Молодость и счастье, Ленский Владимир Яковлевич, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Владимир Ленский

Молодость и счастье

На вечеринку к зубному врачу Зильберштейну Блажков попал случайно и этим оправдывался перед хозяином, что был в рабочей тужурке и в грязных манжетах. Его затащил туда товарищ по службе, которого он встретил на Невском проспекте, возвращаясь с вечерних занятий.

— Это ерунда, что вас там не знают! — сказал Харитоненко, беря его об руку и увлекая за собой. — Там будет с полсотни таких, как вы — совершенно неизвестных Зильберштейну. Это уж такой дом, куда всякий может завернуть с улицы. А что касается костюма — так это совсем пустяк! Я представлю вас начинающим и подающим большие надежды писателем — и вам тотчас же простят и вашу тужурку, и чернильные манжеты!..

Харитоненко — веселый, холостой, свободный, как птица и притом богатый, служивший только ради чинов, фатоватый и жизнерадостный — относился к Блажкову, как и другим своим товарищам по департаменту, с презрением. И теперь Блажков был смущен и даже тронут этим неожиданным вниманием своего знатного товарища. Он никогда никуда не ходил, кроме своего департамента, где занимался и по вечерам, чтобы сколотить лишнюю копейку для своего многочисленного семейства, считал себя стариком, хотя ему было всего тридцать пять лет, и к развлечениям относился с равнодушием замученной ломовой лошади, которая мечтает только о том, чтобы попасть в свое стойло, поесть и поспать. Не интересовала его и эта вечеринка, на которую так усиленно звал его Харитоненко, но ему казалось неудобным отказаться, когда тот с такой ласковой сердечной настойчивостью говорил ему: — Развлечетесь немножко… Голубчик, нужно же и вам когда-нибудь повеселиться!

И Блажков согласился, вернее — безвольно дал себя вести к Зильберштейну…

В передней зубного врача все вешалки были увешаны горой платья, толклось много народу, было душно, шумно, накурено. К ним протискался хозяин, маленький, черный человечек, с большими, лихо закрученными усами, в длинном черном сюртуке, которому Харитоненко представил товарища, как и обещал, — ‘начинающим писателем’. Зубной врач крепко пожал руку Блажкова и сказал, любезно улыбаясь: Очень приятно! Читал вас, как же!.. — и при этом щелкнул пальцами, точно желая показать то удовольствие, которое он испытал при чтении его произведений.

Блажков покраснел, как мальчишка, когда-то в детстве он сочинял стихи, но с тех пор за всю свою жизнь не писал ничего, кроме департаментских бумаг да записок в мелочную лавку с просьбой о кредите. Харитоненко заметил его смущение, быстро отвел его в сторону и, прижав его руку к себе локтем, шепнул:

— Не робейте! Никто не отважится сознаться, что не читал ваших произведений и даже не слыхал о вас. Пойдемте в гостиную, там уже, кажется, начался концерт…

В дверях, протискиваясь через толпу, Блажков услыхал за своей спиной шепот:

— Подает большие надежды. Критика очень хвалит. В его лице есть что-то этакое… достоевское…

Блажков оглянулся. Зубной врач любезно закивал ему и снова зашептался с тучным господином в смокинге, который, вскинув на нос пенсне, рассматривал Блажкова с бесцеремонным любопытством…

Харитоненко провел его а самый дальний угол гостиной и, усадив, помчался куда-то, с привычной легкостью скользя по паркету своими лакированными башмаками…

