Леонид Андреев
Леонид Андреев
Молодежь
Молодежь
Комментарий.
Комментарий.
——
Другие редакции и варианты
Другие редакции и варианты
ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ИЗДАНИЯ
МОЛОДЕЖЬ
МОЛОДЕЖЬ
ЧА
МОЛОДЕЖЬ
——
——
Молодежь, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1899
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Андреев Л. Повести и рассказы в 2-х томах. — М.: Худож. лит., 1971.
Ученик восьмого класса Шарыгин дал пощечину своему товарищу Аврамову и чувствовал себя правым и оттого радостным и гордым. Аврамов получил пощечину и был в отчаянии, смягчавшемся лишь сознанием, что он, как и многие другие в жизни, пострадал за правду.
Дело было так. На классной стене с начала учебного года висело в черной рамке расписание уроков. Его не замечали до тех пор, пока Селедка, как звали надзирателя, подойдя однажды к стене, не обратил внимания класса на то, что лист с расписанием исчез и рамка пуста. Очевидно, это была ребяческая шалость, на которую солидная часть класса, обладавшая растительностью на лицах и убеждениями, отвечала добродушно-снисходительной улыбкой,— той улыбкой, которая появлялась у них, когда Окуньков ни с того ни с сего становился на руки, поднимал ноги и в таком виде обходил комнату. Хотя все считали себя взрослыми, но никто не был уверен, что в следующую минуту и ему не вздумается прогуляться на руках. Селедка, кипятившийся из-за таких пустяков, как исчезнувшее расписание, вызывал к себе юмористическое отношение. Был вставлен новый лист,— но на другой день рамка была опять пуста. Это становилось уже глупым, и потому, когда Селедка в безмолвном гневе растопырил длинные руки перед стенкой, к нему обратились с серьезным предположением, что расписание стащили, вероятно, первоклассники. На третий день в раме вместо расписания был вставлен лист, на котором выделялся тщательно оттушеванный кукиш. На предложение сознаться, класс, не менее начальства удивленный появлением рисунка, ответил недоумевающим молчанием. Было произведено следствие, но оно не привело ни к чему: хотя в классе художников было мало, но кукиш умели рисовать все. Последним созерцал рисунок сторож Семен, вынимавший его из рамки, и тому показалось что-то оскорбительное в кукише, относившемся как будто прямо к нему, к Семену. Будучи по природе толст, добр и глуп, Семен впервые стал на сторону начальства и посоветовал классу сознаться, но был послан к черту. Наступил четвертый день — и еще более изящный, крупный и насмешливый кукиш снова пятнал стену.
Речь инспектора у класса успеха не имела. Горячий и вспыльчивый чех, говорить он начинал спокойно, но после двух фраз наливался кровью и, как ошпаренный, принимался выкрикивать фальцетом бранные слова:
— Мальчишки!.. Молёкососы!..
Директор произнес суховатую, но убедительную речь. Он разъяснил притихшим ученикам бесцельность подобной детской шалости, которая, однако, перешла уже границы. Шарыгин, в критические минуты говоривший от имени класса с начальством, встал и ответил директору:
— Мы все вполне согласны с вами, Михаил Иванович, и уже толковали об этом. Но только никто среди нас этого не делал, и все удивлены.
Директор недоверчиво пожал плечами и сказал, что если виновные сознаются, они наказанию подвергнуты не будут. В противном случае он, директор, поставит за эту четверть ‘тройку’ из поведения всему классу и, что важнее всего, не освободит от платы за право учения всех тех, кто в первое полугодие был освобожден. Ученики должны знать, что он свое слово держать умеет.
— Но если же никто не хочет сознаться!
Михаил Иванович заметил, что в этом случае класс должен найти виновного. Это не будет нарушением товарищеских отношений, так как, не желая сознаться из упорства или ложного самолюбия, виновный подводит других под очень строгое наказание и ео ipso сам исторгает себя из товарищеской среды.
Директор ушел, и класс занялся бурным обсуждением вопроса, в котором начальством была открыта новая сторона. Из-за того, что какой-то осел, устроивший всю эту дурацкую шутку, не хочет сказать двух слов, несколько бедняков должны вылететь из гимназии! На большой перемене директор был вызван из кабинета Шарыгиным и двумя другими воспитанниками. Директор вышел в коридор с папиросой в зубах, у него был важный посетитель, и он торопился. Шарыгин от имени класса заявил, что виновных они точно указать не могут, но подозревают троих: Аврамова, Валича и Основского. Класс полагает, что этим заявлением он снимает наказание с остальных.
Быстро, но внимательно взглянув на Шарыгина, Михаил Иванович похвалил его и сказал, что о заявлении класса он подумает. Похвала директора была приятна Шарыгину, хотя раньше он гордился тем, что начальство считает его вредным для класса элементом.
Когда Шарыгин подходил к классу, навстречу ему выбежал Рождественский. Во время дебатов он суетился и кричал больше всех и всем надоедал.
— А Аврамов тебя подлецом назвал!— с поспешностью сообщил он, радуясь продолжению суматохи и беспорядков.
Аврамов стоял, прислонившись к печке, бледный, как сама печь, и презрительно, поверх голов, смотрел в сторону.
— Аврамов! Ты назвал меня подлецом?
— Назвал.
— Прошу тебя извиниться.
Аврамов молчал. Класс с напряженным вниманием следил за происходящим.
— Ну?
Тут вошел батюшка (был его урок), и все неохотно разошлись по местам. Минуты тянулись страшно медленно. Как будто время не хотело двигаться с места, предвидя то нехорошее, что должно сейчас произойти. Шарыгин, сидевший на последней парте, раскрыл перед собою какой-то роман и делал вид, что читает, но изредка смотрел вперед, с новым для него чувством любопытства рассматривая согнутую спину и опущенную над книгой голову Аврамова. Волосы у Аврамова были черные, прямые, и пальцы руки, на которую он опирался, резко белели. Думает ли он сейчас, что через несколько минут на его щеку обрушится удар, от которого щеке будет больно и она покраснеет? Какая это боль: резкая, жгучая или тупая? Сердце у Шарыгина начинает тяжело и медленно колотиться, и ему смертельно хочется, чтобы ничего этого не было: ни класса, ни Аврамова, ни необходимости ударить его. Но он должен ударить. Он чувствует себя правым. Товарищи перестанут уважать его, если он оставит незаслуженное оскорбление безнаказанным. Шарыгин перебирает все речи, свои и чужие, которые сегодня говорились в классе, и ему все яснее становится, как незаслуженно, несправедливо Аврамов оскорбил его. Чувство злобы к этой черной голове и белым пальцам поднимается и растет. Шарыгину немного страшно, потому что Аврамов — сильный и, конечно, ответит ударом, но он должен ударить, и ударит. Резкий, продолжительный звонок по коридорам. Батюшка медленно идет к двери. За ним, разминая усталые члены, идут ученики, когда нервный, до странности громкий голос Шарыгина останавливает их:
— Господа! Одну минуту!
Некоторые из господ, забывшие, что было на перемене, оборачиваются и с удивлением смотрят на Шарыгина. Что это у него такая дикая физиономия? Шарыгин подходит к Аврамову.
— Так ты не хочешь извиниться?
Ах, да!.. Неприятная дрожь пробегает по спинам, и лица бледнеют. Всем хочется отвернуться, но никто не имеет сил сделать этого, и все, моргая учащенно глазами, смотрят на безмолвную группу, думая лишь о том, чтобы это поскорее кончилось. ‘Философу’ Мартову хочется толкнуть Аврамова, чтобы он извинился. Наклоняясь вперед, Мартов глазами старается выжать необходимый ответ.
— Нет,— отвечает Аврамов.— Ты…
Шарыгин не сознает, как он поднимает руку и бьет, и не чувствует силы удара. Он видит только, как пошатнулся Аврамов. Подняв левую руку для защиты лица, Шарыгин бросает взгляд в сторону и замечает курносое и обыкновенно смешное, а теперь побелевшее и страдальческое лицо философа Мартова. ‘А он-то чего?’— думает Шарыгин. Его возвращает к сознанию действительности прерывающийся голос, в котором слышится и кроткий упрек и жгучее страдание. Белые пальцы поднятых рук скрывают лицо и не дают понять, что говорит Аврамов.
— Бог… тебя Бог…
Шарыгин презрительно передергивает плечами и отходит, засунув руки в карманы.
Солнце ослепительно сияло, когда Шарыгин возвращался домой. На плохо очищенных тротуарах провинциального городка стояли лужи растопленного снега, отражая в себе фонарные столбы и под ними голубую бездну безоблачного неба. Весна быстро приближалась, и острый, свежий воздух, пахнущий талым снегом и далеким полем, очищал легкие от классной пыли. Каким темным и душным казался этот класс! Душным и тяжелым сном казалось и то, что час тому назад произошло в классе и что не могло бы и произойти здесь, где так радостно сияет солнце и задорно-весело чирикают воробьи, ополоумевшие от весеннего воздуха. Но мысль невольно возвращалась назад, и чувство брезгливой жалости к Аврамову омрачало светлое настроение Шарыгина. Можно ли быть таким трусом, как этот несчастный Аврамов! Не он один, а и весь класс увлекался грандиозно величавым учением о непротивлении злу, но применять это учение в жизни может лишь дряблая натура, неспособная к протесту. Всеми силами отстаивай каждую свою мысль, свое правое дело. Зубами, ногтями борись за него. Быть же битым и молчать сумеет и мерзавец.
Шарыгин чувствует, что у него, как у нового Ильи Муромца, сила переливается по всему телу. Так и бросился бы врукопашную с этим, пока еще смутно сознаваемым злом, и бился бы с ним, стиснув зубы и сжав кулаки, бился бы до последнего издыхания. Ах, поскорее бы кончить эту гимназию! А пока… пока только особенно твердая поступь да более обыкновенного выдвинутая вперед грудь показывали, что это идет человек, победоносно отстоявший свое право на звание честного человека.
Солнце, так много видевшее на своем веку, с любовной лаской согревало молодую голову, над которой, неведомо для нее, уже висело первое серьезное горе.
Оно началось в тот же вечер.
Первый, кому Шарыгин рассказал о происшедшем случае, была Александра Николаевна, гимназистка восьмого класса, которую он любил и считал умной и ‘развитой’. Впрочем, умной она казалась ему, пока соглашалась и не спорила. Споря, она так легко расставалась с логикой, становилась так пристрастна и нелепо упряма, что Шарыгин начинал удивляться, та ли это женщина, при поддержке которой он намеревался ‘бороться с рутиной жизни’. Другим она нравилась именно во время спора, но Шарыгин не понимал их вкуса. Кроме того, она обладала неприятной способностью подмечать то, что желательно было бы не обнаруживать.
— Напрасно ты гордишься,— ответила Александра Николаевна.— Ты поступил подло.
Он гордится! Что за нелепость! Он просто исполнил свой долг честного, именно честного человека. Думая, что Александра Николаевна не поняла, он вновь подробно остановился на тех фактах, которые неопровержимо устанавливали его правоту в этой ‘неприятной’ истории. Весь класс уговаривал Аврамова и других сознаться, выставляя на вид, что иначе из-за глупой шутки понесут наказание неповинные. ‘Тройка’ поведения — ерунда, но в классе есть двое учащихся на казенный счет, которые должны будут уйти из гимназии. Отсюда Шурочка должна видеть, что он лично, человек состоятельный, в деле не заинтересован.
— Пустяки. Директор просто врал, как иезуит, а вы ему поверили, как дураки. И шутка вовсе не так глупа. Этот кукиш мне очень нравится,— решила безапелляционно Шурочка, не подозревая, какой она делает скачок в сторону с строго логического пути, по которому шествовал Шарыгин.
Выразив нетерпение и едва за кончик хвоста успев схватить ускользавшую мысль, он начал развивать дальнейшие положения. Весь класс решил сообщить…
— То есть донести, — поправила Шурочка.
…Сообщить, что подозревает таких-то. Понимает ли Шурочка, что решил именно класс, а он был уполномоченным, передававшим решение класса?
Оказалось, что Шурочка этого не понимает. Шурочка полагает, что уполномоченный должен передавать только хорошие решения, а не дурные.
Это уже был такой скачок в сторону, что Шарыгин не успел схватить ускользнувшую мысль и казался вовлеченным в дебри ненужного спора о правах и обязанностях уполномоченных. Спор был бы бесконечным, если бы Шарыгин не воспользовался приемом почтенного противника и, махнув рукой, не перескочил на ту мысль, которая была нужна ему. Раз он был простым выполнителем воли класса, почему именно он подлец, а не Потанин и не весь класс?
— Да и все подлецы, — решила, не задумываясь, Александра Николаевна.
Шарыгин сердито рассмеялся.
— Ну, а почему же он именно меня назвал подлецом?
— Вероятно, ты больше всех настаивал, чтобы идти к директору. Во всяком случае, это фискальство, гадость!
Логика полетела к черту. Шарыгин потерял под собою почву и беспорядочно начал выдвигать те и другие орудия, повторяясь, путаясь, злясь на себя, на Шурочку, на мир, создающий Шурочек. И он объяснял и доказывал до тех пор, пока сам не перестал понимать, кто он, что он и чего ему нужно.
— Да это не спор, а какой-то танец диких!— с отчаянием воскликнул он.
Шурочка рассмеялась и спросила:
— А каков он собой — этот Аврамов?
— Прикажете познакомить?
— Это глупо — сердиться из-за пустяков.
— Пустяки! Назвать человека подлецом и говорить: ‘Пустяки!’
Шарыгин сердито отдернул свою руку и с ненавистью взглянул на раскрасневшееся на морозе хорошенькое личико. Как приличествует гимназисту и гимназистке, они виделись на улице тайно от родителей, хотя никто не мешал им видеться явно.
— Ну, будет, будет! Вашу руку, маркиз Поза!— Шурочка взяла руку Шарыгина, согнула ее кренделем и, вложив свою ручку, тронулась в путь. Шарыгин подергал руку, но ее держали крепко. Пришлось подчиниться. Так вот всегда бывает с этими женщинами!
Вернувшись домой, Шарыгин пошел к отцу в кабинет и, закурив папироску, рассказал ему, подробно останавливаясь на мотивах, всю историю. К его удивлению, и отец заметил, что здесь припахивает фискальством. Страдая от непонимания, Петр повторил свои доводы, стараясь обосновать их теоретически. Он говорил, что когда один предает всех, это дурно, но когда все предают одного, это означает торжество принципа большинства.
— Так-то оно так, а все-таки как-то… Да ты не волнуйся. Все это пустяки, а вы завтра же помиритесь с этим, как его…
И этот говорит: пустяки!
Как они все не могут понять, что это не пустяки, что он страдает, что он готов убить себя, так ему больно. Но он не поддастся им! Он еще докажет им, как глубоко все они ошибаются. За ним стоит еще весь класс! Шарыгин ложится спать, останавливаясь на тех мыслях, которые он еще не успел сказать и скажет завтра. Что-то мучительное, однако, сосет его сердце. ‘Но разве поступать честно всегда приятно!— успокаивает он себя.— Есть честность ума и честность инстинкта, вот как у папы и у… этой женщины. Конечно, неприятно, когда идешь против инстинкта, но разве инстинкт не лжет?’ Придумано было красиво, и Петр на минуту успокоился, но, вспомнив, как его похвалил сегодня директор, почувствовал, что лицо его и шею охватило жаром. Краска стыда залила его щеки. Бессознательным движением Шарыгин натянул на голову одеяло, как будто в этой пустой и темной комнате кто-нибудь мог видеть его.
Прошло три дня. Начальство не сочло почему-то нужным придавать значение коллективному заявлению класса, и ‘заподозренные’ беззаботно разгуливали по коридору. По безмолвному соглашению класс ни словом не вспоминал о происшедшей истории и с особенной предупредительностью относился к Аврамову. Посторонний наблюдатель едва ли бы заметил, что в классе что-то случилось. Но Шарыгин чувствовал это. Двое заподозренных, охотно говорившие со всеми своими обвинителями, не замечали Шарыгина и не отвечали на его попытки вступить в примирительную беседу. Остальные с виду держались по-прежнему, но одна мелочь глубоко кольнула Шарыгина. Прежде, каждую почти перемену, на Камчатке, где сидел Шарыгин, собиралась кучка товарищей и вступала в споры самого разнообразного содержания, начиная Писаревым и кончая теориями мироздания. Теперь же никто не приходил, и Шарыгин, любивший говорить и слушать себя и видеть, как внимательно слушают его другие, остался один. Философ Мартов с выражением какой-то глупой боязни сторонился от него, точно драка составляла постоянное свойство шарыгинского характера. Однажды Шарыгин поймал на себе взгляд преданного ему Преображенского, и в этом взгляде сквозило не восхищение, к которому он привык, а, противно сказать… сожаление.
‘Мерзавцы!’— думал Шарыгин, включая в это понятие весь класс и всех, кто находился за ним. Ему было нестерпимо больно и обидно, что в предательстве виноваты все, а наказание несет он один.
— За что, мерзавцы?— со злостью спрашивал Шарыгин, чувствуя, что даже Преображенский, который больше всего суетился и кричал в пользу доноса, теперь презирает его, Шарыгин вызывающе смотрел на товарищей, говорил резкости, толкал заподозренных, не вызывая отпора и лишь возбуждая недоумение, так как большинство и сами не замечали, как они переменились к нему. Однажды он громко заговорил о том, что странно, почему директор до сих пор не принимает никаких мер, но все разошлись, притворяясь, что не слышат, а Преображенский, которого он прижал к стенке, согласился с ним, но имел такой жалкий вид, что Шарыгин отпустил его.
— Экие все дряни! — крикнул он, но ответа не получил. Шарыгину хотелось, чтобы кто-нибудь поговорил с ним, убедил его, что он неправ, даже побил его, но только не молчал.
Учителя, казалось Шарыгину, тоже косились на него. Бочкин, преподаватель истории, резкий и независимый господин, потешавший класс своими шуточками, а директора в совете доводивший до чертиков, сказал:
— Доносиками заниматься вздумали? О будущие граждане российские!
Он обращался ко всему классу, но Шарыгин подумал, что это относится к нему одному. Обычный ‘кол’, третий по счету, украсивший в этот день клетку журнала против фамилии Шарыгина, не сопровождался шутливыми замечаниями, показывавшими, что, хотя Бочкин и ставит единицу за незнание урока, все же считает его развитым и знающим.
— До сажени много еще осталось? — спросил Шарыгин, но Бочкин не ответил.
‘Скотина!’— подумал Шарыгин, и ему захотелось заплакать. Дома тоже было не лучше. На свидания к Шурочке он не ходил, и та прислала уже записочку (с двумя орфографическими ошибками), справляясь об его здоровье и настроении. ‘Милый!’— хорош ‘милый’,— подумал Шарыгин и, выбрав на диване местечко поудобнее, поплакал, удивляясь, как это он, умный малый,— а до сих пор не знал, что плакать составляет такое удовольствие. Это было в субботу. В воскресенье Шарыгин, против обыкновения, никуда не пошел и весь день посвятил странным занятиям, которые окончательно могли бы дискредитировать его в глазах класса и всех серьезных людей. Он шалил. Первый раз в жизни сестренка его испытала завидное наслаждение кататься верхом на мужчине, и, надо полагать, впоследствии, когда она вышла замуж, муж ее не раз проклинал легкомысленного братца. Почтенному старому коту, необыкновенно жирному и важному, Петр привязал на хвост бумажку. Он хотел доставить удовольствие все той же сестренке, но смеялся сам гораздо больше нее.
В понедельник на второй перемене Шарыгин после звонка попросил всех остаться в классе и взошел на кафедру.
— Господа!— начал он дрогнувшим голосом и смотря на Аврамова.— Товарищи, черт вас возьми, а не господа. Слушайте. Аврамов оскорбил меня названием подлеца…
Аврамов, покраснев, смотрел вниз.
— …И он был неправ. Да, неправ. Он должен был сказать: ‘Все вы подлецы!’ А так как он этого не сказал, то я говорю: все мы были подлецами! Предателями, негодяями…
Глаза Шарыгина попали в восторженно раскрытый рот философа Мартова.
— …И скотами. Один за всех, все за одного! Вот как нужно жить, братцы. А что я… я… ударил Аврамова, то я такой… такой…
Красноречивый оратор всхлипнул и, сбежав с кафедры, устремился к дверям, но чьи-то руки, бесчисленное множество рук, схватили его и закружили.
— Задушили! Пустите, черти! Опять к директору пойду.
На большой перемене многие искали Шарыгина, но он куда-то пропал. Когда класс был отперт и восьмиклассники гурьбой, выжимая друг из друга масло, ворвались в него, их пораженным глазам представилось чудное произведение искусства. На классной доске было нарисовано расписание с заключенным в него кукишом, а перед ним в недоумевающих позах инспектор и директор, а за ними сторож Семен. Нос директора художник не мог вместить на доске и окончил мелом на стене. Внизу была подпись: ‘И. И. (услужливо): не огорчайтесь, И. М., этот кукиш мне. Директор (благосклонно): благодарю вас, И. И.!— Сторож Семен (глубокомысленно): а я так полагаю, что вам обоим’.
— Сотри, сотри! — раздались голоса, но Шарыгин не подпускал никого к доске. Да и поздно было. Селедка уже видела рисунок. Никогда она так быстро не бегала, даже когда приезжал попечитель и она метала икру. Вошел директор, а за ним на цыпочках Иван Иванович.
— Кто? — лаконически спросил директор, оценив художественность исполнения и широту замысла артиста.
— Я,— отвечал Шарыгин.
— Ты? Хорошо. Ты будешь исключен.
Но директора смягчили. Наказание было ограничено четырехдневным арестом. Когда в следующее воскресенье замок щелкнул в двери и Шарыгин остался в классе один, он впервые почувствовал, что ‘грязь прошлого’ совершенно смыта с него. Часа через два, когда он уже начал скучать, у стеклянной двери показалось чье-то дружески мигавшее лицо. То был философ Мартов. За ним последовал Преображенский. И целый день одна дружеская физиономия сменяла другую, и все они мигали, кричали в замочную скважину и дружески скалились. Под дверь была просунута записка, кратко возвещавшая: ‘Не робей!’ Ночью, когда Шарыгин собирался укладываться спать на принесенной постели, внезапно дзинькнул замок. Аврамов, Мартов и еще пара друзей осторожно вошли в класс, издали показывая хлеб, длинную колбасу, такую длинную, как нарисованный нос у директора, и horribile dictu… полбутылки водки.
Друзья разошлись поздно ночью. Наибольшее удовольствие от импровизированного банкета получил сторож Семен. Он любил выпить,— большая часть полбутылки пришлась на его долю. Он не прочь был посмеяться, если кто-нибудь с положительным юмористическим талантом изображал Ивана Ивановича, который неоднократно грозился его выгнать за потачки гимназистам,— Мартов же за изображение инспектора давно стяжал заслуженные лавры. Наконец распространенное мнение о том, будто бы Семен глуп, было по меньшей мере опрометчиво. Десять лет прислуживая при опытах в физическом кабинете, Семен обогатил свой ум изрядным количеством непонятных слов, дававших ему возможность с честью поддерживать всякий умственный разговор. И так как в горячем разговоре гимназистов постоянно попадались непонятные слова, напоминавшие Семену дорогую физику, как-то: прогресс, человечность, идеалы, он всей душой устремлялся за своими приятелями туда, где, по их уверению, эти слова постоянно раздаются с высоты кафедры, живут и дышат — в далекий, желанный и загадочный университет.
Проводив посетителей, Семен возвращался по темному коридору. Колеблющийся огонь свечи трепетным светом озарял красное, усатое лицо, вырисовывая на стенке чудовищную движущуюся тень. Смутная грусть и сожаление наполняли глупую голову Семена.
Ах, кабы и сторожам можно было оканчивать гимназию и переходить в университет!
Впервые — в газете ‘Курьер’, 1899, 16 и 18 марта, NoNo 74 и 76. С подзаголовком ‘Этюд’.
Рассказ был написан Андреевым 10 января 1899 г. В дневнике (запись от 23 апреля 1899 г.) Андреев упомянул рассказ кратко: ‘Принят с большими похвалами’. ‘Молодежь’ перепечатывалась в ‘Детском альманахе. Хрестоматии для домашнего чтения, под ред. А. Н. Анненской’ (СПб., 1910). В Полном собрании сочинений Л. Н. Андреева (1913 г.) рассказ помещен с неточной датой: 1898 г.
В рассказе ‘Молодежь’ отразились воспоминания Андреева о времени его учения в Орловской классической гимназии, которую он закончил в 1891 г. В инспекторе гимназии чехе И. И. угадывается Иван Иванович Гавелько, окончивший Пражский университет и состоявший в должности инспектора Орловской гимназии с 1889 г. Директор гимназии Михаил Иванович в действительности Иван Михайлович Белоруссов (был директором гимназии с 1884 г.) — реакционер и карьерист, насаждавший среди гимназистов ‘религиозный дух’ и доносительство.
…маркиз Поза! — Герой драмы Ф. Шиллера ‘Дон Карлос’ (1787), олицетворение гражданских добродетелей.
Л. Н. Андреев. Полное собрание сочинений и писем в двадцати трех томах
Том первый
М., ‘Наука’, 2007
В настоящем издании материалы располагаются хронологически внутри каждого тома по следующим разделам: произведения, опубликованные при жизни писателя, не опубликованные при его жизни, ‘Незаконченное. Наброски’, ‘Другие редакции и варианты’, ‘Комментарии’.
Основной текст устанавливается, как правило, по последнему авторизованному изданию с учетом необходимых в ряде случаев исправлений (устранение опечаток и других отступлений от авторского текста). Если произведение при жизни Андреева не публиковалось, источником текста является авторская рукопись или авторизованный список, а при их отсутствии — первая посмертная публикация или авторитетная копия с несохранившегося автографа. При наличии вариантов основной текст печатается с нумерацией строк.
При просмотре источников текста регистрируются все изменения текста: наличие в нем авторской правки, а также исправления других лиц.
В случае искажения основного текста цензурой или посторонней редактурой восстанавливается первоначальное чтение, что оговаривается в комментарии. Очевидные же описки и опечатки исправляются без оговорок.
Незавершенные и не имеющие авторских заглавий произведения печатаются с редакционным заголовком, который заключается в угловые скобки (как правило, это несколько начальных слов произведения).
Авторские датировки, имеющиеся в конце текста произведений, полностью воспроизводятся и помещаются в левой стороне листа с отступом от края. Даты, вписанные Андреевым в начале текста (обычно это даты начала работы) или в его середине, приводятся в подстрочных примечаниях.
Независимо от наличия или отсутствия авторской даты в письмах письмо получает также дату редакторскую, которая всегда ставится в начале письма, после фамилии адресата и перед текстом письма. Рядом с датой указывается место отправления письма, также независимо от его наличия или отсутствия в тексте письма. Редакторская дата и указание на место отправления выделяются курсивом. Письма, посланные до 1 февраля 1918 г. из-за рубежа или за рубеж, помечаются двойной датой. Первой указывается дата по старому стилю.
Подписи Андреева под произведением не воспроизводятся, но приводятся в ‘Комментариях’. Под публикуемыми текстами писем, текстами предисловий и деловых бумаг подписи сохраняются.
Письма печатаются с сохранением расположения строк в обращении, датах, подписях.
Иноязычные слова и выражения даются в редакционном переводе в виде подстрочных примечаний под звездочкой и сопровождаются указанием в скобках, с какого языка сделан перевод: (франц.)., (нем.) и т.п.
Тексты приведены в соответствие с современными нормами орфографии, но при этом сохраняются такие орфографические и лексические особенности языка эпохи, которые имеют стилистический смысл, а также языковые нормы, отражающие индивидуальное своеобразие стиля Андреева.
Сохраняются авторские написания, если они определяются особенностями индивидуального стиля. Например: галстух, плеча (в значении ‘плечи’), колена (в значении ‘колени’), снурки (в значении ‘шнурки’), противуположный, пиеса (пиесса), счастие и т.п.
Не сохраняются авторские написания, являющиеся орфографическими вариантами (при наличии нормативного написания, подтвержденного существующими авторитетными источниками): лице (в значении ‘лицо’), фамилиарный и т.п., а также специфические написания уменьшительных суффиксов имен собственных (Лизанка, Валичка, Маничка) и написание с прописной буквы названий дней недели, месяцев и учреждений (Июль, Суббота, Университет, Гимназия, Суд, Храм и т.п.).
Пунктуация, как правило, везде приведена к современным нормам, а при необходимости исправлена (прежде всего это касается передачи прямой речи). В спорных случаях в подстрочных примечаниях может быть дан пунктуационный вариант.
Не опубликованные при жизни автора произведения даются с сохранением следов авторской работы над текстом, как и самостоятельные редакции (см. ниже).
Текст, существенно отличающийся от окончательного (основного) и образующий самостоятельную редакцию, печатается целиком. Таковым считается текст, общее число разночтений в котором составляет не менее половины от общего объема основного текста, либо (при меньшем количестве разночтений) текст с отличной от основного идейно-художественной концепцией, существенными изменениями в сюжете и т.п.
При подготовке текста, отнесенного к редакциям, должны быть отражены все следы авторской работы над ним.
В случаях, когда этот текст представляет собой завершенную редакцию, он воспроизводится по последнему слою правки с предшествующими вариантами под строкой. В случаях, когда правка не завершена и содержит не согласующиеся между собой разночтения, окончательный текст не реконструируется, а печатается по первоначальному варианту с указанием порядка исправлений под строкой.
В подстрочных примечаниях редакторские пояснения даются курсивом, при цитировании большого фрагмента используется знак тильды (~), который ставится между началом и концом фрагмента.
Слова, подчеркнутые автором, также даны курсивом, подчеркнутые дважды — курсивом вразрядку.
В подстрочных примечаниях используются следующие формулы:
а) зачеркнутый и замененный вариант слова обозначается так: Было:… В случае, если вычеркнутый автором текст нарушает связное чтение, он не воспроизводится в примечании, а заключается в квадратные скобки непосредственно в тексте,
б) если заменено несколько слов, то такая замена обозначается: Вместо:… — было …,
в) если исправленное слово не вычеркнуто, то используется формула: незач. вар. (незачеркнутый вариант),
г) если слово вписано сверху, то используется формула: … вписано, если слово или группа слов вписана на полях или на другом листе, то: … вписано на полях: … вписано на л. …, если вписанный текст зачеркнут: Далее вписано и зачеркнуто …
д) если вычеркнутый текст не заменен новым, используется формула: Далее было:… , если подобный текст является незаконченным: Далее было начато:…
е) если рядом с текстом идут авторские пометы (не являющиеся вставками), то используется формула: На л. … (на полях) — помета:…
ж) если цитируемая правка принадлежит к более позднему по сравнению с основным слою, то в редакторских примечаниях используются формулы: исправлено на или позднее (после которых приводится более поздний вариант). Первое выражение обычно используется при позднейшей правке непосредственно в тексте, второе — при вставках на полях, других листах и т.п. (например: … — вписано на полях позднее),
з) если при правке нескольких грамматически связанных слов какое-либо из этих слов по упущению не изменено автором, то оно исправляется в тексте, а в подстрочном примечании дается неисправленный вариант с пометой о незавершенной правке: В рукописи:… (незаверш. правка),
и) если произведение не закончено, используется формула: Текст обрывается.
В конце подстрочного примечания ставится точка, если оно заканчивается редакторским пояснением (формулой) или если завершающая точка имеется (необходима по смыслу) в цитируемом тексте Андреева.
Внутри самого текста отмечены границы листов автографа, номер листа ставится в угловых скобках перед первым словом на данном листе. В необходимых случаях (для понимания общей композиции текста, последовательности разрозненных его частей и т.п.) наряду с архивной приводится авторская нумерация листов (страниц), при этом авторская указывается после архивной, через косую черту, например: (л. 87/13). При ошибочном повторе номера листа после него ставится звездочка, например: (л. 2*).
Редакторские добавления не дописанных или поврежденных в рукописи слов, восстановленные по догадке (конъектуры), заключаются в угловые скобки.
Слова, чтение которых предположительно, сопровождаются знаком вопроса в угловых скобках.
Не разобранные в автографе слова обозначаются: <,нрзб.>,, если не разобрано несколько слов, тут же отмечается их число, например: (2 нрзб.).
Все явные описки, как правило, исправляются в редакции без оговорок, так же как и опечатки в основном тексте. Однако если попадается описка, которая имеет определенное значение для истории текста (например, в случае непоследовательного изменения имени какого-либо персонажа), исправленное редактором слово сопровождается примечанием с пометой: В рукописи: (после нее это исправленное слово воспроизводится). В случае если отсутствует возможность однозначной корректной интерпретации слова или группы слов, нарушающих связное чтение текста, такие слова не исправляются и сопровождаются примечанием с пометой: Так в рукописи.
В Полном собрании сочинений Л.Н. Андреева приводятся варианты всех авторизованных источников.
Варианты автографов и публикаций, как правило, даются раздельно, но в случае необходимости (при их незначительном количестве и т.п.) могут быть собраны в одном своде.
Основные принципы подачи вариантов (печатных и рукописных) в данном издании таковы. Варианты к основному тексту печатаются вслед за указанием отрывка, к которому они относятся, с обозначением номеров строк основного текста. Вслед за цифрой, обозначающей номер строки (или строк), печатается соответствующий отрывок основного текста, правее — разделенные косой чертой — варианты. Последовательность, в которой помещается несколько вариантов, строго хронологическая, от самого раннего к самому позднему тексту. Варианты, относящиеся к одному тексту (связанные с правкой текста-автографа), также, по мере возможности, располагаются в хронологическом порядке (от более раннего к более позднему), при этом они обозначаются буквами а.… б.… и т.д.
В больших по объему отрывках основного или вариантного текста неварьирующиеся части внутри отрывка опускаются и заменяются знаком тильды (~).
Варианты, извлеченные из разных источников текста, но совпадающие между собой, приводятся один раз с указанием (в скобках) всех источников текста, где встречается данный вариант.
В случаях, когда в результате последовательных изменений фрагмент текста дает в окончательном виде чтение, полностью совпадающее с чтением данного фрагмента в основном тексте, этот последний вариант не приводится, вместо него (в конце последнего воспроизводимого варианта) ставится знак ромба (0). При совпадении промежуточного варианта с основным текстом используется формула: как в тексте.
Рукописные и печатные источники текста каждого тома указываются в разделе ‘Другие редакции и варианты’ сокращенно. Они приводятся в перечне источников текста в начале комментариев к каждому произведению. Остальные сокращения раскрываются в соответствующем списке в конце тома.
Справочно-библиографическая часть комментария описывает все источники текста к данному произведению. Порядок описания следующий: автографы и авторизованные тексты, прижизненные публикации (за исключением перепечаток, не имеющих авторизованного характера). При описании источников текста используется общая для всего издания и конкретная для данного тома система сокращений.
При описании автографов указывается: характер автографа (черновой, беловой и т.п.), способ создания текста (рукопись, машинопись и т.п.), название произведения (если оно отличается от названия основного текста), датировка (предположительная датировка указывается в угловых скобках), подпись (если она имеется в рукописи). Указывается местонахождение автографа, архивный шифр и — если в одной архивной единице содержится несколько разных автографов — порядковые номера листов согласно архивной нумерации (имеющая иногда место нумерация листов иного происхождения не учитывается).
После перечня источников могут следовать дополнительные сведения о них:
1. Отсутствие автографа, которое обозначается формулой: ‘Автограф неизвестен’.
2. Информация о первой публикации (если она имеет отличия от основного текста, перечисленные ниже), которая обозначается формулой ‘Впервые:’, после которой дается сокращение, использованное в перечне ‘Источники текста’, с необходимыми дополнениями:
а) название произведения, отличное от названия основного текста (включая подзаголовки),
б) посвящение, отсутствующее в основном тексте,
в) подпись при первой публикации (если это псевдоним или написание имени и фамилии отличается от обычного, например: ‘Л.А.’).
3. Сведения об основном тексте и сведения о внесенных в этот текст исправлениях в настоящем издании (обозначаются формулой: ‘Печатается по …, со следующими исправлениями по тексту …’, после которой следует построчный список внесенных в основной текст исправлений, а также цензурных и других искажений, конъектур с указанием источников, по которым вносятся изменения).
(л. 50)
Ученик восьмого класса Шарыгин дал пощечину своему товарищу Аврамову и чувствовал себя правым и оттого1 радостным и гордым. Аврамов получил пощечину и был в отчаянии, смягчавшемся лишь сознанием, что он, как и многие другие в жизни, пострадал за правду.
Дело было так. На классной стене с начала года висело2 в черной рамке расписание уроков. Его не замечали до тех пор, пока Селедка, как звали надзирателя, подойдя однажды к стене, не обратил внимания класса на то, что лист с расписанием исчез и рамка была пуста. Очевидно, это была шалость, ребяческая3, конечно, но вызывавшая добродушную, слегка ироническую улыбку солидной части класса, ту улыбку, которая появлялась у них, когда Окуньков ни с того ни с сего становился на руки4, поднимал ноги и в таком виде обходил комнату. Кипятившийся из-за таких пустяков Селедка вызывал к себе юмористическое отношение. Был вставлен новый лист, — но на другой день рамка была опять пуста. Это было уже глупо, и потому, когда Селедка5 в безмолвном гневе растопырил длинные6 руки перед стенкой, к нему обратились с серьезным предположением, что расписание стащили, вероятно, первоклассники. На третий день в рамке вместо расписания был вставлен лист, на котором выделялся тщательно оттушеванный кукиш. Селедка, инспектор и директор поочередно созерцали кукиш, безмолвно, (л. 51) но глубоко7 иронически. На предложение сознаться, класс, не менее начальства удивленный появлением рисунка, ответил молчанием. Было произведено исследование, но не привело ни к чему: хотя в классе художников было мало, но кукиш умели рисовать все. Последним созерцал рисунок8 сторож Семен, вынимавший его из рамки9, и тому показалось что-то насмешливое в кукише10, относившемся прямо к нему, к Семену, вследствие чего он впервые стал на сторону начальства и посоветовал классу11 сознаться, но был послан к черту. Наступил четвертый день — и12 еще более изящный и насмешливый кукиш снова позорил13 стену.
Речь инспектора у класса успеха не имела. Горячий и вспыльчивый чех, говорить он начинал спокойно, но после двух фраз наливался кровью и как ошпаренный начинал14 выкрикивать фальцетом бранные слова:
— Мальчишки!.. Молёкососы!..
Директор произнес суховатую, но убедительную речь. Ударяя на букву ‘о’, он разъяснил притихшему классу бесцельность подобной шалости, которая, однако, перешла все границы. Все знали, что директор скотина, боится жены и берет взятки, но на этот раз он был прав.
Шарыгин, в критические минуты от имени класса говоривший с начальством, встал и ответил директору:
— Мы все вполне согласны с вами, Михаил Иванович, и уже толковали об этом. Но только никто из нас этого не делал, и все удивлены.
Директор недоверчиво пожал плечами и сказал, что если виновные сознаются, они наказанию подвергнуты не будут. Но если никто не сознается, (л. 52) он, директор, поставит за эту четверть тройку поведения всему классу и15 не освободит от платы за право учения всех, кто в первое полугодие был освобожден. Ученики должны знать, что он свое слово умеет держать.
— Но если же никто не сознается!
Директор заметил, что в этом случае сам класс должен найти виновного. Это не будет нарушением товарищеских отношений, так как, из упорства или из ложного самолюбия не желая сознаваться, виновный подводит других под строгое наказание и16 ео ipso {тем самым, вследствие этого (лат.).} сам исторгает себя из товарищеской среды.
Иван Михайлович ушел, и класс занялся обсуждением вопроса, в котором начальством была открыта новая сторона. На большой перемене17 директор был вызван из кабинета Шарыги-ным и двумя другими восьмиклассниками. Шарыгин от имени класса заявил, что они виновных не знают, но подозревают троих: Аврамова, Валича и Основского. Класс полагает, что этим заявлением он снимает наказание с остальных. Директор внимательно взглянул на Шарыгина и похвалил его за благоразумие, добавив, что о наказании и дальнейшем он подумает. Похвала директора была приятна Шарыгину, хотя раньше он гордился тем, что тот считает его вредным для класса18 элементом19.
Когда Шарыгин подходил к классу, навстречу ему выбежал Рождественский, все время кричавший и суетившийся больше всех и всем мешавший, и заявил:
— А Аврамов тебя подлецом назвал!
Аврамов20 стоял, прислонившись к печке, бледный, как (л. 53) сама печь, и презрительно, поверх голов, смотрел21 в сторону.
— Аврамов! Ты назвал меня подлецом?
— Назвал.
— Прошу тебя извиниться.
Аврамов молчал. Класс с напряженным вниманием следил за происходящим.
-Ну?
Вошел батюшка (был его урок), и все разошлись по местам. Минуты тянулись страшно медленно. Как будто время не хотело двигаться с места, предвидя то нехорошее, что должно сейчас случиться. Шарыгин, сидевший на последней парте22, раскрыл перед собою какой-то роман и делал вид, что читает, но изредка смотрел вперед, с новым чувством странного любопытства рассматривая согнутую спину и опущенную над книгой голову Аврамова. Волосы у Аврамова были черные, прямые, и пальцы руки, на которую он опирался, резко белели. Думает ли он сейчас, что через несколько минут на его щеку обрушится удар, от которого будет щеке больно и она покраснеет? При этой мысли сердце у Шарыгина начинает тяжело колотиться, и ему смертельно хочется, чтобы ничего этого не было: ни класса, ни Аврамова, ни необходимости сейчас ударить его. Но он должен ударить. Он чувствует себя правым. Товарищи перестанут уважать его, если он оставит незаслуженное оскорбление23 безнаказанным. Шарыгин перебирает все речи, свои и чужие, которые говорились сегодня в классе, и ему все яснее становится, как незаслуженно Аврамов оскорбил его, и чувство злобы к этой черной голове и белым пальцам поднимается (л. 54) и растет. Шарыгину немного страшно, потому что Аврамов сильный и, конечно, ответит ударом, но Шарыгин должен… Резкий, продолжительный звонок разносится по коридору. Батюшка медленно идет к двери, шмурыгая ногами и улыбаясь какой-то безобидной шутке библейского характера24, которую он сейчас сказал. За ним, разминая усталые члены, идут ученики, когда нервный, до странности громкий голос Шарыгина останавливает их:
— Господа, прошу вас подождать одну минуту! Некоторые из господ, забывшие, что было на перемене, с
удивлением смотрят на горящие глаза и бледное лицо, на котором темнеет пушок на верхней вздрагивающей губе. Шарыгин подходит к Аврамову.
— Так ты не хочешь извиниться?
Жуткое молчание. ‘Философу’ Мартову хочется толкнуть Аврамова, чтобы он извинился. Наклонясь вперед, Мартов глазами хочет выжать необходимый ответ.
— Нет. Ты…
Шарыгин не сознает, как он поднимает руку и бьет, и не чувствует удара. Он видит только, как пошатнулся Аврамов. Шарыгин смотрит в сторону и в глаза ему бросается побелевшее25, курносое и обыкновенно смешное26, лицо Аврамова, искаженное жалкой болезненной улыбкой. ‘А он чего?’ — думает Шарыгин, ожидая ответного удара. Но Аврамов молча закрывает лицо руками и прерывающимся голосом, в котором слышны слезы, шепчет:
— Бог… Бог, — и быстро выходит из класса.
(л. 55) Возвращаясь домой, Шарыгин испытывал приятное чувство облегчения и довольства собой. Он исполнил долг честного человека, каким он хочет быть, долг тяжелый, это правда, но тем больше заслуга. Аврамов оказался хуже, чем он думал. Это тоже приятно. Не осуществился страх, который испытывал Шарыгин, и не пришлось вступать в унизительную и27 могущую дурно для него28 кончиться драку, если уж нужно бить, то того бить человека, которого презираешь. Весна приближалась, и стояла оттепель. Шарыгин смотрел на начинавшее голубеть небо, вдыхал пахнущий весной воздух — и забыл об Аврамове, гимназии. Только особенно твердая поступь да более обыкновенного выдвинутая вперед грудь показывали, что это идет человек, который только сейчас совершил подвиг, дал пощечину другому человеку, не разделявшему его взглядов на жизнь.
Неприятности для Шарыгина начались в тот же вечер29. С плохо скрытым чувством гордости он рассказал происшедший случай Александре Николаевне, гимназистке восьмого класса, которую он любил и считал умной и развитой в общественном смысле. Впрочем, умной она казалась ему, пока соглашалась и не спорила. Споря, она так легко и беззаботно расставалась с логикой30, становилась так пристрастна, субъективна, несдержанна и резка, что Шарыгин начинал удивляться31, та ли это женщина, с которой ему хотелось бы пройти жизненный путь. Другим она нравилась именно во время спора, но Шарыгин не понимал их вкуса.
— Он прав. Ты поступил подло, — ответила Александра Николаевна.
Неприятно изумленный и обиженный Шарыгин, думая, что она не поняла, вновь (л. 56) подробно остановился на тех доводах, почему он считал себя правым. Весь класс уговаривал Аврамова и других сознаться, — указывая на то, что иначе32 из-за глупой шутки понесут наказание неповинные. Тройка поведения пустяки, но в классе есть двое учащихся на казенный счет, которые должны будут уйти из гимназии. Отсюда она должна видеть, что33 он лично, человек состоятельный, в деле не заинтересован.
— Пустяки. Директор не исполнил бы этого. И шутка вовсе не так глупа. Этот34 кукиш мне очень нравится.
Сбитый, как ему показалось, с35 строго логического пути, Шарыгин выразил нетерпение и, как мог, собрав мысли, начал развивать дальнейшие положения. Весь класс решил сообщить (‘донести’ — мелькнуло в голове Шарыгина), что подозревают таких-то. Класс уполномочил его, Потанина и Семенова передать свое, именно свое решение директору. Он был простым выполнителем воли класса. Почему же именно он подлец, а не Потанин, не Семенов и не весь класс?
— Да и все подлецы, — решила не задумываясь А<,лександра>, Н<,иколаевна>,.
Шарыгин сердито рассмеялся.
— Ну, а почему же он именно меня назвал подлецом?
— Вероятно, ты больше всех настаивал, чтобы идти к директору. Во всяком случае это фискальство. Гадость!
Снова сбитый с позиции, Шарыгин, как ему всегда случалось в спорах с А<,лександрой>, Н<,иколаевной>,, потерял под собою почву и беспорядочно начал выдвигать те и другие орудия, повторяясь, путаясь, злясь на нее и на себя и чувствуя, что то, что он хочет доказать, куда-то (л. 57) уходит все дальше и дальше36. Так много приходилось доказывать отдельных и (нрзб.)37 положений38, что дело ускользало. А<,лександра>, Н<,иколаевна>,, вопреки обыкновению, была до обидного спокойна.
— А каков он из себя — этот Аврамов?
— Прикажете познакомить?
— Это глупо — сердиться из-за пустяков.
‘Пустяки! Назвать человека подлецом и говорить: пустяки!’ Шарыгин сердито отдернул свою руку и с ненавистью взглянул на раскрасневшееся на морозе личико. Как приличествует39 гимназисту и гимназистке, они виделись на улице, тайно от родителей, хотя никто не мешал им видеться явно. Голубые с искорками глазки с видом счастливого безмятежия40 устремились на него, и веселый41 смех огласил пустынную темную42 улицу.
— Ну, будет, будет! Вашу руку, сударь! — Алек<,сандра>, Н<,иколаевна>, взяла руку Шарыгина, согнула ее кренделем и, всунув свою, тронулась в путь. Ш<,арыгин>, попробовал отнять руку, но А(лександра) Н<,иколаевна>, держала крепко, и он подчинился. Вернувшись домой, Ш<,арыгин>, пошел к отцу в кабинет и, закурив папиросу, рассказал ему, подробно останавливаясь на мотивах и предупреждая возражения, всю историю.
— Ну, как ты думаешь, прав я?
— А тебе ничего за это не будет? Смотри, брат Петр43, аттестат не проморгай.
— Он жаловаться не44 станет. Ну а должен был я дать пощечину?
— Конечно, стоило проучить. Ну а выдавать-то своих все-таки не следовало. Знаешь ли, фискальством как-то припахивает…
Волнуясь и страдая от непонимания, Петр снова повторил45 все свои доводы, стараясь обосновать их теоретически. Он говорил, что когда один предает всех — это дурно, но когда все предают одного, это хорошо, (л. 58) он говорил о принципе ‘большинства’. Отец в конце концов почти согласился с Петром, но добавил:
— Так-то оно так, а все-таки как-то, знаешь ли… Да ты не волнуйся. Все это пустяки, ребячество, завтра же помиритесь с этим… как его… А вот я тебе расскажу, какую я про вашего директора штуку в клубе слышал…
Когда Шарыгин засыпал, в нем ничего не оставалось геройского. Он по-прежнему, даже больше прежнего, был убежден в своей правоте. Но то нехорошее, что он чувствовал днем, при совершении подвига, выросло во что-то мучительное. ‘Но разве поступать честно всегда приятно?’ — успокаивал он себя. ‘Есть честность ума и честность инстинкта, вот как у папы. Конечно, неприятно, когда идешь против инстинкта, — но разве инстинкт не лжет?’ Подумано было красиво, и Петр на минуту успокоился, но, вспомнив, как похвалил его сегодня директор, почувствовал, как лицо его и шею охватило жаром. Краска стыда залила его щеки, еще не видавшие бритвы, которая постепенно46 срезает растительность, с нею как будто и снимает эту47 краску совести4‘, еще способной возмущаться.
Прошло три дня. Начальство почему-то не сочло нужным придавать значение коллективному заявлению класса, и ‘заподозренные’ беззаботно разгуливали по коридору. По безмолвному соглашению класс ни словом не вспоминал49 о произошедшей истории и особенно предупредительно относился к Аврамову. Через три <,дня>, с виду казалось, что в классе ничего не случилось. Только один Шарыгин чувствовал, что что-то случилось, и (л. 59) случилось нехорошее. Двое заподозренных, охотно говорившие со всеми, не замечали Шарыгина и не отвечали на его попытки вступить в беседу. Остальные держались с ним по-прежнему, и только философ Мартов с выражением какой-то боязни сторонился от него, как будто полагая, что драка составляет постоянное свойство шарыгинского характера. Однажды Шарыгин поймал на себе взгляд преданного ему Преображенского, и в этом взгляде сквозило не восхищение, к которому он привык, а, странно сказать… сожаление.
‘Мерзавцы!’ — думал Шарыгин, включая в это понятие весь класс. Ему было нестерпимо больно, что в предательстве виноваты все, а наказание несет он один. ‘За что, мерзавцы?’ — с злостью спрашивал Шарыгин, чувствуя, что даже Преображенский, который больше всего стоял за донос, теперь презирает его. Шарыгин вызывающе смотрел по сторонам, говорил резкости и толкал заподозренных, не вызывая реакции и лишь сострадательное удивление. Однажды он громко заговорил о том, что странно, почему директор не принимает никаких мер, но все разошлись, делая вид, что не слышат, а Преображенский, которого он схватил за пуговицу, казался таким сконфуженным, что Ш<,арыгин>, отпустил его, произнеся:
— Экие все дряни! — но ответа не получил.
Учителя, казалось Ш<,арыгину>,, также косились на него. Бочкин, преподаватель истории, резкий и независимый (л. 60) господин, состоявший в оппозиции к педагогическому совету, сказал, обращаясь к классу:
— Доносиками заниматься вздумали? О будущие граждане российские! — но видно было, что он имеет в виду одного Шарыгина. Обычный кол50, третий по счету, украсивший в этот день клетку журнала, не сопровождался шутливыми замечаниями, показывавшими, что, хоть Б<,очкин>, и ставит единицу за незнание урока, все же считает Ш<,арыгина>, развитым и знающим.
— До сажени много еще осталось? — спросил Ш<,арыгин>,, но Б<,очкин>, сделал вид, что не слышит.
‘Скотина!’ — подумал Шарыгин, и ему захотелось заплакать. Дома тоже было не лучше. На свидания к А<,лександре>, Н<,иколаевне>, он не ходил, и та прислала уже записочку (с двумя орфографическими ошибками), справляясь о его здоровье. ‘Милый!’ — хорош ‘милый’, — подумал51 Ш<,арыгин>, и, выбрав на диване местечко поудобнее, поплакал. Это было в субботу. В воскресенье П<,етр>, никуда не пошел и весь день поражал домашних необузданною вольностью. Отца спрашивал о том, будет ли он иметь что-нибудь, если его исключат и он пойдет в гусары или монастырь, матери заявил, что он женится, и просил благословения. Почтенному старому коту, необыкновенно жирному и важному, привязал на хвост бумажку и смеялся до слез, когда кот, с видом оскорбленной невинности, гонялся за унизительным украшением и закружился до одурения.
Утром в понедельник, когда Ш<,арыгин>, пришел в гимназию, Селедка попросила его пожаловать к инспектору.
(л. 61) — Милый мой! Вы один в классе неиспорченный мальчик… (‘А четверку поведения за что ставишь?’) Вы всегда были правдивы и честны и высоко держали классический52 мундир (‘Еще бы, вешалка у меня высокая!’) — и вы скажете правду. Мне Преображенский уже сказал, кто нарисовал это… как называется?
— Кукиш53, Иван Иванович! — радостно ответил Ш<,арыгин>,.
— Да, кукиш… но зачем вы радуетесь?
— Характер такой, И<,ван>, И<,ванович>,.
И<,ван>, И<,ванович>, покраснел, но сдержался и, помолчав, с ласковостью продолжал:
— Но я ему не верю. (‘Брешет. Ничего П<,реображенский>, не говорил’). И прошу вас, как чистого мальчика, сказать, кто сделал это… это…
— Кукиш.
— Это безобразие, — повысил голос И<,ван>, И<,ванович>,. — Маль… Вы не знаете?
— Знаю, — таинственно прошептал Ш<,арыгин>, и подошел к инспектору. Тот с тем же видом таинственности приготовился слушать.
— Ну? ну?
— Черт!
— Маль… Молёко… Это безобразие!
На второй перемене Ш<,арыгин>, после звонка попросил всех остаться в классе и взошел на кафедру.
— Господа! — начал он дрогнувшим голосом, но с сияющими глазами: — товарищи, черт вас возьми, а не господа. Слушайте. Аврамов оскорбил меня названием ‘подлеца’…
Аврамов, покраснев, смотрел вниз.
— …И он был не прав. Да, не прав. Он должен был сказать: ‘все вы подлецы!’ А так как он этого не сказал, то я говорю: все (л. 62) мы были54 подлецы. Предатели, негодяи…
Глаза Ш<,арыгина>, попали в восторженно раскрытый рот философа Мартова.
— И скоты. Один за всех, все за одного! Вот как должны мы жить! И теперь, и всегда. А что я… я… ударил Аврамова, то я такой… такой!..
Красноречивый оратор всхлипнул и, сбежав с кафедры, устремился к дверям, но наткнулся на Аврамова, который схватил его руками.
— Голубчик… Голубчик…
Селедка решительно не понимала, что творится с VIII классом. Вдруг на большой перемене вздумали играть в чехарду. Но Ш<,арыгина>, среди них не было. Запершись в классе, он что-то творил около классной доски. Собравшиеся в класс восьмиклассники ахнули от восхищения: чудное произведение искусства предстало пред их глазами. На доске было нарисовано расписание с заключенным в него кукишем, а перед ним в недоумевающих позах инспектор и директор, а за ними сторож Семен55. Нос директора56 художник не мог вместить на доске и окончил мелом на стенке. Внизу была подпись: ‘Это вам, И.И.!’ — ‘Нет, это вам И.М.!’ Сторож Семен: ‘А я так полагаю, что вам двоим’.
— Сотри, сотри! — раздались голоса, но Ш<,арыгин>, не подпускал никого к доске. Да и поздно было. Селедка уже видела рисунок. Никогда так быстро она не бегала, даже когда приезжал попечитель и она ‘метала икру’. Вошел директор, (л. 63) а за ним на цыпочках инспектор.
— Кто?57 — спросил директор, оценив художественность исполнения и широту замысла артиста.
— Я, — ответил Ш<,арыгин>,.
— Ты? Хорошо. Ты будешь исключен.
Но директора смягчили. Наказание было ограничено четырехдневным арестом. Когда58 в следующее59 воскресенье замок щелкнул в двери и Ш<,арыгин>, остался один в классе, он впервые почувствовал, что ‘грязь прошлого’ смыта с него. Часа через два, когда Ш<,арыгин>, уже начал скучать, у стеклянной двери показалось чье-то дружески мигавшее лицо. То был философ Мартов. За ним последовал Преображенский. И целый день60 одна дружеская физиономия сменяла другую, и все они мигали, кричали в замочную скважину и радостно скалились. Под дверь была просунута записка, кратко возвещавшая: ‘Не робей!’ Ночью, когда Ш<,арыгин>, собирался укладываться спать на принесенной постели, внезапно щелкнул замок. Аврамов, Мартов и еще пара друзей, подкупивших Семена, осторожно вошли в класс, издали показывая хлеб, длинную колбасу, такую длинную, как нарисованный нос у директора, и horribile dictu… полбутылки водки. А за ними сочувственно ухмылялся Семен.
10 января <,18>,99 г.
1 правым и оттого вписано.
2 Далее было: расписание
3 Было: глупая
4 Было: руках
5 Далее было начато: растопыр<,ил>,
6 длинные вписано.