведенную для него комнату, которая, вроятно, въ теченіе пяти или шести столтій была мстомъ рожденія и смерти многихъ поколній графовъ Монте Бени. Здсь почти съ восходомъ солнца разбудила его криками своими толпа нищихъ, собравшихся на небольшой площадк, на которую выходили окна спальни Киніона, и протягивавшихъ руки за подаяніемъ къ окнамъ сосднихъ комнатъ. Киніонъ видлъ, какъ вс они поочередно получали подаяніе и уходили.

— Кто эта благотворительная душа? подумалъ онъ. Донателло спитъ наверху, въ башн, а кром меня здсь, кажется, нтъ никого.

Хотя старинныя италіянскія виллы такъ обширны, что въ нихъ каждый поститель можетъ имть особое помщеніе, но сколько было извстно Киніону, онъ былъ единственный гость въ замк Монте Бени.

Въ слдующіе дни скульпторъ часто находилъ возможность бесдовать съ старымъ дворецкимъ и узналъ отъ него нсколько любопытныхъ подробностей о фамиліи графовъ Монте Бени. Они принадлежали безспорно къ числу древнйшихъ италіянскихъ фамилій. Писанная генеалогія, а гд она прерывалась, тамъ преданія уносили начало этого рода ко временамъ доисторическимъ, къ эпох Этрусковъ, почему значительное число древнихъ представителей его необходимо почитать миами. Эти миическія лица, говорило преданіе, положили основаніе башни, половина которой отъ времени опустилась въ землю и образовала подземные апартаменты, гд впослдствіи стали хранить знаменитое фамильное вино.

Всображеніе скульптора заняла преимущественно одна легенда, очень странная и невроятная, но дававшая нкоторую возможность объяснить сходство Донателло съ фавномъ Праксителя, которое, какъ помнитъ читатель, поразило друзей нашего героя. По словамъ-этой легенды. Фамилія Монте Бени ведетъ свое начало отъ племени Пелазговъ, которое будто бы было первобытными обитателями Италіи, въ т времена, когда боги и полубоги были на земл обыкновеннымъ явленіемъ и смшивались съ людьми, какъ съ равными себ существами, а рощи и лса были населены фавнами, сатирами и другими миологическими созданіями. Родоначальникомъ ея было существо, имвшее многія человческія свойства, но не вполн человкъ, какое-то полудйствительное, полуфантастическое созданіе, обитавшее въ лсахъ, влюбившееся въ смертную дву. Эта сказочная чета вела счастливую супружескую жизнь подъ тнью деревъ, Покрывавшихъ холмы сосдніе съ замкомъ Монте Бени, а потомство ея уже заняло мсто между обыкновенными людьми.— Хотя потомъ черты родоначальника и сглаживались въ каждомъ послдующемъ поколніи, однакожъ остались нкоторыя и нравственныя и физическія свойства, которыя даже въ послднемъ представител этого рода напоминали фавна.

Не знаемъ, врилъ-ли Киніонъ этимъ разсказамъ, но онъ слушалъ ихъ съ большимъ участіемъ. Старый Томасо разсказывалъ съ увлеченіемъ и гордостью, но и то и другое исчезало, когда рчь касалась молодаго графа, онъ качалъ головою и тяжело вздыхалъ, такъ, что Киніонъ однажды ршился спросить его, не замтилъ-ли онъ -какой либо перемны въ своемъ молодомъ господин.

— О, да, отвчалъ старикъ., Съ тхъ поръ, какъ графъ возвратился изъ этого несчастнаго города, его узнать нельзя. Я не разъ видлъ, какъ онъ по цлымъ часамъ сидитъ задумавшись и вздыхаетъ, я не видалъ, чтобъ который нибудь графъ Монте Бени со слезами на глазахъ сидлъ за стаканомъ нашего вина. Я и самъ плачу, глядя на него. Да ужъ теперь все какъ-то печально стало на свт.

— Разв прежде было веселе? спросилъ Киніонъ.

— Конечно, синьоръ, гораздо веселе, и графы тогда были тоже люди все веселые. Еще когда я былъ ребенкомъ, мн разсказывалъ ддушка, про одного графа, очень веселаго человка, онъ выходилъ обыкновенно вечеромъ въ садъ и, говорятъ, собирались къ нему какія-то двушки изъ фонтановъ и изъ кустовъ и онъ танцовалъ съ ними. Я готовъ присягнуть, что это правда, Гд теперь найти такихъ людей!

— Да, такихъ ужъ нынче нтъ, подтвердилъ скульпторъ. Твоя правда, Томасо, скучно теперь на свт. Впрочемъ, прибавилъ онъ успокоительнымъ тономъ, надо надяться, что графъ со временемъ попрежнему станетъ веселъ. Можетъ быть, онъ влюбится, женится, тогда все пойдетъ иначе, и самый домъ повеселетъ. Тогда все будетъ лучше, какъ думаешь?

— Можетъ быть, лучше, синьоръ, отвчалъ дворецкій, серьезно глядя на своего собесдника, — а можетъ быть хуже.

Скульптору показалось, что старикъ не досказалъ своей мысли, однакожъ онъ, не сдлавъ никакого замчанія, позволилъ ему уйти и не видлъ его до самаго обда, когда тотъ снова явился съ отборною бутылкою вина.

Сказать правду, золотое вино не составляло необходимаго условія, чтобы жизнь Монте Бени могла быть пріятною. Жаль только было, что самъ хозяинъ всегда казался грустнымъ и задумчивымъ, и если иногда по вечерамъ и бывалъ веселъ, то на утро обычная меланхолія снова возвращалась къ нему. Не смотря на то время отъ времени старая вилла оживлялась появленіемъ то странствующихъ музыкантовъ, вокругъ которыхъ собиралось все ея населеніе, то импровизатора, повторявшаго старинныя повсти въ стихахъ, то фокусниковъ, приводившихъ въ восторгъ и недоумніе безхитростныхъ старцевъ и двушекъ, работавшихъ на ферм. Но самъ графъ рдко бывалъ въ числ слушателей или зрителей. Нищіе аккуратно каждое утро являлись подъ окнами и даже располагались на мраморныхъ ступеняхъ лстницы, имъ давали сть, пить, снабжали мелкою монетою, и они уходили, осыпая благословеніями добраго хозяина, и молясь задуши его предковъ. Но добродушный филантропъ, наперекоръ ихъ молитвамъ, оставался по прежнему мраченъ и задумчивъ и по прежнему сидлъ на своей башн.

ГЛАВА II.
Миы.

Нельзя сказать, чтобы присутствіе Киніона не доставляло графу никакого развлеченія. Они часто и долго бродили вдвоемъ по окрестнымъ холмамъ и рощамъ. Донателло водилъ своего друга показывать т мста, которыя ему особенно нравились, съ которыми познакомился еще въ дтств. Киніону нердко представлялись живописные пейзажи, прелести которыхъ въ равной степени содйствовали и природа и искусство. Во время этихъ прогулокъ онъ могъ замтить, чти спутникъ его находилъ особенную прелесть въ дикихъ, заросшихъ пустынныхъ мстахъ, куда едва проникалъ лучъ солнца.

Изъ такихъ уголковъ Киніону понравился преимущественно одинъ. То была узкая, густо поросшая деревьями долина между двумя холмами, примыкавшая къ обширной плодоносной равнин. Здсь изъ почвы пробивался обильною, прозрачною струею источникъ, падавшій потомъ съ значительной высоты въ мраморный бассейнъ, покрытый мхомъ. У самаго паденія среди густой растительности, на мшистомъ пьедестал стояла нимфа и видно было, что когда-то, быть можетъ, уже очень давно, вода изливалась въ бассейнъ изъ ея урны, но теперь въ этой урн была трещина и бдной нимф осталось только слдить за быстрою струею, обдающею ее брызгами и быстро уносящеюся вдаль.

— Это было всегда мое любимое мсто, сказалъ Донателло. Здсь я бывалъ очень счастливъ, когда былъ мальчикомъ.

— А теперь, возмужавъ, вы конечно не можете находить такого наслажденія, какое находили тогда, возразилъ Киніонъ. Сколько я васъ понимаю, вы одарены большою общительностью и потому это мсто не можетъ быть для васъ привлекательно, оно располагаетъ къ сосредоточенности. Здсь можетъ находить удовольствіе мечтатель, поэтъ, который населилъ бы его существами, созданными его воображеніемъ.

— Я не поэтъ, отвчалъ Донателло, но у этого ручья, возл этой нимфы, я всегда бывалъ счастливъ. Говорятъ, будто мой праотецъ фавнъ привелъ сюду двушку, въ которую онъ влюбился и жилъ здсь съ нею.

— Это очень, хорошая сказка, возразилъ скульпторъ.

— Почему же сказка? спросилъ Донателло простодушно. Съ этимъ мстомъ связана и другая исторія, очень печальная. Если бъ могъ, я разсказалъ бы вамъ ее, и увренъ, она васъ заинтересовала бы непремнно.

— О, пожалуйста, разсказывайте! Въ этихъ старыхъ легендахъ иногда гораздо больше красотъ, чмъ въ любой новйшей поэзіи.

И молодой графъ разсказалъ легенду объ одномъ изъ своихъ предковъ, жившемъ за сто или тысячу лтъ — этого онъ наврное не зналъ, — который познакомился съ прекраснымъ существомъ, обитавшимъ въ этомъ поток. Какими свойствами обладало это существо — неизвстно: о немъ только и знали, что вся его душа и жизнь была какимъ-то таинственнымъ, непонятнымъ образомъ слиты съ струями потока. Вроятно, то была водная нимфа, она любила молодаго рыцаря — такъ называлъ Донателло своего предка, потому что, какъ говоритъ преданіе, онъ принадлежалъ къ родственной ей пород существъ. Но какъ бы то ни было, между нимфою и юношею съ косматыми ушами существовали самыя дружественныя отношенія. Она научила его, какъ вызывать ее, и они вмст проводили здсь много счастливыхъ часовъ, особенно въ жаркіе лтніе дни. Часто, когда юноша ожидалъ нимфу, сидя на берегу, она обдавала его свжимъ крупнымъ дождемъ, иногда онъ наклонялся къ потоку и лишь только губы его прикасались къ вод, онъ чувствовалъ прикосновеніе ея холодныхъ, свжихъ устъ.

— Такъ онъ находилъ здсь самый холодный пріемъ, сказалъ скульпторъ, не скрывая ироніи.

— Вы, кажется, сметесь надъ моей исторіей, возразилъ Донателло тономъ, въ которомъ нельзя было не замтить негодованія, я ничего не нахожу въ ней смшнаго.

Киніонъ постарался успокоить своего страннаго друга, и тотъ продолжалъ. Дружескія отношенія между рыцаремъ и нимфою оставались неизмнны очень долго. Однажды вечеромъ онъ пришелъ скорыми шагами къ ручью и началъ звать нимфу, но, вроятно, голосъ его измнился — она не являлась и не отвчала ему. Онъ бросился къ вод, началъ мыть руки, мочить лобъ и лицо, но они оставались сухи и горли, какъ прежде.

Донателло замолчалъ.

— Отчего же это случилось? спросилъ Киніонъ.

— Оттого, что онъ хотлъ смыть съ своихъ рукъ пятна крови, отвчалъ графъ голосомъ, въ которомъ слышался неподдльный ужасъ. Преступный человкъ осквернилъ чистую воду. Нимфа, можетъ быть, могла утшить его въ гор и несчастій, но не могла освободить его совсть отъ угрызеній.

— И посл того онъ ужъ ея не видлъ? спросилъ Киніонъ.

— Никогда, отвчалъ Донателло, только на томъ мст, гд онъ мылъ руки, осталось кровавое пятно. Онъ всю жизнь плакалъ о ней, лучшимъ скульпторамъ заказывалъ статуи ея,— но ни одинъ не могъ представить ее веселой и счастливой, какою онъ ее помнилъ, исторія, которую онъ имъ разсказывалъ, производила на нихъ такое сильное впечатлніе, что вс статуи, не смотря на ихъ усилья, казалось, плакали, вотъ какъ эта.

— Вы говорите, что она ужъ никому не являлась, сказалъ Киніонъ, помолчавъ. Мн кажется, что вы могли бы ее вызвать.

— Я часто звалъ ее, бывши еще ребенкомъ, отвчалъ Донателло, но, благодаря Бога, она не являлась.

— Такъ и вы тоже ея не видли?

— Никогда, хотя здсь я бывалъ очень часто и имлъ тутъ много друзей. Въ дтств я былъ знакомъ съ разными существами, живущими въ лсу. Вы смялись бы надо мною, если бъ увидли меня между ними. Не могу вамъ сказать, какъ я научился ихъ звать, но мн стоило закричать особымъ голосомъ на распвъ и ко мн приходили лсные жители и, кажется, понимали все, что я говорилъ.

— Да, я слышалъ о такой способности, замтилъ скульпторъ, но мн никогда не случалось встрчать людей, одаренныхъ ею. Попробуйте позвать, а чтобъ не испугать вашихъ друзей, я спрячусь въ чащу кустарника и буду только смотрть на нихъ.

— Едва-ли они узнаютъ теперь мой голосъ, отвчалъ Донателло. Я очень возмужалъ и перемнился съ тхъ поръ, какъ призывалъ ихъ послдній разъ.

Однакожъ онъ согласился. Киніонъ отошелъ въ сторону и черезъ нсколько минутъ услышалъ дикое завываніе, не лишенное нкотораго рода гармоніи, оно становилось громче, ясне, и что-то трогающее, преклоняющее звучало въ немъ. Скульптору показалось, что онъ слышалъ первобытный языкъ человка, который живетъ еще одною жизнію съ окружающимъ міромъ. Между тмъ голосъ Донателло то поднимался до самыхъ высокихъ нотъ, то опускался и совершенно затихалъ на нсколько минутъ, въ теченіе которыхъ онъ прислушивался: но ни одинъ отвтный звукъ не долеталъ до его уха. Онъ снова принимался звать, но въ звукахъ его слышалось уже нетерпніе и горесть. Онъ вышелъ изъ-за куста, скрывавшаго отъ него небольшую поляну, по которой разбгался ручей, но тамъ было пусто, только на песк у воды неподвижно лежала бурая ящерица.

— Что съ вами? вскричалъ Киніонъ, когда возвратился Донателло, котораго онъ не переставалъ наблюдать изъ своей засады.

— Смерть! смерть! рыдалъ несчастный графъ. Они все знаютъ!

Онъ бросился на траву и далъ волю своему чувству, слезы лились по его блднымъ щекамъ и грудь надрывалась отъ рыданій. Напрасно Киніонъ старался успокоить его, обратить его вниманіе на дйствительность, онъ не слушалъ его словъ и только твердилъ: ‘они знаютъ! они все знаютъ!’

— Кто знаетъ? спрашивалъ скульпторъ. Что знаютъ?

— Они знаютъ, повторялъ Донателло. Они бгутъ отъ меня! Вся природа бжитъ отъ меня. Я проклятъ, они боятся меня!

— Успокойтесь, мой другъ, говорилъ Киніонъ, ставъ возл него на колна. Вы раздражены и, Богъ знаетъ, что воображаете. Какое проклятіе! Можетъ быть мое присутствіе пугаетъ Вашихъ друзей.

— Теперь они ужъ не друзья мои, возразилъ Донателло.

— Мы вс удаляемся все боле и боле отъ природы по мр того, какъ становимся старше, продолжалъ скульпторъ. Этимъ мы платимъ за опытъ, который пріобртаемъ въ жизни.

— Страшная плата! сказалъ Донателло, поднимаясь на ноги. Но будемъ больше говорить объ этомъ. Забудьте, пожалуйста, эту сцену. Въ вашихъ глазахъ я долженъ быть очень глупъ, но мн очень жаль, что я потерялъ эту способность, пойдемте, прибавилъ онъ ршительно, я больше не буду плакать.

Когда они возвратились въ замокъ, графъ отправился на верхъ своей башни, а Киніонъ принялся читать Данте, котораго нашелъ въ одной изъ отдаленнйшихъ комнатъ между книгами религіознаго содержанія. Проходя въ свою комнату, онъ встртилъ Томасо, который остановилъ его замчаніемъ, что графъ сегодня, кажется, особенно печаленъ.

— Да, отвчалъ Киніонъ. Надо бы придумать что нибудь, чтобъ развлечь его.

— Ничего не придумаешь, сказалъ старикъ, качая головою. Мы мужчины, плохія няньки для тхъ, у кого болитъ душа и тло больное.

— Такъ ты думаешь, что графу полезно было бы женское общество? спросилъ Киніонъ. Это, я думаю, возможно устроить.

— Надо подождать немного, сказалъ Томасо, какъ обыкновенно покачавъ головою.

Черезъ день или два посл описанной сцены Киніонъ изъявилъ желаніе осмотрть башню.,,

— Мн кажется, ее не стоитъ смотрть, отвчалъ графъ недовольнымъ тономъ, что выражало въ немъ внутреннее волненіе. Да, притомъ вы ее можете всю видть.

— Снаружи, конечно, она видна издалека, возразилъ скульпторъ. Но именно ея наружность заставляетъ думать, что внутри она еще интересне. Сколько я могу судить, ей не мене шестисотъ лтъ, а фундаментъ и нижній этажъ, можетъ быть, и старше. Притомъ, вроятно, съ нею соединяется множество преданій.

— Да, есть много разсказовъ, отвчалъ Донателло, но я почти ни одного не знаю, и не могу понять, чтобы, иностранцы, находите въ ней интереснаго. Годъ или два тому назадъ прізжалъ сюда изъ Флоренціи одинъ англійскій синьоръ,— говорили, что онъ магъ, но почтенный человкъ, съ блою бородою…— и только за тмъ, чтобъ посмотрть мою башню.

— А, я видлъ его во Флоренціи, замтилъ Киніонъ. Онъ некромантъ, это правда, и живетъ въ старомъ дом рыцарей Тампліеровъ возл Понте Векіо. У него множество книгъ, картинъ и древностей. Я замтилъ у него хорошенькую маленькую двочку, которая служитъ ему.

— Я знаю его только по блой бород, сказалъ Донателло, но онъ могъ бы разсказать вамъ обо всхъ осадахъ, которыя выдержала эта башня и о всхъ заключенныхъ сидвшихъ въ ней, онъ собралъ вс преданія о нашей фамиліи, и я разсказалъ ему ту исторію, которую разсказывалъ вамъ у ручья. Онъ говорилъ мн, что въ молодости былъ знакомъ со многими поэтами, и что для многихъ изъ нихъ эта легенда была бы прекраснымъ сюжетомъ.

— Пойдемте въ башню, сказалъ Киніонъ. Посмотрите, надвигается грозовая туча, оттуда будетъ прекрасный видъ.

— Пойдемте, но вы увидите, что тамъ все очень мрачно и голо, отвчалъ графъ со вздохомъ.

Поднявшись на лстницу изъ передней, они прошли чрезъ самую запущенную часть дома по темнымъ корридорамъ и вошли въ низкую, старинную дверь, которая вела къ узкой извилистой лстниц, освщенной окнами съ желзными.ршетками. Достигнувъ первой площадки, графъ отворилъ источенную червями дубовую дверь, пони вступили въ обширную комнату, занимавшую все пространство башни. Слабый свтъ, проникавшій сквозь узкія отверстія въ массивной стн, загороженныя желзными ршетками, падалъ на голый, устланный кирпичемъ полъ и освщалъ старинную скамейку, единственную мебель,

которая, казалось, длала эту комнату еще печальне.

— Это была тюрьма, сказалъ Донателло. Старый некромантъ, о которомъ я вамъ говорилъ, узналъ откуда-то, что пятьсотъ лтъ тому назадъ здсь былъ заключенъ какой-то знаменитый монахъ. Говорятъ, онъ былъ святой человкъ, его потомъ сожгли на площади во Флоренціи. Томасо разсказывалъ мн, что въ дверяхъ этой комнаты, и на лстниц видли когда-то монаха, покрытаго капишономъ. Это, вроятно, духъ того, который здсь сидлъ. Вы врите въ духовъ?

— Кажется, нтъ, отвчалъ Киніонъ.

— Я тоже не врю, сказалъ графъ, потому что, если бы дйствительно являлись духи, то въ эти два мсяца я встртился бы здсь съ однимъ. Но духи не выходятъ! прибавилъ онъ ршительно.

Я этому очень радъ.

Поднявшись еще выше по лстниц, они вошли въ другую комнату почти такихъ же размровъ, и такую же пустую, какъ первая, но въ ней обитали два существа, которыя съ незапамятныхъ временъ населяютъ древнія башни. То была пара совъ, повидимому, он привыкли къ хозяину, потому что при вход постителей только отступили въ темный уголъ и тамъ остались почти совершенно покойны.

— Он не боятся меня, сказалъ графъ съ улыбкою, намекая на сцену у ручья. Когда я былъ дикимъ, веселымъ мальчикомъ, эти совы меня не любили.

Здсь онъ не останавливался долго, но повелъ своего друга выше, на каждомъ поворот лстницы Киніонъ сквозь окно или амбразуру видлъ все боле и боле расширявшійся горизонтъ и чувствовалъ вливавшійся свжій воздухъ. Наконецъ они достигли послдней комнаты, расположенной подъ самой крышей башни.

— Это мое собственное жилище, сказалъ Донателло.

Дйствительно, комната имла видъ просто убранной спальни, снабженной всми священными эмблемами, которыя католики почитаютъ необходимыми для возбужденія въ себ благоговнія. Въ углу висло распятіе, по стнамъ виднлись безобразныя гравюры, изображавшія страданія Христа и разныхъ святыхъ мучениковъ. Надъ распятіемъ висла довольно хорошая копія тиціановой Магдалины, въ томъ же углу на стол лежалъ человческій черепъ, съ перваго взгляда можно было подумать, что онъ вынутъ изъ какой нибудь древней гробницы, но, разсмотрвъ его внимательне, Киніонъ убдился, что онъ былъ сдланъ изъ сраго алебастра. У двери въ ваз изъ дорогаго мрамора находилась святая вода, Донателло омочилъ въ нее пальцы и перекрестился.

И здсь они тоже оставались недолго. По крутой и также извилистой лстниц они поднялись на самую вершину башни, отсюда открывалась далекая перспектива: вся умбрійская долина была какъ на ладони, отдаленные фермерскіе домики и холмы, казалось, лежали у самаго подножья башни, вглядвшись въ этотъ неизмримый для человческаго глаза пейзажъ, можно было подумать, что вокругъ башни разстилается картина всей Италіи. Блыя виллы, срые монастыри, церковные куполы, деревни города со своими зубчатыми стнами выглядывали изъ-за холмовъ и разнообразили картину, которую прорзывала извилистая рка, сверкавшая на солнц.

Темная туча, замченная скульпторомъ на краю горизонта, поднялась высоко и раздлила пополамъ небо, на другой сторон котораго ярко сіяло солнце. Одну половину пейзажа покрывала тьма, между тмъ какъ другая была облита солнечнымъ свтомъ.

— Какъ хорошо! воскликнулъ Киніонъ. Я много видлъ картинъ, но не помню ни одной, которая была бы величественне этой.

— Да, дйствительно, хорошо, сказалъ Донателло. Смотрите на свтлую часть, это для васъ, а мою покрыли тучи.

Киніонъ постарался опровергнуть эту мысль и, полюбовавшись еще нсколько минутъ ^видомъ, пошелъ къ стн, которая зубцами своими возвышалась надъ крышей. Потомъ сбросивъ кусокъ глины, отвалившейся отъ стны, сталъ слдитъ за имъ, какъ онъ, повертываясь въ воздух, упалъ наконецъ на скалистое основаніе башни и разбился въ дребезги.

— Я принадлежу къ тмъ людямъ, которые находятъ удовольствіе стоять у края высоты и измрять глубину, сказалъ онъ. Если бы я захотлъ послдовать моему побужденію, то я самъ бросился бы за этимъ кускомъ глины. Это странное, непонятное влеченіе, но противиться ему очень трудно, я думаю, потому, что это очень легко сдлать, а. сверхъ того, можно безъ всякаго труда и борьбы достигнуть немедленнаго и важнаго результата. Испытывали-ли вы когда нибудь такое чувство,вотъ теперь, напримръ, я въ такомъ состояніи, какъ будто злой духъ стоялъ у меня за спиною и толкалъ къ пропасти.

— Ахъ нтъ! вскричалъ Донателло, отступая отъ стны. Это страшная смерть!

— О нтъ, возразилъ Киніонъ, если человкъ падаетъ съ большой высоты, то умираетъ еще на воздух и вовсе не чувствуетъ, какъ ударяется о землю.

— Все таки это страшно, живо проговорилъ Донателло, вообразите себ человка, который дышетъ, смотритъ на васъ, говоритъ, и вдругъ этотъ человкъ летитъ внизъ! Онъ не можетъ умереть на воздух. Онъ живой упадетъ на камни и тамъ уже умретъ. Вы готовы были бы отдать жизнь, чтобъ онъ пошевелился!.. Нтъ, это ужасно! Я самъ охотно полетлъ бы внизъ, чтобъ никогда ужъ больше не думать объ этомъ!

— Какъ вы живо представляете себ такую сцену, сказалъ скульпторъ, пораженный словами своего друга и еще боле дикими жестами и взглядами, обличавшими глубокую душевную тревогу. Если высота башни такъ сильно дйствуетъ на ваше воображеніе, то вамъ не слдуетъ оставаться здсь одному, особенно ночью. Вы не совсмъ безопасны въ своей комнат. Вы можете сонъ принять за дйствительность и тогда нельзя ручаться за вашу жизнь.

Донателло оперся на парапетъ и закрылъ лицо руками.

— Не бойтесь, сказалъ онъ посл паузы, я слишкомъ трусливъ и никогда не посягну на свою жизнь.

Киніонъ завелъ разговоръ о другихъ предметахъ, и Донателло мало по малу совершенно успокоился. Но нравственное состояніе его, высказавшееся въ двухъ, трехъ сценахъ, внушило скульптору чувство состраданія къ бдному юнош, веселому и беззаботному отъ природы, но теперь погруженному въ мрачныя, тяжелыя мысли, изъ которыхъ не находилъ выхода. Киніонъ подозрвалъ, что эта перемна была слдствіемъ какого нибудь случая, слишкомъ сильно подйствовавшаго на кроткую и простую душу молодаго человка, который видимо боролся съ какимъ то невысказаннымъ и, можетъ быть, не совсмъ сознаннымъ чувствомъ.

— И, можетъ быть, ему можно было бы помочь, думалъ скульпторъ, если бы онъ откровенно разсказалъ, что его мучитъ.

Съ этою мыслью онъ обернулся къ югу и сталъ смотрть вдаль. Воображеніе перенесло Его за предлы видимаго ландшафта и нарисовало другукг башню, возвышающуюся надъ крышами Рима, и стаю блыхъ голубей, и образъ Мадонны, предъ которымъ теплится неугасаемая лампада,

— Тамъ, за этими горами, Римъ, сказалъ онъ, вы воротитесь туда къ осени?

— Никогда! Я ненавижу этотъ городъ! вскричалъ Донателло, и у меня есть причина.

— Однакожъ мы провели тамъ пріятную зиму. Вы опять встртились бы тамъ со всми прежними друзьями.

— Со всми? спросилъ Донателло.

— Да, я думаю, впрочемъ вамъ нтъ надобности хать въ Римъ искать ихъ. Я въ нкоторыхъ отношеніяхъ фаталистъ, и увренъ, что отъ тхъ людей, съ которыми вамъ судьба опредлила жить, вы не скроетесь и въ этой башн.

— Здсь, кром васъ, никто не нашелъ бы меня, возразилъ графъ, повидимому желая прервать этотъ разговоръ.

Между тмъ туча миновала Монте Бени и нависла надъ отдаленными холмами, виднвшимися на краю горизонта. Мстами проглядывали длинныя полосы голубаго неба, освщеннаго солнцемъ, но вдали надъ долиною клубились густыя облака, которыя подвигались все дальше къ востоку и принимали самыя разнообразныя формы.

— Какъ облака измняютъ общую картину, замтилъ скульпторъ.

— Я люблю смотрть на нихъ, сказалъ Донателло. Они часто принимаютъ самыя странныя формы, иныя точно люди. Посмотрите, вотъ тамъ внизу, какая фигура, монахъ стоящій на колнахъ, капишонъ у него на голов и прикрываетъ часть лица.

— Я думаю, мы оба смотримъ на одно и тоже облако, сказалъ Киніонъ, но мн оно представляется женскою фигурою и очень ясно очерченною.— Всмотритесь хорошенько — вы замтите въ этой фигур выраженіе отчаянія.

— Да, вижу, вижу, кажется, и лицо видно, отвчалъ графъ.— Это фигура Миріамъ! прибавилъ онъ тихо.

— Нтъ, не Миріамъ, возразилъ скульпторъ.

Долго еще стояли они, погруженные каждый въ свои воспоминанія, любуясь плывущими облаками, позолоченными лучами солнца, которое уже клонилось къ закату. Повяло свжимъ втеркомъ, и рои мошекъ, клубившіеся цлый день у вершины башни, стали мало по малу рдть и наконецъ совсмъ исчезли. Съ ближняго монастыря раздался колокольный звонъ, и эхо повторило его между холмами и рощами, черезъ нсколько минутъ послышался еще колоколъ въ другой сторон, тамъ третій — уже боле отдаленный, и вс они слились въ одинъ гулъ, который долго носился и дрожалъ въ воздух. Солнце спустилось уже за холмы — еще нсколько минутъ — и наступилъ вечеръ, который совы привтствовали своимъ унылымъ, мо нотоннымъ крикомъ.

— Пойдемте, сказалъ Киніонъ. Становится сыро.

— Ступайте а я останусь здсь, отвчалъ Донателло. Я обыкновенно, прибавилъ онъ нершительнымъ тономъ, молюсь здсь, впрочемъ, я думаю, что было бы лучше, если бъ я ходилъ въ сосдній монастырь. Иногда, мн кажется, что хорошо было бы обратить эту башню въ келію. Что вы объ этомъ думаете?

— Какъ? сдлаться монахомъ? вскричалъ Киніонъ. Это ужасная мысль!

— Потому то я и хочу ее исполнить, отвчалъ Донателло, вздохнувъ.

— Избави васъ Богъ! Есть тысячи другихъ способовъ… Стоитъ только взглянуть на физіономію вашего монаха, чтобъ убдиться, что это не человкъ, что лнивая, животная жизнь истребила въ немъ всякое благородное чувство, всякую возвышенную мысль. Нтъ, лучше ужъ стоять здсь и смотрть на звзды.

— Вы меняпугаете, сказалъ графъ. Какъ можно говорить такъ о людяхъ, которые посвятили себя служенію Богу!

— Они не служатъ ни Богу, ни людямъ, а только себ, и это единственная цль ихъ существованія, выразилъ скульпторъ. Бгите монастыря, если не хотите убить свою душу. Что до меня, то если бы на совсти у меня былъ какой нибудь тяжкій грхъ, я сдлалъ бы свтъ моею келіею, а добрыя дла молитвою. Такъ поступали многіе кающіеся и находили успокоеніе.

— Вы еретикъ! сказалъ графъ, вздохнувъ. Однакожъ лицо его нсколько просвтлло. Глядя на него въ эту минуту и на звзды, уже выступившія на неб, Киніонъ вспомнилъ сцену въ Капитоліи, когда Донателло такъ живо напоминалъ фавна. И теперь онъ опять походилъ на фавна — мысль жить среди людей и для ихъ блага благотворно подйствовала на его душу, она заглушила въ немъ на минуту печаль и возвратила ему прежній покой. Но только на минуту. Мысль о долгой жизни, исполненной самоотверженія, лишь только онъ вдумался въ нее, показалась ему слишкомъ грандіозною и испугала его. Италіянцы рдко бываютъ филантропами по принципу, они раздаютъ милостыню нищимъ, которые останавливаютъ ихъ на каждомъ шагу, но лучшимъ средствомъ умилостивить небо считаютъ приношенія въ церкви и монастыри, путешествія къ святымъ мстамъ и наконецъ монастырскую жизнь.

Между тмъ въ воздух уже совсмъ стемнло, а въ долин стали мелькать огоньки. Скульпторъ хотлъ было уйти, но внизу, гд то въ отдаленіи послышалась тихая, протяжная псня. Ее плъ женскій голосъ.

— Слушайте! сказалъ Киніонъ, взявъ за руку Донателло.

— Слушайте! произнесъ тотъ въ ту же минуту.

Псня становилась все слышне и слышне, то не была блестящая италіянская мелодія и слова, сколько можно было разслышать, были неприятны для слушателей. И то и другое, казалось, было исполнено глубокой тоски, мучительной любви и напоминало нмецкую музыку. Голосъ постепенно поднимался выше и выше, достигалъ до паоса и снова. опускался къ низкимъ нотамъ и тихо звучалъ въ темнот.

— Донателло,.сказалъ тихо скульпторъ, не для васъ ли эта псня.

— Но я не смю ее слушать, отвчалъ онъ. Тоска, о которой она говоритъ, всегда со мною. Нтъ, мн не слдуетъ слушать эту псню.

Киніонъ съ состраданіемъ посмотрлъ на него, и оставилъ бднаго кающагося граника молиться.

ГЛАВА III.
Бюстъ Донателло.

Мы сказали, что Киніонъ просилъ позволенія снять бюстъ Донателло. Теперь работа подвигалась быстро, и мысли нашего скульптора часто были заняты чертами лица его хозяина. Никогда еще онъ не предпринималъ работы, которая стоила бы ему столько труда, не потому, чтобы трудно было соблюсти сходство, хотя гармонія и нжность чертъ, казалось, не согласовались съ общимъ выраженіемъ, его затрудняло, какъ придать этому добродушному, веселому типу лица выраженіе, которое было слдствіемъ состоянія его духа. Если скульптору удавалось подмтить выраженіе, которое казалось ему естественнымъ и постояннымъ, то въ слдующее мгновеніе оно измнялось и совершенно исчезало. Эта необыкновенная подвижность лица приводила скульптора въ отчаяніе. Даже общее настроеніе духа Донателло, повидимому, ни. на минуту не измнявшееся, не могло придать его чертамъ спокойствія, котораго требуетъ пластическое искусство. Потерявъ надежду на успхъ, ршился ваятель не обращать вниманія на выраженіе чертъ, полагая, что искусство, безсознательно для него и безъ его участія достигнетъ предположенной имъ цли, но вышло еще хуже. Предъ нимъ былъ комъ срой глины, лицо Донателло, по безъ всякаго сходства, и безъ малйшаго намека на жизнь.

— Это можетъ, свести съ ума! вскричалъ скульпторъ, потерявъ терпніе. Ну посмотрите на эту глину, узнаете-ли вы себя?

— Нтъ, отвчалъ Донателло простодушно, и сказалъ правду. Въ лиц проглядываетъ что то странное, не принадлежащее мн.

Такъ откровенно высказанное мнніе задло самолюбіе скульптора. Почти не думая о томъ, что можетъ сдлать, Киніонъ провелъ дв-три черты, нкоторыя не много измнилъ и обратился къ своему другу съ вопросомъ, лучше-ли теперь.

— Стойте! вскричалъ Донателло, взявъ за руку скульптора. Пусть такъ останется!

Киніонъ, совершенно не хотя, этими немногими чертами далъ всему лицу выраженіе душевнаго разстройства, соединеннаго съ зврскою лютостью и отвращеніемъ. Если бы Гильда или Миріамъ увидла бюстъ съ такимъ выраженіемъ, онъ напомнилъ бы имъ лицо Донателло въ ту минуту, какъ тотъ держалъ свою жертву на краю пропасти.

— Что я сдлалъ? вскричалъ скульпторъ, пораженный своимъ собственнымъ произведеніемъ. Такъ нельзя оставить, ни за что въ мір! Каинъ не могъ быть безобразне.

— Потому то и нужно такъ оставить, отвчалъ графъ, поблднвши какъ полотно при вид своего лица. Не трогайте теперь и сдлайте по этому слпку мраморный бюстъ. Я поставлю его въ спальн, чтобъ онъ былъ всегда предъ моими глазами. Это лицо, оживленное моимъ преступленіемъ, страшне мертвой головы, которая досталась мн отъ моихъ предковъ.

Но не смотря на возраженія Донателло, скульпторъ уничтожилъ выраженіе, которое поразило ихъ обоихъ.

— Врьте мн, сказалъ онъ спокойнымъ но серьезнымъ тономъ, вы не знаете, что вамъ нужно, чтобъ возстановить свои нравственныя силы, если вы ищете успокоенія въ угрызеніяхъ совсти. Васъ судьба заставила пройти чрезъ мрачную, темную долину, пройдите ее, но не оставайтесь въ ней долго, иначе ея атмосфера убьетъ васъ. Не уныніе, не постоянная тоска, не усиліе настраивать себя на мистицизмъ, а дятельность вамъ нужна. Вамъ гршно будетъ, если вы погубите свою жизнь, предавшись унынію, вы имете возможность длать добро — длайте его и оно спасетъ васъ отъ погибели, въ которую влечетъ васъ ваше настоящее состояніе.

— Вы возбудили во мн такъ много новыхъ мыслей, сказалъ Донателло, прижавъ руку ко лбу, но отъ нихъ у меня голова идетъ кругомъ.

Они вышли изъ комнаты, гд Киніонъ устроилъ свою временную мастерскую и, занятые послднимъ разговоромъ, не замтили, что бюстъ совершенно походилъ на свой оригиналъ, какимъ онъ былъ въ счастливйшія минуты жизни. Донателло ушелъ въ свою комнату, а Киніонъ пошелъ бродить по окрестностямъ. Когда онъ вечеромъ возвратился въ замокъ, въ прихожей встртилъ его старый Томасо, съ которымъ у него съ нкотораго времени была какая то тайна.

— Синьорина хочетъ говорить съ вами, прошепталъ старикъ.

— Въ капелл? спросилъ скульпторъ.

— Нтъ, въ зал за капеллою, отвчалъ дворецкій, входъ въ нее закрытъ занавсомъ, но вы найдеде его — оттуда выйдетъ синьорина.

Киніонъ немедленно пошелъ по приглашенію.

Въ старинныхъ тосканскихъ виллахъ капелла составляетъ необходимую принадлежность, хотя часто дверь ея постоянно бываетъ заперта и ключъ отъ нея потерянъ. Капелла въ Монте Бени была всми забыта, въ дождливый день Киніонъ, бродя по дому, случайно открылъ ее и былъ пораженъ ея необыкновеннымъ величіемъ. Сквозь запыленныя, темныя окна, пробитыя въ сводчатой стн, изливался кроткій свтъ на алтарь съ картиною, изображавшею послднія минуты какого то мученника, и на свчи, разставленныя симметрически, видно было, что когда то, можетъ быть, полстолтія тому назадъ, ихъ зажигали на часъ или на два. У входа придлана была мраморная ваза, въ ней тоже очень давно содержалась святая вода, а теперь дно ея было покрыто слоемъ пыли, со сводовъ висли старыя знамена фамиліи графовъ Монте Бени, а въ нишахъ стояли ихъ мраморные бюсты, между которыми находился бюстъ и того несчастнаго рыцаря, о которомъ Донателло разсказывалъ у ручья.

Во всемъ дом это было единственное мсто, хранившее характеръ торжественнаго покоя и строгаго величія. Здсь Киніонъ встртился въ первый разъ, тоже неожиданно, съ другимъ гостемъ, присутствія котораго не подозрвалъ ни онъ, ни его хозяинъ. Пройдя капеллу, Киніонъ, слдуя указанію Томасо, нашелъ узкую дверь и вошелъ въ небольшую залу, превосходившую вс виднныя имъ до сихъ поръ въ замк своимъ великолпіемъ. Такъ какъ въ ней не нашелъ никого, то ему было время разсмотрть ее внимательно.

Полъ ея былъ устланъ дорогимъ мраморомъ, куски котораго составляли артистически расположенныя фигуры. Стны тоже были покрыты мраморомъ, въ высокихъ и глубокихъ нишахъ стояли статуи изъ такого же драгоцннаго матеріала. Не бывъ въ Италіи, не возможно составить себ идеи о красот и великолпіи, достигаемомъ единственно полированнымъ мраморомъ. Но къ числу особенностей этой залы должно отнести дв колонны изъ восточнаго алебастра и фрески, занимавшія вс пустыя мста по стнамъ.

Одно изъ достоинствъ полированнаго мрамора состоитъ въ томъ, что время не измняетъ его. При первомъ взгляд скульптору показалось, что въ этой зал какимъ то непонятнымъ образомъ заключили солнце. Разсматривая эту величественную комнату, Киніонъ представлялъ себ, какъ отворится дверь и войдетъ Миріамъ въ роскошномъ платьи, сіяющая красотою.

Дйствительно, черезъ нсколько минутъ противоположная дверь залы тихо отворилась и вошла Миріамъ, но она вовсе не была похожа на ту величественную даму, какою рисовало ее воображеніе скульптора, она была блдна и одта въ траурное платье. Походка ея была такъ, слаба, что Киніонъ поспшилъ къ ней, боясь, чтобы она не упала на полъ. Но она поблагодарила его за вниманіе, протянувъ ему свою холодную руку, и спокойно сла на диванъ, стоявшій у стны.

— Вы, кажется, очень больны, Миріамъ? сказалъ скульпторъ. Я этого не зналъ.

— Нтъ, я не такъ больна, какъ вамъ кажется, отвчала она. Однакожъ чувствую, что могу умереть, если все останется такъ, какъ теперь.

— Что же. васъ безпокоитъ? спросилъ Киніонъ. Какъ вамъ помочь?

— Что безпокоитъ? повторила Миріамъ. То, что во мн слишкомъ много жизни и энергіи, и я не знаю, что съ ними длать. У меня нтъ того, что я считаю моимъ единственнымъ достояніемъ на земл. Я хочу пожертвовать всю себя, но моя готовность къ самопожерствованію остается безъ цли. Мн ничего не осталось, какъ сидть дни и ночи, думать и томиться тоскою и раскаяніемъ.

— Да, это очень печально, сказалъ Киніонъ.

— Да, печально, повторила она, усмхнувшись.

— И какъ вы съ вашею живостью и дятельностью, не можете найти средства выйти изъ этого состоянія?

— Все теперь пропало — и живость и дятельность, отвчала Миріамъ равнодушно. Я ничего не могу выдумать, потому что моя голова занята только одною мыслью, однимъ воспоминаніемъ, которое уничтожаетъ вс мои мысли. Я сожалю не о себ, и не раскаяваюсь за себя, но что во мн убиваетъ всю силу — я могу вамъ это сказать, хотя мн это все равно, знаете ли вы, или нтъ — меня уничтожитъ убжденіе, что въ глазахъ Донателло я сдлалась предметомъ ужаса.

— Что же васъ довело до такого убжденія? спросилъ Киніонъ, нсколько удивленный словами Миріамъ.

— Одинъ его жестъ, отвчала она, одно содраганіе, когда рука его случайно коснулась моей — этого было довольно.

— Я твердо убжденъ, Миріамъ, возразилъ скульпторъ, что онъ васъ любитъ.

Она опустила голову ина блдныхъ щекахъ ея выступила краска.

— Да, повторилъ Киніонъ, участіе мое къ Донателло и къ вамъ самимъ заставляетъ меня сказать вамъ, не только то, что онъ васъ, любитъ, но любитъ со всею силою, къ какой способна его натура.

— Не обманывайте меня, сказала Миріамъ, снова поблднвъ.

— Я не обманываю васъ, Миріамъ, была безъ сомннія минута, посл какого то происшествія, поразившаго его ужасомъ, когда раскаяніе и угрызенія заглушили въ немъ вс другія чувства, но теперь онъ успокоился и, я думаю, можетъ возвратиться къ прежнему состоянію.

— Но онъ, вроятно, знаетъ, что я здсь, сказала Миріамъ. Чмъ же я могу объяснить, что онъ до сихъ поръ не видлся со мною? Только тмъ, что я стала для него ненавистна.

— Я думаю, онъ догадывается, что вы здсь, отвчалъ Киніонъ. Ваша псня, которую онъ слышалъ третьяго дня вечеромъ, могла внушить ему мысль о вашемъ присутствіи. Но до сихъ поръ онъ находился подъ вліяніемъ мысли о раскаяніи и изобрталъ средства терзать себя. Разумется, что такая мысль не согласна съ желаніемъ видть васъ и искать вашего общества.

— Но онъ любитъ меня, повторяла Миріамъ тихо, какъ бы про себя. Да, онъ еще любитъ меня.

. Сознаніе этого факта, казалось, успокоило ее: ея холодное неестественное равнодушіе, поразившее скульптора, исчезло.

— А въ другихъ отношеніяхъ онъ перемнился? спросила она.

— Въ послднее время въ немъ произошла удивительная перемна, отвчалъ Киніонъ. Въ немъ пробудились новыя способности, существованія которыхъ я. не подозрвалъ прежде, въ его ум открылся новый міръ идей. Иногда онъ поражаетъ меня своимъ врнымъ пониманіемъ, иногда я не могу не улыбаться при вид этого страннаго смшенія прежней простоты съ его новымъ умственнымъ просвтлніемъ. Но его разстраиваютъ воспоминанія, такъ что можно сказать онъ постоянно находился въ нравственной агоніи.

— Ахъ, этому можно помочь! вскричала Миріамъ. Какъ бы я была счастлива, еслибъ мн судьба дала возможность успокоить его, уничтожить терзанія совсти, вывести изъ этого унынія! Для этого нужна любовь! Кром меня никто не въ состояніи помочь ему, я участвовала въ преступленіи, которое отравило его жизнь, у меня вс средства заставить забыть это. И это единственная цль, которую я вижу предъ собою, которая даетъ право жить. Безъ нея мн стыдно оставаться на свт!

— Я согласенъ съ вами, сказалъ Киніонъ, что ваше настоящее мсто возл Донателло.

— Да, отвчала Миріамъ. Если Донателло иметъ на что нибудь право, то именно на мое совершенное самопожертвованіе. Это не только право, но единственное средство быть счастливымъ. Но онъ отталкиваетъ меня! Онъ не хочетъ слушать своего сердца, которое должно говорить, что та несчастная женщина, которая завлекла его въ преступленіе, можетъ оправдать его предъ самимъ собою, можетъ возвратить ему прежнюю невинность. Но какъ уврить его въ этомъ!

— Мн кажется, это зависитъ отъ васъ, замтилъ скульпторъ. Вамъ стоитъ только пойти на башню, вы тамъ найдете его.

— О нтъ! Я не могу идти къ нему, мн страшно! возразила она.

— Я не понимаю причины, не безъ удивленія сказалъ Киніонъ.

— Вы не знаете, какое слабое, или врне, сильное созданіе женщина, отвчала Миріамъ. Я ничего не боюсь, мн страшенъ только Донателло. Онъ уже вздрогнулъ разъ отъ моего прикосновенія. Если онъ опять вздрогнетъ, если онъ нахмурится при встрч со мною — я не выдержу этого, я умру.

Киніона изумила униженность женщины, являвшейся ему всегда гордою, независимою и теперь снизошедшей до того, что жизнь ея зависла отъ одного слова человка, который за нсколько недль передъ тмъ былъ ея игрушкою. Но съ той минуты, какъ Донателло совершилъ преступленіе, онъ неиначе представлялся ея воображенію, какъ героемъ, исполненнымъ трагическаго достоинства, и этотъ взглядъ на него, опредленный и поддержанный любовью, давалъ ей возможность понять его лучше, чмъ могъ бы понять посторонній наблюдатель. Нтъ сомннія, что въ Донателло она нашла силу, дйствительно возбуждавшую уваженіе и любовь.

— Вы видли, какъ я слаба, продолжала она, я жду случая, чтобъ показать вамъ, какъ я сильна.

— Надюсь, что увижу и это, отвчалъ Киніонъ. Теперь наступаетъ время, когда слдовало бы извлечь. Донателло изъ того совершеннаго уединенія, въ которомъ онъ похоронилъ себя. Онъ слишкомъ долго боролся съ одною идеею. Нужно доставить ему развлеченіе. Умъ его пробужденъ, его сердце способно чувствовать, они требуютъ пищи. Если онъ останется здсь одинъ, я боюсь, онъ снова впадетъ въ апатію. Крайняя возбужденность, причиненная обстоятельствами, иметъ свои выгоды и невыгоды. Важнйшая невыгода заключается въ томъ, что онъ можетъ сосредоточиться на одной иде, которая поглотитъ всю его душу, а къ этому очень располагаетъ одиночество.

— Чтожъ вы думаете длать? спросила Миріамъ.

— Думаю убдить его хать со мною путешествовать по Италіи, отвчалъ скульпторъ. Разнообразіе сценъ, иная точка зрнія на міръ, на которую онъ можетъ стать теперь, я надюсь, разсютъ мысли, занимающія его въ настоящее время и излчатъ его.

— Какое же участіе вы предоставляете мн въ этомъ план? спросила Миріамъ не безъ ревности. Вы хотите видть его отъ меня и овладть имъ совершенно, хотите занять мсто, которое принадлежитъ мн одной.

— Мн было бы очень пріятно передать вамъ всю отвтственность за него, отвчалъ Киніонъ. Я и не домогаюсь быть его руководителемъ и совтникомъ,^—въ которыхъ онъ нуждается, не говоря о другихъ препятствіяхъ, я скажу только одно: между мужчинами, какъ бы они близки ни были, лежитъ всегда черта, которую нельзя переступить, потому мужчина не ждетъ никогда отъ другаго мужчины той искренности и преданности, какой можетъ ожидать отъ женщины, матери, сестры или жены. Такому другу я охотно уступлю мсто.

— Я слышу въ вашихъ словахъ упрекъ, возразила Миріамъ. Но я сказала вамъ, почему не могу принять вашего совта.

— Въ такомъ случа я предложу вамъ одинъ планъ, сказалъ скульпторъ. Вы можете встртиться во время путешествія, полагая, что вы будете находиться на одномъ пути съ нами.

— Это ненадежный планъ, возразила Миріамъ посл минутнаго размышленія. Впрочемъ, я не отвергаю его, только предлагаю одно условіе: если въ теченіе двухъ недль мы не встртимся, вы должны провести Донателло къ стату папы Юлія, что на большой площади въ Перуджіи: тамъ я буду васъ ждать въ полдень. Но помните, черезъ дв недли.

Киніонъ принялъ это предложеніе и, сообщивъ Миріамъ свой планъ путешествія, хотлъ было уйти, но остановился, взглянувъ на свою собесдницу, лицо которой приняло выраженіе естественной живости.

— Могу-ли я вамъ сказать, спросилъ онъ, улыбаясь, что вы стали прекрасне чмъ прежде?

— Вы имете право замчать это, отвчала она, потому что красота моя поддерживаетъ мои надежды. Если вы находите, что я не измнилась къ худшему, я этому очень рада. Красота моя будетъ служить орудіемъ для спасенія человка.

Скульпторъ подошелъ уже къ двери, но Миріамъ остановила его.

— Послушайте, Киніонъ, сказала она, вы человкъ со вкусомъ, въ васъ есть чувства и они всегда врно направлены. Скажите мн откровенно, не поразила-ли я васъ во время этого свиданія слишкомъ прямымъ несовмстнымъ съ женскою скромностью признаніемъ въ любви къ человку, который можетъ быть презираетъ меня и боится?

Этотъ неожиданный вопросъ поставилъ въ затрудненіе скульптора, который вообще не былъ способенъ уклоняться отъ истины.

— Миріамъ, отвчалъ онъ посл минутнаго размышленія, вы преувеличиваете впечатлніе, которое вы произвели на меня, но оно дйствительно было въ томъ род, какъ вы предполагаете.

— Я это знала, возразила Миріамъ печальнымъ тономъ. Во мн осталось еще столько женственности, что я сама чувствовала, какъ вышла изъ своей прежней роли. Когда вы возвратитесь въ Римъ, скажите Тильд, что сдлала ея строгость. Она оттолкнула меня отъ себя и тмъ освободила меня отъ обязанности оставаться въ предлахъ приличій, принятыхъ нашимъ поломъ. Прошу васъ, скажите ей это, скажите, что я благодарю ее.

— Нтъ, Миріамъ, отвчалъ Киніонъ, не требуйте этого отъ меня. Я не скажу Тильд ничего, что могло бы встревожить ее. Но хотя я не знаю, что произошло между вами, я чувствую — извините мою откровенность — я чувствую, что она была права. Въ васъ много достоинствъ, Миріамъ, что бы ни случилось съ вами въ жизни, вы всегда будете способны возвыситься до геройскихъ добродтелей. Но, Гильда — созданіе совершенно другаго рода, и сколько я ее понимаю, иметъ право и даже должна быть строга. Надюсь, вы согласитесь со мною.

— О, вы правы! возразила Миріамъ. Я никогда и не сомнвалась въ этомъ, но я говорю вамъ только, что она заставила меня перейти т границы, которыхъ безъ-того я никогда не ршилась бы переступить. Я прощаю ей все, и желаю вамъ быть счастливымъ въ вашей любви, потому что не много людей боле васъ достойныхъ ея.

ГЛАВА IV.
Дорога.

Киніонъ не безъ сожалнія оставлялъ спокойный замокъ, хотя въ послднее время однообразная жизнь безъ опредленныхъ занятій начинала утомлять его. Передъ отъздомъ онъ постилъ вс т мста, съ которыми познакомилъ его Донателло: видлъ съ башни закатъ солнца и восходъ луны надъ долиною, а наканун отъзда выпилъ бутылку ‘солнечнаго свта’ потомъ другую, и доставилъ истинное наслажденіе старому Томасо, сказавъ, что въ мір нтъ такого удивительнаго вина.

Не легко было вывести Донателло изъ апатіи, в.ъ которую онъ погрузился по возвращеніи изъ Рима.

Однакожъ онъ проТивоставилъ пассивное сопротивленіе планамъ своего друга, а когда наступилъ часъ отъзда, безмолвно подчинился ему. Они похали верхомъ, какъ два странствующіе рыцаря, по живописной, гористой части Тосканы. Киніонъ не составлялъ никакого опредленнаго плана путешествія, имя въ виду одну только цль — встртиться черезъ четырнадцать дней съ Миріамъ на большой площади Перуджіи у подножія бронзовой статуи. Молодому американцу, притомъ художнику, разнообразіе видовъ и сценъ доставляло не малое удовольствіе. Донателло былъ по прежнему сосредоточенъ, и мало обращалъ вниманія на все то, что восхищало его товарища, не пропускалъ онъ безъ вниманія только высокихъ чорныхъ крестовъ, обвшанныхъ орудіями истязанія Спасителя: былъ тутъ и терновый внецъ, молотъ и гвозди, щипцы, копье, и надъ всмъ этимъ возсдалъ птухъ, который долженъ напоминать человчеству объ отреченіи Петра. Донателло останавливался у каждаго такого креста, преклонялъ у его подножья колна и усердно молился. Какъ бы желая изъ своего путешествія сдлать странствованіе съ цлью покаянія, онъ замчалъ не только кресты, но и вс алтари, въ огромномъ количеств разсянные по всей Италіи, съ образомъ Мадонны, поблекшимъ отъ дождя и солнечныхъ лучей, и у нихъ онъ также останавливался и долго и усердно молился. Молитва и символы святости дотого занимали его вниманіе, что онъ, кажется, вовсе не замчалъ, невидимаго спутника, постоянно слдившаго за каждымъ ихъ движеніемъ.

— Уходя отъ послдняго алтаря, вы не замтили женщины, которая стояла на колнахъ, закрывъ лицо руками? спросилъ его Киніонъ.

— Нтъ, я никогда не замчаю, кто молится возл меня, отвчалъ Донателло. Вроятно, какая нибудь кающійся.

Прохавъ обширную равнину, они приблизились къ окружающимъ ея высотамъ. Общій характеръ мстности измнился, а вмст съ нею измнились и проявленія дятельности человка. Попрежнему на высотахъ виднлись монастыри, но рядомъ съ ними попадались развалены старинныхъ замковъ, служившихъ убжищемъ предводителю шайки разбойниковъ, которые грабили на большихъ дорогахъ, перескающихъ плодоносную низменность. Древняя крпость, нкогда грозная своими неприступными стнами, въ теченіе вковъ свалилась понемногу, камень за камнемъ, къ бдной деревушк, разбросанной у подошвы холма.

Путь ихъ лежалъ между высокими холмами, круто поднимавшимися надъ долиною, по которой они хали. Прямо передъ ними возвышался гигантскій холмъ, покатости котораго были изрзаны глубокими руслами горныхъ потоковъ. Прохавъ узкое и заваленное во многихъ мстахъ дефиле, путешественники поднялись вверхъ и увидли незапамятныхъ временъ городъ, который своимъ каедральнымъ соборомъ, церквами и разнаго рода постройками въ готическомъ вкус покрывалъ вершину холма. Отъ единственной площади, лежащей посредин города расходились въ разныя стороны по отлогостямъ холма узкія улицы, исчезающія подъ арками или оканчивающіяся ступенями, которыя спускались въ другія ниже лежащія улицы. Все носило на себ признаки глубочайшей древности. Казалось, этрусскіе цари жили въ этихъ старыхъ зданіяхъ, можетъ быть, уже въ средніе вка ихъ называли тысячелтними. Вс он выстроены изъ камня, обтесаннаго въ огромные кубы, повидимому неспособнаго къ разрушенію. Многія изъ этихъ зданій имютъ видъ дворцовъ, и до сихъ поръ хранятъ прежнее величіе, глядятъ какъ-то враждебно на человка, постоянно возбуждая въ немъ идею о бренности его и слабости.

— Позжайте со мною въ Америку, сказалъ Киніонъ своему товарищу. Тамъ каждое поколніе несетъ на себ только свои грхи и заботы, между тмъ какъ здсь все прошлое всею тяжестію своею давитъ настоящее. Если бы меня постигло здсь какое нибудь несчастіе, мн кажется, я не въ состояніи былъ бы бороться съ нимъ при такой обстановк — она убиваетъ всю силу духа.

— И самое небо, кажется, состарлось и потемнло отъ человческихъ беззаконій, отвчалъ графъ.

— О, бдный фавнъ! подумалъ Киніонъ. Какъ ты измнился!.

