Алексей Будищев
Алексей Будищев
Молодой друг
Молодой друг
I.
I.
II.
II.
III.
III.
V.
V.
VI.
VI.
—————————————————-
Молодой друг, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1901
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Ситниковы пили утренний чай на балконе. Балкон выходил в сад, сбегавший под изволок к небольшому продолговатому озеру. А за озером зеленела узкая полоска заливных лугов, перерезанная мелководной речонкой. Накануне упал дождик и в саду было прохладно и весело, веяло свежестью. Розовые цветы шиповника распространяли приятный запах, достигавший балкона и заливавший даже соседние с ним комнаты. Рядом с балконом на березе пела иволга, а дальше, поближе к озеру, куковала в ветлах кукушка. Она куковала медленно, с расстановкой, как бы ведя про себя счет и, отсчитав пяток, делала паузу.
Степан Иваныч Ситников, сорокапятилетний мужчина, крупный, толстоносый и белокурый, прихлебывал чай из своего стакана и говорил, поглядывая попеременно то на жену, то на студента Балдина. Перед чаем он ел яйца всмятку и его рыжеватые усы были испачканы яичным желтком. Он говорил:
— Итак, мой молодой друг, в природе собственно нет смерти или полного уничтожения существующего, а есть только видоизменения материи. Происходит нечто подобное горению. Вы видели в прошлом году на лекция химии, что сгоревшая под колпаком свеча, совершенно исчезнув для глаза, приобретает в весе. Нечто подобное происходит и с нами после смерти. Конечно, для нас в этом мало успокоительного, но все же мы можем утешать себя мыслью, что хотя человек и смертен, человечество все-таки бессмертно. А человек есть только неизмеримо малая часть человечества. И подобно тому, как человек есть ничто иное как колония простейших клеточек, так и люди, несовершенные и смертные каждый в отдельности, составляют в общем прекрасное и вечное целое — человечество, ради которого они, сознательно или бессознательно, трудятся, размножаются, совершенствуются и умирают.
Ситников замолчал, поймал концы испачканных яичным желтком усов и, задумчиво пососав их, снова выпустил. Надежда Алексеевна смотрела на его усы и думала: ‘Фи, какой он неряха, яиц опрятно поесть не может’!
Она внезапно рассердилась на мужа и заметила в слух:
— Степа, оботри усы.
Ситников машинально взял со стола салфетку, но снова бросил ее и продолжал, внимательно разглядывая Балдина близорукими глазами.
— Да, молодой друг, что касается лично меня, я не боюсь смерти. Я провожу жизнь в труде и научился почерпать в нем разумные наслаждения. Я знаю, что каковы бы ни были мои приобретения, увеличу ли я доходность своего земельного участка, улучшив скот и пашни, открою ли несколько научных истин — все это человечество примет с благодарностью, рассортирует, когда придет этому время, и приобщит к делу.
Ситников замолчал, отставил свой стакан и машинально стал сбрасывать со скатерти хлебные крошки.
— Степа, оботри усы, — повторила Надежда Алексеевна.
Она сидела у самовара, поставив локти на стол, и, подперев ладонями голову, смотрела на Балдина. Эго был красивый и тонкий юноша, лет двадцати, с хорошими карими глазами и курчавыми волосами. Его верхняя губа, покрытая мягким пушком, тоже была испачкана яичным желтком, но Надежде Алексеевне это нисколько не казалось неопрятным. Балдину, как будто, это даже шло. По крайней мере, так находила Надежда Алексеевна. Она сравнивала его лицо с лицом мужа и думала про Ситникова: ‘Большеротый и тонкогубый, как лягушка!’
— Степа, оботри усы, — заметила она с раздражением. Ситников вытер губы, медленно встал из-за стола и сказал Балдину:
— Сегодня, мой молодой друг, вы свободны на целый день, я не буду диктовать вам своей ‘Зоологии’. Поработаю один, так как приступаю к наисущественнейшим главам.
Ситников тяжелою походкою направился к балконной двери, но на пороге обернулся и спросил Балдина:
— А что вы теперь читаете?
— Клауса ‘Protozoa’.
— И что же, нравится?
— Очень.
— Отлично, отлично!
Ситников исчез в дверях.
— А мы с вами давайте отправимся на остров, — сказала Балдину Надежда Алексеевна.
— Не знаю, мне бы хотелось почитать.
— Что почитать?
— ‘Protozoa’.
— Полноте, успеете. Не берите примера с моего муженька. Почитайте лучше меня.
Надежда Алексеевна улыбнулась, на ее щеках появились две ямочки. Балдин сконфузился.
— Пожалуй, поедемте, — проговорил он, опуская глаза. Ехать ему не хотелось, но он совестился отказать жене своего патрона.
— Даша, убирай со стола! — крикнула Надежда Алексеевна и добавила, обращаясь к Балдину:
— Я вас буду любить, если вы сделаетесь послушным. Я люблю послушных.
Она бросила на стул посудное полотенце и, снова улыбнувшись, сказала Балдину:
— Подождите меня в саду, я сейчас приду, только захвачу зонт и полотенце.
Она зашелестела юбками и исчезла. Балдин спустился с балкона в сад и задумчиво пошел дорожкою. Тут он услышал в ветлах кукушку и проговорил мысленно: ‘Кукушка, кукушка, через сколько лет я буду знаменитостью?’ Он стал считать, насчитал пятнадцать, но, рассердившись, бросил и подумал: ‘Ну, уж это дудки!’ Он сорвал липовый листок и стал его жевать. Внезапно он вспомнил в то же время о Надеждк Алексеевне и подумал с досадою: ‘Зачем это ей полотенце-то понадобилось’?
— Ну, уж это дудки! — обратился он к кукушке, все еще куковавшей: — Ну, уж это дудки! Если постараться, так можно через десять лет быть профессором.
Балдин оглянулся. К нему шла Надежда Алексеевна, она была в белом капоте, под красным зонтом и в красных сафьяновых туфельках. Через ее шею было перекинуто мохнатое полотенце.
— Ну, вот и я! — сказала она, улыбаясь и сверкая ровными зубами: — Идемте к лодке и едем на остров.
Балдин, молча, последовал за нею.
Они спустились под горку и луговиною направились к речке.
— О чем вы думаете? — спросила студента Надежда Алексеевна.
Балдин помолчал и ответил:
— Я думаю — какими средствами природа сгущает кислород в озон.
Надежда Алексеевна расхохоталась.
— И охота вам думать о таких глупостях! Человек вы молодой, а стараетесь подражать Степану Иванычу. Право, это совсем не умно! Вы молоды, идете гулять с хорошенькой женщиной, — ведь я очень хорошенькая, — и думаете Бог знает о каких глупостях. Нет, вас серьезно надо взять в руки, иначе вы совсем испортитесь.
Балдин покраснел. Надежда Алексеевна продолжала:
— Ну, чего вы краснеете? Скажите лучше откровенно, неужто вы никогда не думаете обо мне? Так-таки никогда, а? Никогда? Ну, будьте паинькой, скажите, что же вы молчите, точно в рот воды набрали?
Она затормошила студента за рукав. Балдин, потупившись, шел рядом с нею и молчал.
— Фу, какой вы упрямый! — вздохнула Надежда Алексеевна и тоже притихла.
Они уже подошли к берегу речки. Маленькая, выкрашенная в зеленый цвет лодка покачивалась у берега, привязанная к ветке ветлы. Речка распадалась здесь на два рукава и образовала по середине маленький зеленый островок, лежавший на светлой поверхности речонки, как большой лист лопуха. Надежда Алексеевна, подобрав капот, сошла в лодку и, поместившись на корме, скомандовала Балдину:
— Ну, Кислород Кислородыч, садитесь в весла. Балдин увидел ее черные чулки и покраснел. Через минуту они уже были на острове. Опушенный густыми порослями лозняка, он только издали походил на зеленый лопух. На самом же деле он представлял собою луговину, сплошь усеянную желтыми и лиловыми цветами, и вблизи походил на цветочную корзину. Посреди этой цветочной корзины возвышался густой и развесистый вяз. Одна из его веток, очень толстая, но совершенно сухая, выдвигалась далеко в сторону, точно вяз пытался уцепиться ею за противоположный берег, чтобы перетащить свое громоздкое тело туда. Может быть, ему казалось здесь тесно, а может быть ему надоедало монотонное гудение пчел, с утра до ночи толкавшихся над желтыми и лиловыми цветами.
Надежда Алексеевна привела своего спутника к этому вязу и, опустившись под его тенью, пригласила и студента.
— Садитесь и вы, Озон Озоныч!
Балдин беспрекословно последовал ее примеру.
Между тем, Надежда Алексеевна говорила:
— Боже, как здесь хорошо! А это монотонное гудение пчел, вы не боитесь, что оно загипнотизирует нас обоих и погрузит в любовные грезы? Ведь эти пчелы точно изнемогают от любви!
— Они не могут изнемогать от любви, — возразил Балдин: — это рабочие пчелы, они не знают любви и поэтому их соты так гениальны. Любовь не мешает их работе. Если бы люди никогда не любили, они сделались бы…
— Деревяшками, я это знаю, — перебила студента Надежда Алексеевна.
Балдин покраснел.
— Я вовсе не то хотел сказать, — проговорил он, но Надежда Алексеевна снова перебила его:
— Ну, если не гудение пчел, то цветочная пыль, которою мы дышим, ведь цветочная пыль — это, кажется, любовь цветов?
— Если хотите, это, пожалуй, их любовь, — отвечал Балдин: — но любовь исключительно мужская и, следовательно, может действовать только на женщину.
Надежда Алексеевна улыбнулась.
— То есть, вы хотите сказать, что совершенно застрахованы от всяких опасностей? Не завидую вам в таком случае!
Она помолчала и снова с усмешкою спросила студента:
— А скажите, пожалуйста, товарищи наверно зовут вас медвежонком, хомяком или тюленем? Не правда ли?
Балдин улыбнулся. Все его лицо внезапно стало светло и ясно, как у ребенка.
— Нет, — отвечал он: — товарищи зовут меня пентюхом. Пентюхом, перепентюхом, выпентюхом.
Надежда Алексеевна расхохоталась и встала на ноги.
— Ну, так до свидания, господин Перепентюх! Подождите меня здесь, а я пока схожу искупаться.
Она, все еще улыбаясь, направилась к обтянутой холстом купальне, белевшей на левом берегу острова. Балдин остался один.
Он лег на траву и думал о Надежде Алексеевне. ‘Когда я остаюсь один на один с этою женщиною, со мной творится что-то недоброе. Ее присутствие точно заражает меня чем-то. Я вижу только ее и думаю только о ней. Ее глаза, руки, ноги, губы точно распадаются на бесконечное количество атомов, которые проникают в меня, заражают и опьяняют. И мне хочется броситься на нее, измять ее, причинить ей боль. Боже мой, как это мучительно!’ Балдин закрыл глаза.
Он лежал на траве и думал. Балдин — студент второго курса естественного факультета того университета, где Ситников состоит профессором зоологии. Балдин служит у него вот уже два года в качестве личного секретаря, Ситников диктует ему свою ‘Зоологию’, обширный труд, который должен быть окончен, по предположениям Ситникова, года через четыре. Балдин — сирота без роду и племени, окончивший гимназию на счет благотворителей, и место у Ситникова, который платил ему тридцать рублей в месяц на всем готовом, было для него сущим кладом. Впрочем, и самого профессора он очень любил и смотрел на него с благоговением. В настоящее время он проводил лето в имении Ситникова.
Балдин приподнялся, он услышал знакомый шелест платья. К нему подходила Надежда Алексеевна. Эта была высокая и стройная брюнетка с слегка вздернутым носом и яркими губами. В ее серых глазах сверкали порою зеленые искорки.
— Вот и я, — сказала она и опустилась рядом со студентом.
Студенту казалось, что от всей ее фигуры отделялся запах необыкновенно приятный и свежий, похожий на запах шиповника. Она улыбалась.
— Дайте мне папиросу, я слышу гудение комара.
Балдин протянул ей свой портсигар, но она взяла не папиросу, а руку студента. У студента потемнело в глазах. Внезапно он схватил обе руки молодой женщины и почти со злобою потянул ее к себе. Каким-то образом она очутилась в его объятиях. Но в эту минуту студент услышал за своею спиною шорох в порослях лозняка. Он вздрогнул и вскочил на ноги. Ему показалось, что в порослях лозняка мелькнула чья-то фигура. Балдин круто повернулся и пошел к лодке. Надежда Алексеевна нагнала его у самой реки.
Когда они переезжали речку, студент все время молчал и думал:
‘Я прикоснулся к этой женщине и теперь я всюду буду носить ее в себе, как заразу. Что мне делать? Что мне делать?’
А Надежда Алексеевна правила рулем, покачивала станом и в такт приговаривала:
— Пентюх, перепентюх, выпентюх!
За обедом Степан Иваныч выпил две больших рюмки водки и, поев щей из шпината с крутыми яйцами, слегка раскис. Он сопел носом, постоянно поправлял вылезавшую из-за ворота его рубашки салфетку и говорил Балдину:
— Все эти вулканические страсти, мой молодой друг, сатанинские увлечения и прочая романтическая дребедень обусловливаются ни более, ни менее, как некультурностью человека, его неразвитием и невоспитанностью. У культурных людей разум регулирует страсти, холодные выкладки ума мало-помалу выпирают их, да и слава Создателю! Ей Богу, все эти ‘ахи’ да ‘охи’ только тормозят дело человеческого развития. В самом деле, что дали человечеству страсти? Изуверов, четвертовавших людей из любви к всепрощающему Божеству, головорезов, сжигавших ценные библиотеки, диких мавров, душивших ни в чем неповинных Дездемон, и ни в чем неповинных Дездемон, доводящих диких мавров до самоубийства. И везде страсти! И везде страсти являются синонимом глупости.
Ситников замолчал, налил себе стакан красного вина и стал пить его медленными глоточками. Надежда Алексеевна сидела молча, как бы все еще слушая мужа, и думала: ‘А у него вся салфетка щами закапана!’
Между тем, Ситников продолжал:
— Мне скажут: страсть нужна поэту, художнику, музыканту. А я скажу: вздор, вздор и вздор! Гениальному поэту, художнику и музыканту нужен ум и только ум, ум могучий, холодный, неподкупный, несамообольщающийся. Только могучий ум творит гениальные вещи и творит медленно, по кусочкам, по капелькам, по атомам. А страсть хватает, правда, целыми пригоршнями, ‘с пылу, с жару — пятак за пару’, но зато в этой пригоршне не золото, а битый черепок.
Ситников помолчал, переставил с места на место свой стакан и снова продолжал, разглядывая Балдина близорукими глазами:
— Будет время, ну, хоть в Европе-то, по крайней мере, когда всем страстям споют отходную. Люди перестанут влюбляться, беситься и ерундить, а будут разумно симпатизировать и разумно трудиться. Все шероховатости и резкости в характерах людей сгладятся и высококультурные люди будут походить один на другого, как теперь дикарь походит на дикаря. И тогда на земле воцарятся порядок и счастье. Это и будет золотым веком человечества.
Ситников замолчал, Надежда Алексеевна тихо рассмеялась.
— И скучища же будет в этом золотом веке, — сказала она: — в особенности, если все люди будут походить на тебя. Впрочем, меня не будет тогда в живых, как раз перед этим золотым веком я повешусь на первой осине!
Она снова рассмеялась и добавила:
— Слушай, Степа, я говорю совершенно серьезно: если ты, когда работаешь у себя в кабинете, действительно хлопочешь о том, чтоб все люди походили на тебя, то, клянусь Создателем, я забираюсь ночью к тебе в кабинет и немедленно сжигаю все твои холодные выкладки ума. Прими это к сведению!
И, улыбаясь, Надежда Алексеевна встала из-за стола. Балдин и Ситников последовали ее примеру. Степан Иваныч пошел к себе в кабинет соснуть, Надежда Алексеевна исчезла неизвестно куда, а Балдин отправился в сад. В деревне он обладал всегда волчьим аппетитом, за обедом несколько переедал и после чувствовал обыкновенно некоторую сонливость. Он прошел в маленькую с ажурными стенками беседку, лег там на кушетку и стал припоминать речь Ситникова. В беседке было тихо, приятный запах шиповника достигал Балдина и погружал его в дрему. Сквозь ажурный потолок он смотрел на синее небо, затянутое легкими облачками, белыми и воздушными как морская пена. И ему казалось, что он лежит на высокой горе и смотрит в море. У него закружилась голова, ему показалось, что он оторвался от земли и летит куда-то в пропасть. На минуту он раскрыл глаза и снова закрыл их. ‘На чем я остановился? — подумал он: — ах, да! От Надежды Алексеевны пахнет шиповником!’ Он опять оторвался от земли, но на этот раз уже не раскрывал глаз. ‘Все это пустяки! — думал он: — главное не надо жениться на Надежде Алексеевне, она protozoa… Степашкин называл нищих сумчатыми, акробатов головоногими, а чинушей беспозвоночными…’ Балдин улыбнулся. Ему показалось, что белая тучка спустилась к нему на грудь и стала щекотать своими щупальцами его глаза, уши и губы. Он внезапно раскрыл глаза. Перед его кушеткою на коленях стояла Надежда Алексеевна. Она улыбалась, прикасалась сочным цветком шиповника к глазам, ушам и губам студента и говорила:
— Сим приобщаю к моим верноподданным. Пусть эти глаза видят только меня, эти уши слышат только мой голос, а эти губы… но они и сами догадаются, что должны делать.
Балдин схватил молодую женщину за талию и сильно потянул ее к себе. В его глазах все перемешалось. Он видел только свежие, как лепестки шиповника, губы и затуманенные глаза.
Балдин вышел из беседки, вертя в руках смятый цветок шиповника. Он прошел на двор и долго бродил между постройками, еще весь полный какого-то очарования. Ему все мерещились свежие, как лепестки шиповника, губы. Но мало-помалу, по мере того, как он бродил по двору, это очарование исчезало, а из глубины сердца студента поднималось неприятное и жуткое ощущение, он как будто чего-то пугался. Сначала он даже недоумевал перед этим ощущением. Он направился к дому. Но едва он занес ногу на крыльцо, как увидел идущего к нему на встречу Ситникова. Балдина внезапно точно что ударило, он метнулся в сторону и спрятался за дверь. С неприятным ощущением страха и тревоги он простоял там до тех пор, пока Ситников, спустившись с крыльца, не скрылся за городьбою скотного двора. И тогда он поспешно направился в сад, вышел из калитки и, завернув затем налево, подошел к берегу речки. Здесь он все также встревоженно огляделся по сторонам и опустился на берег под кручею, с тем расчетом, чтобы его не было видно из усадьбы.
Он сидел на берегу реки и тоскливо думал: ‘Какая подлость, какая подлость! Как же я буду теперь смотреть в глаза Степану Иванычу? Ведь я же не в силах смотреть в его глаза? Ведь это же факт!’
Балдин привстал и снова опустился на берег. Тоска и тревога росли в его сердце с непомерною быстротою. ‘Однако, нужно же что-нибудь предпринять, — думал он: — нужно же на что-нибудь решиться!’ Он обхватил руками голову, но внезапно вскочил на ноги, побледнев всем лицом. На дворе усадьбы чей-то голос крикнул: ‘А я сейчас пойду к речке!’ и Балдину показалось, что это крикнул Степан Иваныч. Очевидно, он хочет идти к речке и сейчас Балдин встретится с ним лицом к лицу. Балдину стало страшно. У него замерло сердце. Он круто повернулся и, согнувшись, бегом бросился по неровному берегу речки. Его ноги натыкались на глиняные комья, он спотыкался и одною ногою ступал даже в воду, но он ничего этого не замечал. Таким образом, он пробежал несколько сажен и внезапно остановился, переводя дух. ‘Да ведь это же голос кучера, а не Степана Иваныча, — с тоскою подумал он: — чего же я бегу, как сумасшедший?’
Он растерянно огляделся и опять опустился на берег речки.
‘Нужно быть мужественным, — говорил он самому себе: — не топиться же мне в самом деле, не стреляться же? Нужно взять себя в руки и найти какой-нибудь выход. Сейчас у меня есть 15 рублей, до Москвы добраться хватит. Впрочем, в Москву я не поеду, там я могу осенью встретить Степана Иваныча. Поеду в Киев. Университет придется побоку и зоологию по боку, все по боку. Поступлю куда-нибудь чиновником хоть на 15 рублей в месяц. Буду питаться воблою и все-таки жить. Не топиться же мне в самом деле’. Балдин потер себе лоб и продолжал свои размышления: ‘Степан Иваныч был для меня отцом, а я подлец, но все-таки нужно как-нибудь да жить. Главное, нужно отсюда исчезнуть. Через день я уеду отсюда, а сейчас нужно идти в дом. Хорошо, если там уже отпили чай, тогда я прямо пройду в свою комнату. Будут звать, скажу, болят зубы’.
Балдин тихо приподнялся и пошел к усадьбе. Однако, он не прямо пошел в дом, а сперва завернул в сад. И в саду он пошел не алеею, а за кустами сирени, стараясь быть невидимым, он шел медленно, понуро опустив голову и как бы размышляя о чем-то, один его сапог был вымочен и весь измазан в глине, но он не замечал этого. ‘Нужно быть мужественным, — думал он в то время, как его сердце тревожно колотилось: — нужно взять себя в руки’.
За кустами сирени он неожиданно наткнулся на садовника Еремеича, тот возился между двух молодых яблонь, из которых одну он только что окучил. Его розовая ситцевая рубаха, висевшая на его худом теле, как на шесте, еще была влажна от пота и темнела на плечах и спине. Еремеич стоял перед молодою кудрявою яблонькою, обильно залитою лучами заходящего солнца, по его взрытому морщинами лицу с покрасневшим от водки носом бродило что-то ласковое и приветливое. Он как будто улыбался яблоньке и бормотал себе под нос:
— Из этой девки прок выйдет, эта девка бабой доброй будет, яблоки хорошие рожать станет.
Он почесал тощую бороденку и добавил:
— Расти, Анютка.
Садовник повернулся к другой яблоньке, тощей, но дигилястой, и прошептал:
— А это дрянь девка, вертопрах девка, сбусырь девка. Эта рожать долго не будет. Эту я Глашкой звать буду, Глашка-замарашка.
Он увидел Балдина и улыбнулся во все лицо.
— А мне вас-то и надо, — сказал он: — я вас давно ищу, да вот с девками закалякался.
Еремеич придвинулся к Болдину и добавил:
— Я у вас денег хотел просить, не дадите ли вы мне пятерку дня на три. Деньги мне шибко нужны, сердце у меня сосет, пьянствовать мне эту неделю нужно.
Балдин растерялся. Садовник насмешливо смотрел на него и студенту казалось, что в его выцветших глазках сверкает что-то донельзя лукавое.
— Я еще к вам утром хотел подойти, — между тем, продолжал Еремеич, скашивая глаза и смотря только на одни губы Балдина: — утром, когда вы с барыней на острове были, да не посмел, признаться.
Балдин побледнел, садовник внезапно перенес свой взор с губ студента на его глаза.
— Не посмел — повторил он, — и когда вы с барыней в беседке были, тоже не посмел.
Балдин не смел заглянуть в лицо садовника и стоял бледный и растерянный. Он понял, что Еремеич пьян и что он знает все, он видел его с Надеждою Алексеевною и на острове и в беседке. Это ясно.
— Пятерочку бы мне, — пробормотал Еремеич.
Балдин порывисто достал кошелек, его руки слегка дрожали, он сунул пятирублевую кредитку в корявую руку садовника. Затем он повернулся и быстро пошел к дому со страхом в сердце, в то время как Еремеич бормотал за его спиною:
— Теперь мне самый раз запьянствовать. Анюточка и без меня расти хорошо будет, а Глашка все равно от рук отбивается. Глашка дрань-девка, сбусырь-девка, егоза-девка!
В доме Балдин не встретил никого и незаметно прошел к себе в угловую комнатку. Он запер на ключ дверь и в изнеможении упал на диванчик. ‘Еремеич знает все, — думал он: — он проболтается, он непременно проболтается. Господа, что это за ужас! Нужно скорее бежать отсюда, скорее, как можно скорее!’ Между тем, в комнате уже стемнело. Наступил вечер. Слышно было, как пастухи, неистово горланя, и похлопывая арапниками, загоняли свои стада. Звеня ведрами, пробежали двором коровницы. Рабочие, мурлыкая песенки, вернулись с пашни. Кто-то крикнул: ‘Да затвори ворота-то, леший!’ А Балдин все также неподвижно сидел на своем диванчике. Горничная два раза стучалась к нему в дверь, приглашая его сперва пить чай, а затем ужинать, но он не пошел, ссылаясь на зубную боль. Оп слышал, как Степан Иваныч отдал старосте свои приказания. Горничная, звеня в столовой посудою, убрала со стола, затем дунула в лампу, наткнулась на стул и наступила на хвост кошке. Надежда Алексеевна в ночных туфельках прошла коридором в спальню и пропела вполголоса, подражая сельскому дьячку:
— Пусть эти глаза видят только меня-я-я!
И затем все в доме стихло, усадьба заснула. Луна заглянула в окно к Балдину, посеребрила потолок, блеснула на стволах висевшего над диваном ружья, осветила этажерку с книгами и бледное лицо студента. Он неподвижно сидел на диване и думал: ‘Все, что я вижу в этой комнате, и это ружье, и эти книги, все это подарки Степана Иваныча, а я… Боже мой, какая низость, какая низость!..’
Внезапно Балдин вскочил с дивана. Ему послышался в саду какой-то шум, похожий на громкий говор, с бьющимся сердцем он подошел к окну.
‘Боже мой, что это еще за ужасы!’ думал он.
Он тихонько растворил окошко и заглянуть в сад. В тихой аллее, щедро залитой лунным сиянием, он увидал темные силуэты двух людей. Один из них как бы удерживал за локоть другого, который сильно барахтался, крутил шеей и шипел:
— Пусти, дурья голова, тебе сказываю, пусти! Сей минут до самого дойду! Подавай деньги и никаких! Всю деревню спою! Пусти, тебе говорят, щучий сын!
В барахтавшемся человеке Балдин узнал Еремеича, а в удерживавшем его — ночного караульщика Демьяна. Он понял, что садовник пьян, как стелька, и по своему обыкновению буянит. ‘Ведь он разбудит всех, — подумал Балдин о Еремеече: — разбудит и расскажет все!’ Он выскочил в окошко и подбежал к барахтавшимся людям.
— Что вы тут делаете? — испуганно проговорил он: — ведь вы всех разбудите! Чего вам еще надо?
— До самого дойду, сей же минут дойду, — хрипел Еремеич, барахтаясь.
Демьян отпустил его локти и повернулся к Балдину.
— Да вот сами извольте рассудить, — сказал он, указывая на Еремеича: — опять винища наглохтился, на деревне, сказывают, пять целковых пропил, полдеревни, сказывают, перепоил. А теперь к барину лезет, денег просить хочет, а барин спит. Так нешто это дело?
Демьян покачал головою и, обращаясь к Еремеичу, добавил:
— Эх, ты, ерунда, право ерунда!
— И пойду к барину, и пойду, — наскакивал пьяный Еремеич.
— А руки на кушак хочешь?
— Чего?
— Руки на кушак?
— А в морду?
— Чего?
— В морду!
— А ты видел, как лягушки прыгают?
— Чего?
— Как лягушки? — и Демьян поднес к самому лицу Еремеича обросшую волосами фигу.
Еремеич задрожал от негодования.
— Вот чего твоей фиге, — крикнул он, захлебываясь, и он плюнул на пальцы Демьяна.
— Так ты вот как? — вскрикнул Демьян и схватил садовника за бока.
Балдин бросился между ними.
— Ради Бога, — заговорил он взволнованно: — ради Бога! Разве это можно? Ну, разве это можно!
Демьян выпустил пыхтевшего Еремеича.
— Ерунда ты, — сказал он: — взять бы вот этих самых лозанов да тебя, да на чем сидишь!
И он протянул руку к веткам кудрявой яблони.
— Не трожь Анюточку, — зашипел садовник, наскакивая на Демьяна, — голову за Анюточку оторву!
— Это ты-то оторвешь?
— Я!
— Ты?
— Я!
Они опять схватили друг друга за бока.
Балдин снова бросился между ними.
— Ради Бога, оставьте, — говорил он взволнованно, — ради Бога! Еремеич, успокойся! Ведь тебе нужны деньги? На, тебе деньги, на!
Балдин достал кошелек, извлек оттуда кредитку и совал ее в корявую руку садовника. Тот зажал ее в руке и отцепился от Демьяна.
— Ну, вот это так, — сказал он, тяжело отдуваясь. — А ты тоже! — добавил он, обращаясь к Демьяну. — Ведь мы знаем, что знаем!
Он лукаво погрозил Балдину пальцем и пьяною походкою пошел вон из сада. Демьян последовал за ним.
Балдин вернулся к себе в комнату, когда они были уже за садом. Он устало опустился на диван и услышал голос Демьяна, звучавший где-то у речки:
— На кушак бы тебе ручки, да в старую баню на недельку, как в прошлом году… на высидку… чтоб отстоялся, а то больно мутен стал!
‘Слава Богу, что он никого не разбудил, — думал Балдин о Еремеиче, — однако, нужно уезжать отсюда, как можно скорее!’
Он прислонился к спинке дивана. Его сердце громко стучало. Он все еще не мог успокоиться от волнения, пережитого им в саду. Он долго просидел неподвижно и начал было забываться. Но внезапно снова вскочил с дивана. Ему послышался какой-то шум, теперь уже в самом доме. Его сердце снова мучительно замерло, он подскочил к двери, побледнел всем лицом и прислушался. Горничная, шлепая босыми ногами, торопливо пробежала коридором, свет ее свечи прошел сквозь щель и скользнул у самых ног Балдина. Степан Иваныч о чем-то громко разговаривал с женою, но Балдин не мог разобрать их слов, отчасти этому мешало громкое биение его сердца. Он стоял у двери, похолодев всем телом. Ему казалось, что весь дом узнал о том, что произошло сегодня в беседке, и это — причина шума. Может быть, сейчас Степан Иваныч придет сюда и ударит его по лицу. Это будет ужасно. Тогда он застрелится.
Балдин схватился за ручку двери. Он услышал приближающиеся шаги Степана Иваныча. Ситников шел к его комнате. Студент замер.
— Вы спите? — услышал он у самой двери голос Ситникова.
— Нет — прошептал он вздрагивая и чувствуя мелькание в глазах, — то есть, да!
— Отворите же поскорее дверь.
Студент молчал. Он положительно изнемогал от волнения.
— Отворите же дверь, — досадливо повторил Ситников.
— Я не одет, — наконец, проговорил Балдин и услышал:
— Ах, что за глупости! Впрочем, как хотите. Дело вот в чем. Тетушка Анна Ивановна умирает, сейчас прислала нарочного. Вероятно, у нее пустяки, но мы едем к ней сейчас же и пробудем там, вероятно, дня два. Так вы съездите завтра на хутор, там одна телка сегодня пала, посмотрите, не сибирка ли. Я было сам хотел, да вот теперь некогда. Посмотрите, нет ли сукровицы. По внешним признакам не узнаете, взрежьте и смотрите печень. После руки хорошенько вымойте. Сумеете?
— Сумею, — отвечал Балдин.
— Так, пожалуйста! Если сибирка, велите перегнать гурт на новое пастбище. Слышите?
— Слышу, — проговорил Балдин.
Ситников ушел, но снова тотчас же вернулся к двери.
— Да, вот еще что, — сказал он, — случится в доме пожар, спасайте прежде всего мой письменный стол, там моя ‘зоология’. Слышите?
— Слышу.
— Пусть все горит, но ее спасите. Слышите?
— Слышу.
— Так, пожалуйста.
Ситников ушел и на этот раз уже не возвращался. Через несколько минут, Балдин услышал стук отъезжавшего от крыльца экипажа. Он понял, что это уезжали Ситниковы. Он подошел к дивану, улегся поудобнее и тотчас же заснул.
Балдин проснулся поздно, но довольно бодрый, он поспешно умылся и вышел в столовую, там он узнал от горничной, что барин и барыня уехали ночью к тетушке Анне Ивановне, которая внезапно занемогла. Тетушка пишет в записке, что умирает, но, вероятно, это вздор. Этим летом она умирает вот уже третий раз, а прошлый год она умирала ровным счетом семь раз. Как что-нибудь лишнее скушает, так и умирает. Горничная смеялась, когда передавала студенту это. А Балдин пил чай и думал:
‘Все это очень хорошо, пока они гостят у тетушки, я уеду потихоньку в Киев’.
И от этих дум лицо студента принимало усталое выражение. Он напился чаю с булками, выпил стакан холодного молока и вернулся к себе в комнату. Здесь он занялся укладкою своих немногочисленных пожитков в объерзганный чемоданчик. Когда он укладывал свои вещи, в его голову внезапно пришла новая идея.
‘Если я хочу, — подумал он, — насколько это возможно, загладить свою вину, я должен сознаться в ней и сообщить обо всем Степану Иванычу. Нужно на-писать ему письмо и положить его на письменный стол. А там придется исчезнуть’.
Балдин присел к столу, написал Ситникову письмо и запечатал его в конверт. ‘Пусть я сделал подлость, — писал он, между прочим, — но раз я сознаюсь в ней, значит, я еще не совсем погибший человек’. С этим конвертом он явился в кабинет Ситникова. Сперва он положил свое письмо на письменный стол и накрыл его пресс-папье, но это показалось ему недостаточно предусмотрительным. Прежде Ситникова в кабинет может войти Надежда Алексеевна и тогда его письмо никогда не попадет в руки Степана Иваныча. Студент задумался. И тогда он увидел, что письменный столь несколько рассохся, так что его крышка, над левым верхним ящиком, слегка приподнялась, образовав щель. Балдин сообразил, что его письмо, если постараться, пролезет сквозь эту щель и упадет как раз на листы Ситниковской ‘зоологии’, которая хранится здесь. В этом случае его письма не увидит никто, кроме Ситникова. Студент повернул конверт ребром и стал осторожно протискивать его в щель. После нескольких усилий ему вполне удалось это. Письмо упало в запертый ящик стола. После этого Балдин окончательно успокоился о судьбе письма и вышел из кабинета. Затем он решил перед отъездом исполнить поручение Ситникова относительно скоропостижно павшей телки и пешком отправился на хутор. Чувствовал он себя довольно добропорядочно, так как думал, что все исполнено им вполне предусмотрительно. Вечером этого дня он непременно покинет усадьбу и уедет в Киев. Однако, на хуторе его несколько задержали и он возвратился в усадьбу только в пятом часу. Он наскоро пообедал и даже во время обеда пошутил с горничною, затем пешком же отправился на деревню. Там он наймет мужика который согласится подвезти его до ближайшей железнодорожной станции. Через двое суток он будет уже в Киеве, а Ситниковы не могут возвратиться от тетки ранее 10 часов вечера.
Балдин вышел было из ворот усадьбы и вдруг остановился и схватился руками за голову. Он побледнел, его щеки точно посыпали мелом.
‘Боже мой, Боже мой, — подумал он с мучительною тоскою, — да с какими же деньгами я поеду в Киев, если я их все до последней копейки отдал ночью Еремеичу! Как я мог забыть об этом, как я только мог забыть!’
Он поспешно достал кошелек и проверил его содержимое. В его кошельке действительно было только 35 копеек. Балдин, шатаясь, подошел к речке, бессильно опустился на берег и зарыдал. ‘Как я мог забыть это, как я мог забыть! — думал он, рыдая, — ведь там письмо в запертом ящике, мое письмо, а мне не с чем ехать. Ведь я же не могу смотреть в глаза Степана Иваныча. Ведь мне одно остается — застрелиться!’ Он плакал долго и горько и, наконец, как будто успокоился или, вернее, устал. Он медленно приподнялся и тихо поплелся к усадьбе. Ему казалось, что все пути к его спасению отрезаны, что он весь с головою запутался в сетях, что в этом перст судьбы. ‘Напакостил сам себе, как лютый враг, — думал он с тоскою, — и воображал, что все устроил, как нельзя лучше! Ведь мне остался один исход — застрелиться!’ Балдин вошел к себе в комнату и сел у стола, подперев руками голову. Он знал, что его ружье заряжено, однако он не снимал его со стены и сидел неподвижно, с широко раскрытыми усталыми глазами. Часы шли за часами, а он не переменял даже позы. Он как будто окаменел. Ему казалось, что судьба заперла его в какую-то ловушку, в какую-то яму, где он должен погибнуть. Вероятно, это для кого-то нужно.
Только когда совершенно стемнело, в нем внезапно вспыхнула энергия. Он поспешно бросился в кабинет Ситникова, намереваясь попытаться всеми способами извлечь из ящика свое письмо. А там жить во что бы то ни стало. Хоть лгать, да жить, хоть подличать, да жить. Он провозился у стола несколько часов, пробуя подцепить письмо сквозь щель вязальной спицей и рыбным крючком и осмотрел стол со всех сторон. Его сердце громко стучало. Он работал упрямо и настойчиво, с энергией и злобою, до тех пор, пока не услышал знакомый стук экипажа Ситниковых. Он услышал голос Степана Иваныча. Его волнение возросло до последней степени. Горничная побежала навстречу приехавшим. Балдин услышал ее шаги и хотел крикнуть: ‘Настя, дай мне топор, дай мне топор!’
Если бы у него был топор, он расколол бы проклятый стол в щепки.
Однако, он ничего не крикнул. С горящими глазами он стоял у стола. У него подкашивались ноги, а в голове все вертелось. Голос Ситникова снова прозвучал в сенях. Кажется, он говорит что-то старосте, сейчас он придет сюда и тогда Балдин пропал. Балдин повел вокруг себя затуманенными глазами, ища спасения. И тогда он увидел на стене тяжелый чугунный безмен. Острая и мучительная боль обожгла Балдина. Он подскочил к стене, сорвал с гвоздя безмен и снова вернулся с ним к столу. Здесь, ничего не слыша от волнения, он высоко поднял безмен над своею головою и ударил им, как булавою, по крышке стола. Доска хрястнула, как проломленный череп, и широкая щель разорвала малиновое сукно стола. Студент швырнул безмен на пол, уцепился обеими руками за край стола и, напрягши всю свою силу, отломил широкий кусок раздробленной доски. Левый ящик стола был вскрыт. Студент увидел свое письмо, схватил его, спрятал в карман и повернулся лицом к двери. Ситников стоял уже в дверях и изумленными глазами смотрел на него.
— Голубчик, что вы тут делаете? — говорил он. — Зачем вы исковеркали мой стол?
Балдин молчал и стоял с белыми, как снег, щеками.
— Голубчик, да вы больны! — вскрикнул Ситников и поддержал за талию падавшего без чувств Балдина.
Студент был уложен в постель, Степан Иваныч и Надежда Алексеевна просидели у него до полуночи. Ситников поминутно слушал пульс студента и говорил:
— Берегите, мой друг, здоровье. Жизнь человеческая стоит очень дорого, она нужна всему человечеству.
Балдин лежал бледный и слабый, он чувствовал себя больным и ему как будто было приятно сознавать это. А когда Ситниковы, осторожно ступая, ушли из его комнаты, он достал свое письмо, разорвал его на мелкие кусочки и положил их в печку. Эти кусочки он поджег спичкою, пепел растер кочергою в порошок, а затем старательно загреб его под золу.
Источник текста: Сборник рассказов ‘Разные понятия’. 1901 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.