Блажкову стало совсем жутко, когда он остался один. Он боялся даже поднять глаза, чтобы посмотреть на своих соседей. Совсем близко около него сидели две молоденькие девушки в розовых газовых платьях. Он видел оборчатые подолы их платьев, из-под которых выглядывали маленькие, в ажурных голубых чулочках и белых туфельках, ножки. Девушки о чем-то шептались и пересмеивались, и Блажкову все время казалось, что они говорят о нем и смеются над ним. Но когда он решился, наконец, поднять на них глаза — девушки, точно застигнутые врасплох, густо покраснели, потупились, и хорошенькие, розовые лица их выражали испуг почтения, казалось, они сейчас встанут и сделают перед ним глубокий книксен, как гимназистки перед директором. ‘Неужели до них уже дошло, что я — писатель?’ — подумал со страхом Блажков. И он почувствовал себя так, словно надел не принадлежащую ему форму другого министерства, да еще высшего чина. И не только не испытывал от этого удовольствия, а напротив — терзался стыдом, страхом. Ему уже приходило в голову — не уйти ли потихоньку отсюда, так, чтобы никто не заметил?.. Он стал искать глазами Харитоненко, но того нигде не было видно. Гостиная была полна гостями, сидевшими и стоявшими у стен, в углах, у дверей. Хозяин усердно развлекал их бесчисленными номерами концертного отделения.

В концертном отделении преобладала юмористика. Какой-то молодой человек показывал фокусы на скрипке, начиная играть какую-нибудь известную оперную арию и незаметно переходя в веселый плясовой мотив камаринского или матчиша, другой — декламировал стихотворение с музыкальными иллюстрациями: когда в стихотворении упоминались три пальмы — аккомпаниатор брал одним пальцем три ноты подряд, караван верблюдов изображался целой гаммой, засветившаяся в небе звезда — ударом одной ноты. После него выступил господин в смокинге, с бритой физиономией, который, подражая кафешантанной певице, спел шансонетку:

Я в школе не училась,
С кадетами дружилась,
И в шестнадцать лет
Сгубил меня кадет…

Затем шло изображение кинематографа, сам хозяин провозглашал название воображаемой картины, причем ‘Похороны президента Карно’ сопровождались кек-уоком, а ‘Свадьба в Малороссии’ — похоронным маршем.

Несколько развеселил публику молодой человек, одетый в женское платье, с большим декольте и голыми волосатыми руками, который распевал хриплым фальцетом цыганские романсы и в заключение протанцевал танец ‘Парагвай’. Во время его танца зубной врач хохотал, держась за живот, и кричал, топая от восторга ногами:

— Сенька, безумец, не поднимай так высоко ноги! Неприлично!..

В виде дивертисмента приятели Зильберштейна поднесли ему шуточный адрес, написанный длинно, витиевато, с потугами на остроумие.

Время приближалось к двенадцати, и гости с вожделением заглядывали в дверь столовой, где уже накрывались столы для ужина…

Когда окончилось концертное отделение и публика разбрелась по всем комнатам — Блажков вдруг увидел Харитоненко, стоявшего в противоположном углу гостиной под высокими пальмами, около дамы в белом платье. Дама сидела на низеньком кресле и обмахивалась веером, слегка приподняв к нему свое круглое, как яичко, красивое, немного смуглое лицо. Ее открытия плечи, часть груди и голые до локтей руки отливали золотом и перламутром, большие, черные глаза сияли так же ярко, как алмазы в ее маленьких, наполовину спрятанных под черными волосами ушах. Она внимательно, с видимым интересом, слушала своего кавалера, потом вдруг отвела от него лицо и стала кого-то искать по гостиной глазами.

Блажков обмер. Она ищет его! Вот ее глаза остановились на нем, раскрылись еще шире и смотрят, смотрят, точно хотят вобрать его в себя… Харитоненко тоже обернулся к нему, улыбнулся, кивнул головой и, наклонившись, что-то сказал даме. Она наклонила голову, как бы в знак согласия, встала и взяла его об руку. К ужасу Блажкова, они направились прямо к нему …

У Блажкова похолодели руки и ноги, сердце почти перестало биться. Он закрыл глаза и ждал, с таким чувством, точно над ним сейчас должен был исполниться смертный приговор. Близко около него зашуршала легкая ткань платья, пахнуло сладкими, нежными духами. Харитоненко тронул его за плечо и сказал с дружеской почтительностью:

— Простите, что помешали вашим думам. Вы, может быть, сейчас обдумываете какой-нибудь новенький сюжетец?..

Блажков встал, не решаясь поднять глаз на даму. В голосе Харитоненко он уловил легкий смешок.

Угрюмо отвернувшись, он ответил:

— Я просто хочу спать! И сейчас иду домой!..

Харитоненко засмеялся.

— Ну, мы вас так скоро не отпустим!.. Вот Елена Ивановна хочет познакомиться с вами. Вы будете ее кавалером за ужином.

Блажков испуганно посмотрел на его даму и встретил черный, бархатный, ласкающий взгляд ее красивых, немного выпуклых глаз. Она протянула ему руку, — он едва прикоснулся к ее нежной, атласистой, маленькой руке. Но и это прикосновение наполнило его жутким трепетом, заставило покраснеть и опустить глаза…

Харитоненко, хлопая его по плечу, сказал, обращаясь к даме:

— Я вам говорил, что он совсем бука!.. Все писатели таковы … Растормошите-ка его хорошенько, Елена Ивановна, вы умеете!..

Он поцеловал ее ручку и, ловко повернувшись на каблуках, побежал через гостиную, скользя по паркету с ловкостью танцора…

Елена Ивановна села на стул, аккуратно подобрав трен платья, Блажков тоже опустился рядом с ней и угрюмо, тяжело молчал. Он с отчаяньем сжимал на коленях свои пальцы и не знал, о чем с ней заговорить. Взглянув на его руки и манжеты, испещренные чернильными пятнами, Елена Ивановна спросила с легкой усмешкой:

— Вы, должно быть, много пишете?

Так и есть, она сейчас начнет его расспрашивать о его произведениях, журналах, книгах, писателях! У Блажкова от страха потемнело в глазах. Нужно во что бы то ни стало предупредить возможность такого разговора, иначе он с первых же слов попадет впросак.

И торопливо, с некоторой грубостью, вызванной страхом, проговорил:

— Вы только не вздумайте говорить со мной о литературе! Я этого не люблю!..

Елена Ивановна громко засмеялась.

— С вами, право, совсем не скучно!.. — сказала она, глядя на него ласково смеющимися глазами. — О чем же можно с вами говорить?..

Блажков тоже засмеялся. Ее одобрение несколько приободрило его. Она подкупила его тем, что держала себя свободно, легко, точно они были давно знакомы. Ему сразу стало легче, и он осмелился даже прямо посмотреть ей в лицо. Таких красивых женщин и так близко около себя он никогда не видел. Кто она: артистка, писательница, чья-нибудь жена?.. Ему захотелось узнать что-нибудь о ней, и он спросил, невольно впадая в ее легкий, игривый тон:

— Вы — дама или девушка?..

Елена Ивановна склонила голову к плечу и лукаво посмотрела:

— А вам зачем это знать?

— Так… На всякий случай…

— Например?..

Блажков покраснел и смутился. Но Елена Ивановна смеялась, точно разрешая ему до конца высказать свою мысль. И ему стало как-то особенно хорошо и весело с ней. В груди заходило легкое, приятное волнение, и он, смеясь, ответил:

— На тот случай, если бы я захотел вас поцеловать…

Он сам испугался того, что сказал, и робко, искоса посмотрел на нее. Она все еще смеялась, полуприкрыв лицо веером и смотрела на него хитро-прищуренными глазами.

— Уже?.. А вам хочется поцеловать меня?..

Блажков облегченно вздохнул. ‘Вот ты какая! — подумал он. — Тебя ничем не удивишь!..’ Но ему тут же пришло в голову и другое предположение: ‘Видно, писателям все можно: и приходить на вечер к незнакомым людям, да еще в рабочей тужурке и грязных манжетах, и говорить дамам все, что взбредет в голову!..’.

Все же он не отважился прямо ответить на вопрос Елены Ивановны и пробормотал неопределенно:

— Всякое бывает…

Елена Ивановна вдруг сделала серьезное лицо, точно решив, что уже пора перестать шутить, и, небрежно обмахиваясь веером, сухо и строго проговорила:

— Я — девушка, но это еще не значит, что вы можете меня поцеловать… — и в пояснение своих слов холодно прибавила, пожав плечом: — Я вас совсем не знаю…

Блажков сразу весь съежился, точно его облили холодной водой. Его веки испуганно мигали, он не знал, куда девать свои глаза и руки. Она его не знает! Чего доброго, она сомневается, что он — писатель?.. Он имел жалкий, испуганный, несчастный вид. Взглянув на него,

Елена Ивановна не выдержала и засмеялась. И, точно смилостивившись над ним, прибавила, играя глазами из-за веера:

— Нужно еще заслужить!..

Закрыв совсем лицо веером, она протянула ему руку. Блажков взял, осторожно пожал ее и опустил. Елена Ивановна капризно топнула ножкой.

— Вы — большой оригинал! — сказала она обиженным голосом. — Только что вы высказали желание поцеловать, а когда вам дают для этого руку — вы не хотите!.. Ну, целуйте же скорей, а то рассержусь!..

Блажков благоговейно прикоснулся губами к ее пальцам и растроганно сказал:

— Вы — ужасно милая девушка. Я еще не видел таких…

— В самом деле? — спросила она, вскидывая на него весело смеющиеся глаза.

Вместо ответа он вторично поцеловал ее руку…

— Браво, маэстро! — раздался вдруг голос Харитоненко. — Вы, оказывается, отлично умеете разговаривать с женщинами!..

Блажков ответил ему довольным смехом, победоносно глядя на него затуманившимися от счастья глазами. Он начинал входить в свою роль, чувствовал себя не таким, как всегда, точно на нем лежало какое-то сияние, делавшее его интересным, непохожим на других людей. И на Харитоненко он смотрел теперь сверху вниз. И Елену Ивановну считал принадлежащей ему по праву, — кого она могла найти здесь, кто был бы лучше и достойней его?..

Гости повалили вдруг из гостиной в столовую, Харитоненко из дверей крикнул Блажкову:

— Ведите свою даму к ужину!..

Ужин длился долго, но для Блажкова время тянулось незаметно. Для храбрости он выпил, заставил и свою даму выпить три бокала вина. У Елены Ивановны глаза заблестели еще ярче, наполнились сияньем неудержимого веселья. Она хохотала без всякой причины, заражала и Блажкова, смотревшего на нее с восхищением, влюбленными глазами и смеявшегося с чувством настоящей, безотчетной, почти детской радости. Весь стол обращал на них внимание, многие с завистью говорили:

— Как однако там весело!..

Харитоненко с противоположная конца стола крикнул,

— Вот что значит — общество очаровательной женщины! — и, подняв бокал, провозгласил: — Выпьем, господа, за восхитительную женщину!..

Блажков долго тянулся к нему с бокалом, чтобы чокнуться. Потом налил себе новый бокал и встал. Все сразу затихли. В другое время эта внезапная тишина и всеобщее внимание испугали бы его до смерти. Но теперь он ничего не боялся, Он был уже не тем робким, забитым чиновником, чувствовавшим себя меньше всех, всегда и везде сознававшим свое ничтожество, а другим — сильным, смелым, талантливым, он вполне освоился с мыслью, что он — писатель и действительно ‘подающий надежды’, от которого все ждут в недалеком будущем великих произведений. И сознавая свое превосходство над всеми, деланно скромным тоном он сказал, поднимая свой бокал:

— Я хотел, господа, предложить тост за ту великую силу, которая доставляет нам, маленьким людям, минуты высокого, истинного наслаждения, облагораживающего нас и указывающего нам путь, по которому мы должны идти. Я пью за литературу всех стран и народов! За всемирную литературу !..

— Ого! — не удержался Харитоненко, глядя на него с нескрываемым удивлением…

Все дружно, восторженно подхватили тост, кричали ура до хрипоты, стараясь показать свою любовь к литературе. К Блажкову подбежал хозяин, чокнулся с ним и сказал:

— Позвольте вас поцеловать, наш даровитый друг, и выразить вам благодарность за то, что вы удостоили нас своим посещением и внесли в наше веселье благородную струю… и… и все такое…

Он не знал, что еще сказать, смахнул с ресницы слезу и, поставив свой бокал на стол, обнял и три раза облобызал Блажкова. Харитоненко громко хохотал и неистово аплодировал, потом запел песню, которой литераторы чествуют своих собратьев:

Николай Васильевич
Ай-да молодец…

Все подхватили, глядя на Блажкова восторженными глазами, точно он действительно был Бог весть какой знаменитостью, поднимали и тянули к нему бокалы, расплескивая на скатерть вино. Чувство гордой радости распирало грудь Блажкова. Вот он какой! Все на него смотрят, все ему удивляются, чествуют его, восхваляют!.. Он сидел со скромно потупленными глазами, но лицо его пылало огнем торжества. Кто-то провозгласил тост за процветание его прекрасного дарования, и все снова кричали ура и тянулись к нему со стаканами и бокалами, а потом опять продолжали горланить ту же песню:

С его покровительством
Мы не пропадем…

Елена Ивановна смотрела на него растроганными, ласковыми глазами, тесно прижимаясь к его плечу. Аромат ее духов и всего ее красивого, молодого, разгорячен наго вином и весельем, существа дурманил Блажкова еще сильнее вина, создавая атмосферу яркого, горячего, необыкновенного счастья. Он пожимал под столом ее руку и тихо говорил:

— Для нас, литераторов, женщина — все: наша муза, наш Бог!.. Ужасно, ужасно вы мне нравитесь!..

Она отвечала ему легким пожатием своих маленьких, горячих пальчиков и, склонив голову к плечу, задумчиво и грустно сказала:

— Вы, писатели — люди минуты, настроения. Завтра же вы забудете обо мне и другую назовете своей музой…

— Никогда!.. — с искренним увлечением воскликнул Блажков и даже стукнул по столу бокалом, расплескав из него вино. — Вас нельзя забыть!.. И я не такой, как другие!.. Давайте же выпьем за нашу… — он совсем близко наклонился к ней и добавил: — любовь!..

Елена Ивановна посмотрела на него помутневшими от опьянения глазами, приподняв одну бровь, и грустно покачала головой. Однако она чокнулась с ним и выпила свой бокал до дна. Но тотчас же вдруг побледнела и поднялась с места.

— Мне… нехорошо… — сказала она с жалкой улыбкой. — Я пойду…

Блажков вызвался проводить ее в другую комнату, но она велела ему остаться, сказав, что полежит немного и скоро придет…

С ее уходом его настроение сразу упало. Он тоже чувствовал себя нехорошо. В глазах темнело, голова кружилась, к горлу подкатывал противный клубок тошноты, которого никак нельзя было проглотить. Кругом него шумели, кричали, и этот шум, казалось, долетал откуда-то издалека. О нем как будто все забыли, и на него нахлынуло чувство глубокого одиночества, тоски. Его раздражали пьяные голоса, крики, он встал и, слегка пошатываясь, вышел в гостиную…

Там никого не было. Он подошел к окну, приподнял штору: ярко освещенный Невский проспект был совершенно пуст, только одна проститутка бродила взад и вперед по противоположной стороне, Прижавшись лицом к холодному стеклу, он следил за ней мутными, непонимающими глазами, точно хотел вспомнить, где он видел подобный образ безвыходно мечущейся тоски. Ему стало совсем не по себе, как будто это он там ходил, одинокий, заброшенный, бесприютный, со своей мукой неудавшейся, загубленной жизни…

В столовой вдруг раздался грохот отодвигаемых стульев, — все вставали из-за стола и сейчас должны были повалить в гостиную. Блажков испугался: ему хотелось побыть одному, пока он не преодолеет эту противную тошноту и головокружение. Он торопливо толкнулся в первую попавшуюся дверь, которая весь вечер оставалась почему-то закрытой и попал в совершенно темную комнату, только слабо озаренную отблеском фонарей с Невского проспекта. Он закрыл за собой дверь и тихонько повернул в замке ключ… Вдруг тихий голос окликнул его:

— Вы?..

У Блажкова радостно дрогнуло сердце. Он узнал голос Елены Ивановны. Она тихо спросила:

— Зачем вы заперли дверь?..

Он ничего не ответил ей и ощупью пробирался в тот угол, где раздавался ее голос и чуть светлело ее белое платье…

Елена Ивановна лежала на диване, откинув на валик голову, бессильно свесив одну руку к полу. Он подошел к ней, она не пошевелилась, почти не дышала. Нагнувшись к ней, он увидел, что у нее глаза закрыты.

— Вам все еще не хорошо?

Она тихонько вздохнула, потом, не открывая глаз, слабым голосом проговорила:

— Мне грустно… Хочется плакать…

У Блажкова сжалось сердце мучительной, сладкой болью радости, нежности, любви. Он склонился еще ниже, и коснулся губами ее трепетно вздрогнувших губ. Она не противилась, еще больше затихла, как будто умерла. Блажкову казалось, что этот поцелуй длился вечность…

Вдруг девушка сделала резкое движете всем телом и, отстранив его от себя, поднялась и села.

— Зажгите электричество! — сказала она не своим, каким-то глухим голосом.

Блажков послушно двинулся вдоль стены, ощупывая ее пальцами. Нашел кнопку, повернул. И тогда, при залившем комнату ярком свете, он увидел бледное лицо девушки со скорбно сжатыми бровями и печально опушенными книзу углами рта. Она подняла на него такие прекрасные, залитые слезами глаза и тихо, с упреком, кривя губы, точно собираясь заплакать, сказала:

— Зачем вы это сделали? Ведь завтра вы будете смеяться надо мной!..

Блажкову хотелось всего себя, свою душу, всю свою бедную жизнь положить к ее ногам. Он опустился на колени, взял ее руку и прижался к ней губами. Потом, глядя в ее плачущие глаза, заговорил — каким-то значительными твердым голосом, какого у него никогда прежде не было, находя слова, каких никогда прежде не знал:

— Зачем думать о том, что будет после?.. Счастье здесь, около нас, стоит только протянуть руки — чтобы оно стало нашим. Оно приходит так редко! И я, и вы — мы ждем его всю жизнь! неужели мы упустим его, когда оно, наконец, осенило нас своими белыми крыльями?.. Пусть это будет только одна минута — но за нее можно отдать всю жизнь!.. Скажите же мне что-нибудь! Не бойтесь же меня!..

Он целовал ее руки, а Елена Ивановна тихо, недоверчиво качала головой. Он продолжал говорить, держа ее руки в своих, чувствуя по трепету ее пальцев, по грустной ласковости склоненных к нему глаз, что она слушает его слова как самую приятную в мире музыку, что если она еще не любит его, то готова, готова полюбить его…

В его голове еще шумело вино, но головокружение прекратилось и тошноты он больше не испытывал. В порыве любви, нежности, страсти ему хотелось вывернуть перед ней всю свою замученную душу, показать ей, что он заслужил это счастье своей трудной, мучительной жизнью, не давшей ему до сих пор ни одного дня, ни одного часа радости. Он забыл всякую осторожность, полный неодолимого желания — быть откровенным до самых сокровенных тайников своей души с этой прекрасной девушкой. И он говорил, прижимая ее руку к своей груди: — Моя молодость прошла так, словно ее и не было вовсе. И вдруг — я снова молод, и меня позвало счастье!.. Помните, помните, как поет в ‘Евгении Онегине’ этот старик, муж Татьяны: ‘И молодость, да молодость и счастье!..’. Я ведь женился очень рано, мне было всего двадцать два года…

Елена Ивановна вздрогнула и даже отодвинулась к стене.

— Вы женаты? — тихо, удивленно спросила она, едва шевеля губами.

Блажков не обратил внимания на ее движение и вопрос, не заметил, что рука девушки в его руках похолодела, и она тихо высвободила ее.

— Я никогда не любил свою жену! — горячо сказал он. — Вы — первая женщина, которую я люблю! Подумайте, на долю забитого, замученного жизнью человека выпало такое необыкновенное счастье!..

И он продолжал рассказывать, захлебываясь, стараясь изображением своей жизни тронуть ее, вызвать сочувствие, увлечь. Вот он сейчас придет домой, в свою маленькую квартирку на шестом этаже, в нос ему ударит тяжелым, спертым духом тесного, сырого жилья, запахом старого, заношенного платья, несвежих постелей, спящих в духоте женского и детских тел, кухни и копоти сильно прикрученной, ожидающей его лампы. Жена, преждевременно состарившаяся, со сморщенным лицом, выйдет в переднюю сонная, сердитая и, открыв ему дверь, скажет что-нибудь непременно злое, язвительное, потом уйдет в спальню и ляжет в кровать, повернувшись лицом к стене. И он должен будет лечь и всю ночь чувствовать около себя эту протестующую против всего его существа враждебную к нему женщину…

Елена Ивановна отодвинулась в сторону, ее губы брезгливо дрожали. Но Блажков ничего не видел, тянулся к ней лицом, руками, душой, продолжая изливаться со слезами на глазах, в первый раз в жизни жалуясь на свою судьбу, точно впервые перед этим, пахнувшим ему в душу счастьем.

— А на утро — опять служба, департамент, целый день бесконечной, нудной, сухой, мертвой работы, от которой сохнет мозг, опустошается душа, ожесточается сердце. И так — годы, годы и годы…

Губы Елены Ивановны задергались злой усмешкой, и она перебила его, коротко, сухо приказав:

— Отоприте дверь!.. О нас могут Бог знает что подумать!.. Блажков поднялся, смертельно бледный, удивленный, испуганный.

Что-то случилось, страшное, ужасное, и он не понимал — что. Он спросил упавшим голосом, вытирая рукой со лба пот:

— Вы не хотите… счастья?..

Елена Ивановна потянулась, заломив над головой руки и зло засмеялась.

— Ах, да, счастье! — протянула она иронически. — Ужасное счастье!..

И вдруг Блажкова точно обухом ударило по голове: он проговорился, она уже знает, что он не писатель, а маленький департаментский чиновник! Она презирает его, смеется над ним! И это уже навсегда, навсегда непоправимо!..

В нем поднялось чувство глубокой, незаслуженной обиды, точно над ним совершили великую несправедливость. Он ударил себя кулаком в грудь и проговорил с хриплым клокотанием слез в горле:

— Чем… ну, чем же я хуже… других?..

Девушка отвернулась, ничего не ответив…

Кто-то постучал в дверь. Елена Ивановна сердито сказала:

— Ну вот, дождались!..

Она бросилась к двери, открыла и проскользнула в нее мимо нагло улыбавшегося Харитоненко.

— Однако! — сказал он, смеясь, Блажкову. — Я не ожидал от вас такой прыти!..

Блажков стоял, прислонившись к стене, закрыв глаза рукой. Голова и плечи его тряслись, и нельзя было понять — смеется он или плачет. Его губы кривились, зубы стучали. Он хотел что-то сказать — и не мог, только беспомощно показывал на свою грудь, в которой что-то хрипело и клокотало…

Харитоненко покачал головой и развел руками.

— А вы таки здорово хватили! — сказал он, смеясь. — Видно, уж мне самому придется везти вас домой…

На улиц Блажкову стало совсем скверно. Он не заметил, как очутился в автомобиле, рядом с Харитоненко. Ему было душно в закрытом помещении, опять тошнило, и в груди нестерпимо щемило — от безграничной тоски, навалившейся на него, казалось, стопудовой тяжестью. Тоска была глухая, безотчетная, точно все в его жизни окончилось, оборвалось, жизнь пришла к концу — и дальше ничего не было. Он тихо покачивался от сотрясения машины, голова его беспомощно моталась из стороны в сторону, и он никак не мог удержать ее, чтобы она оставалась неподвижной. При спуске с Троицкого моста он не удержался и от толчка съехал с сиденья, уткнулся лицом в колени и заплакал. И плакал долго, протяжным воем, как воет старая собака в предсмертной тоске…

—————————————————-

Впервые: журнал ‘Пробуждение’ No 6, 1913 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.

Владимир Ленский

Молодость и счастье

Читайте также: