Мои детские чтения, музыка и рисование, Добужинский Мстислав Валерианович, Год: 1949 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Мстислав Добужинский.
Мои детские чтения, музыка и рисование

В квадратные скобки [ ] заключены номера страниц использованного издания.

Буквам я научился на 4-м году, играя в кубики с азбукой. По записи отца, которая у меня хранится, я трех лет двух мес[яцев] нарисовал буквы И, М, Н, О и А. Няню мою, Марью Осиповну Белякову, грамоте научил мой отец. Когда она была моей кормилицей, он нарисовал ей, как мне рассказывал, большие буквы на кусках картона, и она, качая меня, твердила ‘б—а’, ‘ба’ и т. д. Хотя медленно и по складам, она могла мне читать мои первые детские книжки: ‘Степку-Растрепку’ и ‘Гошу — долгие руки’ — и, рассматривая со мной картинки в журналах или книгах, читала мне подписи. Моим любимым удовольствием было слушать чтение [24] моего отца, и одновременно с моим собственным чтением оно продолжалось все мое детство, и я теперь поражаюсь, с какой умной последовательностью и с каким умелым выбором отец вел это чтение, сколько в это вложено было им любви и увлечения, как и во все то, что он делал для моего развития.

Обыкновенно мы с ним усаживались после обеда или в нашей уютной столовой под висячей лампой, или у него в кабинете (когда я был маленьким, то садился к нему на колени). И с каким нетерпением я ждал этого часа. Часто отец перечитывал мне по множеству раз по моей просьбе одну и ту же сказку (дети это вообще любят — знаю по собственным детям), и я шел спать, когда отец видел, что у меня начинают слипаться глаза. Но я мог бы слушать без конца чудное его чтение. Он не боялся возбуждать мою фантазию, и в сказочном мире я жил с маленьких лет. Самыми первыми прочитанными им мне сказками были сказки Андерсена, и его ‘Огниво’, ‘Свинопас’, ‘Оловянный солдатик’ и ‘Соловей’ остались милыми и дорогими на всю жизнь. В маленькой книжке были прелестные старинные иллюстрации Педерсена¹ — они меня и теперь очаровывают.

Когда я стал читать самостоятельно, то после детских книжек, среди которых были также ‘Конек-Горбунок’, ‘Гулливер’ и ‘Дон Кихот’, и детских журналов — ‘Задушевное слово’ и ‘Игрушечка’ — лет с восьми начал я с упоением зачитываться Майн Ридом, Густавом Эмаром и Фенимором Купером, и фантазия моя уносилась в далекие страны, а вскоре Жюль Верн меня совсем поглотил.

Больше всего отец мне читал в раннем детстве русские сказки — у него было Полное собрание Афанасьева. ‘Иван-Царевич и серый волк’ была моя самая любимая сказка, и сызмала мне был мил этот мир русских чудес. Отец, читая, опускал грубости, которыми полны народные сказки. За фантазией же их и геройствами жестокостей и предательства я не замечал.

Отец прочитал мне также многие былины (дедушка мне подарил очень хорошее издание их с иллюстрациями). Конечно, я заслушивался и ‘1001 ночью’, и сказками Гауфа, и очень милой книжкой сказок Уайльда. Отец читал мне и сказки Пушкина (особенно я любил сказку ‘О Попе и работнике его Балде’ и о ‘Царе Салтане’), а позже прочел мне постепенно и многое из Гоголя — то, что было тогда доступно моему понятию.

Конечно, мы прочли ‘Робинзона Крузо’, а над ‘Хижиной дяди Тома’ я плакал, как и над ‘Гуттаперчевым мальчиком’ Григоровича. Также меня заставлял плакать трагический рассказ ‘Красный цветок’ Гаршина.

Несмотря на всю свою любовь к естествознанию, отец хотел мне дать классическое образование, и задолго до гимназии, благодаря его чтению и картинкам в книгах, я уже живо представлял себе, по-своему конечно, и, главное, полюбил античный мир. Когда мне было лет семь-восемь, отец прочел мне на всю жизнь оставшуюся мне милой ‘Книгу чудес’ Натаниеля Готорна. Эти действительно чудесные рассказы из мифологии о Геркулесе с его подвигами, о Тезее и Минотавре, о Язоне и золотом руне, о Филемоне и Бавкиде, о ящике Пандоры с прелестными иллюстрациями Бертайля² приблизили меня к этому миру гораздо больше, чем [25] впоследствии изучение классиков в гимназии. Во всех этих героев, богов и полубогов я верил, как в живых.

Когда мне было лет десять, отец мне подарил и читал в отрывках ‘Рим’ и ‘Элладу’ Вегнера, книги, в общем, довольно скучные, но где были недурные иллюстрации³.

