МОИ ДВА ГРЕХА.
МОИ ДВА ГРЕХА.
П. И. Бирюкова.
П. Бирюков.
Мои два греха, Бирюков Павел Иванович, Год: 1923
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Толстой. Памятники творчества и жизни. 3
Редакция В. И. Срезневского
Кооперативное т-во изучения и распространения творений Л. Н. Толстого.
Москва—1923.
Эти два греха мои относятся к дням моей молодости, хотя и не самой ранней, к средине 80-х годов, 85-му или 86-му, т.-е., когда мне было 25-26 лет. Эти годы вспоминаются мною как прекрасная молодость, потому что они были полны упоения, глубокого чувства, вызываемого обаянием Льва Николаевича, это были первые годы моего знакомства с ним, состоявшегося в конце 84 года. Очарование мое не ограничивалось только самим Львом Николаевичем, но распространялось и на всю его семью и даже на окружающую его обстановку, на Яснополянскую природу. Я говорю об этом для того, чтобы более точно определить те условия, в которых я совершил мои два греха. Надо прибавить к этому, что тогда я, несмотря на все обаятельное на меня влияние Льва Николаевича, еще не мог подписаться подо всем, что он говорил. Одновременно с влиянием Л. Н—ча я испытывал и другое, менее значительное, но тем не менее заметное для меня, влияние революционного социализма. Я был моряком, а в то время во флоте было сильное революционное брожение. Кроме того, основанный тогда в Петрограде ‘Посредник’, которым я заведывал, привлекал к себе учащуюся молодежь, и у нас была связь с различными революционными кружками.
Вот на фоне этих-то условий росла и укреплялась моя духовная связь со Львом Николаевичем, неотразимо влекшим меня к себе.
Поездки в Ясную Поляну были для меня конечно самыми счастливыми периодами моей жизни. С самого начала моего знакомства со Львом Николаевичем у меня установились с ним не учительские, а какие-то родственные отношения. И Л. Н—ч часто, не по заслугам, дарил меня нежною лаской, этот тон наших отношений ярко отразился в письмах Л. Н—ча ко мне. Быть может этот родственный элемент отношений даже заслонял иногда для меня идейную сторону их, и я был плохим его последователем, но одно я знаю, что я любил его безмерно.
И вот в одно из таких посещений Ясной Поляны, оставшись один в его кабинете, бывшем тогда в той комнате, которая разделена перегородкой, я стал с любопытством рассматривать полки книг по стенам, за столом, там было много книг по религиозным вопросам, лежали гигантские томы ‘Прологов’ в кожаных переплетах, многотомный Reuss, Эмерсон, Ренан и многое другое.
На нижних полках, под книгами лежали рукописи. Я запустил туда руку и вытащил несколько тетрадей. Увы, я тогда был так мало литературно образован, так мало придавал значения Л. Н—чу, как литератору, что не обратил внимания на различные варианты и черновики лежавшие там, и теперь совершенно не помню, что там лежало. Но порывшись немного, я вытащил одну тетрадь, представлявшую нечто цельное, это было несколько листов бумаги большого формата, мелко исписанных почерком не Льва Николаевича, и сверху была белая, в обыкновенный лист писчей бумаги, обложка, и на ней надпись: ‘Церковь и Государство’. Название заинтересовало меня, я присел к столу и стал читать. Я прочел всю статью залпом и пришел в восторг. Она начиналась так: ‘Было разбойничье гнездо в Риме’ — это двор Константина, затем в этой статье цари назывались разбойниками, а попы обманщиками. Это вполне соответствовало моему тогдашнему настроению. Я немедленно же принялся переписывать, и скоро копия была готова. В кабинет зашел Л. Н. и спросил, что я делаю, я указал ему на рукопись и сказал, что мне она очень понравилась. Он посмотрел и равнодушным тоном, как о деле его мало интересующем, сказал: ‘Ах это сочинение Александра Петровича’. Это меня озадачило, и я стал добиваться раз’яснения. Оказалось, что это Лев Николаевич сказал шутя, это были его черновые наброски, Александр Петрович Иванов, переписчик, переписал их и сам дал заглавие: ‘Церковь и Государство’, поэтому Лев Николаевич и назвал это сочинением Александра Петровича. Эта статья представляет неоконченный вариант, вероятно, времени писания Критики догматического богословия и была брошена Львом Николаевичем без внимания. Хотя статья была уже переписана мною, я все- таки попросил у Льва Николаевича позволения увезти с собой копию, на что он охотно согласился, не придавая никакого значения как самой статье, так и копированию ее.
Я увез с собой копию, а самую статью положил на прежнее место и не знаю, где она теперь находится. Копию я привез в Петербург, в Посредник. Как я упомянул выше, нас посещали студенты из разных революционных кружков. Одним из них был студент Василий Васильевич Водовозов. Он усердно занимался в университете литографированием лекций. Я думаю, что это занятие его привлекало главным образом тем, что этим путем ему удавалось литографировать запрещенные, революционные сочинения. Так как новые религиозно-философские произведения Л. Н—ча были запрещены, то он занялся изданием и этих произведений, хотя и не был согласен с ними. Таким образом, он издал ‘Исповедь’, ‘Краткое Евангелие’, ‘В чем моя вера’, ‘Так что же нам делать’. Я снабжал его оригиналами, получая их от Владимира Григорьевича Черткова. Когда Василий Васильевич зашел ко мне по моем возвращении из Ясной, чтобы узнать, не привез ли я чего-нибудь нового, я показал ему ‘Церковь и Государство’. Он прочел, пришел в восторг и сказал, что это непременно надо издать.
Мне тоже этого хотелось, но я не решился бы это сделать, не получив на то разрешения Льва Николаевича. Вас. Вас. разрешил мое (сомнение революционным путем. Он попросил у меня позволения переписать для себя. Я дал ему, полагая, что если Л. Н. так охотно и без всяких оговорок позволил мне увезти копию, то он не будет против того, чтобы кто-нибудь списал ее у меня. Водовозов взял у меня копию, и через несколько дней, возвратив мне ее, вручил мне уже готовый, прекрасно изданный литографированный экземпляр, сказав, что статья эта имеет большой успех среди студенчества.
Я был смущен и, кажется, написал Льву Николаевичу об этом, или сказал при следующем свидании, но он никакого внимания на это не обратил, и с моей души свалился тяжелый камень ответственности за это подпольное издание, сделанное без его ведома, и притом такого произведения, которое он сам не предназначал для печати.
Второй мой грех был еще страшнее. Я приехал в Ясную Поляну и по обыкновению пошел в кабинет, за перегородку, Лев Николаевич всегда позволял мне читать то, что у него лежало на столе. Я раскрыл папку и увидал, заглавие: ‘Николай Палкин’. Чем дальше я читал, тем труднее мне было оторваться от этого замечательного произведения. Я не в силах был уехать из Ясной Поляны, не увезя с собой копии с него. Я видел, что это произведение еще не было окончено, но меня мало интересовала литературная форма произведения, мне был дорог этот скорбный крик души о неизмеримых страданиях русского народа под игом диких тиранов, прозываемых великими, благочестивейшими и т. д.
Я попросил позволения у Льва Николаевича переписать это только для меня. Он, конечно, позволил. Я списал и увез с собой. По дороге в Петербург я остановился в Москве ночевать у нашего общего друга Николая Лукича Озмидова. Это был оригинальный мыслитель, теоретически исповедывавший христианскую религию, близкую ко Льву Николаевичу, и старавшийся логическими формулами обосновать христианские идеи Нагорной проповеди. Он бывал у Льва Николаевича, часто и много беседовал с ним. И Лев Николаевич уважал его за его независимый, острый ум и за его стремление к исканию правды. Но характера он был тяжелого, деспотического, с примесью мании величия, и часто его логические выкладки обращались в пустые софизмы.
Льва Николаевича он обожал и ловил с жадностью каждое его новое слово.
Я не удержался и показал ему привезенную копию. Он конечно попросил списать. Я протестовал, но он сумел убедить меня, что Лев Николаевич всегда дает ему списывать свои новые вещи, что он это спишет только для себя, и я сдался. Копия была снята, а я увез свою в Петербург. На этот раз это мне даром не прошло. Приехав в Петербург, я получил письмо от Софьи Андреевны, полное беспокойства от того, что она узнала, что я увез копию с этой антиправительственной статьи, распространение которой может повредить репутации Льва Николаевича, а может быть и навлечь ‘а него какую-нибудь полицейскую кару. Я поспешил успокоить Софью Андреевну, что я никому эту статью не покажу, ‘о должен был сознаться, что у меня ее списал Озмидов. Конечно и Озмидову было написано увещание, и он обещал никому ее не показывать, но за это время у него ее уже успел списать его друг Н. А. Новоселов, решивший, что такая статья должна быть немедленно распространена, и он ее сейчас же ее гектографировал. У него была связь с революционерами, за ним следили. Кто-то на него донес, у него сделали обыск, отобрали гектографированные экземпляры и посадили в тюрьму, а потом выслали из Москвы. Приехав после этого в Ясную, я получил еще личный выговор от Софьи Андреевны за мой неосторожный поступок. К счастью, этот выговор она сделала в присутствии Льва Николаевича, который сейчас же заступился за меня, сказав, что, напротив, он очень рад, что я списал это. Этим я показал, что мне дороги эти мысли и что это ему очень приятно. Конечно, эти слова Льва Николаевича вполне вознаградили меня за понесенный выговор, и я успокоился. Я говорю, что этот мой грех страшнее первого, потому что там шло дело о заброшенной рукописи, а тут было начатое произведение, из которого могла вырасти чудная книга. И весьма вероятно, что преждевременное распространение ее остановило ее развитие, и Лев Николаевич, немного поработав, бросил ее, как только узнал, что о ней много говорят.
Такова история появления этих двух произведений. Я решил воспользоваться страницами этого сборника, чтобы покаяться в этих своих невольных, от любви совершенных грехах, и снять со Льва Николаевича ответственность за незаконченность формы этих произведений.