Мои мысли о замечаниях г. Мих. Дмитриева на комедию 'Горе от ума' и о характере Чацкого, Сомов Орест Михайлович, Год: 1825 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Сомов О. М. Мои мысли о замечаниях г. Мих. Дмитриева на комедию ‘Горе от ума’ и о характере Чацкого // А. С. Грибоедов в русской критике: Сборник ст. / Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Гордина. — М.: Гослитиздат, 1958. — С. 18—27.

http://feb-web.ru/feb/griboed/critics/krit/krit04.htm

О. М. Сомов

МОИ МЫСЛИ О ЗАМЕЧАНИЯХ г. МИХ. ДМИТРИЕВА
НА КОМЕДИЮ ‘ГОРЕ ОТ УМА’ И О ХАРАКТЕРЕ ЧАЦКОГО

Чтобы иметь ключ ко многим литературным истинам нашего времени, надобно знать не теорию словесности, а сии отношения!

М. Дмитриев (‘Вестник Европы’, 1825, No 6, стр. 110)

Привожу эти слова вместо эпиграфа только потому, что они некоторым образом бросают свет на многие места замечаний сочинителя на комедию ‘Горе от ума’ и дают право если не говорить положительно, то по крайней мере догадываться о причинах, по которым он находил посредственным и даже дурным то, что истинно хорошо и всем нравится. И как это принять иначе? Если отнести резкие и безотчетные суждения г. Дмитриева на счет его вкуса, то прежние его критики служат тому опровержением. Скрепя сердце и с печальным предчувствием вспоминаю последние стихи одной из последних басен Крылова:

Ну, как не понимать!
Да плакать мне какая стать:
Ведь я не этого прихода.

Неужели у нас, в литературном быту, никогда не будет общего, единодушного и единогласного признания хорошего за хорошее и дурного за дурное? Неужели одна половина литераторов всегда будет расценивать без пощады хорошее за то только, что другая, противная ей половина, нашла его хорошим? Что ж будет с теми из читателей, которые, по словам самого г. Дмитриева, безусловно верят журналисту, прибавим: и всему печатному. Когда ж составится общее мнение, которое очищает вкус народа и способствует просвещению века?

Я это говорю потому, что дело идет не о каком-нибудь эфемерном сочиненьице, не о мелких стишках мелких стихотворцев. Комедия ‘Горе от ума’ выходит из категории тех произведений, которые мы условно называем прекрасным литературным подарком и безусловно вносим в образцовые сочинения. Чтобы рассматривать ее с настоящей точки зрения, должно откинуть пристрастие духа партий и литературное староверство. Сочинитель ее не шел и, как видно, не хотел идти тою дорогою, которую углаживали и, наконец, истоптали комические писатели, от Мольера до Пирона и наших времен. Посему обыкновенная французская мерка не придется по его комедии,¹ здесь нет ни плута слуги, около которого вьется вся интрига, нет ни jeune premier, ни grande coquette, ни pe?re noble, ни raisonneur,² словом, ни одного сколка с тех лиц, которых полное число служит во французских театрах уставом для набора театральной челяди. В первом явлении первого действия не выведены слуга и служанка или два другие из действующих лиц, чтоб высказывать зрителям или читателям характеры главных лиц комедии и, вместе с тем, сообщить наперед, в чем состоит завязка пьесы. Здесь характеры узнаются, и завязка развертывается в самом действии, ничто не подготовлено, но все обдумано и взвешено, с удивительным расчетом. — Не следуя pа ходом целой комедии до самой развязки, я должен ограничиться тем, над чем г. Дмитриев произнес строгий свой суд, а именно отрывками, помещенными в ‘Русской Талии’.

Из этих отрывков г. Дмитриев выводит общее заключение о характере главного действующего лица — Чацкого. ‘Г. Грибоедов, — говорит он, — хотел представить умного и образованного человека, который не нравится обществу людей необразованных. Если бы комик исполнил сию мысль, то характер Чацкого был бы занимателен, окружающие его лица — смешны, а вся картина забавна и поучительна!’ — То есть: г. Грибоедов долженствовал бы сделать из Чацкого то, что французы называют un raisonneur, самое скучное и тяжелое лицо в комедии, не так ли, г. критик? — Далее: ‘Но мы видим в Чацком человека, который злословит и говорит все, что ни придет в голову: естественно, что такой человек наскучит во всяком обществе, и чем общество образованнее, тем он наскучит скорее! Например, встретившись с девицей, в которую влюблен и с которой несколько лет не видался, он не находит другого разговора, кроме ругательств и насмешек над ее батюшкой, дядюшкой, тетушкой и знакомыми, потом, на вопрос молодой графини, зачем не женился в чужих краях, отвечает грубою дерзостию! — Сама София говорит об нем: ‘Не человек, змея!‘ Итак, мудрено ли, что от такого лица разбегутся и примут его за сумасшедшего?..

Впрочем, идея в сей комедии не новая, она взята из ‘Абдеритов’. Но Виланд представил своего Демокрита умным, любезным, даже снисходительным человеком, который про себя смеется над глупцами, но не старается выказывать себя перед ними. Чацкий же, напротив, есть не что иное, как сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых, но необразованных, который умничает перед ними потому, что считает себя умнее: следственно, все смешное — на стороне Чацкого! Он хочет отличиться то остроумием, то каким-то бранчивым патриотизмом перед людьми, которых презирает, он презирает их, а между тем, очевидно, хотел бы, чтобы они его уважали! Словом: Чацкий, который должен быть умнейшим лицом пьесы, представлен (по крайней мере в сценах, мне известных) менее всех рассудительным! Это Мольеров мизантроп, в мелочах и в карикатуре! Это такая несообразность характера с его назначением, которая должна отнять у действующего лица всю его занимательность и в которой не может дать отчета ни автор, ни самый изыскательный критик! — Прием Чацкого, как путешественника, есть, по моему мнению, грубая ошибка против местных нравов! — Абдериты, после возвращения Демокрита, запретили путешествовать, у нас совсем другое! у нас всякий, возвратившийся из чужих краев, принимается с восхищением!.. Короче, г. Грибоедов изобразил очень удачно некоторые портреты, но не совсем попал на нравы того общества, которое вздумал описывать, и не дал главному характеру надлежащей с ними противоположности!‘

Выписываю подряд все обвинения, взводимые г. критиком на Чацкого или на его автора. Я не хотел их выставлять и опровергать поодиночке, но, желая быть справедливым к моему противоборнику, представляю читателям все, что сказано г. Дмитриевым насчет характера Чацкого и его отношений к другим лицам: пусть сами читатели сначала взвесят и оценят его суждения. Теперь за мною очередь сообщить им мои мысли.

Г. Грибоедов, сколько мог я постигнуть цель его, вовсе не имел намерения выставлять в Чацком лицо идеальное: зрело судя об искусстве драматическом, он знал, что существа заоблачные, образцы совершенства, нравятся нам как мечты воображения, но не оставляют в нас впечатлений долговременных и не привязывают нас к себе. Он знал, что слабость человеческая любит находить слабости в других и охотнее их извиняет, нежели терпит совершенства, служащие ей как бы укором. Для сего он представил в лице Чацкого умного, пылкого и доброго молодого человека, но не вовсе свободного от слабостей: в нем их две, и обе почти неразлучны с предполагаемым его возрастом и убеждением в преимуществе своем перед другими. Эти слабости — заносчивость и нетерпеливость. Чацкий сам очень хорошо понимает (и в этом со мною согласится всяк, кто внимательно читал комедию ‘Горе от ума’), что, говоря невеждам о их невежестве и предрассудках и порочным о их пороках, он только напрасно теряет речи, но в ту минуту, когда пороки и предрассудки трогают его, так сказать, за живое, он не в силах владеть своим молчанием: негодование против воли вырывается у него потоком слов, колких, но справедливых. Он уже не думает, слушают и понимают ли его, или нет: он высказал все, что у него лежало на сердце, — и ему как будто бы стало легче. Таков вообще характер людей пылких, и сей характер схвачен г. Грибоедовым с удивительною верностию. Положение Чацкого в кругу людей, которых г. критик так снисходительно принимает за людей совсем не глупых, но необразованных, прибавим — набитых предрассудками и закоснелых в своем невежестве (качества, вопреки г. критику, весьма в них заметные), положение Чацкого, повторю, в кругу их тем интереснее, что он видимо страдает от всего, что? видит и слышит. Невольно чувствуешь к нему жалость и оправдываешь его, когда он, как бы в облегчение самому себе, высказывает им обидные свои истины. Вот то лицо, которое г. Дмитриеву угодно называть сумасбродом, по какому-то благосклонному снисхождению к подлинным сумасбродам и чудакам. Хотя в этом случае я, по совести, не понимаю его цели, но охотно предполагаю самую похвальную.

Взаимные отношения Чацкого с Софьею позволяли ему принять тон шутливый, даже при первом с нею свидании. Он вместе с нею рос, вместе воспитан, и из речей их можно выразуметь, что он привык забавлять ее своими колкими замечаниями насчет чудаков, которых они знали прежде, естественно, что, по старой привычке, он и теперь ей делает забавные расспросы о тех же чудаках. Самая мысль, что это прежде нравилось Софье, должна была уверять его, что и ныне это был верный способ ей нравиться. Он еще не знал и не угадывал перемены, происшедшей в характере Софьи. По сему-то он и делает перебор всем смешным дядюшкам, тетушкам и знакомым, над которыми они когда-то вместе подшучивали, но я не думаю, чтоб какая-либо, и самая строгая, Софья могла обидеться следующим вопросом о ее батюшке:

Ну что ваш батюшка? все Английского клоба
Усердный, верный член до гроба?

Неужели так зазрительно быть усердным членом московского Английского клоба? Этим вопросом нельзя ограничиться: здесь необходимо следуют другие. Неужели непременным условием должно быть, чтобы Чацкий, при первом свидании с Софьею после разлуки, напевал ей страстную эклогу, как аркадский пастушок, или, новый Дон-Кишот, повествовал ей о своих похождениях и подвигах? — Но нельзя наполнить целого явления одними восклицаниями ‘увы и ах’, или расплодить в нем повествования, которые, даже и в силу французской драматургии, должно сберегать к концу пьесы. Чацкий, не изменяя своему характеру, начинает с Софьею веселый и остроумный разговор, и там только, где душевные чувствования пересиливают в нем и веселость и остроту ума, говорит ей о любви своей, о которой она, вероятно, уже довольно наслышалась. Зато он говорит ей языком не книжным, не элегическим, но языком истинной страсти, в словах его отсвечивается душа пылкая, они, так сказать, жгут своим жаром. Таковы, между прочими, следующие стихи (д. III, явл. 1):

Пускай в Молчалине ум бойкий, гений смелый,
Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та,
Чтоб кроме вас ему мир целый
Казался прах и суета?
Чтоб сердца каждое биенье
Любовью ускорялось к вам?
Чтоб мыслям были всем, и всем его делам
Душою вы, к вам угожденье?..
Сам это чувствую, сказать я не могу.

Где нашел г. критик, будто бы Чацкий злословит и говорит все, что ни придет в голову? Я совершенно согласен с ним, что такой человек наскучит во всяком обществе, и чем общество образованнее, тем он наскучит скорее. Этого нельзя, однако ж, применить к Чацкому, который нигде не говорит без разбору всего, что ни придет в голову, и я не вижу образованного общества, коим Чацкий окружен. Но если б, например, нашелся критик, который бы вздумал говорить, что ни придет в голову, не справляясь с разбираемым сочинением, не вникнув или не хотя вникнуть в смысл его, что сказал бы о нем г. М. Дмитриев? — Публика, читающая журналы, гораздо образованнее того общества, в которое попал бедный Чацкий, не слишком ли отважно (я стараюсь по возможности смягчать выражения) явиться перед нею с такою критикою?

Чацкий отвечает так названною грубою дерзостию не на вопрос зрело-молодой графини, зачем он не женился в чужих краях, а на колкую эпиграмму, сказанную на счет его. В доказательство приведем слова графини (д., III, явл. 8):

Графиня-внучка

(направя на Чацкого двойной лорнет)

Мсье Чацкий! вы в Москве! как были, все такие?

Чацкий

На что меняться мне?

Графиня-внучка

Вернулись холостые?

Чацкий

На ком жениться мне?

Графиня-внучка

В чужих краях на ком?
О, наших тьма, без дальних справок,
Там женятся и нас дарят родством
С искусницами модных лавок.

Долг платежом красен. Разумеется, что Чацкий, по пылкому своему характеру, не вытерпел этой насмешки от поседелой модницы. Вот его ответ:

Несчастные должны ль упреки несть
От подражательниц модисткам,
За то, что смели предпочесть
Оригиналы спискам!

Я согласен, что не всякий молодой человек решился бы так отвечать девице, даже и на эпиграмму, но Чацкий до некоторой степени сбросил с себя иго светских приличий и говорит такие истины, которые другой, по совету Фонтенеля, сжал бы покрепче в руке.

Сравнение Чацкого с Виландовым Демокритом кажется мне и лишним и неудачным. Лишним потому, что г. Грибоедов, выводя в Чацком возвратившегося на родину путешественника, конечно не думал блеснуть новостью сего положения, которое так просто и обыкновенно, что разыскивание, откуда взята идея сей комедии, — есть напрасный труд. Неудачным сие сравнение кажется мне потому, что Виландов Демокрит, возвратясь из путешествия, приносит с собою удивление и уважение к чужим краям и совершенное презрение к своей отчизне, напротив того, Чацкий, и прежде и после путешествия, питает пламенную любовь к родине, уважение к народу и только сердится и негодует на грубую закоснелость, жалкие предрассудки и смешную страсть к подражанию чужеземцам — не всех вообще русских, а людей некоторой касты. Демокрит хотел бы преобразовать своих земляков по образцу чужеземному — Чацкий желает, чтобы коренные нравы народа и дедовские русские обычаи были удержаны… Какое ж сходство между сими двумя путешественниками? — Невольно подумаешь, что г. критик писал и о характере Чацкого, и о Виландовых ‘Абдеритах’ — понаслышке. Нужны ли еще тому доказательства? Вот они: г-н М. Дмитриев говорит, что ‘Виланд представил своего Демокрита умным, любезным, даже снисходительным человеком, который про себя смеется над глупцами, но не старается выказывать себя перед ними’. Точно ли так? Сделаем небольшую поверку: раскроем IV главу I тома ‘Абдеритов’, где Демокрит открыто и явно смеется над своими единоземцами в глазах всей Абдеры, мистифирует своими рассказами о эфиопских красавицах и мужчин и женщин и говорит сим последним не колкости и не эпиграммы, а едва ли пристойные намеки. Стоит только напомнить его уподобление роз и приглашение Мериде, сделанное с самою непринужденною учтивостию.³

Всего загадочнее для меня бранчивый патриотизм Чацкого. Любовь к отечеству, изливающаяся в жалобах на то, что многие сыны его отстали от коренных доблестей своих предков и, не достигши до настоящей степени образования, заняли у иностранцев только то, что вовсе недостойно подражания: роскошь, моды и полуфранцузский тон разговора, негодование на то, что все чужеземное предпочитается всему отечественному, — вот бранчивый патриотизм Чацкого! И сие-то лицо, с чувствами благородными и душою возвышенною, сей-то Чацкий, осуждающий одни старые и новые пороки и странности в земляках своих, есть, по словам г-на М. Дмитриева, сумасброд и Мольеров мизантроп в мелочах и карикатуре! После такого нещадного приговора (NB — если б он был всеми единодушно принят за силу закона) кто же осмелится казать своим единоземцам зеркало сатиры и напоминать им о исправлении недостатков?

У всякого есть свое стеклышко, сквозь которое он смотрит на так называемый свет. Не мудрено, что у г. Грибоедова и г-на М. Дмитриева сии стеклышки разного цвета. К этому надобно прибавить и разность высоты подзорного места, с которого каждый из них смотрел в свое стеклышко. Оттого г. критику кажется, что ‘г. Грибоедов изобразил очень удачно некоторые портреты, но не совсем попал на нравы того общества, которое вздумал описывать, и не дал главному характеру надлежащей с ними противуположности’. Со всем тем весьма многие, даже весьма разборчивые судьи, с полным запасом беспристрастия смотря на произведение г. Грибоедова, находят не одни портреты, но и целую картину весьма верною, а лица превосходно группированными,⁴ нравы общества схваченными с природы, а противоположность между Чацким и окружающими его весьма ощутительною. В доказательствах не было бы недостатка, но они завлекли бы меня слишком далеко.

Остается сказать несколько слов о языке, которым написана сия комедия или напечатанные отрывки из оной. Г. Дмитриев называет его жестким, неровным и неправильным, слог во многих местах не разговорным, а книжным, и, приписывая в вину сочинителя, что у него встречаются слова и даже целые стихи французские, заключает: ‘Словом (употребим счастливое выражение самого автора) в сей-то пиесе —

Господствует смешенье языков
Французского с нижегородским!’⁵

Г. Грибоедов, желая соблюсти в картине своей всю верность красок местных, вставил в речи некоторых чудаков французские слова и фразы. Если подлинно в них видят смесь языков французского с областным русским — то цель его достигнута.

Что касается до стихосложения, то оно таково, какого должно было желать в русской комедии и какого мы доныне не имели. Это не тощий набор звонких или плавных слов и обточенных рифм, при изыскании которых часто жертвовали или словом сильным, или даже самою мыслью. Г. Грибоедов очень помнил, что пишет не элегию, не оду, не послание, а комедию: оттого он соблюл в стихах всю живость языка разговорного, самые рифмы у него нравятся своею новостью и в чтении заставляют забывать однозвучие ямбического метра и однообразие стихов рифмованных. Таковы, например:

…Теперь мне до того ли!
Хотел объехать целый свет,
И не объехал сотой доли.

Чацкий

…С ней век мы не встречались,
Слыхал, что вздорная…

Молчалин

Да это, полно, та ли-с!

В заключении г. критик советует попросить автора не издавать своей комедии, пока не переменит главного характера и не исправит слога. Это слишком скромно! Не лучше ли было посоветовать г. Грибоедову бросить в печь свою комедию и попросить своего критика, чтоб он начертал ему новый план, расписав характеры действующих лиц, сообщил свой лексикон слов и рифм и дал определенную меру стихов и звуков, по которым бы сочинитель комедии мог прикраивать свое стихосложение? — Тогда, может быть, комедия его будет ни хороша, ни дурна, но не выведет его из ряду строгих уставщиков посредственности, а этого нам и надобно.

Сноски

¹ Думаю, что я не ошибся в моем предположении. Французско-классический вкус выкрадывается наружу сквозь всю массу ошибочных мнений г. Дмитриева. Общие места сатиры нравятся ему более, нежели живая картина живого общества. Иначе, откинув все другие догадки, чему бы можно было приписать его благоговение пред духом Перболосом, о котором он говорит con amore <с любовью (лат.)> и которого один монолог, по мнению его, заключает в себе более остроумия, нежели весь длинный отрывок г. Грибоедова?.. (Прим. О. М. Сомова.)

² Традиционные персонажи драматургии классицизма: первый любовник, благородный отец, резонер (франц.).

³ Выражение Виланда. (Прим. О. М. Сомова.)

⁴ Техническое выражение в живописи. Замечание для гг. критиков. (Прим. О. М. Сомова.)

⁵ Г. критик между прочим говорит, что ‘слог во многих местах не разговорный, а книжный’. Вопрос: неужели в Нижнем Новгороде говорят книжным языком? Не худо было бы справиться о сем от нижегородцев. (Прим. О. М. Сомова.)

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по тексту журнала ‘Сын отечества’, ч. 101, СПб., 1825, No X, стр. 177—195.

Является ответом на статью М. А. Дмитриева, напечатанную в реакционном ‘Вестнике Европы’, 1825 г., No 6, стр. 109—123.

Одна из последних басен Крылова — басня ‘Прихожанин’ (впервые напечатана в ‘Северных цветах на 1825 год’). Последняя строка приведена неточно, следует: ‘Ведь я не здешнего прихода’.

Пирон, Алексис (1689 — 1773) — французский поэт и драматург.

Дух Перболос — персонаж III части трилогии А. А. Шаховского ‘Фин’ (‘Русская Талия’, 1825).

Отрывки, помещенные в ‘Русской Талии’ — 7 — 10 явления I действия и III действие ‘Горя от ума’, опубликованные в альманахе ‘Русская Талия’ на 1825 г.

‘Абдериты’ — ‘Абдеритяне’ — роман немецкого писателя Виланда (1733 — 1813). Роман вышел в 1776 г.

‘Мизантроп’ (1666) — комедия Ж.-Б. Мольера. Герой комедии Альцест — правдолюбец, обличитель пороков общества, поборник справедливости (в некоторых старых русских переводах он назван Крутоном, см. напр., перевод Ф. Кокошкина, 1816 г.).

Фонтенель (1657 — 1757) — французский писатель-просветитель.

Экло?га — один из жанров античной поэзии, представляющий собою диалоги между пастухами, пастушками и вообще сельскими жителями.

Аркадский пастушок — идиллический образ беспечного жителя блаженной пастушеской страны Аркадии (от названия области в древней Греции).

О. М. Сомов

МОИ МЫСЛИ О ЗАМЕЧАНИЯХ г. МИХ. ДМИТРИЕВА НА КОМЕДИЮ ‘ГОРЕ ОТ УМА’ И О ХАРАКТЕРЕ ЧАЦКОГО

Читайте также:

МОИ МЫСЛИ О ЗАМЕЧАНИЯХ г. МИХ. ДМИТРИЕВА
НА КОМЕДИЮ ‘ГОРЕ ОТ УМА’ И О ХАРАКТЕРЕ ЧАЦКОГО