Города, подобные тому, о которомъ мы говоримъ, казалось срослись съ холмами, гд они расположены и только одно землетрясеніе можетъ измнить ихъ наружный видъ, разрушивъ ихъ до основанія. Зато эти города богаты воспоминаніями, не только о бранныхъ подвигахъ, но и о боле тихихъ торжествахъ генія, плодами которыхъ мы до сихъ поръ пользуемся. Италія можетъ насчитать нсколько такихъ безжизненныхъ городовъ, которые четыре или пять столтій тому назадъ были мсторожденіемъ школы искусства. Они гордятся потемнвшими отъ времени картинами, поблекшими фресками, и потому никогда не могутъ быть забыты.

Какъ истинный артистъ и знатокъ искусства, Киніонъ находилъ неисчерпаемое наслажденіе въ изученіи этихъ древностей, между тмъ какъ Донателло молился предъ алтарями. къ нкоторымъ древнихъ соборахъ они находили живописныя окна, которыя скульпторъ разсматривалъ съ особеннымъ вниманіемъ. И дйствительно, едва-ли какой родъ искусства можетъ сравниться съ этимъ величественнымъ изобртеніемъ среднихъ вковъ. Особенность живописнаго окна состоитъ въ томъ, что свтъ, падающій на поверхность обыкновенной картины, проницаетъ стекло насквозь и одваетъ нарисованную на немъ фигуру естественнымъ живымъ сіяніемъ.

При выход изъ каждой церкви нашимъ путешественникамъ представлялся удобный случай совершать подвиги милосердія — ихъ постоянно окружали рои нищихъ, которые по справедливости могутъ быть названы настоящими властителями Италіи. Отъ деревни до деревни бжали за ними мальчишки и двочки. Важные господа и дамы, завидя ихъ издалека, принимали мры, чтобъ недопустить ихъ къ себ. А тутъ между тмъ на дорог слпые показывали свои поблвшіе зрачки, женщины выставляли напоказъ неумытыхъ, нагихъ дтей, хромые всячески Старались обратить вниманіе путешественника на свои изуродованныя или деревянныя ноги, дальше показывались руки безъ костей, исковерканныя спины, раздробленныя челюсти и всякія другія уродства, какія едва ли въ состояніи представить себ самая пылкая фантазія. На вершинахъ холмовъ, въ долинахъ ожидали ихъ группы нищихъ. Въ одной небольшой деревушк Киніонъ сосчиталъ дтей, просившихъ милостыни — ихъ было боле сорока, но между ними стояли съ протянутыми руками нахмурившіяся матроны, здоровыя совершенно развитыя двушки, дородные парни — одни жалобно умоляли путешественника, другія смотрли на него съ какой то странною улыбкою, какъ бы сомнваясь, осталось ли еще что нибудь въ карман прозжаго синьора, уже опустошенномъ ихъ братьею въ предъидущихъ деревняхъ и городахъ. Если бы имъ позволили, они упали бы на колна и молились бы путешественнику или проклинали бы его, еслибъ онъ не развязалъ своего кошелька.

Но эти люди вовсе не были такъ бдны — у нихъ были дома, садики и огороды, наполненные разнаго рода питательною растительностью, свиньи, куры, цыплята, масло оливковое, вино и другія предметы если не роскоши, то по крайней мр довольства. Но они не стыдятся просить и принимать милостыню, какъ не стыдятся иные люди принимать отъ ближняго помощь въ иномъ вид.

Донателло обнаружилъ необыкновенную благотворительность къ этой толп грабителей и, повидимому, находилъ утшеніе въ ихъ молитв. Въ Италіи ничтожная мдная монета полагаетъ различіе между проклятіями (умереть отъ апоплексическаго удара — самое любимое пожеланіе) и самыми теплыми молитвами, одни и т же уста проговорятъ и то и другое, смотря по тому, даетъ ли путешественникъ деньги или нтъ. Донателло щедро откупался отъ проклятій, и теперь, стоя предъ живописнымъ окномъ, которое Киніонъ разсматривалъ съ большимъ интересомъ, раздавалъ милостыню семи или восьми престарлымъ женщинамъ, осыпавшимъ его благословеніями и шептавшимъ молитвы.

— Пойдемте, сказалъ Киніонъ, замтившій, что лицо графа стало покойне, сегодня вашей лошади будетъ легко — эти дамы, кажется, порядочно опустошили ваши карманы.

— Разв мы подемъ сегодня? спросилъ графъ.

— Подемъ куда нибудь, отвчалъ скульпторъ. А завтра въ полдень я хочу быть у статуи папы Юлія въ Перуджіи.

Города Перуджіи, расположеннаго на весьма возвышенной мстности, путники достигли прежде, чмъ солнце лишилось своей утренней свжести. Съ полночи шелъ сильный дождь и освжилъ зелень и плодоносныя нивы, среди которыхъ лежитъ этотъ древній городъ. Киніонъ остановился у срой, городской стны полюбоваться прекраснымъ пейзажемъ, опоясаннымъ далекими горами, которыя какъ будто спали на солнц, подъ покровомъ легкаго пара и серебристыхъ облаковъ.

— До полудня остается еще два часа, сказалъ скульпторъ своему другу, когда подъ воротами остановили ихъ часовые, разсматривавшіе паспорты. Пойдемте посмотрть фрески Перуджини.

— Старыя фрески наводятъ на меня тоску, отвчалъ графъ.

— Въ такомъ случа пойдемъ въ церковь Св. Доминико, посмотримъ картины Фра-Анжелико. Он исполнены религіознаго чувства.

— Я помню, вы когда-то показывали мн его картины, отвчалъ Донателло. Его ангелы кажутся такъ святы, какъ будто никогда не слетали съ неба. Но эти картины не для меня.

— Такъ пойдемте бродить по городу.

Путешественники пошли по этимъ страннымъ, крутымъ проходамъ, которые въ Перуджіи называются улицами. Нкоторые изъ нихъ покрыты аркадами, и напоминаютъ пещеры съ крутыми спусками, внутри ихъ господствуетъ постоянный мракъ и спустившись туда, вы почти теряете надежду снова увидть свтъ солнца. Здсь странники встртили толпу оборванныхъ мужчинъ и женщинъ, изъ которыхъ многія вели на помочахъ дтей. Отсюда они поднялись снова на гору, вступили на главную городскую площадь, обставленную величественными древними зданіями, торжественности которыхъ не могли подавить ни тривіальная обстановка, ни будничныя сцены, представляющіяся взору путешественника на площадяхъ каждаго города въ базарные дни.

— Когда мн случается быть въ Перуджіи, я всегда посвящаю сколько могу времени на изученіе статуи папы Юліана, сказалъ ваятелю Средніе вка оставили для боле поучительныхъ произведеній, чмъ древняя Греція. Въ нихъ выражается нчто иное, выработанное христіанствомъ, чего нтъ въ искусств древнихъ. Не хотите ли посмотрть эту статую?

— Охотно, отвчалъ графъ. Я отсюда вижу, какъ она благословляетъ, и чувствую, что могу принять это благословеніе.

Путники наши съ трудомъ прошли сквозь толпу и приблизились къ ршетк, окружающей пьедесталъ статуи. Папа представленъ въ одежд, присвоенной его сану, и въ тіар, сидящимъ на бронзовомъ кресл. Правая рука его поднята, какъ бы для благословенія, которое, повидимому, можетъ успокоить всякую душевную тревогу. Статуя одушевлена патріархальнымъ величіемъ. Человку съ воображеньемъ можетъ показаться, что этотъ благословляющій, но грозный представитель божественнаго и человческаго авторитета поднимется съ своего бронзоваго кресла и жестомъ или даже пророческимъ словомъ остановитъ или ободритъ народъ, при первомъ великомъ общественномъ бдствіи. Но теперь онъ сидлъ спокойно, съ величественнымъ терпніемъ слушая рыночныя восклицанія.

— Кажется, замтила скульпторъ, глядя на своего друга, папское благословеніе падаетъ на васъ.

И дйствительно, въ лиц Донателло обнаруживалось боле веселое и спокойное расположеніе духа, чмъ то, которое имъ овладвало, когда онъ сидлъ въ своей печальной башн. Перемна мста, отступленіе отъ обыкновенныхъ привычекъ и свобода произвели въ немъ реакцію, которая, можетъ быть, наступила бы, но только позже. А можетъ быть, онъ чувствовалъ присутствіе той, которая когда-то одна могла сдлать его счастливымъ. Какъ бы то ни было, а глаза Донателло, обращенные на бронзоваго папу, выражали спокойную надежду.

— Да, отвчалъ онъ на замчаніе скульптора. Я дйствительно чувствую въ душ это благословеніе.

Въ это время на башн сосдняго каедральнаго собора колоколъ прозвонилъ двнадцать.

— Полдень, подумалъ Киніонъ. Это часъ, который назначила Миріамъ.

Когда прозвучалъ послдній изъ двнадцати ударовъ колокола, Киніонъ внимательно сталъ смотрть на шумную рыночную толпу, надясь замтить въ ней Миріамъ. Онъ смотрлъ по направленію къ церкви, полагая, что она тамъ ожидала назначеннаго времени, но не найдя ея нигд, обернулся назадъ и увидлъ незнакомую фигуру, которая, подобно ему и Донателло, стояла опершись на ршетку, окружавшую статую. За минуту передъ тмъ ея здсь еще не было.

То была фигура женщины, склонившей голову на руки, какъ будто чувствовавшей на себ вліяніе бронзоваго первосвященника, въ которомъ всякое истерзанное сердце должно признать отца.

— Миріамъ, сказалъ скульпторъ дрожащимъ голосомъ — это вы?

— Я, отвчала фигура. Я врна своему слову, хотя и опасаюсь…

Она подняла голову и Киніонъ — а можетъ быть и Донателло — увидлъ хорошо знакомыя черты. Она была блдна и изнурена, но черты ея оставались попрежнему прекрасны. Она дрожала и повидимому не въ состояніи была перенести предстоящую ей сцену, къ которой еще за минуту была совершенно готова.

— Здравствуйте, Миріамъ, сказалъ скульпторъ, видимо стараясь ободрить ее, въ чемъ она крайне нуждалась. Я надюсь, что результатъ этого свиданія будетъ самый счастливый. Позвольте мн подвести васъ къ Донателло.

— Нтъ, Киніонъ, нтъ, тихо проговорила она, отступая назадъ. Между нами не будетъ сказано ни одного слова, если онъ непроизнесетъ моего имени, если онъ не пожелаетъ, чтобъ я осталась. Я не изъ гордости говорю это. Во мн теперь нтъ гордости.

— Что же останавливаетъ васъ? спросилъ Киніонъ недовольнымъ тономъ, не понимая ея безразсудной боязливости. Вы такъ много предпринимали, теперь не время бояться. Если вы разстанетесь теперь, не сказавъ ни слова, послдній случай будетъ утраченъ.

— Правда, на всегда будетъ утраченъ, повторила Миріамъ печально. Но теперь необходимо предоставить полную свободу его сердцу, потому что отъ его свободнаго выбора зависитъ — полезна, или вредна будетъ ему моя преданность. Если онъ не чувствуетъ потребности во мн, я буду для него тяжелымъ, гибельнымъ бременемъ.

— Длайте, что хотите, отвчалъ Киніонъ, конечно, вы лучше меня знаете, что длать.

Во время этого разговора они отошли отъ ршетки, такъ что Донателло могъ ихъ слышать. Но недолго незнакомка оставалась незамченною на площади. Рыночная толпа скоро обратила на нее вниманіе. Очень возможно, что Миріамъ избрала это мсто для свиданія съ Донателло, съ цлью имть свидтелей. Взволнованный сильною страстью или глубокимъ чувствомъ, человкъ часто сознаетъ, что уединенія вынести невозможно, онъ старается найти нчто посредствующее между собою и другимъ человкомъ, питающимъ соотвтственную страсть. Вотъ почему, какъ мы думаемъ, Миріамъ назначила это свиданіе на площади, кром того, она руководствовалась суеврнымъ убжденіемъ, что благословляющая статуя будетъ оказывать на нее благодтельное вліяніе.

Донателло стоялъ недвижимо, опершись на балюстраду. Она не смла взглянуть на него, хотя ей очень хотлось узнать, что выражаетъ его лице — блдно ли оно и встревожено, или спокойной холодно, какъ ледъ. Но она знала, что каждая минута теперь имла значеніе, что онъ долженъ назвать ее, сейчасъ же, или его голоса никогда больше не услышатъ ея уши.

Она опять обратилась къ скульптору и сказала:

— Я желала встртиться съ вами по многимъ причинамъ. Я получила извстіе объ одномъ изъ нашихъ друзей, или лучше — вашихъ друзей. Я не смю называть ее своимъ другомъ, хотя когда-то она была моимъ самымъ дорогимъ другомъ.

— Вы говорите о Тильд? воскликнулъ скульпторъ тревожно. Съ нею что нибудь случилось? По послднему извстію, дошедшему до меня, она была въ Рим.

— Она и теперь въ Рим, отвчала Миріамъ, и здорова, хотя очень упала духомъ. Она живетъ совершенно одна въ своей голубятн, возл ея нтъ ни одного друга, потому что, какъ вы знаете, въ Рим теперь остались только постоянные жители. Я боюсь, что она заболетъ отъ этого уединенія и тоски. Я говорю вамъ объ этомъ, потому что знаю, какой интересъ возбудили въ васъ ея достоинства.

— Я поду въ Римъ! вскричалъ взволнованный скульпторъ. Гильда позволила мн быть ея другомъ, она не помшаетъ мн хоть издали наблюдать за нею. Я ду сейчасъ же…

— Не оставляйте насъ! проговорила Миріамъ умоляющимъ голосомъ, взявъ его за руку. Еще минуту! Ахъ, у него нтъ для меня ни одного слова!

— Миріамъ! произнесъ Денателло.

Хотя это было единственное и первое слово, сказанное имъ, но оно обнаружило всю глубину грусти и нжности, наполнявшей его сердце. Это слово сказало Миріамъ много важнаго и прежде всего то, что онъ еще любитъ ее. Сознаніе ихъ общаго преступленія не изгладило въ немъ любви, потому что она была неизгладима. Сверхъ того тонъ, какимъ было произнесено это слово, показалъ какъ существенно измнился характеръ Донателло. Миріамъ поняла, что вмсто живаго, веселаго юноши, вмсто фавна, передъ нею стоялъ человкъ съ чувствомъ и умомъ.

— Вы меня звали! сказала она, обратясь къ нему.

— Я васъ звалъ, потому что мое сердце нуждается въ васъ! отвчалъ онъ. Простите мн, Миріамъ, мою холодность и жестокость, разставаясь съ вами, я былъ пораженъ ужасомъ.

— Увы! я была тому причиною! Какое раскаяніе, какое самоотверженіе можетъ загладить это зло! Въ вашей невинной, веселой, беззаботной жизни было что-то святое, счастливый человкъ — такое необыкновенное, такое святое созданіе въ этомъ печальномъ мір. При встрч съ вами я почувствовала глубокую симпатію къ вашей безгршной жизни. Но я разрушила ее! велите мн уйти, Донателло! Оттолкните меня! Никакое добро не уничтожитъ этого страшнаго зла!

— Миріамъ, сказалъ онъ, судьба соединила насъ, не правда-ли? Ради Бога скажите, должно-ли это быть иначе?

Видно было, что совсть Донателло была встревожена сомнніемъ — уничтожитъ-ли взаимность преступленіе, которымъ они запятнали вс инстинктивныя движенія своихъ сердецъ. Съ другой стороны, Миріамъ спрашивала себя гне есть-ли несчастье, въ которое впалъ Донателло по ея вин, предостереженіемъ, что она должна разстаться съ нимъ. Въ настоящую минуту оба они искали другъ друга, но подавленные тоскою и сознаніемъ преступности, не находили въ себ достаточно смлости, чтобы протянуть другъ другу руку.

Скульпторъ съ участіемъ наблюдалъ эту сцену.

— Въ такія минуты, сказалъ онъ, вмшательство третьяго лица совершенно неумстно. Хотя я и постороній зритель, однакожъ вижу истину, скрывающуюся отъ васъ обоихъ, или по крайней мр могу высказать нсколько мыслей, которыя вы не высказали бы другъ другу.

— Говорите, сказала Миріамъ, мы полагаемся на васъ.

— Говорите, сказалъ Донателло, вы правдивый и прямой человкъ.

— Я знаю, сказалъ Киніонъ, что едва-ли удастся мн высказать т немногія слова, въ которыхъ заключается ршительная истина. Но, Миріамъ, вы видите человка, котораго воспитало ужасное несчастіе, котораго оно вырвало изъ дикаго, счастливаго состоянія. Отвтственность за него лежитъ на васъ, и вы не можете отъ нея уклониться. Съ вашею судьбою, Донателло, связана теперь ея судьба. Она была причиною происшедшаго въ васъ переворота. Но она обладаетъ богатыми дарами души и сердца, всмъ, въ чемъ вы нуждаетесь въ нашелъ настоящемъ положеніи. Поэтому союзъ между вами истиненъ и никогда, никто, кром Бога, разорвать его не можетъ.

— Онъ говоритъ правду! вскричалъ Донателло, схвативъ за руку Миріамъ.

— Да, мой другъ, отвчала она, онъ говоритъ истинную правду.

— Но помните, продолжалъ скульпторъ, боясь поступить противъ совсти, помните, что хотя вы любите другъ друга, но узы соединяющія васъ, переплетены такими черными нитями, что вы не должны смотрть на нихъ, какъ на узы, связывающія другія любящія души. Вашъ союзъ долженъ служить для взаимной поддержки, для взаимныхъ пожертвованій, но не для земнаго счастія. Если же вы ищете только такого счастья, то я совтую вамъ теперь же разстаться, потому что не будетъ благословленія на вашей брачной жизни.

— Не будетъ, мы это знаемъ! сказалъ Донателло, вздрогнувъ.

— Не будетъ, повторила Миріамъ.

— Потому вы подаете руку другъ другу, не для земнаго счастья, продолжалъ Киніонъ, но для того, чтобы взаимно возвышать и ободрять другъ друга въ этой тягостной жизни. Если вы трудомъ, пожертвованіемъ, молитвами, раскаяніемъ и постояннымъ стремленіемъ къ добру достигнете тихаго счастья, пользуйтесь имъ и благодарите за него Бога.

— Довольно, Киніонъ, сказала Миріамъ серьезнымъ торомъ. Въ вашихъ словахъ горесть сливается съ утшеніемъ.

— Одно слово, Миріамъ, сказалъ скульпторъ. Если въ вашей жизни, ваша обязаность потребуетъ, чтобы одинъ изъ васъ пожертвовалъ другимъ — покоритесь этой необходимости. Вотъ все.

Донателло слушалъ Киніона, стараясь усвоить высказанныя имъ идеи. Лицо его безсознательно приняло выраженіе, которое возвысило его красоту и дало ему видъ человка, занятаго глубокою, серьезною думою. Онъ все еще держалъ руку Миріамъ и толпа, глядя на эту прекрасную чету, вроятно воображала, что это помолвка, общающая имъ долгое счастіе.

— Прощайте! сказалъ Киніонъ, я ду въ Римъ!

— Прощайте, мой искренній другъ! сказала Миріамъ.

— Прощайте! сказалъ Донателло. Будьте счастливы, на васъ нтъ никакого преступленія, вамъ нечего бояться счастья.

Въ эту минуту они вс трое взглянули на статую папы, величественная фигура котораго простирала надъ ними свою благословляющую руку и склоняла кроткое лицо къ преступной, но кающейся чет.

ГЛАВА V.
Гильда.

Гильда была намрена провести лто въ Рим, она предположила начать много работъ, которыя исполнила бы лучше въ то время, когда любимыя ею мста, занятыя толпою въ другое время года, опустютъ. Но надежда эта была обманута.. Еслибъ она и не составляла никакого предварительнаго плана, едва-ли нашла бы въ себ достаточно энергіи, чтобы ухать изъ Рима. Оцпенніе, до сихъ поръ неизвстное ровному, но спокойному ея темпераменту, овладло бдною двушкою, подобно полумертвой зм сдавившей ее своими холодными кольцами. То было особеннаго рода отчаяніе, холодное, тяжелое, которое можетъ испытывать только невинная душа, хотя въ немъ скрывается много чертъ, характеризующихъ сознаніе преступности. То была та тяжелая увренность въ существованіи зла въ мір, которая становится частью нашихъ практическихъ убжденій, когда пріобртаетъ значеніе существенности въ преступленіи человка, пользовавшагося нашимъ довріемъ и любовью.

Положеніе Гильды было тмъ боле тягостно, что она принуждена была таить въ себ вс чувства, томившія ее. Мысль, что Миріамъ преступна, производила на эту нжную, деликатную душу такое же дйствіе, какъ будто бы она сама принимала участіе въ преступленіи. Какъ бы легко ей было, еслибъ она могла кому нибудь передать эту тайну. Но Гильда была одна, и повсюду ее преслдовала мысль о преступленіи. Она страдала за чужіе грхи, какъ будто бы мертвое тло упало въ свтлый потокъ ея тихой, невинной жизни, лежало тамъ дни и ночи и заражало смрадомъ преступленія и безобразной смерти.

Горесть, томившая сердце Гильды, наложила на ея лицо таинственный отпечатокъ и стала замтна въ ея пріемахъ. Молодой италіянскій художникъ, часто посщавшій т галлереи, гд Гильда проводила дни, былъ глубоко заинтересованъ этою странною перемною выраженія ея лица. Однажды, когда она стояла предъ картиною Леонардо да Винчи — Іоанна арагонская, и не видла ея, потому что легкое сходство портрета съ Миріамъ отвлекло отъ картины вс мысли, художникъ украдкой набросалъ на бумагу черты и потомъ нарисовалъ оконченный портретъ ея явился на полотн въ изображеніи женщины которая съ ужасомъ смотрла на кровавое пятно, внезапно открытое на ея бломъ плать. Картина привлекла общее вниманіе. Гравированныя копіи съ нея продавались въ лавкахъ на Корсо. По мннію многихъ знатоковъ, идея ея была внушена художнику лицомъ Беатрисы Ченчи, и въ самомъ дл выраженіе картины имло нкоторое сходство съ выраженіемъ лица несчастной двушки. Но новый артистъ ршительно отстаивалъ оригинальность своего произведенія, точно также какъ чистоту сюжета, въ доказательство чего назвалъ свою картину — ‘Невинность, умирающая отъ кроваваго пятна.’

— Ваша картина, синьоръ Панини, длаетъ вамъ честь, сказалъ торговецъ картинъ, купившій ее у молодаго человка за пятнадцать скуди, и потомъ продавшій въ десять разъ дороже, но она. стоила бы гораздо больше, еслибъ вы дали ей боле понятное названіе. Глядя на лицо этой прекрасной синьорины, мы, кажется, совершенно ясно понимаемъ, что ее постигло одно изъ тхъ сердечныхъ бдствій, которымъ слишкомъ часто подвергаются молодыя двицы. Но что значитъ это кровавое пятно? И что общаго съ нимъ у невинности? Или можетъ быть она заколола булавкою своего вроломнаго любовника?

— Она совершила преступленіе!? вскричалъ художникъ. Какъ вы можете предлагать такіе вопросы, глядя на ея невинную тоску. Нтъ! я угадываю ея тайну: въ ея присутствіи былъ убитъ человкъ и кровь брызнула на ея платье.

— Такъ, во имя ея святаго патрона, отчего же она не отдастъ прачк свое платье, за нсколько байоковъ та смыла бы это пятно. Нтъ, нтъ, любезный Панини, такъ какъ ваша картина теперь моя собственность, то я назову ее: мщенье синьорины. Она ночью заколола своего любовника и утромъ раскаивается въ преступленіи. При такомъ толкованіи картина будетъ понятна для всякаго и естественно будетъ представлять очень обыкновенный случай.

Такъ грубо толкуетъ свтъ вс горести, поражающія его взоры, но онъ боле грубъ, чмъ золъ.

Но Гильда не искала у свта ни состраданія, ни деликатности, и не думала о томъ, какъ онъ взглянетъ на ея тоску. Она скрыла эту тоску въ себ и, можетъ быть, однимъ только голубямъ, кружившимся вокругъ ея башни, передавала стоны свои.

Она ежедневно посщала какой нибудь изъ древнихъ палаццо — Намфили, Доріа, Корсини, Скьярра, Боргезе или Колонна. Сторожа, какъ прежде, встрчали ее ласковымъ привтомъ, но качали головою и вздыхали, видя, съ какою грустью она поднималась по мраморнымъ ступенямъ лстницы. Одинъ старый нмецкій артистъ, часто встрчавшійся съ нею въ галлереяхъ, однажды подошелъ къ Тильд и, положивъ ей на голову свою почтенную руку, совтовалъ ей возвратиться на родину.

— Позжайте скоре, сказалъ онъ добродушно, или вы ужъ никогда не возвратитесь туда. Если вы не хотите хать домой, то покрайней мр не оставайтесь цлое лто въ Рим. Здшнимъ воздухомъ такъ долго дышали, что онъ наконецъ сдлался вреднымъ для такого нжнаго иноземнаго цвтка, какъ вы, мое милое дитя.

— Вс мои занятія и обязанности здсь, отвчала Гильда. Древніе мастера не отпустятъ меня.

— Ахъ, эти древніе мастера! вскричалъ ветеранъ-художникъ, качая головою. Они тираны! Вы убдитесь, что въ нихъ скрытъ слишкомъ могущественный духъ, съ которымъ нечего длать слабой рук и нжному сердцу молодой двушки. Помните только, что геній Рафаэля истощилъ этого божественнаго художника прежде, чмъ онъ достигъ половины жизни. Если вы такъ сильно можете чувствовать вліяніе генія что въ состояніи воспроизводить его чудесныя творенія, это чувство сожжетъ васъ, какъ огонь.

— Прежде, можетъ быть, мн въ самомъ дл угрожала такая опасность, отвчала Гильда, но теперь нтъ.

— Вы теперь именно находитесь въ такой опасности, утверждалъ старикъ, меланхолическимъ тономъ. Въ одно утро я приду въ ватиканскую Пинакотеку съ моею палитрою и кистями, буду искать тамъ мою маленькую американскую артистку, и что же найду? Кучу благо пепла на мраморномъ полу передъ Мадонной да Фолиньо Рафаэля, и только, врьте моему слову! Огонь, который бдное дитя такъ живо чувствуетъ, сожжетъ все его сердце!

— Это было бы счастливое мученичество! сказала Гильда, слегка улыбнувшись, но я недостойна его! Меня тревожатъ теперь вовсе не такія мысли, какія вы предполагаете. Старые мастера меня еще удерживаютъ здсь, это правда, но они ужъ боле не согрваютъ меня своимъ вліяніемъ. Меня не сожигаетъ теперь пламя, но знобитъ какое-то холодное оцпенніе, которое можетъ сдлать меня несчастной.

— Такъ стало быть Рафаэль нашелъ соперника, сказалъ Нмецъ. Онъ былъ предметомъ вашей первой любви — но молодыя двушки не всегда бываютъ постоянны, и одно пламя часто въ ихъ сердц тушитъ другое.

Гильда покачала головою и отошла. Она сказала правду — дйствительно, ей слдовало опасаться этого холоднаго оцпеннія, не огня. Къ довершенію ея несчастія, въ эти печальные дни одиночества, проведенные въ Рим, она сознала, что утратила то эстетическое чувство, которымъ прежде обладала въ такой высокой степени. Она лишилась способности оцнивать великія произведенія искусства, составлявшія прежде значительную долю ея счастья. И это неудивительно. Какъ бы хороша ни была картина, какъ бы ни была удивительна сила художника, отъ зрителя все-таки требуется, чтобы онъ самъ ей подчинился. Вы должны смотрть на картину врующими глазами, иначе высочайшее совершенство ускользнетъ отъ васъ. Необходимо всегда помогать искусству живописца нашимъ собственнымъ воображеніемъ и чувствительностью. Въ этомъ заключалась причина, что Гильда была замчательною копіисткою великихъ древнихъ мастеровъ. И теперь ея способность къ душевнымъ движеніямъ была подавлена ужаснымъ опытомъ, и она тщетно искала въ своихъ друзьяхъ тхъ чудесъ, которыя прежде отыскивала въ нихъ безъ труда. Грустная и задумчивая, бродила она теперь по мозаичному полу длинныхъ уединенныхъ галлерей, и удивлялась, что сдлалось съ великолпіемъ, сіявшимъ нкогда съ ихъ стнъ. Съ печальнымъ чувствомъ она находила темныя стороны въ томъ, передъ чмъ прежде благоговла.

И теперь въ первый разъ во время продолжительнаго ея пребыванія въ Рим она ощутила въ себ тяжкое чувство тоски по родин. Воображеніе рисовало ей живыя сцены ея родной деревни, съ высокими старыми вязами, чистенькіе, уютные домики, раскиданные, вдоль широкой, окаймленной травою улицы, наконецъ дверь домика ея матери и свтлый ручеекъ, сохранившій свой золотистый цвтъ въ ея воспоминаніи. О, мрачныя улицы, дворцы, соборы и царственныя гробницы знойнаго, пыльнаго Рима, съ мутнымъ Тибромъ, пробивающимся между вами! Какъ грустно бдной двушк глядть на ваше разрушающееся великолпіе! какъ давите вы ея нжное сердце! Гильда всми силами души стремилась къ роднымъ, давно покинутымъ мстамъ, къ лицамъ, которыхъ всегда помнила, къ жизни, въ которой ни одинъ день не приноситъ никакого особеннаго событія, къ этой тихой, степенной жизни въ теченіе недли, заключающейся обычнымъ торжествомъ воскресенья.

Въ такія минуты, живе чмъ когда-либо, сознавая свое одиночество и потребность сочувствія, Гильда — мы должны сказать правду, хотя можетъ быть и не слдовало бы выдавать ея тайну — часто вспоминала о скульптор. Еслибы она теперь встртилась съ нимъ, можетъ быть, ея сердце не отдалось бы ему, но ея довріе полетло бы къ нему, какъ птичка къ своему гнзду. Въ одинъ лтній вечеръ особенно внимательно смотрла она съ вершины своей башни на далекія горы, за которыя ухалъ Киніонъ.

— О, еслибъ онъ былъ здсь! вздыхала она. Меня губитъ эта ужасная тайна, онъ помогъ бы мн переносить эту тяжесть. О, еслибъ онъ былъ здсь!

Гильда думала такъ въ тотъ самый вечеръ, въ который Киніонъ, стоя на вершин башни Монте-Бени, смотрлъ на югъ и переносился въ Римъ душою и сердцемъ.

ГЛАВА VI.
Гильда и ея другъ.

Подъ вліяніемъ тяжелыхъ ощущеній, Гильда начала впадать въ мистицизмъ. Унылое расположеніе духа влекло ее въ римскія церкви, гд она прежде могла бы найти высокое эстетическое наслажденіе. Но теперь мысли ея были заняты не тмъ. Она искала человка, которому могла бы высказать свое горе, и въ минуту такого настроенія ршилась прибгнуть къ католическому аббату, почтенная наружность котораго внушала довріе. Патеръ слъ въ исповдническое кресло и сталъ внимательно слушать признаніе упадшей духомъ еретички. Когда исповдь кончилась, Гильда, не поколебавшаяся отъ убжденій перейти въ католичество, стоя на колняхъ, приняла благословеніе духовнаго отца. Она не знала, что эту сцену видло третье лицо, которое стояло опершись на мраморную балюстраду, предъ главнымъ алтаремъ, уставленнымъ сотнями свчъ. Этотъ человкъ сталъ здсь тогда, какъ Гильда подошла къ аббату, лицо его выражало удивленіе и боязнь за послдствія, но онъ спокойно дождался конца исповди.

Простившись съ патеромъ, Гильда медленно подошла къ главному алтарю. Стоявшій возл человкъ, казалось, колебался подойти ли къ ней или нтъ, но когда, посл короткой молитвы она повернулась, глаза ея случайно встртились съ глазами этого человка.

— Это вы, Киніонъ, вскричала она въ радостномъ изумленіи, я такъ счастлива!

— Да, Гильда, я вижу, что вы очень счастливы, отвчалъ онъ угрюмо, отдернувъ свою руку посл слабаго пожатія. Онъ дйствительно видлъ, что она сіяла какимъ-то не обыкновеннымъ счастьемъ, — что до меня, то я никогда не чувствовалъ себя такъ мало счастливымъ, какъ въ эту минуту.

— Что съ вами случилось? спросила Гильда съ участіемъ. Прошу васъ скажите мн. Вы можете быть уврены въ моей симпатіи.

— Вы будете святая Гильда, отвчалъ скульпторъ съ принужденною улыбкою.

— О, вы не сказали-бы этого, еслибъ видли меня часъ тому назадъ, проговорила она. Я была такъ несчастна!

— Почему же теперь вы такъ счастливы? спросилъ онъ. Но прежде скажите мн, почему вы были несчастны?

— Еслибы я встртилась съ вами вчера, я сказала бы вамъ, отвчала Гильда, но теперь нтъ нужды говорить объ этомъ.

— Откуда же взялось ваше счастье? спросилъ скульпторъ іакже угрюмо, какъ прежде.

— Я сбросила съ себя тяжелое бремя, которое давило меня.

Они пошли изъ церкви. Изъ разговора Киніонъ съ удовольствіемъ узналъ, что Гильда не измнила вр своихъ отцовъ и что усилія патера склонить ее къ католицизму остались тщетны.

Достигнувъ башни, Гильда простилась съ Киніономъ, и пошла наверхъ. Взглянувъ изъ окна на пыльную улицу, она увидала стоявшаго внизу скульптора и махнула ему рукою.

— Какъ онъ печаленъ, подумала она. О, еслибъ я могла узнать, что тяготитъ его душу!

— Это не женщина, а духъ, думалъ въ это время Киніонъ. Еслибъ я могъ подняться до высоты этого чистаго, благороднаго созданія, или привлечь его на землю!…

Время, когда художники и туристы возвращаются въ Римъ, еще не наступило, потому Киніонъ и Гильда чувствовали себя почти одинокими посреди вчнаго города. Замкнутая жизнь туземнаго населенія все боле и боле сближала ихъ, какъ будто они были вмст выброшены на необитаемый островъ, или врне, путались въ какомъ-то непринадлежащемъ здшнему мсту город, безъ населенія, съ улицами, обставленными пустыми дворцами, наполненными неисчислимымъ множествомъ прекрасныхъ вещей, наслдниками которыхъ были они одни.

Очень естественно, что при такихъ обстоятельствахъ Гильда вела себя очень осторожно, что превратило ихъ отношенія въ спокойныя дружественныя, хотя въ душ Киніона цвтъ любви давно уже разцвлъ. Но это не мшало имъ быть совершенно счастливыми. Оба они обратились къ своимъ обыкновеннымъ занятіямъ. Киніонъ, талантъ котораго, подъ незамтнымъ вліяніемъ Гильды, пріобрлъ боле деликатный характеръ, вылпилъ изъ глины статуэтку двушки, собирающей подснжникъ, но не хотлъ вырзать ее изъ мрамора, полагая, что это слишкомъ легкое произведеніе должно утратить свою прелесть, если его заключить въ несокрушимый тяжелый матеріалъ.

Гильда съ новою любовью принялась за свое прежнее занятіе, но едва ли она была теперь такою совершенною кокеткою, какъ прежде. Она чувствовала, что утратила способность такъ вполн подчиниться оригиналу, что въ характер ея явилась твердость и самостоятельность, которыя, не лишая ея способности врно понимать произведеніе искусства, давали ей возможность открыть, что было въ немъ недйствительнаго. Таковъ былъ результатъ ея непродолжительнаго, но тяжкаго опыта.

Проходили мсяцы, и Римъ снова сталъ наполняться иностранцами. Англійскіе путешественники заняли отели, на Корсо снова слышался англійскій языкъ, сады Пинчіо снова наполнились дтьми британской породы. Приближалась зима, и въ одно утро пальцы Гильды, работавшей въ галлере, такъ окоченли, что она принуждена была прекратить работу. Въ одинъ изъ такихъ холодныхъ дней она постила мастерскую своего друга.

Между тмъ римскіе рабочіе Киніона заняты были его Клеопатрою. Египетская царица уже начинала пробиваться изъ камня, или врне, работники нашли ее въ масс мрамора, чудомъ какимъ-то заключенную туда, но еще дышащую полною жизнью.

— Мн стыдно сказать, какъ я восхищена этою статуею, сказала Гильда. Этого не могъ бы сдлать ни одинъ скульпторъ.

— Мн очень пріятно слышать это, отвчалъ Киніонъ. Итакъ какъ скромность удерживаетъ васъ отъ большихъ похвалъ, то я стану думать, что вы сказали все, что художникъ желалъ бы слышать.

— И все-таки вы не превзойдете моего мннія.

— Ваши слова наполняютъ мою душу счастіемъ, отвчалъ скульпторъ, и я въ немъ теперь особенно нуждаюсь, ради моей Клеопатры. Теперь наступилъ этотъ неизбжный періодъ, когда мои статуи начинаютъ казаться бездушными камнями. Признаюсь, я съ удовольствіемъ ударилъ бы бдную Клеопатру по носу этимъ молотомъ.

— Такой ударъ, кажется, рано или поздно, долженъ постигнуть вс статуи, хотя и не отъ руки, изваявшей ихъ, сказала Гильда. Но упадокъ вры въ свои произведенія не долженъ лишать васъ надежды. Такое состояніе художника, въ какомъ вы теперь находитесь, есть только доказательство, что онъ можетъ идти дальше, задумать боле возвышенный планъ, который въ настоящемъ кажется неисполнимъ.

Въ такомъ случа для художника остается одно утшеніе, сказалъ Киніонъ, что плохой образъ покажется порядочнымъ въ глазахъ тхъ, кто незнакомъ съ оригиналомъ.

— И еще одно утшеніе, прибавила Гильда — что есть люди, которымъ симпатія поможетъ видть достоинства сквозь недостатки. Кто не можетъ найти въ произведеніи искусства больше, чмъ вложилъ въ него художникъ, тому, я думаю., не слдуетъ смотрть на картины и статуи, и не нужно читать поэтовъ.

— Вы, Гильда, единственный критикъ, которому я врю, сказалъ Киніонъ. Еслибъ вы осудили Клеопатру — ни что не спасло бы ея.

— Вы налагаете на меня такую страшную отвтственность, что я не осмлюсь сказать ни слова о другихъ вашихъ произведеніяхъ, отвчала она.

— Покрайней мр объ этомъ скажите, узнаете-ли вы этотъ бюстъ? сказалъ Киніонъ, указывая на бюстъ Донателло. То былъ не тотъ бюстъ, который онъ началъ въ Монте Бени, но воплощенное въ камень воспоминаніе скульптора, составившееея подъ вліяніемъ знакомства его съ исторіею фамиліи графовъ Монте Бени и наслдственномъ характер послдняго ихъ потомка. Еще не совсмъ оконченный бюстъ стоялъ на деревянномъ пьедестал, вокругъ котораго валялись отсченные куски мрамора и лежала толстымъ слоемъ пыль. Странно сказать, но этотъ бюстъ гораздо боле походилъ на Донателло, чмъ тотъ, который Киніонъ лпилъ въ замк, имя предъ собою оригиналъ.

