Мой журнал, Муравьев Александр Михайлович, Год: 1853

Мемуары
Время на прочтение: 88 минут(ы)
Скачать в PDF

ВОСПОМИНАНИЯ И РАССКАЗЫ ДЕЯТЕЛЕЙ ТАЙНЫХ ОБЩЕСТВ 1820-х годов

том I

ОБЩАЯ РЕДАКЦИЯ
Ю. Г. ОКСМАНА и С. И. ЧЕРНОВА

ИЗДАТЕЛЬСТВО ВСЕСОЮЗНОГО ОБЩЕСТВА ПОЛИТКАТОРЖАН И ССЫЛЬНО-ПОСЕЛЕНЦЕВ
МОСКВА
1931

A. М. МУРАВЬЕВ

МОЙ ЖУРНАЛ (MON JOURNAL)

РЕДАКЦИЯ И ПРИМЕЧАНИЯ П. А. САДИКОВА

A. М. МУРАВЬЕВ И ЕГО ЗАПИСКИ

Фамилия Муравьевых отдала движению 1825 года большое количество своих членов — восемь человек, носящих это имя, и пятерых, связанных с ними родством и свойством по женским линиям {Муравьевы — ‘декабристы’: Никита Михайлович и Александр Михайлович, Артамон Захарович, Александр Николаевич и Михаил Николаевич, Муравьевы-Апостолы: Сергей Иванович, Матвей Иванович и Ипполит Иванович, Лунин, Михаил Сергеевич, граф Чернышев, Захар Григорьевич, Колокольцов, Григорий Дмитриевич (троюродный внук, но по возрасту приблизительно однолетка братьев Никиты и Александра Муравьевых), Вадковские: Федор Федорович и Александр Федорович (двоюродные братья жены Никиты Муравьева, Александры Григорьевны, рожд. граф. Чернышевой, и графа Захара Григорьевича Чернышева).}. Понятно, что и по экономическому положению, и по степени своей активности, и по личным качествам — все они должны были сильно розниться друг от друга. Но характерно, что, имея безусловно богатое фактическое накопление сведений о всем происходившем в тайных обществах, Муравьевы не оставили своим потомкам почти никаких воспоминаний о своей деятельности. Некоторые представители рода, правда, сохранили для нас кое-какие отрывки своих записей, но эти фрагменты никоим образом не могут считаться исчерпывающими и полными. Лишь одному, самому незначительному из Муравьевых, судьбой назначено было стать ‘Муравьевским летописцем’ — и то не в полном объеме и не доведя своего ‘труда’ до определенной траки.
Александр Михайлович Муравьев, которого другие декабристы-мемуаристы и современные исследователи часто путают с его дальним кузеном, Александром Николаевичем, родился 19 марта 1802 года и был вторым сыном видного деятеля конца XVIII и начала XIX века, Михаила Никитича Муравьева {Кроме брата Никиты (р. 19 июля 1796 г.), у него, по некоторым данным, был еще брат, знаменитый гравер и профессор Акад. Худ. Николай Иванович Уткин (р. 1780 г, ум. 1863 г.), побочный сын Мих. Никит. Муравьева от дворовой девушки (Н. П. Чулков, ‘Генеалогия декабристов Муравьевых’, ‘Русский евгенический журнал’, 1927 г., том 5, в. I, стр. 9, М. И. Муравьев-Апостол, ‘Воспоминания и письма’, П. 1922.}. — Домашняя обстановка, в которой приходилось расти обеим братьям, Никите и Александру, была на редкость счастлива. Их отец, происходивший из старинного дворянского рода, помещик Новгородского и Устюженского уездов, с хорошим достатком, считался образованнейшим человеком своего времени и выдающимся писателем. Друг Н. А. Львова, В. И. Майкова, Хемницера, затем — Н. М. Карамзина, Н. И. Гнедича, А. П. Оленина и др., он и по службе продвинулся очень высоко: в 1785 году он был сделан, вместе с известным Ла-Гарпом, воспитателем вел. князей Александра и Константина, которым должен был преподавать ‘нравственную философию’, русскую словесность и русскую историю, им был разработан и подробный план воспитания. Одновременно с этим он числился и на военной службе, при чем Павел I затормозил его производство в генералы в 1798 году, и Муравьев, испробовав все способы лично объясниться с императором по поводу службы, так и принужден был, впоследствии, выйти ‘к штатским делам’ обиженным полковником. ‘Дней Александровых прекрасное начало’ сразу же вознесло воспитателя императора: в 1801 г. он был назначен статс-секретарем для принятия прошений на высочайшее имя, а в 1802—1803 гг. — товарищем министра народного просвещения и куратором (попечителем) Московского университета. В последних знаниях М. Н. Муравьев много потрудился на пользу университета (живя, однако, преимущественно в Петербурге) и оставался в них до самой смерти своей в 1807 г.
Личность М. Н. Муравьева, хотя и умершего, когда его сыновьям исполнилось всего одному — одиннадцать, а другому только пять лет, была окружена в обществе и его семье таким пиететом, оказалась так явно на воззрениях людей к нему близких, что на уяснении его общественного credo необходимо остановиться несколько подробнее.
Литературно-общественные убеждения М. Н. Муравьева была построены на сентиментально-идеалистическом направлении, при чем иногда они доходили до неоправдываемого совершенно действительностью оптимизма. ‘Ярый поборник просвещения, защитник новых научных истин, шедших с Запада, он был одним из проводников истинного гуманизма’, говорит новейший его биограф {Н. Жинкин, ‘М. Н. Муравьев’, ‘Изв. Отд. русск. яз. и слов. Акад. Наук’, 1913, т. XVIII, кн. I, стр. 350.}. Руссо и Вольтер, правда с некоторыми ограничениями, являлись для М. Н. Муравьева источником его философско-педагогических и религиозных воззрений, немецкие идиллики — Клейст, Геснер, Галлер, из англичан Поп и Ричардсон, русский — ближайший его друг Карамзин,— вот те, кто питал его ‘чувствительное’ сердце. В политических своих убеждениях, не очень реально-ясных, но, в своей отвлеченности, определенных, Муравьев был либералом-вольнодумцем, поклонником рассудочной ‘законности’ XVIII века: ‘вольность может существовать только в том народе, который имеет и почитает законы справедливые и благоразумные’, пишет он. Такая ‘вольность’ позволяет Муравьеву поставить из государственных форм выше всех других республиканскую, в которой осуществляется вполне свобода слова и мысли, свобода печати и веротерпимость, в которой возможно гармоническое развитие личности и истинного просвещения. ‘Гуманизм’ и ‘либерализм’ Муравьева поднимался (в интимных его записях) до сетования на его ‘воспитанника’ императора, не оправдавшего общих ожиданий, потому что он ‘ослабил кандалы писателей, но не снял уз’, а ‘в Англии все печатают так, как думают’, но терпел положительное фиаско, когда дело касалось коренного вопроса русской жизни — крепостного мужика: здесь, по мнению Муравьева, нельзя — так как Россия страна главным образом земледельческая — отрывать под каким-либо предлогом земледельцев от ‘пашни’: ‘общим опытом доказано, сколько российский дворянин внимателен к пользе подвластного селянина, приверженного с своей стороны через целые столетия к одному семейству и смешивающего повиновение с благодарностию’. Высказав подобные мысли, М. Н. Муравьев долго не знал, ‘зачем добрые люди, философы, терпят быть служилыми человеками ради прихотей своих? ибо служить не есть благо’. А найдя ответ в истории, в факте захвата одними путем грубой силы возможности эксплоатировать других, и подчеркнув, что ‘право’ собственности на землю все-таки ‘люди трудом своим приобретают’, обрабатывая и удобряя ее, старался ‘быть самим собою’, в стиле благородных сентиментальных графов Благотворовых (один из литературных героев Муравьева), т.-е. быть ‘добрым русским барином’-аристократом, живущим широко и хлебосольно, развивая ‘чувствительность’ ‘ наслаждаясь умно и эстетически.
М. Н. Муравьев женился не рано, но женитьба сразу поставила его в ряды высшей русской богатой знати: невеста принесла ему миллионное состояние и огромные имения в нескольких губерниях. Женой его стала баронесса Екатерина Федоровна Колокольцова, дочь большого дельца века Екатерины, сенатора Ф. М. Колокольцова, обиженного на Александра I, не давшего ему желаемого титула {Ф. Ф. Вигель дает характеристику этого Грибоедовского ‘прямого канцлера в отставке по уму’: ‘Я сказал, что она (Е. Ф.) была богата: тогда пользовалась она только частию следуемого ей имущества. У нее жив был еще отец, осьмидесятилетний старец, сенатор Федор Михайлович Колокольцов, барон поневоле. Надеясь на кредит зятя (М. Н. Муравьева), в коронацию Александра Колокольцов изъявил желание получить графское достоинство. Государь, улыбаясь, пожаловал его бароном, и раздосадованный Колокольцов даже в официальных бумагах никогда не хотел употреблять своего титула. Долго, очень долго голос опытного, умного и злого старика увлекал в сенате невнимательных или несведущих сочленов. Он уже слабел и вскоре потом умолк’ (Ф. Ф. Вигель, ‘Записки’, под ред. С. Я. Штрайха, том II, М., 1928, стр. 41). Колокольцов родился в 1732 году, а умер в 1818 году.
В своей превосходной работе о Никите Михайловиче Муравьеве Н. М. Дружинин подробно исчисляет имущественное богатство Муравьевых. К. Ф. Муравьева в качестве приданого получила 450 душ крестьян и более 1.000 десятин земли. По смерти отца она стала владелицей богатейших имений и центральной и черноземной России, размером в 3.500 душ и 57.000 десятин земли, кроме денежного капитала, дома и дачи та Каменном острове. Особенно прибыльными были оброчные угодья в Нижегородской и Воронежской губерниях, которые давали дохода до 60.000 рублей в год ассигнациями, в нижегородской население занималось отхожим промыслом, ремеслами и торговлей, платя высокий оброк, в Аткарском уезде, Саратовской губернии, располагались нетронутые степные целины, куда Муравьевы сажали переселенцев для распашки новины. Денежными капиталами они вели ссудные и другие коммерческие операция (И. М. Дружинин. ‘Декабрист Никита Муравьев’, рукопись).}. Дом Муравьевых ‘сделался одним из роскошнейших и приятнейших в столице’, пишет один из его посетителей {Ф. Ф. Вигель, op. cit., 1. cit.}. ‘Их большой дом на Караванной улице, добавляет их правнучек, был всегда открыт для друзей и родственников, которые, по тогдашнему обычаю, приезжая из провинции иногда целыми семьями, подолгу жили у гостеприимной и бесконечно доброй Екатерины Федоровны. По воскресеньям у них бывали семейные обеды, и случалось, что за стол садилось человек семьдесят. Тут были и военные генералы и сенаторы и безусая молодежь, блестящие кавалергарды и скромные провинциалы,— и все это были родственники, близкие и дальние’ {А. Бибикова, ‘Из семейной хроники’ (‘Историч. Вестн.’, 1916 г., кн. 6, стр. 406—407).}… Из родственников особенно дружны были с Муравьевыми: М. С. Лунин, К. Н. Батюшков. Иван Матвеевич Муравьев-Апостол (так же, как и хозяин дома, один из интересных людей XVIII века, классик-эпикуреец, литератор и дипломат), с детьми Сергеем и Матвеем. Бывали здесь и литературные силы — Карамзин, Оленин, Гнедич, Тургеневы, Жуковский и другие. Великосветский литературный салон и барственная ширь хлебосольного вельможи тесно сплетались друг с другом. Воспитание детей в этой семье первоначально велось под непосредственным руководством отца, а затем, с его смертью в 1807 году, перешло в руки матери {Н. М. Дружинин, ‘Декабрист Никита Муравьев’ (рукопись).}. О Е. Ф. Муравьевой сохранились двойственные отзывы. С одной (стороны, принято восхвалять ее, как женщину исключительной доброты и отзывчивости, — таковою рисуют нам ее родственники и декабристы, а с другой — упомянутый уже Ф. Ф. Вигель, сам ею отлично принятый и посещавший ее дом, дает ей несколько иную характеристику: ‘Она слыла добродушною и добродетельною, т.-е. строгой нравственности к супружескому долгу. Последнее было справедливо и я думаю, не весьма трудно, ибо она была дурна как смертный грех и с богатым приданым лет тридцати едва могла найти себе жениха… Втайне она была исполнена гордости и тщеславия, а только по внешности заимствовала у мужа вид смирения. По мнению ее, он не был достойным образом награжден по воцарении своего воспитанника за попечение его о нем. Он не один пользовался его доверенностию и был только товарищем министра народного просвещения, при первом случае верно был бы он и министром, но смерть рано его похитила, и государь забыл о вдове его, которую, впрочем, и не знавал. Неудовольствие на правительство часто обращается в постоянную оппозицию и принимает вид свободомыслия. — Сия малорослая женщина, худая, как сухарь, вечно судорожно-тревожная, от природы умная и образованная мужем, в гостиных умела быть тиха, воздерживаться от гнева и всех дарить улыбками. Горе только тем, кои находились в прямой от нее зависимости: она была их мучительницей, их губительницей. Но подобно самкам всех лютых животных, чувство материнской нежности превосходило в ней все, что вообразить можно’ {Ф. Ф. Вигель, ‘Записки’, там II, стр. 40—41.}. Итак, — опять двойной образ. Повидимому, это была властная и горячая ‘большая’ барыня, обаятельная и добрая в обществе, суровая и решительная со своими ‘подданными’. Ее ‘образованность’ едва ли может быть поставлена особенно высоко, по крайней мере в отношении родного ей языка: сохранившиеся образчики ее эпистолярного наследия показывают, что она не возвышалась над уровнем современных ей средних помещичьих дам и была в крайнем неладу с российской грамматикой {См. ‘Приложения’, No 1, стр. 142—143, С. Я. Гессен и М. С. Коган, ‘Декабрист Лунин и его время’, Л., 1926, стр. 290, письмо Е. Ф. Муравьевой М. С. Лунину.}. Зато хозяйственные свои дела она вела сама, затем, когда подрос старший любимейший сын ее Никита, переложила бремя их на его плечи, но оставив за собою высший контроль и наблюдение {С. Я. Гессен и М. Коган, op. cit., стр. 290—291, Н. М. Дружинин, ‘Декабрист Н. Муравьев’, стр. 65—70.}. После смерти мужа она переехала в Москву, где имелся у нее дом (проданный в 1812 г.) {К. Н. Батюшков, ‘Сочинения’, т. III, Спб., 1886, стр. 201.}, и отдалась воспитанию детей, ‘которые, — пишет современник, — оба походили на отца душой и сердцем, а старший даже и умом’ {Ф. Ф. Вигель, ‘Записки’, т. II, стр. 41.}.
Если у Никиты в качестве воспитателя на некоторое время оказался ‘якобинец’, сын близкой приятельницы-компаньонки Екатерины Федоровны, m-me Mayers, то первоначальное воспитание его младшего брата едва ли не находилось в женских руках. По крайней мере, в 1812 г., по смерти тогдашнего гувернера де-Петра, нет сведений о замене его каким-либо другим лицом. В дальнейшем мы знаем, что у Саши Муравьева был дядька-швейцарец Бидо, затем, вероятно, как и у брата, различные временные русские учителя, впоследствии он слушал, уже будучи в Петербурге, частные лекции, вместе с братом, профессоров Едике, Раупаха и Германа {‘Восстание декабристов’, т. VIII, ‘Алфавит декабристов’, под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса, Л., 1925, стр. 354.}. Вот и все ‘образование’, типичное для русского знатного барича. Повидимому, и в глазах родственников и в глазах брата он долго еще оставался ‘маленьким’, ‘Сашей’, стушевываясь при сравнении с Никитой, быстро выросшим перед всеми из ‘Никитиньки’ в ‘Никиту Михайловича’ {Письма К. Н. Батюшкова к Е. Ф. Муравьевой, где всегда расточаются комплименты и уверения в его уме, доброте, и т. п. относительно Никиты — и посылаются лишь поцелуи ‘милому Сашке’ (Сочин. К. Н. Батюшкова, т. III, по указателю).}. В 1819 г. такое впечатление вынесли, напр., видевшие обоих братьев во время их поездки на юг {‘Воспоминания С. В. Скаллон’ (‘Историч. Вестн.’, 1891 г., кн. 6, стр. 608).}. Как сказано было выше, язвительный Вигель отмстил, что ‘ум’ отца братьеў Муравьевых передался одному только Никите. В более поздних свидетельствах, сибирского периода, эта недальность Александра Михайловича Муравьева резко подчеркивается Ф. Ф. Вадковским, называвшим его иронически ‘bon enfant, как всегда’, а в некоторых случаях и гораздо резче: ‘…У него много доброго, много благородного, но, должно прибавить, и много глупого’, — писал Вадковский Е. П. Оболенскому {Письмо Ф. Ф. Вадковского к Е. П. Оболенскому от 7 октября 1839 г. (‘Декабристы. Неизданные материалы и статьи под ред. Б. Л. Модзалевского и Ю. Г. Оксамана’, ‘Труды Пушк. Дома при Рос. Ак. Наук’, М., 1925, стр. 214), письмо его же Ив. Ив. Пущину от 10 сентября 1842 г. (‘Декабристы на поселении. Из архива Якушкиных’, под ред. С. Бахрушина и М. Цявловского, М., 1926, стр. 85).}. Не отличаясь, надо думать, (поэтому большим развитием и сильной волей, Александр Муравьев благоговел перед своим ‘чудным’, ‘несравненным’ братом, исполняя его поручения, начиная от поисков нужных для него книг и кончая заботами об его верховой лошади. Эта черта преданности брату проходит через всю его жизнь, отражается ярко в его ‘Журнале’ и подвигает его иногда на такие поступки, которые никак нельзя назвать целиком ‘благородными’. Красивый собой, Александр Мих. Муравьев не отличался, повидимому, и особенной темпераментностью: с сохранившихся портретов глядит на нас видный молодой кавалергард с вялыми чертами лица и индифферентным взглядом. Не оставил он, уезжая в ссылку, за собою и разбитых женских сердец, подобно своему товарищу И. А. Анненкову, нет абсолютно сведений и о каких-либо его увлечениях. В Сибири он проявил себя, как довольно искусный рисовальщик {‘Декабрист А. М. Муравьев. Записки’, под ред. С. Я. Штрайха, П., 1922, стр. 7.}. Прибавив не этому застенчивость и некоторый дефект в произношении, приходится исчерпать все черты внешнего и внутреннего его облика. ‘История жизни’ А. М. Муравьева за этот период чрезвычайно скудна фактами: мы знаем лишь, что он все время находился при матери, в 1812 году, перед французским нашествием проживал вместе с нею на даче под Москвой, а оттуда со всем семейством Муравьевых был вывезен специально вызванным из Петербурга К. Н. Батюшковым. Состояние Е. Ф. Муравьевой, и самой в то время прихворнувшей, хорошо вырисовывается из письма, приводимого нами в приложении, и из печатаемых ниже ‘Записок’ {‘Сочинения К. И. Батюшкова’, т. III, стр. 196—197.}. Первоначальным планом Екатерины Федоровны было пробраться в Петербург к старику отцу, в свой старый Муравьевский дом у Аничкина моста. Но затем, очевидно, бросились по проторенной москвичами дороге к Нижнему-Новгороду. Поехали в конце августа, с чадами и домочадцами, в своих каретах, ‘на протяжных’, по выражению Батюшкова, 7 сентября двинулись из Владимира по направлению к Нижнему и прибыли в конце этого месяца или в самом начале октября, в пору, когда туда сбилась масса московских беженцев.
В переполненном ‘всей Москвой’ городе Муравьевым пришлось жить в чрезвычайно стесненных территориальных условиях {‘Мы живем теперь,— пишет К. И. Батюшков И. И. Гнедигчу в октябре месяце,— в трех комнатах, мы, т.-е. Екатерина Федоровна с тремя детьми, Иван Матвеевич, П. М. Дружинин, англичанин Эвене, (которого мы спасли от французов, две иностранки, я, грешный, да шесть собак. Нет угла, где бы можно поворотиться…’ (‘Сочинения К. Н. Батюшкова’, т. III, стр. 208). — Иван Матвеевич — Муравьев-Апостол, сын которого Ипполит ‘ ранее еще жил у Екат. Фед. Муравьевой (см. ‘Приложения’, No 1). П. М. Дружинин — адъюнкт ‘натуральной истории’ в Московском университете. Ф. Я. Эвенс — лектор Английского языка и словесмости там же.}, и уже в январе 1813 г. лишь жестокие морозы удерживали их от переезда, через Москву, в Петербург {‘Сочинения К. Н. Батюшкова’, т. III, стр. 216.}. Однако, в апреле Екатерина Федоровна была уже с детьми в столице и целиком погрузилась в сборы в поход своего первенца — Никиты {Ibid., стр. 223—224.}. Снарядив его, она летом отдыхала на даче в Царском Селе, впоследствии приобретя себе собственную на Каменном острове. Тут, или на Караванной, под крылышком матери, и проживал Сайга Муравьев, изредка отправляясь, как, напр., в 1819 году, с братом на юг, к родным и друзьям Муравьевым-Апостолам, в их полтавское имение {‘Воспошиняния С. В. Скалон’ (‘Историч. Вестн.’, 1891 г., No 6, стр. 608).}. Никакими экстраординарными событиями жизнь его не блистала — он учился (см. выше), а потом, в начале 20-х годов, поступил на службу в самый блестящий аристократический полк гвардии — Кавалергардский, эстандарт-юнкером, из каковых в 1824 г. 6 апреля и был произведен в лорнеты, и ревностно занявшись службой {‘Алфавит декабристов’, стр. 354. В письме к Лунину от 18 марта 1825 года он пишет: ‘Я так давно тебе не писал, что ты позабыл, я думаю, мое существование, мы так заняты службою, всякий день то смотр, то учение, так что все утро у нас занято’ (С. Я. Гессен и М. С. Коган, op. cit., стр. 291).}.
Но постоянная оппозиционная атмосфера всей семьи Муравьевых, начиная с матери и кончая брюзжащим дедом, экзальтированная восторженность, вообще свойственная эпохе и питаемая преклонением пред памятью отца, ‘кроткого философа’-вольнодумца, и пред ‘несравненным’ братом, наконец бытовое непосредственное наблюдение над кругом родным, собиравшихся у последнего, и слышанные их разговоры,— вce это, конечно, не могло не захватить юношу. Сам он сбивался относительно своего вступления в Тайное общество. В своих показаниях он сознался, что был принят в 1819 или 1820 году М. С. Луниным, ‘но как сие было еще в ребяческих его летах, то в скором времени он и забыл, что принят, и думал, что это было в шутку’. Можно полагать с достаточной степенью достоверности, что едва ли и было формальное ‘принятие’ А. М. Муравьева в это время — слишком молод и незначителен был он, он являлся лишь братом ‘беспокойного Никиты’ и М. С. Лунина, этих, пожалуй, крупнейших по духовным данным деятелей Севера. Понятно вполне, что Лунин кое-что, полушутя-полусерьезно, мог сказать ‘Саше’ Муравьеву на его естественные вопросы о смысле таинственных совещаний у брага Никиты членов Союза Благоденствия — к только. ‘Ослепленный прелестью тайны, новыми для него мыслями, дружеством к нему членов и деятельными вспоможениями, делаемыми нуждающимся многим из членов, он был в восхищении от них и разделял их образ мыслей, мнений сам не подавал, но был исполнитель,— так следственный материал формулирует роль А. М. Муравьева в Обществе и его настроения. Более определенная связь с нарождающимся Северным обществом обозначилась несколько позднее, летом 1821 года, когда Никита Муравьев и Лунин пытались восстановить Общество, вопреки ликвидаторским тенденциям Н. И. Тургенева, основывавшимся на постановлениях Московского съезда: в это время приглашаются к участию кн. П. П. Лопухин и А. М. Муравьев — последний, конечно, как необходимый человек дитя сношений и поручений {Свод показаний, сделанный для Следственной комиссии секретарем А. Д. Боровковым (Рукописн. отдел. Библ. Ак. Наук СССР. Архив Н. В. Дубровина, No 294, л.л. 61—64 об.). Н. М. Дружинин, ‘Декабрист Никита Муравьев’ (рукопись).}. Но и это, вторичное или — если угодно — настоящее первое принятие в Тайное общество не сделало из Ал. Мих. Муравьева деятельного или более революционного члена. Он, безусловно, бывал на собраниях у брата, любовался им, когда тот ‘с задумчивой и нежной улыбкой’ говорил о своей конституции, читал ее, но по свойству своего характера молчал, ‘таи в каких деяниях участия ее принимал и одобрением своим оные не поощрял’. Более активную роль он обнаруживает уже значительно позднее, в моменты усиленного напора Юга на Север.
