СБОРНИК ПАМЯТИ В. Ф. КОМИССАРЖЕВСКОЙ
1931
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОЛОДЕЖЬ ЗВАЛА ЕЕ СОЛНЦЕМ
МОЛОДЕЖЬ ЗВАЛА ЕЕ СОЛНЦЕМ
А. КОЛЛОНТАЙ
Молодежь звала ее солнцем, Коллонтай Александра Михайловна, Год: 1930
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Двадцать лет прошло со дня смерти Веры Федоровны Комиссаржевской, и каких лет! Мировая война, перевернувшая карту Европы, великая русская революция, широко распахнувшая дверь в социалистическое будущее, китайский народ, жестоко борющийся против насилия над собой доморощенных и иностранных эксплоататоров. Индия, полная брожения… Земной шар перестал быть тем, чем был двадцать лет назад. Мир стал новым, неузнаваемым, небывалым. И театр стал новым. Перед театром стоят сейчас совершенно иные задачи, чем двадцать лет назад. Но для нас, современников Веры Федоровны Комиссаржевской, для тех, кому посчастливилось видеть Веру Федоровну в ее многоцветных и многогранных образах, кто слышал ее чарующий, незабываемый по тембру и выразительности голос, нам до сих пор не верится, что нет больше Веры Федоровны. Для нас В. Ф. Комиссаржевская это нечто живое, реальное, неизживаемое. Назовешь ее имя и сразу всплывают в памяти образ за образом. Голос ее,— можно ли забыть голос Комиссаржевской? Ее интонации были такими верными, таким совершенством художественной правды, что и через двадцать лет после ее смерти они звучат в памяти. Ни у одной из великих, мировых артисток, которых мне пришлось слышать и видеть, ни у Сары Бернар, ни у Эллен Терри, ни у самой Дузе не было подобного богатства выразительности и точности передачи настроения, как у Веры Федоровны.
Я не беру на себя смелости писать о Комиссаржевской как об артистке. Чтобы суметь передать всю ценность этой неповторной, большой и очень самобытной артистки, надо ближе стоять к театральному миру. Что я хочу — это запечатлеть штришок из жизни Веры Федоровны как человека. Многие ли знают сейчас в Союзе, знает ли об этом молодежь, что В. Ф. Комиссаржевская была не только гениальная работница театральных подмостков, но что по своему душевному складу, по своим симпатиям она была близка революционным кругам? Мало того, Комиссаржевская активно, на практике помогала нашей партии. Помогала своим именем тогда, когда необходимо было выручить арестованного, помогала сбором материальных средств при забастовках, или когда опустевшая касса партии мешала работе. Попробовали бы в те времена, в начале XX века, пойти к одной ид больших знаменитостей театра: забастовка за Нарвской или Невской заставой (в Ленинграде). Необходимы средства. Устройте концерт под прикрытием благотворительного общества, студенческой организации, или просто дайте свое имя. Девяносто девять процентов театральных знаменитостей в испуге замахали бы руками. За кого вы их принимаете? Они против ‘бунтовщиков’. Один процент наобещал бы (чтобы не ссориться с публикой) и, конечно, ничего бы не сделал.
А к Вере Федоровне шли просто, естественно. Чаще всего шли через Леонида Борисовича Красина, старого друга Веры Федоровны. Шли через него, чтобы не впутывать ‘лишних людей’. В тот период, когда на моих руках была касса П. К. и забота о ее пополнении, мне неоднократно приходилось прибегать к содействию Веры Федоровны. Врезалась в память такая встреча с ней: спектакль ‘благотворительный’, как будто в пользу студенческих общежитий или столовых (жилось ведь тогда студенчеству из трудового класса архи-плохо, оно голодало, ссылалось, преследовалось). Шел водевиль — названия не помню — четко врезался в память лишь образ самой Комиссаржевской. Она играла гимназистку-подростка и пела нелепую песенку о том, что она ‘марионетка’. В антракте я прошла за кулисы. В ушах моих звучала ее шаловливая песенка. Я улыбалась навстречу резвой гимназистке, с детски-раскатистым смехом. Но на пороге уборной Веры Федоровны моя улыбка осеклась. Это ее глаза оборвали мою улыбку. Глаза Комиссаржевской в одной из ее трагических ролей. В них было не просто отчаяние, а нечто столь жутко-безысходное, что я невольно со страхом подумала: ‘что-то случилось ужасное, непоправимое’…
‘Отвратительно, позорно… Вы чувствовали, как я сегодня ужасна. Никакого подъема, никакой искренности… Наигранность, вымученность. Нет, нет, надо бросить сцену’. Страстно, до жути искренно звучали ее слова.
Напрасно я передавала ей впечатления публики. Она упрямо, настойчиво качала головой. ‘Публика мне много прощает. Но я-то себя знаю. Отвратительно, неискренно’.
‘Неискренно’… Это был худший приговор в ее глазах. Комиссаржевская требовала от себя безусловного перевоплощения в роль. Без этого разве это искусство? Но как ни была Вера Федоровна поглощена недовольством собою, когда я заговорила о том, для чего пришла (а пришла я просить, чтобы она срочно устроила литературный вечер в пользу не то кассы П. К., не то бастующих рабочих), Комиссаржевская сразу перевоплотилась. Вместо трагического отчаяния в ее огромных, умных, своеобразно красивых глазах засветилось вдумчивое
‘Для рабочих? — спросила она. — Ну конечно! Мне уже говорил Леонид Борисович. Только давайте придумаем флаг!’
‘Флаг’ в те дни означал легальное общество или организацию, которые можно было использовать как прикрытие для наших целей при устройстве сборов. Договорившись с Верой Федоровной о типе вечера, условились о встрече. Ей и в голову не приходило ‘бояться’ общения с нами, страшиться ответственности. Для рабочих. Для революционеров. Значит, надо сделать. Разве она сама не была революционеркой на подмостках театра? В девяностых годах, когда Комиссаржевская начала свою работу на сцене, в театрах, особенно в Ленинграде, царили и господствовали на сцене артистки типа Савиной: баловни ‘светского’ общества, богачей, помещиков, аристократов. Артистки боялись ‘мыслить’, усердно молились, весьма почитали ‘царскую фамилию’ и слепо ненавидели все, что хоть сколько-нибудь отдавало революционностью. Характерной чертой того времени, царского времени, были: несправедливость, насилие, жестокость. Вера Федоровна ненавидела страдание, несправедливость, жестокость, насилие, т. е. все то, что ненавидели и революционеры. Для нее основное в жизни было не примирение с окружающим, не пассивность и консерватизм, а творчество, созидание, ‘бунт’ в искании новых, более совершенных форм. Комиссаржевская искала их в искусстве, революционеры — в социальных и экономических взаимоотношениях. Но мы говорили на одном с ней языке. Она была нам близка и нас она понимала инстинктом художника-новатора.
Какие образы лучше всего удавались Комиссаржевской? Типичны, незабываемы два образа, ею созданных: Комиссаржевская больно, как удары хлыста, стегала публику страданиями, незаслуженными, несправедливыми страданиями женщины, чья жизнь оказывалась загубленной нелепо-безобразным укладом жизни, буржуазными предрассудками, суевериями, несправедливостями существующих условий жизни. Таковы были трогательно-чарующие, щемящие образы Ларисы в ‘Бесприданнице’ и ‘Чайки’ Чехова.
В те далекие годы заставить чувствовать несправедливость быта, страдать вместе с ‘угнетенными’ — это был уже шаг к революционности. Комиссаржевская своим искусством, пламенем своего отзывчивого, чуткого, наболевшего сердца умела заставить пробудиться в молодежи, в лучшей, передовой, трудящейся части населения того времени эти чувства. В этом одном уже огромная ее заслуга.
Но этого мало. Комиссаржевская создала и ряд других, четких, ярких и гордых образов: женщин, которые посмели восстать против традиций и устоев буржуазного мира, женщин, бросивших перчатку в лицо старого мира, женщин, активно отстаивающих свое право на творчество (Магдад в ‘Родине’), на утверждение своей человеческой личности (Нора в ‘Кукольном доме’), женщин, поднявших бунт против несправедливого распределения даже ‘любовного счастья’, как будто даже любовь могла быть уделом лишь дочек состоятельных, благополучных буржуазных семей (Марикка в ‘Огнях Ивановой ночи’)…
Талант Комиссаржевской сливался с духом революционной молодежи конца девяностых, начала девятисотых годов. В самом банальном, незначительном образе Комиссаржевская умела оттенить те черты, выявить те струны, какие звучали и в лучшей части трудовой и учащейся молодежи тех годов.
Вот почему Комиссаржевская была для нас не просто великая художница-актриса, но и ‘символ’ — символ бунта против незаслуженных, несправедливых страданий, ‘бесправных’, ‘угнетенных’. Символ преодолений устоев и традиций, символ тех, кто шел к новому, кто становился в ряды борцов.
О смерти Веры Федоровны я услышала в Парище, возвращаясь с рабочего собрания. Это были годы политической эмиграции, изгнания. Много в те годы было пережито тяжелых моментов, но весть о смерти Веры Федоровны по-особенному всколыхнула. Остро вонзилась она в сердце. Показалось, что кругом мир не опустел, а как-то потемнел… Будто один из ярких лучей ушел из него. Недаром звала молодежь Веру Федоровну ‘солнцем’. В ней было действительно много от солнца: беспощадно выжигала она в сердцах пассивность перед несправедливостью страданий и грела тепло тех, кто рвался на бой за новые формы жизни, за право на выявление своего творчества во всех областях революционного созидания. Вере Федоровне Комиссаржевской по справедливости принадлежит почетное место среди тех имен, которые способствовали победе революционной идеологии и современного строительства социализма.
Осло, 10 января 1930 г.