— При первомъ взгляд я не была совершенно уврена, что знаю это лицо, сказала Гильда. Сходство не поразительно, вншнія черты имютъ много общаго съ фавномъ Праксителя, но выраженіе совсмъ другое.

— Какое же? спросилъ скульпторъ.

— Я не могу точно опредлить его, отвчала Гильда. Чмъ больше я смотрю на это лицо, тмъ боле мн кажется, что оно постепенно проясняется и производитъ впечатлніе постоянно усиливающагося сознанія и нравственнаго смысла. Въ лиц Донателло видна живость, способность наслаждаться, этотъ бюстъ представляетъ фавна, это правда, но фавна, сдлавшаго шагъ къ высшему развитію.

— Неужели вы все это видите, Гильда? воскликнулъ изумленный скульпторъ. Можетъ быть, у меня дйствительно была эта мысль, но я вовсе не думалъ, что осуществилъ ее въ мрамор.

— Извините меня, сказала Гильда, но я еще сомнваюсь, было-ли это вашею цлью, не есть ли это сходство простою случайностью, которое можетъ уничтожить одинъ ударъ рзца.

— Я думаю, что вы правы, Гильда, отвчалъ Киніонъ, задумчиво всматриваясь въ свою работу. Странно, что это именно то выраженіе, которое я старался дать глиняной модели, и не могъ. Пусть же этотъ бюстъ останется такъ, какъ есть, я его не трону.

Вслдствіе этого разговора бюстъ Донателло, подобно грубой необработанной масс микель-анжеловской головы Брута, находящейся во Флоренціи, остался неоконченнымъ. Многіе ошибаются, почитая его неудавшеюся попыткою скопировать черты праксигелева фавна. Можетъ быть одинъ изъ тысячи зрителей находитъ въ немъ нчто боле, долго вглядывается въ него и, уходя, много разъ оборачивается назадъ. Наблюденіе надъ недоконченнымъ портретомъ Донателло возбудило въ насъ интересъ къ этому лицу и заставило узнать отъ Киніона исторію приключеній его друга.

ГЛАВА VII.
Воспоминанія о Миріамъ.

Разсматривая бюстъ Донателло, скульпторъ погрузился въ воспоминанія, вызванныя чертами друга.

— Вы давно не видли Донателло, и потому не знаете, какъ онъ перемнился.

— Не удивительно! воскликнула Гильда, поблднвъ.

Она вспомнило ужасную сцену на Тарпейской скал, когда лицо Донателло вспыхнула кровожадностію.

— Не удивительно, говорите вы? повторилъ скульпторъ, въ которомъ это восклицаніе возбудило интересъ, но онъ не былъ удивленъ, потому что давно уже подозрвалъ, что Тильд извстны событія, о которыхъ онъ только догадывался. Такъ вы знаете? вы слышали? но что вы могли слышать?

— Ничего, отвчала Гильда. До меня не доходило ни одного слова. Оставимъ этотъ разговоръ, и никогда не будемъ возобновлять его.

— Но Миріамъ также нельзя говорить? спросилъ Киніонъ съ возрастающимъ интересомъ.

— Тише! даже имени ея нельзя произносить. Старайтесь не думать объ этомъ. Это можетъ имть ужасныя послдствія! проговорила Гильда тихимъ голосомъ.

— Неужели эта тайна была скрыта въ теченіи столькихъ мсяцевъ въ вашемъ нжномъ сердц! произнесъ Киніонъ, съ удивленіемъ и глубокой симпатіей глядя на нее. Не удивительно, что жизнь ваша увядала.

— Дйствительно такъ было, сказала Гильда съ содроганіемъ. Теперь еще мн становится дурно при одномъ воспоминаніи.

— И какъ-же вы все это могли узнать? продолжалъ скульпторъ — но впрочемъ оставимъ это! помните только, что ежели вамъ нужно будетъ облегчить свою душу, вы свободно можете говорить со мною объ этихъ воспоминаніяхъ, потому что сама Миріамъ желала, чтобъ вы ихъ мн доврили.

— Она желала этого? воскликнула Гильда — да, я помню, она совтовала мн передать вамъ эту тайну. Но мн нтъ надобности теперь говоритъ объ ней. И неужели Миріамъ говорила съ вами! Какая же это женщина, если она можетъ говорить съ друзьями о своемъ участіи въ преступленіи!

— Ахъ, Гильда, отвчалъ Киніонъ, вы еще не знаете и не могли узнать, потому что сердце ваше слишкомъ чисто — вы не знаете, какъ странно добро и зло смшивается въ человк, какъ величайшій преступникъ можетъ показаться вамъ вовсе не такъ виновнымъ, если вы станете смотрть на него съ его точки зрнія. Такъ и Миріамъ и Донателло. Они можетъ быть участвовали въ дл, которое мы должны назвать страшнымъ преступленіемъ, по, признаюсь, когда я думаю о начальной причин ихъ поступка, о побужденіяхъ и чувствахъ, о внезапномъ стеченіи обстоятельствъ, о ршительности минуты и высокомъ самоотверженіи, — я не знаю, какъ отдлить тутъ преступленіе отъ того, что свтъ называетъ героизмомъ. По моему мннію, надъ ними можно произнести такой приговоръ: достоинъ смерти, но достоинъ и любви.

— Никогда! вскричала Гильда, это дло и его причины для меня тайна и должны остаться тайною, но я думаю, что оно можетъ быть либо правое, либо неправое и не понимаю, какъ дв такія противоположныя вещи могутъ смшиваться въ одномъ и томъ же поступк. Я такъ думаю и если вы меня убдите въ противномъ, я собьюсь съ прямаго пути.

— Я всегда чувствовалъ, что вы слишкомъ строгій судья, сказалъ Киніонъ, улыбаясь при мысли о непрактической теоріи Гильды. Но вы сами не чувствуете надобности въ милосердіи и потому не знаете какъ показать его другимъ.

— Въ вашихъ словахъ звучитъ горькая насмшка, сказала Гильда, чуть не плача. Но вы никогда не будете въ состояніи разрушить моего убжденія.

Скульпторъ хотлъ повидимому еще что-то сказать, но уступилъ настойчивости своего кроткаго друга. Она была очень печальна, потому что этотъ разговоръ вызвалъ вс мучительныя воспоминанія, помрачавшія ея свтлую душу. Она суше чмъ обыкновенно простилась съ Киніономъ и пошла въ свою башню.

Несмотря на ея усилія оторваться отъ этихъ предметовъ, мысли бдной двушки постоянно вращались вокругъ Миріамъ и ея знакомства съ нею. Воспоминанія объ ихъ прежнихъ отношеніяхъ привели наконецъ къ мысли, которую она выразила слдующими словами:

— Миріамъ меня очень любила, а я оставила ее, когда она всего боле во мн нуждалась.

Гильда не ошибалась: Миріамъ дйствительно ее очень любила и успла возбудить въ спокойной и сдержанной Гильд самую сильную привязанность, которая никогда въ ней не угасала и можетъ быть была причиною ея нравственныхъ страданій. Эта же привязанность привела ее теперь къ мысли, не виновата ли она передъ Миріамъ. Припоминая подробности послднихъ свиданій, она вдругъ вспомнила о запечатанномъ пакет, который Миріамъ вручила ей, прося передать его по адресу, если она не потребуетъ его обратно до истеченія извстнаго срока. Гильда ускорила шаги, боясь, что срокъ уже прошелъ. Онъ еще не прошелъ: прочитавъ короткое наставленіе написанное на углу пакета, Гильда увидла, что его нужно отнести въ тотъ же самый день.

— Я чуть — было не нарушила моего общанія! подумала она. Съ той минуты, какъ мы разстались, оно сдлалось для меня священнымъ, какъ завщаніе умершаго друга. Теперь нельзя терять ни минуты.

И Гильда немедленно отправилась въ ту часть города, Гд находится палаццо Ченчи. Ея самоувренность, развитая привычкою быть всегда самостоятельною, устранила въ настоящемъ случа всякую мысль объ опасности. Она пошла теперь одна въ самую грязную часть Рима, гд на маломъ пространств столпились тысячи Евреевъ и живутъ тсно и неопрятно, какъ червяки въ испорченномъ сыр. Она прошла мимо Гетто, гнзда Евреевъ, окружности котораго были тоже грязны и имли такую же наружность, какъ и оно. Здсь безпорядочно толпились отвратительные домишки, массивно нагроможденные изъ развалинъ прежнихъ вковъ, они выстроены безъ плана, какъ обыкновенно строятъ свои лачужки нищіе, и однакожъ мстами виднлись ворота съ арками, корнизами, колоннами, или разбитая аркада, которая могла бы служить украшеніемъ любому дворцу. Многіе изъ этихъ домовъ, дйствительно могли быть когда-то дворцами и до настоящаго времени хранили жалкіе остатки величія. Грязь была повсюду, на узкихъ улицахъ, на домахъ, она видна была въ окнахъ, лежала на порогахъ и принимала образъ человческой жизни въ дтяхъ, которые, казалось, изъ нея родились, какъ будто отцомъ ихъ было солнце, а матерью — куча римской грязи.

Мрачный палаццо Ченчи, какъ жилище Беатрисы, имлъ для Гильды особенный интересъ, хотя недостаточно сильный, чтобы уничтожить непріятное впечатлніе, производимое его наружностью и привлечь на его порогъ. На сосдней площади, жалкой наружности, находилась одна только старая торговка, продававшая жареные каштаны и печеныя тыквы. Она съ недоумніемъ посмотрла на Тильду и спросила, не заблудилась-ли она.

— Нтъ, я ищу палаццо Ченчи, отвчала Гильда.

— Вотъ онъ, близко, прекрасная синьорина, сказала торговка. Если вы желаете отдать тамъ этотъ пакетъ, который я вижу въ вашей рук, мой внукъ Пьетро сбгаетъ туда за одинъ байокъ, палаццо Ченчи не хорошее мсто для молодыхъ двушекъ.

Гильда поблагодарила старую даму, но отклонилась отъ предложенія,-сказавъ что ей необходимо лично отдать этотъ пакетъ. Она приблизилась къ палаццо Ченчи, который, несмотря на свою огромность, иметъ жалкую наружность, вовсе не приличную жилищу прекрасной тни Беатриче. Стоявшіе у портала солдаты смотрли на молодую двушку съ удовольствіемъ, но не нарушили приличія. Гильда пошла по лстниц и должна была пройти три высокихъ этажа прежде чмъ достигла двери, которой искала.

На другой день утромъ Киніонъ, условившійся съ Тильдою при послднемъ свиданіи въ мастерской, постить Ватиканъ, ходилъ по широкимъ заламъ, въ ожиданіи своего друга. Занятый мыслью о причин неисправности Гильды, онъ ничего не видлъ, или лучше, смотрлъ на все разочарованными глазами. Величественныя созданія искуства казались ему бездушными истуканами и въ самомъ Аполлон бельведерскомъ онъ видлъ одн вншнія формы, и ничего божественнаго, неземнаго, чмъ прежде столько разъ восхищался. Печальный, убитый духомъ, возвратился онъ въ свою мастерскую, принялся было за работу, но ничего не сдлалъ и пошелъ бродить по Корсо, наполненномъ въ это время толпами-прохожихъ. Во время этой прогулки онъ встртилъ кающагося.

То была фигура, одтая въ блое платье, съ лицомъ, покрытымъ маскою, сквозь отверстія которой сверкали глаза. Такія фигуры часто встрчаются на улицахъ въ Италіи, обыкновенно это знатные люди, которые, оставивъ свои дворцы, удовольствія, роскошь и гордость, надваютъ на время одежду кающагося, съ цлью загладить какое нибудь преступленіе или мелкіе гршки свтской жизни. Они обыкновенно просятъ милостыни, и можетъ быть, продолжительность покаянія соразмряютъ съ суммою собранныхъ денегъ. Эти фигуры производятъ всегда странное впечатлніе не столько своею странною наружностью, сколько таинственностью и тмъ еще, что возбуждаютъ мысль о грхахъ, принудившихъ ихъ къ такого рода покаянію.

Въ настоящемъ случа кающійся не попросилъ милостыни у Киніона, хотя и остановился предъ нимъ на минуту, такъ что скульпторъ усплъ разглядть его черные впалые глаза, сверкавшіе изъ-за маски.

— Все-ли у васъ хорошо? спросила фигура.

— Все хорошо, отвчалъ Киніонъ.— А у васъ?

Толпа раздлила ихъ въ эту минуту и кающійся, не успвъ отвтить, скрылся. Киніонъ хотлъ было поспшить за нимъ, по вспомнивъ принятый этикетъ, запрещающій узнавать людей подъ покрываломъ кающагося гршника, пошелъ въ другую сторону.

— Это Донателло! думалъ онъ. Что привело его сюда? Онъ съ такимъ отвращеніемъ говорилъ о Рим. Неужели и Миріамъ здсь?

Киніонъ шелъ дальше, думая о странной перемн, происшедшей въ Донателло во время его знакомства съ нимъ.

Онъ взглянулъ на эту встрчу съ исключительной точки зрнія и принялъ ее за зловщее предзнаменованіе, хотя и не могъ опредлить, какое именно несчастье ему угрожаетъ. Тмъ не мене идея объ опасности, смшавшись съ мыслью о Тильд, неявившейся въ Ватиканъ, повергла Киніона въ уныніе. Чтобы неоставаться въ неизвстности, ему слдовало бы пойти въ мастерскую Гильды и тамъ освдомиться о причин, удержавшей ее. Но онъ этого не сдлалъ изъ досады, очень свойственной влюбленнымъ, увеличивавшейся вслдствіе того, что онъ намревался при этомъ свиданіи заговорить о предмет, о которомъ влюбленные готовы говорить везд, лишь бы только на ихъ признаніе отвчали благосклонно.

Исполненный самыхъ разнообразныхъ мыслей и чувствъ, Киніонъ отправился въ caf Nuovo, съ намреніемъ пообдать тамъ и выпить бутылку монтефіасконе, но вино не произвело никакого дйствія. Посл обда онъ пошелъ въ театръ Арджентино, но вышелъ оттуда такимъ же угрюмымъ, какъ вошелъ.

Проходя по узкимъ улицамъ, онъ встртилъ карету, въ которой газовый фонарь освтилъ лицо, дамы, высунувшейся изъ окна и протянувшей къ нему руку. Киніонъ узналъ ее и быстро пошелъ къ карет, которая остановилась.

— Вы здсь, Миріамъ! воскликнулъ онъ, а ваши друзья не знаютъ объ этомъ.

— Все ли у васъ хорошо? спросила Миріамъ. Этот,ъ вопросъ, слово въ слово слышанный имъ отъ Донателло, крайне удивилъ его. Онъ началъ думать, что въ этихъ словахъ дйствительно кроется нчто зловщее.

— Кажется, все хорошо, отвчалъ онъ съ недоумніемъ. Я не знаю ни о какомъ несчастій. Разв вы сообщите мн что нибудь.

Говоря это, онъ пристально глядлъ на Миріамъ, какъ бы сомнваясь, дйствительно ли съ нею онъ говоритъ. Онъ нашелъ въ лиц ея перемну, которая можетъ быть происходила отъ ея богатаго наряда и драгоцннаго камня, сіявшаго у нея на груди.

— Говорите, пожалуйста, если вы можете сказать! сказать мн что нибудь! вскричалъ Киніонъ съ нетерпніемъ. Двусмысленныя слова Миріамъ сильно взволновали его.

Вмсто отвта она жестомъ дала ему знать о присутствіи третьяго лица, въ карет дйствительно сидлъ какой то италіянецъ, съ желтымъ лицемъ, котораго онъ не могъ разсмотрть.

— Я ничего не могу сказать вамъ сегодня, отвчала она наконецъ. Но вы не должны отчаяваться, если погаснетъ лампада.

Черезъ нсколько минутъ карета скрылась, а Киніонъ, волнуемый разными дурными предчувствіями, остался размышлять объ этомъ странномъ свиданіи, повергшемъ его еще въ большее недоумніе.

— Какой, же я безпечный, нершительный дуракъ! воскликнулъ онъ. Они вроятно знаютъ о какомъ нибудь несчастій, а я упустилъ ихъ!

Сфера его жизни была такъ узка, что если въ ней могло случиться несчастіе, то хотя онъ и не могъ опредлить, въ чемъ оно зачалось, однакожъ не колеблясь могъ сказать, что оно касалось Гильды. Вкстрыми шагами пошелъ онъ теперь къ Via Portoghese и скоро увидлъ предъ собою массивный палаццо, утонувшій во тьм, только на вершин его сіяла лампада, зажженная передъ образомъ Мадонны. Слабый лучъ ея освтилъ сердце скульптора, но вдругъ онъ увидлъ, что лучъ сталъ слабть, потомъ вспыхнулъ ярко и — погасъ. Башня Гильды скрылась въ темнот.

ГЛАВА VIII.
Голуби Гильды разлетлись.

Киніонъ не врилъ глазамъ своимъ, онъ даже остановилъ какого-то человка въ плащ и обратился къ нему съ вопросомъ.

— Будьте такъ добры, синьоръ, посмотрите, горитъ ли тамъ наверху лампада передъ образомъ?

— Лампада, синьоръ, горитъ тамъ уже четыреста лтъ, отвчалъ тотъ, не давъ себ труда поглядть вверхъ.

— Посмотрите однакожъ, она, кажется, погасла, нетерпливо возразилъ скульпторъ. Добродушный Итальянецъ, приписывая, вроятно, этотъ вопросъ эксцентричности иностранца, взглянулъ вверхъ и воздвъ руки къ небу, вскричалъ отъ удивленія и испуга:

— Дйствительно погасла! она четыреста лтъ горла! это не къ добру! уйдите скоре отсюда, чтобы башня не обрушилась вамъ на голову.

Итальянецъ торопливо ушелъ, а Киніонъ ршился, несмотря на позднюю пору, удостовриться, въ башн ли Гильда или нтъ. Пройдя подъ арками воротъ, которыя въ Рим не запираются ни днемъ, ни ночью, онъ засвтилъ восковую свчу и пошелъ по широкой лстниц. Достигнувъ двери, онъ постучалъ сначала очень тихо, потомъ сильне, наконецъ очень громко и нетерпливо, но отвта не было. Ясно, что Гильды не было дома. Киніонъ пошелъ внизъ, останавливался въ каждомъ этаж и стучалъ въ двери, ни мало не думая, что тревожитъ сонъ. Онъ желалъ знать по крайней мр, когда видли Тильду въ послдній разъ. Но на его стукъ ни кто не откликался. Оставалось уйти домой и ждать утра.

На другой день рано утромъ онъ опять началъ свои поиски въ башн, которые на этотъ разъ были гораздо удачне. Добрые Итальянцы съ такимъ искреннимъ участіемъ выслушивали его и, судя по ихъ словамъ, готовы были обыскать все дно морское, еслибъ Киніонъ имъ сказалъ, что Гильда могла туда укрыться. Но ихъ участіе ограничивалось одними громкими словами. Главная задача скульптора состояла въ томъ, чтобы узнать, когда видли Гильду въ послдній разъ. Англичанка, жившая во второмъ этаж палаццо, утверждала, что видла Гильду вчера утромъ съ альбомомъ въ рук, но такъ какъ не была знакома съ нею, то не обратила на нее вниманія, а потому можетъ быть и ошибается. Какой-то графъ, жившій этажемъ выше, уврялъ, что два дня тому назадъ раскланялся съ Тильдой въ воротахъ. Въ дополненіе къ этимъ свдніямъ, старая женщина, наблюдавшая прежде за лампой, объяснила, что въ лампу нужно наливать масло каждые три дня. Продавецъ Фруктовъ при этомъ вспомнилъ, что видлъ, какъ Гильда вышла изъ воротъ съ конвертомъ и что съ того времени прошло уже дня два.

