А. И. Богдановичъ
Моментъ перелома въ художественномъ отраженіи.— ‘Безъ дороги’ и ‘Повтріе’, разсказы Вересаева.
Моментъ перелома въ художественномъ отраженіи.— ‘Безъ дороги’ и ‘Повтріе’, разсказы Вересаева.
Момент перелома в художественном отражении.- ‘Без дороги’ и ‘Поветрие’, рассказы Вересаева, Богданович Ангел Иванович, Год: 1898
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Разсказы г. Вересаева, появившіеся сначала въ ‘Рус. Богатств’ и другихъ журналахъ, сразу выдлили автора изъ сроватой толпы многочисленныхъ сочинителей очерковъ и разсказовъ, судьба которыхъ довольно однообразна — появиться на мигъ и кануть въ лету, не возбудивъ ни въ комъ ожиданій и не оставивъ по себ особыхъ сожалній. Иначе было съ разсказами г. Вересаева. Каждый изъ нихъ рзко выдлялся и особымъ настроеніемъ автора, и содержаніемъ, и манерой обработки сюжета. Словомъ, оригинальность автора выступала несомннно, давая право надяться, что въ лиц г. Вересаева литература получитъ новую незаурядную силу. Теперь, собранные вмст, эти очерки и разсказы не только не ослабляютъ прежняго впечатлнія, но въ значительной степени усиливаютъ его. То, что въ каждомъ изъ нихъ было отрывочно и лишь намчалось отдльными чертами, выступаетъ въ сборник въ совокупности, дополняясь взаимно и создавая въ общемъ вполн опредленное настроеніе, которое, начиная съ первыхъ страницъ, все усиливается, оставляя читателя подъ впечатлніемъ чего-то сильнаго и новаго.
Главное содержаніе сборника составляютъ собственно дв вещи — повсть ‘Безъ дороги’ и непосредственно дополняющій ее очеркъ ‘Повтріе’, появляющійся въ печати первый разъ. Небольшіе разсказы — ‘На мертвой дорог’, ‘Товарищи’, ‘Прекрасная Елена’, ‘Порывъ’ ‘Загадка’, помщенные въ начал сборника, служатъ какъ бы введеніемъ, въ которомъ намчены ‘лейтъ-мотивы’, употребляя терминъ вагнеровской музыки, — руководящія начала, развертывающіяся затмъ въ цлую картину душевнаго настроенія въ повсти ‘Безъ дороги’.
Въ первомъ очерк, ‘На мертвой дорог’, по выдержанности, пожалуй, лучшемъ во всей книг, читателя съ первыхъ строкъ охватываетъ впечатлніе мертвой неподвижности, которою ветъ отъ прекрасно набросанной картины выжженой солнцемъ степи и убгающей вдаль заброшенной линіи желзной дороги. Эта линія когда-то кипла жизнью, центромъ которой былъ нын выработанный рудникъ, угольная шахта, гд сотни рабочихъ бодро стучали кайлой, выбрасывая на поверхность живительный уголь. Теперь здсь тишина и опустошеніе: бурьяномъ поросли рельсы и шпалы, жизнь идетъ мимо, мимо тянутся скрипучіе обозы, мимо снуютъ толпы рабочихъ, а сторожъ, неподвижно покуривающій трубку и тоскливо посматривающій на свою мертвую линію, убгающую въ глухой уголъ, гд зіяетъ глубокая шахта, еще усиливаетъ впечатлніе пустоты и мертвенности. Изрдка забредаетъ въ сторожку унылый путникъ укрыться отъ палящаго солнца, какъ, напр., мечтатель Никитинъ. шахтеръ, задавшійся цлью своими ‘плантами’ въ самое сердце поразить тхъ, кто небрежетъ о здоровьи и жизни шахтеровъ, либо загнанная дождемъ богомолка, повствующая о чудесахъ богоспасаемаго града Іерусалима. ‘И степь, безсильно выгорвшая подъ солнцемъ, и лнивый, душный воздухъ, и негодующія стованія сторожа, все дышало чмъ-то такимъ тоскливымъ, разслабляющимъ и безнадежнымъ… Странно было думать, что гд-нибудь теперь свжо и прохладно, что есть на свт добрые, дятельные, неунывающіе люди…’
Въ слдующемъ разсказ, ‘Товарищи’, та же мертвая тишь и безотрадная тоска, только ветъ ею не отъ мертвой дороги, а отъ мертвыхъ людей, когда-то бодрые и радостные, они составляли живую дружную семью молодежи, кипвшую мечтами, надеждами и планами, теперь, заброшенные службою въ одинъ изъ безчисленныхъ русскихъ городишекъ, они тянутъ лямку, кто по акцизу, кто учителемъ, словомъ, вс чиновники, либо добываютъ себ средства мало привлекающимъ ихъ трудомъ. ‘Еще работы въ жизни много, работы честной и святой’, припоминается одному изъ нихъ слова юношеской псни. Гд же она, эта ‘честная и святая работа’? ‘Онъ думалъ о томъ, что уже цлыхъ два года прожилъ въ Инсарск, эти два года пролетли страшно быстро, какъ одна недля, а между тмъ воспоминанью не на чмъ остановиться: дни вяло тянулись за днями, скучные, безсмысленные, опротиввшая служба, безконечныя прогулки, выпивки и тупая тоска, изъ которой нтъ выхода, которая стала его обычнымъ состояніемъ…’ То же испытываетъ каждый изъ его товарищей, и, собираясь вмст, они въ глазахъ другъ у друга читаютъ ту же тоску, то же сознаніе безцльности жизни, такой далекой отъ юношеской радости бытія. Что же привело ихъ всхъ къ такому безотрадному существованію? Почему мечты разбились при первомъ столкновеніи съ дйствительностью, въ которую наши герои не сумли внести ни искры изъ прежняго огня, горвшаго въ сердцахъ огня свободы, чести и высокихъ душевныхъ порывовъ? ‘Въ семь, въ школ, — уныло размышляетъ одинъ изъ нихъ,— намъ никто никогда не говорилъ о нашихъ обязанностяхъ… Не воруй, не лги, не обижай другихъ, не, не, не… вотъ была мораль… Мы думали спокойно прожить съ этой моралью, какъ жили наши отцы. И вдругъ приходитъ книга и обращается къ намъ съ неслыханно-громаднымъ запросомъ: она требуетъ, чтобы вся жизнь была однимъ сплошнымъ подвигомъ. Но гд взять для этого силъ? Книга этихъ силъ дать не могла, она ихъ предполагала уже существующими… И вотъ результатъ: она только искалчила насъ и пустила гулять по свту съ больною совстью…’
Минуя слдующіе разсказы — ‘Порывъ’, ‘Прекрасная Клена’, ‘Загадка’, какъ бы иллюстрирующіе это мертвое настроеніе неподвижной жизни, перейдемъ къ центральной повсти сборника ‘Безъ дороги’, гд отрывочныя настроенія предыдущихъ разсказовъ слагаются въ опредленную и выдержанную картину опустошенной души. Предъ нами два типа — вковчные, старые типы русской интеллигенціи: онъ — уже истрепанный жизнью, изврившійся въ ‘великія слова’ и ‘имена’ и сознающій себя въ этой жизни ‘безъ дороги’, она — вся трепетъ и ожиданіе, уже воспріявшая въ себя отраву ‘книжной проповди’ о подвиг и готовая ринуться по первому указанію. Ей нуженъ ‘вождь’ и ‘пророкъ’, за которымъ она могла бы слпо пойти, а онъ, умудренный опытомъ жизни, прежде всего не вритъ всякимъ вождямъ и всему, что отдаетъ пророческими упованіями. Можно бы подумать, что изъ столкновенія этихъ двухъ типовъ разыграется обычная любовная драма, какихъ тысячи заполняютъ русскую литературу, и тогда въ повсти г. Вересаева мы бы имли тысяча-первую, можетъ быть и хорошо написанную, но не вносящую ничего новаго. Авторъ гораздо самостоятельне и оригинальне.
Драма разыгрывается и гораздо ужасне всякихъ любовныхъ перипетій. Предъ нами драма одного изъ русской интеллигенціи, захваченнаго жизнью врасплохъ въ тягостную минуту переходной эпохи, когда старое нажито, истрепано въ конецъ, а новое еще даже не мелькнуло вдали.
Повсть написана въ вид дневника, и герой самъ раскрываетъ ‘корни и нити’ душевнаго разлада, который неминуемо долженъ былъ привести къ тому или иному трагическому концу. Больной и усталый онъ попадаетъ въ деревню, въ родственную ему дружную семью, жизнерадостная молодежь которой, еще не оперившаяся и не испробовавшая себя въ жизни, но кипящая всми силами нетронутой молодой души, вызываетъ невольное сравненіе, заставляетъ оглянуться назадъ и подвести итоги его собственному прошлому. Эти итоги неутшительны.
‘…Да, мало хорошаго вспомнишь за эти прожитые три года. Сидть въ своей раковин, со страхомъ озираться кругомъ, видть опасность и сознавать, что единственное спасеніе для тебя — уничтожиться, уничтожиться тломъ, душою, всмъ, чтобы ничего отъ тебя не осталось… Можно ли съ этимъ жить? Невесело сознаваться, но я именно въ такомъ настроеніи прожилъ вс эти три года. ‘Зачмъ я отъ времени зависть буду? Пускай же лучше оно зависитъ отъ меня’. Мн часто вспоминаются эти гордыя слова Базарова. Вотъ были люди! Какъ они врили въ себя! А я, кажется, настоящимъ образомъ въ одно только и врю, это именно въ неодолимую силу времени. ‘Зачмъ я отъ времени зависть буду’! Зачмъ? Оно не отвчаетъ, оно незамтно захватываетъ тебя и поведетъ, куда хочетъ, хорошо, если твой путь лежитъ туда же, а если нтъ? Сознавай тогда, что идешь не по своей вол, протестуй всмъ своимъ существомъ, оно все-таки длаетъ по своему. Я въ такомъ положеніи и находился. Время тяжелое, глухое и сумрачное со всхъ сторонъ охватываетъ меня, и я со страхомъ видлъ, что оно посягаетъ на самое для меня дорогое, посягаетъ на мое міросозерцаніе, на всю душевную жизнь… Гартманъ говоритъ, что убжденія наши — плодъ ‘безсознательнаго’, а умомъ мы лишь подыскиваемъ къ нимъ боле или мене подходящія основанія, я чувствовалъ, что тамъ гд-то, въ этомъ неуловимомъ ‘безсознательномъ’, шла тайная, предательская, невдомая мн работа, и что въ одинъ прекрасный день я вдругъ окажусь во власти этого ‘безсознательнаго’. Мысль эта наполняла меня ужасомъ: я слишкомъ ясно видлъ, что правда, жизнь — все въ моемъ міросозерцаніи, что если я его потеряю, я потеряю все.
‘То, что происходило кругомъ, лишь укрпило меня въ убжденіи, что страхъ мой не напрасенъ, что сила времени — сила страшная и не по плечу человку. Какимъ чудомъ могло случиться, что въ такой короткій срокъ все такъ измнилось? Самыя свтлыя имена вдругъ потускнли, слова самыя великія стали пошлыми и смшными, на смну вчерашнему поколнію явилось новое, и не врилось, неужели эти — всего только младшіе братья вчерашнихъ? Въ литератур медленно, но непрерывно шло какое-то общее заворачиваніе фронта, и шло вовсе не во имя какихъ-либо новыхъ началъ,— о нтъ) Дло было очень ясно: это было лишь ренегатство,— ренегатство общее, массовое и, что всего ужасне, безсознательное. Литература тщательно оплевывала въ прошломъ все свтлое, хорошее, но оплевывала наивно, сама того не замчая, воображая, что поддерживаетъ какіе-то ‘завты’, прежнее чистое знамя въ ея рукахъ давно уже обратилось въ грязную тряпку, а она съ гордостью несла эту опозоренную ею святыню и звала къ ней читателя, съ мертвымъ сердцемъ, безъ огня и вры, говорила она что-то, чему никто не врилъ’…
Въ этой сжатой и сильной характеристик обрисовано унылое настроеніе лучшей части интеллигенціи 80-хъ годовъ, которая подъ давленіемъ времени дйствительно сжалась до полнаго почти самоуничтоженія, какъ герой повсти. Его спасала работа, которой ему, земскому врачу, было по горло, но эта работа ему была нужна затмъ, чтобы ‘наркотизироваться’ ею до совершеннаго самозабвенія. И когда эта работа въ его жизни внезапно оборвалась, предъ нимъ всталъ съ удвоенною силой старый вопросъ, что длать?— вопросъ, получающій еще большую остроту, когда съ нимъ обращается къ герою его молоденькая кузина Наташа.
Для нея этотъ вопросъ еще настоятельне требуетъ разршенія. Она только-что начинаетъ жить и увлекаться тми высокими словами, великими именами, которыя сыграли свою роль въ жизни героя и въ силу которыхъ онъ уже изврился. Онъ, какъ истый идолопоклонникъ, бросилъ своихъ боговъ, когда увидалъ, что они не сумли защитить сами себя. Что же онъ можетъ сказать ей, этой разсцвтающей жизни, жадно раскрывающейся ему навстрчу, ждущей съ страстнымъ нетерпніемъ, что онъ, старшій по возрасту и развитію, преданный самымъ высокимъ началамъ, ради которыхъ бросилъ университетъ и ушелъ ‘служить народу’ въ земство, суметъ освтить ей грядущій путь жизни свтомъ своего идеала, свтомъ, испробованнымъ на дл, на пути собственной жизни. ‘Преемственности’ идей и дла — вотъ чего она ждетъ отъ старшаго поколнія.
Казалось-бы, чего же лучше? ‘Отъ ея разговоровъ ветъ такимъ старымъ-старымъ, но такимъ хорошимъ, она хочетъ знать, какъ я смотрю на общину, какое значеніе придаю сектантству, считаю-ли возможнымъ и желательнымъ развитіе въ Россіи капитализма. И въ разспросахъ ея сказывается предположеніе, что я непремнно долженъ интересоваться всмъ этимъ… Она разспрашиваетъ меня о моей дятельности, объ отношеніяхъ къ мужикамъ, усматривая во воемъ этомъ глубокую идейную подкладку, въ разговор ея проскальзываютъ слова: ‘долгъ народу’, ‘дло’, ‘идея’. Мн же эти слова ржутъ ухо, какъ визгъ стекла подъ тупымъ шиломъ‘.
О ‘преемственности’, какъ видно изъ подчеркнутыхъ словъ, не можетъ быть и рчи. Герой слишкомъ правдивъ, чтобы вводить въ обманъ наивную кузину. Съ гибелью міросозерцанія, разрушеннаго силою времени, для него потеряли всъ и значеніе слова ‘долгъ народу’, ‘дло’, ‘идея’, для которыхъ въ жизни не нашлось реальнаго осуществленія. Да, онъ бросилъ университетъ, чтобы служить въ земств, но эта служба убдила его въ ничтожности этой работы для народа и въ непрочности ея. ‘Я разсказывалъ о голод, о тиф, о томъ, какъ жалко было при этомъ положеніе насъ, врачей, требовалось лишь одно — кормите, получше кормите здоровыхъ, чтобъ сдлать ихъ боле устойчивыми, но пособій едва хватало на то, чтобы не дать имъ умереть съ голоду. И вотъ одного за другимъ валила страшная болзнь, и мы безпомощно стояли передъ нею съ своими ненужными лекарствами’… А прочность?— первый самодуръ, съ которымъ довелось столкнуться герою, уничтожилъ его земскую службу, лишивъ возможности ‘отдать долгъ народу*.
Тмъ не мене на категорически поставленный вопросъ — что длать?— герой ничего не находитъ лучшаго, какъ пть ей старую псенку о призваніи интеллигенціи идти въ деревню, стать ближе народу, хотя и корчится въ душ отъ лжи и фальши своихъ словъ, которыхъ не можетъ не чувствовать и не сознавать.
‘— Помнишь, Митя,— заговорила Наташа, — помнишь, ты говорилъ недавно о сознаніи, что живешь не напрасно, что это самое главное въ жизни… Я и прежде, до тебя, много думала объ этомъ… Вдь это сознаніе, о которомъ ты говорилъ, вдь это самое большое счастье!..
‘Я молча шелъ, кусая губы. Въ душ у меня поднималось злобное враждебное чувство въ Наташ: вдь она должна же бы, наконецъ, понять, что для меня этотъ разговоръ тяжелъ и непріятенъ, что его безполезно затвать, должна бы она хоть немного пожалть меня, и меня еще больше настраивало противъ нея именно то, что мн приходится ждать сожалнія и пощады отъ этого почти ребенка.
‘— Я слышалъ, что ты прошлую зиму занималась здсь съ деревенскими ребятами,— проговорился я.— Ну, какъ ты, съ охотой занималась, нравится теб это дло?
‘— Д-да,— сказала Наташа запнувшись.
‘— Ну, вотъ теб и дло. Если хочешь совершенно отдаться ему, поступи въ сельскія учительницы. Тогда ты будешь близко стоять къ народу, можешь сойтись съ нимъ, вліять на него.
‘Я говорилъ это, какъ плохой актеръ говоритъ заученный монологъ, и мерзко было на душ… Мн вдругъ пришла въ голову мысль: а чтобы я сказалъ ей, если бы не было этой спасительной сельской учительницы, альфы и омеги ‘настоящаго’ дла?..
‘Наташа шла, опустивъ голову.
‘— Голубушка, это дло мелко, что говорить,— сказалъ я, помолчавъ.— Но, гд теперь блестящія, великія дла? Да не по нимъ и узнается человкъ. Это дло мелко, но оно даетъ великіе результаты…
‘Я почти физически страдалъ: какъ все фальшиво и фразисто! Мн казалось, что теперь Наташа видитъ меня насквозь, и казалось мн еще, что и самъ я только теперь увидлъ себя въ настоящемъ свт, увидлъ, какая безнадежная пустота во мн’…
Понятны жгучія муки, испытываемыя бднымъ героемъ.
И скромная дятельность сельской учительницы, и не мене скромная работа земскаго врача могутъ увлечь людей лишь въ томъ единственномъ случа, когда он являются частью боле широкой и высокой программы, которая подымала бы человка надъ жизнью, открывая ему широкую и далекую перспективу. У Глба Успенскаго есть премилый разсказъ про одного сапожника, который, желая возвысить въ главахъ сына свое ремесло, говоритъ ему, что весь міръ ходитъ въ сапогахъ, а потому нтъ почетне занятія, какъ шить сапоги. Но герой повсти, потерявъ цльность своего міросозерцанія, которое одно могло бы объединить всякую невидную работу на пользу народа съ широкой общей идеей,— необходимымъ образомъ долженъ сознавать что его совтъ юной душ рвущейся къ ‘смыслу жизни’, стать сельской учительницей — хуже, чмъ камень вмсто хлба голодному. Въ немъ нтъ воодушевленія, какое руководитъ упомянутымъ бднымъ сапожникомъ, а безъ него нельзя воодушевить другихъ, хотя бы и проповдывались очевиднйшія истины. Истину самую высокую не передать другому въ вид сухой формулы. Только, давая почувствовать неизъяснимое, живительное наслажденіе, какое испытываешь самъ отъ чувства воспринятой истины, только зажигая въ другомъ тотъ огонь, которымъ пылаешь самъ, можно внушить убжденіе въ непреложности истины и готовность посвятить ей всю жизнь. Если же вмсто всеохватывающаго чувства есть только разумная разсудочность, нельзя привлечь другихъ къ служенію длу, которое, можетъ быть, и очень полезно, и очень своевременно, но которое не захватываетъ всего человка.
А именно этихъ-то началъ и нтъ въ злополучномъ геро, истомъ представител растерянной интеллигенціи восьмидесятыхъ годовъ. Онъ говоритъ высокія слова — и самъ ихъ стыдится, потому что самъ не вритъ въ ихъ силу и значеніе. Вра, придававшая имъ внутренній смыслъ, улетучилась, и герой повсти, несомннно искренній, честный и потому неспособный играть словами ради одной игры, спасовалъ предъ доврчивой юной душой, ‘почти ребенкомъ’. Когда Наташа, возвращаясь къ вышеприведенному разговору, спрашиваетъ его,— ‘врилъ ли ты въ то, что говорилъ’ — онъ окончательно кладетъ оружіе и заявляетъ: ‘Ты хочешь идеи, которая бы наполнила всю жизнь, которая бы захватила тебя цликомъ и упорно вела къ опредленной цли, ты хочешь, чтобъ я вручилъ теб знамя и сказалъ: ‘вотъ теб знамя,— борись и умирай за него’… Я больше тебя читалъ, больше видалъ жизнь, но со мною тоже, что съ тобой: я не знаю!— и въ этомъ вся мука’.
Эта честная прямота подкупаетъ насъ въ пользу героя, который дйствительно обладаетъ всми задатками для героическихъ подвиговъ. Когда началась холера, и вс разбжалиоь изъ одного боле другихъ опаснаго пункта, онъ смло идетъ туда, какъ солдатъ на приступъ, хотя и не вритъ въ побду. Смерть его подъ ударами стихійной остервенлой силы не только примиряетъ читателя съ нимъ, но вызываетъ глубокую жгучую скорбь за великую нравственную силу, которая погибла такъ безплодно. Чего не могла бы создать она, если бы условія благопріятствовали ей! Предъ нами истинный герой, потому что и умирая онъ также прямо смотритъ въ лицо судьб и не скрываетъ отъ себя, что его жертва безцльна. ‘За что ты боролся, во имя чего умеръ?— говоритъ онъ, умирая.— Чего ты достигъ своею смертью? Ты только жертва, жертва безсмысленная, никому ненужная’… И вы невольно склоняете голову передъ величіемъ этой смерти, кто могъ такъ умереть, могъ бы достичь великихъ результатовъ въ жизни.
Къ людямъ переходныхъ эпохъ принято относиться нсколько свысока. То, молъ, были герои, а это — жалкіе люди, къ добру и злу постыдно равнодушные. Положимъ, бываетъ много такихъ, но какъ и въ яркія, кипящія жизнью и одушевленіемъ эпохи не вс сплошь герои, такъ и во времена унылаго застоя, когда жизнь словно толчется на мст, а на поверхность этой мертвой зыби выносится всякая муть и дрянь,— есть тоже свои герои, которые, не имя собственнаго знамени, не преклоняются предъ ‘грязными тряпками’, честно сознаются въ своемъ незнаніи, гд искать это ‘знамя’, и находятъ въ себ достаточно силъ принести себя въ жертву, хотя и не вря въ спасительность ея. Имъ не дано счастья оставить посл себя преемниковъ, которымъ они могутъ передать дорогое дло, потому что такого дла нтъ у нихъ. Самое большее, что они могутъ, это передать остающимся свою неизмнную вру въ людей и лучшее будущее, какъ умирающій герой повсти — Наташ: ‘и я говорю ей, чтобъ она любила людей, любила народъ, что не нужно отчаиваться, нужно много и упорно работать, нужно искать дорогу… И теперь мн не стыдно говорить эти ‘высокія’ слова’.
Повсть этимъ кончается. Написана вся вещь очень хорошо, а сцена въ холерномъ барак и особенно сцена дикой расправы съ докторомъ превосходны по яркости изображенія и сил впечатлнія, какое они производятъ на читателя. Это лучшее, а, пожалуй, и единственное художественное произведеніе, въ которомъ описано смутное время холеры, какъ-то удивительно безслдно промелькнувшее въ нашей литератур.
Драма героя безъ знамени, безъ опредленной цли и дороги закончилась, какъ мы видли, прекраснйшей и поучительнйшей, хотя на его взглядъ и безсмысленной жертвой. Драма Наташи только начинается. Въ разсказ ‘Повтріе’ мы снова встрчаемся съ нею. Она выполнила до извстной части совтъ своего злополучнаго кузена,— она искала и нашла дорогу, на которой мы ее и застаемъ въ разсказ. Смерть кузена и ея обстановка произвели на нее ужасное впечатлніе. ‘Всми помыслами, всмъ своимъ существомъ она какъ бы ушла тогда въ одно желаніе — желаніе страданія и жертвы… Она настойчиво разспрашивала, что теперь всего нужне длать, на что отдать свои силы. Вскор Наташа ухала на югъ сестрою милосердія, затмъ, по окончаніи холеры, за границу… И вотъ что теперь стало изъ нея!’ — горестно восклицаетъ ея старый другъ и руководитель, пожилой земскій врачъ, весь ушедшій въ свою практику, старый, убжденный народникъ, въ которомъ жизнь не убила прежняго идеалиста,
Что же стало съ Наташей, отчего докторъ приходитъ въ такой ужасъ?
Мы застаемъ ее въ числ дйствующихъ, или лучше сказать, разговаривающихъ лицъ за столомъ у нашего почтеннаго земца-народника. Къ нему завернулъ по дорог прежній его товарищъ, такой же убжденный народникъ, какъ и онъ, Киселевъ, устраивающій артели кустарей. Докторъ страшно радъ, что можетъ провести съ нимъ вечеръ, забывъ обычныя заботы и горести. Радость еще усиливается при мысли, что общала пріхать и Наташа, которую ему смертельно хочется познакомить съ Киселевымъ, чтобы наивно похвастать предъ нею, какіе дятели вышли изъ среды народниковъ. Возвратившись изъ больницы, докторъ застаетъ Киселева въ жаркомъ спор съ студентомъ-технологомъ Даевымъ, сыномъ мстнаго деревенскаго дьячка. Даевъ стоитъ на совершенно противоположной Киселеву и доктору точк зрнія. Споръ разгорается, прізжаетъ Наташа, сначала только слушаетъ, но когда докторъ обращается къ ней за сочувствіемъ, въ полной увренности найти въ ней союзницу, она спокойно, но ршительно становится на сторону Даева.
Она очень заинтересовывается артелями Киселева, съ любопытствомъ просматриваетъ ихъ уставъ, Киселевъ увлекается описаніемъ того, что уже сдлано, и еще боле перспективами будущаго, хотя и скорбитъ, что ‘г. Даевъ не согласенъ съ этимъ’. Наташа замчаетъ, что и она не согласна. Оба народника такъ и вскидываются — ‘почемуи? Начинается ршительный, хотя и сдержанный съ обихъ сторонъ споръ, въ которомъ все больше и больше уясняется невозможность найти общую почву для спорящихъ.
Это одинъ изъ тхъ споровъ, какіе приходится теперь слышать на каждомъ шагу между сторонниками двухъ теченій, народниками и ‘марксистами’, или, какъ ядовито замчаетъ Даевъ, ‘марксятами’ по остроумной терминологіи г. г. народниковъ. Приводить его здсь не станемъ, хотя онъ вполн заслуживаетъ вниманья по замчательно выдержанному тону, который авторъ сумлъ сохранить до конца, ни разу не становясь самъ ни на ту, ни на другую сторону. Благодаря этой объективности, об спорящія стороны выступаютъ рельефно, и невозможность примиренья между ними становится очевидной. Киселевъ и докторъ — оба почтенные, достойные полнаго уваженія люди, идеалисты-народники въ лучшемъ значеніи слова, доказавшіе всею жизнью искренность своей вры. Противники ихъ Наташа и Даевъ — не мене искренни и стойки, но, воздавая полную дань уваженья добрымъ намреніямъ народниковъ, они съ тмъ большей неумолимостью разрушаютъ ихъ идеалистическія построенія, съ холодной логикой разбивая вс ихъ положенія. Авторъ ничего не подчеркиваетъ, но для самого предубжденнаго читателя становится ясно, на чьей сторон логика жизни.
Присутствуя въ качеств постороннихъ свидтелей при этомъ спор, вы испытываете вначал сожалніе, что вотъ такіе хорошіе люди, а не могутъ столковаться, понять другъ друга. Но вскор это чувство исчезаетъ, такъ какъ дло тутъ не только въ непониманіи, а въ разниц настроеній, всего душевнаго облика противниковъ. Имъ нужно было бы переродиться, чтобы понять и сблизиться. Киселевъ фанатикъ народничества, слпо врующій въ жизненность артели, общины, міра. Для него факты не существуютъ. Онъ исключительная личность, для которой вся жизнь свелась къ одной единственной мечт, въ ней же ‘весь законъ и пророки’. По словамъ Даева, ‘онъ настолько вритъ въ свое дло и настолько тупъ, что его никто не переубдитъ’. Докторъ, напротивъ, вполн средній человкъ, представитель той интеллигенціи, которая очутилась ‘безъ дороги’, какъ герой только что разобранной нами повсти. Потерявъ вру въ прошлое, измученный настоящимъ, онъ хватается за обрывки народнической программы, видя въ артеляхъ, общин — дло текущаго дня, дло помощи тмъ, кто въ ней сейчасъ, немедленно нуждается. И потому, сталкиваясь съ взглядами, которые принципіально отрицаютъ спасительность этихъ средствъ, онъ чувствуетъ себя въ положеніи человка, у котораго выбиваютъ послднюю доску изъ подъ ногъ. Отсюда его раздраженіе и негодованіе противъ людей, которые нашли ‘дорогу’. Повернуться къ нимъ и стать на ихъ дорогу, онъ не въ силахъ: это значило бы поставить крестъ надъ всей своей, дятельностью, какъ сдлалъ его боле ршительный товарищъ, герой повсти ‘Безъ дороги’.
Разница въ настроеніяхъ особенно рзко сказывается въ доктор и Наташ. Послдняя, раздраженная его упреками въ ‘зврств’ ея выводовъ, въ ‘безчеловчномъ’ отношеніи къ тмъ, кого жизнь безжалостно стираетъ со своей дороги,— ставитъ ему снова т же вопросы, съ какими обращалась когда-то: ‘Но вдь выдвигаетъ же эта жизнь какія-нибудь историческія задачи? Во что же врить, какимъ путемъ идти? Что нужно длать?’ И докторъ, который раньше и самъ задавалъ такіе вопросы и обсуждалъ ихъ съ Наташей, когда она вмст съ нимъ искала на нихъ отвта, негодуетъ и раздражается теперь, когда робкая ученица сбрасываетъ его руководство и самостоятельно ищетъ пути. Его ‘приводила въ негодованіе самая возможность тхъ вопросовъ, которые она ему задавала’. ‘Волнуясь и раздражаясь, онъ сталъ доказывать, что жизнь предъявляетъ много разнообразныхъ запросовъ, и удовлетвореніе всхъ ихъ одинаково необходимо, а что будущее само ужъ должно ршить, ‘историческою’ ли была данная задача или нтъ, что нельзя гоняться за какими-то отвлеченными историческими задачами, когда кругомъ такъ много насущнаго дла и такъ мало работниковъ’. Это отвтъ человка, который, не ршивъ общаго вопроса, весь отдался текущей жизни съ ея прямыми ежедневными задачами,— настроеніе будничной жизни, не дающей углубиться и разобраться въ ея хаос. И великолпную оцнку этого настроенія длаетъ Наташа.
— ‘Ну да, то же самое я слышала отъ васъ и четыре года назадъ:— ‘не знаю’, и потому всякое дло одинаково хорошо и важно, только тогда вы не думали, что иначе и быть не можетъ… Какъ можете вы съ этимъ жить?— произнесла она, съ дрожью поведши плечами.— Киселевъ наивенъ и живетъ вн времени, но онъ, по крайней мр, вритъ въ свое дло, а во что врите вы? Въ окружающей жизни идетъ коренная, давно невиданная ломка, въ этой ломк падаетъ и гибнетъ одно, незамтно нарождается другое, жизнь перестраивается на совершенно новый ладъ, выдвигаются совершенно новыя задачи. И вы стоите передъ этимъ хаосомъ, потерявъ подъ ногами всякую почву, старое вы бы рады удержать, но понимаете, что оно гибнетъ безповоротно, къ нарождающемуся новому не испытываете ничего, кром недоврія и ненависти. Гд же дли васъ выходъ? На все вы можете дать только одинъ отвтъ: ‘не знаю’! Вдь предъ вами такая пустота, такой кромншый мракъ, что подумать жутко!.. И во имя этой-то пустоты вы вооружаетесь противъ насъ, и готовы обвинить чуть не въ ренегатств всхъ, кто покидаетъ вашъ лагерь! Да оставаться въ вашемъ лагер невозможно уже по одному тому, что это значитъ прямо обречь себя на духовную смерть’.
Об стороны разстаются, ни до чего не договорившись, потому что ‘говорятъ на разныхъ языкахъ’.
Въ сущности, это старая исторія отцовъ и дтей. Дти нсколько жестковаты и поглядываютъ на отцовъ съ снисходительной усмшкой сожалнія. Отцы горестно недоумваютъ, ‘что стало съ ихъ дтьми’, какъ могли они выростить у себя подъ крылышкомъ такое странное потомство? ‘Да, что-то они сдлаютъ?’ — говоритъ докторъ, проводивъ своихъ гостей.
Такимъ вопросомъ заканчиваетъ г. Вересаевъ свой интересный очеркъ, написанный съ большимъ знаніемъ современныхъ отношеній между двумя борющимися теченіями, съ большой выдержкой и рдкой въ наше время объективностью.
Помимо этихъ существенныхъ достоинствъ, любопытна попытка г. Вересаева намтить слагающійся новый типъ въ лиц Наташи. Путь ея развитія, который она проходитъ въ повсти ‘Безъ дороги’, и то направленіе, какое принимаетъ она въ ‘Повтріи’,— обозначены ясно и рзко. Сначала предъ нами наивная двочка, инстинктивно поворачивающая въ сторону свта, какимъ ей представляется ея злополучный кузенъ съ своимъ несомннно благороднымъ прошлымъ. Она ищетъ у него отвта на естественные запросы проснувшагося сознанія, вполн увренная, что человкъ, всмъ жертвовавшій для другихъ, суметъ указать и цль, и путь къ ней. Жестокое разочарованіе, испытываемое ею при его честномъ и благородномъ отвт ‘не знаю’, повергаетъ ее въ горькое недоумніе передъ сложной загадкой жизни. Трагическій конецъ ея кузена вызываетъ цлую бурю смшанныхъ чувствъ. Тутъ и ужасъ передъ безцльностью жертвы, и безконечная жалость къ темной стихійной сил, и страстная готовность себя самое принести въ жертву этимъ безвиннымъ убійцамъ. Но ‘благодатна всякая буря душ молодой’. Крпкая натура находитъ въ себ источникъ исцленія. Наташа обращается къ жизни, ищетъ въ ней того отвта, котораго не могли ей дать ни ея кузенъ, ни старый другъ,— и постепенно среди хаоса находитъ дорогу, на которой мы ее застаемъ въ ‘Повтріи’.
Куда она приведетъ ее, авторъ не ршаетъ этого вопроса, и умно длаетъ. Ршеніе его — дло будущаго. :Какъ художникъ, онъ выполнилъ свою задачу, отмтивъ новое направленіе въ развитіи нашей интеллигенціи, причины, вызвавшія его, и ту стадію, на которой оно остановилось теперь.
Декабрь 1898 г.