В июне месяце 1823 года в Петербурге появился постоянный агент Пестеля, родственник и стародавний приятель Муравьевых — Матвей Иванович Муравьев-Апостол. Сношения с Никитой Муравьевым велись, конечно, по двум направлениям — и родственных и деловых. А вместе с тем, в орбиту Южного общества твердо вошло новое ядро на севере, основание которому было положено еще несколько ранее приезжавшим в Петербург кн. А. П. Барятинским и утвержденное в 1825 году Пестелем, воспламенившим горячие головы — кружок кавалергардской офицерской молодежи. В этом кружке застрельщиками, наиболее деятельными членами, были сначала Ф. Ф. Вадковский, а затем — А. С. Горожанский и П. М. Свистунов {О кавалергардской ячейке Южного общества — доклад Н. М. Дружинина ‘Семейство Чернышевых и декабристы’ в Ленингр. отд. секции по истории Декабристов и их времени при Всесоюз. общ. политкаторжан.}.
В какие отношения к ним стал их однополчанин А. ЬЗ. Муравьев? В своих признаниях он заявил Следственной комиссии, что в 1824 году ‘Матвей Муравьев-Апостол в бытность его в Петербурге вновь принял его, открыв цель введения конституционного правления, познакомил его с кн. Трубецким и кн. Евгением Оболенским, из коих последнему его и препоручил’. Оболенский, перечисляя кавалергардов-заговорщиков, назвал первым из них Ал. Мих. Муравьева и прибавил: ‘Они были членами Южного общества и к оному принадлежали’ {Выборка из следств. дела А. М. Муравьева (в Архиве И. Ф. Дубровина), ‘Восстание декабристов’, т. I, стр. 240.}. Таким образом, непосредственный ‘начальник’ Муравьева., при котором он состоял, можно сказать, в должности адъютанта, считал его, как представленного ему Муравьевым-Апостолом,— южанином. Муравьев же о своей роли утверждал, что ‘слышал’ только о существовании ‘Южного общества и другого около Киева, знал, что члены первого клонились более к республиканскому правлению, что Общество умышляло покуситься на жизнь царствующей фамилии и что таковое же предположение сделал капитан Якубович весною 1825 г.’. Он вспомнил еще, что Ф. Ф. Вадковский говорил ему, ‘шутя, нечто о бале в Белом Зале’, т.-е. о своем проекте убить царя во время придворного бала, и, наконец, признался, что знал о (республиканской конституции Пестеля. Из этих окончательных выводов Следственной комиссии, составивших впоследствии обвинительные пункты против А. М. Муравьева, можно прямо заключить что он рассматривал себя, напротив того, исключительно как северянина. Повидимому, он таковым только и был. М. И. Муравьев-Апостол, исполняя свою южную миссию, лишь вновь мог пробудить в нем сознание, что он также является членом Общества, и использовать пылкого, но не очень далекого гоношу в качестве посыльного и — неведомо для самого себя — в качестве передатчика намерений истинного северного вожака-теоретика Н. Муравьева ого более крайним товарищам, Оболенскому и Рылееву, и южанам. Практическая деятельность А. М. Муравьева в это время очень невелика. Когда Ф. Ф. Вадковский, ‘за неприличное поведение’, был переведен прямо с поля маневров под Красным Селом, 19 июня 1824 г., из корнетов Кавалергардского в прапорщики Нежинского конно-егерского полка, то Ал. Муравьев поскакал к нему на квартиру в Новую Деревню и забрал его бумаги. Следственному Комитету Муравьев заявил, что бумаги сжег, наивно добавив, что сделал это ‘более по дружбе, чем для пользы Общества’. Однако, он не знал, что еще 10 января 1826 г. неудачный ‘диктатор’ князь С. П. Трубецкой об этом же эпизоде показал иное, ясно вскрывающее, что Муравьев понимал важность некоторых документов Вадковского, хотя, быть может, и не осознавал их значимости для заговорщиков, если бы они попались в руки властей: ‘Через несколько времени после его (Вадковского) перевода, того же полка корнет Александр Муравьев сказал мне, что он взял к себе из оставшейся после отъезда Вадковского квартиры сего последнего бумаги его, и что он не имеет места их хранить, почему просил меня, не могу ли я взять их к себе’. Трубецкой взял их, и потом сам, по ‘своим уверениям, их сжег или имел сие намерение’ {Свод показаний А. М. Муравьева (в Архиве И. Ф. Дубровина), ‘Восст. декабр.’, т. I, стр. 50—51, на допросе Муравьев, видимо, выгораживал Трубецкого. Бумаги состояли из: 1) списка следственного дела о бунте Семеновского полка 1820 года, где был замешан брат Вадковского — Ив. Фед., 2) черновых писем к статс-даме граф. Е. П. Чернышевой, матери жены брата А. М. Муравьева — Никиты, 3) писем на имя императора о помиловании брата Вадковского, и 4) что самое главное, из ‘Катехизиса на французском языке’, подобного требуемому Следственной комиссией. А М. Муравьев увидал, видимо, знакомый ему ‘Катехизис’, начатый братом и оконченный так же любимым троюродным братом, перед памятью которого он также испытывал всю жизнь благоговение — С. И. Муравьевым-Апостолом, увидал — и испугался: принять определенное решение он не сумел, посоветоваться с братом Никитою не мог и хранить дома, без брата, у любимой, но строгой матери, не смел.}. Кроме такого поступка, повидимому, самостоятельного, А. М. Муравьев пытался читать и обсуждать с главою Кавалергардского кружка Горожанским конституцию своего брата Никиты, но подобная попытка пропаганды среди пылких ‘южан’ не имела успеха, да и сам Муравьев, занятый службой и совершенно лишенный революционного темперамента, стал ‘остывать’ к Обществу (как и вообще, впрочем, ‘остывали’ многие офицеры-кавалергарды к 1825 году). В это время (в 1825 году) им был принят по настоянию Горожанского кузен жены его брата, также кавалергард, граф Зах. Григ. Чернышев, а совместно с Горожанским — и корнет князь Ал. Нин, Вяземский {Рукоп. отдел. Гос. Публ. Библ. Бумаги Н. К. Шильдера, VII, 22, к. XVIII, л.л. 81—81 об. (Свод показаний А. Д. Боровков о А. С. Горожанском, копия).}. Вполне понятно, почему энергичный А. С. Горожанский через Муравьева вербовал членов полковой ячейки Юлшого общества: известные ‘социальные’ группировки должны были существовать даже в сверх-аристократическом полку, и титулованные корнеты стояли, конечно, в бытовом отношении неизмеримо ближе к А. М. Муравьеву, чем к сыну простого псковского помещика Горожанскому. Не имеющий своего определенного лица, не очень развитой, Муравьев-‘северянин’ был умело использован для вербовки членов Югу {На совещаниях с П. И. Пестелем, приехавшим на север в начале 1825 г., А. М. Муравьев, по видимому, не был.}.
Перед самым 14 декабря А. М. Муравьев остался без крепкой братской поддержки и руководства: Никита, не веривший уже более в силы и возможности Общества, уехал в длительный отпуск с семьею,— и его брат в эти последние дни совершенно не владеет самим собою, являясь игрушкою в руках ‘левой’ Северного общества, к которой перешло теперь руководство действиями заговорщиков. Он еще в состоянии противиться немедленному выступлению, согласно определенному желанию Никиты, но уже готов поддерживать это выступление, резко отзываясь об уклончивости Свистунова и заявляя корнету Н. Н. Депрерадовичу о необходимости действовать среди солдат — полная неясность в поступках, привычка жить чужим умом и минутой собственной экзальтированности.
Вот как рассказывает официальная сводка о поведении А. М. Муравьева накануне и во время мятежа {Архив Н. Ф. Дубровина. No 294, л.л. 61—64 об.}: ‘По получении известия о кончине государя императора Оболенский и Рылеев говорили ему, Муравьеву, что если будут присягать цесаревичу, то присягнуть, в противном случае сопротивляться. Через два или три дня после того князь Оболенский поутру очень рано потребовал его к себе, сказал, чтобы он поехал в полк и объявил Горожанскому и Свистунову намерение Общества вывести несколько рот на Сенатскую площадь и требовать мнимое завещание, которое будто бы хранится в Сенате, о уменьшении солдатам числа лет их службы. Муравьев хотя всегда повиновался кн. Оболенскому, но здесь возражал ему, сказав, что ‘нас примут за сумасшедших и помощию пожарных труб разгонят’. При всем том, однако, объявил он сделанное ему поручение Горожанскому и Свистунову, из коих первый принял означенное предложение, а последний над ним смеялся. Потом, когда разнеслись слухи, что его высочество цесаревич от престола отказывается, Оболенский опять посылал за ним для объявления через него офицерам Кавалергардского полка о намерениях Общества открыть свои действия. Муравьев объявил сие Свистунову, Анненкову и Горожанскому 10 или 11 декабря, был у Рылеева, где объявили ему, чтобы он с другими офицерами Кавалергардского полка на другой день был у Оболенского, где будут собраны все офицеры других полков. Тут сказали ему, что если известие об отречении цесаревича от престола подтвердится, то полки Измайловский, Финляндский, Гренадерский, Московский и Морской экипаж присяги не примут и будут выведены на Сенатскую площадь ротными командирами.— Придя оттуда к Горожанскому, послал за Анненковым и объявил им все слышанное у Рылеева, равно и то, что на другой день надобно быть у Оболенского, к которому и отправились Анненков и Арцыбашев, сам же Муравьев не был.
‘Поутру 14 декабря, быв у Горожанского, рассказывал, [что] один артиллерийский офицер, остановив юнкера Демидова, просил объявить в полку, что артиллерия не присягает. Потом он, Муравьев, предложил Горожанскому ехать мимо артиллерийских казарм и Конной гвардии и, когда сей возвратился, подстрекнул его распустить между солдатами слух, что манифест неверен и что цесаревич от престола не отказывается, вследствие чего был позван Горожанским унтер-офицер Михайлов, которому и внушено объявить сие солдатам, но ими такое злоумышление отвергнуто. Встретясь с графом Коновницыным (старшим), проезжавшим мимо кавалергардских казарм, сказал ежу, что хотя полис примет присягу, но стрелять по мятежникам не будет.— По выводе полка Муравьев находился при своем команде и участия в действиях мятежников не принимал’.
Его товарищи-кавалергарды уточнили несколько официальное изложение. Так, Горожанский заявлял, что, получив от Муравьева сведения об отречении Константина и о решении глав заговора воспользоваться создавшейся обстановкой, он и Арцыбашев хотели посоветоваться относительно предложений со Свистуновым, но Муравьев сказал им: ‘Это напрасно — Свистунов всегда против’. {Рукописи, отдел. Гос. Публ. Библ. Бумаги Н. К. Шильдера, VII, 22, к. XVIII, л.л. 185—186 об.} Депрерадович же добавил, что уже во время приносимой полком присяги он услыхал от Муравьева: ‘Теперь минута, в которую мы должны солдат уговаривать’ (очевидно — не приносить присяги) {Ibid., л. 89.}. Сам Муравьев, однако, дальше подобных слов товарищам-офицерам не пошел, и сведения, доставленные от команду тощего Гвардейским корпусом, дали возможность составителю Свода А. Д. Боровкову заключить: ‘Не видно, чтобы корнет Муравьев делал какие-нибудь неблагонамеренные внушения солдатам, присягал с полком и находился с оным все время у дворца’ {Архив Н. Ф. Дубровина, No 294, л. 64 об.}.
39 декабря он был арестован в родном гнезде своим полковым командиром и отвезен во дворец. Его допрос изложен и его ‘Журнале’ вполне точно, И. А. Анненков целиком подтверждает его, добавляя, что первым допрашивался он, а затем наступила очередь А. М. Муравьева: ‘Он был очень молод, застенчив и немного заикался. Государь сделал те же вопросы, как и мне. Муравьев, вероятно, сконфузившись, начал отвечать по-французски. Но едва он произнес: ‘Sire’, как государь вышел из себя и резко остановил: ‘Когда ваш государь говорит с вами по-русски, вы не должны сметь, говорить на другом языке’.— Допрос производился несколько раз, и порознь, и коллективно, затем последовало quasi-‘прощение’, обрадованные арестованные хотели уйти, по были отведены на дворцовую гауптвахту, где и рассажены по отдельности, а затем развезены по крепостям, Муравьев был направлен в Ревель {‘Воспоминания Полины Анненковой’, под ред. С. Я. Гессенa и А. В. Предтеченского, М., 1929, стр. 63—67.}. Не в слишком, повидимому, тяжелом настроении уезжал А. М. Муравьев в свое первое заключение: впереди были лишь шесть месяцев и затем свобода… А в Ревельской крепости он и совсем не чувствовал себя безнадежно приговоренным, благодаря коменданту и его жене. Но действительность скоро отрезвила молодого узника. 1 мая 1826 года он с фельдъегерем был привезен в Петербург и очутился в тяжелой обстановке петропавловских казематов. Начались допросы и очные ставки (с Горожанским). Следственная комиссия спешила закончить свое дело к началу июня… По рассказам некоторых современников, Е. Ф. Муравьевой удавалось сноситься с сыновьями {Ibid., стр. 84.}, возможно, что, ободрившись после первого упадка духа (о чем А. М. Муравьев сам рассказывает), он, под ее влиянием — а у нее уже было обещание Николая I, полученное от императрицы Марии Федоровны, помиловать ее младшего сына Александра — 15 мая написал Николаю письмо, в котором читаются следующие слова: ‘Умоляю обратить весь ваш правый гнев на одного меня и помиловать глубоко кающегося брата моего. Отдать любимейшего сына почтенной матери, мужа неясной супруге, отца несчастным сиротам — есть достойно великодушия вашего императорского величества’ {‘А. М. Муравьев. Записки’, под ред. С. Я. Штрайха, стр. 6.}. Он не получил ответа ‘на свою просьбу, не получила его и мать, также обратившаяся весною со всеподданнейшим ходатайством о помиловании сыновей. Отчаяние этой нервной, честолюбивой женщины и страстно любящей матери после приговора было безгранично. С тех пор она всю себя посвятила воспитанию внучат, детей Никиты, и помощи сосланным детям и другим декабристам {Ibid., стр. 7—8.}. Некоторые из передовых представителей ее общества не боялись уже в первые моменты высказывать ей свое сочувствие, так, кн. П. А. Вяземский писал к А. И. Тургеневу 29 сентября 1826 г.: ‘Я видел в Пет[ербурге] Екатерину Федоровну Муравьеву. Вот истинный ад! Сыновья ее еще в крепости, так же как и многие из несчастных… Муравьевы, мать и жена, поедут за своими, когда их отправят… Дай бог хоть им искупить гнусность нашего века. Вообразите, что 14-е и 13-е уже и не в помине. Нет народа легкомысленнее и бесчеловечнее нашего…’ {‘Архив братьев Тургеневых’, в. VI, П., 1921, стр. 43. ’14-е’ — 14 декабря 1825 года, ’13-е’ — 13 июля 1826 года, день казни декабристов.}. А Н. И. Гнедич имел мужество через несколько дней после казни ‘государственных преступников’ обратиться к Е. Ф. Муравьевой с замечательно прочувственным письмом {См. ‘Приложения’, No 5, стр. 146.}.
А. М. Муравьев был приговорен к 15 годам каторжных работ (по IV разряду),— затем срок ему был сокращен до 8 лет — и к дальнейшему ‘вечному’ поселению в Сибири. 11 декабря 1826 г. он вместе с братом Никитою, И. А. Анненковым и К. П. Торсоном были отправлены сначала в Иркутск, а затем — на временное пребывание в Читу. Когда туда приехала жена Никиты Муравьева, Александра Григорьевна (а кроме нее, и другие жены), то жизнь сложилась для братьев довольно сносно.
А. Г. Муравьева, как и другие ‘дамы’, построила себе особый дом, вблизи казематов декабристов. Сначала видеться с мужем она могла только в присутствии стражи или через частокол, окружавший помещение ссыльных. Скоро, однако, мужей стали отпускать к жонам, а потом — и родственников. Ал. Мих. Муравьев, таким образом, получил возможность иметь некоторое подобие родного дома и уюта {Любопытно известие Д. И. Завалишина, что А. М. Муравьев делал попытку получить разрешение на женитьбу, но ему в этом было отказано (М. Азадовский, ‘Неосуществившийся замысел побега докабристов из Читы’, ‘Декабристы и их время’, ‘Труды Московской и Ленинградской секций по изучению декабристов и их времени’, т. I, М., стр. 224).— Муравьев впоследствии женился уже на поселении, в Урике. Из контекста же отрывка воспоминаний Завалишина видно, что эту попытку надо относить или ко времени пребывания его в Чите или, в крайнем случае, в Петровском заводе.}, от отсутствия которого он, невидимому, страдал. Работой, как известно, декабристов ни в Чите, ни в последующем месте их пребывания, Петровском заводе, не утруждали — декабристы мололи муку на ручных мельницах или же засыпали (в Чите) ‘Чертову яму’ близ поселка. Но и в том и другом случае работали далеко не все, кто хотел и когда хотел. Оковы с них были сняты в 1828 г. Так дело шло до 1830 г., когда Муравьевых перевели вместе с другими на постоянное место их каторжных работ — Петровский завод. Переселение совершалось торжественно и длительно. ‘Преступники’ шествовали пешком (впрочем, желающие ‘больные’ могли и ехать), ‘дамы’ двигались в колясках или вслед за мужьями или (как А. Г. Муравьева), уже имевшие детей, уехали вперед. На новом месте — те же занятия и тоже образ жизни.
Декабристы и в Чите и в Петровске многие усиленно занимались самообразованием и наукою, делились на те или иные кружки, но ни один из них, оставивших нам записи об этой поре, не упоминает имени Александра Муравьева, по свойствам своего вялого и недеятельного характера, он оставался, видимо, вне кипучей внутренней жизни узников. Зато сохранился рассказ об одном характерном эпизоде его ‘каторжной’ работы, подробность, которая, казалось бы, должна совершенно выпасть из памяти человека иного круга, но не могла не произвести сильного впечатления на аристократа-кавалергарда, белоручку и неженку: передают, что однажды ему пришлось вычистить лопатой отхожее место — и с тех пор он без содрогания не мог видеть никакой, даже садовой лопаты {‘A. М. Муравьев. Записки’, под ред. С. Я. Штрайха, стр. 7.}. С пребыванием к Чите связывается и другой рассказ — о роли Муравьева в деле разработки плана побега декабристов из Сибири’, роли не почетной. В числе инициаторов побега стояли А. Г. Муравьева и ее муж, Ник. Мих., при чем переговоры с остальными велись не прямые, а через посредство A. М. и гр. З. Гр. Чернышева. Предполагалась, что, в случае неудачи, таким образом легче будет избежать последствий для Никиты и отречься от всего. Но Ал. Муравьев и Чернышев ‘по ограниченности своей проболтались’, дело стало подвергаться обсуждениям и ‘пререканиям’ — и остановилось. Когда же Ник. Муравьеву разрешено было жить у жены, а братьям его и ее проводить у них целые дни, то они не только отреклись уже от всякого участия в предприятии, но даже стали грозить, что если и другие не оставят его, то они для избавления себя от ответственности имеют право донести о нем начальству {М. Азадовский, op. cit., стр. 227. — Тот же Завалишин подчеркивает аристократические затеи некоторых (главным образом Муравьевых) возобновить в Сибири, в условиях совсем уже иных, чем в блестящем петербургском обществе, прежнее классовое разобщение устройством званых великосветских собраний (‘Записки декабриста’, СПБ, 2-е русское издание М. О. Вольфа, стр. 274—275).}. Если последнее утверждение должно быть оставлено на совести сообщившего (Д. И. Завалишина), самого далеко не безупречного по свойствам его характера, то неспособность А. Муравьева к какой-либо серьезной конспирации как нельзя более соответствует складу его психики. Материально Муравьевы были обставлены очень хорошо. От их матери, Екатерины Федоровны, ставшей центром сношений с далекими сибирскими изгнанниками и для родственников других декабристов, шли в Читу, Петровск (позднее — в Урик) целые возы с провиантом, книгами (она переслала Никите всю его великолепную библиотеку л после снабжала его печатными изданиями), пересылались также значительные суммы денег {Барон А. Е. Розен, ‘Записки декабриста’, СПБ, 1907, стр. 154. Заботы о посылках доходили иногда до ‘курьезов — так, с Л. Ф. Львовым Е. Ф. послала сыновьям… 5 яблок, которые зимой, конечно, сразу же испортились (‘Из воспоминаний Л. Ф. Львова’, ‘Русский Архив’, 1885, т. I, стр. 353—354).}. Муравьевы получали до сорока тысяч рублей ассигнациями в год. Из получаемых сумм, в Чите и Петровске, они много вкладывали в хозяйственную артель, существовавшую среди декабристов. В 1832 г. скончалась Ал. Гр. Муравьева, и Никита Мих. остался один с болезненною шестилетней дочерью ‘Нонушкой’ (Софией) на руках. Это несчастие совпало со сроком окончания каторги для Ал. Мих., он должен был выйти на поселение, но по собственной инициативе просил позволения оставаться вместе с братом до выхода его из каземата. Николай I дал просимое разрешение, но с условием, что для Ал. Мих. будут, в сущности, продлены каторжные работы — коменданту рудников генералу Лепарскому подтверждалось, что Муравьев, как добровольно отказавшийся от дарованной ему ‘милости’, неминуемо должен подвергнуться и всем тем правилам, коим подлежат находящиеся в Петровском Заводе государств едины с преступником, т.-е. оставаться в том же положении, в котором был до состояния всемилостивейшего указа о назначении его на поселение’. Освобождение произошло 14 декабря 1835 года, и оба брата были поселены в слободе Урике, в нескольких верстах от Иркутска. Здесь вместе с ними в одном доме жил Ф. Б. Вольф, член Южного общества, искусный врач, а поблизости — М. С. Лунин и другие декабристы. Жизнь на поселении, на относительной свободе, в своем доме, хорошо обставленном и с дворовой прислугой, подбодрила Ник. Мих. настолько, что он деятельно занимается вместе с братом садоводством (следы Муравьевского сада заметны были еще в 1917 году), огородничеством и большим культурным сельским хозяйством, как на отведенной ему и брату, так и на арендованной земле {Н. М. Дружинин, op. cit., стр. 225—228, Б. Кубалов, ‘Декабристы в Восточной Сибири’, Иркутск, 1925, стр. 86—87.}. Техникой заведывал Никита, а коммерческую сторону взял на себя Ал. Муравьев. Кажется, его ведение дела было мало выгодно: ‘Он теперь также занимается разными спекуляциями,— иронически пишет Ф. Ф. Вадковский И. И. Пущину в 1848 году,— но как-то очень неудачно, решительно он к этому неспособен’ {‘Декабристы на поселении. Из архива Якушкиных’, с примечаниями Е. Е. Якушкина, М., 1926, стр. 85.}. На поселении в Урике в жизни Ал. Мих. произошла решительная перемена: он, наконец, обрел собственную семью — женился на молоденькой гувернантке в семье иркутских купцов Медведниковых, Жозефине Адамовне Бракман. Брак этот, заключенный в 1839 году, повидимому, первоначально из побуждений альтруистического свойства и едва ли не подготовленный заботливой Екатериной Федоровной, как бы приславшей младшему своему сыну невесту, а осиротевшей внучке ‘Ионушке’ — вторую мать, был впоследствии очень удачным {Ж. А. Бракман, эстляндская уроженка, то некоторым свидетельствам, около года прожила в Москве у Е. Ф. Муравьевой и была послала ею о Сибирь через свою знакомую, Каролину Карловну Кузьмину, приходившуюся ей теткой, бывшую наставницею в Иркутском и омском институте и одно время заведывавшую воспитанием дочери Никиты Муравьева, Нонушка (М. В. Муравьев. ‘Из сибирских воспоминаний о декабристах’, доклад в Лениградской секции декабристов и их времени при Всесоюзном обществе политкаторжан, 22 ноября 1927 года).
О причинах женитьбы А. М. Муравьева Ф. Ф. Вадковский сообщал Е. П. Оболонскому: ‘Никита, кажется, отдохнул душой с тех пор, что она [больная Нонушка] вне опасности, что Александр решился жениться и что он увидел у себя в доме добрых Трубецких. Эти три обстоятельства его оживили. Александр очень потолстел, bon enfant, как всегда, и решившись на женитьбу из любви к своей племяннице, теперь, как мне кажется, рад жениться из любви к своей невесте.— Она еще очень молода, чуть но ребенок, скромна, недурна собою, но, по-моему, ничего не имеет особенна — привлекательного’ (А. А. Сивере, ‘Декабрист Вадковский в его письмах к Е. П. Оболенскому’,— ‘Декабристы. Труды Пушкинского Дама’, под редакцией Б. Л. Moдзалевского и Ю. Г. Оксмана, М., 1925, стр. 213—214). И. И. Пущин встретил ее, незадолго до замужества, у Медведниковых: ‘У них живет племянница Каролины Карловны, премиленькая девушка’ (письмо к Е. П. Оболенскому от 16 августа 1839 г. — Б. Л. Модзалевский, ‘И. И. Пущин. Новые письма и другие материалы’, ‘Памяти декабристов’, изд. Акад. Наук СССР, Л., 1926, т. III, стр. 9).
Сохранились сведения о ее хорошем образовании и строгом, выдержанном характере (М. В. Муравьев, цитир. доклад), но, в то же время, и дальности от каких-либо научных интересов (письмо П. А. Муханова своей сестре Е. А. Альфонской от 1813 г.— А. А. Сиверс, ‘П. А. Муханов. Материалы для биографии’, ‘Памяти декабристов’, изд. Академии Наук СССР, Л., 1926, т. I, стр. 212).}.
Женитьба Александра Михайловича, сделавшая его счастливым семьянином, имела, однако, какое-то трагическое отношение к интимной жизни его брата. Дело в том, что тетка Жозефины Адамовны, Каролина Карловна Кузьмина, также присланная из России Е. Ф. Муравьевой, была гувернанткой дочери Никиты Нонушки. Она обладала большими знакомствами в Петербурге и даже имела, по циркулировавшим слухам, доступ ко двору, с своей воспитанницей, по словам последней, Каролина Карловна обращалась очень плохо и жестоко, вымещая та бедной девочке досаду и злобу, что Никита Михайлович не обращает внимания на нее — она страстно в него влюбилась {А. Бибикова, ‘Из семейной хроники’ (‘Историч. Вестн.’, 1916 г., No 11, стр. 416—417).}. ‘Каролину Карловну’ хорошо знали и другие декабристы — и никто из них не обронил слова о скверном отношении ее к ‘Нонушке’ — очевидно, последнее обстоятельство явилось у С. И. Муравьевой-Бибиковой некоторым прикрытием памяти отца в этой печальной истории. Когда племянница Кузьминой вышла замуж за Александра Михайловича, то тетке пришлось уехать, но она не теряла, видимо, надежды на возобновление отношений с Никитой. В 1842 году она внезапно, ‘без отправки Екатерины Федоровлы, но с ее согласия’, приехала из Петербурга в Иркутск, с купцом Кузнецовым (постоянным фактотумом старухи Муравьевой по пересылке всякого рода вещей сыновьям), Муравьевы дали ей знать о категорическом нежелании ее сидеть в Урике. К. К. Кузьмина, однако, была, видимо, женщина более чем энергичная, и вместе в Кузнецовым все-таки явилась в Урик. Она ‘входит в комнаты,— рассказывает декабрист М. М. Спиридов в письма И. И. Пущину,— Александр начинает ругаться самыми неприличными словами, а жена его, не взглянув на тетку, уходит в другую комнату. Между тем Каролина Карловна следует к Никите, который по обыкновению начинает жаться к стене, Александр продолжает ругаться, приказывает не распрягать лошадей, приказывает выбросить вынутые из повозки вещи — словом. он в полном ходу неистовства. Купец Кузнецов, привезший Кузьмину из Москвы и Петербурга, не за нее, а за себя вступился, потому что он не хотел слушать грубости и дерзости Александра. Этот же, не думая и не гадая, удваивает брань, в которой ему ревностно помогает Вольф. Наконец, Каролина Карловна должна была, обруганная, выгнанная, сесть опять с Кузнецовым в повозку и отправиться обратно…’ Она отправилась в Оёк, где были поселены Трубецкие, и Ник. Мих. виделся с ней два раза, приехав нарочно проститься с ней перед ее отъездом {О мирном пребывании Кузьминой в семействе Муравьевых в 1839 г. в тоне большого расположении говорит И. И. Пущин о письме к Е. П. Оболонскому (Б. Л. Модзалевский, ‘И. И. Пущин. Новые письма и другие материалы’, ‘Памяти декабристов’, изд. Ак. Наук СССР, т. III, стр. 7—9), о скандале с ней в 1812 г.— Якушкин Е. Е., ‘Четыре письма М. М. Спиридова и И. И. Пущину’ (‘Доклады Переславль-Залесского науч.-просвет. о-ва’, в. 13, Переславль-Залесский, 1925, стр. 15—16), переписка И. И. Пущина и И. Д. Якушкина 1842 г. (‘Декабристы на поселении’, стр. 98, 106).}. Этот эпизод произвел много шума среди декабристов и иркутского общества. Некоторые, как Ф. Ф. Вадковский, обвиняли во всем Ф. Б. Вольфа, считая, что он чрезвычайно вредно влияет на Волконских и Муравьевых, особенно на безвольного и недалекого Ал. Мих.: ‘Его уверили, что у него железная воля, железный характер, и, с медным лбом, он часто в этом смысле действует напропалую. Не видит бедный человек, что он лишь слепое орудие, и валяет с плеча, куда и как его направляют’ {Письмо Ф. Ф. Вадковского и И. И. Пущину от 10 сент. 184-2 г. из Оёка (‘Декабристы на поселении’, стр. 83—85). О Ник. Муравьеве сказано все по тому же поводу: ‘Мой родня все тот же, сердечный, с прекрасным сердцем и возвышенными правилами, но частое отсутствие всякой волн и всякой валю бытности, отрицательное человечество в полном смысле слова’. Интриганом а сплетником рисует Вольфа и Л. Ф. Львов (op. cit., ‘Русск. Архив’, 1885., т. I, стр. 359). Положительные отзывы о Вольфе — у многих декабристов’ (см., напр., ‘Воспоминания Пол. Анненковой’, стр. 191—192)}. Кузьмина, по рассказам С. Н. Бибиковой, после смерти Н. М. Муравьева отравилась. Во всем этом грустном, полуясном, не характерном семейном происшествии, вероятно, сыграла известную роль и молодая жена Ал. Мих., — женщина властная, не желавшая, надо думать, делить с кем-либо свое место хозяйки в богатом Муравьевском доме и как раз возобновившая у себя к этому времени старинный помещичий антураж, с открытым столом, за которым усаживалось иногда до 20-ти человек всякого ‘сброда’, по выражению М. М. Спиридова. Не даром сейчас же по смерти Ник. Мих. Муравьева (28 апреля 1843 г.) и по переселении в Тобольск она поставила на широкую ногу свой тобольский дом.
Пребывание в Урике, кроме этого интимного инцидента, нарушено было еще и в 1841 г., когда 26 марта был внезапно арестован, после тщательного обыска. М. С. Лунин и отвезен в Акатуевский рудник. Так как у Муравьевых были самые близкие и тесные сношения с Луниным, то они переживали страхи обыска и ареста, и Никита Муравьев уничтожал какие-то свои бумаги {‘Декабрист М. С. Лунин. Сочинения и письма’, П., 1923, стр. 98—108, ‘Тетрадка Ф. Г. Толя’ (‘Декабристы на поселении’, стр. 129).}.
В 1844 году, по ходатайству матери, Е. Ф. Муравьевой Ал. Мих. разрешено было поступить в гражданскую службу и 22 августа он был зачислен в штат канцелярии Тобольского губернского присутствия. Служебными занятиями он не был обременен, лишь числился в канцелярии, дослужившись в 1852 году до чина коллежского регистратора. Участвовал он также и в других местных делах — состоял в 1846 году в Тобольской депутатской оценочной комиссии, в 1847 году был прикомандирован для письмоводства к Комитету по рассмотрению проекта законоположений о бродягах и инородцах. В Тобольске Муравьевы завели прекрасный собственный дом с чудесным садом и зажили широко и открыто, принимая местную аристократию, давая музыкальные вечера и балы. Много жертвовали они на благотворительные нужды, стараниями А. М. Муравьева было открыто женское училище, затем преобразованное в Мариинскую женскую гимназию, попечителем которой Муравьев состоял до самой смерти. По летам они жили на даче в прекрасной местности, в Ивановском монастыре, в десяти верстах от города. Туда также съезжалось большое общество. Вместе с ними жил и друг Ал. Мих. — доктор Вольф, для которого был даже построен особый домик в саду. Ближайшими знакомыми друзьями Муравьевых являлись семейства декабристов И. А. Анненкова и П. М. Свистунова, также проживавших в Тобольске в это время. Три раза в неделю собирались у Муравьевых ‘свои’, т.-е. декабристы. За пределы окрестных местностей выезжать, однако, строго воспрещалось. Так, едва не кончилась сильными неприятностями поездка в 1850 году Ж. А. Муравьевой с И. Д. Фонвизиной и дочерью Анненковых, Ольгой Ивановной, в Ялуторовск, где проживало много декабристов. Возникло ‘дело’, дошедшее до Петербурга и вызвавшее строгое расследование. В 1846 году Ж. А. Муравьева хлопотала о поездке с мужем для лечения болезни на Сергиевокие минеральные воды, и ей в этом было отказано. Николай I, никогда не прощавший целиком лицам, хотя бы слегка замешанным в декабристском движении и открыто не перешедшим в его лагерь, не удовлетворил и ходатайства А. М. Муравьева (в том же году) о свидании с умирающей матерью. Попытки вырваться совсем из Тобольска, особенно, когда Ал. М. стали одолевать болезни, также не имели успеха. Лишь в ноябре 1853 года ему было разрешено перевестись на службу в Курск, но известие дошло уже после его смерти (24 ноября 1853 г.) {А. И. Дмитриев-Мамонов, ‘Декабристы в Западной Сибири’, СПб., 1905, стр. 220—227. ‘Воспоминания Полины Анненковой’, стр. 191—192, 250, 292, ‘А. М. Муравьев. Записки’, под ред. С. Я. Штрайха, стр. 9, К. М. Голодников, ‘Декабристы в Тобольской губернии (Из моих воспоминаний)’, Тюмень, 1899, ‘Воспоминании М. Д. Ф ранцевой’ (‘Истор. Вестн.’, 1888, т. V, стр. 401—405), М. В. Муравьев, цитир. доклад.— В 1812 г. за Муравьева безуспешно хлопотала гр. Чернышева-Кругликова (о переводе его в Россию. См. письмо Е. Ф. Муравьевой к гр. А. X. Бенкендорфу от июля 1843 г. (копия) в Пушк. Доме при Ак. Наук СССР, 3439. XVIII б. 4).} Похоронен он был в Тобольске.— О его физическом состоянии и настроении в тобольский период говорит вскользь и шутливо И. И. Пущин в своем письме М. И. Муравьеву-Апостолу (из Тобольска, 24 мая 1849 года): ‘Александр толст, молчалив и задумчив. Я еще не разыграл роль Барбеса, но непременно буду действовать. Помаленьку запускаю бакенбарды. Надеюсь на успех’ {И. И. Пущин, ‘Записки о Пушкине и письма’, М.— Л., 1927, стр. 167.}. Очевидно, Пущин, имитацией внешности и радикальных речей известного французского революционного деятеля 1830—40 годов Армана Барбеса, рассчитывал несколько вывести из равновесия флегматичного русского богатого просвещенного барина, случайно, в силу домашней обстановки и родственных связей, попавшего в политический заговор, вернувшегося, как только представилась к тому возможность, в свою социальную среду и вновь в себе воскресившего некоторые убеждения, ей свойственные {После Муравьева осталось 258.911 руб. серебром в Московском опекунском совете, то считан движимого и недвижимого имущества в Тобольске (А. И. Дмитриев-Мамонов, op. cit., стр. 226). Его жена с детьми (Михаилом, Екатериной, Еленой и Александрой) выехала 12 июня 1854 г., по приведении в порядок ее дел (Матв. Ив. Муравьевым-Апостолом, в Россию, где ей разрешено было жить всюду, кроме столиц, затем в Дерпте — (на родные) она вышла замуж вторично, в 1856 г., за ординатора Одесской больницы д-ра Генр. Мейера, с которым скоро разошлась и уехала в Швейцарию (ibid., стр. 227, ‘Алфавит декабристов под ред. А. А. Сиверса и Б. Л. Модзалевского, стр. 354). — О последних минутах А. М. Муравьева сообщает в своем докладе М. В. Муравьев: ‘А. М. умер в больших страданиях. Перед смертью он говорил, что ему пора умереть, что он на десять лет пережил брата. В предсмертном бреду его мучило, что к нему едет всадник… Когда он был уже очень болен, попросил он принести из мезонина кандалы, которые он носил на каторге. Когда тех принесли, он заплакал, плакали и окружающие…’}.
Таковым в своей биографической канве проходит перед нами этот декабрист. Относительно него принято утверждать, что он не успел еще выработать общественно-политического воззрения, но в момент (восстания, надо заметить, ему уже было 23 года — возраст, когда в его время люди, более его одаренные, но только часто имели таковое, но и умели его передавать другим. Очевидно, дело было не в молодости, а в том классовом духе, какой нес в себе А. М. Муравьев.
Воспитанный в очень богатой, великосветской семье, росший под материнской опекой и руководством старшего брата, он невольно впитал в себя домашнюю либерально-оппозиционную традицию. Горячие разговоры о политических вопросах не могли не захватить его, но слабость воли и небольшое количество умственных сил, отпущенных природой, не позволили ему занять в подпольной революционной организации сколько нибудь свободные места.
В романтически-приподнятом состоянии вошел А. М. Муравьев незаметно для себя в Тайное общество, высокопарной восторженностью веет и от его записок, написанных более тридцати лет спустя. Барич, он не переносил иногда жизненной, может быть, действительно не совсем ‘благородной’ и приятной прозы, ему претила и нравственно и физически не столько тяжкая, сколько не романтичная работа. Он не умел и не мог действовать, всю жизнь подвергаясь влиянию тех более волевых людей, которые стояли около него. Единственно, что сильно было в нем — это безусловное чувство ‘рода’ и привязанности нему, оно подвигало его на поклонение и жертвы перед стоявшими выше его представителями и оно окрасило в соответствующий — цвет его ‘Журнал’.
Сложение записок А. М. Муравьева рассказано в приводимых нами заметках Е. И. Якушкина. ‘Mon Journal’ был написан в окончательной редакции в самые последние годы жизни составителя — в 1852—1853 гг. Отдельные места прямо разлагаются на ‘заимствования’ то из произведений М. С. Лунина, то Н. Муравьева, некоторые из таких параллелей указываются нами в примечаниях к запискам. Главным образом, повидимому, источником служили произведения первого, что же касается заимствований у брата, из его будто бы заметок на полях книг, то едва ли был способен А. М. Муравьев на подобную сложную синтетическую работу. Больше дали, вероятно, устные рассказы в Уринской слободе. М. В. Муравьев, со слов еще помнивших декабристов тобольских старожилов, записал в 1892 ‘году, что А. М. Муравьев, как и другие декабристы, вел по-французски записки-дневник, исправляемые, так как он плохо знал грамматику, его женою. Если ‘Mon Journal’ есть действительно это самое произведение, то, следовательно, назначенное для детей и жены, оно еще и корректировалось последнею. Целью записок оправдывается их форма — краткая, менее всего личная и дающая общий очерк деисабристского движения, иногда, конечно, с фактическими ошибками, но в общем верный и правдивый документ.
Впервые ‘Записки’ были опубликованы в 1902 году, когда их напечатал, по неизвестной рукописи, профессор Берлинского университета Т. Шиманн в своем сборнике ‘Die Ermordimg Pauls und die Thronbesteigung Nicolaus’, но они значительно ранее ходили в копиях по рукам (их читал и написал на них ‘Замечания’ сын декабриста И. Д. Якушкина, Евгений Иванович, еще в 1854 году). Копия части записок была у кн. А. Б. Лобанова-Ростовского, большого любителя и собирателя неизданных произведении исторического характера, а от него поступила в собственную его величества библиотеку’ (ныне в московском Архиве Октябрьской революции, тетрадь под No 2284, с пометкой: ‘Из бумаг кн. А. Б. Лобанова-Ростовского’, озаглавленная: ‘Из записок А. М. Муравьева’, рукопись содержит еще стихотворение Ф. Ф. Вадковского ‘Желание’ (ср. Якушкин Е. Е., ‘Стихотворения декабриста’, ‘Красн. Архив’, 1925, т. III (X). стр. 317—319). С этой копии список имеется в собрании П. Е. Щеголева. В 1922 г. по изданию Т. Шиманна, с дополнением по копии П. Е. Щеголева, с предисловием и примечаниями ‘Журнал’ А. М. Муравьева был издан в русском переводе С. Я. Штрайхом (‘Декабрист А. М. Муравьев. Записки’, изд. ‘Былое’, П., 1922, стр. 46). В Рукописном отделении Академии Наук СССР хранится копия с экземпляра, присланного академику Н. Ф. Дубровину в 1895 году Е. И. Якушкиным (‘Архив Н. Ф. Дубровина’, No 321, писарским каллиграфическим почерком, на 16 листах. Сверху рукою Н. Ф. Дубровина: ‘Копию с экземпляра, присланного мне Е. И. Якушкиным’). Наконец, в газете ‘Заря Востока’ (1926 г., No 1068, от 1 января, стр. 6) имеется сообщение о хранящейся в Государственном университете Грузии в Тифлисе рукописи ‘Записок’ (К. Чернявский, ‘Записки декабриста’), полученной от одной из правнучек (?) А. М. Муравьева — Н. В. Вачнадзе. Вот газетное описание этой рукописи: ‘Внешность рукописи сохранилась в том виде, как в старину сберегали семейные бумаги. Коричневый сафьяновый переплет — тетрадка в восьмушку. Половина ее — 39 листов — исписана, половина — 37 — пустая. Изысканный французский почерк весьма напоминает письмо начала прошлого века. Эта тетрадь вышла из семейного архива и по всей видимости является подлинной рукописью Муравьева. Записки открываются посвящением ‘а отдельном листе. — Готовит записки к печати профессор [М. А.] Полиевктов. В тексте встречаются грубые ошибки, иногда исправленные. Из тетради вырвано два листа. Прерывается ли этим изложение — невыяснено, так как страницы не нумерованы. — По сличении Тифлисской рукописи с переводом Штрайха были обнаружены разночтения в именах и проч.’.
Наше издание сделано с Дубровинской копии, непосредственно восходящей к рук оголей А. М. Муравьева. Одно из мест, имеющееся только в списках А. Б. Лобанова-Ростовского и П. Е. Щеголева, приведено с соответствующей оговоркой, по переводу С. Я. Штрайха.
В качестве необходимых добавлений к ‘Журналу А. М. Муравьева даются:
1. Заметки Никиты Михайловича Муравьева ‘О Тайном Обществе’, по копии Е. И. Якушкина, из архива И. Ф. Дубровина (No 322, л.л. 45—46, ива французском языке: перевод на русский — там же, л. л. 47—48), до сих пор еще нигде не напечатанные и очень интересные для уяснения того, как Н. Муравьев представлял себе результаты деятельности Тайного общества (уступки испуганного правительства общественным настроениям, меры безопасности, предпринятые им для предотвращения движений, подобных декабристскому, влияние Тайного общества на ‘развитие народных способностей’). Утверждение Е. И. Якушкина, что рукопись эта являлась одним из источников ‘Журнала’ Д. М. Муравьева (см. ниже, стр. 137), еще более поднимает ее значение. Заметка ‘О Тайном Обществе, совпадает с некоторыми из сочинений М. С. Лунина и составлена была И. М. Муравьевым, очевидно, в Урике в самом конце 1830-х — начале 1840-х годом (см. наши ‘Примечания’, 30—33). Нами дается исправленный перевод, сделанный для Н. Ф. Дубровина.
2. ‘Замечания на Записки (Mon Journal) А. Муравьева’, принадлежащие перу Е. И. Якушкина, (написанные им в 1854 г. и проверенные его отцом, декабристом И. Д. Якушкиным, и некоторыми другими декабристами. ‘Замечания’ эти издаются по автографу Е. И. Якушкина (‘Архив Н. Ф. Дубровина’, No 199—I, лл. 27—36). Они, в несколько иной редакции, были изданы Е. Е. Якушкиным в ‘Былом’ (1924 г., No 25, стр. 273—277). Печатаемая нами редакция ценна указанием на время составления как ‘Журнала’ Муравьева (1852—53 гг.), так и самых ‘Замечаний’ (1854 г.). Н. Ф. Дубровину она была сообщена в 1895 году, будучи, очевидно, тогда же и написана.
Наконец, в ‘Приложениях’ даются неизданные письма. К. Ф. Муравьевой к К. И. Батюшкову (1812 г.), Никиты Мих. Муравьева к Е. Ф. Муравьевой (два, 1820 г., второе с припиской М. С. Лунина). К. Н. Батюшкова к Е. Ф. Муравьевой (1821 г.) и И. И. Гнедича к ней же (1826 г.). Все письма печатаются с автографов, хранящихся в Рукописном отделении библиотеки Академии Наук СССР, Пушкинском Доме и Рукописном отделения Государственной Публичной библиотеки в Ленинграде.

П. Садиков.

МОЙ ЖУРНАЛ

Моей жене. Тебе, дорогам спутница моей жизни, нашим детям должен я рассказать о моей жизни. Читая эти строки, они будут знать, что их ссыльным отец пострадал за прекрасное и благородное дело и с мужеством носил оковы за свободу своей родины.
После краткого и несчастливого царствования Павла вступление на трон России Александра было приветствовано единодушными и искренними восторженными возгласами. Никогда еще большие чаяния не возлагались у нас на наследника власти. Спешили забыть безумное царствование. Все надеялись на ученика Ла-Гарпа и Муравьева.
Муравьев (Михаил Никитич), член многих ученых академий, по окончании воспитания Александра сделался сенатором, статс-секретарем, товарищем миниметра народного просвещения и попечителем Московского университета. С характером благородным и возвышенным он сочетал любовь к изящной словесности. Умер он в Петербурге 29 июля 1807 года. Он написал много трудов, составленных для его ученика 1. В начале своего царствования Александр был преисполнен великодушными решениями. Он положил конец ужасам, нелепым притеснениям предыдущего царствования. Он положил себе задачей заставить забыть вопиющие несправедливости своего отца. Слова его, как и его поступки, дышали добротой, желанием сделаться любимым. Рабство, власть безудержная были противны душе его, еще здравой. Ответ г-же де-Сталь доказывает это: ‘Во всяком случае — я только счастливая случайность’ 2. Александр писал 13 января 1813 года князю Чарторыйскому (Адаму): ‘По мере того, как военные результаты будут развертываться, Вы увидите, до какой степени интересы нашей страты дороги для меня. Что же касается до форм [правления], то наиболее свободные это которые, я всегда предпочитаю’ 3. В своем воззвании к немцам, изданном в Варшаве 22 февраля 1813 г., Александр заявил: ‘Если, по остатку малодушия, они [государи] будут настаивать на своей гибельной системе покорности, то нужно, чтобы глас народа научил бы их и чтобы князья, которые ввергают в позор и несчастие своих подданных, были увлечены последними к мщению и славе’ 4. 27 марта 1813 года на открытии сейма в Варшаве он сказал представителям Польши: ‘Порядок, бывший в вашей стране, позволил немедленно установить тот, который я вам даровал, прилагая на практике принцип свободных учреждений, не перестававших быть предметом моих забот, и спаситель-действие (каковых я надеюсь с помощию божией распространить на все области, провидением вверенные моим попечениями. Эти слова были восприняты с жадностию. Занятый всецело Европой, бросаясь с одного конгресса на другой, находясь вполне под влиянием Меттерниха, он отрекся от своих благородных и великодушных предположений.
Польша получила конституцию, а Россия в награду за свои героические усилия в 1812 году получила — военные поселения! Правда, глава государства в 1812 г. спокойно пребывал в С.-Петербурге. Я вспоминаю, как мой брат говорил по этому поводу Блудову, разыгрывавшему тогда роль отъявленного либерала: Надо сознаться, что император человек чрезвычайно храбрый, он не потерял в 1812 г. ‘надежды, что Россия будет освобождена, так как это единственный, сколько мне известно, русский, который спокойно оставался тогда в С.-Петербурге’ 5. Он освободил крестьян Прибалтийских провинций и произнес по поводу этого освобождения депутатам от лифляндского дворянства следующие памятные слова: ‘Вы почувствовали, что одни только свободные начала могут быть основой счастью народов’. А когда русские крепостные прибегали к его защите от притеснений помещиков — военная экзекуция была ответом, который они получали 6.
Основатель Священного Союза, он осудил себя, вопреки симпатиям русских, на глухоту к воплям отчаяния восточной церкви, на то, чтобы быть беспристрастным зрителем зверств, совершаемых мусульманским фанатизмом над нашими единоверцами. Предавшись мистицизму, говоря о религии по всякому поводу. он совершенно лишил собственности и свободы тех своих подданных, из которых он образовал военные поселения. Ужасные сцены имели место в Чугуеве, где отцы благословляли детей своих, решившихся пренебречь мучениями, и проклинали тех, кто падал духом при виде пыток. По восьмидесяти человек зараз гибли от жестоких наказаний шпицрутенами — дивизии пехоты явились туда, чтобы выполнить обязанности палача 7.
Забыв совсем свой долг перед Россией, Александр в конце своего царствования предоставил все отрасли управления страной известному Аракчееву, который сам был поглощен недостойной страстью 8. Этот наперсник, враждебный всякому прогрессу, подбирает подчиненных, достойных его. Цензура, с своей стороны, стала бессмысленной, ввозу книг из-за границы препятствовали всеми способами. Профессора наших университетов были преданы под инквизиторскую власть. Совершались неслыханные несправедливости. По простому доносу подлого шпиона заключали в крепость или ссылали в отдаленные гарнизоны и даже в Сибирь. Полковник Бок, поддерживавший в течение долгого времени переписку с Александром, был заключен в Шлиссельбургскую крепость (где умер безумным) за то, что в одном письме напомнил, что царь отрекся от своих первоначальных настроений. Maлисон и Кир, двое детей, за мнимый проступок против дисциплины в Виленском университете чахнут годами в Сибири. Молоденький граф Плятер за школьническую проделку в Виленском университете был отдан в солдаты, равно как и многие из его товарищей. Его мать умоляла императора и, чтобы растрогать последнего, сказала, что ее сыну только 14 лет.— ‘Сударыня, он может быть флейтистом!’ 9 Арест офицеров старого Семеновского полка: полковника Ивана Вадковского, полковника Димитрия Ермолаева, подполковника Николая Кошкарова и подполковника князя Льва Щербатова, которые содержались секретно в Витебске с 1821 по 1826 год. Все четверо они были невиновны — виноваты были командующий бригадой великий князь Михаил и полковник Шварц 10.
Бессилие законов, которые не были собраны и которых никто не мог знать, лихоимство, продажность чиновников — вот печальное зрелище, представляемое Россией.
Чтобы понравиться властелину, нужно было быть иностранцем или носить немецкую фамилию. Наши генералы, оказавшие стране услуги в 1812 году, Раевский, Ермолов и прочие, были в пренебрежении или держались под подозрением.
Последние годы своей жизни Александр стал добычей безотчетной меланхолии: болезнь, которую бог иногда посылает земным владыкам, чтобы пригнести их скорбью, этим величественным уроком равенства.
Для поездки своей в Таганрог он приказал проложить дорого стоящую стране дорогу: она дала ему возможность миновать города.
Так кончилось царствование, относительно которого полагали, что оно предназначается составить счастие России.

Тайное Общество.

Тайное Общество получило начало в 1816 году. Первыми, кто обрек себя в жертву для блага отечества, были: полковники — Муравьев (Александр Ник.), Пестель (Пав. Ив.), капитаны — князь Сергей Трубецкой. Никита Муравьев, два брата, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы. К ним присоединились вскоре: подполковник Михаил Лунин, капитан Якушин, генерал Михаил Орлов, генерал князь Лопухин, статский советник Николай Тургенев, князь Ильи Долгорукий, капитаны Бурцов, Муравьев (Михаил Ник.). Перовский (Лев Ал.), братья Шиловы, Бибиков (Илья Гавр.), Пущин (Ив. Ив.), Семенов (Степан Мих.), полковник Глинка (Федор Инк.), Кавелин, полковник Граббе, Токарев.
Это общество приняло сначала название ‘Союза Спасения’ или ‘Верных сынов отечества’. Впоследствии, но выработке своего устава, оно приняло название ‘Союза Общественного Благоденствия’ или ‘Зеленой книги’. Вот его программа: уничтожение рабства, равенство граждан перед законом, гласность в государственных делах, гласность судопроизводства, уничтожение винной монополии, уничтожение военных поселений, улучшение участи защитников отечества, установление предела их службы, уменьшенной с 25 лет, улучшение участи членов нашего клира, в мирное время уменьшение численности армии 11.
В 1820 году в Москве был собран под председательством Н. Тургенева съезд. На нем присутствовали депутаты: Якушкин, два брата фон-Визины. Михаил Муравьев, генерал Орлов, Бурцов, полковники Граббе и Комаров, капитан Охотников, полковник Глинка 12. В результате этого собрания Тайное Общество было объявлено распущенным, но это было сделано для того, чтобы преобразовать его более действительным образом и — в особенности — чтобы устрашить бесполезных членов, которыми оно изобиловало. На деле же оно продолжалось. Тайное Общество было реорганизовано и, чтобы захватить больше мест для своей деятельности, было разделено на Северное и Южное. В Северном директором назначили Никиту Муравьева. В 1823 году его помощниками были сделаны князья Трубецкой и Оболенский. После отъезда Трубецкого в Тверь на его место был избран Кондратий Рылеев. С этого момента Северное Общество приобрело много членов: братья Бестужевы (Ник., Александр, Михаил Александровичи) 13. Александр был известен в нашей литературе под именем Марлинского, Михаил Нарышкин, Сутгоф, Панов, князь Александр Одоевский, Вильгельм Кюхельбеккер, флота капитан Торсон, много офицеров Глазного штаба почти полностью офицеры Гвардейского флотского экипажа много офицеров Московского полка. Гренадерского корпуса, Измайловского, Конной Гвардии, до 15 офицеров Кавалергардского полка, много офицеров артиллерии и гвардейских сапер.
Никита составил проект монархической конституции, которая, подобно конституции Северо-Американских Соединенных Штатов, предоставляла особе государи ограниченную власть Он предпринял составление ‘Катехизиса свободного человека’, который был закончен С. Муравьевым-Апостолом. Алекс. Бестужев писал песни, которые производили впечатление. Кондратий Рылеев, эта пламенная душа, сложил поэму ‘Войнаровский’, ‘Исповедь Наливайки’, где предсказал участь свою и своих благородных товарищей. Члены Северного Общества разделялись на ‘Убежденных’ и ‘Соединенных’. На происходивших периодически собраниях сообщалось относительно успехов Общества. рассуждали о мероприятиях, о наборе новых членов, извещали о новых злоупотреблениях, совершенных правительством. Нередко Н. Муравьев, с благородным и выразительным лицом, задумчивой и нежной улыбкой, в беседе, полной непередаваемого очарования, спорил о своем проекте конституции, изъясняя конституцию Соединенных Штатов Северной Америки. С раннего возраста своего он проявлял самые блестящие способности, любовь к науке, приятный характер, восторженный патриотизм. Моя добрая и почтенная матушка после смерти нашего отца, которого она обожала, удалилась в Москву, чтобы посвятить себя исключительно воспитанию своих детей. Мой брат был на семь лет старше меня. Лето памятного 1812 года мы проживали на даче в окрестностях Москвы.
Успехи, одержанные над нами врагом, отступление нашей армии до сердца России раздирали душу моего брата. Он ежедневно досаждал матушке, чтобы добиться от нее дозволении поступить на военную службу. Он стал грустным, молчаливым, потерял сон. Матушка, хотя и встревоженная его состоянием, не могла дать ему столь желанное разрешение по причине его здоровья, которое у него в детстве было слабое. Матушка не допускала, что он сможет перенести лишения утомительного похода. Однажды утром, когда мы собрались за чайным столом, моего брата не оказалось. Его ищут повсюду. День проходит в томительной тревоге. Брат скрылся рано утром, чтобы присоединиться к нашей армии, приближавшейся к стенам Москвы. Он прошел несколько десятков верст, когда его задержали крестьяне. Без паспорта, хорошо одетый — и у него находят карту театра войны и бумагу, на которой написано расположение армий противников! С ним обращаются худо, его связывают, возвращенный в Москву, он был брошен в городскую тюрьму. Генерал-губернатор граф Растопчин призывает его, подвергает его допросу. Удивленный таким патриотизмом в столь молодых годах, он отсылает его к матери, поздравляя ее, что у нее есть сын, воодушевленный столь благородными и столь возвышенными чувствами. Я был очень молод, но эта трогательная сиена возвращения, объятия, слезы матушки — живы и по сие время в мо ей памяти.
Блестящее образование, полученное моим братом, позволило ему быть выпущенным в качестве офицера в Главный штаб. Он проделал с отличием походы 1813, 1814 и 1815 годов. Возвратясь в лоно своей семьи, он возобновляет свои занятия, ведет уединенную жизнь. Пишет биографию Суворова, которая была напечатана в известном тогда журнале ‘Сын Отечествам. Он предполагал написать критику на ‘Историю’ Карамзина, но только коснулся темы: науки политические стали единственным предметом его размышлений 14.
Южное Общество [также] продолжает дело. Полковник Пестель и генерал-интендант второй армии Юшневский (Алек. Петрович) возглавляли в Тульчинской директории, подразделявшейся на две управы: Васильковскую и Каменскую. Они управлялись: первая — С. Муравьевым, который присоединил к себе ‘последствии Михаила Бестужева-Рюмина, вторая — Василием Давыдовым, братом знаменитого генерала Раевского, и князем Волконским (Серг. Григ.). Полковник Пестель и С. Муравьев были стержнем, на котором вращался весь мятеж Южного Общества. Они привлекали многочисленных последователей и действовали энергично. Большая часть членов слепо верила в них Пестель был адъютантом генерал-аншефа графа Витгенштейна, командующего второй армией, который подчинялся его влиянию, влиянию человека необыкновенного. Подполковник С. Муравьев был человек замечательный по своему уму, своей доброте, своим знаниям и энергичности своего характера. Солдаты обожали его. Он знал искусство заставить любить себя всех, кто имел счастье быть близким к нему. Даже тюремщики говорили о нем с уважением. Достойный офицер ‘старого’ и прекрасного Семеновского полка, один только он имел силу удержать свою роту.
Южное Общество разделялось на ‘Членов’ и на ‘Бояр’. Полковник Пестель разработал проект республиканской конституции под названием ‘Русская Правда’. К Южному Обществу было присоединено Бестужевым-Рюминым, молодым человеком, полным энтузиазма и большой живости ума, преданным другом С. Муравьева (что говорит в его пользу), Общество Соединенных Славян. Поручик артиллерии Борисов в Следственной Комиссии принял на себя основание этого общества. ‘Соединенные Славяне’ были многочисленны. Существование Тайного Общества в продолжение десяти лет при самовластном и подозрительном правительстве есть нечто исключительное. В последние годы царствования Александра оно начинало заставлять чувствовать свое влияние на общественное мнение. Развивались идеи, что самодержавие — вещь чудовищная, беззаконная, что пользование им — выше силы одного человека, что только один господь может быть всемогущим, так как его мудрость, его справедливость, его благость во всем безусловно равны его мощи. Мысль о конституционном правлении имела сторонников.
Ошибки и погрешности неизбежны в таком огромном предприятии. Они были многочисленны. Необходимо было то укрощать слишком пламенное рвение, то подстегивать медлительность, иногда умерять беспокойство 15.
Тайное Общество имело двух предателей. Один — англичанин Шервуд, другой русский — Майборода, который был офицером — казначеем в полку Пестеля.— Майборода получал взятки. Оба они донесли о своем нахождении [в Обществе]. Они получили награды и царь велел присоединить к имени Шервуда прозвище ‘Верного’. Шервуд принужден был покинуть Гвардейский драгунский полк, так как офицеры не приняли его в товарищи. Майборода также прозябал, презираемый всеми порядочными людьми. Это были те два лица, которые передали Александру список членов Тайного Общества, найденный в Таганроге после его смерти.
Ставший вакантным трон, отречение Константина, принесение двух различных присяг и отчасти плохое мнение, которое имели о великом князе Николае, вызвали день 14 декабря и восстание на юге.
Грубое обращение великого князя Николая сделало его ненавистным среди солдат, так как, случалось, он бил их собственными руками. Он восстановил также офицеров дерзостями и злопамятным характером. Его воспитание велось очень небрежно 16. На собраниях 12 и 13 декабря 1825 года члены Тайного Общества, находившиеся в Петербурге, предвидели неудачу дня 14 декабря. Ростовцев, один из членов, отправился предупредить из личных соображений великого князя Николая: и готовящемся в день 14 декабря. Мы знали это 17. Но давно уже члены Тайного Общества в сердце своем принесли жизнь свою в жертву отечеству. В чаянии верной погибели, имелось в виду произвести лишь торжественное выступление против самодержавия и указать нации, что в течение десяти лет беспрерывно мы имели одну только мысль, одно желание — свободу страты!
14 декабря 1825 года, утром, в день восшествия на престол Николая, три полка гвардии, в сопровождении значительной толпы народа, отправляются на Сенатскую площадь. Акт протеста совершен. Отзвук этого протеста слышен еще [до сих пор]. Ибо таков порядок вещей: свобода рождается среди бурь. она устанавливается с трудом, одно только время выявляет [ее] благодеяние.
Слишком преувеличили похвалу спокойствию и хладнокровию, выказанным [будто бы] Николаем в этот день. Часто он терял голову, и чрезвычайная бледность его лица выдавала душевное волнение. Он обязан этой репутацией малому согласию в повстанческих действиях и, в особенности, картечи и ружейной стрельбе, которые он не поколебался употребить против своих подданных.
Вследствие доноса Ростовцева учинили присягу в гвардейских полках порознь и в различные часы, что уничтожило единодушие в восстании. 15 декабря 1825 года начались аресты. Какими красками описать отвратительный вид, который представлял царь и его дворец в эти часы, посвященные мести?! Можно было видеть офицеров в полной форме, с связанными за спиной руками, с оковами на ногах, являвшихся так перед новым императором! А он, с угрозами и проклятиями на устах, допрашивал их, даруя прощение, которое не выполнял. Толпа царедворцев рукоплескала словам своего господина: ‘Вы подлецы, бездельники’… Он находил в своем окружении прекрасную помощь своим мстительным инстинктам. Очень немногие из придворных сохранили достоинство. Среди них, однако, был один, который осмелился подойти к арестованным с той симпатией, какую несчастие внушает отважному сердцу: это был флигель-адъютант императора граф Самойлов.

Мой арест.

19 декабря, в субботу вечером, я был арестован в доме матери, в возрасте 22 лет, командиром Кавалергардского полка графом Степаном Апраксиным. С большим трудом получил я разрешение сказать доброй моей матушке: ‘Прости навек!’ Когда я с моими товарищами по полку Анненковым и Арцыбашевым был приведен во дворец, император, взяв нас под руки, начал наш допрос несколько сдерживаясь, затем, повышая голос все более и более, он говорил нам [уже] с угрозами. Он приказал Левашеву записывать ответы на вопросы, которые тот должен был задавать. Через полчаса император вернулся к нам и в присутствии начальника Главного штаба гвардии Нейдгардта, командира гвардейского корпуса Воинова и графа Апраксина даровал нам прощение, но объяснил, что мы проведем шесть месяцев в крепости — Анненков в Выборге, Арцыбашев в Нарве, я в Ревеле 18. Его генералы, так же как и присутствующие, царедворцы с готовностию целовали руки императора, приказывая снам сделать то же. Император, видя наше колебание, отступил на несколько шагов и объявил, что ему не нужны наши благодарности. Царедворцы стали выражать свое негодование против нас. Моя матушка сохранила собственноручную записку вдовствующей императрицы, где ей было положительно подтверждено мое помилование. Увы, бедная мать! она была жестоко обманута.
Выйдя из кабинета императора, мы были отведены под конвоем в тюрьму, наспех приготовленную в самом дворне, а оттуда отвезены с фельдъегерями в места нашего назначения. Я оставался в Ревельской крепости до первого мая. Я обязан выполнить долг сердца по отношению к полковнику Шерману, который был плац-майором в Ревеле. Этот превосходный человек как родственник заботился обо мне, давая мне книги, карандаши, одним словом — не заставляя меня нуждаться ни в чем. Его достойная жена посылала мне фрукты, осыпая меня такими знаками внимания, на которые способны одни только женщины. Первого мая фельдъегерь явился за мной. Через 24 часа я был в С.-Петербургской крепости. Полковник Шерман проводил меня несколько верст на лошади. Мы обнялись, мы расстались друзьями.

С.-Петербургская крепость.

С.-Петербургская крепость, напротив дворца царя, есть отвратительный памятник самодержавия, как фатальный знак, что они не могут существовать один без другого. Привычка видеть перед глазами казематы, где стонут жертвы самовластия, должна в конце концов непременно притупить сочувствие к страданию ближнего. Великий боже! Настанет ли день, когда поймут. что люди не сотворены для того, чтобы быть игрушкой нескольких привилегированных фамилий? Когда свет гласности воссияет у нас, все беззаконие, скрытое этими стенами, вызовет содрогание!
Казематов не хватало из-за большого числа жертв. Помещения, служившие казармами гарнизону, были преобразованы в тюрьму. Оконные стекла, покрытые слоем мела на клею, препятствовали проникновению в эти логова живительным лучам солнца. В длинных комнатах этих казарм устроили из бревен клетки, расположенные таким образом, чтобы не позволить никакого сообщения между ними. Узник не мог сделать более трех или четырех шагов по диагонали своего каземата. Труба из кованого железа проходила через некоторые из этих клеток, они не были достаточно высоки, чтобы жара от этих труб не была бы чувствительна, что являлось истинной пыткой для арестованного.
Мы прибываем, минуем подъездные мосты крепости, останавливаемся у дверей комендантского дома. Фельдъегерь сдает меня на руки плац-майору, который, не говоря ни слова, ведет меня в грязную, сырую, мрачную и тесную камеру. Поломанный стол, мерзкий одёр-кровать и железная цепь, один конец которой был вделан в стену, составляли ее меблировку. После путешествия в 360 верст, совершенного с (необычайной быстротой, после четырех-месячного заключения я был изнурен усталостью. По уходе план-майора я не раздеваясь бросился на ужасный одёр и услышал, как задвигались засовы двух дверей, закрывавших мою камеру.
Вот я один, отрезанный от жизни! Я проводил часы лежа, в думах о матушке, о брате который, как я знал, был заключен в той же крепости, что и я. Слезы брызнули из моих глаз. Я молился богу, и молитва меня облегчила. Чувство радости проникло в мою душу. Я испытывал чувство гордости, что разделяю судьбу моего чудного брата. Ободрившись, я встаю. Хожу по своей камере. Вдруг вновь слышу скрип дверных запоров. Плац-майор появляется, зовет меня к коменданту С.-Петербургской крепости, генералу Сукину, старому инвалиду, которого я знал с детства. Он принимает меня, сидя за своим столом, делает вид, что не узнает, спрашивает мое имя. Я отвечаю, что зовут меня Муравьев, офицер Кавалергардского полка. На это он имеет учтивость сказать мне: ‘Я весьма скорблю о памяти вашего почтенного батюшки, который в вашем лице имеет отверженца’. Я вскипаю от этих язвительных слов, но чувство жалости тотчас овладевает мной при виде несчастного старика, оскотинившегося в пресмыкательстве до способности оставаться равнодушным к страданиям того, кто не разделяет его мнения.
После [такого] свидания я возвращаюсь в свой каземат, но на этот раз я счастлив, что нахожусь один.
Я остаюсь в каземате без движения, лишенный света, без питания в продолжение восьми дней. По утрам тюремщик в сопровожденный часового приносил мне хлеб и воду.
Однажды утром мои двери открылись в неурочный час. Это был генерал Стукалов, которого я также знавал раньше. Он вел себя галантным человеком: со слезами на глазах вздохнул, увидев меня, спросил о состоянии моего здоровья, затем — когда и покинул Ревель, есть ли у меня известия о матушке — и оставил меня… Император посылал раз в месяц одного из своих генерал-адъютантов посещать узников, приказывая им говорить, что он принимает живое участие в их судьбе. Под видом подобной внимательности скрывался умысел выведать убеждения заключенных и в то же время отвести глаза нашим бедным родственникам.
Пища была отвратительная. Деньги, назначенные для нашего содержания, воровали чиновники и — во главе их — старый плац-майор. Часть заключенных находилась на хлебе и воде. У многих на ногах и руках были оковы. Сам император по докладу Следственного Комитета предписывал [этот] диэтический режим, так же, как и увеличение тяжести заключения. Пытки нравственные были применены 19. Заключенные получали иногда раздирающие сердце письма от своих несчастных родственников, которые, будучи обмануты внешними любезностями, воздавали громкую хвалу великодушию того, кто его никогда не проявлял. Священнику было поручено приносить утешение религии и, особенно, вызывать на признание. Когда он познакомился с нами ближе, он нам поведал о заблуждении, в которое был введен на наш счет. Кровавая развязка, закончившая наш процесс, его поразила и вызвала с его стороны живейшее негодование. Многие из узников лежали больные, многие потеряли рассудок, некоторые покушались на свою жизнь. Полковник Булатов уморил себя голодом.

Следственный Комитет.

Этот комитет был составлен из военного министра, неспособного старика, который донимал кресло председателя, великого князя Михаила, бывшего судьей и стороной в своем собственном деле, генерала Дибича, пруссака, который, как и многие другие иностранцы-авантюристы, пользовался благоволением царя, генерала Кутузова, с.-петербургского генерал-губернатора, князя Голицына, экс-министра духовных дел, генералов Потапова, Левашева и Чернышева. Флигель-адъютант полком как Адлерберг присутствовал там, чтобы делать заметки, которые он ежедневно передавал своему повелителю.
Этот инквизиционный трибунал собирался в доме коменданта С.-Петербургской крепости. В начале его заседания происходили в час пополуночи, когда же стали спешить окончить наш процесс, то заседания имели место и днем, и ночью. Когда эти заседания были ночными, изнуренного недостатком пищи и страданием узника заставляли являться перед своими судьями. Плац-майор или один из плац-адъютантов отправлялись за заключенным в его каземат, перед выходом набрасывали ему на лицо покрывало и, взяв за руку, молча провожали через кори-торы и переходы крепости. Только в ярко освещенной зале, где находился комитет, покрывало спадало. Придворные в блестящей форме, не давая времени опомниться, задавали вопросы, которых зависели жизнь и смерть, требуя быстрых и категорических ответов о фактах, совершенно неизвестных допрашиваемому лицу 20. Если оно хранило молчание, последнее являлось новым преступлением, которое добивало.
У комитета были в качестве руководящих нитей в подробностях столь сложного дела два доноса, Шервуда и Майбороды, а также и бумаги, захваченные во время посещения с целью обыска квартир обвиняемых.
Именно таким путем попал в их руки проект конституции моего брата. Более затруднительно было захватить конституционный проект Пестеля, который имел осторожность зарыть в землю в неизвестном месте труд, стоивший ему стольких лет [жизни]. Благодаря Майбороде комитет получил указание на это место. Лачинов, один из членов Южного Общества, спрятавший проект, был разжалован в солдаты 21. Этот ‘Секретный Комитет’ (так он назывался) был инквизиторским трибуналом, без уважения, без человеческого внимания, без тени правосудия или безпристрастия и при глубоком неведении законов. Когда мысль сделать как можно скорее заданную работу им овладела целиком, он свалил в кучу виноватых и невинных, чтобы покончить и заслужить похвалу за свою быстроту. Все эти царедворцы, не имея другой цели для своего существования, кроме снискания благоволения своего господина, не допускали возможности политических убеждений иных, чем у них — и это были наши судьи! Среди них особенным озлоблением против нас выделялся Чернышев и Левашев, им обоим по преимуществу и было назначено быть нашими допросчиками. Все средства казались для них хороши. Они предъявляли ложные показания, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили. Чаще всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался. Обвиняемый, затравленный, терзаемый без пощады и милосердия, в смятении давал свою подпись. Когда же его друга вводили в зал заседаний, тот не мог ни в чем признаться, так как ничего не было. Обвиняемые бросались друг другу в объятия, к великому веселию членов Комитета. Между тем смертный приговор осужденным был уже подписан. Полковник Главного штаба Фаленберг, потрясенный нравственно заключением, дошел до обвинения себя в умысле, которого никогда не имел, его друг, князь Барятинский, доказал ему это перед Комитетом кратко и последовательно. Комитет, не обратив внимания на умственное расстройство Фаленберга, воздал громкую хвалу его раскаянию и… осудил его 22! Один офицер Гвардейского экипажа, едва достигший 19 лет, Дивов, которого тюрьма и плохое обращение также расстроили умственно, обвинил себя в том, что в заключении [он] только и видит один сон, как заказывает императора кинжалом. У Комитета хватило бесстыдства делать из этого пункт обвинения против него. Я привожу только наиболее выдающиеся факты. Случалось, что эти господа из Комитета говорили наивно-весело: ‘Признавайтесь скорее — вы заставляете нас ждать, наш обед стынет’.
Особенной задачей Комитета было представить нас всех цареубийцами: этим бросался намек хулы в настроение толпы, которая слушает, а не рассуждает.
Полковник Лунин, известный своим умом и энергичным характером, на вопрос о цареубийстве отвечал: ‘Господа, Тайное Общество никогда не имело целью цареубийства, так как его цель более благородна и более возвышенна. Но, впрочем, как вы знаете, эта мысль не представляет ничего нового в России — примеры совсем свежи!’ 23 Двое из членов Комитета, Татищев и Кутузов, были замешаны в кровавой смерти Павла. Ответ попал в цель, и Комитет остался в замешательстве.
Комитет изо всех сил добивался, чтобы Никита Муравьев дал показание, что Северное Общество желало республики. Выведенный из терпения таким ожесточением, Никита Муравьев отвечал: ‘Мой проект конституции, который у вас в руках — монархический, но если вам угодно это знать — познание укрепило во мне первоначальное направление моих политических идей, и ныне я громко заявляю: сердцем и убеждением я республиканец!’ 24
Арестованного, по возвращении его в каземат, тотчас же посещал священник. Члены, мало скомпрометированные, забавлялись и мистифицировали Комитет. Среди них капитан Горский на ‘опрос о мотивах, побудивших его вступить в члены Тайного Общества, ответил: ‘Единственно следуя моде’. Случались, наконец, и комические сцены. Майор Раевский, человек блестящего ума, говоря о немцах, заставил Дибича подпрыгнуть в своем кресле. Князь Шаховской не признался ни в чем и тем не менее был осужден в ссылку. Полковник Граббе, известный благородством своего характера, весьма заслуженный офицер, будучи спрошен Чернышевым, заявил отвод против него, объяснив, что во время кампании 1814 года в одном деле, которое он имел с неприятелем, он тщетно звал Чернышева с его отрядом присоединиться к нему и что Чернышев, не пожелавший разделить опасности, был оскорблен им, Граббе, грубыми словами.
Граф Захар Чернышев был осужден единственно потому, что его судья носил ту же фамилию, что и он. Дед графа Захара учредил огромный майорат, на который генерал Чернышев, член Комитета, без малейшего намека на родство с фельдмаршалом, основателем майората, имел наглость претендовать — на владение имуществом семьи, которая была ему во всех отношениях чуждой 25.
Много лиц, сильно скомпрометированных, не были даже допрошены. Генерал Шипов, бывший интимным другом Пестеля, Александр Шипов, князь Лопухин, князь Илья Долгорукий, который был директором Северного Общества, граф Виттгенштейн, флигель-адъютант. М. Орлов был арестован, заключен в С.-Петербургскую крепость и освобожден. Следственный Комитет, назначенный 17 декабря 1825 года, немедленно открыл свои заседания, каковые и закончил 30 мая 1826 года. Он передал все дело Верховному Суду, который повел его со всей возможной поспешностью, так как он судил и осудил, не видя нас и нас не выслушав.
Приговор был приведен в исполнение менее чем через 24 часа после того, как он нам был прочитан.

Приговор.

Утром 12 июля 1826 года придворные кареты, эскортируемые эскадроном кавалергардов, доставили в дом коменданта крепости Верховный Суд. Нас собрали в разных комнатах по категориям, потом приказали войти в длинную комнату, где наши судьи, которых мы увидели в первый раз, заседали вокруг стола в виде подковы. Это было самое забавное из собраний, какое можно только себе представить. Государственный секретарь прочел звучным голосом обвинительный приговор. После этого, окруженные солдатами, мы были возвращены в казематы.
Ночь удобна для преступления, в два часа утра 13 июля приговор был приведен в исполнение. Несмотря на тайну, которою хотели окружить его, к казни на площадь собралось много народа. Мы имели счастье увидеться друг с другом во второй раз аз течение 24 часов. Обнимались. Я бросился в объятия брата, увидел меня, он воскликнул: ‘И тебя также, мой дорогой Александр, они осудили погибнуть вместе с нами?!’
Нас ввели в карре, образованное войсками на площади, окружающей крепость. Она была покрыта гвардейскими полками. На одном из бастионов была видна возвышающаяся виселица, снабженная пятью веревками с затяжными петлями. Сняли форму с тех из нас, которые ее носили, бросили ее в огонь, сломали шпаги над нашими головами. Одетые в больничные халаты, мы были отведены в тюрьму. В то время, как мы покидали площадь, казнили наших пятерых мучеников.
Они искупили преступление, наиболее ненавистное для толпы: быть проводниками новых идей. Их казнили жестоко. Двое из этих благородных жертв, С. Муравьев и К. Рылеев, когда доска была выбита, упали с большой высоты и разбились. Их снова повесили совсем изуродованными. Новые Иуды, те, кто составлял Следственный Комитет, получили титулы и награды, это была цена крови. Тела наших пяти мучеников были тайно преданы земле на одном из островов Невы.
Во время производства казни фельдъегеря мчались в Царское Село, император Николай поджидал совершения рокового акта, чтобы лечь в постель и уснуть 26. Один бедный поручик, солдатский сын, георгиевский кавалер, отказался исполнить приказание сопровождать на казнь пятерых, присужденных к смерти. ‘Я служил с честью,— сказал этот человек с благородным сердцем,— и не хочу на склоне лет стать палачем людей, коих уважаю’. Граф Зубов, кавалергардский полковник, отказался итти во главе своего эскадрона, чтобы присутствовать при наказании. ‘Это мои товарищи, и я не пойду’, был его ответ 27.— После приговора я был помещен в Алексеевском равелине. Спустя несколько дней туда привели некоторых товарищей, я был снова переведен в импровизованные казематы.
Блудов, которого сделали графом, был редактором отчета о нашем деле. Это литературное произведение, где факты были искажены, имело одну лишь цель — выставить нас глупцами и злодеями. Несмотря на все старания, вложенные в редактирование памфлета, Блудов не смог преуспеть [в этом]: несколько изданий были тотчас же расхватаны — так сильна была жажда узнать о столь новом у нас деле. Правительство увидело необходимость запретить публикацию ‘Донесения Следственного Комитета’.— Несколько месяцев перед тем Блудов играл роль ультра-либерала, произнося в городских салонах зажигательные стихи Пушкина. Он был назначен секретарем Следственного Комитета. Помню, за несколько дней до 14-го, у матушки было собрание, где присутствовали Карамзин (Н.), граф Плятер и этот самый Блудов. Говорили о событиях дня. ‘Что очень удивительно,— сказал Блудов,— так это то, что вот уже целый месяц, как мы существуем без государя, и, однако, все идет так же хорошо, или по крайней мере так же плохо, как раньше’ 27.
Во время производства следствия государь услышал много истин, которые остались бы ему неизвестными. Страна обязана Тайному Обществу опубликованием ‘Свода’ наших законов, солдат — уменьшением срока службы, бывшей 25 лет. Наказание шпицрутенами, практиковавшееся без всякой меры, ныне ограничено. Поэтому мы можем утешаться в нашей гибели тем, что выполнили свое назначение в этом мире скорби и испытаний. Мученики полезны для новых людей. Всякая преследуемая истина есть сила, которая накопляется, есть подготовляемый день торжества 28.

Сибирь.

11 декабря 1826 г., в одиннадцать часов вечера, когда двери казематов и ворота крепости были уже закрыты, плац-майор и плац-адъютанты собрали в одну из комнат комендантского дома четырех политических осужденных: Н. Муравьева, его брата, Анненкова и Торсона. Мы бросились с восторгом в объятия друг другу. Год заключения в казематах изменил нас до неузнаваемости. Через несколько мгновений явился старый комендант, объявивший нам злобным голосом, что согласно приказу императора на нас наложат оковы для следования в Сибирь. Плац-майор с насмешливым видом принес мешок, содержащий цепи. Мой брат ожидал глубоко задумавшись, когда их надевали на меня. С шумом необычайным для нас спустились мы по лестнице дома коменданта, сопровождаемые фельдъегерем и жандармами Каждый из нас сел вместе с жандармом в отдельную почтовую кибитку. Быстро мы проехали город, в котором каждый оставил неутешную семью. Мы не чувствовали ни холода, ни тряски ужасной повозки. Я был молод, счастлив разделить участь моего благородного брата. Что-то поэтическое было в моем положении. Я смог это понять.
В полуверсте от первой смены почтовых лошадей фельдъегерь велел остановить наши кибитки и сам отправился во весь опор на почтовую станцию, откуда скоро возвратился со свежими лошадьми. Фельдъегерь действовал по приказаниям, которые ему были даны. Подозревали, что бедная наша матушка будет нас поджидать на станции, чтобы сказать нам последнее прости. Действительно, матушка, жена брата Александрина и ее сестра, графиня Софи Чернышева, ожидали нас в станционном доме. Матушка унизилась до мольбы, чтобы ей было позволено обнять нас в последний раз, она предлагала довольно большую сумку, ни ничего не могла сделать, фельдъегерь сказал, что за исполнением полученных им приказаний следят. Лошади запряжены, мы помчались галопом. Вот так-то случилось, что проехали мы мимо матушки, жены брата и графини Софи. Долго еще слышались их голоса, кричавшие: ‘Прощайте!’ Впоследствии мы узнали от жандармов, что матушка, догадываясь о нашем отправлении, приезжала в крепость задолго до того, как отъезд имел место. Комендант ей поклялся, что мы уже отправлены, но, подозревая коменданта во лжи, она поехала на первую станцию.
Из боязни привлечь внимание населения, политические преступники были отправлены в разные сроки и различными путями. Наш пролегал через Ярославль, Кострому, Вятку, Екатеринбург, Омск. Никому не позволялось приближаться к нам. В оковах мы сделали эти 6.050 верст в 24 дня. Величайшая скорость была предписана, не принимая во внимание плачевное состояние нашего здоровья. Мы были без гроша.
О причине, из-за которой мы страдали, догадывались. Несмотря на наши оковы, нас всюду встречали чрезвычайно сердечно. Когда фельдъегерь находил это возможным, нам кормили, не желая получать платы от представителя власти, в Тихвине, недалеко от С.-Петербурга, народ с обнаженными головами желал нам счастливого пути, несмотря на меры воздействие со стороны фельдъегеря. То же самое происходило в Ярославле. В Костроме, пока меняли свежих лошадей, какой-то молодой человек, оттолкнув наших стражей, ворвался в комнату, где мы находились, и сказал нам: ‘Господа, мужайтесь, вы страдаете за самое прекрасное, самое благородное дело! Даже в Сибири вы найдете сочувствие!’ Эти слова нам были приятны.
Мы не теряли бодрости {В списке П. Е. Щеголева (см. предисловие, стр. 114) (имеются перед этим следующие слова, приводимые — нами по переводу С. Я. Штрайха (‘Декабрист А. М. Муравьев. Записки’. П., 1922, стр. 27): ‘Оторванные от своих родителей, от друзей, потерявшие все, что услаждает жизнь, в цепях, страдая от холода, от скорой езды, конечным пунктом которой была каторга’.}. Наше положение внушало уважение самому фельдъегерю. Мы сделали около 600 верст в почтовой повозке, затем, когда установилась зимняя дорога, пересели в сани. Поблизости от Омска мороз стал жестоким (40 градусов ниже нуля по Реомюру). Наш товарищ Анненков сильно страдал — он был без шубы. В Омске ему купили ее. Из всех неприятностей, которые мы имели в пути, наиболее тягостно было переносить необходимость быть молчаливыми свидетелями зверств, совершаемых фельдъегерем. Он покрывал ударами ямщика, порывался выдрать ему бороду. В особенности, когда он был обязан платить почтовые прогоны, перед нами разыгрывалось грустное зрелище подобных зверств. Верный привычкам наших чиновников, он стремился сохранить для самого себя деньги, которые ему были даны на почтовые прогоны. Прогоны на двенадцать лошадей от С.-Петербурга до Иркутска составляли довольно крупную сумму. Бедные лошади дохли от усталости. В продолжение всего пути мы отдыхали только два раза по несколько часов. Первый раз — по причине довольно тяжелого нездоровья, случившегося с Анненковым, во второй раз — мой брат упал в обморок по приезде на одну из станций. Часто сани переворачивались, и мы волочились по снегу с цепями на ногах. Истинное счастье, что мы не были ни ранены, ни изувечены при такой гонке. Нужен известный навык носить цепи, не раня себя. По прошествии некоторого времени мы носили их с изяществом.
Мы приехали в Иркутск изнуренные усталостью и больные.

Иркутск.

В первых числах января 1827 года прибыли мы в Иркутскую тюрьму. После того, как нас провели через много длинных дворов, нам досталась мрачная, пустая и грязная комната, в которой вся мебель состояла из стола и походной кровати. Двери заперты на засовы, часовые помещены у дверей — мы провели ночь, дрожа от холода. Нам нанес визит гражданский губернатор Цейдлер, который первый сообщил нам вести о наших родных, так как уже успел получить от них письма. Под большим секретом он сказал нам, что мы отправимся в Читу, маленький городок на другом берегу Байкала, в 800 верстах от Иркутска — на дороге в Нерчинск, что генерал Лепарский назначен комендантом места нашего окончательного заключения и что через некоторое время мы все будем соединены вместе.
Во время нашего пребывания в Иркутской тюрьме нас ежедневно посещал наш начальник тюрьмы, но лучше мы от этого себя не чувствовали, мы страдали, буквально, от голода. Все события заключения запечатлелись в памяти. Я никогда не забуду того дня, когда один из наших часовых тяжело вздохнул, что заставило нас вступить с ним в разговор. Это был ветеран ‘старого’ Семеновского полка, осужденный за участие в восстании этого славного полка служить всю жизнь. Он нам рассказал со слезами на глазах о нашем кузене С. Муравьеве, который был его ротным командиром, а также о многих других офицерах своего толка, состоявших членами Тайного Общества 29.

ПРИЛОЖЕНИЯ

1. ЗАМЕТКИ НИКИТЫ МУРАВЬЕВА О ТАЙНОМ ОБЩЕСТВЕ

Тайное Общество заполняло пропасть, которая существовала между правительством и народом, размещая в их истинном значении взаимные интересы ‘и создавая заново отношения, которые могут быть соединены в три главнейших отдела:
I. Уступки: Признание принципа, что гласность есть необходимое свойство закона. Обещание следовать ходу предыдущего царствования, что подтверждает обязательство ввести конституционный образ [правления]. Сознание, что государственные учреждения требуют реформы (манифест 1826 г. 13 (25) июля). Подобие гласности при посредстве министерских журналов. Старания реабилитироваться в общественном мнении путем опровержения иностранных журналов, заставляя расточать себе похвалы в газетах. Преобразование армии, частью по идеям Пестеля. Важные места, вверяемые помилованным членам Тайного Общества. Собрание законов и обнародование свода постановлений, но на заранее предусмотренных основах и по идеям 1649 года. (Обозрение исторических сведений о своде русских законов.) Пренебрежение Священным Союзом. Признание Греция и ее союзников по Адрианопольскому трактату. Признание Июльского правительства. Пренебрежение Оранским домом 30.
II. Меры безопасности: Обязательства, скрепленные несколько раз дворянством, не принадлежать ни к какому секретному Обществу (Свод, том 14, статья 146, законы 1826 и 1829 года). Органический Статут, возложенный на поляков. Конфискация имений и раздача майоратов в Царстве Польском гражданским и военным чиновникам. Уничтожение двух университетов и образование нового университета, а также нескольких военных школ (кадетских корпусов), в которых молодежь привыкает к слепому повиновению. Попытка перестроить принципы политической науки, чтобы сделать их применимыми к самодержавию (Журнал Министерства Народного Просвещения). Организация шпионства в заведениях Народного Просвещения и даже в недрах семей при посредстве частных наставников, превращенных в государственных чиновников. Запрещение литературных журналов, которые начинали рассуждать (‘Телеграф’, ‘Телескоп’ и т. д.).
Преследование католического духовенства и упразднение многих монастырей и церквей под предлогом их ненужности. Предложение лютеранским пасторам ввести в их богослужение устную исповедь, чтобы доносить на своих прихожан, как Свод предписывает это русскому духовенству (Свод, продолжение тома 15, статья 1226). Увеличен и с жалования гражданским невоенным служащим и экстраординарные награды, розданные армиям, чтобы привязать к себе начальников и солдат. Постройка новых укрепленных мест: Киев, Брест, Ивангород, и Варшавской цитадели. Уничтожение войск Великого Княжества Финляндского. Учреждение жандармского корпуса на основании секретного устава в целях распространения сыска во всяких преступных деяниях и по всей стране, под предлогом исправления народной нравственности 31.
III. Развитие народных способностей: Энциклопедия, исторические сочинения, собрание летописей, журналы, романы и т. п. Количество читателей, умножившееся до такой степени, что книготорговля вдруг сделалась прибыльной отраслью коммерции, несмотря на оковы цензуры. Польское Общество, появившееся вследствие нарушения пожалованной конституции. Возбужденное состояние Царства Польского и Западных провинций империи. Смуты в военных поселениях, вызванные их режимом, противным законам. Образование 51 промышленных кампаний. Добровольные пожертвования на пользу народного просвещения. Учреждение библиотек в губернских городах. Ученые и литературные кружки с политическим направлением, развивающиеся одновременно в различных пунктах страны 32.
Тайное Общество включало в себе [зачатки] большинства этих ассоциаций, так же, как и секретное Славянское Общество. Оно начало новую политическую эру для России и в этом смысле может быть сравниваемо с союзом патриотов, которым Англия обязана Великой Хартией. Члены Тайного Общества, помещенные в аналогичные условия, действовали бы о силу того же права, но вынужденные прибегать к действиям разбросанными частями, они стремились только подражать примеру своих предшественников, полагая первые основания национальным вольностям 33.

2. ЗАМЕЧАНИЯ НА ‘ЗАПИСКИ’ (‘MON JOURNAL’) А. МУРАВЬЕВА

Никита Мих. Муравьев задумал еще в Петровской заводе составить подробные записки о Тайном Обществе, и, чтобы они не попались в руки правительства, он писал их в форме отдельных заметок на полях книг. Библиотека Никиты Муравьева досталась его брату Александру, который собрал из книг заметки брата и назвал их Mon Journal, вот почему в истории своей жизни он почти ничего не говорит о себе. В рассказе его встречаются ошибки, которых избежать ему было невозможно, так как заметки его брата были очень отрывочны, а сам он был мало знаком с (делами Общества. Ему было 12 лет, когда составилось Общество, и 20 лет, когда он был принят членом, значения б Обществе он не имел никакого: он был слишком молод и не имел в то время ни твердых убеждений, ни образования. При составлении Записок (в 1852—53 гг.) он не мог получить никаких сведений об Обществе от своих товарищей, пото[му] что сосланные в Тобольск, где жил и он, или принадлежали к Южному Обществу, или так же мало были знакомы с делами Общества, как и он (Штейнгейль, Анненков, Свистунов). Несмотря на это, Записки любопытны, потому что в них высказаны убеждения и понятия Никиты Муравьева в первое время ссылки, и убеждения Александра II, (в посвящении) после 27-летней ссылки. Рассказ об основании и основателях. Общества не совсем верен, программа Общества взята отчасти из записок Никиты Муравьева ‘La soct occulte’, не все, намеченное в ней, составило программу, и многие более сажные части программы в ней не упомянуты.
Общество разделилось на Северное и Южное (в 1821 г.) не потому, что, разделившись, оно могло расширить круг деятельности, а потому, что Бурцов, вернувшись в Тульчин из Москвы, объявил там, что на Московском съезде все депутаты решили уничтожить Общество. Бурцов завидовал Пестелю, который стоял во главе всей молодежи, принадлежавшей к Обществу. Он хотел занять место Пестеля, для этого он объявил, что Общество уничтожено, и сам тачал набирать членов, не говоря ничего Пестелю, которого он хотел лишить таким образом всякого влияния. Но хитрость эта не удалась, Пестель ответил Бурцову, что уничтожить Общество никто не имеет права и что на юге, оно будет существовать, как прежде. Вот почему образовалось два общества: Северное и Южное. Конституция, написанная Никитою Муравьевым, как он сам сознавался впоследствии, не имела практического смысла, вследствие незнакомства с бытом русского народа и незнания существовавших законов… Это[т] недостаток разделяла с ним и большая часть его товарищей, Николай Тургенев объявил в’ первом издании ‘Опыта о налогах’, что деньги, вырученные от продажи книги, назначаются для выкупа крепостных крестьян, посаженных в тюрьму за долги, между тем как крепостные не могли сидеть в тюрьме за долги, по закону км можно было дать взаймы не более 5 рублей. Один только Пестель отличался глубоким практическим смыслом, как говорят все знавшие его и читавшие его ‘Русскую Правду’. Это был труд совершенно самостоятельный. Между тем, как прочие считали необходимым сильно ограничить власть правительства, даже республиканского, он в ‘Русской Правде’ давал правительству сильную власть. Однажды в Тульчине он прочел свой проект Киселеву, Киселеву проект понравился, но он заметил, что не худо бы было ограничить еще больше исполнительную власть 34. Судя по всем рассказам людей, читавших ‘Русскую Правду’, главные основания Управления государственных крестьян взяты оттуда. ‘Русская Правда’ была написана в республиканском и чисто демократическом духе.— Пестеля нельзя ставить на ряду с остальными членами Общества, об нем все говорят, как о гениальном человеке. Рассказывают, что, когда за границей он находился при Канцелярии императора Александра, ему поручено было написать какую-то бумагу к Мет[т]ерииху. Мет[т]ерних, при первом свидании с Александром, поздравил его с новым секретарем и сказал, что он тотчас же узнал, что бумагу написал новый человек, и что он никогда не читал бумаги столь хорошо написанной. Ни у кого из членов не было столь определенных и твердых убеждений и такой веры в будущее. На средства он не был разборчив, солдаты его не любили, всякий раз, когда император или великие князья назначали смотр, он жестоко наказывал солдат. При учреждении военных поселений он хотел перейти туда на службу и обещал, что у него скоро возмутятся. Он должен был оставить это намерение, потому что дела Общества требовали его присутствия в Тульчине. Он не изменил своему характеру до конца,— когда Северное Общество стало действовать очень нерешительно, то он объявил, что если их дело откроется, то он не даст никому спастись, что чем больше будет жертв, тем больше будет пользы — и он сдержал свое слово. В Следственной комиссии он указал прямо на всех участвовавших в Обществе, и если повесили только 5 человек, а не 500, то в этом Пестель нисколько не виноват, с своей стороны он сделал для этого все, что мог 35.
Все, что говорится в Записках про Никиту Муравьева, совершенно справедливо. Это был человек высоко образованный и чрезвычайно скромный, любовь и уважение к науке он сохранил до самой смерти. Рассказ о том, как он бежал из Москвы в 12-м году, я слышал с некоторыми иными подробностями от моего отца, И. Д. Якушкина, который был с ним чрезвычайно дружен и слышал об этом от него самого. В 1812 году Никита Муравьев долго упрашивал мать, чтобы она позволила ему поступить в военную службу, но мать не решалась отпустить его, так как ему шел только 15-й год, и он был очень слабого здоровья. Между тем стали доходить слухи, что мы принуждены отступать перед неприятелем и что французы все подвигаются к Москве. Никита Муравьев начал задумываться, перестал есть, спать и, наконец, решился итти в армию без позволения матери. Рано утром он ушел по Смоленской дороге, одетый в курточку, захватив с собою карту Московской губернии. Он прошел 30 верст, расспрашивал, как пройти к армии. Эти расспросы и его одежда возбудили подозрение в крестьянах, его схватили, стали обыскивать, и когда нашли при нем карту, то совершенно убедились, что он французский шпион. На нем разорвали платье, приколотили его и повезли в Москву. Между тем в доме его матери никто не знал, куда он делся, долго искали его у знакомых, гувернер его, француз, вероятно догадался, что он ушел на войну, отправился к Смоленской заставе и встретил толпу мужиков, которые везли его воспитанника. Никита Муравьев, увидав гувернера, стал было звать его к себе по-французски: ‘De grce ne me parlez pas, vous voue perdrez!’ {‘Ради бога, не говорите со мной, вы погибнете!’} — закричал ему тот и скрылся в толпе. Разумеется, это убедило еще больше, что Никита Муравьев шпион. Сам Растопчин принял было его сначала за шпиона и написал к Екатерине Федоровне Муравьевой, его матери, письмо, где с сожалением извещал ее, что ее сын обесчестил себя и ее, так как хотел перейти к французам. Разумеется, Муравьева поспешила объяснить Растопчину, что сын ее бежал, чтобы сражаться против французов, что он давно уже просился в армию. Растопчи’ поздравил ее тогда ‘с таким патриотом-сыном и уговорил определить его в военную службу 36.
Похвала Сергею Муравьеву нисколько не преувеличена. Это был действительно замечательный человек, но его нельзя поставить на ряду с Пестелем. Сергей Муравьев был человек крайне добрый: солдаты его чрезвычайно любили. Но М. Бестужев-Рюмин вовсе не стоит того отзыва, который сделан о нем в ‘Журнале’ А. Муравьева. Замечательны отношения Бестужева к Сергею Муравьеву. Бестужев был пустой малый и весьма недалекий человек, все товарищи над ним постоянно смеялись, Сергей Муравьев больше других. ‘Я не узнаю тебя, брат,— сказал ему однажды Матвей Ив. Муравьев,— позволяя такие насмешки над Бестужевым, ты унижаешь себя, и чем виноват он, что родился дураком’. После этих слов брата Сергей Муравьев стал совершенно иначе обращаться с Бестужевым, он стал заискивать его дружбы и всячески старался загладить свое прежнее обращение с ним. Бестужев к нему привязался, и он также потом очень полюбил Бестужева.
Борисов никогда не сознавался в том, что им был составлен Устав Общества Соединенных Славян. Сколько мне известно, только он один никого не назвал при допросах в След[ственной] комиссии 37. Образование Общества Славян замечательное явление. Оно показывает, как была сильна потребность в составлении тайных обществ. Борисов был человек, не получивший никакого образования, но с большим желанием образоваться. Когда он был с своей батареей в Польше, то ему пришлось остановиться в таком помещичьем доме, где была огромная библиотека, наполненная большею частью писателями 18[-го] столетия. Он выучился сам собою французскому языку и прочитал все французские книги. В След[ственной] комиссии и после, даже в ссылке в Сибири, он говорил, что когда был в отпускe в Петербурге, в одной гостинице с ним остановился какой-то офицер, они познакомились, офицер этот, уезжая из Петербурга, заходил проститься к Борисову. По отъезде этого офицера, имени которого он не помнит, он нашел у себя на столе тетрадь с Уставом Тайного Общества, который ему чрезвычайно понравился, и он тотчас стал набирать членов. Пребывание в Польше при этом отозвалось, цель Общества Славян была не уничтожение деспотизма в России, а освобождение от деспотизма всех славян, в Уставе видно также и влияние писателей 18[-го] века, в нем говорится об основании города, в котором славяне посадят та трон Богиню Просвещения. Соединенные Славяне были большею частию люди без образования, но с непоколебимыми убеждениями {Зачеркнуто: ‘люди готовые’.}, они готовы были итти на нее за свои убеждения. Очень жаль, что о Борисове (и вообще об Обществе Славян) мало известно, но все, что известно об нем, возбуждает к нему глубокую симпатию. Два года Общество Славян существовало совершенно отдельно от других обществ, и даже не зная об их существовании. Только в 1825 году Бестужев-Рюмин совершенно случайно узнал об этом Обществе и предложил ему присоединиться к Южному, что и было принято. Когда, наконец, наступило время действовать, то Славян’ показали, что они способнее к делу всех прочих членов.
В ‘Журнале’ названы два изменника (Шервуд и Майборода) и позабыт еще третий, названный в донесении Следственной] комиссии агентом графа Витта (чуть ли не Комаров?) 38.
В рассказе о 14 декабря в ‘Журнале’ не сказано, что Анненков {Зачеркнуто: ‘А. Муравьев (составитель Журнала)’.}, Александр Муравьев (кажется, тоже и Арцыбашев) стояли с Кавалергардским полком на площади против своих товарищей. Впрочем, это не спасло их. Через 5 дней они были арестованы своим полковым командиром Апраксиным и привезены во дворец. Сначала император стал упрекать их за то, что они были членами Тайного Общества, но потом объявил им, что он их прощает и что они только должны будут просидеть с полгода в крепости. Левашев стал показывать им знаками, чтобы они поцеловали у императора руку, но сначала знаков они этих не поняли, а потом не знали, как приступить к этому обряду, наконец Анненков сложил обе ладони вместе, нагнулся и сделал шаг к императору. ‘Я этого не требую’, сказал император.— У Катерины Федоровны Муравьевой сохранилось письмо императрицы Марии Федоровны, которым последняя навещала ее, что сын ее Александр прощен. Анненков был послан в Выборг, Александр Муравьев в Ревель, Арцыбашев в Нарву. По следствию, когда открылось, что Анненков и Муравьев виновнее, чем думали прежде, то их перевели в Петропавловскую крепость {Слова ‘то их… крепость’, повидимому, вписаны потом между строк.}. Виновны они были только разговорами. Их судили и присудили сослать в Сибирь, в каторжные работы, но так как не было еще готово помещение для декабристов, то их держали в крепости до 11 декабря 1826 г. Александр и Никита Муравьевы, Анненков и Торсон были в одно время отправлены в Сибирь (каждый на отдельной телеге и в кандалах). Анненков ехал в шинели и в холодной фуражке. Рассказ про Фалленберга не верен в ‘Журнале’ А. Муравьева. Фалленберг был болен и содержался в сухопутном госпитале. Он только что желтился и рвался на свободу, когда Раевского выпустили, он нашел случай видеться с Фалленбергом и сказал ему, что он признался и что его освободили, и что он и ему советует сделать то же. Фалленберг, уверенный совершенно, что его выпустят, если он признается, стал не только признаваться во всем, но и наговаривать на себя. Когда его спросили, не знает ли он чего об умысле цареубийства, он объявил, что он сам имел мысль убить царя и что говорил об этом Борятинскому. На очной ставке Борятинский доказал Фалленбергу, что он говорит вздор, несмотря на это, Фалленберга сослали, жена его вышла замуж за другого 39.
Эти замечания написаны мною в 1854 году. Все сообщенные в них факты записаны главным образом со слов моего отца И. Д. Якушкина, то, что записано не с его слов, было ему прочтено — и верность фактов им подтверждена. Замечательно, что все декабристы без исключения, с которыми я говорил о Пестеле, высказывали об нем одно и то же мнени, относительно высоты его ума и твердости его убеждений.

Е. Якушкин.

3. ИЗ ПЕРЕПИСКИ Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ

I. Письмо Е. Ф. Муравьевой к К. Н. Батюшкову40.

6:чи:мар:1812-го.

Письмо твое мои Любезной друк Константин Николаевич я получила от Александра Ивановича Тургенева, которому я очень обрадовалас ибо молчание твое меня очинь безпокоила, знав что ты был болен когда я поехала. Я благодарила за тебя Александра Ивановича, которой мне оказал что он уверни, что ты пойдешь в службу, и так я от всей души моей желаю и надеюс что оно будит к твоему благополучию, ты так еще молод что конечно очень много можиш найтить службою, и сверьх того можеш быть полезен. Теперь скажу тебе о себе. Я с самого приезду моего в Москву в беспрерывных огорчениях и ничего иного неделаю как garde Malade приехав в Москву через несколько дней у Николиньки зделался престрашной кашель. К Иполиту пришла ежедневно лихорадка, а Ма, Маер плюрези, ей ставили шпанския мухи, и она была отъчаенна больна, и досех пор еще с постели ни въстает, также и Иполит все еще очинь болен, лихоратка продолжается и сверх того балела горло и чрезвычайной кашель, я сама более неделя с канапе нисходила, вот мой друк мое упражнение другой месяц через час давать постоловой лошки лекарство, а иногда для перемены ставить шпанския мухи, которая и теперь лежит на стале прописана готовая. Ты можиш представить после етаго как приятно я провожу свое время. Никотинька и Mr de Petra усердно тебе кланяются, они ездят в университет по обыкновению, Никотинька от кашлю более недели нивыходил из компоты. Саша и больной Иполит также кланиются.
Теперь хочу мой друк дать тебе комисии пожалоста выполни их умненко. 1-е узнать как нибудь от Ив: И: Д: не сердитцали он на меня что мне бы очинь больно было, я ему так много обязана за все ево одолжение, и участие которое он всегда брал по всем неприятным моим делам, и я его чрезвычайно почитаю, и скажу тебе от чего я его думаю. Когда я поехала из Петербурга то он велел мне сказать чтоб как возможно скорея прислала атестат Никотиньки из университета, в дороге я была девить дней, приехавши в москву я тот час просила Петра Михайловича но Гейм был болен, и я только через две недели после моего приезду палучила атестат, следовательно до И: И. дошол он слишком через месяц после моего отъезду. Посылаюче же атестат я к нему писала, и благодарила его что он взял Никотиньку под свою протекцию, но оно было немношко поздо, тем более что я неуспела поблагодарить его в Петербурге, ибо задень только до моего отъезда он его принял. Теперь три недели как я к нему писала, и от него отъвету неполучила, ты знаеш как он окуратно всегда на мои писмы отвечал, ето и подала мне мысль что несмиет ли он неудовольствия на меня, то и поручаю тебе ето исправить. 2-е в бытность мою в пе:[тербурге] я просила Елизавету Марковну, чтоб поместить Mr de Petra в библиотеку или куды нибудь в другое место что она мне и обещала непременно зделать но может она и забыть, то зделай мне одолжение постарайся обо оном, ты не можиш представить какия розныя делают прижимки от полиции, а ты знаеш как он чувствителен и как ета его огорчает, также и то что он мне очинь нужен. Я надеюс на тебя. Ежелибы я неотолько тебя любила то пожелала бы тебя в Москву, оно бы для меня было приятнее. Прощай будь здоров и щастлив, и неленис писать. Я видила Карамзина и о тебе говорили.

II. Письмо И. М. Муравьева к Е. Ф. Муравьеве и 41.

Понедельник, августа 9-го дня [1820 г.]. Город Витебск.

Вчера вечеру мы прибыли сюда — ночевали здесь и сегодня отправляемся далее. Мы провели одну ночь в Порхове. Опыт доказал нам, что позади екипажей чамоданы никуда не годятся — и вот каким образом. Мы ехали ночью из станции Сеньковой, первой после города Великих Лук — в станцию Серуты. Андрей не удержался позади коляски на чамодане — потому, что там было слишком тряско и сел на козлы. Приезжаем в Серуты. Андрей меня будит — и показывает мне, что чамодан вдвое уменьшился. Видно, что кто-нибудь нас догнал сел на чамодзн и стал действовать. Он перерезал оба ремня, поднял кожу и хотел снять вовсе чамодан, но железная цепь ему помешала — он но мог ни снять ни разломать, и так он разрезал чамодан и вытащил все до половины. Мы тотчас подели закладывать лошадей, чтоб возвратиться в Сеньково. Только, что успели заложить их как приехали другие ямщики на станцию и привезли несколько вещей наших найденных ими на большой дороге в версте от Сенькова — одну подушку, мой шлафорок и разные безделицы. Возвратись в Сеньково мы объявили о том содержателю станции и послали в Г. Ненель извещение к поветовому исправнику. Зтесь мы подадим также объявление здешним властям. Стали разбирать наши вещи — и нашли, что М. С. потерял все свои платья — и все белье — я потерял один фрак только. Андреевы вещи также украдены. Это неприятное происшествие отняло у нас почти целые сутки.— Мы начали было следствие, но подозреваемый нами ямщик ушел — там не оставалось ничего другаго, как только продолжать путь наш. Мы также послали извещение в Г. Великие Луки, который в 20-ти верстах от Сенькова, для того, чтоб этих вещей не могли продавать на тамошних ярмонках. Наш грабитель дорылся до книг и увидя их остановился полагая конечно, что и внизу все книги. Это показывает, что просвещение здесь еще не распространилось — и что книжная торговля не в цветущем состоянии. Посылки Сережи уцелели. Остальные вещи находившиеся в чамоданах мы клали в ящик из коего выбросили всю оберточную бумагу и все, что не нужно было. Мне весьма досадно, что наши вещи были отдельно расположены, и что таким образом потеря нераздельно упала на М. С., у которого не осталось ни платья ни белья. Войдя в дом содержателя Сеньковской станции, он увидал на стонах картины коих сюжет взят из Илиады — и повторил тотчас слова Шатобриана об Гомере — Quel est donc est homme que toute l’antiquit appel la chute dee Empiies — comme si rien ne pouvait tre grand ni tragique, sans la pre&cnce du Chantre d’Uilion et de Hector. Je dirais maintenant ipour me servir de l’expression de oe gnral qui avait perdu la ville qu’il avait t charg def fendre. — Впрочем, все обстоит благополучно. Целую тысячу раз Ваши ручьки.

Вас любящий сын
Никита Муравьев.

Мое почтение А. И. — Обнимаю Сашу. Ожидаю от него письма и прошу его известить меня о книге Le prince et Les lettres и о моей верховой лошади. Bien de choses Serge.

III. Письмо Н. М. Муравьева к E. Ф. Муравьевой 42.

Октября 10-го дня [1820 г.]. Г. Одесса. Субота.

Я уже писал к Вам, Любезнейшая Маминька, что в Одессе мы нашли Графа Сенпри, который недавно прибыл из Парижа совершенно здоровым Мы у него обедали в середу—а сегодня собираемся ехать с ним на его хутор. Он весьма приятного обхождения человек. Старший сын его Поэт и пишет очень не ‘дурные французские стихи, меньшой также имеет много способностей — В Симферополе мы видели Бетанкура, который свидетельствуем Нам свое почтение. Здесь погода стоит прекрасная. Мы остановились на квартире Сергея Волконского — Мои переговоры на счет займа еще не кончены. Лишь только мы будем обеспечены с этой стороны — то пустимся домой. Коляска требует некоторых починок, впротчем все находится в исправности. Третьегодни мы обедали у Госпожи Калиновской — где была Графиня Витт с дочерью. Вчера были в Итальянской опере — здешняя prima donna — Ариси [зачеркнуто: ‘бывшая’] которая ‘не играла очень долго но причине болезни, появилась опять на сцене, хотя голос ея много потерял. Здесь мы видимся почти каждый день с Графом Воронцовым, (сын Арины Михайловны кажется) который учился в Вене. Он разъезжал нынешнее лето по России [зачеркнуто: ‘с’] в сопровождении Геракова [исправлено из: ‘Гераковым’], известного под наименованием Молодого Грека. Они обе только что приехали из Крыма. Гераков читал нам превысокопарное описание Крыма — я делал ему критическия замечания, а М. С. защищал его — Вы не можете себе представить этой сцены?— Невероятно, сколько здесь строят домов нынешнее лето — торговли было мало — цены на работников и на материалы спали чрезвычайно. Камень который стоил 24-е копейки теперь стоит только 8 копеек и все принялись за строение. В 3 года здесь построено 380 домов. Чтож касается до приобретения земли в здешних краях то оно тем выгодно, что если и оставить землю пустую, то в продолжении 10 лет ея цена сама собою удвоится, потому что соседния разрабатываются [зачеркнуто: ‘обрабатываются’] и что она многим понадобится. Хлебопашество, овцеводство представляют здесь верныя источники доходов. — Я забыл Вам сказать, что в Симферополе я видел Абата Milliot который жил у Прасковьи Николаевны Ланской в Москве, и ходил часто к М. Petra — естьли Вы помните. Добрый старик мне весьма обрадовался — мы долго вспоминали о временах протекших — но я не имел духа известить его о смерти его ученика.— Целую тысячу раз Ваши ручьки и желаю Вам здоровья и спокойствия.

Вас любящий сын
Никита Муравьев.

Всем родным и знакомым прошу от меня кланяться.
Любезная тетушка. Я писал к вам вчорась большое письмо. Теперь уведомлю токмо что мы слава богу здоровы, и собираемся в дорогу — и предполагаем выехать отсель во вторник — Прощайте. Целую ваши ручки тысячу р[аз].

М. Лунин.

——

[2 л.л. Сложено пакетом, на обороте адрес:

Ея Превосходительству
Милостивой Государыне
Катерине Федоровне
Муравьевой
В Санкт-Петербурге
В (собственном Ея доме на Фонтанке близь Аничкова Моста.]

IV. Письмо К. Н. Батюшкова к Е. Ф. Муравьевой 43.

Рим. 13 Генваря 1821 г.

Вы (без сомнения почтенная тетушка, извините мое молчание, зная что у меня не много свободнаго времени. Однакоже, я не всегда молчал: может быть, письма мои отправленныя по почте, терялись. Это поручено верному человеку.
Я переведен из Неаполя в Рим, и, был-бы очень доволен моим положением как доволен моим новым начальником, если бы здоровье мое исправилось. Но дурное его юоотояиие мне докучает необыкновенным образом. Надеюсь, что ваше здоровье соответствует моим искренним желаниям. Пекитесь о нем для детей ваших, в число коих себя смело включаю. Не думайте, чтобы время хотя мало изменило мою к вам преданность, основаную на воех чувствах души. Уверте брата, что я никогда не изменюсь. Скажите ему что я желаю его видеть благополучным и достойным его почтенного родителя, в совершенном смысле. Сашу обнимаю также. Начал-ли он служить, и скоро ли брат начнет, после отставки. Милаго малютку в Моск[в]е бога ради не рабудте. Здоров ли он? Каков его пенсион? Имеет ли он все нужное. Уведомте меня при случае. Еще просьба усерднейшая. Не замедлите (доставить мне чрез посредст[в]о Г. Фуссадmе, (которому я очень обязан) 3000 р. из моих деревень нам снова присланны[е]. Мне деньги становятся очень нужны, и перемещение из города в город, при настоящей дороговизне требовало издержек. — Но прошу вас, отпишите Павлу Алексеев[ич]у, что я с горестью увидел из письма его что он хочет наложить еще оброк. Зачем? Разве нельзя принять других мер, для заплаты небольшаго долга и Ломбард. Скажите ему, что я желаю чтобы на крестьян моих в отсутстви[м] моем ничего не налагали, и сам к нему и к ним об етом писать буду. Просите лучше моего племяинн[ка] чтобы он вел себя лучше у О. Кавелина и прилежнее занимался своей латынь[ю] и Греческим языком.
Кончу мое письмо, пожелав вам душевно, всех благ, и поручая себя снова ваше[й] дружбе, верной, постоянной и снисходительной, достойной вашего сердца.

К. Б.

P. S. О наших новостях вы знаете из Газет. Мне ета глупая революция очень надоела. Пора быть умными, то есть покойными. Здесь множество руских, и между прочими К. Зенеида, вам знакомая. Здесь также Г. Толстой-Остерман.

——

[2 л.л., 2-й чистый. Сложено пакетом. Адрес на обороте 2-го листа:

Ея Превосходительству
Катерине Федоровне
Муравьевой —
У Аничкина моста, в Собственном Ея доме
в С. Петербурге.

Запечатано гербовою печатью.]

V. Письмо Н. И. Гнедича к Е. Ф. Муравьевой 44.

Простите Почтеннейшая Катерина Федоровна! что осмеливаюся тревожить вашу горесть священную, справедливую. Но побуждение печальной дружбы может быть уважит и горесть матери.
Вам известно, люблю ли я Никиту Михайловича. Более иеяселн многие, умел я оценить его редкие достоинства ума и уважать прекрасные свойства души благородной, более нежели многие я гордился и буду гордиться его дружбою. Моя к игему любовь и уважение возросли с его несчастием, мне — драгоценны черты его. Вы имеете много его портретов, не откажите мне в одном из них, чем доставите сладостное удовольствие имеющему честь быть с отличным уважением и совершенною преданостию

Вашего Превосходительства
покорнейшим слугою
Н. Гнедич.

Июля 19. 1826.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 М. Н. Муравьев был близок с Н. М. Карамзиным, который получил благодаря Муравьеву и знание ‘историографа’ (см. акад. М. Н. Покровский, ‘Борьба классов и русская историческая литература’. П. 1923, стр. 23—25). Сохранились письма Карамзина, из которых видно постоянное участие Муравьева в дело сложения знаменитой ‘Истории Государства Российского’. Приводим эти письма, небезынтересные для ‘Истории’ Карамзины (Рукопис отд. Библ. Акад. Наук СССР, 26. 6. 198):

I

Милостивый Государь Мнхайло Никитичь! Завтра, на тяжелой почте, отправлю к Вашему Превосходительству Дюканжа, за которого повторяю искреннюю мою благодарность. Я возвратил бы его двумя месяцами ранее, естьлибы жестокая болезнь не помешала мне заниматься делом моим. От Августа до Октября я не брал пера в ‘руки для истории. Теперь оправляюсь — и хотя радуюсь как ребенок своим выздоровлением, но в тоже время я жалею сердечно о двух месяцах, потерянных для работы. Теперь мысли мои снова к ней обратились. Я ожидал из Германии сочинений слаюного иезуита Прая (Pray), но но получив их, прибегаю к Вашей милости. Нет ли в Академической Библиотеке его Annales Hunilorum и Dissertatio Critica et Historica? То и другое сочинение для меня весьма нужно.
Благодарю Вас также, Милостивый Государь, за эстамп, посвященный Лепехина памяти. Мысль прекрасна. В России чтят наконец достоинство ученых.
Я имел случай достать некоторые драгоценные для нашей Истории материалы: Письма Пап к Российским Вел. Князьям с 1075 году, выписанные из Ватиканскаго архива нынешним Варшавским Епископом для Короля Польскаго в 1780 году, и еще журнал Польских Послов, бывших в Москве во время Димитрия Самозванца и Шуйского.
С сердечною преданностию и высокопочитанием имею честь быть,

Милостивый Государь!
Ваш покорнейший слуга Николай Карамзин.

Москва, 5 октября 1805 г.

II

Милостивый Государь Михаил о Никитичь! Мне равно приятно и заниматься делом своим и давать в том отчет вам. Я кончил второй том, поместив в нем историю времен язычества (от первых князей Варяжских до смерти Владимира) и заключив его обозрением гражданского и нравственного состояния древней России. По сию пору вое идет изрядно, увидим, что (будет далее. Каждая опоха имеет пару затруднения. Надеюсь в III томе дойти до Батыя, а в IV до тервого Ивана Васильевича, там останется еще написать тома два до Романовых. Мне но хочется пропустить ничего любопытна го, не хочется также душить читателей грудами пустых слов. — По крайней мере теперь я уже свободно перевожу дух, и не боюсь ферулы Шлецеровой, то есть, мрак для меня пообъясиился.
Я просил Вас о сочинениях Прая: на сих днях прислали их ко мне из Германии. Но все еще не имею некоторых нужных книг: например, Вы одолжили бы меня, естьли бы доставили преданному Вам историку Abhandlungen der Bhmischen Geseilschaft der Wissenschaften от 1784 до 1739 году. Думаю, что это сочинение есть в Академической Библиотеке.
Вас же должно мне благодарить и за приютное знакомство Николая Назарьевича. Я не очень скромен, однакожь не мог еще сказать ему всего, что в отношении к Вам чувствую.
С душенным высокопочитанием и признательностию имею честь быть

Милостивый Государь!
Ваш покорнейший слуга Николай Карамзин.

Москва, 6 марта 1806.

——

Дюканж — очевидно, известные труды французского историка, глубокого знатока и любителя средневековья, Шарля Цюфрена дю Канжа (Du-Cange, р. 1610 г., ум. 1688 г.) ‘Glossarium ad scriptores mediae et infimae latinitatis’ (1678 г., 3 т.т.), и ‘Glossarium ad scriptores mediate et infimae graecitatis’ (1688 г., 2 т.т.). — Шлецер фон, Август-Людвиг, р. 1735 г., ум. 1804 г. — знаменитый историк конца XVIII—начала XIX века, много работающий в России, занимаясь ее историей. — Николай Назарьевич — Муравьев (р. 1775 г., ум. 1845 г.), дальний родственник М. Н. Муравьева, статс-секретарь, сенатор и управляющий собственной канцелярией Николая I, хороший сельский хозяин, устроивший у себя в имении сахарный завод, бездарный плодовитый ‘сочинитель’ по самым разнообразным научным вопросам, отец графа И. Н. Муравьева-Амурского.
2 Встреча Александра I с знаменитой француженкой писательницей мадам де-Сталь (de Stal), p. 1766 г., ум. 1817 т., дочерью Нсккера, преследуемой за свои идеи Наполеоном, произошла осенью 1812 года. Александр сумел очаровать де-Сталь и получил от нее массу комплиментов и поощрений в начатой борьбе с французами. В своих ‘Мемуарах’, вышедших в 1821 году. Сталь так записала этот момент своего разговора с императором: ‘Он выразил мне желание, которое ‘всем известно, улучшить положение крестьян, еще находящихся в крепостной зависимости. ‘Государь’, сказала и ему, ‘ваш характер является (конституцией для вашей империи, а ваша совесть служит гарантией ‘для этого’.— ‘Если бы это и было таи’, ответил он, ‘я был бы ничем иным, (как счастливою случайностью’. Чудные ‘слова, первые, как мне кажется, в таком роде, произнесенные когда-либо самодержавным государем. Сколько нужно нравственных достоинств, чтобы юудить о деспотизме, будучи деспотом, и для того, чтобы никогда не злоупотреблять неограниченною властию, когда народ, (Находящийся под этим правлением, почти удивляется столь большой умеренности’ (перевод Н. К. Шильдера, ‘Император Александр I, его жизнь и царствование’, т. III, СПБ. 1897, стр. 96). М. Н. Покровский вскрывает истинную причину либерализма Александра I в этот второй период его потуг к ‘конституционным’ реформам —некоторые слои высшей русской знати готовы были поступиться своим правом на крестьянский труд и собственность, так как понимали прекрасно связь между развитием капитализма и переходом к вольнонаемному труду’ (М. Н. Покровский, ‘Александр Первый’, ‘История России в XIX в.’, изд. Гранат, т. I, стр. 35). ‘В глазах экономически-прогрессивной части дворянства необходимым условием эмансипации была выгодная, с точки зрения дворянских интересов, конституция’ (Ibid.).
3 Письмо Александра I к кн. Адаму Чарторыйскому из Лейпун-Краснополя от 13—15 января ]813 года (С. Я. Штрайх, ‘Декабрист А. М. Муравьев. Записки’ П. 1922, стр. 29).
4 Н. М. Муравьев в ответе на вопрос Следственной комиссии заявил о причинах своего свободного образа мыслей: ‘Прокламации Союзных держав в 1813 году, предлагавшие народам Германии представительное правление вместо награды за их усилия, обратили во первых мое внимание на сей предмет: впоследствии я был утвержден в оном речью покойного государя императора к сейму Государства Польского, в коей он объявлял свое намерение ввести представительное правление в России’ (‘Восстание декабристов. Матерьялы’, изд. Центрархива, М.— Л. 1925, т. I, стр. 294—295).
5 Речь Александра I при открытии Сейма в Варшаве была произнесена на французском языке, а министр-секретарь Царства Польского прочитал ее польский перевод, русский перевод был сделан князем П. А. Вяземским и напечатан в No 26 ‘Северной Почты’ за 1818 год, в ‘Вестнике Европы’, в ‘С.-Петербургских Ведомостях’ и ‘Духе Журналов’, он не совсем удачен, между прочим — французское слово ‘organisation’ переведено словом ‘образование’, что дало повод читающим предполагать, что только отсутствие образованности в России .мешает дать ей конституцию (об эффекте, произведенном ртой речью на русское общество и на декабристов — см. у В. И. Семевского, ‘Политические и общественные идеи декабристов’, СПБ. 1909, (стр. 265—274.— Впечатления двух самых близких к Ал. Мих. Муравьеву людей, брата Никиты и М. С. Лунина, мнения которых безусловно отражаются на его ‘Журнале’ — см. выше, прим. 4, и у С. Я. Штрайха, ‘Декабрист М. С. Лунин. Сочинения и письма’. ‘Труды Пушкинского Дома при Российской Акад. Наук’, П. 1923, стр. 63—64, ‘Взгляд на русское тайное общество с 1816 до 1826 года’).
6 Освобождение крестьян в Прибалтике произошло: в 1816 году — в Эстляндии, в 1817 году — в Курляндии, и в 1819 году — в Лифляндин (но фактическое освобождение курляндских крестьян произошло значительно позднее, в 1830 году, без земли, что сразу же поставило их в кабальную зависимость от прежних господ). О положении крестьян и их отношении к баронам-помещикам — см. у К. И. Ландера, ‘Прибалтийский край в первой половине XIX века’, ‘История России в XIX веке’, изд. Гранат, стр. 341 и след., и у И. Янсона — Брауна, ‘Революция в Прибалтике’, М. 1924, на последнюю книжку см. рецензию в ‘Красной Летописи’, 1925 г., No 2, стр. 216—270.
7 Отношение русского общества:к борьбе греков за свободу было самое -сочувственное (свод данных см. у В. И. Семевского, op. cit, стр. 197—198). Восстание в Чугуевском военном поселении вспыхнуло в 1819 тоду в июле месяце и началось с ‘отказа косить казенное сено для полковых лошадей, так как иначе поселяне жертвовали бы своим сенокосом. В дальнейшем требования развернулись шире: ‘Не хотим военного поселения, которое ничто иное есть, как служба графу Аракчееву, а не государю, и имы приняли решительные меры истребить графа, то наверное знаем, что с его концом разрушится и военное поселение’. Наказаны были 55 человек (официально), из них 3 были прощены, как сами ‘высекшие своих детей’, 25 человек умерло под палками, остальные повинились. Первоначально к смертной казни было приговорено 204 чел., старший адъютант второй уланской дивизии, поселенной в Чугуеве, Тареев, который подговаривал нижних чинов действующих эскадронов ‘стоять заодно с их отцами и родными’, был также сначала приговорен к смерти, но затем помилован и сослан в солдаты без выслуги в Оренбургский корпус (Г. А. Верещагин, ‘Материалы для истории бунтов в военных поселениях при Александре I’, ‘Дела и Дни’, 1922 г., кн. III, сир. 148—165).
8 Подразумевается известная Анастасия Минкниа, крепостная фаворитка Аракчеева, убитая выведенными из терпения его крепостными, которых она зверски истязала. Александр I писал 22 октября 1825 г. по этому случаю своему ‘любезному другу’ следующие характерные строки: Сердце мое чувствует все то. что твое должно отрицать… Хотя я и не знал и не видывал особы, тобою оплакиваемой, по она тебе была искренним а давнишним другом, сего довольно, чтобы потеря была для меня прискорбна… Объяви губернатору мою волю, чтобы старался дойтигь всеми мерами, не было ли каких тайных направлений или подущений…’) (в. кн. Николай Михайлович. ‘Император Александр I’, изд. II, П. 1914, стр. 680—681).
9 Преследования профессоров и университетов в 1820-х годах поразили мыслящее общество. В 1821 году М. Л. Магницким был произведен разгром Казанского университета, при чем всо преподавание было настроено в православно-византийском духе, ряд преподаваемых дисциплин уничтожен, а студенты подвергнуты иоенно-монастырскому режиму. В том же году гроза разразилась и над Петербургским университетом: профессора Арсеньева, Галич. Герман, Раупах (двое последних те, у которых слушали лекции братья Н. и А. Муравьевы) и другие были уволены, а затем дело дошло и до ‘разбора’ студентов по успехам и ‘нравственности’ (см. С. В. Рождественский, ‘Первоначальное образование’ С.-Петербургского Университета 8 февраля 1819 года и его ближайшая судьба’, (в ‘Материалах по истории С.-П.-Бургского университета’, т. I, 1819—1835 гг., П. 1919, стр. XXXVII и: след.).— Полковник Тимофей Эбергард Бок, приятель Жуковского, ученик дерптского профессора Лерберга и знакомый графа П. А. фон-дер-Палена, одного из убийц Павла I, в 1818 году представил Александру I записку с требованием от имени лифляндского дворянства конституции, за что был заключен в крепость и выпущен оттуда после 10 лет в состоянии полного умственного расстройства (В. И. Сомовский, op. cit., стр. 63—65: С. Я. Штрайх, ‘А. М. Муравьев. Записки’, стр. 31). — В рассказе о Молесоне, Тире (а не Кире) и графе Плятере у А. М. Муравьева некоторые неточности. Молесон (19 лет), сын директора пятиклассного училища в Кейданах, вместе с товарищами расклеил по городу политические прокламация, направленные против русского правительства. Юноши были преданы военному суду в Внльне, подвергнуты телесным наказаниям и сосланы на вечную каторжную работу в Нерчинск (в 1823 г.), а Койдапскля школа была закрыта (В. И. Семевский, op. cit., стр. 187). С ними могли встретиться (или о них слышать) декабристы во время пребываниия своего в Нерчинских рудниках. 15-летний граф Плятер, ученик 5-го класса винленской гимназии, находившейся в ведении Внленского университета, 3 мая 1823 года написал на классной доске в воспоминание о независимости Польши: ‘Да здравствует конституция 3 мая! Какое приятное воспоминание для нас, соотечественников, но некому о ней напомнить!’ Плятер с тремя товарищами были сданы в солдаты (А. Л. Погодит, ‘Виленский учебный округ 1800—1831 гг.’, (в ‘Сборнике матерьялов для истории просвещения в России, извлеченных из Архива Министерства Народного Просвещения’, г. IV, СПБ. 1891, стр. CIII—CXII). Среди учащихся, гимназистов и студентов Западного края было произведено в эти годы много арестов и ссылок.
10 Семеновская история в октябре 1820 года была первым открытым солдатским бунтом. Перед ‘старым’ Семеновским полком члены Тайных обществ испытывали чувство пиетета и на переведенных солдат-семеновцев возлагали, как известно, надежды как нa революционизирующий солдатскую массу элемент. Кн. Щербатова звали не Лев, как сообщает ошибочно А. М. Муравьев, а Иван Дмитриевич (о нем см. интересную статью В. Н. Нечаева, ‘Письма И. Д. Якушкина к И. Д. Щербатову’, ‘Декабристы и их время’, изд. Всес. общ. политкаторжан, т. I, стр. 147—186).
11 Программа ‘Союза Благоденствия’, формулированная А. М. Муравьевым, совпадает, в общем, с теми показаниями, которые дал на вопросы Следственной комносин Никита Муравьев 5 января 1826 года: ‘Я был ослеплен пламенным желанием видеть Россию на высочайшей степени благосостояния посредством учреждений равно благотворительных для всех состояний людей в оной находящихся, твердого устройства судебной части в нижних инстанциях, и гласности но всех действиях правительства наподобие Английского’ (‘Восстание Декабристов. Матерьялы’, изд. Центрархива, т. I, стр. 298). Еще более определенно совпадает эта программа с изложением М. С. Лунина в его ‘Взгляде на русское Тайное Общество с 1816 до 1826 г.’ (С. Я. Штрайх, ‘Декабрист М. С. Лунин. Сочинения и письма’, стр. 61—62). ‘Взгляд’, как известно, разработан М. С. Луниным при участии Никиты Муравьева, его брат, Ал. Мих., конечно, читал это произведение, откуда, возможно, и заимствовал, вместе с устным преданием, свою ‘программу’.— В поэтической форме она была изложена Ф. Ф. Вадковским в стихотворении ‘Желания’ (Е. Е. Якушкин, ‘Стихотворение декабриста’, ‘Красный Архив’, 1925 г., т. III (10), стр. 317—319).
12 Съезд в Москве, ликвидировавший старое тайное общество ‘Союз Благоденствия’ и (возродивший его на новых основаниях, состоялся в начале января 1821 г., о чем подробно (рассказывает в своих ‘Записках’ И. Д. Якушкин (изд. 7-е, в ‘Библиотеке декабристов’, М. 1926, стр. 53—57, ср. статьи С. Н. Чернова, ‘Несколько справок о ‘Союзе Благоденствия’ перед Московским Съездом 1821 г.’, Саратов. 1924, в ‘К истории политических (столкновений на Московском Съезде 1821 г.’, Саратов, 1925). — Об этом съезде у правительства были подробные данные от М. К. Грибовского, подавшего записку кн. И. В. Васильчикову, который потом переправил ее Александру I. О составлении и подаче этой записки любопытные сведения со слов Васильчикова записал в 1828 г. А. Д. Баланов. Вот этл запись, до сих пор еще неизвестная в печати:
’12, Четверг, в Г. Совете.— Был у Л. В. Басюльчнкова, который болен, и мне рассказывал между прочим, что в 1821 году [за] несколько дней перед известной Семеновской Гвардейской историей, один человек (кто именно не сказал), приехав к нему, говорил: ‘Ларивон Васильевичь, мне кажется вы покойны и ничего не подозреваете, а я уверен, что тайные общества чужестранные действуют у нас в России на умы, и составились общества и у нас и готовятся действовать, я еще теперь многого сказать не могу, а в непродолжительном времени вы увидите на деле’.— Когда же означилось извсетное ослушание Семеновского полку, то сей же самой человек опять приехав говорил: ‘Теперь вы уже видели на опыте, что я справедливо вас предостерегал, но я сим не довольствуюсь и теперь уже могу вам сказать, кто именно отцы того общества, которое в тайне приготовляет вредиье замыслы для отечества’.— Он дал ему перо и бумагу и просил написать имена сии, что тот немедленно и сделал.— Далее опять приехал он к нему с известием, что из них тот-то и тот-то отправляются в Москву и будут там собираться и тайныя свои совещания делать, число их было немало и все они находились в том списке, которой он ему прежде дал.— Васильчиков написал к зятю своему К. Голицыну, военн. Ген.-Губернат., в Москву и просил его уведомить, приедут-ли все сии лица в Москву, и тот уведомил о каждом, что приехал. — После чего Васильчиков, более несомневаясь обо всем этом, донес государю, но ответу никакого не получил.— Когда же государь возвратился из Лайбаха, то Васильчиков, выехав к нему навстречу в Царокое Село, еще более рассказывал и подал тот самый список, который ему написал тот человек,— (что государь ему отвечал, сего Васильчиков но упомянул) — но прибавил, что (потом был в деревне у брата своего Дмитрия Вас. Он ему между прочим говорил: ‘Сказывал мне, братец, сосед мой (такой-то), что к соседу его Якушкину собираются довольно часто все одни и те же люди и выслав людей дворовых и запершись о чем то тайном толкуют, я думать лада о чем ни будь важном’. — Васильчиков опросил о именах и все до одного были уже помещены в том списке, которой был дан Ларивону Васильичу тем человеком, который его предостерегал. (Что делал далее, он не продолжал). Когда же случилось 14 Декабря 1825 года, то он уведомил обо всем этом государя, возшедшего на престол, и сего списка искали долго в кабинете государя покойного в Питербурге и не нашли, когда же привезли тело его, то государь, быв в Царском Селе, нашол его в том кабинете покойного государя.— Сей рассказ был делан мне Л. В. не тайно, но были тут Козначеев, Бутурлин, К. Голицын и один еще, не знаю кто-то, то он мне показался так интересен, что я его здесь записал.— Почти то же рассказывал он мне и прежде. (Непонятно мне, как не обратил на сие так важное обстоятельство внимания ни государь, ни Моск[овский] в[оенный] Г.-Губ. К. Голицын, ни сам Васильчиков, — Но я никакими распросами мешать не хотел (и кажется не должен был) сего повествовании, которому и так мешали многие, входя и выходя из комнаты (Археограф. Комиссия Акад. Наук СССР, Архив А. Д. Балашова, кор. II, пак. 2, No 4, ‘Журнал 1827—1828 г.г.’, л. л. 40—44 об.).
13 Конституция Никиты Муравьева составляет предмет специального исследования Н. М. Дружинина, ‘Декабрист Никита Муравьев’, М., 1929 (рукопись на маш.) (см. кроме того его же статью ‘Конституция Никиты Муравьева (Происхождение и различие вариантов)’ в Сборнике Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев ‘Декабристы и их время. Труды Московской и Ленинградской секций по изучению декабристов и их времени’, т. I, М., стр. 62—108).
14 Памятником проживания и переживаний Муравьевых в 1812 г. в Москве служит любопытное письмо Е. Ф. Муравьевой к К. Н. Батюшкову (см. ‘Приложения’, No 1, см. также выше, (стр. 97).— Дополнения о побеге Н. М. Муравьева в действующую армию — в ‘Заметках на ‘Мой журнал’ А. М. Муравьева’ Е. И. Якушкина (выше, стр. 139).— Рассуждение о ‘жизнеописаниях Суворова’, за подписью ‘М. Н.’, напечатан в ‘Сыне Отечества’, 1816 г., ч. 27, No VI, Литература, Наука, Художества, стр. 218—232, ч. 29, No XXVI, стр. 121—140, ч. 34, No XVI, стр. 3—16. Сопоставление этого произведения с критическим разбором Н. Муравьева истории Н. М. Карамзина сделано С. Я. Штрайхом, ‘А. М. Муравьев. Записки’, стр. 33—38.
15 Это место записок А. М. Муравьева чрезвычайно близко ‘Взгляду на Тайное Общество’ Мих. Лунина — Ник. Муравьева, являясь почти буквальным его повторением (С. Я. Штрайх, ‘Декабрист М. С. Лунин’, стр. 64).
16 Николай I в бытность его вел. князем вызывал, как известно, общее, отрицательное отношение к себе большинства военного общества. О его грубом, ничем не вызванном, отношении к офицерам много примеров собрано В. И. Семевским (op. cit., стр. 81—83).
17 Письмо Я. И. Ростовцева к Николаю I и рассказ его об его сношениях с последним напечатаны бар. М. А. Корфом, ‘Восшествие на престол императора Николая I’, СПБ. 1857, стр. 113—119. Выдержки из собственноручных записок Ростовцева о всей истории его доноса цитируются и Н. К. Шильдером, ‘Император Николай I. Его жизнь и царствование’, т. I, СПБ. 1903, стр. 273—277 (также: ‘Общественные движения в России в первую половину XIX века’, СПБ. 1905, стр. 218—223).— Подлинник записок Ростовцева хранится в Московском отделении Центрархива. Об этих записках — доклад М. С. Вишневского в Московской секции по изучению декабристов, 5. XI. 1926 г.: ‘Журнал моей жизни’ Я. И. Ростовцева.
18 Сохранимся личный приказ от 19 декабря 1825 г. Николая I председателю Следственной комиссии А. И. Татищеву об отправлении А. М. Муравьева и его товарищей: ‘Посылаемых при сем Кавалергардского полку офицеров: Арцыбашева, Муравьева и Анненкова, отправить всех на шесть месяцев в крепость, в Нарву, Ревель и Выборг под строгий арест’ (‘Столетие военного министерства 1802—1902. Императорская главная квартира. История государевой свиты. Царствование императора Николая I’, СПБ. 1908, .стр. 193).
19 О нравственных пытках говорит далее и сам Муравьев, сохранились сведения и у других декабристов (см. С. Я. Штрайх, ‘М. С. Лунин’, ‘Разбор донесений Тайной ком.’, стр. 68).
20 О внешне обрядовой стороне допроса ходили в общество разные толки, так, например, один из офицеров Семеновского полка, П. Ф. Таккель, записал: ‘многих генералов прямо из повозок доставляют в Зимний Дворец и ведут в масках на допрос’ (Б. Д. Греков, ‘Записки П. Ф. Таккеля о 14 декабря 1825 г.’, ‘Летопись занятий Постоянной Историко-Археографической Комиссии’, 1926 г., в. I (XXXIV), стр. 266).
21 О описках и судьбе Конституции Никиты Муравьева — см. вышеуказанную статью Н. М. Дружинина, о поисках и открытии ‘Русской Правды’ П. И. Пестеля—доклад С. Н. Чернова, ‘В поисках Русской Правды Пестеля’, прочитанный в Ленинградском отделении секции по изучению декабристов и их времени Общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, в январе 1930 г.
22 Степень ‘виновности’ П. И. Фаленберга и созданную им легенду о (своих действиях и показаниях перед Следственной комиссией вскрывает в своем предисловии к мемуарам Фаленбарга А. В. Предтече некий (см. далее, стр. 211—219).
23 Это место записок напрашивается на сопоставление с ‘Разбором донесений Тайной комиссии’ М. С. Лунина: ‘Тайный союз не мог ни одобрять, ни желать дворцовых революций, ибо ‘таковые .предприятия даже под руководством преемников престола не приносят у нас никакой пользы и несовместимы с началом, которые союз огласил и .в которых заключалось все его могущество’ (С. Я. Штрайх, ‘Декабрист М. С. Лунин’, стр. 71).
24 Решительное заявление на допросе Никиты Муравьева о своем республиканизме в 1825—26 г.г. очень любопытно. Оно, по всей видимости, должно бы относиться к тому моменту следствия (10 апреля 1826 г.), когда Н. М. Муравьеву дана была очная ставка с П. И. Пестелем, настойчиво утверждавшим, что Муравьев только из (тактических соображений прикрывается монархическими фразами, но что при личном свидании с ним в 1824 году он попрежнему говорил о своих старых республиканских убеждениях. Однако, о протоколе Следственной комиссии записано, ‘что если он, Муравьев, и писал к Пестелю в том смысле, как он показывает, но прямого намерения следовать республиканским мнениям его, Пестеля, никогда не имел’ (‘Восстание декабристов’, т. I, стр. 317—318). Это место ‘Журнала’ А. М. Муравьева основано явно на рассказах брата в Сибири, очевидно, взглянувшего иначе .на свои показания 1826 г., тем более, что единственного свидетеля их, П. И. Пестеля, но было в живых, а на опубликование .подлинного дела, в первой половине XIX в., едва ли .молено было рассчитывать.
25 ‘Капитана Горского’ нет в известном ‘Алфавите декабристов’ А. Д. Боровкова, куда занесены все более или менее прикосновенные к делу. Очевидно — здесь или спутано (А. М. Муравьев записал это по слухам), или, что вернее, мемуарист имел в виду статского советника О. В. Горского, сосланного в Сибирь за агитацию в пользу Константина на Сенатской площади 14 декабря.— Вл. Ф. Раевский — ‘первый декабрист’ (о нем см.: П. Е. Щеголев, ‘Декабристы’, М.— Л. 1926, стр. 50—51, ‘Алфавит декабристов’, под ред. Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверка, Л. 1925, стр. 383—384).— Судьба ‘и. Ф. П. Шаховского была очень печальна: поселенный в Туруханске, он в 1828 г. сошел с ума на религиозной почве.— П. Хр. Граббе, впоследствии граф,— личность очень замечательная. О его настроениях в ‘деле’ 1820 г.— см. С. Н. Чернов, ‘Из истории борьбы за армию в начале 20-х годов XIX в.’ (‘Известия Казанского Общества археологии, истории и этнографии’, XXXIV, в. 3—4, Казань, 1929 г., стр. 271—330). Графу Захару Григорьевичу Чернышеву-декабристу, (последнему в роде настоящих графов Чернышевых, деятелей XVIII века, посвящена работа Н. М. Дружинина, ‘Семья Чернышевых и декабристы’, ‘прочитанная в заседании Ленинградской секший по изучению декабристов 7 января 1930 г.
26 Сорвались с веревки трое — Рылеев, Каховский, С. Муравьев-Апостол. Об этом моменте казни существует рассказ княгини Е. И. Трубецкой к А. Г. Муравьевой (жены Никиты Муравьева): ‘Тринадцатого июля во всех аристократических кружках Петербурга рассказывали, как достоверное, сделавшееся известным через молодого адъютанта Кутузова, что из трех сорвавшихся поднялся на ноги весь окровавленный Рылеев и, обратившись к Кутузову, сказал: ‘Вы, генерал, приехали посмотреть, как мы умираем в мучениях?’ Когда же неистовый возглас Кутузова — ‘Вешайте их скорее снова’.— возмутил спокойный, предсмертный дух Рылеева, этот свободный необузданный дух передового заговорщика вспыхнул прежней неукротимостью и вылился в следующем ответе: ‘Подлый опричник, тиран! Дай же палачу свои эксельбанты, чтобы нам не умирать в третий раз!’ (П. Е. Щегелов, ‘Николай Первый и декабристы’, стр. 35). — Тревожное настроение Николая I перед казнью и во время ее, а затем — успокоенное и умиротворенное чувство ‘благополучной’ ликвидации декабристского .движения казнью пятерых из заговорщиков, которые, однако, по выражению императора, как ‘гнусные и вели себя гнусно’, хорошо обрисовываются из переписки его с матерью, императрицей Марией Федоровной (ibid., стр. 29— 31). Самим Николаем, как известно, был подробно разработан весь ‘обряд’ казни.— О деятельности Николая во время суда и казни, в качестве главного руководителя (всего — см. Б. Сыроечковскй, ‘Николай I и начальник его штаба в дни .казни декабристов’ (‘Красный Архив’, 1926 г., т. IV (XVII), стр. 174—181).
27 За этот отказ гр. Александр Николаевич Зубов, родной племянник фаворита Екатерины II и одного из убийц Павла I, кн. Пл. Ал. Зубова, в январе 1827 года был уволен из военной ‘службы для определения к статским делам. Из полковников гвардии он в течение 20 лет дослужился только до чина действительного статского советника, т.-е., в сущности, получил, считая по ‘табели о рангах’, всего лишь следующий чин — не помогло ни богатство, ни знатность.— Отношение графа Д. Н. Блудова, члена ‘Арзамаса’, литератора, вращавшегося в кружках Оленина, Карамзина, Пушкина, любопытно сопоставить с благородным письмом Н. И. Гнедича Е. Ф. Муравьевой, не побоявшимся попросить у нее через шесть дней после казни портрет такого видного деятеля Тайного общества, ‘государственного преступника 1 ‘разряда’, каким был ее сын Никита (см. выше, ‘Приложения’, No 5, стр. 146).
28 Это место ‘Журнала’ А. М. Муравьева навеяно, повидимому, запиской его брата Никиты ‘О Тайном Обществе’), печатаемой нами (стр. 135).
29 Одна из следующих партий декабристов, прибывшая в Иркутск в конце ноября 1827 года, также была посещена губернатором и переведена из острога на особую квартиру (‘Декабрист М. И. Муравьев-Апостол. Воспоминания и письма’, с предисловием и примечаниями С. Я. Штрайха, стр. 53).— М. И. Муравьев-Апостол сохранил нам и имя этого семеновца-солдата — Aндреев.
30 В 1826 г. основан был ‘Журнал Путей Сообщения’, в 1834 г.— ‘Журнал Министерства Народного Просвещения’, в 1841 г.— ‘Журнал Министерства Государственных Имуществ’.— В 1832—36 г.г. преобразовано было центральное военное управление, в 1832 г.— открыта Военная Академия, .в 1831 г. издан новый рекрутский устав. П. Ф. Гаккель дописал в своем дневнике о внешнем облегчении военных (‘Летопись занятий Постоянной Историко-Археографической Комиссии Академии Наук СССР’, 1926 г., в. I (XXXIV), стр. 266).— К (работам по составлению Первого Полного Собрания Закон од было приступлено уже 25 апреля 1826 г., к 1 апреля 1830 г. было оно уже все напечатано, к 1832 г. было издано 6 томов, в 8 книгах, 2-го Полного Собрания Законов. Свод Законов, работа над которым начата была одновременно о Полным Собранием, вышел в свет в 1832 году (15 т.т.), затем ежегодно, с 1834 по 1839 г., к нему выходили ‘Продолжения’, в 1812 г. Свод, в подновленном виде, выпущен был вновь.— ‘Обозрение историческое о Своде Законов. Составлено из листов, хранящихся во II Отделении Собств. е. и. в. канцелярии’, вышло в С.-Петербурге, в 1833 году.
Адрианопольский мирный договор, закончивший русско-турецкую войну, был подписан 2 сентября 1829 г., Греция получала независимость от Турции, признавались права и преимущества Валахии, Молдавии и Сербии. Признание июльской монархии Людовика-Филиппа во Франции было сделано Николаем в 1830 г., впрочем, в столь ‘сдержанных’ формах, что навсегда составило причину холодности между ним и Орлеанским домом. При известии о вспыхнувшей в Бельгии, в 1830 г., революции, Николай I по просьбе короля Голландии Вильгельма I Оранского мобилизовал было части русской армии, но вспыхнувшая революция в Польше заставила оставить затею, не говоря уже о том, что финансовое положение России и настороженность Пруссии заставляли ограничиваться только демонстрацией. Бельгия была признана Россией лишь о 1832 г.
31 ‘Органический статут’ был издан 26 февраля 1832 г., он вводил новое управление в Царстве Польском, почти ликвидировавшее старое ‘конституционное’ положение и приближавшее автономную Польшу к русским порядкам. В целях обрусения предприняты были меры и к уничтожению польского дворянского землевладения и насаждению на его место русского. По тем же причинам были закрыты Варшавский и Виленский университеты и открыт в 1834 г. университет Св. Владимира в Киеве. ‘Московский Телеграф’, журнал, выходивший под редакцией Н. А. Полевого с 1825 года, был закрыт в 1834 году за критические замечания о драме Н. В. Кукольника ‘Рука всевышнего отечество спасла’, ‘Телескоп’, журнал (с 1831 года) Н. И. Надеждина, запрещен в 1836 году за напечатание в т. 31 знаменитого ‘Философического письма’ П. Я. Чаадаева, автор .был высочайше объявлен сумасшедшим, а Н. И. Надеждин выслан в Усть-Сысольск.
32 Под ‘Энциклопедией’, очевидно, подразумевается выход в свет ‘Энциклопедического Лексикона’ А. А. Плюшара (1835—1841 г.г., 17 томов), явившегося в свое время большим литературно-общественным событием. ‘Полное Собранию Русских Летописей’ начало выходить в издании Археографической Комиссии с 18-16 г., так как Никита Михайлович Муравьев умер 28 апреля 181-3 т., то, очевидно, здесь надо подразумевать какое-либо другое издание — вероятно, ‘Акты Археографической Экспедиции’ (1836 г., 4 тома), ‘Акты Юридические’ (1838 г.) или ‘Акты Исторические’ (1841—1842 г.г., 5 томов). Все эти издания могли быть присланы интересующемуся русской историей Муравьеву его матерью Е. Ф. Муравьевой.— ‘Польское общество’ — очевидно, ‘Общество Польского Народа’, возникшее в Кракове еще в 1831 году, ведшее национально-революционную пропаганду нового восстания Поляков, в 1839 году за это был расстрелян в Вильне Симон Конарский.— После волнений 1831 года в военных поселениях они были реформированы.— О каких ‘ученых и литературных кружках’ идет здесь речь — не совсем ясно. Повидимому, Н. М. Муравьев хочет сказать., что все кружки 1830-х г.г. (Сунгурова, Станкевича, Герцена) имели свои корни в тайных обществах декабристов.
33 Сравнение русского Тайного общества с организацией баронов, исторгнувших у английского короля Джона Безземельного в 1215 году ‘Великую Хартию Вольностей’, (встречается во ‘Взгляде на русское Тайное Общество’ М. С. Лунина — Ник. Муравьева (С. Я. Штрайх, ‘Декабрист М. С. Лунин’, ‘стр. 61), большое рассуждение о (значении союза английских баронов (помещено Луниным также в его ‘Розыске историческом’ (ibid., стр. 81—82).
34 Отношения П. Д. Киселева и П. И. Пестеля очень хорошо вырисовываются из имеем последнего 1821—1823 г.г. (Ф. И. Покровский и П. Г. Васенко, ‘Письма Пестеля к П. Д. Киселеву’, в сборнике Акад. Наук СССР ‘Памяти декабристов’, в. III, Л. 1926, стр. 150—201). Киселев в письме от 5 июня 1822 года шутливо назвал Пестеля ‘Maккиавели’ (ibid., стр. 181).
35 О суровости, может быть нарочитой, Пестеля к солдатам он сам признается Киселеву в письме от 1822 года, в письме к нему же от 15-то ноября того же года Пестель доходит до обвинения плохого офицера, ‘крикуна’ и критикана действий своего командира, в возможности принадлежности… к карбонариям, т.-е. выставляет его неблагонадежным политически (Ф. И. Покровский и П. Г. Васенко, op. cit., стр. 183—184. 194). ‘Маккиавелиевские’ приемы были хорошо, видимо, поняты Киселевым.
36 Рассказ о побеге Никиты Муравьева и встрече с ним его гувернера следует относить, по всей видимости, до 1 мая 1812 г., так как в этот день К. Н. Батюшков, принимавший горячее участие в семье Муравьевых, уже писал своей сестре о смерти этого любимого воспитателя юноши (‘Сочинения К. Н. Батюшкова’, том III, СПБ. 1886, стр. 180. Ср. в настоящем издании, стр. 122), из письма Е. Ф. Муравьевой видно, что в это время Никита был действительно сильно болен.
37 А. И. Борисов на следствии вел себя гордо и прямо. ‘Его показания не дача сведений, а вызов’,— замечает современный исследователь (М. В. Нечкина, ‘Общество Соединенных Славян’, (М.-Л., 1927, стр. 192). ‘Может быть в заблуждении, но я твердо уверен, что законы наши неправы, твердость их находится в силе и предрассудках’ (ibid.).
38 Тайные общества насчитывали много предателей разного рода. Агентом гр. И. В. Витта был не Комаров, а А. К. Бошняк, но Комарова недаром вспомнил Е. И. Якушин’: о нем, как о возможном предателе, думали еще в 1821 году, что и отметил декабрист И. Д. Якушкин (‘Записки’, стр. 53, ср. С. Н. Чернов, ‘К истории политических столкновений на Московском Съезде 1821 года’, Саратов, 1925 г.).
39 О П. И. Фаленберге и подлинной значимости его ‘Воспоминаний’ и рассказов см. далее статью A. В. Предтеченского, стр. 205.
40 Письмо печатается с сохранением орфографии (за исключением букв , i, , ъ), кaк любопытный образец познаний в русском правописании, знатной барыни начала XIX в., жены и матери высокообразованных люден. Письмо интересно по свидетельству о положении семьи Муравьевых перед отъездом Никиты в действующую армию. Повидимому, заботы матери об его здоровьи имели реальные основания. ‘Никотенька’ — Никита Муравьев: ‘Иполит’ — по всей видимости, троюродный племянник Екатерины Федоровны, Ипполит Ив. Муравьев-Апостол, застрелившийся во время восстания Черниговского полка 1826 г., в 1812 году — шестилетний мальчик ‘М[adame] Маер’ — очевидно, компаньонка или гувернантка у Муравьевых. M-r de-Petra — любимый гувернер Никиты Муравьева. К. П. Батюшков писал о его смерти в 1812 году своей сестре: ‘На той же неделе получил я известие истинно для меня ужасное: Петра, этот добрый и честный человек, заболел нервическою горячкой и в девятый день умер. Какой удар для Катерины Федоровны и для Никиты! Они будут неутешны. И впрямь, кто заменит им Петра?..’ — ‘Я получил от Никотиньки вчера письмо. Как он плачет о бедном Петра!’ (‘Сочинения’, т. III, стр. 180, 186). Очень тепло вспоминает о де-Петра Н. Муравьев и много лет спустя — см. ‘Приложения’, No 3, стр. 145). Саша — Александр Михайлович Муравьев. ‘Ив. И. Д.’.— Ив. Ив. Дмитриев, р. 1760 г., ум. 1837 г., известный поэт, в то время министр юстиции, близкий знакомый Муравьевых и Карамзина. Петр Михайлович — Дружинин, р. 1764 г., ум. 1827 г., адъюнкт Московского университета по ‘натуральной истории’, хороший знакомый и ставленник М. Н. Муравьева. Гейм — Ив. Андр. (р. 1758 г., ум. 1821 г.) — ректор Московского университета, Елизавета Марковна — Оленина, рожд. Полторацкая, р. 1768 г., ум. 1838 г.,— жена известного А. Н. Оленина.— Письмо печатается по подлиннику (Рукоп. отдел. Библ. Акад. Наук СССР, 26. 5. 347).
41 Письмо должно быть отнесено к 1820 году, к совместной поездке Н. М. Муравьева и М. С. Лунина на юг по хозяйственным делам, когда они имели в Тульчине совещание с П. И. Пестелем (см. след. прим.), так как 9 августа в понедельник приходилось только в 1820 году. Оно интересно по упоминаниям о содержании багажа Н. М. Муравьева, возившего, как видно, целые тюки книг даже в дальние поездки, и по просьбе о книгах, с которою он обращаемся к брату (‘Саша’ — Александр Михайлович). Автором книги, упоминаемой в письме, ‘Du Prince ict des Lettres’ — был Альфиери, французский перевод которого вышел в свет в 1818 г. Сережа, Serge — вероятно, Сергей Иванович Муравьев-Апостол, А. Н.— Александра Николаевна Батюшкова, сестра поэта К. Н. Батюшкова (?).— Письмо печатается по подлиннику (Рукоп. отдел. Библ. Акад. Наук СССР, 26. 6. 234)
42 Письмо должно быть датировано 1820 г., так как упоминаемый в нем граф Михаил Семенович Воронцов так записал о своем путешествии по югу России: ‘В июле месяце я поехал сначала в наши владения в Мошнах. Я сделал наезды в Одессу, Бессарабию и в Вознесенск, где были маневры в присутствии императора. Отсюда я вернулся для соединения с семьей в Александрию. Я еще раз съездил в Мошны и около конца сентября мы отправились в Вену’ (‘Архив кн. Воронцова’, т. XXXVII, М. 1899, стр. 70), Г. В. Гераков, плохой стихотворец и писатель, которого принято было вышучивать в литературных кругах, разъезжал по России со 2 июня 1820 г. что 26 января 1821 г. (Б. Л. Модзаловский, биография Г. В.. Геракова в ‘Русск. Биограф. Словаре’, т. ‘Гаак — Гербель’, М. 1914, стр. 464), наконец, упомянутый в письме воспитанник аббата Миллио, сын Прасковьи Михайловны Ланской, рожд. кн. Долгоруковой, офицер л.-гв. гусарского полка Владимир Яковлевич Ланской, умер 19 марта 1820 г. (убит на дуэли с И. А. Анненковым). Таким образом, Никита Муравьев и М. С. Лунин видались с П. И. Пестелем в Тульчине: на возвратном пути из Одессы и 1820 т., .а не в 1821 г., т. е. до Московского съезда, решившего судьбу Союза Благоденствия (показания Н. М. Муравьева и М. С. Лунина о времени этого путешествия, как известно, расходятся. Н. Муравьев говорит о 1820-м годе, а Лунин о 1821-м — ‘Восстание декабристов’, т. I, стр. 299, и т. II, стр. 123). Письмо очень любопытно указанием на то, что остановились они в доме князя С. Г. Волконского, с которым только недавно познакомился ближе Н. М. Муравьев (ср. ‘Записки С. Г. Волконского (декабриста)’, СПБ. 1901, стр. 410), и по тем образцам хозяйственных устремлений, переживаемых автором письма, каковыми он считал нужным поделиться с матерью. Путешествие было предпринято с специальною хозяйственною целью (ср. Н. М. Дружинин, ‘Декабрист Никита Муравьев’, рукопись). — В наименовании дня недели в письме ошибка — 10 октября 1820 г. приходилось в воскресенье, а не в субботу. Ошибочно названа также и мать графа М. С. Воронцова — он был сыном гр. Семена Романовича и графини Екатерины Алексеевны, рожденной Сенявиной (ум. 1784 г.).— Письмо печатается по подлиннику (Пушкинск. Дом при Акад. Наук СССР, шк. 13, п. I лев. ст., No 667).
43 К. Н. Батюшков был чрезвычайно близок к семье Муравьевых. Перед памятью дяди, Мих. Ник., он благоговел, Никиту искренно и нежно любил. В его переписке с E. Ф. Муравьевой рассыпано очень много самых горячих, восторженных слов по адресу его юного кузена. Печатаемое письмо написано в то время, когда призрак душевной болезни был ясен уже самому поэту. В письме очень любопытна просьба уверить Никиту, что он, Батюшков, никогда ‘но изменится’ — очевидно, в своих общественно-политических настроениях, затем — что он категорически не желает отягощать своих крестьян оброком. Вместе с тем, бурная Неаполитанская революция вызывает в Батюшкове отрицательное отношение: ‘Пора быть умными, т. е. покойными’ (в таких же тонах писал он о неаполитанских делах и ‘Карамзину — Л. Н. Мaйков, ‘Батюшков, его жизнь и сочинения’, изд. 2-е, СПБ. 1896, стр. 216).— ‘Малютка’ в Москве — брат К. Н. Батюшкова, Помпеи Николаевич, р. 1810 г., ум. 1898 г., о котором он нежно заботился (‘Сочинения’, т. III, стр. 563—565, письмо из Неаполя А. Н. Батюшковой от 22 сентября — 4 октября 1819 г.). Фуссадье, Карл Вилимович — служащий в коллегии Иностранных Дел. Павел Алексеевич — Шипилов, муж сестры Батюшкова, Елизаветы Николаевны. ‘Племянник’ — его сын Алексей, воспитывавшийся в Благородном пансионе при Главном педагогическом институте в С.-Петербурге, находившемся под управлением Д. А. Кавелина. К. Зенеида — известная красавица, центральная фигура литературно-аристократического салона, княгиня Зинаида Александровна Волконская, р. 1792 г., ум. 1862 г., рожд. кн. Белосельская-Белозерская, жена брата декабриста С. Г. Волконского. Остерман-Толстой — ген.-адъютант, генерал-от-инфантерии граф Александр Иванович, род. 1770 г., ум. 1857 г., участник Наполеоновских войн, с 1817 г. в отставке, проживавший преимущественно за границей.— Письмо печатается по подлиннику (Рукоп. отдел. Госуд. Публ. Библ. в Ленинграде, бумаги Н. К. Шильдера, карт. 34).
44 Письмо печатается по подлин. (Пушк. Дом (при Акад. Наук СССР).
Муравьев Александр Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Записка, Вороненко Прокофий Иванович, Год: 1836
  2. Воспоминания, Артынов Александр Яковлевич, Год: 1884
  3. Запись бесед с Э. Э. Ухтомским, Лукьянов Сергей Михайлович, Год: 1920
  4. Из бумаг И. И. Вальберха, Вальберх Иван Иванович, Год: 1811
  5. Достопамятные повествования и речи Петра Великого, Нартов Андрей Константинович, Год: 1727
  6. Из записок Ф.И. Соймонова, Соймонов Федор Иванович, Год: 1780
  7. От Либавы до Цусимы, Политовский Евгений Сигизмундович, Год: 1906
  8. На Дальнем Востоке в 1905 году, Павлов Евгений Васильевич, Год: 1907
Электронная библиотека