Мои товарищи
Мои товарищи
————-
————-
Е. Горбунова. Уголек и другие рассказы. Рисунки В. С. Кизевальтер. М.: Посредник, 1934
Мои товарищи, Горбунова-Посадова Елена Евгеньевна, Год: 1934
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Это было много лет тому назад, когда я была еще молодой девушкой.
Я сидела в тюрьме.
Сидела я в маленькой одиночной камере. Под самым потолком было окошечко, переплетенное железной решеткой.
Когда я уставала сидеть на железном стуле, приделанном к стене около такого-же железного столика, я ложилась на твердый матрац приделанной к стене железной кровати или начинала ходить по камере. Семь шагов вперед — над головой окно, семь шагов назад — тяжелая толстая дверь с маленьким окошечком.
Через это окошечко передают мне еду и воду для чая. А повыше окна маленькая дырочка, — ‘глазок’, через которую каждую минуту надзирательница может посмотреть, что я делаю.
Невесело было сидеть! Книги прискучили, а человеческого голоса почти не слышно.
Где-то в дали разнесется голос старшей надзирательницы, в открытое оконце в дверях покажется лицо дежурной ее помощницы и она промолвит два слова, передавая то, что нужно, — вот и все.
Но среди этой скучной жизни были у меня и свои радости.
Рано-рано утром у меня за окном начиналось воркование: это голуби слетались за утренним завтраком.
Я вскакивала, торопливо накидывала на себя платье, торопливо умывалась, крошила хлеб и с полной горстью крошек старалась взобраться на подоконник.
А это было дело не легкое: окно высоко, подоконник покатый в камеру, а я, как на грех, мала ростом. Я, бывало, подпрыгиваю, схватываюсь за решетку окна, кое-как цепляюсь за гладкую стену ногами и изо всех сил, на одной руке, стараюсь подтянуться до вышины подоконника.
Но вот мне удалось высыпать крошки. Голуби, толкаясь, суетясь, воркуя, начинают их клевать.
Мне висеть на двух руках уже куда удобнее. Руки привыкли, притерпелись, и я, бывало, висела подолгу, скорчившись у окна и любуясь на моих ранних гостей.
Вот голуби кончили есть, поворковали еще и начинают разлетаться. Только один-два голубка остались подремать на солнце. Ко мне они привыкли и потому спокойно усаживаются при мне поудобнее.
Когда я спускаюсь с окна, руки так устали, что приходится растирать затекшие, посиневшие пальцы.
Пора прибирать камеру. Я стелю постель, стираю пыль со стола и стула. Больше и делать нечего.
Там, где-то далеко хлопнула дверь, Вот хлопнула другая. Стук дверей, звон отворяемых и затворяемых замков все приближается. Наконец, отворилась и моя дверь. Это пришла надзирательница с женщиной арестанткой мести мою камеру.
В полуотворенную дверь следом за ними часто пробирался ко мне большой кот.
Этого гостя не все любили, а потому он особенно часто бывал у меня.
Васька прыгал ко мне на колени, мурлыкал, ласкался и в то же время выглядывал, чем бы полакомиться. Я, бывало, отвернусь на минуту, а он уже взобрался на стол и пьет мое молоко.
Я оставалась без молока. Зато Васька был сыт по горло. Затем он садился на мой стул, умывался, облизывался и отправлялся понежиться на кровать. На железном стуле нельзя улечься удобно.
Вскочит Васька на кровать и развалится на подушке, под которую я только что поставила кипяток в маленьком эмалированном чайнике, чтобы он не успел остыть, пока я соберусь пить чай.
Вода течет, промокло одеяло, подушка, вся постель, а я теперь и без чаю.
Натвори бы Васька столько бед на воле, давно бы он был за дверью, а тут только посмеешься да начнешь живей выжимать одеяло и простыню.
А Васька, как ни в чем не бывало, опять прыгает на колени, опять мурлыкает, трется головой о щеку и глядит, где бы еще что напроказить.
Два раза в неделю форточка в двери моей камеры открывалась в неурочное время: нам передавали ‘передачу’ — то, что приносили нам с воли наши родные и друзья.
Еще утром собирали мы то, что хотели передать на волю. У нас все это брали и уносили куда-то по длинным коридорам.
Теперь приходил ответ от близких людей, — то, что они готовили для нас.
Однажды мне в форточку передали большой букет полевых цветов, а на нем оказалась большая зеленая гусеница.
У меня явилась питомица. Нужно было позаботиться о том, чтобы она была сыта, чтобы она жила, окуклилась и превратилась в бабочку.
На другой день я с нетерпением ждала прогулки: нужно было в крохотном тюремном садике набрать разных листьев и травы для гусеницы.
Наконец дверь отворилась, и меня повели гулять. Я шла впереди надзирательницы по узкому балкончику мимо десятков других таких-же, как моя, дверей, а за каждой из дверей сидели такие же одинокие, как я, заключенные.
Вот мы дошли до узенькой витой лесенки и начали спускаться глубоко вниз. Моя камера в пятом этаже. Подо мной все такие же клетушки, как две капли воды похожие на мою. Внизу длинный, длинный, полутемный коридор. По нему я выхожу в садик.
Садик крошечный, — пять, шесть небольших тополей, трава под ними и клумбочка с цветами. Вокруг асфальтовая дорожка. По ней и ходят заключенные по очереди. Десять, пятнадцать минут каждый. Чем больше сидит нас в тюрьме, тем короче прогулка.
Надзирательница следит за гуляющим с крыльца. Вокруг садика стены тюрьмы. Высокие, серые. В стенах окна, окна с решетками без конца. За решетками — гул голосов. Это общие камеры. Изредка увидишь бледное лицо.
Я начала быстро шагать вокруг цветничка, чтобы набегаться на целый день. Затем нагнулась и принялась собирать листья и траву, стараясь не пропустить ни одного листика, ни одной травки, так как не знала, что придется по вкусу моей гостье.
Четверть часа прошло. Снова темный коридор, узкая лестница, окрики надзирательницы: она боится, чтобы мы нечаянно не наткнулись на какого-нибудь заключенного и не увидели бы друг друга. Вот опять за мной щелкнул замок.
Я пересадила гусеницу на свежую зелень, накрыла ее продырявленной коробкой, чтобы она не уползла куда-нибудь, и жду, что будет.
Через несколько часов я приподняла крышку коробки. Гусеница торопливо ползает по ней, — ни один лист она не тронула.
Я с грустью смотрела на свою пленницу и не знала, что же теперь мне с ней делать, чем кормить.
‘Ну, подожду еще, — может-быть, она набредет на то, что ей надо’, — подумала я и закрыла коробку.
Медленно шли часы. Перед сном я опять заглянула к гусенице. И опять все листочки целы, а гусеница сидит, прижавшись в угол коробки.
Утром опять то-же.
‘Что же мне делать с тобой?’ — думала я, глядя на своего исхудавшего маленького товарища. — ‘Иди уж лучше сама искать для себя пищу или умри на воле. Я ничего не могу для тебя сделать’.
Вот дверь открылась и надзирательница повела меня на прогулку. С гусеницей в руках я уже в саду.
Я выбрала самый сочный, густой кустик травы в чахлом тюремном садике и посадила на него гусеницу. Затем, обежав несколько кругов по саду, я нагнулась над тем местом, куда посадила гусеницу. Ее уже не было.
Я осмотрела все вокруг, разбирала траву руками, но гусеницы так и не нашла.
Что с ней сталось? Нашла ли она себе пищу? Может быть, вышла из нее легкокрылая бабочка? Может быть, она высоко, высоко поднялась к синему небу и перелетела через эти серые, холодные тюремные стены?