Сообразивъ вс эти толки, Киніонъ убдился, что Гильда не возвращалась домой съ тхъ поръ, какъ вышла изъ его мастерской. Ему удалось найти жену того человка, у котораго Гильда нанимала квартиру, и убдить ее впустить его въ жилище молодой двушки, такъ какъ у этой женщины былъ другой ключъ. При вход въ комнату, скульпторъ былъ пораженъ необыкновенною чистотою и порядкомъ, соединенными съ простою граціей. Въ эту минуту, въ его сердц пробудилось боле ясное и болзненное сознаніе понесенной имъ потери.

— Вотъ, синьоръ, сказала старуха, по этой лсенк синьорина поднималась зажигать лампаду.

Киніонъ по предложенію старухи поднялся по лстниц и увидлъ на стол передъ образомъ Мадонны тотъ самый букетъ, который онъ поднесъ Гильд. Это открытіе тронуло его до глубины души.

— Не печальтесь, синьоръ, сказала Римлянка, замтивъ вздохъ, вырвавшійся изъ груди скульптора. Прекрасная синьорина, какъ добрая католичка, ухаживала за образомъ, и святая Два не оставитъ ее: она воротится.

Проходя черезъ мастерскую, которая была скульптору хорошо знакома, онъ замтилъ, что на стол не было маленькой шкатулки съ письменнымъ приборомъ, гд, какъ Киніону было извстно, Гильда прятала письма и другія маленькія вещи, имвшія въ ея глазахъ особенную цну.

— Гд шкатулка? спросилъ онъ.

— Что? воскликнула старуха, вы думаете, что здсь что нибудь украдено?

— Я самъ видлъ нсколько дней тому назадъ на этомъ стол шкатулку, и теперь ея нтъ.

— Вроятно, синьорина взяла ее съ собой, отвчала Римлянка, овладвъ собою. Это хорошій знакъ: значитъ, скоро возвратится.

— Это странно! произнесъ Киніонъ. Съ тхъ поръ, какъ синьорина ушла, вы никому не отворяли дверей?

— Сохрани Богъ! воскликнула Римлянка. Самая не входила, и никто не могъ войти, потому что въ цломъ Рим не найдете другаго ключа, который подошелъ бы къ этой двери. Тутъ старинный замокъ.

— Очень странно! куда же могла пропасть шкатулка! сказалъ Киніонъ, не имвшій основательной причины не доврять словамъ старухи, хотя впрочемъ зналъ, что ложь не составляетъ слишкомъ тяжкаго бремени для самой чувствительной совсти Итальянца.

— Дйствительно, это странно! подтвердила старуха, прямо глядя ему въ глаза. Всего вроятне, что синьорина взяла ее съ собою.

Киніону нечего было больше длать въ этомъ дом. Онъ ушелъ, сказавъ хозяйк, чтобъ квартира Гильды осталась въ прежнемъ вид и что онъ будетъ платить за нее.

Поиски и распросы, которымъ онъ посвятилъ весь этотъ день, ничего не открыли. Прошла недля — и вс возможныя средства объяснить тайну остались тщетны. Сначала онъ боялся сдлать исторію Гильды гласною, но потомъ ршился прибгнуть къ помощи своихъ товарищей художниковъ, наконецъ обратился къ полиціи, хотя зналъ, что римская полиція въ частныхъ длахъ не очень тороплива. Однакожъ полиція выразила сильную надежду на успхъ.

Теперь скульпторъ желалъ встртиться съ Миріамъ, таинственныя слова которой не выходили у него изъ головы, но гд и какъ встртиться съ нею? Уходили дни за днями, а о Гильд не было никакихъ встей. Лампада у образа ужъ боле не зажигалась и въ теченіи всего этого времени нигд, даже на неб несчастному влюбленному не сіялъ лучъ надежды. Несмотря на всю твердость характера, онъ упалъ духомъ и самыя пустыя обстоятельства теперь могли разстраивать его и встревожить. Прохаживаясь по улиц, гд находилась башня Гильды, онъ замтилъ, что въ конц второй недли стая голубей начала уменьшаться, и вскор и совсмъ разлетлась. Остался одинъ только голубокъ, вроятно любимецъ хозяйки. Киніонъ сравнивалъ эту стаю съ своими разлетвшимися надеждами. Но что означаетъ этотъ одинокій голубокъ?— Надежду или отчаяніе?

Однажды во время прогулки по извстной читателю улиц, Киніонъ встртилъ почтеннаго аббата. Это былъ тотъ самый святой отецъ, къ которому когда-то въ минуту тоски и унынія обратилась Гильда за утшеніемъ. Киніонъ остановилъ его почти безсознательнымъ восклицаніемъ, съ которымъ готовъ былъ обращаться не только къ незнакомымъ людямъ, но даже къ неживымъ предметамъ.

— Она пропала, святой отецъ!

— Кто пропалъ, сынъ мой? спросилъ изумленный аббатъ.

— Та двушка, которая приходила поговорить съ вами, отвчалъ онъ. Вы не могли забыть ее, потому что никто изъ исповдывавшихся у васъ не имлъ мене ея надобности каяться въ своихъ грхахъ.

— О, да, какъ же, помню, отвчалъ аббатъ. Хоть она и еретичка, однакожъ нашла успокоеніе въ исполненіи уставовъ нашей церкви — это великій примръ. Я намренъ на трехъ языкахъ изложить краткій разсказъ объ этомъ чудотворномъ дйствіи чистосердечной исповди, въ назиданіе другимъ еретикамъ и всего человчества. Оставивъ въ сторон ересь, я соглашаюсь съ вами, что она точно была безукоризненна.— Чтожъ, она умерла?

— Избави Богъ! Нтъ! она не умерла, но пропала, неизвстно куда. Не можетъ ли вашъ разговоръ съ нею объяснить эту ужасную загадку?

— Не можетъ, сынъ мой, не можетъ. Впрочемъ, вы должны радоваться теперь. Я увренъ, что эта двушка не умретъ еретичкою, она обратится къ истинной вр.

Аббатъ благословилъ скульптора и ушелъ, не сказавъ больше ни слова. Но слова его не произвели того утшительнаго дйствія на душу Киніона, какое предполагалъ патеръ, они дали только другой оборотъ его мыслямъ.— Ужъ не попала-ли она въ руки горячихъ пропагандистовъ, которыхъ такъ много въ Рим, и которымъ могла быть извстна ея исповдь. Но онъ былъ увренъ въ твердости Гильды и потому это отступленіе отъ общаго направленія его мыслей продолжалось недолго.

Встрча съ аббатомъ случилась въ одинъ изъ прекраснйшихъ февральскихъ дней. Въ это время въ Рим ужъ наступаетъ весна и въ мстахъ, согрваемыхъ солнцемъ, начинаютъ появляться фіялки и маргаритки. Долго Киніонъ бродилъ безъ цли, наконецъ вышелъ за ворота Санъ-Себастіана и быстро пошелъ по Аппіевой дорог. Вскор онъ достигъ того мста, гд не такъ, давно стали открывать какія-то древнія развалины. Все это пространство, окруженное подземными стнами, походило на открытый сверху погребъ. Ничего впрочемъ здсь не было необыкновеннаго: всмъ извстно, что въ окрестностяхъ Рима стоитъ разрыть землю на нсколько футовъ и въ ней откроются куски мрамора, медали, кольца, станете рыть дальше и найдете богатыя фрески, украшающія какія-то залы, — это гробницы.

Киніонъ слъ на каменный обломокъ, на краю ямы и вскор замтилъ нчто похожее на мраморную фигуру. Онъ началъ рыть и мало по малу передъ нимъ сталъ обрисовываться торсъ женщины, принадлежащій, вроятно, греческому рзцу, головы и рукъ до локтей не было. Киніонъ продолжалъ рыть съ нетерпніемъ и нашелъ то и другое. Обчистивъ мраморъ, онъ сталъ складывать фигуру, оказалось, что это Венера. Онъ слъ возл мраморной женщины и долго смотрлъ на нее, помышляя о томъ, кому должна принадлежать она, потомъ эти мысли какъ-то странно соединялись съ мыслями о Тильд, вмсто которой онъ нашелъ эту разбитую красавицу. И долго, можетъ быть, онъ просидлъ бы такъ, погруженный въ неопредленныя, ускользающія отъ сознанія мысли, еслибы къ ям не подбжалъ маленькій мулъ и не заглянулъ въ нее. Появленіе этого постителя вывело молодаго человка изъ задумчивости, онъ всталъ и увидлъ на краю ямы дв фигуры, одтыя въ крестьянское платье и усердно привтствующія его на италіянскомъ язык, Въ этихъ фигурахъ, которыя, несмотря на все безобразіе одежды, поражали своею красотою и граціею формъ, скульпторъ безъ труда узналъ Миріамъ и Донателло,

— Теперь карнавалъ! сказала Миріамъ, отвчая на вопросительный взглядъ скульптора. Помните, какъ мы веселились въ прошломъ году въ это время?

— Теперь мы вс перемнились, возразилъ скульпторъ, на котораго веселый тонъ Миріамъ не произвелъ никакого дйствія.

Здсь приходится замтить одну странность, которой подвержены вс люди: когда имъ приходится говорить объ очень серьезныхъ вещахъ, они не вдругъ приступаютъ къ своему предмету и повидимому избгаютъ его, пока какъ нибудь случайно до него не договорятся. Такъ случилось и съ нашими друзьями.

— Какая красавица! сказала Миріамъ, указывая на статую. Она несравненно выше той Венеры, которую мы видли во Флоренціи.

— Да, она прекрасна, замтилъ Киніонъ. Когда-то одного взгляда на такую статую мн было достаточно, чтобъ сдлаться счастливымъ на цлый день.

— А теперь? Живо спросила Миріамъ. Я думала, что и теперь вы способны понимать прекрасное и душевно была рада за васъ, когда, нсколько дней тому назадъ, Донателло замнялъ эту статую.

— Благодарю васъ, Миріамъ, но теперь я охладлъ ко всему.

— Зачмъ вы такъ долго оставляете нашего добраго друга въ недоумніи, Миріамъ? сказалъ Донателло. Вы знаете, что его безпокоитъ, скажите же ему поскоре.

— Какъ вы спшите, мой милый другъ! тревожно возразила Миріамъ. Разв вы не видите, что мн страшно говорить ему? Вы можете быть совершенно покойны, Киніонъ, но я медлю, колеблюсь, потому что каждое мое слово приближаетъ меня къ кризису, котораго я трепещу. Ахъ, Донателло, проживемъ еще нсколько дней, такъ какъ сегодня!

— Не смю, угрюмо отвчалъ Донателло, на лиц котораго скульпторъ замтилъ выраженіе, напомнившее ему печальные дни нравственныхъ мукъ въ Монте Бени.— Я ршился быть такимъ, какъ вы видите меня сегодня, только потому, что это не можетъ продолжаться.

— Еще одинъ день! умоляющимъ голосомъ твердила Миріамъ. Еще одинъ день проведемъ на свобод и будемъ счастливы!

— Я согласенъ, но только одинъ день, сказалъ Донателло, съ кроткою улыбкою, которая тронула скульптора. Но я не понимаю, отчего вы не говорите ничего Киніону — вдь онъ другъ нашъ.

—Ахъ! онъ можетъ пострадать еще не много! шутливо возразила Миріамъ. Вы вдь охотно пострадали бы за насъ еще денекъ? не правда ли?

— Скажите, что вы знаете о Тильд, настаивалъ скульпторъ. Скажите, она въ безопасности?

— Гильда совершенно безопасна, отвчала Миріамъ. Все дло въ томъ, что одно ужасное происшествіе, одно преступленіе задло и вашу добродтельную Тильду, но теперь все равно, — вы получите вашу Тильду такою же, какъ была, а можетъ быть и боле нжною, чмъ прежде.

— Когда же она возвратится? спрашивалъ скульпторъ. Говорите ради Бога, когда, какъ?

— Терпніе, синьоръ, терпніе! говорила Миріамъ, полушутя, полусерьезно. Вамъ предстоитъ еще много времени, а намъ некогда. Слушайте, что я вамъ теперь скажу, только не о Тильд. О ней поговоримъ посл.

И Миріамъ начала разсказывать свою біографію. По матери она была англійскаго происхожденія съ примсью еврейской крови, по отцу — италіянскаго и состояла въ родств съ нсколькими знатными фамиліями южной Италіи, владющими большими богатствами и пользующимися значительнымъ вліяніемъ. Тутъ она назвала свое имя, при которомъ скульпторъ вздрогнулъ и поблднлъ, потому что это имя нсколько лтъ тому назадъ повторялось повсюду и было связано съ таинственнымъ и ужаснымъ происшествіемъ. Читатель легко можетъ вспомнить настоящее имя Миріамъ, если задастъ себ трудъ припомнить обстоятельства странныхъ событій, о которыхъ еще не такъ давно перестали говорить.

— Мое имя испугало васъ? сказала Миріамъ.

— Нтъ, не имя ваше меня испугало, а страшная судьба, которая тяготетъ надъ вами, хотя вы были невинны.

— Да, я была невинна, но моя роковая судьба привела меня къ преступленію и я теперь виновна — это можетъ подтвердить Гильда.

Изъ дальнйшаго разсказа, Киніонъ узналъ, что Миріамъ еще въ дтств лишилась матери.

Вскор посл того, когда она еще была дитятею, ее помолвили за одного маркиза, представителя другой отрасли ея фамиліи. Въ этой помолвк чувства не играли никакой роли, потому что маркизъ былъ вдвое старше своей невсты. Миріамъ — происхожденіе-ли было тому виною или естественное ея развитіе — отказалась отъ этого насильственнаго брака, хотя многія двицы на ея мст почли бы себя счастливыми. Здсь она распространилась о характер маркиза и изъ словъ ея оказалось, что это былъ человкъ такой дикій, необузданный, вроломный и вмст съ тмъ хитрый, что уже самый характеръ его представлялъ непреодолимое препятствіе къ браку, подобныя явленія весьма не рдки въ старинныхъ фамиліяхъ, долгое время несмшивавшихся съ другою кровью. Когда пришло время заключить брачный контрактъ, Миріамъ ршительно отказалась отъ своего жениха.

Спустя нсколько времени случилось то страшное происшествіе, въ которомъ было замшано имя Миріамъ, ужасныя подробности его вроятно вспомнятъ многіе читатели, хотя можетъ быть не найдутъ удовлетворительнаго объясненія. Оно касается нашего разсказа только потому, что на Миріамъ пало подозрніе въ участіи въ этомъ таинственномъ преступленіи.

— Но вы знаете, что это подозрніе было неосновательно! сказала она, глядя въ лицо Киніона.

— Я увренъ въ этомъ, отвчалъ онъ. Мое собственное сознаніе, привязанность и довріе къ вамъ Гильды убждаютъ меня въ этомъ, вы не пріобрли бы ихъ, еслибъ были способны къ преступленію.

— Это достаточное основаніе, чтобы объявить меня невинною, сказала Миріамъ со слезами на глазахъ.

Она продолжала свою исторію. Сильное вліяніе ея родныхъ и связи защитили ее отъ послдствій этого подозрнія, но оно привело ее въ отчаяніе и она ршилась бжать изъ дома, устроивъ все такимъ образомъ, чтобы могли подумать, что она лишила себя жизни. Миріамъ однакожъ не принадлежала къ слабымъ натурамъ, которыя ищутъ въ самоубійств выхода изъ тяжкихъ житейскихъ обстоятельствъ. Она бросилась въ свтъ и скоро составила себ кружокъ въ новой сфер, гд нжность Гильды, доброта и ясный умъ скульптора, простота и чистосердечіе Донателло доставили возможность испытать истинное счастье. Въ это время она встртилась съ этимъ таинственнымъ человкомъ, въ катакомбахъ, который былъ для нея олицетвореніемъ злой судьбы, преслдовавшей ее всю жизнь.

Тутъ она замтила, между прочимъ, что, припоминая подробности прошлыхъ происшествій, не можетъ не признать этого человка сумасшедшимъ, что сумасшествіе вроятно было въ его крови и усиливалось постоянно отъ дурныхъ поступковъ, въ которыхъ выказывался его злой характеръ и которые неизбжно влекли за собою угрызенія совсти. Въ жизни его ни что не было такъ странно, какъ покаяніе, потому что оно шло немедленно за преступленіемъ и повидимому влекло за собою новыя преступленія. Посл смерти его, Миріамъ узнала, что покаяніе привело его въ монастырь, гд строгое и самоотверженное раскаяніе пріобрло ему репутацію несомннной святости и доставило ему право пользоваться большею свободою, чмъ обыкновенно дозволяется монахамъ.

— Нужно-ли вамъ еще прибавить что нибудь? Вы сами поймете, продолжала она, каково было мое положеніе, посл того, какъ я встртилась съ нимъ въ подземельи,— онъ пошелъ туда каяться, а вышелъ съ новыми побужденіями къ преступленіямъ. Я тогда была въ его власти — онъ могъ тогда погубить меня, убить мою репутацію, унизить, очернить меня въ общемъ мнніи, въ вашемъ мнніи, въ мнніи Гильды. Вы вс, даже Донателло, отступились бы отъ меня съ ужасомъ.

— Никогда! сказалъ Донателло. Мой инстинктъ говорилъ мн, что вы невинны.

— Мы оправдали бы васъ, сказалъ Киніонъ. Пусть бы свтъ говорилъ, что угодно, мы доказали бы, что онъ ошибается. Ахъ, Миріамъ, вамъ слдовало раньше разсказать намъ эту исторію!

— Я не разъ думала объ этомъ, мн хотлось разсказать ее вамъ и особенно тогда, какъ я смотрла вашу Клеопатру. Моя тайна была уже на язык, но я остановилась, потому что вы слишкомъ холодно приняли мое довріе. Еслибъ я тогда повиновалась моему побужденію, все было бы иначе.

— А Гильда? спросилъ Киніонъ. Какія ея отношенія къ этой печальной исторіи?

— Она сама вамъ лучше разскажетъ, отвчала Миріамъ. Изъ нсколькихъ источниковъ, которые я имю въ Рим, мн извстно, что она вн всякой опасности. Дня черезъ два она къ вамъ воротится.

— Еще два дня! произнесъ угрюмо скульпторъ.

— О, вы теперь жестоки! воскликнула Миріамъ, боле жестоки, чмъ воображаете!

Киніонъ былъ теперь пораженъ странною истерическою веселостью, которая нсколько разъ пробавалась на грустномъ, даже уныломъ лиц Миріамъ во время ея. разсказа.

— Пощадите вашихъ несчастныхъ друзей! воскликнула она съ глубокимъ чувствомъ.

— Я не знаю, что это значитъ, сказалъ Киніонъ.

— Вы посл узнаете, отвчала Миріамъ.— Но что вы думаете о томъ, что бднаго Донателло преслдуютъ угрызенія совсти и онъ хочетъ отдать себя въ руки правосудія? Онъ воображаетъ, хоть я стараюсь разубдить его въ этомъ, что тотъ, кто совершилъ преступленіе, необходимо долженъ явиться къ суду — это очень простодушно, не правда-ли? Я старалась убдить его, что во всемъ христіанскомъ мір нтъ такого правосудія, которое можетъ справедливо судить его.

— Оставимъ это, сказалъ Донателло. Я не умю возражать вамъ, но я понимаю такъ, это говоритъ мн мой смыслъ, мой инстинктъ. Но вдь и говорить объ этомъ нтъ надобности — намъ остается еще два дня — будемъ же счастливы!

Въ эту минуту скульптору показалось, что онъ видитъ предъ собою живаго фавна, какимъ казался ему Донателло до роковой сцены на Тарпейской скал, какимъ онъ былъ потомъ у подножія бронзоваго папы. Сердечная веселость и простота сверкала въ его взглядахъ, словахъ и даже мысляхъ.

— Какъ онъ прекрасенъ! сказала Миріамъ, замтивъ, что глаза скульптора съ восхищеніемъ остановились на лиц Донателло. Онъ повидимому перемнился, но въ существ своемъ остался все тотъ же. Онъ возвратился изъ тяжелаго, мучительнаго путешествія и принесъ съ собою запасъ званій, пріобртенныхъ горькимъ опытомъ. Мои собственныя мысли мучатъ меня! А между тмъ я должна вдуматься въ нихъ до конца. Не было-ли преступленіе счастьемъ для него, не ему ли обязанъ онъ тмъ состояніемъ сознательности, до которой онъ теперь достигъ?

— Вы затрогиваете очень опасный предметъ, прервалъ ее Киніонъ. Я не смю идти за вами въ эту неизмримую глубь, въ которую вы влечете меня.

— Но въ этой неизмримой глубин есть своего рода наслажденіе. Это исторія паденія человка, которая повторилась въ нашемъ роман Монте Бени. Если слдовать за нею по аналогіи, то мы дойдемъ до паденія Адама, который грхомъ купилъ для насъ счастье на земл.— Спросите Гильду, что она объ этомъ думаетъ, прибавила Миріамъ, мысленно углубляясь въ свою теорію. Она вроятно скажетъ, что и грхъ зависитъ отъ благой воли небесъ, потому что ведетъ къ преобразованію и усовершенствованію нашего духа.

Она помолчала минуты дв и протянула Киніону руку въ знакъ прощанія.

— Теперь прощайте, сказала она. Посл завтра, за часъ до заката солнца приходите на Корсо, и станьте передъ пятымъ домомъ по лвую руку, за антониновой колонной. Тамъ вы узнаете о вашемъ Друг.

Пожавъ Киніону руку, она кивнула ему головою и, приложивъ палецъ къ своимъ губамъ, ушла, улыбаясь — какъ можетъ улыбаться счастливый человкъ. Киніону показалось, что и Донателло былъ вполн счастливъ.

— Сегодня они — фавнъ и нимфа, а завтра явятся они въ своемъ настоящемъ вид, и не увидятъ предъ собою ничего, кром отворенныхъ дверей тюрьмы.

ГЛАВА VIII.
Сцена на Корсо.

Въ назначенный день Киніонъ явился на Корсо часомъ раньше, чмъ нужно было.

Карнавалъ былъ въ полномъ разгар. Пробираясь сквозь пеструю толпу къ колонн Антонина, онъ замтилъ мужчину и женщину въ крестьянскихъ костюмахъ, они прошли мимо его, увлеченные общимъ потокомъ, такъ что онъ не усплъ разсмотрть ихъ. Когда прошла процессія сенаторовъ, толпа особенно засуетилась — началось снова бомбардированіе конфектами и букетами, снова возобновились разнообразныя шалости, допускаемыя карнаваломъ. Угрюмый и видимо озабоченный иностранецъ сдлался предметомъ общаго вниманія. Его поминутно окружала толпа арлекиновъ, устремлявшихъ на него свои деревянныя шпаги, орангутанговъ, паяцовъ, лицъ съ огромными носами, съ собачьими головами, одни заглядывали ему въ лицо и дикими жестами обнаруживали участіе къ его горю, иные длали предъ нимъ гримасы, обнаруживая испугъ и отчаяніе. То являлся предъ нимъ толстйшій человкъ, въ изношенномъ парик, съ перомъ за ухомъ и съ чернильницей, называлъ себя нотаріусомъ и спрашивалъ, не угодно ли ему написать духовное завщаніе, то вдругъ подходилъ фельдшеръ и, вынимая свой двухаршинный ланцетъ, предлагалъ пустить ему кровь.

Эти сцены проходили предъ глазами Киніона какъ горячечный сонъ и смнялись такъ быстро, что не успвали надость. Но вотъ потокъ отхлынулъ, и Киніонъ, сдлавъ нсколько шаговъ впередъ, снова увидлъ предъ собою крестьянина и крестьянку, которые повидимому также мало принимали участія въ шум карнавала, какъ онъ самъ. Ему показалось, что эти дв фигуры въ каждомъ своемъ движеніи обнаруживали грустное волненіе.— Я очень радъ, что встртилъ васъ! сказалъ онъ.

Но маски посмотрли на него и не отвчали ни слова.

— Если вы знаете что нибудь о Тильд, то скажите мн.

Маски не отвчали.

— Вы очень жестоки! продолжалъ онъ, вы знаете причину моего безпокойства и не хотите мн ничего сказать.

— Вы не знаете, до какой степени вы сами жестоки, сказала крестьянка съ живостью, которую онъ часто замчалъ въ разговорахъ съ Миріамъ. Но теперь въ ея тон слышалась глубокая грусть и скульпторъ могъ заключить, что ея черная маска скрываетъ блдное лицо, омоченное слезами.

— Не становитесь между нами въ эту минуту, потому что даже во время карнавала могутъ быть священныя минуты, сказала она.

— Извините меня, произнесъ скульпторъ. Миріамъ и Донателло протянули ему руки въ знакъ прощанія.

— Прощайте, сказали они вс трое въ одно время и черезъ нсколько минутъ на мст ихъ снова кипло бурное море карнавала.

Это короткое свиданіе убдило скульптора, что ему слдовало ограничиваться уже полученными свдніями о Тильд. Теперь ему ничего не оставалось длать, какъ стать передъ пятымъ домомъ за колонною Антонина и ждать, что скажетъ вечеръ. Съ величайшимъ трудомъ достигъ онъ наконецъ назначеннаго пункта и, обхвативъ рукою фонарный столбъ, чтобы не быть снова увлечену толпою, началъ осматривать окружавшую его обстановку. Прямо передъ нимъ былъ пятый домъ, огромное, высокое зданіе съ огромнымъ балкономъ надъ сведенными въ арки воротами. На балкон сидлъ полный, довольно пожилой мужчина, всею наружностью своею обличавшій британское происхожденіе, три-четыре дамы, сидвшія возл него и наслаждавшіяся веселыми сценами карнавала, имвшими для нихъ всю прелесть новизны, казалось были также Англичанки. Позади этой группы, занятой въ настоящую минуту, (не исключая и пожилаго мужчину, сохранявшаго степенную важность,) киданіемъ конфектъ на проходящихъ, — виднлась въ тни широкая шляпа аббата, который, повидимому, старался укрыться отъ взоровъ публики.

Вооружившись тупымъ терпніемъ, Киніонъ ршился ждать хоть до утра. Онъ съ большимъ вниманіемъ разсматривалъ проходившія мимо его фигуры, воображая, что Гильда можетъ быть вмшалась въ толпу и сама къ нему подойдетъ. Посыпавшіяся ему на голову конфекты заставили его посмотрть вверхъ, и онъ не мало удивился, увидвъ, что обратилъ на себя вниманіе всего общества, сидвшаго на балкон, не исключая и почтеннаго аббата, который свсился внизъ и длалъ ему дружескіе знаки рукою. Киніонъ еще боле удивился, узнавъ въ этомъ аббат того самаго, котораго онъ остановилъ на улиц вопросомъ о Тильд.

Но теперь, неизвстно почему, съ личностью аббата вовсе не соединялъ мысли о Тильд и снова началъ осматривать толпу. Въ это время въ масс народа, тснившагося на Корсо, произошла суматоха: жандармы арестовали кого-то. Киніонъ не обратилъ на то вниманіе, полагая, что арестовали какого нибудь нарушителя общепринятыхъ карнавальныхъ обычаевъ.

— Эта крестьянка въ черной маск должно быть красавица! какая у нея прекрасная фигура! произнесъ кто-то возл скульптора.

— А онъ еще лучше, отвчалъ женскій голосъ. Что, они настоящіе крестьяне?

— Нтъ, должно быть, замаскированные.

— За что же это ихъ арестовали, спросилъ женскій голосъ съ участіемъ.

Киніонъ не слышалъ, да и не старался слышать отвта, тмъ боле, что вниманіе его было отвлечено упавшимъ прямо на него букетомъ, брошеннымъ какимъ-то молодымъ человкомъ, хавшимъ въ коляск. Вслдъ затмъ небольшой розовый букетъ, полетвшій съ балкона ударилъ его по губамъ и упалъ ему въ руку. Онъ посмотрлъ на балконъ и увидлъ Гильду. Она была въ бломъ домино, нсколько блдна и совершенно безучастна къ карнавальной суматох.

Англичанинъ и дамы смотрли на нее съ недоумніемъ и, казалось, готовы были спросить, какъ смла она явиться незваная на ихъ собственномъ балкон. Но почтенный аббатъ отвелъ стараго джентльмена въ сторону и сказалъ ему что-то на ухо, посл чего тотъ посмотрлъ на Гильду благосклоннымъ, хотя все еще недоумвающимъ взглядомъ и предложилъ ей жестомъ быть совершенно свободной.. Видно было, что молодой двушк, несмотря на всю ея скромность и застнчивость, и въ голову не приходило, что внезапное появленіе ея на чужомъ балкон могло показаться страннымъ и даже дерзкимъ.

— Гд же она была? и какъ она явилась? спроситъ читатель.

Но мы въ настоящую минуту позволимъ себ уклониться отъ прямаго отвта. Довольно будетъ сказать, что Гильда изъ своего таинственнаго убжища таинственнымъ образомъ была приведена въ пятый домъ на Корсо, откуда предъ нею открылся шумъ жизни. Выйдя на балконъ, она увидла грустнаго скульптора и, схвативъ букетъ розановъ, бросила въ него.

Въ этотъ вечеръ передъ образомъ Мадонны опять теплилась лампада и вершина башни всю ночь была озарена ея тихимъ свтомъ. Голубокъ, остававшійся врнымъ своей госпож, утромъ привтствовалъ ее и созвалъ разлетвшуюся стаю.

ГЛАВА IX.
Миріамъ, Гильда, Киніонъ и Донателло.

Разговоры наши съ скульпторомъ уяснили намъ исчезновеніе Гильды, хотя в’се время, пока они оставались въ Рим, вопросъ этотъ не былъ разршенъ даже самыми близкими ихъ друзьями. Требовали ли отъ нея молчанія, или собственное ея благоразуміе заставляло ее скрывать въ тайн продлки какихъ-то властей — не знаемъ, можетъ быть, она сама не могла наврное сказать, кто задержалъ ее и гд.

Спустя нсколько дней посл описанной сцены, Гильда и Киніона, занятые живымъ разговоромъ, проходили мимо Пантеона.

— Войдемте на минуту, сказала она. Я всякій разъ, какъ мн случается быть здсь захожу, чтобъ поклониться гробу Рафаэля.

Киніонъ охотно принялъ предложеніе и они вошли. Ни что въ мір не производитъ такого торжественнаго и величественнаго впечатлнія на человка, какъ Пантеонъ. Высота его такова, что картонныя статуи, поставленныя на верхнемъ карниз, не могутъ испортить общаго эффекта, предъ этими мраморными стнами, покрытыми пылью, гранитнымъ и порфировымъ поломъ съ трещинами, глубокими слдами прошлыхъ вковъ, открытымъ куполомъ, и древними алтарями, уставленными вокругъ обширнаго пустаго пространства, кажется, блднетъ и самая церковь Св. Петра.

Остановившись посредин круга, Гильда увидла женщину съ лицомъ, плотно закрытымъ вуалью, стоявшую на колнахъ у главнаго алтаря.

— Не можетъ быть! Это невозможно! проговорила она тихо.

— Что съ вами? спросилъ скульпторъ. Вы дрожите?

— Посмотрите, я готова сказать, что эта женщина Миріамъ.

— Не можетъ быть! сказалъ скульпторъ. Вдь вы знаете, что случилось съ нею и съ Донателлою?

— Да, не можетъ быть, подтвердила Гильда.

Но она долго не могла оторваться отъ этой женщины, покрытой вуалью.

— Дйствительно-ли Донателло фавнъ? спросила она, какъ будто мысль о Миріамъ возбудила въ ней воспоминанія о прошломъ.

— Вы не сомнвались бы въ этомъ, еслибы изучили родословную графовъ Монте Бени, отвчалъ скульпторъ. Я убжденъ, что, кто бы онъ ни былъ — фавнъ или человкъ, — а все-таки онъ прекрасное созданіе, и еслибы вс люди были такіе, какъ онъ, то земля была бы раемъ.

Разговоръ продолжался въ этомъ направленіи, но когда они подошли къ мраморной Мадонн, стоящей на гробниц Рафаэля, онъ принялъ другой оборотъ, и что здсь было сказано влюбленными, мы передавать не станемъ. Когда покрытая вуалью женщина встала и пошла къ выходу, они увидли, что это точно была Миріамъ, но не подошли къ ней, потому что протянутыя къ нимъ благословляющія руки ея, казалось, отталкивали ихъ. Сознателенъ или безсознателенъ былъ этотъ жестъ, но она выразила имъ ту мысль, что между ними и ею лежитъ бездна, которую не должно пытаться пройти.

Черезъ нсколько дней башня Гильды опустла — другая рука должна была зажигать лампаду, потому что Гильда, обожаемая супруга Киніона, жила въ другомъ дом и собиралась на родину. Передъ отъздомъ, она получила подарокъ, который заставилъ ее пролить слезы. То былъ драгоцнный браслетъ, составленный изъ семи этрусскихъ камней, найденныхъ въ семи этрусскихъ гробницахъ. О каждомъ изъ этихъ камней Миріамъ когда-то разсказывала таинственныя исторіи, въ род той, въ которой сама была однимъ изъ дйствующихъ лицъ.

— Гд-то она теперь? гд Донателло? какъ бы они могли быть счастливы? думала Гильда, разсматривая браслетъ.

——

Разсказъ конченъ, и я могъ бы положить перо, еслибы не былъ убжденъ, что читатель предложитъ нсколько вопросовъ, которые мн самому пришли въ голову, когда я выслушалъ эту туманную исторію. Улучивъ удобную минуту, когда мы вс трое стояли на вершин купола Св. Петра, то есть на такой высот, что можно смло говорить обо всемъ, о чемъ на земл не всегда безопасно и думать, я предложилъ Гильд прежде всего такой вопросъ:

— Не можете-ли вы мн сказать, что именно заключалось въ конверт, который вы отнесли въ палаццо Ченчи?

— Не знаю, потому что не считала себя вправ вскрывать его.

— Объ этомъ нельзя говорить, перебилъ Киніонъ. Я могу сказать только то, что у Миріамъ, казавшейся совершенно одинокою, въ Рим были родственники и одинъ изъ нихъ занималъ мсто въ папской служб, этимъ родственникомъ былъ вроятно Лука Барбони. За нею наблюдали, такъ что каждый шагъ ея былъ извстенъ правительству лучше, чмъ самымъ близкимъ ея друзьямъ. Надзоръ ей наскучилъ и, я думаю, она была намрена навсегда скрыться изъ Рима, а потому можно полагать, что въ конверт заключались, кром увдомленія объ этомъ, документы, которые родственники ея должны были получить, какъ бы по умершей.

— Это объясненіе не ясне лондонскаго тумана, сказалъ я. Но оставимъ это въ сторон, если вы говорите, что большихъ свдній нельзя добиваться. Скажите же, пожалуйста^ отчего Гильда скрылась, посл того какъ отдала конвертъ.

— Очень просто, отвчалъ Киніонъ. Ухавъ изъ Рима, Миріамъ не оставила никакихъ слдовъ, по которымъ можно было бы узнать о ея дйствіяхъ, а въ это время узнали объ убійств капуцина, которое имло явную связь съ нею, сверхъ того ее подозрвали въ участіи въ какой-то политической интриги, что кажется подтвердили бумаги найденныя въ конверт, очень понятно, что Гильду слдовало задержать.

— Это понятно. Зачмъ же они оба возвратились въ Римъ? И съ кмъ хала Миріамъ въ тотъ вечеръ, какъ погасла лампада?

— Съ родственникомъ своимъ. Что же касается до Донателло, то его привлекло въ Римъ раскаяніе и настоятельное желаніе предать себя въ руки правосудія, отъ чего не могли удержать его никакія просьбы Миріамъ. Здсь они узнали о томъ, что Гильда пропала, и Миріамъ устроила сцену на Корсо.

— Гд же была Гильда? спросилъ я.

— Гд ты была, Гильда? спросилъ скульпторъ.

— Въ монастыр Sacr Coeur, въ Frinita de’Monti, въ обществ тамошнихъ монахинь, подъ надзоромъ почтеннаго старика.

— Теперь для окончательнаго уясненія дла, остается открыть настоящее имя Миріамъ, причемъ я могу заврить васъ, что оно будетъ глубочайшею тайною, сказалъ я.

— Неужели вы не догадались, кто она? вскричалъ изумленный скульпторъ, подумайте немного и вы непремнно вспомните ея имя, потому что оно замшано въ одно изъ ужаснйшихъ и таинственнйшихъ событій нашего столтія и извстно всему свту.

— Гд же теперь Донателло? спросилъ я посл глубокаго размышленія.

— Въ тюрьм, отвчалъ Киніонъ съ сожалніемъ,

— Почему же Миріамъ не въ тюрьм?

— Ея преступленіе заключалось только въ одномъ взгляд, вдь не она была убійцею.

— Позвольте еще одинъ вопросъ: дйствительно ли у Донателло уши были такія, какъ у праксителева фавна?

— Извините, отвчалъ скульпторъ, таинственно улыбаясь, хотя мн и это извстно, но я позволяю себ не отвчать на вашъ вопросъ.

‘Русское Слово’, NoNo 3—5, 1861

МОНТЕ-БЕНИ.

НАТАНІЕЛЯ ГОТОРНА.

ГЛАВА I.Миріамъ, Гильда, Киніонъ, Донателло и Фавнъ.

ГЛАВА II.Воспоминанія и призракъ въ катакомбахъ.

ГЛАВА III.Мастерская Миріамъ.

ГЛАВА IV.Рака-Пресвятой Богородицы и загородная вилла.

ГЛАВА V.Фавнъ и нимфа.

ГЛАВА VI.

ГЛАВА VII.Мастерская скульптора.

ГЛАВА VIII.Эстетическое общество.

ГЛАВА IX.Въ Колизе и на краю пропасти.

ГЛАВА X.Капуцинъ.

ГЛАВА XII.Садъ Медичи и свиданіе артистокъ.

ЧАСТЪ ВТОРАЯ.

ГЛАВА I.Древній замокъ и его обитатели.

ГЛАВА II.Миы.

ГЛАВА III.Бюстъ Донателло.

ГЛАВА IV.Дорога.

ГЛАВА V.Гильда.

ГЛАВА VI.Гильда и ея другъ.

ГЛАВА VII.Воспоминанія о Миріамъ.

ГЛАВА VIII.Голуби Гильды разлетлись.

ГЛАВА VIII.Сцена на Корсо.

ГЛАВА IX.Миріамъ, Гильда, Киніонъ и Донателло.

Читайте также: