Мольер. Его жизнь и литературная деятельность, Барро Михаил Владиславович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Михаил Барро

Мольер.

Его жизнь и литературная деятельность

Биографический очерк М. В. Барро

С портретом Мольера, гравированным в Лейпциге Геданом

0x01 graphic

Предисловие

Когда, после долгого перерыва, опять возник интерес к личности Мольера, его биографы натолкнулись на такие же трудности, как и биографы Шекспира. Они встречали то же отсутствие положительных данных, а взамен их груду легенд, взаимно уничтожающих друг друга рассказов, и еще чаще — целые периоды жизни великого человека, окутанные, по избитому выражению, непроглядным мраком неизвестности. Лишь величие писателя, сказывавшееся в каждой строке, оставленной им потомству, ободряло исследователей. Мы говорим о сочинениях Мольера, что же касается переписки, то от этого драгоценного для биографа материала до нас не дошло ничего. Тою же скудостью сведений веет и от свидетельств современников автора ‘Мизантропа’.

Только спустя тридцать два года после смерти Мольера появилась его первая биография. Это было в 1705 году. В качестве биографа Мольера выступил тогда некто Гримаре, совершенно неизвестная личность, лишенная даже любви к истине, не говоря уже о стиле и вкусе, один из тех второстепенных тружеников, которые, по выражению Базена, берутся за все и портят все, за что берутся. Подобным же образом аттестовал биографию Гримаре и современник, близкий друг Мольера, Буало: Гримаре ничего не знает о жизни Мольера, он во всем ошибается, он не знает даже того, что известно всем. Так оценивал Буало труд первого биографа Мольера, но сам не сделал ничего для сохранения потомству точных сведений о своем знаменитом друге, по другим данным, он хотел сделать, но встретил препятствие со стороны цензуры… Смерть косила между тем ближайших свидетелей жизни Мольера, и биографический апокриф Гримаре получал характер достоверного источника. Он выдержал несколько изданий, подвергся переделкам и, по-видимому, навсегда засорил дорогу более добросовестным исследователям.

Новая эпоха в изучении Мольера начинается с 1825 года. Благодаря трудам Беффара, Эйдора Сулье, Ташеро, Базена, Луазлера и многих других биографический мрак, сгущенный стараниями Гримаре и его компиляторов, постепенно начал рассеиваться, и образ великого комика явился наконец потомству во всей своей красноречивой яркости. Интерес произведений Мольера удвоился интересом его биографии. Темных мест в этой биографии осталось немало и до настоящего времени, и только новые принципы исследования уменьшили их значимость. Еще Лагранж, сотрудник Мольера по театру, первый издатель его сочинений (1682 г.) и летописец его труппы, указывал на то, что Мольер в своих произведениях часто рисует самого себя или своих современников и близких. Недостаток положительных данных об авторе ‘Мизантропа’ заставил исследователей жизни и сочинений Мольера с особенным жаром наброситься на этот новый путь изучения его личности.

Едва ли не этим путем добыты самые яркие черты для характеристики Мольера… Писатель XVII века, по этим данным, он высоко поднимался над своими самыми благородными современниками и далеко оставлял их за собою. Вот почему и теперь, через двести с лишним лет после смерти Мольера, в его произведениях звучит для нас самый жгучий вопрос современной жизни, вопрос о свободе личности. Мольер, хотя он и не лирик, но больше чем кто-либо другой имел бы право сказать о своей деятельности:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу…

Правда, он нигде не говорит прямо об этой свободе, но писатель, наносивший жестокие удары лицемерам, устами Сганареля осудивший Дон-Жуана, был первым вестником великого движения XVIII века… Его Альцест томится в тщетных поисках места, ‘где можно честным быть свободно’ (пер. В. Курочкина). Для этого мизантропа честный человек — человек свободный и от вольных, и от невольных сделок с совестью. Он считает своим правом называть белое белым, черное черным… Пока не иссякнут такие благородные стремления, произведения Мольера не умрут.

Глава I. Детство и годы учения

Сказание о шотландце Поуклине. — Парижские Поклены. — ‘Павильон обезьян’ и его владелец Жан Поклен. — Женитьба Поклена на Марии Крессе. — Первенец Пакленов Жан-Батист Поклен, впоследствии Мольер. — Характеры его отца и матери. — Детские впечатления: Новый Мост и площадь Дофина. Сен-Жерменская ярмарка. Поездки в Сент-Уан. — Отец Жана-Батиста — придворный обойщик. — Смерть Марии Крессе. — Катерина Флерет — вторая жена Поклена. Семейные раздоры, — Жан-Батист в Клермонской коллегии. Его товарищи и наставники. — Театральные представления в коллегии. — Жан-Батист — ученик Гассенди и юрист. — Путешествие его на юг Франции.

Кто были предки Мольера?.. Довольно темная легенда повествует о том, что в рядах шотландского вспомогательного войска, сражавшегося против англичан вместе с французским войском Карла VII, находился молодой рыцарь по имени Поуклин. В битве при Фернейле, в 1424 году, большинство шотландцев было убито. Лишь немногие из них избегли смерти, и в числе этих спасшихся легенда называет того же Поуклина. Спустя значительное время Поуклин навсегда поселился во Франции и сделался родоначальником французской фамилии Покленов и знаменитого представителя ее Мольера. Достоверна ли приведенная легенда? Едва ли. Во всем складе Мольера виден природный француз со всеми характерными особенностями этой нации, во всех своих произведениях, где с такою яркостью отражался его внутренний мир, в самые тяжелые минуты его жизни, в противоположность другим великим писателям, Мольер чужд вздохов по далекой родине, в данном случае Шотландии. Измученный борьбою с явными и тайными недоброжелателями, убитый семейным разладом, он говорит устами Мизантропа об удалении в пустыню, но Францию он все-таки называет при этом своим отечеством. Очевидно, у него была одна родина, и этой родиной была Франция. Есть еще другое, более веское опровержение сказания о шотландце Поуклине. Генеалогическое древо парижских Покленов было очень многоветвисто: они распадались на несколько родов, быть может, вполне чуждых друг другу, на что намекает отчасти пестрое написание их фамилий. В XVII веке некоторые из Покленов занимали видные должности. Один из них был председателем парижского коммерческого суда, другой — доктором богословия и деканом парижского факультета, третий — директором индийской торговой компании. Потомки хотя бы и чужеземного рыцаря легко могли достигнуть в то время выдающегося положения, но трудно допустить, чтобы в такой короткий промежуток времени, от водворения Поуклина во Франции до рождения Мольера, хоть одна ветвь этого рода могла сделаться наследственными ремесленниками. А между тем это было так… В 1620 году в одном из самых модных кварталов Парижа, на углу многолюдной, полной городского шума улицы Сент-Оноре и грязного переулка, превратившегося в улицу Соваль, стоял трехэтажный дом с причудливой эмблемой. Эта эмблема представляла собою высокий столб с резным изображением померанцевого дерева. Лишь на самой вершине его красовалась корона ветвей с плодами и цветами, а ниже, вдоль ствола, виднелись одни обрубки, цепляясь за которые, на дерево влезали семь обезьян. Три такие же обезьяны украшали и основание аллегорического столба. Подобные изображения были в большом ходу у ремесленников того времени, и описанный нами столб, вероятно, поставили по желанию человека, занимавшего нижний этаж дома на углу улицы Сент-Оноре, где помещалась лавка под вывеской ‘Pavillon des cinges’.

Здесь около 1620 года поселился Жан Поклен, по ремеслу так же, как его отец и братья, обойщик и декоратор. Внутренность жилища Поклена несколько не вязалась с вульгарною надписью вывески. Тут все было чинно, все говорило о трудовом, хотя и безбедном, существовании. Со стороны улицы находилась лавка с выставленными в ней для продажи мебелью, дорогими коврами и штофными материями, с различными принадлежностями обойного мастерства, наполнявшими также и другие комнаты. Рядом с лавкой была кухня, служившая и столовой, а наверху, на антресолях — спальня и еще одна небольшая комната. 27 апреля 1621 года Жан Поклен женился на дочери зажиточного бюргера одного с ним цеха, Марии Крессе. В виде приданого он получил при этом около 2200 ливров, частью деньгами, частью вещами. Его собственное имущество выражалось почти такою же суммою, весьма значительною для того времени. 15 января 1622 года у Поклена родился сын. По имени отца его назвали Жаном. Потом, один за другим, родилось еще пятеро: две дочери и три сына, и в их числе другой Жан. В отличие от него первенец Покленов был назван еще и Батистом. Жан-Батист Поклен и был бессмертным Мольером.

Как прошли его детские годы? Это второе темное место в его биографии. Имеющиеся об этом периоде скудные сведения, вместе с более или менее основательными догадками, дают, впрочем, возможность нарисовать вероятную картину жизни маленького Жана-Батиста. Отец его целыми днями был занят мастерскою и лавкой, не выпуская из рук инструментов или кусков материи. Некоторые утверждают, что он был узкий, ограниченный ремесленник, умственный горизонт которого не простирался дальше будничных, мелочных интересов. Но ничто не дает повода к такому заключению. Совсем иначе говорит большинство биографов о его жене. Ее отец присоединял к своей фамилии частичку дe, a мать про исходила из рода Мазюэлей, представители которого отличались склонностью к музыке, а некоторые даже заслужили на этом поприще довольно почтенную известность. И частичка де отца Марии Крессе, и музыканты-родственники со стороны матери — все это заставляет предполагать, что среда, окружавшая ее до замужества, в умственном отношении была выше среды Покленов. Действительно, с водворением ее в ‘Павильоне обезьян’ в доме Поклена-отца появляются кое-какие книги, между прочим, Библия и Плутарх в изложении Амио. Мария Крессе была доброй и заботливой матерью. Она близко принимала к сердцу все, что касалось детей. Среди ее драгоценностей, браслетов, серег и колец был еще небольшой ковровый сундучок, где сохранялось белье, служившее ее детям во время крещения. Частые роды и заботы по хозяйству не позволяли ей, конечно, тщательно следить за развитием детей. Но она с избытком восполняла этот недостаток своими ласками, и жизнь маленького Жана текла, не возмущаемая никакими горестями.

Это был бойкий белокурый мальчик с ясными голубыми глазами. Когда ему надоедало сидеть дома, он потихоньку, незаметно для родителей, выбирался на улицу, а оттуда к Новому Мосту и на площадь Дофина. Там, привлекая не одно детское любопытство и вызывая веселый смех, так называемые операторы под звуки музыки и песен продавали различные целебные средства. Табарен в карикатурном костюме ученого предлагал свои чудо действенные эликсиры, а у статуи Генриха IV Савояр и толстяк Фома рвали желающим зубы. Но еще гуще была толпа около марионеток Бриоше, у балаганов любимцев толпы — Тюрлюпена, Гаргиля и Горжю, надрывавших зрителям животики своими забавными фарсами. Враги Мольера распространяли потом слухи, что он сам, намазав лицо сажей, принимал участие в этих представлениях. Это, конечно, ложь, внушенная чувством зависти и злобы, но нет никакого сомнения в том, что балаганные зрелища производили на ребенка сильное впечатление и способствовали, таким образом, развитию восприимчивости его к другим, более художественным, зрелищам.

Кроме лавки на углу улицы Сент-Оноре, Поклен-отец имел еще торговлю на Сен-Жерменской ярмарке, на бельевой и полотняной линии. Сен-Жерменская ярмарка была одной из древнейших во Франции и принадлежала почтенным отцам аббатства Св. Германа в окрестностях Парижа. В конце XVI века на этой ярмарке впервые появились странствующие актеры. Отцы-аббаты, громившие лицедеев в своих проповедях, легко примирились с выгодным соседством этих забавников и, беря с них дань, обязали лишь не играть по праздникам, воскресным дням и во время богослужений. Народ очень любил театральные зрелища, и слух о том, что на Сен-Жерменской ярмарке завелись странствующие актеры, привлекал туда толпы любопытных. Торговые дела приводили сюда и Поклена-отца. Он захватывал с собою и семью, по крайней мере, на день, на два. Скопление народа было громадное. ‘Сколько глаз, сколько ртов и носов!.. Сколько грязи навалят по сторонам зады, незнакомые с кальсонами!’ Так, не стесняясь в выражениях и не боясь оскорбить ухо герцога Орлеанского, которому посвящалась поэма ‘Сен-Жерменская ярмарка’, описывал эту ярмарку поэт Скаррон, современник Мольера. Центром внимания толпы были, конечно, балаганы, где исполнялись веселые фарсы, вроде комического путешествия в Конго. Сюда же тянуло и Жана-Батиста. Яркие впечатления площади Дофина опять воскресали в его уме, удваиваясь сен-жерменскими. В своих произведениях он часто вспоминал потом эти народные гулянья.

Кроме поездки в Сен-Жермен, Поклены каждое воскресенье отправлялись в окрестности Парижа, в Сент-Уан. На главной улице этой деревни стоял дом с многочисленными службами и большим садом. Владельцем его был отец Марии Крессе, дед Жана-Батиста, Луи де Крессе. У него-то и проводили Поклены воскресные досуги, наслаждаясь после пыльного парижского воздуха здоровым деревенским. Старик принимал их радушно. Им отведена была раз навсегда особая комната, где не были забыты ни игрушки для детей, ни пара розог, предназначенных для них же.

Дела Покленов шли хорошо, а через несколько лет после женитьбы владелец ‘Павильона обезьян’ увеличил свои доходы, приобретя у одного из своих братьев прибыльную и в то же время не лишенную почета должность королевского обойщика и камердинера. Таких обойщиков было восемь. Они исполняли свои обязанности по двое и сменялись через три месяца. На их попечении лежал ремонт дворцовой мебели, а также заботы о декоративной стороне различных придворных празднеств, процессий и прочего. Жалованья полагалось 300 ливров, не считая наградных. Очередь Поклена начиналась 1 апреля, но потом была перенесена на летние месяцы. Должность принадлежала не только тому, кто приобретал ее, но оставалась и за его наследниками: Поклен рассчитывал передать ее своему старшему сыну.

Среди возраставшего в доме Покленов достатка в 1632 году скончалась Мария Крессе. Она давно уже, что называется, ‘страдала грудью’, и наконец эта болезнь свела ее в могилу. Жан-Батист, которому шел в это время одиннадцатый год, лишился, таким образом, забот любящей матери. Поклен-отец, быть может, в интересах семьи, схоронив первую жену, вступил во второй брак, но его выбор на этот раз оказался неудачным. Катерина Флерет, вторая жена его, была сварливая женщина и не замедлила изгнать из семьи Покленов покой и довольство, царившие там при Марии Крессе. Она не любила своих пасынков и падчериц и больше всего старшего, Жана-Батиста, в умных глазах которого видела осуждение мачехи и горячую любовь к покойной матери. Не здесь ли, в этой антипатии к мачехе, коренится начало того искусства, с которым изображал впоследствии Мольер разлад и неурядицы современной ему французской семьи? Вероятно, здесь, как здесь же зародилось, должно быть, и его охлаждение к отцу, а может быть, и первая мысль оскорбленного в своих чувствах ребенка — мысль о другой жизни, вдали от семьи…

Вскоре после кончины Марии Крессе изменилась и внешняя обстановка Покленов. Отец Жана-Батиста купил себе дом на площади большого рынка и переселился туда со всей семьею. Счастливое детство отступало для сына в прошлое, вместе с веселыми комнатами в ‘Павильоне обезьян’… Четырнадцати лет его отдали в Клермонскую коллегию.

Ремесленники и даже купцы и состоятельные бюргеры того времени не особенно заботились об образовании своих детей. Их учили читать, писать и немного арифметике, дальнейшее и более широкое образование могло лишь повредить ожидавшему их делу, ремеслу или торговле, так наставлял эту среду Савари, автор книги ‘Le parfait ngociant’ [‘Совершенный негоциант‘], и перед ним преклонялись. Отсюда естественно возникает для биографа вопрос: кому принадлежала мысль отдать Жана в Клермонскую коллегию, окунуть в этот кладезь мудрости, столь вредной в глазах Савари для торгового сословия? Некоторые думают, что инициатива в этом деле принадлежала Луи де Крессе, деду Жана-Батиста. Но добрый человек, по другим данным, умер гораздо раньше поступления Жана в коллегию. Не сам ли Поклен-отец решил этот вопрос? Он, может быть, мечтал о блестящей карьере для сына, подстрекаемый, кроме честолюбия, еще осознанием даровитости Жана и нерасположения его к наследственному ремеслу. Такие мечты невольно могли возникнуть у обойщика Его Величества, хотя бы издали познакомившегося с преимуществами образованных людей… Как бы то ни было, сын этого обойщика, Жан-Батист Поклен поступил в коллегию, где обучались сыновья графов и прочих сливок французского общества. Клермонская коллегия, впоследствии, при Людовике XIV, — Коллегия Людовика Великого, принадлежала отцам-иезуитам. Здесь, ‘в стенах школы, — пишет А. Веселовский, — мальчика ожидало несколько новых и любопытных наблюдений. Из узкой семейной обстановки он разом перешел в шумную среду молодежи, где у него вскоре нашлось несколько близких товарищей. Вырвавшись из-под домашнего надзора, он очутился в не менее томительных сетях школьной дрессировки. Шесть-семь монахов-педагогов пытались обуздать шаловливость и горячие порывы школьников и заставить их преклоняться перед святыней науки. Но сами учителя были слишком смешными педантами, благоговевшими перед допотопными авторитетами и щеголявшими лишь риторическою ловкостью в диспутах о вопросах не слишком жизненных и никому не нужных, а та богиня, которой они поклонялись, многомудрая ‘мать схоластика’ страдала такою же безнадежною анемией, как и ее жрецы. Научиться тут чему-нибудь было невозможно, и Поклен вынес из школы разве что некоторое знакомство с латинским языком, позволившее ему впоследствии переводить прямо с подлинника поэму Лукреция ‘О сущности вещей’. (‘Мольер — сатирик и человек’.)

Любознательный юноша, Жан-Батист Поклен не довольствовался мудростью, которую ему предлагали его наставники. Сокращая, по возможности, время обязательного зубрения и на досуге он с жаром предавался чтению попадавшихся ему под руки книг, нередко ‘запретных плодов’, циркулировавших среди школьников за спинами их блюстителей. Мало-помалу зоркий взгляд юноши, обостренный книжным опытом и беседами с товарищами, начал различать чванливую пустоту наставников. Их напыщенные речи стали казаться ему простою шумихою и чем дальше, тем чаще делались лишь новым поводом для его остроумия.

Монотонная жизнь в коллегии иногда прерывалась домашним спектаклем. Это было своего рода перемирие между наставниками и учениками. На представление всегда ожидали какого-нибудь сановника, необходимо было поэтому не ударить лицом в грязь. Приготовления начинались недели за две, за три, уроки забрасывались, все классы перемешивались без различия возраста и звания. Живой, увлекающийся сын обойщика был, вероятно, впереди всех. Здесь, в этой суматохе, он ближе познакомился с весельчаком Шапелем, с Франсуа Бернье и Гено, а также и с принцем Конти, братом великого Конде. Эти трое последних отличались недюжинным умом: Гено — впоследствии поэт, Бернье — знаменитый путешественник по Азии, а Конти — писатель и янсенист. Кроме этих связей, спектакли в коллегии имели для Поклена и другое значение. Они окончательно выбивали его из той колеи, которую предназначал ему отец, даже и в том случае, если эта колея не обещала в конце концов звания обойщика.

Но возвратимся к спектаклю… На следующий день после него школьная жизнь опять вступала в свои права, педанты-монахи опять принимались за свои схоластические тонкости, а между тем молодежь, раз вырвавшись из этого тумана, погружалась туда с еще меньшею, чем прежде, охотою, особенно Поклен. у него завелось уже развлечение на стороне, за стенами коллегии. Приятель его отца, придворный обойщик Дюбуф, в 1639 году стал председателем в совете общества ‘Братство страстей Господних’, которое владело театром ‘Отель де Бургонь’ и отдавало его в аренду другому драматическому обществу. В распоряжении собственников театра оставались по договору только две ложи. Одно из мест в этих ложах благодаря родству с Дюбуфом все чаще и чаще занималось Жаном-Батистом. Театральный мир все сильнее и сильнее притягивал к себе даровитого юношу. Он начинал уже чувствовать проблески своего гения… Сколько лет провел молодой Поклен в Клермонской коллегии? Большинство биографов предполагает, что он учился там пять лет, с 1636 по 1641 год. Последнего класса, ‘философии’, он, по-видимому, не посещал. Но философия все-таки не миновала его. Школьный друг и товарищ Поклена, Шапель, побочный сын богатого финансового чиновника Люилье, по настоянию своего отца стал брать уроки философии у знаменитого Гассенди. К Шапелю присоединился Поклен, затем известные уже нам Бернье, Гено и новый друг всех троих, Сирано де Бержерак.

Сын бедного крестьянина из окрестностей Дени в Провансе, Гассенди в 16 лет был уже учителем риторики, а в 19 — профессором философии в Э. Противник господствовавшей повсюду философии Аристотеля, он написал в это время ‘Exercitationes paradoxicae adversus Aristotelem’ (‘Опыт опровержения Аристотеля’), где самым дерзким образом опровергал учение греческого метафизика. Пять книг этого труда, по совету испуганных друзей Гассенди, были сожжены самим автором, и только незначительная часть ‘Exercitationes’ была напечатана в 1624 и 1625 годах. Симпатии Гассенди принадлежали другому философу древности — Эпикуру. Он был материалистом и каждую истину стремился подтвердить опытом. Гассенди ничего не стоило, конечно, разрушить карточное здание сведений о мире, сообщенных его ученикам их клермонскими наставниками. Но кроме этой чисто отрицательной работы, он изложил им свое собственное учение и несомненно покорил своих слушателей. Его влиянию нужно приписать перевод Покленом сочинения Лукреция ‘О сущности вещей’ (‘De natura rerum’). Враг познания через диалектику, Гассенди постоянно вышучивал современных ему медиков, быть может, у него заимствовал эту черту Жан-Батист Поклен или его пример подал к этому первый повод. Врачи отомстили за это Гассенди и за себя, и за Аристотеля, уложив французского философа в преждевременную могилу своими ‘антилихорадочными’ кровопусканиями. Они обескровили его, что называется, добела.

Вероятно, уроки каноника из Дени — это ‘звание’ выхлопотал для Гассенди член парламента Пейресциус — внушили Поклену никогда не умиравшее в нем впоследствии презрение ко всякого рода педантам. Еще оставаясь все тем же никому не известным Жаном-Батистом, он, в сотрудничестве с Сирано де Бержераком, написал комедию ‘Осмеянный педант’, — по крайней мере, когда его обвиняли в заимствованиях у Бержерака, он ответил: ‘Je reprends mon bien je le trouve’. [‘Хорошей мыслью грешно не воспользоваться‘ (фр.)]

По своему ли желанию или по воле отца, Жан-Батист Поклен изучал также и право. Доказательства этого можно найти отчасти в его произведениях, где он с такою свободою говорит о разных судебных процедурах, но лучше всего свидетельствуют об этом его враги, враги не Поклена уже, а Мольера. Один из них, Ле Булаже де Шалюссэ, автор комедии-пасквиля ‘Elomire hypocondre’, в лице своего героя Эломира — анаграмма слова Molire — вывел Поклена и вложил в его уста следующие слова:

‘Сорока лет или немногим раньше я вышел из коллегии, и вышел оттуда ученым. Потом, вернувшись из Орлеана, где получил права лиценциата, я после каникул занялся адвокатурой’.

Цель Шалюссэ — уничтожение Мольера. Для этого он возводит на него различные небылицы, но в то же время, влекомый желанием сохранить сходство Эломира с Мольером, зоил волей-неволей сообщает и правду. Он лжет на автора ‘Мизантропа’, когда говорит, что тот вышел из коллегии почти сорока лет, но все-таки изображает его учеником этой коллегии. То же желание сохранить черты Мольера заставляет его упоминать и об Орлеане. Поступая так во втором случае, он, вероятно, имел и другую цель. Орлеан славился в то время легкостью, с которой добывались там ученые степени. Вот что говорит об этом Перро в своих мемуарах. В глубокую полночь, встречаемый лишь лаем собак, прибыл Перро в Орлеан вместе с двумя товарищами. Все трое были полны одним и тем же желанием получить лиценциатство, несмотря на позднее время, они сейчас же направились к цели их путешествия, высшему заведению в Орлеане и, постучав, попросили принять их. Дело было в порядке вещей, и путешественников не задержали. Надев свои береты поверх ночных колпаков, их встретили три ученых доктора и сейчас же приступили к экзамену. Молодые кандидаты бойко отвечали на предлагаемые им вопросы, хотя их юридический багаж равно походил и на знание, и на полное невежество, они постоянно повторяли одну и ту же пару затверженных фраз, не справляясь, как соотносятся эти фразы с вопросами экзаменаторов. Их познания были найдены тем не менее не подлежащими никакому сомнению, молодые люди были утверждены в звании лиценциатов и с веселым сердцем вернулись в Париж. Конечно, Перро слишком сгущает краски, но общее мнение об орлеанских юристах было невысоким. Жана-Батиста Поклена на берега Луары направил, по всей вероятности, отец. Это были последние уступки молодого человека требованиям не хотевшего понимать его отца, который непременно желал снабдить сына каким-нибудь дипломом, и горячо мечтавший о театре юноша сделался лиценциатом. На волю Поклена-отца в данном случае намекает и памфлетист Шалюссэ, он говорит:

‘…Его отец, узнав, что в Орлеане каждый осел может получить права лиценциата, повез туда и своего… Он сделал сына адвокатом и в долг обрядил его по форме. Но — представьте себе дикую неблагодарность! — вместо того чтобы предаться занятиям и, в угоду отцу, с видом знатока вести судебные дела, сынок всего только один раз заглянул в палату’.

Эту реплику Шалюссэ влагает в уста Анжелике, под видом которой он хотел представить Арманду Бежар. О ней дальше.

Слова Шалюссэ о полном равнодушии Жана-Батиста к полученному в Орлеане званию можно смело принять на веру… Еще одно темное место в биографии Мольера. Весною 1642 года французский король Людовик XIII, во главе войска и в сопровождении Ришелье, отправился к южной границе своего государства, в графство Русильон, для осады Перпиньяна. В придворном штате короля должен был следовать и Поклен-отец в качестве обойщика Его Величества, потому что путешествие короля совпадало с его очередью, перенесенной к этому времени на весенние месяцы. Вместо него отправился, однако, его сын — отчасти вследствие желания помочь отцу, занятому торговлей, отчасти ради удовольствия побывать в новых местах, среди новой обстановки.

Присутствие молодого Поклена в числе спутников Людовика XIII подтверждается следующими данными. Пребывание короля на юге Франции, как известно, сов пало с открытием заговора против Ришелье. Сен-Марс и де Ту, ободряемые сочувствием короля, хотели свергнуть всесильного кардинала, но Ришелье ловко разрушил их планы, и заговорщики поплатились головами. Говорят, что желая спасти своего любимца Сен-Марса, Людовик послал к нему с предупреждением об опасности одного из своих камердинеров. Иммануил Реймонд думает, что этим камердинером был молодой Поклен. Но это только догадка. Гораздо вернее другое доказательство присутствия Поклена среди окружавших короля лиц в рассматриваемый период времени. Королевские спутники два раза останавливались во время похода в небольшом городке Сижане у богатого бюргера Мартина Мельхиора Дюфора. Позже, спустя несколько лет, этот Дюфор появляется в Париже и вскоре делается другом Поклена-сына, выручая его деньгами в затруднительных обстоятельствах. Очень может быть, что первое знакомство их завязалось на юге: по свидетельству многих современников Мольера, кто хоть раз познакомился с ним, не забывал его никогда. Путешествие на юг Франции было последнею уступкою Поклена-сына Поклену-отцу. Разлад между ними уже назревал, и приближался момент, когда их дороги разошлись в разные стороны.

Глава II ‘Блистательный театр’

Театральные общества. — Королевский указ 1641 года. — Жозеф Бежар. — Мадлена Бежар — актриса театра Маре. — Встреча ее с графом Моденом. — Знакомство с нею Жана-Батиста Поклена. — Отказ его от права на звание обойщика. — ‘Блистательный театр’. — Молодой Поклен — актер. — Его театральное имя. — Гнев и убеждения отца. — Жорж Пинелъ. — Помещение ‘Блистательного театра’. — Роль Мольера среди коллег. — Мольер в Руане. — Начало спектаклей в ‘Блистательном театре’. — Неудачи. — Герцог Орлеанский. — Новые неудачи. — Театральные покровители. — Ногаре де Ля Валетт. — Мольер в тюрьме. — Леонар Обри. — Крушение театра. — Сценический и житейский опыт Мольера. — Отъезд в провинцию.

Еще во времена мистерий и мираклей среди бюргеров Парижа и других городов сложился обычай составлять общества с целью представления названных пьес. Указ Карла V в 1402 году, монополизировавший за парижским ‘Братством Страстей Господних’ право выводить на сцене Бога, Деву Марию и святых, красноречиво свидетельствует о том, что соперников у этого братства было достаточно. Между тем времена изменились, мистерии и миракли отошли в прошлое, уступив место более жизненному репертуару, но маленькие театральные общины продолжали существовать и множиться. Правда, духовенство не смотрело уже благосклонным оком на комедиантов и комедианток, но нужда, а часто и страстное влечение к театру заставляли мириться с этим неудобством, в надежде на милосердие Бога и неполную компетентность духовенства в делах неба. Скюдери в своей ‘Comdie des Comdiens’ [‘Комедия комедиантов‘ (фр.)] рассказывает, между прочим, об одном бароне, который разыскивал своего без вести пропавшего племянника и вдруг, найдя его среди актеров одной театральной труппы, сделался сам коллегой своего племянника. В полной треволнений цыганской жизни актеров была своего рода чарующая прелесть… Иногда подобные превращения вызывались внезапным увлечением смазливым личиком какой-нибудь актрисы, как это случилось, например, с графом де Сигоньяком у Теофиля Готье или с Андре Мольера в его ‘Шалом’. Но чаще на подмостки театра приводила суровая необходимость: ремесло комедианта с течением времени сделалось одним из средств борьбы за существование. Наконец, в 1641 году королевский указ вывел актера из его опального положения. Конечно, буква закона в значительной степени оставалась буквою, особенно в глазах духовенства, но для колеблющегося в своем намерении выступить на сценическом поприще это был голос, разрешавший сомнения в утвердительном смысле. С этих пор, под вымышленными прозвищами, на театральных афишах все чаще и чаще стали появляться имена детей ‘бедных, но благородных родителей’.

Такова была Мадлена Бежар, одна из актрис в театре Маре, или, как их называли, demoiselles du Marais. Ее отец Жозеф Бежар был один из парижских судебных приставов. Многочисленная семья и неуменье жить довели его до неоплатных долгов, и, чтобы спастись от них, его вдова должна была отказаться от наследства. Жозеф Бежар умер в 1643 году. Но еще раньше его смерти Мадлена покинула родительский дом и сделалась актрисой. У нее была счастливая наружность и довольно значительный сценический талант, ее деятельность не замедлила поэтому увенчаться двойным успехом актрисы и женщины. Заслуживая симпатии зрителей своею игрою, Мадлена в то же время покорила сердце графа Модена, камергера герцога Орлеанского. Их отношения вскоре сделались очень близкими. Молодая девушка мечтала, может быть, веря словам своего аристократического возлюбленного, о законном браке как финале ее связи, и летом 1638 года родила дочь, а по другим сведениям — сына. В это время она уже не была актрисой в театре Маре. В 1640 году граф Моден примкнул к восставшим против короля и, осужденный на смерть, бежал в Брюссель. Таким образом прекратилась его связь с Мадленой. Впоследствии он был помилован и возвратился в Париж, тем не менее его отношения с девицей Бежар не возобновились в прежней форме: он сохранил с нею лишь дружбу. Да и сама Мадлена помнила, разве что, лишь обещания графа, сердце же ее не раз принадлежало другим. В числе этих счастливцев оказался со временем и Жан-Батист Поклен. Вероятно, наслышавшись о таланте Мадлены, а также лично удостоверившись в этом, он решился познакомиться с этою театральною

Мольер.

Его жизнь и литературная деятельность

Предисловие

Глава I. Детство и годы учения

Глава II ‘Блистательный театр’

Читайте также: