Мои вдовы, Лесницкая Надежда Ивановна, Год: 1884

Повесть
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Скачать в PDF

Мои вдовы.

Глава I.
Въ деревн.

Барыня съ Горки (не буду знакомить васъ съ ея настоящимъ именемъ, она получила крещеніе землею, и имя, данное ей отъ праддовской землицы, звучало понятне, привтне для сотни грубыхъ ушей, которымъ ничего бы не сказала ни ея фамилія, ни высокородный чинъ) съ утра ощущаетъ высочайшій подъемъ духа, который только способна дать ея жизненная обстановка. Глаза ея свтлы, поступь легка, голосъ звученъ, она даже хороша, а она бываетъ обыкновенно хороша только при подъем духа. Дается же онъ ей рдко: для этого надо много тонкихъ, трудно достижимыхъ въ практик, чистйшей пробы фактовъ. Давно, въ нкое лучезарное, весеннее время горячихъ порывовъ, могучихъ гимновъ и трубныхъ звуковъ, въ мою барыню запало нкое благодатное смя и не поклевалось птицами, не заросло терніемъ. Промелькнула весна, безсильны и безумны оказались порывы, настала срая непогодь, гимны и трубные звуки смнились органчиками съ занумерованными валиками, а доброе смя, пустившее глубокіе корни, хоть и не поднялось пышною жатвой, а давало убогій, жалкій плодъ, но прочно и цпко держало почву ея души въ своей власти… За все, пытавшееся подточить его корни, лишить ихъ пищи и свта, оно платило злымъ уныніемъ, тяжкимъ недовольствомъ моей бдной барын. А шутка ли было и питать неумирающее смя! Вдь, оно хотло, чтобы барыня жива была ‘не хлбомъ единымъ’, чтобы давала ‘мрою утрясенною и угнетенною’, отверглась лукавствъ и корысти, выгодныхъ разсчетцевъ, суеты и тщеславія, чтобы не холодлъ въ ней жаръ любви къ брату, стремленіе помочь, поднять, страстная жалость къ чужимъ тяготамъ и печалямъ! А она была небогата, семейна, связана по рукамъ и по ногамъ, да и въ скорбномъ лист ея значился не одинъ органическій недостатокъ, не одно родовое и благопріобртенное увчье, значительно сбавлявшія силы. Очевидно, хороша и свтла она могла быть рдко. Если ее видли такою, то безошибочно можно было сказать, что она или ‘спасала’, или уразумла что-нибудь новое, высокое, иное развила и обобщила, — вообще, что она ‘совершила’ что-нибудь. Бдная барыня! Кому еще можно уподобить ее?
Она была похожа на человка, начавшаго жить въ великолпномъ дворц, съ анфиладой роскошныхъ, ярко освщенныхъ комнатъ, алтарями, колоннами, благоуханіями… Время, недостатокъ, горькая ошибка въ собственныхъ силахъ и средствахъ понемногу выживаютъ обладателя изъ дивныхъ чертоговъ, одинъ за другимъ гаснутъ, тускнютъ и холодютъ свтлые покои, гаснутъ дорого стоющіе огни, вянутъ живые цвты. Испуганный, обезсиленный, плохо разчитавшій хозяинъ запираетъ покой за покоемъ, покуда не очутится у себя въ передней, убитымъ, униженнымъ сторожемъ своего собственнаго, когда-то кипвшаго жизнью, дома. И войти-то туда онъ рдко сметъ… Холодомъ, страхомъ такъ и пахнетъ отовсюду. Вдь, что ни запертый покой, то когда-то дорогой мертвецъ! Такъ было и съ моей барыней. Въ мелкой, однообразной толче провинціальной жизни, въ тяжелой передряг болзней и дторожденія, очутившись у себя въ передней, заваленной драгоцнными, скоре мшающими, чмъ нужными, больно надсаживающими душу ‘реликвіями’ прошлаго, вчно сторожа запустлый домъ своей юности, барыня начала даже съ ума сходить. Ни личное счастье, ни любовь не вывозили. Въ минуту, когда начинается этотъ очеркъ, она уже нсколько лтъ жила въ деревн… Жилось легче. Иногда ей казалось, что и она живетъ не безъ мысли, не безъ пользы, не безъ святаго огня въ душ, не безъ жертвъ, хоть скудныхъ и скромныхъ, на своихъ алтаряхъ.
Смотрите, какой свтлый ей вышелъ сегодня денекъ.
Время было весеннее, тугое, оскудвшее. Оно всегда давало моей барын то, что мужъ въ шутку называлъ: ‘весенней гордыней’. Что недосянныхъ полосокъ закидывалось ея чистымъ, добрымъ овсецомъ, что ‘пудиковъ’ уносилось отъ ея амбара на плечахъ горькою нуждою! Что больныхъ толпилось на ея кухн, какъ наивно сводились по вечерамъ и ‘закруглялись’ ея счеты, съ вчнымъ откидываньемъ грошиковъ отъ людскаго горя! Весело звенли праддовскіе амбарные ключи, звучно раздавался голосъ барыни по всей усадьб.
А сегодня все приходитъ такое крупное, исключительное. Хмурая безземельная вдова Наталья пришла писать письмо дочк въ Питеръ: ‘4 года забывала мать, чаю восьмушки ейнаго не выпила, пачпортъ крадучись брала,— говорила она отрывистымъ басомъ, глядя въ сторону,— а вонъ теперь сама дочку нажила, мать небось вспомнила: возьми на выкормку…. Пишите — нтъ теб прощенья, а ребенка двай куда хочешь’.
А посл часа горячихъ увщаній, усердныхъ представленій, Наталья уносила на почту смягченное письмо, съ ‘материнскимъ благословеніемъ, на вки нерушимымъ’ и условіями, на которыхъ соглашалась принять внучку. Затмъ было дано, посл долгаго размышленія, какое-то позволеніе тоскливо-жадно глядвшему мужику, позволеніе не изъ мелкихъ, потому что мужикъ окриленно побжалъ за лошаденкой, а барыня не то сконфузилась, не то крпко призадумалась… А тутъ же пришлось обрзать кожу съ ладони, обмывать карболкой и вычищать червей изъ раненой руки запаршиввшаго бурлака-боровичанина, только твердившаго во время операціи: ‘Охъ солнышко мое, охъ меженный мой денечекъ!’
Вотъ, смотрите: сидитъ теперь моя барыня на заваленк у скотнаго двора, подл нея чанъ съ квашенымъ кормомъ, прикрытый рогожей, ведерочки съ солью, месеткой, передъ нею чистенькая усадебка, весело смотрящая на майскомъ солнц каждымъ внцомъ новыхъ струганныхъ стнъ, мелкой чешуйкой драничныхъ крышъ. Ярко и жарко, несмотря на ранній часъ. Длинныя утреннія тни протянулись по росистой трав отъ липовой аллеи, отъ господскаго дома, на прохладномъ крылечк сидитъ кудрявый мальчикъ и что-то стругаетъ, мурлыча псенку. Сквозь деревья нестерпимымъ, искристымъ блескомъ сверкаютъ рчныя струи, слпни суетливо проносятся, чуя солнце и зной.
По двору, по узенькой, нротоптаной дорожк къ погребу, бжитъ съ ношей миніатюрныхъ горшечковъ высокая, худенькая двочка… Вотъ выбжала она изъ прохладной тни липъ и дома, на солнц засверкала золотая коса до пояса, освтился рдкой красоты профиль… ‘Сюда, сюда иди!’ — кричитъ она, оборачиваясь низкимъ, груднымъ голосомъ. ‘Это по рос-то!’ — откликается откуда-то недовольный голосъ. Черезъ секунду по той же дорожк бжитъ, переваливаясь, двухлтній ребенокъ. Солнце услужливо, рельефно обливаетъ свтомъ черную, въ кружокъ подстриженную головку, розовое личико, толстую, съ трудомъ улепетывающую фигурку, очевидно, боящуюся преслдованія.
А мальчикъ все мурлычитъ псенку да стругаетъ, наклоняя то на одинъ бокъ, то на другой свою кудрявую голову.
‘Стругай, стругай, мое дитятко,— думаетъ барыня,— а работника изъ тебя не выйдетъ… Вонъ та красавица — дло другое… И уродилась же на свтъ такая краса,— дивится мать, когда на черномъ фон открытой погребной двери, лицомъ къ яркому солнцу, появляется двочка.— Кажется, и солнцу-то весело лечь свтовой линіей на этотъ стройный носикъ, обогнуть овалъ чуднаго личика! А эти мягкіе, солнечные блики на высокъ лбу, а золотыя искры на волосахъ!’
Барыня наслаждается, любовь и нжность волной заливаютъ и заставляютъ биться ея сердце… ‘А вечеромъ и онъ прідетъ, посл недли работы… О мои возлюбленные!’
Личное счастье — великая вещь, но барыня никогда не могла ухитриться освтить и отопить имъ свой дворецъ, не находила въ немъ ни ключей къ дверямъ его лучшихъ покоевъ, ни масла для гаснувшихъ свтильниковъ, ни достойныхъ жертвъ и фиміама для своихъ алтарей. Съ достойнымъ избранникомъ своего сердца, съ любимцемъ души своей — ласковымъ сынишкой, съ дочкой — красавицей на диво — она, все-таки, жила у себя въ передней и съ ноющимъ сердцемъ сторожила своихъ мертвецовъ.
Чу! что за тоненькій, уныло дребезжащій звукъ въ ржаномъ пол, на задворкахъ усадьбы? Чуть онъ коснулся слуха, разнжившейся барыни, какъ стеръ солнце и блескъ мая, обаянье дтской красоты и любовь и покой данной минуты, обдалъ ее мракомъ долгихъ зимнихъ ночей, пахнулъ душнымъ воздухомъ дтской, запахомъ сальнаго ночника. Какъ живое передъ нею — набойчатое платье, заунывное причитанье крпостной двушки подъ сухой звукъ шевелящихся спицъ… ‘Ужь я что же горемычная’,— несется рабскій стонъ изъ ея далекаго, проклятаго. Богомъ забытаго дтства. ‘Ты мое ли милое ладушко!— отзывается живой голосъ за скотнымъ дворомъ, и снова молчаніе… ‘На кого меня покинуло!’ — слышится опять ближе, дрожаще, заунывне…
Заскрипли ‘кулгачи’ и черезъ секунду показалась изъ-за угла женщина-крестьянка. Лицо ея, изъ опустившагося, суроваго, глубоко озабоченнаго разомъ подтянулось, глаза приняли умильное выраженіе, губы изогнулись въ улыбку. Она направилась въ барын:
— Государынька ты моя,— начала она мягко, вкрадчиво.
— А, Лукерья,— ласково сказала барыня,— садись, потолкуемъ. Съ чмъ пришла?
Лукерья подобрала сарафанъ и полы чистаго сраго кафтана, съ благоговйною осторожностью избгая прикосновенія къ барынинымъ сосудамъ.
— Охъ сольцу-то твою, охъ месеточку-то какъ бы не… — И она умстилась на закраинк, у колодезной бадьи, звучно ронявшей тяжелыя, хрустальныя капли.— Съ чмъ я то пришла, съ чмъ пришла?— умильно вкрадывалась Лукерья,— да съ чмъ же, какъ не ‘съ горчинкой’ своей, матушка ты моя!
Теперь я разскажу вамъ, что за женщина была Лукерья.
Во-первыхъ, она была не Лукерья и подъ, этимъ именемъ едва ли кто и призналъ бы ее. Она была Лушка Блозериха, вдова, крестьянка деревни Овинца, деревни срой, ‘заувйной’, гд можно было встртить и лычко, и ряднину на балахончикахъ, и отсутствіе самоваровъ и сотни рубликовъ въ ‘коробкахъ’ у молчаливыхъ, угрюмыхъ мужиковъ, умвшихъ улыбаться только при ‘господахъ’. Лушка вдоветъ лтъ пять. Мужъ ея, Василій Блозеръ, былъ далеко не сраго, заувйнаго типа. Попробовалъ онъ ‘лодокъ’, по каналу, до Питера ходилъ, былъ немного бахвалъ, забубенная головушка, пилъ лихо, работалъ хорошо, но и спускалъ заработанное ловко. Ни семьей, ни хозяйствомъ онъ похвалиться не могъ. Завалящаяся девяностолтняя матка, братъ солдатъ, безшабашный пьянчужка, ни въ семь, нигд не уживавшійся,— вотъ и все тутъ. Но и отъ бабки, и отъ Василья, и отъ солдатишки-пропойцы такъ и вяло родимою ласкою, широкимъ весельемъ и удалью. Лушка была заботливе, хозяйственне семьи, злая на работу баба, ‘скоростная’, какъ называли ее сосдки за горячій нравъ, горячія слова. Схватывалась она часто съ мужежъ за кабакъ, за прогулы, но жили они дружно, хорошо, другъ друга любили. Четверо дтокъ было, одинъ къ одному: два сынка, дв дочки, старшей 10 лтъ. Лушка и красива была, такихъ чудесныхъ, темно-голубыхъ глазъ рдко встртишь у крестьянки, лицо румяное, чистое, говорила она тоже хорошо, мткими старинными выраженіями и оборотами, начинающими исчезать изъ нашего деревенскаго языка. Такъ и жили Блозеры, ‘препхиваясь’ отъ одной мели до другой, какъ живетъ большинство нашихъ крестьянъ, съ весенней нуждой и съ недоимками, ‘съ старостой подъ окошкомъ’ и всякимъ прочимъ нашимъ деревенскимъ горемъ.
Была горячая страда. Такой ужь давно не помнили старожилы.
Рожь покраснла по горбамъ, сунулась колосомъ въ землю, ‘смоталась’, какъ у насъ говорятъ, овесъ, словно жемчугъ, крупный, желтый, звалъ серпъ, а съ снокосомъ не везд еще справились. ‘Богачи’ сзывали помочи.
У одного изъ нихъ, Григорья Степанова, мужика ‘стариннаго завта’, крпкаго и съ деньгой, былъ собранъ весь Овинецъ. Работали, пили и ли…
Василій Блозеръ перевязалъ лычкомъ кудри, балагурилъ, широчайшими взмахами косилъ траву и то и дло пропускалъ ‘чайныя чашечки’ водки, а хмлть не хмллъ. Закусили, гости-работники разбрелись отдыхать. Василій съ Лушкой улеглись на сновал хозяина, но Василья и сонъ не бралъ, какъ не бралъ хмль.
— Эка ты поди,— говорилъ онъ, лежа на спин и заложивъ руки за. голову,— чего, чего у кума только не запасено! Экій тесища здоровенный! Двухдуймовки, чай! Вотъ мы, Луша, такого тсу и на гробъ себ не наживемъ. Смотри, какъ я помру, проси у кума самыихъ этихъ тесинъ мн на домъ.
Лушка отплюнулась, огрызнулась:
— Спи лучше, это ты съ ‘чайныхъ-то чашечекъ’ страшное такое говоришь.
— Н, я не пьянъ, а соснуть — сосну. Приди разбудить…
Онъ повернулся на бокъ, подложилъ руку подъ щеку и затихъ. Лушка повертлась, повертлась, встала и пошла навдать ребятъ, уходя, она невольно оглянулась на здоровенныя доски, блвшія на балкахъ. ‘Ишь какъ отпечаталъ,— подумалось ей:— проси мн на домъ!’
Черезъ малое время, молчаливый, озабоченный хозяинъ сталъ подымать гостей-работниковъ: ‘Вставайте, православные, пропустите по чашечк, да милости просимъ на полосу’. Лушка побжала будить мужа: ‘Василій, а Василій, люди встаютъ, кумъ подымать веллъ’. Василій не шевельнулся. Она наклонилась надъ нимъ, взяла за плечо, глянула въ лицо… Угодники Христовы! Широко открытые глаза неподвижны, ротъ чуть-чуть скосило на сторону, въ уголк рта — пна. Лицо пожелтло… А лежитъ какъ легъ, даже рука подъ щекой… Ну что же? Не добромъ вспоминалъ угрюмый Григорій свою помочь: поскакали за становымъ, покуда бабы галдли, суетились, ‘отливали’ водой окаменвшую Лушку, за подолъ которой цплялись перепуганныя дти, мужики соображали: нужно ли будетъ сторожить и потрошить? къ счастію, смерть приключилась до того на глазахъ у всхъ, положеніе мертвеца было столь тихо, что ни сторожить, ни потрошить не пришлось… Торопились только омыть да похоронить Василія. Время жаркое, несвободное, мертвецъ же не вылежался. Кумъ Григорій, дай ему Богъ здоровья, несмотря на сбитую помочь, далъ ‘самыихъ этихъ здоровенныхъ тесинъ’ на домовину Василью, Лушка не сдлала никакого цннаго вклада въ деревенскую бабью хронику своимъ поведеніемъ на похоронахъ мужа. ‘Отливали’ ее больше по кодексу, чмъ по необходимости. ‘Что камень’,— говорили сосдки. ‘Ой вы,— стыдила ихъ бабушка Егориха, видывавшая виды на своемъ вку старушонка, ухитрившаяся схоронить шестнадцать человкъ дтей, — не видите разв? Баба ‘ужахнувшись’. Гд же ей плакать?’
— И была я ужахнувшись, государынька ты моя,— разсказывала потомъ Лушка барын,— ровно до глубокой осени. Рдко кое выду изъ ужаса, грянусь о земь, вою, по полу катаюсь, ажно дти изъ избы поразбгутся, а потомъ опять ‘ужахнусь’ и словно каменная стану. А кругомъ-то, кругомъ! А сосдки, а родня-то! Ниткой не помогутъ, тебя же въ пяти водахъ переполощутъ, а на слова да на совты куда щедры были! Какъ заладили: ‘Ой, Лушка, думай ты, думай о дтяхъ, о дом думай. Чтожь ничего не думаешь?’ А бабушка Егориха, царство ей небесное: ‘Дитятко, не думай ты ничего покуда, встань утромъ, да куда люди по ‘крестьянству’, туда и ты ступай, да дло длай, какъ Богу гоже, а думать не моги: ничего теб теперь не выдумать’. Повришь, государынька, посл его смерти дв недли я слезинки не выронила, а какъ первый разъ заплакала — скажу теб. Помню, шла я съ дтками съ поля, полоски у меня у одной не убраны были, въ суслонахъ стояли, а мужики грозятъ: лошадей пустимъ. Примаялась я до смередушки. Пуще дло внов было, а особливо изгороду городить: не вбить кола, да и только! Пошли мы домой, обрала я и вилы, и что потяжельше у своихъ-то у дтушекъ, одной-то дала бурачекъ нести, другой — пальтушечку… Иду сзади, шатаюсь, а двченочкамъ весело — щелкочутъ… А я и подумала: ‘А какъ-то вы бы теперь шли съ поля, мои касатушки, кабы меня, а не его, взяла мать-сыра земля?’ И въ первый разъ подумала я: ‘Слава теб, Господи, слава теб, Милосердному! Я-то вытерплю, я-то вынесу’… И пала я на тропиночку…
Тутъ всегда плакали и Лушка, и барыня.
Пріубрались съ работами, деревня людне стала, начались общія бабьи работы: льны да огороды. Заработали язычки, расходилась заботливая роденька… ‘Ой, думай, Лушка, какъ проживешь, какъ безъ мужика проживешь! Ой, не ужить, не ужить!’ — твердили вдов на вс лады. Лушка, потерявъ поддержку страды, труда до самозабвенія, заколебалась сама. Прошелъ спасительный ужасъ, поднялись страхъ и тоска, нахлынули черныя думы.
Все, что у насъ зовется множествомъ ученыхъ, модно-звучныхъ именъ, что лишаетъ докторовъ часа-другаго законнаго отдыха, задаетъ работу аптекарямъ, тревожитъ въ неурочные часы прислугу,— все испытала бдная баба. То дтей охватитъ, не насмотрится, не намилуется, то рада бы зарзать ихъ и съ ними въ могилу лечь, въ долгія осеннія ночи стала мужа слышать: вотъ-вотъ на крыльцо идетъ, въ сни, его шаги, его кашель…
Первая уступка Лушки общественному мннію была та, что она призвала на житье къ себ деверя-солдата. ‘Охъ ты, двка,— говорили досужія теты,— не чужой, вдь! Гд-жь теб безъ мужика? Сама разсуди: сынки малы, двчонк десять лтъ… Куда-жь ты дошла? А ‘паска’ откроется, а ‘староста подъ окошко’?
Пришелъ деверь, помолился, поклонилась ему до земли горькая вдова, поплакалъ солдатъ, обласкалъ сиротъ, сладилъ меньшому трещотку, передъ Царицей Небесной пообщалъ баб за ея дтей жить. Недли три работалъ какъ муравей, сбрую чинилъ, дворъ, избу ухитилъ на зиму. Теты торжествовали, у бдной Лушки поотлегло на сердц… Вдругъ въ одно воскресенье деверь исчезъ… Нтъ и нтъ и къ вечеру, и на другой день. Смекнула, кинулась Лушка въ клть — а Васильевы окорачешки, новая поддевочка, гд он?! Озлилась горькая, припомнили озадаченныя совтчицы, что Лушка баба ‘скоростная’ и на слова горячая, а сиротинк Ван такъ и не пришлось носить тятиной поддевочки… Зашла къ горюшиц въ сумеречки бабушка Егориха и говоритъ: ‘Помни крпко и на ум держи одно: отца имъ не вернешь, отца имъ и не ищи, будь имъ и отецъ и мать, а силы Богъ дастъ’.
Покуда злоба держалась въ бдной вдов, какъ-то не боялась она ни паски, ни старосты подъ окошкомъ. Не дала сволочить себя въ правленіе, продала овсеца въ город, отдала оброкъ и подушныя, купила дтямъ кое-чего, старшую побаловала платочкомъ, запасла себ и ей теплаго на зиму, ‘авось еще выпилимъ съ ней дровецъ на подрядъ’, погрызла взятый изъ дома кусочекъ хлбца и, укрывшись рогожей отъ закутившей метели, потрусила домой, оставя дровни односельчанъ, вс до единыхъ безъ сдоковъ, въ нестройной масс разношерстныхъ лошадокъ, брошенныхъ зипуновъ и покупокъ, у кабака на вызд и на ряду пошла вмст съ сосдями. Матвй Ивановичъ, прикащикъ, посмялся, а веллъ вдлить ее ‘по сил’ въ лсные участки, а, выдавая возчикамъ ведро водки, далъ ей отдльно тридцать копекъ. Она купила напильникъ: старый истерся весь.
Послднее колебаніе свое на вдовьемъ пути Лушка разсказывала барын такъ:
— Отступились сосдки, кои порасфыркались, а кои присудили: ‘поживи, молъ, и такъ, коли горда, да умне всхъ’. А гд я горда? Я ужь зимой чуть жива бродила, глазъ не осушала, въ лсу съ Машей пилю — плачу, домой иду — вою, прясть сяду — ревма реву… Тутъ и приступи ко мн зять съ Лепши…. Знаешь его, государынька? Торговый, неглупый человкъ,— Лушка очень гордилась ‘торговымъ зятемъ’. Онъ ходилъ каждый день ‘при жилет и фуражк’, носилъ мдные перстни на кривыхъ и красныхъ пальцахъ, говорилъ о себ ‘мы’, ‘намъ’, торговалъ ршительно всмъ: окаменлыми отъ давности кренделями, яйцами, птухами, клюквой, скотиной, урванной въ безвыходныя минуты у крестьянской нужды, даже живыми зайцами… Мтилъ въ сельскіе старосты и дровопромышленники.— Вотъ и началъ онъ: ‘Молода ты еще, Лукерьюшка, не проживешь безъ мужика, первое горе огорюешь — соскучишься, а тамъ на какого еще чорта тебя насунетъ… Что грха, что срама! Дтки за милостынькой, сама спустишься… И ни-ни, и не зарекайся! Не прожить такъ, не прожить… Я лучше, пока мало нешто, да до весенняго горя не дошила — сдлай ‘апробацью’, возьми мужа въ домъ… ‘Мы’ теб совтуемъ любя, для ‘насъ’, вдь, все равно… А у ‘насъ’ ина примт есть человкъ: конечно, ‘мы’ тебя не манимъ: пьетъ! Да кто нон не пьетъ? И твой Васильюшка пилъ. Такъ-то… такъ…’ И пошелъ, и пошелъ, красное ты мое солнышко, и голову мою бдную всю скружилъ, подумала я: аль я умне всхъ? ‘Приходи, говорю, Петрій Ивановичъ, съ женихомъ, пусть моихъ сиротъ посмотритъ, да избенку со скотинкой, да меня, горюшицу, въ придачу’. И взвыла и сунулась я на лавку… Уговаривалъ, уговаривалъ меня зять и ушелъ: завтра, дескать, будемъ. Я къ скотин, а на деревн затрезвонили въ большой колоколъ: ‘Лушку завтра женихъ смотрть придетъ, въ домъ ей дается!’
Иду это я съ подойникомъ со двора, на душ тоска смертная, лихорадка колотитъ всю, анъ вижу бабушка Егориха проворно таково шасть изъ избы… Я дверь толкнула, гляжу: у иконы свчка зажжона, а мои горькіе, мои-то родимые, вс четверо рядышечкомъ стоятъ, за рученьки взявшись, да какъ повалятся мн въ ноги, да какъ завоютъ: ‘Не давай ты намъ чужаго отца, родимая матушка, пожалй ты насъ желанная’… А Маша моя: ‘Будемъ лучше вмст жить, работать, я съ тобой за мужика пилить стану, Ваню въ овчари отдадимъ, кормилица, мамушка!’ Какъ я ихъ тутъ всхъ охватила, какъ грянулась о земь, такъ и обмерла. Бабушка Егориха, — добрая душа!— подъ дверьми слушала, еле меня водой отлила. На другой день къ зятю отказъ послала… Посердился, покаурился — обошлось… Ванюшк къ Пасх ужь и жилеточку подарилъ, съ стеклянными такими пуговочками…
Съ той самой поры вдоветъ Лушка уже не колеблясь, ни единый эхидный языкъ не повернется сказать что про нее. ‘Живетъ, какъ Богу гоже.’ Нажила сухой кашель, бокъ побаливаетъ…
Пропхивается не хуже любаго мужика. Повинность, оброки платитъ, сынишку въ пастухахъ выдержала, покуда не окрпъ, Маша выросла удалой работницей, ладной, ловкой двушкой…
Гд можно урвать подходящую работку, Блозериха съ дтьми тутъ какъ тутъ. Не валится ея доля изгороди, не протекаютъ скирды, посвъ ровный, что у мужика… Не брали съ нея ни гроша два страшилища нашей деревенской жизни—кабакъ и кулаки. Разъ навсегда ‘ужаснувшееся’ сердце поставило ее высоко, высоко надъ всякимъ баловствомъ, всякимъ уклоненіемъ. Она жила заботою и трудомъ, метала зароды и парила криночки, клала заплатки и ходила на ряды, отстаивала свои права и заполоски, отгрызалась отъ обиды людской, ‘горла что свча неугасимая’, въ вчномъ подвиг — ночномъ и дневномъ, большомъ и маломъ.
Но подвигъ этотъ совершался въ суровой, безжалостной простот, безъ привта и поддержки. ‘Дивья Блозерих,— говорятъ сосди,— что ей! Кабакъ небось не разоритъ, не пропьетъ въ годъ-то гроша. А праздники теперь! Кто съ нея взыщетъ? Справляетъ, какъ хочетъ. Ишь, до ‘нови’ свой хлбъ жретъ! Что ей? Съ работы придетъ, да еще что домашняго дла передлаетъ — куда ей идти? А опять лошадь? Осьмой годъ служитъ… Бабья ‘берговата’ извстна: у кабака не проморитъ, ‘трухъ-трухъ’, иди въ канюшенку… Оброки тожъ — трясется — припасаетъ… Потому баба боязливе и запасливе…’
Но Лушка была живою радостью барыни съ Горки, ея здоровые, чисто одтые ребята, гладкія коровы, вся въ яблочкахъ, круглая соврасая лошадка всегда подымали въ барын странно-нжное чувство, туманили ей глаза радостными, именно радостными слезами.
— Съ какой же такой ‘горчинкой’?— переспросила барыня, сразу сообразивъ, что нетелка Лушки, сытая, красная нетель должна висть на волоск. Положимъ, хлбъ у Лушки свой, полошимъ, она посялась съ помощью барыньки, да и Машка съ братомъ не звали весною и напилили сажень пятнадцать короткихъ дровъ, а, все-таки, нетель была въ опасности. Податей требовали, староста уже ‘ходитъ подъ окошкомъ’, крутой такой на сей разъ: семь денъ въ арестанской высидлъ, лсные хозяева не высылали инструкцій прикащикамъ, разсчеты за дрова затянулись. Что длать? За пять рублей оброку продавай нетель…
— Я бы и не докучала теб, солнышко мое, у блюла бы отъ овса съ осени, да вотъ самый этотъ овесъ съ рукъ вырвали. Пріхалъ стойщикъ, да староста къ нашему Егору, пили, пировали и пошли по деревн овесъ подъ закладъ брать за послднюю четверть. Какъ такъ? Пошто не ко всмъ, а къ бднякамъ только? Поспорила я, а отказать не смла,— вижу едотиха идетъ ужь къ амбарушк, Шубачъ покорился… Одно я смекнула: не дамъ я вамъ, винныя вы бутылки, того овса, что въ амбар лежитъ… ‘Брызговичекъ’ былъ, государынька. Рига насажена, говорю, завтра молотить буду, и представлю…. И подрадла же я имъ,— грубо, злобно промолвила Лушка,— что ни на есть торицы, да охвостья имъ навяла. Жрите, окаянные!… А все-жь со счету да разсчету сбилась. Дай пять рублей, заработаемъ… Хотла я у тебя Пашутк на обновочку къ Варламью просить, да ужь лучше не стану: пускай въ старенькомъ, бло-розовенькомъ еще сей годъ межъ народомъ потрепещется. а ужь нетелки жалко… Пропехай еще на сей разъ, не сведи скотинки со двора безо времени…
Барыня слушала эту исторію о вырванномъ ‘винными бутылками’ овс во второй разъ, слушаемъ мы эти сказки совершенно хладнокровно, и даже барыня пережила пору возвышенныхъ негодованій, она посоображала: ‘Могу дать, кажется,— увряла она себя,— хорошо, что я оброкъ ея въ виду имла’. ‘Сейчасъ принесу’,— сказала она громко и пошла къ дому легкой, эластичной поступью. Она не шла, а ‘текла’, она мысленно растворяла двери одного изъ своихъ завтныхъ покоевъ, алтарь его не былъ пустъ: на немъ ‘возложена’ была Лушкина красная нетелка.

* * *

— Чего у васъ просила Блозериха?— спрашиваетъ у барыни скотница Прасковья, полчаса спустя посл описаннаго. И барыня, и она теперь уже на скотномъ двор и разносятъ пареный кормъ по яслямъ и кормушкамъ. Становится все жарче, слпни гудятъ, того и гляди прибгутъ, бшено мотаясь, измученныя коровушки. Сухая, пышно настланная солома хруститъ подъ ногами, щели кажутся золотыми стрлами въ полутьм двора: ласточки внезапно, безшумно влетаютъ и вылетаютъ въ сіяющее слуховое окно.
Барыня съ засученными рукавами и въ подоткнутой блуз поливаетъ кормъ разсоленной водой: Прасковья за нею, помшиваетъ его палкою.
Дв руки, одна блая, круглая, другая громадно-толстая, темная, съ кожей, до обмана зрнія похожей на древесную кожу, работаютъ рядомъ.
Прасковья, на язык барыни, Пашуха или вдова Маркушиха — по народному названью, одна изъ ‘спустившихся’ на всю волость. Нтъ въ ея женской, крестьянской жизни чего-либо имющаго цну, чего бы она ни спустила. Скотъ, домъ, землю, себя, дтей, послднюю ‘шмотинку’, послдній конецъ точи и жердь изъ надла,— все было спущено ею глупо, жалко, зря, что называется. Она никогда не извлекла ни мимолетной выгоды изъ спускаемаго и, вмст съ тмъ, не была отчаяннымъ и разгульнымъ существомъ, которому все трынъ-трава. Нтъ, въ ней неотступно держались неумирающій страхъ и безсильное горе. Съ воемъ и тяжкимъ страданіемъ продавала она коровъ, отводила сыновей въ ученье, снаряжала младшихъ за милостынькой, заколачивала окна своей обрушившейся избенки, уходя въ работницы къ ближнему арендатору. Десять лтъ она смиренно принимала сыворотку, муку съ мякиной, да потычки съ мелкимъ надувательствомъ за невозможные, сказочные труды… И со всмъ этимъ горемъ, въ безъисходной работ она тепло, беззавтно, искренно, непремнно съ иллюзіей и чувствомъ отдавала свое огрубвшее, древовидное тло и мягкое сердце всякому, кто сказалъ ей хоть два-три участливыхъ слова. Ея безчисленныя связи не были ужь такъ низменны. ‘Я врила, жалла, вдь’. Но и въ любовныхъ связяхъ ея доля была — терпть и быть ‘попранной’. Вдоволь погуляли на ея кряжистомъ тл оглобли, дуги да кулаки ея любовниковъ. Но одно слово поласкове, и она все забывала. Что это было? ‘Рюмочка’ ли своего рода посл тяжкихъ трудовъ, удовольствіе ли, поддерживавшее въ нкоторомъ равновсіи ея существованіе? А не то и взаправду иллюзія сердца, что вотъ любятъ, жалютъ? Барыня до этого добраться не могла и не умла. Пашуха была связана съ нею особаго рода узами. Она, т.-е. барыня, еще трехлтнею двочкою, бережно принесенною въ избу, присутствовала на вечеринахъ Пашухи, и въ туман этого воспоминанія ярко помнила, какъ та, распустивъ желтые, длинные волосы, заунывно продавала ‘свою красоту’. Выдавала ее бабушка-барыня за дохленькаго, чахоточнаго мужичонка. Тринадцать лтъ работала за него и за всю семью Пашуха, выносила и родила тринадцать человкъ дтей. ‘Вотъ жалятся бабы, что ребятищи одолли,— говаривала она,— а мое дло каково было? Мужъ съ постели не встаетъ, а каждый годъ дти, злой въ чахотк былъ, частенько трепалъ… И что это за болзнь — чахотка! И стъ, и баба нужна, и драться сила есть, а работать не можетъ’.
Маркушъ, наконецъ, померъ, на той же недл пропала лошадь — увязла въ трясин.
Вдова осталась съ пятью дтьми и кривой золовушкой Ненилой. Въ хозяйств везд тонко, не за что взяться, на плечахъ тринадцать лтъ ломовой, убившей съ корнемъ и самолюбіе, и самодятельность, жизни. Съ ней сразу словно прибили ярлычекъ съ надписью: ломовикъ, плата ‘сколько кто хочетъ’. Сила въ баб была великая, неистощимая, здоровье даже не желзное,— это обычное сравненіе казалось и слабо, и словно утонченно,— а какъ бы глыба руды, непроницаемой, несдвигаемой съ мста, безъ мры и вса…
Чего, чего не длала она за оглодки, за десять фунтовъ муки, тряпицу, а частенько за ласку, за посулъ! И всмъ она врила и всхъ боялась. И дтей жалла до баловства, покуда не проли они двухъ коровъ,— не имла силы сунуть ихъ въ люди или послать за милостынькой. А пришла неминучая, поразсовала старшихъ во что ни на есть худшія мста, гд терпли сироты муку кромшную. А сама работала безъ отдыха да плакала безъ счету. Раздлилась межъ арендаторомъ и своей землицей: три дня на него, три на себя, въ страду, безъ ночнаго отдыха съ работы на работу ходила, камни на себ возила. У арендатора, бывало, весь-то урожай усадебный, въ кубачахъ яровой и ржаной соломы, съ дальняго гумна на плечахъ перетаскаетъ…
Полюбилась лукавому мужику ‘сказочная’ безотвтная работница, сталъ онъ ее уговаривать земли ршиться совсмъ. ‘Да куды она теб? Будетъ только въ убытокъ… оброки да правленья, переходи-ка лучше совсмъ ко мн’…. Арендаторша тоже ‘сдобрилась’, чайкомъ напоила, въ бурачк сыворотки, каждый вечеръ уносимомъ Пашухой въ вид ‘милости’, выловили ея младшіе въ сей вечеръ не одинъ кусочекъ творожку… Умилилась баба!… А къ обществу подвернулся ловкій, до всего дошлый Левша, безземельный дворовый: ‘Присудите, православные, Маркуших сдать мн землю, съ нея что міръ возьметъ? Безпокойства да прижимка отъ правленья за недоимки. Въ работ несправна, по заполоскамъ задержка. Я же всегда съ моимъ удовольствомъ водочку каждогодно, а вносить оброки — первымъ долгомъ’.
Отступилась отъ земли баба, передала въ безсрочную аренду Левш, очутилась въ безъисходныхъ батрачкахъ, удержавъ, какъ тнь хозяйственной самостоятельности, кривящуюся избенку съ подопрвшими углами. Упорно ходила Пашуха года три отъ арендатора ежедневно за версту, въ осенніе дожди и зимніе заносы, ночевать въ свою хату, на свою печку, на родную лавочку, терпя ругань и срамъ за каждую, стащенную на топку, чурочку. Но провалилась родимая печурочка, сгнилъ полъ, послднюю дочку свела она въ няньки, заколотила окна избушки и подперла дверь коломъ.
О починк избенки она и не мечтала, арендаторъ платилъ ей ‘кое-чмъ’, опредлить свое жалованье ей и въ мысль не приходило… Сердце только все ныло. Такъ и шла жизнь въ каторжномъ труд, безсильной мук о ребятишкахъ и любовныхъ связяхъ, не дававшихъ ей ни лишняго гроша, ни заступы, ни облегченія… Такою застала ее и приняла отъ арендатора барыня вмст съ разоренной усадьбишкой, какъ нчто органинически съ нею связанное — не то какъ лошадь, не то орудіе хозяйственное. Барыня моя горячо прянялась поднимать и ‘спасать’ Пашуху. Случалось ли ея чистой, цломудренно-щекотливой натур негодовать на ‘уклоненія’ Пашухи, ей стоило только взглянуть на монументальныя ноги бдной женщины, вс въ синихъ узлахъ и желвакахъ по выпуклымъ, что древесные корни, жиламъ, на ея мощныя ступни, спину и шею вьючной скотины, перенесшія во вс сорокъ лтъ бабьей жизни десятки тысячъ пудовъ, на эти безобразныя руки, почти не умвшія владть ни иглой, ни ножницами, и она чувствовала, что вс счеты и начеты нравственныхъ требованій разомъ смяты и сметены чмъ-то подавляюще-тяжелымъ — и смиренно склоняла голову…
— Дивья Блозерих!— проговорила Прасковья, переходя къ другому жолобу.— А тутъ разсаливать станете?
— Стану. Ужь теб-то грхъ бы повторять за людьми: ‘дивья’, сама знаешь, дивья ли ей!
— Да я не объ гор, не объ работ говорю, а что Богъ далъ ей сердце неробкое да горячее. Она сразу круто да строго взяла… А я вотъ и работала, и горевала впятеро противъ ейнаго, а ничто въ прокъ не шло… Всхъ-то боялась, всмъ врила…
— Тутъ есть еще кое-что и другое, Прасковья,— мягко замтила барыня.
— Знаю, знаю, объ чемъ вы это намекаете… Н, н, н!… ‘Это’ не причемъ тутъ. А сестру мою Акулину, вдову, помните? Помните, какъ ей, при передл огородовъ, мужикъ, Киршей звался, руку въ плеч вывихнулъ, а она на его съ коломъ шла? Строгая была, горячая, какъ дтей выростила, какое богачество по крестьянству въ дом соблюла! Самый этотъ вашъ папенька, при всемъ народ, въ церкви ей просвирку пожаловалъ: ‘на, трудящаяся вдова’, сказалъ. А не въ осудъ ей будь сказано, дружковъ, что лапти мняла. Я, бывало, покуль за мужикомъ жила, говаривала ей: ‘Ой Куша, да что тутъ за сласть!’ А она: ‘Поработай-ка ты за мужика, да пошляйся-ка ты весь вкъ на міру, по лсамъ, да по кабакамъ, да по большимъ дорогамъ, и пьяная и тверезая, и днемъ и ночью,— сама мужикомъ сдлаешься. А Настя рожешница? Почитай съ каждымъ, кому рожки кидаетъ. А хозяйство какъ ведетъ? Какъ посл мужа домъ подняла, скотъ нажила? Кто ее обидитъ, аль осудитъ? Сколько разъ, не суди сестры Куши, на міръ съ коломъ ходила. Помню, какъ она отъ мужниныхъ недоимокъ отбоярилась, когда сынишку старшаго хотли отъ общества въ пастухи отдать. Почернла вся, да на старосту съ кулаками: ‘Деревню запалю!’ Отступились, небось: ‘бды бы не нажить съ дурой-бабой, православное’, не стали, небось, утыкать поведеньемъ да дружковъ считать.
Прасковья и мшать кормъ бросила, заволновалась, потемнла, обыкновенно мягкій голосъ прибралъ низкія, грубыя ноты, подбородокъ дрожалъ.
— Это щасть моя такая окаянная, да сиротскій ‘трепетъ’ съ малыхъ лтъ, да то, что кажиннаго совстилась, кажинному врила…
Она вдругъ замолчала.
— Намъ Сивох да Бат лучше въ тхъ хлвкахъ ‘особняку’ сладить, а то здсь обижать стануть…
— Я не утыкаю и не считала дружковъ,— еще мягче говорила барыня, перебираясь со своими сосудами въ хлвки,— а просто думаю, что живи ты, какъ Блозериха, у тебя и дло споре бы шло, и меньше трепету и ‘совсти’ было бы, кабы ты была кругомъ совсмъ чиста… И въ голов больше бы ума да покоя было и силы тоже…,
— Ужь не знаю, ужь не знаю,— мягко, раздумчиво промолвила Прасковья, переворачивая мякину огромной рукой.— Подлейте-ка сюда еще солененькаго… Вдь, не сразу же я спустилась… Вотъ, какъ передъ Богомъ, три года посл своего мужика ничего худаго за собою не знала… Не знаю… аль сказать вамъ, какъ ‘это’ первый разъ со мною случилось?
И она стыдливо усмхнулась.
— Ну, скажи.
— Ходила я на Липное къ богачамъ, поднно жала… Хлбъ у меня въ т поры давно ужь весь вышелъ. Что дадутъ, то и съшь. А давали кое-что, кое-какъ… Жну, жну, не разгибаясь, да еще: Маркушиха, подотри избу,— это въ отдыхъ-то,— да пособи вечеромъ коровъ подоить. Идешь домой, а что несешь? Пятерымъ и поужинать мало. Вотъ иду я разъ въ тмочкахъ ужь, причитаю, вывожу голосомъ, а на краю у каземата жилъ въ т поры отставной солдатъ, сапожникъ, бравый изъ себя…
Прасковья говорила все мягче, медленне, стыдливе, усмхаясь, останавливаясь.
— Ну, отворилъ онъ окно: вдовушка, а вдовушка! Снеси дткамъ краюшечку… И подалъ — да чуть не полхлба!… Вдь, я ему въ ноги поклонилася, на улиц поклонилася…
— Да зайди, вдовушка, завтра, да съ мшечкомъ, еще дамъ, жаль мн тебя, вдовушка.— И тепло мн, и весело таково стало — хоть одинъ-то, думаю, безъ корысти, пожаллъ. Ну, и зашла на другой день съ мшечкомъ… Какъ это вамъ и сказать, не знаю ужь… оно непригоже… ужь и не вышла отъ него такою, какъ вошла…
— А въ мшечекъ ничего не положилъ?
— Н, ничего…
— Такъ это ‘за одну краюшечку’?
— Да, должно быть, что за одну… Да еще по осени подъ старые сапоги подметки подкинулъ… И все-то у меня евто такъ,— съ покорнымъ вздохомъ добавила Прасковья,— за сывороточку, да за корочку, да за тряпочку…
Она замолчала, барыня смиренно поникла головой. Въ наступившемъ затишь выдлились вс окружавшіе звуки: и щебетъ ласточекъ, и гуднье слпней, и восхищенная псня жаворонка надъ крышей двора.
— А это не коровы ли ужь идутъ?— вздохнула и насторожилась барыня.
— Это никакъ вашъ баринъ детъ,— промолвила, послушавъ, Прасковья.— Бубенчики, а не коровьи колокола…
Барыня вспыхнула, обдернула рукава, блузу и кинулась въ ворота. Черезъ минуту она была уже у крыльца.
Пара почтовыхъ, гремя бубенцами, яростно билась и отмахивалась отъ слпней. Прислуга вынимала укладочки и корзинки. Дти прыгали на ступенькахъ около высокаго, чернобородаго мужчины, съ красивымъ профилемъ, львиной, густоволосой головою, неторопливо расплачивавшагося съ ямщикомъ. Еще секунда и барыня крпко, радостно обнимала за всю недлю разлуки своего дорогаго гостя.

* * *

Супруги очень любили другъ друга, но термометръ, запущенный въ самую святая святыхъ ихъ отношеній, не далъ бы высокаго градуса. Правда, онъ не далъ бы за то почти никакихъ колебаній. Сразу обстановивъ себя ‘идейно’, давъ слово ‘уважать свободу другъ друга’, глубоко заложивъ складку сдержанности и осторожности, они неизбжно расхолодили свои отношенія. Она съ трудомъ, отчасти съ болью воздержалась на первыхъ порахъ отъ всякаго поползновенія завладть всмъ существомъ мужа, отъ любящей, женской тираніи, онъ не подчинялъ себ ни единымъ намекомъ воли и дйствій жены. Никогда не ощущали они присутствія и ‘побрякиванія цпей’, но за то были лишены тепла и тснаго соединенія двухъ прикрпленныхъ другъ къ другу существъ. Опытъ показалъ, что рядомъ съ нимъ, любя и вря ему, она способна съ ума сойти въ болотной мертвечин узднаго городка, безъ всякой самостоятельной дятельности…
Устроивъ, съ широкимъ человческимъ сочувствіемъ, скромную арену этой дятельности на свжемъ воздух, онъ полгода обходился безъ жены и семьи съ удивительною ясностью, многимъ казавшеюся равнодушіемъ. Имъ обоимъ словно достаточно было другъ друга на одинъ день въ недлю, ласковый, свтлый, теплый денекъ. Мелочи, раздоры и зацпки были устранены ими изъ жизни точно по уговору. Она была утончена и ‘деликатна’, онъ спокоенъ и силенъ, на все смотрлъ просто и широко, все судилъ ‘по существу’, не было въ немъ духовной суетливости, задору, нетерпимости.
Пресловутые ‘вопросы’, общественныя страсти и треволненія, идейныя увлеченія понималъ онъ только по теоріи. Владть даннымъ моментомъ, длать всякое дло ‘на чистоту’, быть всегда самимъ собою, нелицепріятнымъ и независимымъ, часто рзкимъ, суровымъ, но никогда мелочнымъ и деспотичнымъ,— вотъ что было дано ему въ высшей степени. Онъ былъ реалистъ въ лучшемъ значеніи этого слова и природный, такъ-таки и уродившійся ‘несословный’ человкъ. Онъ одинаково, совсмъ одинаково гремлъ и сердился за партіей преферанса съ тузами и начальствомъ и въ пулечк съ мелкими чиновниками, одинаково обрывалъ дуру-генеральшу и дуру-бабу паціентокъ, одинаково сливался съ дльнымъ дровопромышленникомъ, дегтяремъ, мельникомъ и дятелемъ высшихъ сферъ, высшихъ сословій. Вкусы его перевшивали всегда, впрочемъ, на сторону техники и практики.
Говорить онъ не умлъ, никого не судилъ, всего боле претили ему, возбуждали въ немъ тяжелое, мерзительное, гнвное чувство фарисейство, узкая нетерпимость и противорчіе между дломъ и красивыми словоизверженіями. Чиновничество, форма, канцеляризмъ не отняли у его жизни ни минуты серьезной думы или заботы, не легли на него и мимолетной тнью. На немъ лежала благословенная печать человка земли. Запрятанный въ грушевые и вишневые сады, съ душистымъ пчельникомъ, бойкими, доморощенными лошадками, съ сановитою фигурою степеннаго старика-отца, литовскій хуторокъ, взростившій его дтство, поддерживавшій его труженическую юность, такъ и овладлъ имъ на вки. Теперь земелька жены, ея сверные лса, поля и болота были любимою заботою и отдыхомъ его трудовой, однообразной жизни.
Таковъ былъ избранникъ моей барыни. Она изучала его долго, тщательно тая свою борьбу, мучась, подымаясь и падая. Годы шли, накапливавшіеся факты сложились въ одно сильное, хорошее цлое…
— Знаешь,— оказала она однажды мужу, не задолго до начала нашего разсказа,— гд я нашла и доподлинно узнала, что ты есть за человкъ?… Я узнала это въ Евангеліи, мой милый.
— Вотъ какъ!— замтилъ онъ, не то смясь, не то удивляясь.
— Да,— и барыня, откашлявшись, прочла громко, внушительно: ‘И будьте какъ Отецъ вашъ Небесный, который велитъ солнцу своему свтить надъ злыми и добрыми, и дождю кропить гршныхъ и праведныхъ….’
— Много чести, голубушка.
— Но, вдь, я тебя съ глупымъ, неразсуждающимъ свтиломъ сравниваю, которое одинаково глазетъ на идеальныхъ существъ…
— Врод тебя,— смясь вставилъ онъ.
— Ну, хоть врод меня…
Оба засмялись, она бросила работу и сказала:
— Ну, вотъ же теб и другое мсто, точно про тебя сказано: ‘Се человкъ, въ коемъ нтъ ни малйшаго лукавства’.
Голосъ ея задрожалъ, глаза покраснли отъ близкихъ слезъ, она поцловала его въ лобъ, въ глаза, живо, нжно.
— Ну, на это, пожалуй, еще можно согласиться, милая.
И онъ отвтилъ ей ласковымъ поцлуемъ.
Чудеснымъ, сіяющимъ вечеромъ оканчивается счастливый день моей барыни. Мужъ ушелъ въ дальнюю лсную прогулку съ лучшими своими пріятелями — мужиками, словно изъ земли выросшими по прізд барина. Одинъ изъ нихъ — лсной ‘ходокъ‘х длинный, худощавый старикъ, съ табачнымъ носомъ, хитрыми срыми глазами и вчною стереотипною фразой: ‘Что ужь тутъ! Надо дло говорить!’ Замчательно было то, что онъ словно забывалъ это изреченіе, когда дйствительно съ чмъ-нибудь соглашался, но неизмнно подкрплялъ имъ всякое, даже пустячное ‘господское’ мнніе. Пришелъ онъ извстить, что, дескать, нашелъ въ трущобной ляг одинадцатисаженную ель, на мачту,— ‘что ужь и за деревина!’
Юрко прибжал Пашухинъ арендаторъ, бойкій, плутоватый Левша:
— Высмотрлъ я, баринъ… какъ вамъ и сказать, ужь и не знаю.— И Левша словно стыдливо почесался.— Высмотрлъ я ‘пучину’.
— ‘Пучину’?!— съ живымъ интересомъ переспросилъ баринъ. На губахъ его полуулыбка, тоже какъ будто стыдливая, онъ избгаетъ встрчи съ лукаво смющимися глазами жены.
— Да такую ‘пучину’,— добавилъ, ободряясь, Левша, — что если теперь провести изъ нее канавку въ мельничный ручей, то отличное дло будетъ.
— Что ужь тутъ! Надо дло говорить!— скрпилъ Дмитрій.
Поцловавъ жену, дтей, неторопливо, по обычаю, но оживленно сдвинувъ фуражку на затылокъ, подставляя усталый лобъ и тяжелую голову всеннему втерку, близости зеленаго, свжаго лса, ушелъ городской труженикъ.
‘Поди, поброди, моя радость, отдохни душою въ моихъ зеленыхъ дебряхъ’,— думалось барын, и снова лукаво усмхнулась она, глядя вслдъ мужу. Еъ нему откуда-то изъ-за плетня ковылялъ копачъ-блоруссъ, спина дугой, настоящій лсной Кикимора, съ огромнымъ сизо-багровымъ носомъ. Онъ оживленно жестикулировалъ и что-то пояснялъ.
‘Вс съ заработкомъ будутъ’,— любовно, доброжелательно подумалось барын.
Ниже спустилось солнце и барыня съ дтьми идетъ разыскивать мужа. Вотъ онъ сидитъ на крыльц людской, окруженный мужиками, попрежнему сдвинута фуражка на затылокъ, лицо словно отошло, помолодло. Присла и барыня на поставленныя ребромъ дровни… О чемъ тутъ ни трактуется! Какъ бы сходить двумъ-тремъ выборнымъ въ Л. къ тузу — известчику и сдать ему сухую осину, помимо перекупщиковъ, да какъ добыть планы изъ ‘присутствія’, идутъ совты хозяйственные, техническіе, юридическіе. Барыня зорко наблюдаетъ. Какое дружное согласіе, поддакиванье встрчаютъ разсказы барина о сохахъ, плугахъ, запашк, съ какимъ глубокимъ убжденіемъ вставляетъ Дмитрій свое: ‘Что ужь тутъ! Надо дло говорить!’. ‘А, вдь, знать ничего не хотятъ,— думаетъ барыня,— думаютъ: ‘потшимъ барина’. Но вотъ смотрите, какъ напряженно-серьезно, молча слушаютъ они юридически-практическія толкованія, правила мировыя, рекрутскія, мелкіе законы и постановленія… Покуда мать по неисправимой привычк наблюдаетъ и философствуетъ, сынишка суется между колнъ отца, красавица-дочка чинно сидитъ подл нея на дровняхъ, лучезарный вечеръ спускается на поля и долины, разбрелись мужики, хозяева обошли еще по росистой меж озимое поле съ матерою, изъ-синя темною рожью, уже шедшей въ трубки…
А поздній вечеръ всецло принадлежитъ моей барын… Лежитъ онъ, вытянувшись во весь богатырскій ростъ, заложивъ руки за волосатую голову. Высокіе сапоги, синяя блуза, опоясанная ремнемъ, чрезвычайно шли къ его могучей фигур. Онъ весь отдыхалъ посл дальней лсной прогулки, отдыхало его лицо, съ крупными, правильными чертами, немного низкимъ лбомъ, мягкимъ, кротко очерченнымъ ртомъ… Его улыбка и голосъ были замчательно хороши. Жена, сидя въ ногахъ у него, съ работою въ рукахъ, горячо сообщаетъ ему все до мелочей, сдланное, слышанное, замченное… Не мастеръ комбинировать, развивать и обобщать, онъ чутко находилъ правду и всегда принималъ ее къ свднію. Жену любилъ слушать и, съ мягкой насмшкой исключая иное, во многомъ искренно сочувствовалъ ей.
— Ахъ, милый, я еще новое знакомство сдлала… Баба тутъ у насъ въ Васильков есть торговая, ‘Срушкой’ зовутъ. Мужъ калка, ноги ему бревномъ перешибло, а у нея одно легкое совсмъ плохо. И что это за изворотливое, цпкое, право, рдкое у насъ существо! Представь: смнилась она съ однимъ ‘приписавшимся’ постройкою за то одно, что онъ особнякомъ выстроился, развела садикъ, молоко, сметану стала въ городъ за пятнадцать верстъ носить. Тяжело и невыгодно было, но баба связи полезныя завела, опытности набралась… По хорошимъ домамъ все вынюхивала, высматривала: то смянъ огородныхъ, то черенокъ ягодный или яблочный, то узорчикъ на полотенце. Все у нея въ прокъ идетъ… Теперь она стала и телятъ выпаивать и рябочковъ скупать… Калка-мужъ совсмъ-то не свжихъ ощаплетъ, мясо сварятъ, а пухъ да перо двушкамъ на ‘приданыя подушечки’… Потомъ, какъ присмотрлась въ город, какъ варенье варятъ, начала свои ягоды, яблоки варить: то ‘богачамъ’ деревенскимъ въ постные дни продаетъ, то въ городъ носитъ… А любознательна до жадности, до трепета, такъ во все и вникаетъ, и впивается: ‘Охъ и это можно, охъ можно, ой охота у меня смертная!’… Вотъ завтра придетъ и о груди своей съ тобой поговорить… Ахъ самодятельность какая рдкая!… Но я тебя-то не спрашиваю, — какъ будто опомнилась барыня посл небольшой паузы,— ну, что у васъ тамъ?
— Ничего у насъ, голубушка. Вожусь съ больными, устаю. Вонъ за полтораста верстъ еще трястись придется… Прокуроръ распорядился бабу добывать изъ могилы… семь мсяцевъ уже какъ похоронена… Препираются тамъ со слдователями, а тутъ кости ломай…
— Бдный мой! А пулечки, а винтъ?
— Случается…
— Ну, а больше ничего?
— Ничего.
— Ay меня здсь, вдь, не въ примръ лучше?— съ живостью воскликнула барыня.
— Лучше, гораздо лучше, моя радость,— шепнулъ онъ, обнимая и привлекая къ себ жену.
Розовыя зори не гаснутъ на свтломъ майскомъ неб, соловьи щелкаютъ за ркою, сладко, упоительно течетъ поздній вечеръ надъ головой моей барыни и заканчиваетъ послдній, счастливый день ея жизни. На. утро въ ея только что открывшіяся очи глянетъ смерть, подастъ ей руку и пойдетъ она неразлучно съ этой суровой спутницей до могилы. Не чаетъ, бдная, что надъ нею заносится ударъ, что ей очищается мстечко въ ряду ‘вдовъ-подвижницъ’. Тихонько пробирается она, еще вся горячая отъ даекъ любимаго человка, въ комнату, гд спитъ съ дтьми, осторожно цлуетъ, укрываетъ, ихъ и неслышно ложится въ постель. ‘Что, замолчалъ, мой червячокъ? Видишь, можно жить на свт не совсмъ безъ мысли и безъ дла, не совсмъ безъ счастья!’ И она сладко, блаженно засыпаетъ..

Глава II.
Cette pauvre Додо.

Вотъ мы и не въ деревн съ вами, читатель. Далеко вс Блозерихи и прочія горюшицы, далеки тихія долины, идущая въ трубочку росистая рожь и соловьиное щелканье за ркою. Блая майская ночь прозрачно и мертвенно стоитъ надъ большимъ городомъ, гремящимъ и грохочущимъ даже въ этотъ поздній часъ. У большаго блдно-сраго дома останавливаются дрожки. Изъ нихъ, торопливо, суя въ руку извощика заране приготовленную монету, выходитъ наша барыня. Лицо ея горитъ отъ дороги и усталости, безъ шляпки, вся тревожная, неувренная и торопящаяся, она такъ и выдаетъ ‘прізжую’. Сличаетъ она номеръ, осматриваетъ подъзды срой громады и входитъ. Пробираясь по лстниц, лтней петербургской лстниц, съ ведрами извести, краской и кистями, пачкая неловко спущенное платье, барыня останавливается и звонитъ тихо, несмло. Но дверь, посл долгаго ожиданія, едва тронутая рукою, отворяется сама. Въ квартир мертвая тишина, барыня толкаетъ другую дверь: передъ нею прелестная, ярко освщенная гостинная… Ея деревенскимъ глазамъ, посл срыхъ, неопрятныхъ дорожныхъ картинъ просто волшебными кажутся и зелень трельяжей, и блестящія бездлушки на изящныхъ столахъ, и ярко блющіе бюсты въ группахъ цвтовъ, и ковры и позолота, повторенные въ нсколькихъ зеркалахъ… Чинно и молчаливо засдаютъ въ гостинной пять-шесть черныхъ, изящныхъ дамскихъ фигуръ, нкоторыя въ шляпахъ, одна въ перчаткахъ… Взадъ и впередъ, неслышно ступая по ковру, прогуливается мужчина съ орденской ленточкой въ петлиц.
На всхъ смотритъ барыня и вс смотрятъ на нее. Одна изъ дамъ мягко поднимается съ кресла.
— La soeur de notre pauvre malade, j’esp&egrave,re,— полуспрашиваетъ она.
— Oui, madame,— тихо отвчаетъ барыня.— Каковъ онъ?
— Безъ надежды, безъ надежды. Вотъ Альбертъ Васильевичъ…— и дама жестомъ указываетъ на доктора.
— Tout est fini, madame,— качаетъ тотъ со вздохомъ головою, — никогда, никогда не берегся…. систематически губилъ себя…
— Додо, Додо,— тихо зоветъ дама въ другую комнату.— Какъ онъ ждалъ васъ,— обращается она къ барын.
— Узнаетъ ли онъ меня? Могу ли я войти къ нему?
Что-то стройное, прелестное, свтлое безшумно является изъ внутренней двери, подходитъ и обнимаетъ барыню. Къ ея горячимъ щекамъ прижимаются блдныя, холодныя Щечки, въ лицо ей глядитъ полудтское личико съ синими, грустными глазами, вышитый, свжій домашній туалетъ, подвитые волосики,— все изящно, пригнано какъ на картинк.
— Пойдемте,— говоритъ Додо,— посмотрите, какъ онъ лежитъ тамъ! Простите, что поздно телеграфировала. Дорогая моя, еслибъ не ma tante, я бы не сообразила… Я такъ измучилась.
Он переходятъ въ спальню, тоже изящную, красивую. На кресл у окна, запрокинувъ голову, мертво спитъ усталый лакей. Въ ногахъ кровати, въ глубокомъ кресл сидитъ сестра милосердія, съ дряблымъ, равнодушнымъ лицомъ, кругомъ запахъ мускуса.
Съ трепетомъ, едва удерживая душащія слезы, подходитъ барыня къ постели и опускается на колни, заслоняя своей крупной фигурой и блый чепецъ, и золотой крестъ, эффектно выдляющіеся въ полутьм… Въ блоснжныхъ подушкахъ и покрывалахъ мечется и беззвучно, неясно шепчетъ что-то умирающій… Красивое, исхудалое лицо, изъязвленныя губы… Глаза остро, рзко ищутъ чего-то, безпокойно повертывается голова.
— Ахъ, страшно, страшно какъ онъ смотритъ,— шепчетъ Додо, останавливаясь у изголовья,— не могу, не могу…
Дрожь проходитъ по тлу барыни, неудержимыя рыданія спираютъ ей грудь, вырываются, нарушаютъ приличіе и тишину смертной обстановки, и тяжко рыдаетъ она, прижимая пылающее лицо къ похолодвшимъ пальцамъ, судорожно хватающимъ простыню…
Пересталъ шептать умирающій, пересталъ метаться, глаза ищутъ чего-то, онъ, очевидно, прислушивается… Сестра ближе наклоняетъ къ нему искаженное, рыдающее лицо.
— Мальчикъ мой, Сережа, родной мой, это я пріхала. Узнаешь ли ты меня?
Громкіе, нжные звуки проносятся и потрясаютъ мертвую тишину, невольно зашевелились и переглянулись сидящіе въ гостинной, искорка любопытства дрогнула на лиц сестры милосердія.
Яркимъ сознаніемъ освтилось лицо умирающаго… ‘Оля, сестра’,— слышится шепотъ, и въ поцлуй пытаются сложиться потемнвшія, холодныя губы.
Говоритъ съ нимъ сестра роднымъ, съ дтства знакомымъ, общей, далекой юностью звучащимъ голосомъ, громко, внятно, съ рыданьемъ и страстной лаской… Зачмъ это чужое лицо прямо передъ его потухающими глазами, зачмъ эта мертвая тишь кругомъ? Звуковъ ему, нжныхъ, жизненныхъ звуковъ, знакомыхъ, любимыхъ лицъ, пока онъ можетъ видть и слышать, ласкъ ему и объятій, пока онъ чувствуетъ ихъ!…
Шепчетъ, шепчетъ уходящій на вки и жадно ловитъ сестра слова его. ‘Такъ молода… такъ молода…— слышится ей.— Дтей, дтей посмотри… Когда пріхала!— слышится ей горькимъ упрекомъ,— смотри, я ужь похолодлъ…’ И опять движеніемъ губъ зоветъ поцлуи… Подходитъ Додо, касается губками холодной щеки мужа и отходитъ, вся нервно содрагаясь, является докторъ, озабоченно смотритъ на часы, даетъ знакъ сестр милосердія. Та встаетъ, приготовляетъ мускусъ, даетъ и снова садится, не шевеля ни однимъ мускуломъ безстрастнаго лица.
Часы ли, минуты ли идутъ, Богъ ихъ знаетъ: мучительно-медленно тянется агонія, лампы погашны, блыя, спущенныя вторы на окнахъ ярко порозовли… Чуть слышенъ отрывочный шепотъ, тускнющіе глаза смотрятъ куда-то вдаль, мимо родныхъ лицъ, а остатки жизни упорно держатся, длится, длится агонія…
Ярко свтитъ утреннее солнце, когда, наконецъ, все кончено… Додо, блдную и покорно-тихую, отводятъ…
— Когда отворяютъ у Крундышева?— озабоченно спрашиваетъ одна дама.
— Успемъ, ma ch&egrave,re, помни, вс мелочи у Мерсіо, tu trouveras la liste au salon. Крепъ я уже разсчитала.
— Ma tante, къ кому обратиться? Къ судебному приставу или къ мировому судь?— растерянно шенчетъ молодой блондинъ, натягивая перчатки.
— Ахъ Коко, юристъ еще… да почемъ я знаю?
— Въ министерство, въ министерство, Альбертъ Васильевичъ. Пожалуйста! Субсидію, помощь…. imme diatement… si c’est possible… Cette pauvre Додо!

* * *

‘Что это? Точно ли смерть, сиротство?— думаетъ наша барыня, стоя на ступеняхъ катафалка, глядя на застывшее лицо брата, на скорбныя, горькія складки между бровей, около почернвшихъ устъ.— Мальчикъ мой! скажи, какъ ты, свободолюбивый, горячій, ненавидвшій все мелочное, узко-условное, какъ ты жилъ здсь, какъ ты жилъ такъ?’ Слезы текутъ по ея щекамъ и капаютъ на холодный, высокій лобъ мертвеца. ‘Стыдно плакать здсь, — унимаетъ она себя,— неумстно, стыдно терзаться и спрашивать съ мукой и недоумвать передъ грозно-встающими, пронзающими, какъ мечъ, пришибающими, какъ обухъ, вопросами: какъ быть, какъ жить? Думаетъ ли кто-нибудь объ этомъ?’
Если и есть мука, горе, ужасъ,— не чуетъ ихъ барыня, и дико, словно лишенная смысла фантасмагорія, проходитъ передъ нею церемоніалъ ‘прилично’ обстановленныхъ похоронъ. Чинно, все погруженное въ мелочи, даже не безъ оживленія и интереса проходитъ время. Додо еще не въ креп, но граціозно удрапирована въ черное кружево, на прелестномъ личик не прочесть ничего… ‘А, можетъ быть, ‘ужахнувшись’?— думается барын. Съ безконечною жалостью смотритъ она на нее, рвется къ ней всмъ сердцемъ. Приводятъ дтей: восковая куколка-двочка, съ голыми ножками, подъ надзоромъ бонны, сидитъ неподвижно въ кресл, большіе глаза слдятъ за наваленными на стол матеріями, креповыми бантиками, старшіе мальчики шалятъ съ кузинами и тантами, тормошатъ бонну, капризно просятъ завтрака и брезгливо-испуганно отшатываются отъ заплаканнаго, взволнованнаго, чуждаго лица деревенской тетки. Она и сама всмъ существомъ чувствуетъ себя чмъ-то лишнимъ, громоздкимъ, безобразнымъ, какимъ-то пятномъ, густо легшимъ на гармонирующіе типы стройной картины. Какъ тни волшебнаго фонаря, проходятъ мимо бдной барыни многочисленные друзья и родные Додо, и опять ни слезы, ни скорби… Худенькая, юркая дама повтствуетъ, какъ ловко, быстро, везд захватывая ‘конку’, добралась она изъ какихъ-то дальнихъ палестинъ, другія дв спорятъ о фасонахъ траурныхъ шляпъ, ‘ma tante’ доказываетъ, что тальмочку надо прострочить не мене, какъ въ двадцать рядовъ…
Cousin Додо, въ качеств практическаго и серьезнаго члена семьи, проливаетъ нкоторый свтъ на ‘дла’ этой бдной кузины.
— Они тратились, жили Богъ знаетъ какъ скромно, но трогали капиталъ, madame! У Додо, съ пенсіей, которую ей, понятно, выхлопочетъ mon oncle, всего на все тысячи полторы въ годъ… C’est une mis&egrave,re, madame… Съ тремя дтьми…
— Конечно, конечно,— безсильно говоритъ барыня,— но я думала бы…— И она останавливается.
— Отнын она въ рукахъ дядюшки,— продолжаетъ cousin.— Конечно, она не будетъ ему обузой…. avec ca richesse, vous savez! Но, все-таки… cette pauvre Додо!
Барыня молчитъ, словно придавленная: безобразною нелпицей кажется ей робко вставшее соображеніе, что этотъ дядюшка могъ бы доставить и занятіе, легкое, хорошо оплачиваемое… Она даже вздрагиваетъ, оглянувшись кругомъ. ‘Экое безуміе, экая химера!’ — думаетъ она.
Вносятъ картонки, общее, странное возбужденіе кругомъ… Словно каждый изъ сидящихъ связанъ таинственнымъ механизмомъ съ появившимися предметами. Встаетъ малютка, встаетъ и Додо, кузина надваетъ на нее шляпку, cousin накидываетъ ‘mantelet’. Инстинктивно-граціозно, именно такъ, какъ нужно, драпируютъ точеные пальчики туманныя складки креповаго вуаля… Синіе глазки уныло смотрятся въ зеркало.
— Charmant,— говоритъ кто-то.— Нтъ, что вы тамъ ни говорите, а лучше Mathilde рдко кто сдлаетъ!
— Ну, вотъ еще!— хвастливо опровергаетъ ma tante,— во-первыхъ, Додо, легко: ‘одть шляпкой’, а, во-вторыхъ, вдь, она ужь лтъ пятнадцать на меня работаетъ…
Служатся въ урочные часы паннихиды, кладутъ въ гробъ ‘съ пвчими’.
— Скоре, бы кончить,— говоритъ ma tante,— и вести ее на дачу: сколько хорошихъ дней уже пропущено.
‘Кончаютъ’ скоро, барыня замираетъ и покоряется, вопросы, мучительная жалость, страхъ и тоска, словно потерявшія смыслъ, форму, сжимаются и, съеженныя, укладываются куда-то глубоко на дно… Поверхъ ихъ, давя невыносимымъ гнетомъ, лежатъ картонки, бантики, косыночки отъ Мерсіо, въ глазахъ мелькаютъ изящныя фигуры, полныя, тощія, вс черныя, вс словно на одно лицо и въ однихъ лтахъ… Старыя — вс моложавы, затянуты, бодры, молодыя — блдны, истощены, чуть живы.
А вотъ и похороны… Прелестне, трогательне вдовы трудно найти, стройная, юная, граціозная, идетъ Додо за гробомъ мужа, прелестно восковое личико ея дочки, окруженное крепомъ. Вотъ сослуживцы, толкующіе вполголоса о своихъ длахъ, вотъ старенькій, съ жирнымъ брюшкомъ и усталымъ, скучающимъ лицомъ, начальникъ. Барыня, какъ и вс, уже не плачетъ, только тяжесть на сердц прибавляется съ каждымъ часомъ, въ голов туманъ.
Земля беретъ ‘ставшаго землею’, песчаный бугоръ моментально украшается крестомъ. Скоро, чинно, красиво… Вс весело размщаются по экипажамъ… Прощаются…
— Ну, вечеромъ можно и на дачу,— говоритъ ma tante.— Описи, очистка квартиры, пенсія, toute cette corne, пусть ужь тамъ безъ насъ!
— Додо, не могу ли я чего-нибудь сдлать дли васъ?— говоритъ дрожащимъ голосомъ барыня, съ неудержимыми слезами глядя въ минуту прощанья въ кроткое, неподвижное личико.
— Да вотъ все, что нужно по имнію, по тмъ дламъ попросите мужа…
— Знаю, знаю… а еще чего-нибудь?
И подъ этими словами у барыни накипаетъ, дрожитъ, просится весь готовый тревожный вопросъ:
— Что-жь ты думаешь длать, какъ быть, какъ жить теперь, моя бдная, горькая, одинокая?
— Merci, моя дорогая.— Додо кротко цлуетъ барыню.— Ma tante, мои родные… я ужь, право, ничего не знаю…
Барыня ретируется. Вечерній поздъ увозитъ ее, отуманенную, придавленную, изъ большаго города.

Глава III.
Въ дорог и дома.

— Ну, намучимся теперь, барынька, — кряхтя промолвилъ ямщикъ, слзая съ козелъ и скручивая папиросу. Сморенная дремотой, покачивающаяся, барыня вздрагиваетъ и открываетъ глаза. Передъ нею спускъ къ широкой, многоводной рк. Далекую, тихую гладь румянитъ разгорвшаяся заря, тяжко, медлительно, незамтно для глаза плыветъ грузовая лодка.
— Теперь, барынька, хоша бы газетину цлую, и ту успешь прочитать, — прибавилъ балагуръ-ямщикъ, — потому паромщики всю ночь наскрозь прогуляли.
— Ого-о-о-о-о-о!— раскатывается его голосъ по едва еще просыпающейся рк.
— Ого-о-о-о-о-о!— Подхватила группа пшеходовъ, ожидавшая внизу, у перилъ пристани.
Наша путница потянулась, протерла глаза и сморщилась точно отъ внезапной боли.
— Господи! какой гнетъ на сердц! Да неужели я сегодня вечеромъ не буду дома, съ нимъ опять, съ дтьми!? Словно смерть везд, и тамъ, и со мной, и впереди.
— Ого-о-о-о-о-о!— снова покатилось по рк. Барыня прислушалась къ говору пшеходовъ.
Маленькая старушка, съ лицомъ въ мельчайшихъ морщинкахъ, съ глубоко запавшими, крошечными глазками, повствуетъ своей товарк:
— Сама посуди, Тарасьевна, и въ ширину, и въ долину все я одна. А большух моей отъ баловства единое спасеніе — великій трудъ. Какъ придетъ она домой, да дойдетъ до лавки, да падетъ,— вся она тутъ и пала… А чуть бы повальготне, Тарасьевна, ничего бы ей со своею молодостью не подлать, збаловалась бы…
‘Вотъ откуда у насъ эта многодумность проклятая, — разсуждаетъ барыня. Перехать рку! Что за пустякъ? А глядишь: прочное впечатлніе, образы, навсегда отмченныя памятью слова, а тамъ и мысли, и выводы…’
— Пошевелились, аспиды!— торжествуетъ кто-то изъ пшеходовъ.
Отвтное ‘ого-о-о-о’ пронеслось съ того берега и, словно тоже обрадовавшись, вспыхнули искорками кресты церквей на той сторон. ‘Господи помилуй’,— крестясь не то на нихъ, не то на показавшееся солнышко, вымолвили двое-трое изъ ожидавшихъ.— ‘Да шевелитесь, окаянные, издрогли мы’.
— Отъ думы одной разумъ мутится,— продолжала бормотать вся ушедшая въ свою скорбь старушка,— ночью — хоть глаза сшей…. то ты на печь, то на лавку…
— Скорй!— дружно грянули и ямщики, и пшеходы. Скорбящая старушка вздрогнула и перекрестилась.
— Ну, слава Богу, вотъ мы и на паром,— утшаетъ себя, добрые полчаса спустя, барыня, унимая тоскливое, безпокойное стремленіе впередъ и опять прислушиваясь, присматриваясь и философствуя.
Причалили. Ямщикъ садится, подбирая возжи, старикъ съ добродушной улыбкой протягиваетъ дрожащую съ перепоя руку за двугривеннымъ.

* * *

Остановки нигд не было, къ вечеру уже почуялась близость дома, родимыхъ мстъ. Измученная барыня качается въ тарантас, неудержимо дремлется ей… Какая дикая, страшная греза!… Снится ей, что прямо передъ нею виситъ на желзномъ крюк мертвая, окровавленная щука, виситъ, вздрагивая и качаясь въ тактъ телжнымъ толчкамъ, и въ упоръ смотритъ на нее неподвижно-стеклянными глазами. Хищная, злая пасть широко раскрыта, съ длиннаго, холоднаго тла медленно стекаетъ кровь… Барыня откинулось въ сторону, слабо крикнула, проснулась… Домъ, вотъ и домъ близокъ, отъ каждаго кустика, пригорка ветъ тепломъ, своимъ, родиной. Слава Богу!
Звеня и гремя, възжаютъ на дворъ, но пусто крыльцо, пуста и тиха усадьба. До боли, тяжело стучитъ и замираетъ сердце страннымъ предчувствіемъ… Но вотъ шаги, бгутъ, отпираютъ двери, прыгаютъ дтки… ‘Вс тутъ? Живы, здоровы? Слава Богу,— сжимаетъ ихъ барыня въ объятіяхъ.— А папа? Папа не пріхалъ? Нтъ его здсь?’
— Папа болнъ, тамъ на твоемъ стол много писемъ,— говоритъ двочка.
— А, вотъ она, эта тоска безумная, эти страшныя грезы!— И барыня какъ безумная метнулась къ столу. Его почеркъ, дрожащій, слабый: ‘Прізжай, когда немного отдохнешь съ дороги, запасись бльемъ, платьемъ, боюсь провозишься со мною долго, совсмъ болнъ…’ Еще письма, зовутъ, опасно, говорятъ, кажется, тифъ… Смерть, смерть, чую это, знаю…— И она, ломая руки, зашаталась по комнат.— Милые, дорогіе, прощайте, къ пап ду…
Черезъ десять минутъ она уже летитъ на станцію… Тамъ храмовой праздникъ — пьяно, шумно… Кому-то уже запрягаютъ лошадей подъ навсомъ, побрякиваютъ бубенчиками, кричатъ. ‘Попутчика до города не желаете ли’?— Да, да, только бы скорй. Выпившій прикащикъ садится съ нею, силясь соблюсти равновсіе, зажимая въ кулакъ закуренную папиросу, лихо кричитъ пьяненькій ямщикъ и въ блую, холодную лтнюю ночь несется барыня. Вся она застыла и замерла въ предчувствіи смертельнаго удара. А кругомъ все мертвенно, странно безлично… Блы и воздухъ, и небо, и песокъ на дорог, поблднли угрюмые, сосновые лса. Что-то просится ей на языкъ, машинально, безсознательно, много разъ сряду повторяетъ она: ‘oh, heavy hur! Oh! insupportable!’. Повторяетъ она этотъ дикій крикъ непереносимаго страданія и шире и глубже раздвигаются передъ нею эти четыре слова, словно пропасть, и въ нее заглядыватъ барыня… У, какая бездонная скорбь, какая пытка, она сливается со смертью!… А ночь блетъ, блднетъ, словно призракъ, словно и она — смерть.
Дремлетъ подл попутчикъ, лихо покрикиваетъ торопящійся оборотиться скоре къ праздничку ямщичокъ. Вотъ и невзрачный, тоже поблвшій въ холодномъ воздух, городокъ, сбгающій кучками домиковъ, рдкими церквами, жиденькими садиками съ пологихъ холмовъ къ необъятнымъ, блднымъ пустырямъ, вотъ и улицы, мостовая, лай проснувшихся собакъ, вотъ и домъ барыни.
Она вылзаетъ, изнемогая, со стономъ звонитъ… Тихіе, осторожные шаги по лстниц, отворяетъ знакомый фельдшеръ.
— Что?
— Тяжелъ, жаръ какъ сталъ, въ одной пор, сна нтъ…
— Въ памяти?
— Ни минуты бреду, слышалъ и колокольчикъ, и звонокъ вашъ…
Барыня пробирается въ прихожую. Все знакомое, уютное, привтное, но ощущеніе, что она уже тутъ, что онъ близко, странно живитъ ее.
— Оля!— слышится голосъ.
Барыня дрогнула, бросилась въ спальню къ мужу, глянула, и чувство невыразимаго облегченія прояснило ее всю. Нтъ, нтъ, ‘это’ не смерть, это ‘его’ лицо, блдное, больное, но совсмъ живое. Могучая волна любви, надежды, энергіи, способной воскресить мертваго, поднялась въ ея сердц и окрылила ее всю’.
— Радость моя, родной мой! Вотъ я и пріхала, отхожу, подниму, вылечу, на рукахъ унесу къ себ въ деревню на поправку,— говорила она, обливая его руки радостными слезами.
Больной усмхнулся.
— Ну, до этого еще далеко… Спасибо, милая, спасибо, что скоро пріхала.

* * *

Пробило шесть часовъ утра. Перенесенный въ гостинную, просторную, нарядную комнату, съ яркой зеленью цвтовъ, свжимъ, утреннимъ втеркомъ, шевелившимъ блыя занавси у открытыхъ оконъ, больной лежалъ, дыша все, тяжеле и чаще, глядя безконечно-тоскливо кругомъ, быстро мняясь, желтя, заостряясь каждою чертою лица… Жена стояла на колняхъ, едва успвая отирать потъ съ застывающаго лба, лицо ея горло, все тло ея билось и трепетало тысячью пульсовъ въ тактъ частому, словно торопящемуся дыханію умирающаго, горло сдавлено, во рту пересохло, съ дикимъ ощущеніемъ страха она слышитъ приближеніе чего-то неотразимаго, ужасающаго, налетающаго какими-то ровными, могучими взмахами — все ближе, темне, холодне… Она знаетъ, что это смерть.
Но ясный духъ этого человка еще принадлежалъ жизни.
— Это кризисъ, видишь, потъ… Еще поживемъ, погорюемъ вмст, милая…. Чего испугалась? Не мускуса ли?…— И коснющій языкъ съ трудомъ докончилъ добродушную шутку. Нестерпимо, часто дышетъ онъ, словно выбившійся изъ силъ, добгающій послдніе шаги тяжелаго пути, бьются, трепещутъ въ ея тл отвтные пульсы, странные взмахи близко, близко…. что-то страшное, темное налетло, покрыло ихъ, пригнуло ея ужаснувшуюся голову къ краю его постели — и стихло.
Она выпрямилась, наклонилась къ нему, его лицу, прижала губы къ его щек… Онъ весь стихъ, чуть слышно рдкое дыханіе, чуть замтна жизнь тускнющихъ очей…
— Видишь ли ты меня, радость моя?
— Вижу, милая,— тихо, тихо, но ясно слышится ей. Еще на минуту остатки движенія, дыханія, жизни… Жена жадно, долго смотритъ въ остановившіяся очи, чувствуетъ, какъ стынетъ въ ея рукахъ влажная, безсильная рука, потомъ цлуетъ и руки, и очи, да, закрыть ихъ надо, закрыть. Бережно спускаетъ она вки на неподвижные зрачки… ‘Что же это? охъ, что же это! Одна теперь, одна, одна…. а мои бдные тамъ, мои сироты!’ И тяжкій, мучительный вопль потрясъ тихую, сіяющую комнату… Въ отвтъ набжалъ втерокъ, вздулъ блыя занавси, зашелестилъ листьями пальмъ и драценъ, внесъ живые уличные звуки, плачъ ребенка, грохотъ почтовой тройки, веселый перезвонъ церковныхъ колоколовъ, повялъ въ искаженное отчаяніемъ, пылающее лицо вдовы и замеръ около покойника…
— Лаврово-вишневыхъ капелекъ не прикажете ли, Ольга Ивановна,— послышался голосъ фельдшера.
Она оглянулась. Фельдшеръ, сморкаясь и утирая глаза, подносилъ рюмочку.
— Благодарствуйте,— и она кротко выпила.
— Распорядиться, нужно, Ольга Ивановна, всмъ распорядиться бы… Городъ, вдь, знаете, нельзя, покойничекъ же столь уважаемъ былъ.
— Я и распоряжусь, Иванъ Васильевичъ,— вымолвила убитая.
Она съ трудомъ поднялась на дрожащія ноги, съ мукой оглядлась кругомъ…
— Тяжкій часъ! О, невыносимо!…

Глава IV.
Смта на будущее.— ома Кемпійскій.— Родная землица.

‘Вотъ я и умерла, вотъ и похоронена’,— думала барыня нсколько дней спустя, не чувствуя толчковъ въ колеяхъ, глядя сухими, горячими глазами впередъ на скатертью стлавшуюся, безлюдную дорогу съ телеграфными столбами, угрюмымъ сосновымъ боромъ по сторонамъ, верескомъ и брусничникомъ на желтыхъ пескахъ. Бодрая, но нескорая рысь лошади, безшумный бгъ шведской двухколески, молчаливый старичекъ-работникъ подл, теплый, дождливый вечеръ и это скорбное, неподвижное лицо, а подъ нимъ въ десятый разъ повторяющіяся слова: ‘вотъ я и умерла, вотъ и схоронена’. Много дней кряду, одно за другимъ вымирало, уходило все, что было счастьемъ и условіями ея жизни. Увидла она его, одтаго, тяжело поддерживаемаго суетящимися людьми, словно живаго, но съ безсильно поникшей головой* вся замирая, не отрываясь, глядла въ сгладившееся прекрасное #лицо съ полуулыбкой ласки и безмятежнаго довольства, и скорбно-гнвнымъ воплемъ встртила, на послднее утро, темное, смрадное тлніе, обезобразившее это возлюбленное лицо. Увидла она плачущихъ дтей подл мертваго, безотвтнаго отца. Предала его земл, вернулась домой, осталась одна. Не было ни совтовъ, ни участія. Рзкими, голыми, чисто практическими фактами наносились удары ея прошлому, вынимались, отпадали и уносились бревнышки, кирпичики изъ упраздненнаго зданія ея жизни. Увели, посл упорнаго торга, красивыхъ лошадокъ. Приставъ, разившій водкой, съ нетвердымъ языкомъ и весь въ пуху, наклеилъ ярлычки куда слдуетъ, прислали бумажку съ позволеніемъ охранять дтей и имущество.
Толстая купчиха шныряла по двору, присматривая дорожныхъ тарантасовъ, ямщикъ торговалъ отмнный, старинный колокольчикъ, ‘что за пять верстъ слышенъ’, щеголь фельдшеръ, собиравшійся держать экзаменъ на первый чинъ, просилъ посмотрть ‘фрачка’. Величественная дама въ свтло-синемъ туалет, съ чайными розанами на шляп и слоемъ пудры на красноватомъ лиц и крпкомъ, горбатомъ нос, явилась нанимать домъ.
— Помилуйте, madame, къ чему же вамъ теперь такое помщеніе?— говорила она съ снисходительнымъ укоромъ, оглядываясь кругомъ, какъ на публичное достояніе, на милыя комнаты, еще полныя такой страшной, свжй скорби.
— Я подожду еще, подожду…
— Какъ знаете. А, право, я бы взяла…. къ чему вамъ теперь?…
Позвали барыню въ кухню. Старичекъ какой-то спрашиваетъ.
Умильно осклабляясь пьяненькимъ, старушичьимъ лицомъ, румяными ввалившимися губками, подходилъ къ ней древній, заштатный фельдшеръ-пьянчужка, безпріютное, завалящееся существо. и, бормоча что-то о ‘благодтел-покойничк’. предлагалъ себя въ помощники и управляющіе.
Въ отвтъ ему горькая, невольно горькая усмшка и поношенный сюртукъ, покойника.
Благодаря и уходя, жалкая развалина все еще бормочетъ что-то о ‘мужчин’, ‘помощник’. Дескать, какъ же въ вашемъ дл теперь и безъ мужчины?
— Въ какой-нибудь ‘центръ’ передете, для воспитаній дтей?— полуспрашиваютъ одни.
— А имніе въ аренду сдадите наврное,— говорили другіе.— Помилуйте, какое-жь хозяйство одной?! Мужчины бросаютъ… Къ намъ, въ городъ, на постояннное жительство, домикъ свой, покойне!…
— Аллейка для прохладности, курочекъ пятокъ, — такъ и слышится бдной… Какъ будто хочется усмхнуться ей.
Но вотъ одна она, обласканы, уложены дтки, написаны письма, сдлано неотложно-нужное и изъ мертвой тишины кругомъ подымается грозное страшилище, и манитъ, и велитъ поближе приглядться къ себ… Мучительно противится все существо ея, жаждетъ отдыха, покоя отчаянія, чистой, отвлеченной скорби, но страшилище подходитъ само, хватаетъ, сжимаетъ, давитъ, наполняетъ ее всю острой болью, ужасомъ и забираетъ въ полную власть. Это страшилище — смта на будущее, мучительная смта вдовы и матери малыхъ сиротъ.
И вотъ, вся еще вя смертью, свжею могилою, въ скорби самыхъ первыхъ дней, таскала она свой крепъ, свое вдовство, свое измученное лицо по полицейскимъ управленіямъ, нужнымъ людямъ, служебной аристократіи, прося, улаживая, подготовляя дорогу къ пенсіи. ‘Взяла круто, строго, сразу’,— припоминались ей слова Прасковьи о Блозерих… И брала она круто и строго, безъ поблажки, безъ льготы, до смертной муки, до полнаго изнеможенія подчасъ.

* * *

Тихо катилась телжка, тихо развертывалась безконечная дорога, тихо сидлъ старичекъ Емельянъ подл убитой барыньки. Хорошій онъ былъ и жилъ давно въ Горкахъ. Маленькій, съ мелкими чертами лица, небесно-голубыми глазами, блдными, мягко очерченными губами, чинный, неторопливый, опрятный, бережливый, заботливый, копошунъ-старичекъ, свою скитальчески-сиротскую 65-тилтнюю жизнь онъ свелъ въ нсколько несложныхъ, но незыблемыхъ формулъ практически-философскаго свойства и, повидимому, не ощущалъ никогда ни страховъ, ни смятеній, ничему не удивлялся, не ахалъ, не кипятился. Но тупаго, забитаго отношенія къ жизни въ немъ не было. Судилъ онъ охотно обо всемъ, толково, неторопливо, подгоняя фактъ подъ одну изъ своихъ формулъ, подкрплялъ примромъ и пребывалъ безмятежнымъ, что бы ни подлежало его сужденію: преступленіе ли, горе ли, великая ли удача… Несложна была и жизнь его.
‘Угнали’ его мать — двушку отъ него, трехъ-годоваго, въ скотницы верстъ за сто, въ другую усадьбу, его ‘гоняли’ на побгушкахъ лтъ до десяти, потомъ согнали въ пастухи, а тамъ и въ работники въ ближній монастырь. Былъ онъ и ратникомъ въ великую крымскую войну.
Въ Горку онъ попалъ посл долгихъ лтъ труда и бродни по узду, изъ больницы, гд лежалъ со сломанной рукою, жилъ онъ у барыньки лтъ шесть. Она любила и берегла его, любила иногда черпать въ его опыт, убжденіяхъ, философіи и ей, высоко-развитой женщин, попадались иногда крупныя ‘цнности’, бережно отцживаемыя и крпко запоминаемыя ею.
Теперь, въ чистомъ сромъ кафтан, чинно опоясанномъ ремешкомъ, правилъ онъ Рыжимъ и долго поглядывалъ на свою горькую спутницу, прежде чмъ заговорилъ.
— Дождичекъ… благодать Божья… Хорошее дло теперь дождички… Овесъ въ бронь пошелъ, а цвта со ржи не собьетъ, ишь тихій какой! Ну, и травы прибудетъ… А косить скоро-ль нонече собираетесь?
Тоскливое смущеніе прилило и медленно прошло по сердцу барыни, имъ встрчаетъ она каждый возвратъ, каждый шагъ въ обыденную жизнь.
— Нын на ваше горе да на сиротство урожаи великіе Богъ послалъ, — продолжалъ Емельянъ, — что ржи одной! Что дал, а сей годъ земля вамъ въ убытокъ не будетъ. Да, и не будетъ она въ убытокъ,— промолвилъ старинъ, оживляясь,— вы не обезсудьте, Ольга Ивановна, что я вамъ скажу… Разное про васъ теперь говорятъ… Оно, конечно, какъ заведется, гд горе большое, либо радость большая, что жь людямъ длать, какъ не говорить?…— И онъ усмхнулся и помолчалъ, словно отмчая, припоминая всю виднную, имъ массу радостей, скорбей ни ересудовъ людскихъ.
— А вы земли не бросайте, вонъ тамъ, откуда демъ, въ город, все бросьте, въ убыли не будете… Подальше теперь отъ людей, вамъ съ ними ужь не житье… нтъ…
— Да теперь-то мн и считаться съ людьми надо на каждомъ шагу, Емельянъ,— вымолвила барыня.
— Считайтесь, считайтесь, дла ведите, а не живите, не ждите отъ нихъ ничего, дружбы не заводите… Всякъ теперь будетъ наровить: нельзя-ль, по ейному слабому женскому уму, у ней чего отщипнуть… Сбивка да спутка одна вамъ люди теперь… Особливо, какъ съ ласками да совтами ползутъ. Бому вы теперь нужны?! Одн вы отъ самого Бога оставлены, одной вамъ и быть надлежитъ…
Больно щипля и щекоча, подступили къ глазамъ барыни горькія слезы и замерли, не увлаживъ сухихъ, воспаленныхъ вкъ.
— Охо, охъ, охъ,— вздохнулъ старикъ,— трудно оно спервоначалу, а потомъ поукрпитесь и слюбится… Что люди? Люди издали-то и лучше. Издали-то я годы на человка смотрю, да думаю: вотъ-то хорошій да честный, а подойди къ нему ближе да свяжись съ нимъ — одинъ грхъ да досада, только каяться станешь…
Барыня блдно усмхнулась.
— ома ты Кемпійскій у меня, я вижу, онъ то же говоритъ.
— Ась?— отозвался Емельянъ.— Земелька, да дтушки, — продолжалъ онъ посл нкотораго молчанія,— и дтушки отъ васъ уйдутъ, а она, матушка, останется, въ нее и ляжете… У васъ съ покойничкомъ многонько ужь добра въ нее позапущено, изъ народа вы кругомъ никого не обидли, постройку, скотинку понаправили, лса вонъ шумятъ-растутъ, просторъ да спокой… Не прозвайте вы только земельки, она тишкомъ да молчкомъ, а съ голоду не уморитъ, сынка вонъ выроститъ, да и внука еще приголубитъ.
Барыня все глядла впередъ на дорогу. Рыжко, убаюкиваемый тихими рчами Емельяна, шагалъ, чутко поводя ушами, боковая колея подвела ихъ подъ навсъ темныхъ, могучихъ сосенъ, нижнія втви окропили горькую женщину влагой, дохнули въ лицо смолистымъ ароматомъ… Въ сердц у нея въ первый разъ шевельнулось что г то похожее на возможность, на правдоподобность дальнйшаго существованія.
— Опять же, много ль вамъ и надо супротивъ хоть бы вдовца? Теперь разсудите: барину-вдовцу что нужно? И сладкія тамъ водочки, и клубы, и карточки, и запряжка, а, глядишь, долго-ль мужчина по грхамъ своимъ безъ бабы проживетъ! Ну, а вамъ-то, особливо покуль дтки малы, вамъ-то много-ль нужно? Кофейку-то чашечку, да перинку помягче… До нарядовъ вы и при немъ не охочи были… Хорошая, скромная женщина, что деревенская коровушка — аржаной соломкой живетъ, а всю семью молочкомъ кормитъ…
— Ну, ты!— крикнулъ онъ на коня, собиравшагося окончательно остановиться и въ поко внимать его рчамъ.— А хоть бы народъ кругомъ, хоть бы, въ примръ сказать, мы, рабочіе… Никто васъ очень-то не обидитъ… чтобъ вамъ все бродить было нужно… Ну, но малостямъ разв… Не васъ беречь будутъ, да бояться, а земли вашей… Сдадите на-ренду, продадите, какой еще аспидъ налетитъ, всмъ кругомъ Сибирь чистую сдлаетъ. А вы ‘простые’ господа. Ну, и будемъ беречь — вамъ лучше и намъ лучше.. А, главное дло, не страшиться да не заглядывать далеко, не загадывать: что, какъ! Мы того не узнаемъ, мы-то узнавать, а Богъ-то отбавлять… Онъ этого не любитъ…
— ома Кемпійскій,— какъ-то свтле улыбнулась барыня.
— Ась?— переспросилъ снова Емельянъ.
Оба замолчали. Пордли, раздались лса, пошли изгороди, за ними широко-далеко разстилались поля. Близилось жилье.
‘Всю жизнь мою какъ на ладонь выложилъ,— думала барыня.— Одна, одна на вки вчные, соломкой живи, семью питай, отъ людей, какъ отъ огня, сторонись!’ И она съ горечью глянула сбоку на старичка. Безмятеженъ былъ онъ, какъ и всегда.
‘Покой да просторъ, шумятъ-растутъ лса’,— повторилось въ ней.— ‘Добра въ землю, въ народъ позапущено’… Словно поотошло мое сжатое сердце… Жить надо, жить, какъ будто, и можно… Не такъ, какъ бдная Додо!— И она вся возмутилась, содрогнулась.— ‘Себя’, прежде всего, въ гор найти нужно, подъ ногами что-нибудь ощупать, хоть шатаясь, да стоять, а она? О, бдная, кругомъ подпертая… Кмъ? Людьми, Емельяновыми ‘людьми!’ А лучшіе изъ нихъ мняются, колеблятся холодютъ, уходятъ… О нтъ, нтъ — лучше одной…’ Свободне дохнула стсненная грудь, слабо мелькнулъ первый проблескъ надежды, далекій намекъ на утшеніе…

* * *

— Остановись здсь, Емельянъ,— говоритъ барыня,— у спуска съ горы передъ усадьбою, я приду пшкомъ черезъ поле… Дтей увидишь, скажи, чтобъ бжали ко мн навстрчу.
Она спрыгнула съ телжки, отворила заскрипвшія ворота и очутилась на влажной отъ дождя, травянистой дорожк, между двухъ стнъ матрой, сплошь зацвтшей ржи. Такъ было тихо, что не шелохнулась легкія, шелковисто-мохнатыя бахромки цвтущихъ колосьевъ, такъ сладко-душисто, влажно и зелено кругомъ!… Лто въ самой ранней пор глядло отовсюду, полное цвта, надеждъ, богатыхъ общаній. Все еще бережно, свято охраняется, нетронутое, непомятое, гордо цвтутъ травы каждой былинкой, холеные, молодые хлба манятъ, ласкаютъ взоръ, могучая влага теплаго вечера льется въ широко-дышащую грудь. И между этихъ травъ и хлбовъ, нги и жизни идетъ тихо, поминутно останавливаясь, убитая женщина… Ноги, столько дней безотвтно и безчувственно, носившія ее, дрожатъ и подгибаются, натянутое, напряженное, словно каменное лицо опускается, слабетъ каждымъ первомъ, каждымъ мускуломъ… Великая скорбь, невмстимая, какъ эти необъятныя поля, могучая, какъ эта земля, все покоряющая, такъ грозно поднявшаяся стихія,— встала, заступила ей дорогу, пошатнула и ударила о ‘сыру мать-землю’. На грудь этой нмой, но могучей матери хлынули потоки слезъ, задержанныхъ мелочью людскою, ласково приняла росистая трава изнемогшее тло, ласково дышалъ воздухъ, ласково обступала кругомъ гордая, какъ будто оберегая, пряча отъ людскаго взора великое, къ ней одной пришедшее горе, цвтущая рожь.
‘Родная, святая, вчная вдова,— рыдала бдная женщина, страстно прижимаясь къ родной землиц,— онъ любилъ тебя, онъ ушелъ въ тебя… побереги же, не оставь… меня горькую, съ его малыми дтушками… Силу твою великую, молчаливую, неизмнную дай мн, помоги ихъ выкормить, выростить, тебя любить научить… И тогда возьми скоре меня, кормилица и учительница, укрой, упокой глубокимъ, безмятежнымъ, безконечнымъ упокоеніемъ!’… И замерла бдная въ потрясающихъ стонахъ и рыданіяхъ.
Легко бгутъ дтскія ножки, не слышно ихъ шаговъ, слышны только переговаривающіеся, звенящіе голоски за высокой рожью, на поворот дорожки. Жаворонокъ вдругъ сорвался съ межи и, залившись восторженной псней, высоко поднялся надъ лежащей женщиной, солнце на прощанье, между двухъ тучекъ, озарило все кругомъ алымъ, благодатнымъ лучемъ…
Жизнь, жизнь зоветъ… Вставай же и или навстрчу ей, ты, ставшая отнын чмъ-то отвлеченнымъ, лично убитая, но вчно живая для долга и заботы, ставь скоре въ заголовокъ ‘смты на будущее’ подвигъ до могилы! Мсто, мсто дайте моей барын въ рядахъ своихъ, вы, тянущія лямку день и ночь безъ позаимствованій, безъ передышки, безъ ропота и уклоненій, вы, держащія сиротъ, домъ, дла на уровн мужскаго и женскаго труда, сложенныхъ вмст, вы, бодрыя, терпливыя, безупречныя русскія вдовы и матери!… Подайте руку, встрчайте, еще прибыла одна — не посрамитъ она васъ!

Н. Л.

‘Русская Мысль’, No 3, 1884

Лесницкая Надежда Ивановна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Что побудило к убийству?, Шкляревский Александр Андреевич, Год: 1873
  2. В еврейской семье, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1896
  3. Синопский бой, Сергеев-Ценский Сергей Николаевич, Год: 1941
  4. Дача на Петергофской дороге, Жукова Мария Семеновна, Год: 1845
  5. Норманны в Византии, Леру Гюг, Год: 1897
  6. Иуда, Гедберг Тор, Год: 1908
  7. Хозяйка, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1847
  8. Борьба испанцев с маврами и завоевание Гренады, Тур Евгения, Год: 1887
Электронная библиотека