Отец также мне читал, а больше пересказывал отрывки из ‘Илиады’ — в этой маленькой старинной книжке в переводе Гнедича были очень мне нравившиеся тонкие рисунки Флаксмана и прекрасная гравюра⁴ — профили всех героев троянской войны. Он также пересказал мне и ‘Одиссею’.

У отца были отличные книги по истории, и интерес к ней он хотел передать и мне. Из его чтения я незаметно для себя учился. Мы прочли почти целиком все три книги Разина и Лапина ‘Откуда пошла Русская земля и как стала быть’ с иллюстрациями Дмитриева-Оренбургского. Вскоре одной из увлекших нас обоих книг стало ‘Путешествие в древнюю страну пирамид’ Оппеля, где мне впервые открылся целый мир Египта⁵.

Все, что я узнавал из книжек, разумеется, действовало на мое воображение. Наслушавшись русских сказок про всех этих царевичей и королевичей, храбрых витязей и красавиц ‘с ясным месяцем на челе’, как мне самому хотелось стать таким же храбрым витязем и совершать подвиги! Вообще я в детстве думал всегда о геройстве и рыцарстве, быть трусом мне казалось ужасным позором, и мое имя, Мстислав, мне нравилось, как имя храброго и удалого князя⁶. Папа очень искусно мне склеил из картона латы и остроконечный шишак с назатыльником и наушниками, сделал алебарду и деревянный меч — все это было оклеено серебряной и золотой бумагой,— и, качаясь на своей лошадке со свирепой мордой, я был полон отваги. В этих доспехах папа меня снял у фотографа (помню длинную процедуру тогдашнего фотографирования, зеленое сукно, которым накрывал фотограф свой аппарат, и холодное прикосновение к затылку особого ухвата, который держал голову в неподвижности). Раз, играя сам с собой (то, что названо ‘театр для себя’), я представлял себя геройски убитым на поле брани, улегся в темной зале около аквариума и позвал отца посмотреть, как я лежу (вероятно, я тогда видел картину Васнецова ‘Поле битвы’⁷). Мне самому было очень жалко себя, и [я] был горд своей геройской смертью, но папа пощекотал меня, и я воскрес, как от ‘живой’ и ‘мертвой’ воды в русских сказках.

Кем я буду большим, я еще не решил, но всегда хотелось быть особенным, не таким, как все. Откуда это? Я не мог еще сравнивать, но что-то мне говорило, что и мой папа, и мама не такие, как все. Раз отец меня спросил: ‘Кем же ты хочешь быть?’ Я сказал: ‘Ученым’, а потом, подумав,— ‘Путешественником’ (последним я до известной степени и стал…). Мечты о далеких краях были уже моими самыми ранними детскими мечтаниями. Не стать ли мне моряком? Об этом, когда я стал старше, мы даже поговорили с папой серьезно. Но отец мечтал сделать из меня раньше всего образованного человека, ‘европейца’, как он говорил, и мечтал, что я непременно пойду в университет (он сам, будучи молодым офицером, посещал Петербургский университет в 1860-х годах, пока это не [26] запретили офицерству). ‘А потом, — говорил отец, — ты сам выберешь себе дорогу’.

Об университете тоже часто мне говорил мой дядя Федя, брат матери, который, по папиным словам, был ‘ученый’, и это окружало его в моих глазах особым ореолом (вот почему и я хотел стать ученым). О том, чтобы стать художником, как-то не говорили — это само собой разумелось, так как художником я уже был, как себя помню, — с тех пор как научился держать в руке карандаш.

Музыка

От моей матери я унаследовал мою музыкальность, которая, когда мне было года три, даже удивляла окружающих. Но позже, в моем петербургском детстве, она оставалась как бы под спудом, все же заглохнуть не могла, так как, благодаря двум моим дядям⁸, маминым братьям, игравшим на рояле, я постоянно слышал дома музыку.

Отец сам не играл, и впоследствии он мне говорил, что музыка на него действовала настолько сильно, что он ее даже боялся, — я раз видел, как он утирал слезы в театре. У него был прекрасный слух, он часто напевал своим красивым баритоном, когда бывал в хорошем настроении, и, приезжая в Новгород, подпевал на клиросе нашей церкви⁹. Остались у меня в памяти и его аккорды из шубертовской серенады, которые он брал на рояле. Я его не спрашивал, но мне думается, что, быть может, когда-то он аккомпанировал моей маме, певшей эту чудную песнь…

Вероятно, по заочному совету мамы¹⁰, когда мне было лет восемь, мне стала давать уроки на рояле одна бывшая ее подруга по Смольному институту, но я особых способностей не проявил. Уроки продолжались две зимы, но дали мне довольно мало. Я, впрочем, мог уже играть в четыре руки очень милые пьески (школа Kuhlau¹¹), но дальше дело не пошло. С отъездом же из Петербурга¹² уроки прекратились из-за гимназии. (Возобновились мои занятия музыкой, когда я был в пятом классе: отец подарил мне виолончель, и я брал уроки довольно долго).

Рисование

Моя охота и способности к рисованию стали проявляться тоже очень рано — с тех пор, как я научился держать в руке карандаш, и тоже это было до известной степени наследственным.

Отец мой рисовал очень хорошо для любителя и с натуры делал отличные и точные рисунки. Я видел у него старый альбомчик, куда он зарисовывал во время путешествия в Туркестан (1869 г.) разные типы и сценки. И мне, маленькому, он часто рисовал разные фигурки и рожи. [27]

Что было действительно замечательно — это его буквы и надписи, которые он любил рисовать в шутку на папках и обложках своих казенных бумаг. И я приглядывался, как это он делает. Тут у него была большая изобретательность, и в этих ‘сталактитах’ и разных забавных утолщениях букв сказывалась его любовь к оригинальному.

Склонность моя к узорным буквам и шрифтам, вероятно, идет из этого источника, и в гимназические годы все мои школьные тетради бывали изукрашены надписями, довольно хитроумными.

Среди моих родных ‘настоящих’ художников не было, но многие, как и мой отец, рисовали. Было предание, что рисовал мой прадедушка, Осип Егорович Добужинский¹³, а сестра моего деда, Эмилия Осиповна Дреллинг, вырезала портретные силуэты, причем легенда гласит, что делала она это, держа бумагу и ножницы под столом и не глядя. Писала масляными красками, а также и по фарфору сестра отца Екатерина Петровна Маклакова.

Моя бабушка (мать моей мамы) в молодости рисовала очень каллиграфически — сужу по той акварельной копии, которою в детстве я любовался у нее в зале, рисовали и два брата моей мамы, Миня и Коля¹⁴. В Новгороде я всегда смотрел, как дядя Миня рисует, и завидовал ему, как у него легко и уверенно течет из-под карандаша линия. Особенно мне нравились его профили голов и скачущие лошади. Дядя же Коля меня своим искусством не заражал и рисовал все время только каких-то святых. Хотя одно время он учился в Петербурге в Школе Общества поощрения художеств (когда она была в здании Биржи), а потом у одного иконописца в Петербурге же, но рисовал, даже и на мой тогдашний взгляд, коряво и неуклюже, и мой папа, подшучивая над его лишенными всякого благолепия физиономиями святых, пририсовывал им пенсне и баки, чем его, впрочем, нисколько не обижал. Тот сам добродушно смеялся. Помню, что он также измышлял какие-то византийские храмы, но все на один лад.

Когда отец заметил мою потребность к рисованию, он всячески старался ее поощрять, и у меня всегда было изобилие цветных карандашей и бумаги, а мои рисунки он с моего трехлетнего возраста стал бережно собирать и с их датой вклеивать в альбом, которых у него за мое детство накопилось несколько [Один из альбомов необыкновенным чудом сохранился, в нем 81 рисунок, сделанный во время моего петербургского детства (до 11-летнего возраста). Эти рисунки теперь перед моими глазами¹⁵].

Я с малых лет имел склонность к смешному и делал уродов и даже настоящие карикатуры. Больше всего я любил рисовать витязей и рыцарей — и в профиль и en face, разных чертей и сражения между добрыми и злыми ангелами (это было навеяно Доре¹⁶!), любил машины и раз изобразил довольно сложную летательную машину, когда их еще и на свете не было. Потом пошли индейцы, взрывы кораблей, абордажи, сражения и разные исторические ‘композиции’ — все, что было навеяно чтением. [28]

Отец, нежно любя меня, конечно, преувеличивал мои детские способности. Я рисовал не лучше и не хуже всех детей в том же возрасте, хотя некоторые мои рисунки показывают большую наблюдательность, и для моих лет даже довольно удивительную. Отец все делал, чтобы эта наблюдательность во мне развивалась и в дальнейшем.

Я пробовал рисовать и то, что было перед глазами, и на память, конечно, но это было почти с натуры. Отца особенно обрадовал рисунок, сделанный, когда мне было — как на нем он отметил — четыре года и четыре месяца. Я нарисовал цветными карандашами стакан с красным чаем и в нем синюю ложку, которая, как я подсмотрел, преломляется под поверхностью жидкости! Восьми лет я нарисовал (конечно, на память, но, вероятно, подглядывал) мою детскую — висячую лампу с плоским абажуром, часы на стене (три часа), восемь картинок на стенах, в дверях кольца для гимнастики, а за столом (со спины) я, мой друг Сережа Саблин, гувернантка в шляпке с пером и папа со шпорой, показывающий в книжку. Подписано: ‘егзамен’. Удивительно, что при всей забавной наивности картинки я сумел передать перспективу, и в глубине за дверью два окна папиного кабинета (единственное ‘документальное’ изображение нашей квартиры!).

‘Вплотную’ с натуры я начал рисовать во время нашего с отцом путешествия на Кавказ¹⁷ — мне не было полных десяти лет. Начал в Москве — вид из окна гостиницы на Кремлевскую стену. В Пятигорске в мой альбом рисовал и отец. Мы рисовали гору и двор нашего домика, а на память — черкесов и киргизов. Вернувшись в Петербург, я нарисовал нянино ухо, а в Новгороде очень тщательно изобразил восхитивший всех домашних целый вид из дедушкиного окна: забор с калиткой (на ней No 17) и за забором деревья и шпиль Десятинного монастыря.

Я рисовал и цветным и черным (свинцовым и итальянским) карандашами, подражая тому, что я видел, делал штрихи и тушевал растушевкой и очень любил фиолетовые чернила. Когда они засыхали — давали зелено-бронзовый оттенок, как надкрылья шпанской мухи.

Я был очень счастлив, когда получил пяти с половиной лет акварельные краски. Я до того мечтал об ящике с красками, что даже раз помолился об этом, — и действительно получил вскоре на елку этот подарок (странно, что мне не пришло на ум просто попросить папу об этом).

Я вдоволь наслаждался цветами моих красок, и было занятно вливать в ‘лужу’ одной краски другую краску.

В раннем детстве отец предоставил мне полную самостоятельность в рисовании и, как рисовать, мне не подсказывал, что, я считаю, было очень разумно.

И дальше, всю юность, я продолжал рисовать самостоятельно (школьные уроки не в счет — они ничего не дали), и хотя то, что приобреталось ‘собственным умом’, и было ценно, но мое художественное развитие неизбежно шло медленно.

Из моих маленьких друзей рисовал лишь Сережа Саблин, но только паровозы и корабли со всеми снастями и парусами, чему тоже, как Ми- [29] ниным рисункам, я завидовал и хотел подражать, но не выходило. И вообще, я рисовал ‘как бог на душу положит’.

Отец иногда подсказывал мне что-нибудь нарисовать из прочитанного, но, увы, это редко мне удавалось, и мне самому обыкновенно не нравились мои рисунки — в воображении представлялось все гораздо лучше, да у меня и не было, в сущности, каких-то из ряда вон выходящих способностей. В десяти-одиннадцатилетнем возрасте у меня, как и вообще у детей в эти годы, началась самокритика, захотелось рисовать точно, ошибки и собственная наивность уже конфузили, а рука и глаз не слушались, и прежняя смелость рисунка исчезала.

Такой бездарный период беспомощности и робости¹⁸ — и довольно долгий — настал уже в гимназии, когда и фантазия моя как-то уснула, и рисовал я меньше из-за уроков. Рисуя же, я делался все больше ‘реалистом’. Но до этого, в течение всего моего петербургского детства, рисование продолжало быть моим самым любимым занятием.

Лет с десяти я стал срисовывать картинки из иллюстрированных журналов, большей частью это были пейзажи. Иногда я придумывал собственные краски. У меня ‘точный глаз’ и чувство пропорций были врожденными, и рисовалось легко. Любопытно, что эти первые копии были гораздо лучше тех, которые я стал делать позже, гимназистом, когда впадал в детали и часто ‘засушивал’ мои рисунки.

Глаз мой и наблюдательность все время развивались. Этому помогало и все то, что меня окружало дома в таком разнообразном изобилии, а также и мое коллекционирование: кроме насекомых, которых я, конечно, внимательно разглядывал и знал все особенности узоров бабочкиных крыльев и орнаменты на надкрыльях у жуков, — я стал собирать и марки. Этим увлечением меня заразил мой двоюродный брат Саша Маклаков. Я научился приглядываться к самым тонким оттенкам цвета, и меня очаровывали на них некоторые краски. Я ‘обожал’ вермильон на одной греческой марке с профилем Меркурия, серовато-розовый и голубой цвета на египетских со сфинксами и пирамидой и темно-красный и глубоко-синий на старых английских марках с портретом юной Виктории, и от них на меня веяло непередаваемым словами каким-то ‘ароматом’ цвета. В то же время действовало и ощущение ‘драгоценности’, которое было, и старинности, и редкости их — особенно я гордился первыми русскими марками, черными круглыми штемпелями с аппетитным густокрылым орлом, и марками земской почты, которые мне нравились своей корявостью и смешными цветами [Цветовые эмоции у меня всегда связывались с ощущением материала. Кроме сказанного о марках, это проявилось в отношении цветных бумажек, переплетов, разных материй.].

Отец не был коллекционером по какой-либо специальности, лишь увлекался своими книгами, но вовсе не был тем, что называется библиофил. Из вещей же собирал лишь то, что ему нравилось и было доступно. Кроме оружия, у него накопилось довольно много старинных монет — больших серебряных испанских, времени Филиппа IV, с аппетитно неровными [30] краями, екатерининских рублей с профилем царицы, огромных, тяжелых пятаков XVIII в. и сибирских медяков с лисицами и пр[очих]. Были также маленькие русские серебряные денежки неправильной овальной формы со славянскими буквами из клада, найденного дедушкой в Новгороде. Потом свой зеленый ящик с этой коллекцией отец подарил мне. Он подарил мне также коробку с разными породами камней — в этой небольшой коллекции были разные руды, асбест — горный лен, слюда, кварцы, кусочки различных мраморов и т. д. И я сам стал собирать камушки и в Пятигорске набрал целую кучу разноцветных, пока там один знакомый — на беду настоящий геолог — не разочаровал меня, сказав, что все это ‘собакокиды’, и я их выкинул и больше не собирал.

Для развития во мне художника отец дал мне все, что мог. Хотя мы и жили вне художественной среды, но это вовсе не было большим лишением по тому времени. Единственно, чего недоставало, — у отца не было специальных книг по истории искусства. Но подобных русских изданий тогда вообще не существовало, кроме очень дорогих альбомов по русской старине, а знаменитая ‘История искусств’ Гнедича появилась позже, в 1890-х годах¹⁹. У дедушки была только одна польская книга с гравюрами знаменитых картин старых мастеров. И встречались иногда репродукции музейных картин в иллюстрированных журналах.

Я знал еще в детстве о Рафаэле, Тициане, Микеланджело и Рубенсе — их четыре маленьких портрета — гравюры, вырезанные из немецкого журнала,— отец повесил в моей детской. У отца была также папка со случайными старинными эстампами, среди которых была одна очень хорошая английская гравюра XVIII в. с Гейнсборо, небольшие китайские картинки и несколько русских лубков (особенно меня забавляла — ‘Фома-музыкант и Ерема-поплюхант’²⁰).

Иллюстрации в книгах и журналах я всегда рассматривал пристально. Большей частью это были по тому времени отпечатки тоновых деревянных гравюр, и мне было занимательно вглядываться в самые штрихи их, которые, то утолщаясь, то утончаясь, создавали, если прищуриться, впечатление разных оттенков темного и светлого.

С раннего детства мне чудились в самых обыкновенных изображениях еще какие-то скрытые образы — мне мерещились среди болотных кочек того прозаического пейзажа, что висел у нас в зале, чудовища. В нянином сундучке, в крышке, была наклеена картинка — какие-то боярские хоромы и в них изразцовая печка, которая мне упорно чудилась дверью на улицу, где видны маленькие окна домов — изразцы. Эти скрытые фигуры часто выступали сами собой, а иногда я их сам искал и заставлял себя их видеть, не зная еще совета Леонардо да Винчи всматриваться с этой целью в пятна сырости. Но не кто иной, как моя няня Марья Осиповна, мне в этом помогла: она говорила, что любит искать среди веток деревьев разных зверей и человечков, и мы с ней этим часто занимались. В журналах помещались тогда ‘загадочные картинки’ — среди кустов или в лесу надо было найти силуэт охотника или собаки и проч[ее]: вероятно, это и было причиной няниного интереса. Эта способность видеть двойные образы (‘контрапункт’, ‘криптограмма’ — как угодно) была у меня как бы при- [31] родной, и если бы это, так сказать, ‘двойное зрение’ я в себе развивал, оно в дальнейшем могло бы дать результаты и непредвиденные. Но это надолго замерло и лишь в зрелом возрасте стало вновь воскресать по-новому²¹.

‘Настоящие’ картины я видел в Эрмитаже, куда меня несколько раз в детстве водил отец. Там меня поразили ‘Гибель Помпеи’ Брюллова и ‘Медный змий’ Бруни (Музея Александра III, где они позже были помещены, еще не существовало²²), и также мне очень нравились темные пейзажи с фигурами Сальватора Розы²³ (странно, что именно на этом романтике я остановил свое внимание). С отцом мы ходили на выставки и в Академию художеств, и в дом Бенардаки на Невском, где бывали Передвижные выставки²⁴. Но мне меньше запомнились сами картины, чем волнующий запах лака и масляной краски на этих выставках, и отчетливо помню, как на одном пейзаже меня очаровали густые мазки краски на облаках и на небе, точно с каким-то шелковым отливом. Иногда отец меня спрашивал, что мне нравится и что не нравится, — я раз ответил: ‘Тут неверно нарисована рука’, что было правда.

Отца, конечно, занимал вопрос, как в дальнейшем учить меня рисованию, и как-то сказал мне, что было бы хорошо, если бы я поступил в ученики к кому-нибудь из очень хороших художников, присматривался бы к тому, что он делает в своей мастерской, и потом мог бы помогать ему, то есть как это было у старинных мастеров, когда ученики терли краски и подготовляли вчерне картину мастера… Но кто мог бы быть таким ментором? В разговоре с другими по этому поводу — и это я слышал — отец упоминал имя Константина Маковского, который среди русских художников был тогда действительно maНtre и ‘европеец’. Конечно, это затея никогда не смогла бы осуществиться, но то, что у отца явилась такая необыкновенная мысль, было замечательно.

Впоследствии мне стали ясны тогдашние взгляды отца на современное ему русское искусство. Академию он считал ‘казенщиной’, передвижников не любил за серость и скуку, Репина называл грубым, хотя и удивлялся силе его таланта. Верещагина находил пестрым, но уважал за правдивость и больше всего почитал Сурикова и Шварца, как исторических живописцев, и любил Конст[антина] Маковского. Он мечтал, что я буду учиться живописи за границей (это и осуществилось) и что я буду сам историческим живописцем (отчасти так и стало, пожалуй…).

Тетя Катя Маклакова тогда усердно занималась живописью, способности у нее были несомненные, и она брала частные уроки у М-me Вахтер²⁵, преподававшей в Школе Общества поощрения художеств. Отец к тете и обратился за советом насчет моих уроков рисования. По ее совету я приготовил, старательно нарисовав карандашом и растушевкой, копию какого-то пейзажа из моего любимого журнала²⁶ ‘ber Land und Meer’ [‘Над сушей и морем’ (нем.)], а папа выбрал еще кое-что из своей коллекции моих рисунков. Рисунки тетя показала M-me Вахтер, и я без всякого экзамена был принят, к моему восторгу, в младший класс ‘Школы поощрения’. [32]

Занятия в мужском отделении школы происходили по вечерам, и, так как вечерние путешествия на Мойку с Выборгской стороны были бы неудобны, меня приняли в виде исключения в женский класс, где рисовали по утрам. Туда я ездил на извозчике с Васильком. Кроме меня, там был только один мальчик, черненький, Максимов, и я очутился среди шумной компании барышень и дам. Меня засадили за копирование ‘оригиналов’ — картонов с наклеенными на них литографиями, изображающими геометрические тела, и я принялся рисовать, стараясь не обращать внимания на окружающих дам. Эти особы меня страшно раздражали и постоянной болтовней, и особенно тем, что во время перерывов толпились около моих рисунков и хвалили. Я старался уйти подальше или прятал мой рисунок. Как они рисовали, мне не нравилось, было грязно и непохоже, я же старался подражать тем штрихам, которые видел на ‘оригинале’,— это мне никакого труда не стоило, и было большое удовольствие и штриховать, и тушевать, заполняя дырочки между штрихами, я как-то сам догадался это делать, и учительнице даже не приходилось меня поправлять.

В перерыве занятий я прогуливался по коридам школы, рассматривал развешанные там акварели как недосягаемые образцы акварельной техники (особенно меня поражала индийская пагода в Дели с небом, невероятно ровно залитым синейшим ультрамарином).

Однажды в класс опоздала одна светловолосая девочка — все уже сидели на местах, и она остановилась в беспомощности. Вдруг я встал, храбро прошел через весь класс мимо ненавистных дам и девиц и достал ей доску, все весело рассмеялись над моим джентльменством, я же покраснел, как рак.

Других происшествий не случилось. К весне (это был 1885 г.) меня перевели в следующий класс, одобрив мои рисунки. Летом мы с отцом поехали на Кавказ. С собой я взял большой альбом для рисования и в нем сделал много рисунков с натуры. Осенью, по возвращении в Петербург, я продолжал ходить в школу два раза в неделю, но уже без провожатого и по-прежнему в дамский класс. Рисовал же теперь с гипсовых орнаментов, тоже ‘успешно’. Но продолжалось все то же: копировка и тушевание, и все тот же трудный итальянский карандаш — то же самое было и во всех школах, и это же предстояло мне и в гимназии. Преподавателям и в голову не приходило разнообразить технику рисования и живописи, не учили и не подсказывали никаких иных приемов рисования — все оставалось в рамках самого унылого шаблона²⁷.

Вторую зиму мои занятия были нерегулярны, так как я тогда усердно готовился к вступительным экзаменам сразу во второй класс гимназии.

На этом и кончились мои уроки рисования в моем петербургском детстве.

Примечания:

Мои детские чтения, музыка и рисование
(с. 23)

Печатается по машинописной копии с авторской правкой. Собр. Г. Ч.

Опубликовано: Добужинский М. В. Воспоминания. Т. 1 / Подгот. Е. Е. Климова с помощью Р. М., В. М. и В. И. Добужинских. Нью-Йорк, 1976, с. 77—80, 105—113. Текст по сравнению с машинописной копией перекомпонован.

¹ …прелестные старинные иллюстрации Педерсена… — С рисунками датского художника Уильяма Педерсена (1820—1859) сказки Андерсена в России выходили неоднократно в различных петербургских издательствах, например К. Плотникова (1871, 1876, 1880) или ‘Северно-русской книжной торговли’ (1877, 1880, 1883).

² …рассказы … с прелестными иллюстрациями Бертайля… — См.: Готорн Натаниель. Книга чудес: Рассказы для детей (из мифологии): В 2 т. М., 1889. Берталь (д’Арну Шарль Альберт, 1820—1883) — французский график.

³ …где были недурные иллюстрации. — Обе книги (первая в 2 т.), неоднократно переиздававшиеся, содержат около 800 иллюстраций — фотографий, воспроизведений скульптуры и гравюр.

⁴ … в … книжке… были очень мне нравившиеся тонкие рисунки Флаксмана и прекрасная гравюра… — См.: Гомер. Илиада. СПб., 1861. Книга содержит 24 перовых рисунка (по одному к каждой песни) чрезвычайно популярного в XIX в. английского графика, скульптора и педагога Джона Флаксмана (1755—1826). Гравюра, о которой вспоминает Добужинский, была нарезана Н. И. Уткиным.

⁵ …‘Путешествие в древнюю страну пирамид’ Оппеля, где мне впервые открылся целый мир Египта. — Точнее: Оппелъ Карл. Чудеса древней страны пирамид: Географические, исторические и бытовые картины Древнего Египта в период его процветания и упадка: В 2 ч. СПб., 1883. В книге 170 иллюстраций, большинство из которых — прорисовки скульптурных и живописных памятников.

⁶ …имя храброго и удалого князя. — Имеется в виду Мстислав Мстиславович, князь Торопецкий, Новгородский и Галицкий (конец XII — первая четверть XIII в.), прозванный за храбрость и талант полководца Удалым.

⁷ …я тогда видел картину Васнецова ‘Поле битвы’. — Картина Виктора Михайловича Васнецова (1848—1926) называется ‘После побоища Игоря Святославовича с половцами’ (1880, ГТГ).

⁸ …благодаря двум моим дядям… — Имеются в виду Ф. Т. и Г. Т. Софийские.

⁹ …подпевал на клиросе нашей церкви.— Речь идет о Михайловской церкви (не сохранилась), где служил дед художника Т. Е. Софийский.

¹⁰ Вероятно, по заочному совету моей мамы… — Добужинская Елизавета Тимофеевна (1848—1919) — оперная и камерная певица, работала в основном в провинциальных труппах, главным образом в труппе П. М. Медведева (1837—1906), одного из крупных прогрессивных деятелей русского театра (с 1901 г. ставшего главным режиссером Александринского театра).

В 1879 г. родители Добужинского разошлись, когда их сыну не исполнилось и пяти лет. Елизавета Тимофеевна пела в различных провинциальных театрах до 1884 г., а затем поселилась в крохотном имении И. В. Михина, который пел с нею в одной труппе. Елизавета Тимофеевна переписывалась с В. П. Добужинским и участвовала в решении наиболее важных вопросов, касающихся будущего их сына. После 1893 г. она регулярно виделась с М. В. Добужинским и, без сомнения, повлияла на формирование его вкусов, главным образом в области музыки. О ней см. с. 306—307, а также примеч. 5, с. 368. [373]

¹¹ …школа Kuhlau… — Немецкий композитор Фридрих Кулау, работавший в первой трети XIX в., активно включал в свои произведения народные темы и мелодии и стремился к созданию национального колорита в музыке.

¹² С отъездом же из Петербурга… — В Кишинев в 1887 г.

¹³ Добужинский Осип Егорович (Иозеф Георгиевич, 1783—1869) был смотрителем Петровичевского провиантского магазейна 9-го класса, с 1825 г. — титулярный советник, в 1838 г. асессор, был смотрителем Киевского военного госпиталя. В 1843 г. получил офицерский чин. Вышел в отставку надворным советником.

¹⁴ …два брата моей мамы, Миня и Коля. — Софийский Михаил Тимофеевич (1873-1917) — артиллерийский офицер, Софийский Николай Тимофеевич (ок. 1861-?).

¹⁵ Эти рисунки теперь перед моими глазами. — Меньшая часть детских рисунков хранится в ГРМ и ГРБ, бо льшая — в С. н., Париж.

¹⁶ Доре Гюстав (1832—1883) — французский график, живописец, гравер, скульптор. Один из любимых художников Добужинского.

¹⁷ …я начал рисовать во время… путешествия на Кавказ… — Несколько ‘кавказских’ рисунков находится в ГРМ. Там же, а также в ГРБ хранятся рисунки 80-х годов, исполненные в Новгороде.

¹⁸ …бездарный период беспомощности и робости… — Зарубежные и русские исследователи детского творчества (К. Кершенштейнер, К. Бюлер, В. М. Бехтерев, А. В. Бакушинский и др.) считают, что эта ‘самокритика’, о которой говорит Добужинский, а точнее, появление нового отношения к искусству является закономерным процессом и имеет своей основой формирование логического восприятия мира.

¹⁹ …‘История искусства’ Гнедича появилась … в 1890-х годах. — Добужинский ошибается, см.: Гнедич П. П. История искусств. СПб.. 1885.

²⁰ …особенно меня забавляла — ‘Фома-музыкант и Ерема-поплюхант’. — Речь идет о лубке под названием ‘Прохор да Борис да Фомушка с Еремой’, на котором два изображения, о втором из них и говорит Добужинский. Лист описан Д. А. Ровинским (Русские народные картинки. СПб., 1881, т. 1, с. 436), воспроизведен в его же ‘Атласе’ (СПб.. 1881, No 205).

²¹ …лишь в зрелом возрасте стало вновь воскресать по-новому. — Впервые способность видеть ‘двойные образы’ проявилась в творчестве художника в 1906 г. в рисунках для рассказа А. М. Ремизова ‘Крепость’ (Адская почта, 1906, No 2). Используя тот же прием, Добужинский исполнил серию иллюстраций к сказке Ремизова ‘Морщинка’ (СПб., 1907).

²² …Музея Александра III … еще не существовало… — Русский музей императора Александра III был открыт в 1898 г.

²³ Роза Сальватор (1615—1673) — итальянский живописец, гравер, поэт, актер, музыкант.

²⁴ …дом Бенардаки … где бывали Передвижные выставки. — Дом петербургского купца и откупщика Бенардаки (Невский, 86) впоследствии был куплен княжной Юсуповой. Сейчас в нем располагается Дом работников искусств им. К. С. Станиславского и Всероссийское театральное общество. В доме Бенардаки состоялись три выставки Товарищества передвижных художественных выставок: в 1881, 1884 и 1885 гг. По-видимому, речь идет о двух последних выставках, на которых мог быть Добужинский. 12-я выставка Товарищества 1884 г. была весьма значительна по своему составу. Репин выставил картину ‘Не ждали’ и портреты В. В. Стасова. И. Н. Крамского, П. М. Третьякова, И. С. Тургенева, Суриков — ‘Огородника’, Ярошенко— портреты Г. И. Успенского, П. А. Стрепетовой и картину ‘Причины неизвестны’, Левитан — ‘Вечер на пашне’. На выставке 1885 г. Репин экспонировал картину ‘Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 г.’ и несколько портретов, В. Маковский — огромную серию работ на малороссийские темы, Шишкин — ‘Сосновый лес’, Суриков — ряд подготовительных работ к картине ‘Итальянский карнавал’, Поленов — около ста пейзажей и этюдов, сделанных во время его путешествия в Палестину.

²⁵ Вахтер Екатерина Карловна (Александровна) (1860—?) — график, живописец, педагог Рисовальной школы Общества поощрения художеств (1882—1914).

²⁶ …моего любимого журнала… — Журнал ‘эber Land und Meer’ издавался с 1859 по 1914 г. Помимо юмористических рисунков В. Буша, К. Штауберга, Е. Марбауфера и других, в журнале печатались гравированные картины немецких худож- [374] ников, едва ли выше уровня тех работ, которые воспроизводились в журнале ‘Нива’.

²⁷ …все оставалось в рамках самого унылого шаблона. — Об отношении Добужинского к методам тогдашнего преподавания в русских художественных заведениях см. с. 149—150.

——————————————————————-

Источник: Добужинский М. В. Воспоминания / вступ. ст. и примеч. Г. И. Чугунова. — М., 1987.

Мстислав Добужинский. Мои детские чтения, музыка и рисование

Музыка

Рисование

Примечания:

Читайте также:

Мстислав Добужинский.
Мои детские чтения, музыка и рисование