Мои бессонницы, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1915 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Александр Измайлов

Мои бессонницы.

…Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня —
Что тревожишь ты меня?
Я понять тебя хочу,
Тёмный твой язык учу…
Пушкин

I.

…Как странно, что никто из художников не олицетворил её в бессмертной картине. Бессонницу надо было бы написать молодой женщиной, прекрасной, но болезненно бледной, с глубоко ушедшими в орбиты глазами, с веткою чёрных ядовитых ягод и белыми цветами в волосах. Она приходит нежданная и непредвиденная, большею частью именно тогда, когда день был содержателен и ярок, интересен и нервен, неслышно садится на постель, в ногах и кладёт на одеяло тонкую, невесомую руку.

Я лежу с глазами, открытыми в тьму, тщетно ловлю сон и говорю себе:

— Бедный, маленький человек! На что досадовать, о чём волноваться, если ты сегодня не заснёшь? Какое дело миру до того, что у тебя будет больше или меньше одною ночью без сна? Разве через несколько часов не так же, как всегда, взойдёт солнце? Не так, как всегда, проснётся человек и поползёт по земле?

Кто ты, чтобы жаловаться и негодовать, когда Ньютон и Наполеон страдали бессонницей? И как ты, они вставали, зажигали свечу, шлёпая туфлями по комнате, и гасили её, и снова зажигали. В тридцатых годах, в Болдине, в старой усадьбе, гений-поэт слушал ночь, и лепетанье Парки, и скребыхание голодной мыши, и рифмы, оставшиеся векам, слагались в бессонном мозгу.

И Давида жгла подушка, когда он мучился пыткой любовных раскаяний, и великолепный Соломон, может быть, проклинал себя за то, что выпросил у Бога мудрость, несчастнейший из земных даров. Какой же смысл в твоей досаде на то, что мысль не хочет запутаться, и бледная женщина с белыми цветами в волосах, не хочет отойти от твоего бедного ложа?

Кто из древних сказал, что желающий заснуть должен представить себе огромное стадо белых овец, идущих на водопой? Вот я вижу их горбатые, курчавые спины, слышу, как хлябают тонкие ноги по мокрому песку берега. А помнишь, мать говорила тебе, что, засыпая, надо вообразить себя перед тихим морем, где волны поплёскивают в берег с едва слышным, убаюкивающим ритмическим гулом? Вон, когда ещё люди уже не умели спать ночей. Погоди, за нами придёт новое поколение, которое совсем разучится спать. Человечество будет покупать сон в аптеке. И веронал будет нужен людям, как белый хлеб.

Есть ещё одно средство избежать общества незваной гостьи. Оденься и уйди. О, не думай, что сейчас не спишь только ты и не спят в сумасшедших домах. Есть целый мир ночных людей и ночных чувств. Они, как те странные, больные цветы, что распускаются и благоухают только ночью. Но в них своя прелесть, сладкий, хоть и умерщвляющий яд. В душных вагонах на узких скамьях, под грохот колёс, ворочаются с боку на бок усталые мужчины и изнервничавшиеся женщины. На телеграфе и телефоне томятся бледные, бессонные девушки. Солдат стоит на часах, обняв холодный ствол, и передвигает затёкшие ноги, и открытыми глазами смотрит во тьму.

Но разве тебе нечем занять долгую ночь, не о чем подумать, и нечего вспомнить? Разве ты не ходил по плитам Рима, не поднимался на Везувий, и не видел Толстого? Разве в прошлом не было дерзких замыслов и неправдоподобных встреч, удивительных стариков и прекрасных женщин? Разве уж до конца продумано и решено всё о них, и нечего к этому прибавить, и нет около них волнующей тайны? И ясно, почему пришла та, и ушла эта? Давай вспомним, говорю я себе, — давай вспомним.

II.

…Хорошая гостиница огромного южного города — такого, где никто не считает себя провинциалом. Через несколько дней здесь разыграется шумный процесс, ради которого сюда стягиваются люди со всех концов России. Я бросаю беглый взгляд на огромные чёрные доски у входа, где вписаны имена приезжих. Сколько знакомых? Думские депутаты, эксперты из профессуры, медики, адвокаты, писатели, чиновники из столицы…

Молодой, разбитной, масленый портье, с золотым кантиком на тужурке, идёт показать мне мой номер.

— Всё полно?

— Ни одного номера-с! когда пришла ваша телеграмма, оставалось ещё три. Теперь ни одного. NN заезжали (он называет большое, всероссийское имя из Москвы) — нам честь такой гость, однако ж, между прочим, пришлось отказать. В ‘Континенталь’ от нас телефонили, — надо быть, там устроились.

Я уже настраиваюсь тревожно. Значит, отчаянный номер, где-нибудь подле кухни, где лакейские ноги шмыгают с раннего утра до четырёх ночи, хлопают двери, звонят звонки!

— Беспокойный номер?

— Затрудняюсь сказать. Оно, конечно, с такой дороги (он уже знает, откуда я) первое дело — хорошо выспаться, однако ж, между прочим, про первый этаж вообще надо сказать, — дорогие номера, а покоя нет.

— Что же так?

— Изволите знать, у нас на крыше ресторан-с. до часу впускаем публику. Звонки. Подъём. Опять же расходиться начнут… Само собой, о жильцах не думают. Между прочим, покуда приятная погода, публика предпочитает кушать на свежем воздухе. Да и вид от нас очень превосходный. На весь город. За Днепром далеко видно.

Он обнадёживает, что, может быть, уже завтра удастся переместиться. Каждый день идёт обмен. А пока я устраиваюсь здесь, в приличном, просторном, со ставнями и двойной дверью, номере. Он на самом сгибе коридора. В нём можно держать сторожевой пост над всем этажом. А кто соседи?

— С этой стороны будет покойно, — стучит портье ключом в стенку. — Почти не ночует дома. Из Пензы помещик, капитальный человек. Каждый день у родственников. Не понять, зачем за номер платить. А слева игуменья из Москвы.

— А там?

— А здесь, как вам сказать. Действительно могут обеспокоить. Дамочка. В ‘Эрмитаже’ поёт. Между прочим, бывают гости.

Портье не улыбается, не подмигивает, но тон его становится хамским, совсем не тем, каким он сейчас говорил о пензенском помещике и игуменье. Дамочку он не уважает. Очевидно, она из сомнительных, но внешне прилична. Иную сюда не пустят. Если она исправно платит, — чем она мешает портье и хозяину?

Он, видимо, готов распространиться о соседке-визави, и только ждёт намёка. Но я больше любопытствую об умывальнике и свежей воде. Он успокаивает, что сейчас всё будет, и на ходу задаёт последний вопрос: ‘Будет ли Х. из Питера?’. Он знает больше газет, и ему надо знать всё. Утром, прежде, чем ехать на промысел, репортёры завезут ему свои рубли, и от них узнают последние новости о прибывших и уехавших…

III.

Вот и ночь.

Уже с полчаса назад где-то на ближней колокольне пробило двенадцать. И тогда начались звонки. Они были не часты — они были беспрерывны. Звонили к швейцару с улицы, звонили сверху, требуя лифт, звонили в лакейскую. И они пронизывали слух насквозь сверлящим винтовым звуком, как может только электрический ток. Они разбудили бы спящего под наркозом и подняли мёртвого.

Тогда я почувствовал, что белая, неслышная женщина вошла и села около меня. Не стоило закрывать глаз, я понял, что здесь спать невозможно. Будет только маленький перерыв на час, на два. Но тогда уже станет подниматься солнце.

Закрыты ставни, спущены шторы. Только на маленьком оконце двери цветная занавеска внизу образует щель, и в неё с коридора идёт белая полоса электрического света. Такие круглые окошки на двери каждого номера, и их занавески намеренно коротки. Высокому человеку надо только встать на цыпочки, чтобы заглянуть в щель. Здесь иногда это, очевидно, необходимо.

Узенькая щель — почти в уровень моих глаз. Я уже видел в неё моих соседей вправо, старую монахиню с беличкой. Губы старухи тесно сжаты, и когда она идёт, она окидывает грешные стены отеля строгим и властным взглядом, от которого там, в обители, дрожат женские сердца. У белички молодое невыразительное лицо, пухлое и белое, какие в простонародьи зовут булаками. Она держится и говорит с начальницей искательно. Несколько минут у монахинь звенят стаканы, — пьют чай. Теперь уже два часа, как там спят…

Я встаю, и глаза мои смотрят в шпионскую щель. На потолке длинного коридора горят устало электрические рожки. Вокруг них тусклые и мутные круги. У большинства дверей выставлена обувь, и сколько откровенного бесстыдства в этих крошечных женских ботинках, ставших рядом с тяжёлым офицерским сапогом с железной шпорой! Как гневно сдвинулись бы брови монахини, если бы она их видела. Как изумительна память лакеев, разбирающихся в этом бесконечном магазине обуви!

Коридор отеля вечером и ночью, какою беспокойной, нервной и грешной атмосферой он дышит! Как в ней душно и знойно, и как в 20 лет он заставляет трепетать сердце. Кажется, что здесь, что ни дверь, то загадка. И с каким сложным чувством одинокий смотрит на мужчину, надменно поднимающегося по лестнице за молодой женщиной. Как загадочны и порочны кажутся глаза всех женщин, от дамы из бельэтажа до горничной, и как смело и вопросительно они смотрят в ваши глаза!..

Внизу стучат огромные старые часы, аракчеевской поры, гордость хозяина, точно бьётся огромное, железное сердце отеля. На конце коридора, который уже спит, появляется одинокая женская фигура и идёт в одинокий номер. Может быть, сейчас на улице она была доступна всем, — здесь она неприступна. Мечтатель задрожал бы, если бы вдруг она обратилась к нему с самым пустым вопросом, который теперь час или как вызвать коридорного…

IV.

Как скучно слышать звонки и голоса лакеев в бессонную ночь, в гостинице чужого города, как мучительно настораживаться в тишине и ждать, что вот-вот он сейчас зазвенит снова! И он звенит. И тотчас слегка хлопает дверь швейцарской, и идёт человек, звеня связкой ключей, и через минуту, недовольно шипя, как змей, и задевая стену железными кольцами, ползёт кверху замученный лифт. Сколько этих звонков, если б их считать!

Завтра я буду знать ‘ночь швейцара’ не хуже его самого. Я знаю, как звонит флегматик, когда ему хочется спать, и как звонит сангвиник, нагло, целую минуту не отнимая пальца от кнопки. Я слышу, что портье говорит, встречая одного, выпуская другого. И он, и с ним говорят в полный голос, иногда с весёлым смехом, как говорят независимые, состоятельные, здоровые люди, уверенные, что после хорошего ужина их ждёт чистая постель.

За это время только раз из номера выскакивает какой-то нервный господин, вероятно, в пальто, накинутом на бельё, и раздражёно заявляет портье, что в этом гаме нельзя спать, что, если бы он знал, он обошёл бы этот отель за версту. Портье извиняется и говорит фальшивые, успокаивающие слова, которым сам не верит. Разве он не поставлен здесь для того, чтобы лгать целый день и целую ночь?

В два часа раздаётся длинный, нетерпеливый, дерзкий звонок. Я уже знал, что так звонит женщина, или сытый господин с толстой палкой, которой он чиркает по полу.

Я не ошибся. Маленькие, стучащие женские шаги, звонкий, молодой голос. Она идёт и говорит так, если бы была здесь одна. Ещё издали я слышу её вопрос швейцару:

— Никто не был?

— Никак нет.

— Если тот поручик, ну, вчерашний, ты помнишь? — если он придёт завтра, скажи ему, чтобы он убирался к чёрту.

— Слушаю.

По тому, как она идёт, шаркая маленькими ботинками по камню, как она говорит, как визгливо заносит голос, я, не видя её, чувствую, кто она. Вульгарный, самоуверенный, самовлюблённый пошиб выдаёт её. И она, и портье идут по направлению ко мне. Не она ли, эта ‘дама из Эрмитажа’? Нет, она останавливается на полпути.

— Ты как скажешь? Ты скажешь, что барышни нет дома. Нет, ты скажи, что барышня велела сказать, чтобы он шёл к чёрту. Слышишь? Ну, куда я дела ключ!.. Посмотри, может быть, оставила у тебя. Ах, чёрт, нашла!..

— Хозяин очень просит не брать с собой ключей. Очень строго взыскивает. Намедни…

— А провалитесь вы все, вместе со своим хозяином! До чего мне всё это надоело!

— Утро вечера мудренее, — подхалимски говорит портье. — Пора, барышня, баиньки.

— Вот осёл! В два часа я пойду спать! Новое дело! Ты что думаешь, что я пьяна? Как бы не так! Сегодняшний вечер, дурачок, я ещё и не начинала. Меня надули, Демид. Все мужчины подлецы. Сейчас же поеду, а куда, не твоё дело.

— Вам не открыть, — позвольте я.

Они приблизились к её двери. Она пьяна. В её голосе истерически взвинченные ноты и бравада пьяной. Ключ в руке портье с лязгом входит в скважину двери. Да, это, конечно, та. В чёрную щель уже несколько секунд на неё и портье смотрят мои глаза.

Она почти маленькая, стройная, худенькая, в узко обтянувшем ей ноги модном платье. В её левой руке сак из чешуйчатого серебра на длинном шнуре, и она раскачивает его, слегка подаваясь бёдрами за его движением. Когда женщина делает этот жест на Невском или Крещатике, она хочет показать, что её можно купить.

Мне виден только её профиль, остренький, правильный нос и взмах чёрной брови, придающей лицу выражение птицы, которая сердится. Голос портье становится тише. В нём слышатся другие, тёплые нотки.

— Послушайтесь, барышня, ложитесь и спите. Куда, извините, вы теперь пойдёте? Ещё обидят!

— Может быть, ты за меня будешь работать? Ты мне оплатишь завтрашний день? Но пойми, Демид, что я не хочу быть сегодня одна.

Он уже открыл дверь, она скользнула в номер. Как странно! Неужели этот человек имел какое-нибудь право влиять на неё?

— Поди сюда!

Она говорила оттуда, из-за порога, портье стоял у самого номера. Она чувствовала себя дома, говорила громко, как говорят о том, что ни для кого не составляет секрета, он понизил голос до шёпота. Масляный, не моющийся от субботы до субботы (я уже раньше заметил его большой палец с траурным ногтем), он играл роль прекрасного Иосифа!

— Фу, чёрт, да иди же!

Очевидно, она схватила его за свободную руку и втянула в номер. Я не понял, кто из них захлопнул дверь. Только слышал, как звонко щёлкнул дверной запор…

На коридоре вдруг стала мёртвая, подчёркнутая недавним звуком, тишина. Я отскочил от двери, как обожжённый. Сердце билось, точно я поднялся в пятый этаж, или пробежал переулок. Я успокаивал себя и не мог успокоить. Глупец, что здесь особенного! Так торгуют кругом — на людных проспектах, в отелях первого разряда, но это дело ночи, и при этом никогда не присутствует третий!.. По скрипучей лестнице спускается монахиня, и, затаив дыхание, к старой графине пробирается конюх…

Электрический звонок в швейцарской ударил коротко и резко, повторился ещё и вдруг залился беспрерывною, наглою трелью. Может быть, звонили и раньше, только звонки не дошли до сознания? Но это был уже не звон, а захлебнувшаяся, негодующая брань.

Я накрыл голову подушкой, чтобы не слышать ни этого звона, ни звука дверей, которые сейчас отворятся.

V.

Я не заметил, как заснул, но, очевидно, спал. Тёмная стена уже стояла между этим мигом пробуждения и тем, что я видел. Полно, уж не приснилась мне эта мерзостная игра?

День был суетный, с кучей заездов, и весь этот день, сквозь его суету, я хранил кошмарное воспоминание о ночи. Звонили вечерние колокола, когда я возвращался в отель. Всё в той же тужурке, с золотым засаленным кантиком, тот же швейцар стоял у конторки, в своей конуре среди деловых книг, писем, телеграмм, ключей и квитанций.

— Вам есть письма! — сказал он.

Я подошёл, и в стороне, в мягком кресле увидел женщину с скучающим видом человека, дожидающегося, когда по соседству освободится телефон. Я узнал сразу и это манто, и шляпку, и лицо. Соседка сидела, по-мужски закинув ногу на ногу, самоуверенно выставив щёгольский лакированный ботинок. Рассеянный, но не чуждый отдалённого любопытства, взгляд скользнул по мне.

И я взглянул на неё близко и почувствовал, что не обманулся вчера. Она была из типа тех маленьких женщин, более миловидных, чем красивых, женщин-колибри, сила которых в их слабости. Они могут быть обаятельны в тихом уюте семьи, подле детской колыбели, смотрящие в глаза любимому мужу. Посадив им на руки младенца, художники невысокого вкуса пишут с них мадонн модерна, какими полны магазины эстампов на улицах Вены или Милана. Но бывает, что их, маленьких и слабых, жизнь выбрасывает в рестораны, на подмостки шантана, на садовые сцены, и они выливаются в тип хищниц, с силами котёнка. Век их краток, как жизнь бабочек. Они сгорают быстро в этой жизни, и, не дожив до 30-ти, уже теряют молодость. Обтягиваются щёки, заостряется носик, и лёгочные болезни уносят их сотнями, избавляя от злой старости.

Ещё до моего приезда в отеле скопились мои письма. Одно за другим портье набросал их целой кучкой.

— Как много! — сказал дама вяло-равнодушно, тоном женщины, привыкшей знакомиться с мужчиной так же легко, как с женщиной. — Это должно быть вечело — получать столько писем?

— Я могу открыть вам секрет этого, — сказал я. — Пишите три дня по десяти писем — на четвёртый вы их получите тридцать.

— Хорошо быть писателем! — сказала она (от портье она, видимо, знала все последние новости отеля. Кто знает, может быть, он был её фактор), — присел к столу на полчаса — и готовы деньги. Скажите, пожалуйста, вы знаете К.?

Она назвала одно, очень известное в литературе имя.

— Да, знаю.

— Что он, где он? Не собирается сюда?

Я ответил, что знал.

— А вы знакомы?

— Он меня гимназисткой знал. Раз свою книжку подарил. Зачитали. Я тогда совсем не думала, что он знаменитость будет. Вот не похож был на знаменитость! Теперь — подите ж — совсем потеряла. Только иногда в журналах видаю портреты…

Портье достал ещё какую-то бандероль. Снова мелькнул чёрный коготь на большом пальце, хранивший грязь прошлой недели. И точно ради контраста, когда она поднялась, я увидел близко-близко нежную, ещё совсем нетронутую временем и грешными ночами кожу её лица, точёный, с горбинкой носик. И отвратительная сегодняшняя ночь прошла для неё безнаказанно! Мне вдруг стал противен портье с сальным лицом, которого сегодня едва ли касалась вода.

— Когда же вы спали? — спросил я его, сам чувствуя в голосе злые чёрствые ноты. — Вчера я долго не мог заснуть и слышал ваши звонки без конца. Когда вы спите?

— Какой уж наш сон на дежурстве! Одна маета-с, можно сказать. Однако, сегодня с 6-ти сменяюсь. Ничего-с. Мы люди простые, — выспимся.

Я покосился на неё. Она не вспыхнула, но отвернула лицо. Может быть, всё-таки не была уверена в себе. И не раскрывая рта, замурлыкала какую-то песню.

— Верно, он там изволил заснуть! — бросила она по адресу кого-то, занявшего телефон. — Значит, Демид, вы запомните, что я просила…

— Беспременно. Будьте покойны! — крикнул ей вдогонку портье, когда маленькие каблучки уже стучали по коридору.

— Не со всеми так знакомится, — как бы извиняясь за неё, пояснил портье, — по портрету, говорит, вас узнала…

И, видя, что я не проявляю готовности вступить в разговор, он сделал деловое, скучное лицо и заговорил, что если в моём номере беспокойно — можно уже переселиться: в третьем этаже есть свободный номер…

VI.

Эту ночь я уже проспал, как убитый, в новом номере, куда с тихого коридора едва доносился заглушённый звук шагов. Всё осталось далеко там, внизу — звонки, ночные гуляки, бессонный швейцар и эта дама…

И уже наутро всё это, больное и призрачное, потеряло для меня яркость реальных очертаний, стало невероятным и неправдоподобным, как сон. Да уж не ошибся ли я сам, не облекло ли моё больное в ту ночь воображение в несвойственные тона быль простых и безгрешных будней, как всё окрашивает ложным светом мозг маньяка? Но мысль критически перебирала подробности и не оставляла никакой возможности признать, что я не прав. Это б ы л о — к сожалению, было. В XX веке, в прекрасном, культурном городе, в общежитии богатых и просвещённых людей, я случайно подсмотрел то, что тысячелетие назад совершали в тёмных улицах мёртвых теперь городов, раскалённые желанием праматери нынешней женщины.

Мы уже больше не были соседями и никогда больше я не встретил и не встречу случайной знакомки. Только через несколько дней коридорный передал мне, что в моё отсутствие, вечером, ко мне заходила молодая дама, остановившаяся тут же — в 14-м номере. Я навёл справку — это был номер ‘дамы из Эрмитажа’.

Однако я так и не узнал, зачем она искала меня, — для того, чтобы переслать поклон старому, потерянному знакомому, для того ли, чтобы рассказать что-то интимное и, может быть, невесёлое человеку тоже вольной и грешной и опороченной профессии, просто ли, наконец, чтобы вместе поужинать. Я так и не узнал этого, потому что, когда в полдень другого дня толкнулся в дверь её номера, — горничная, прибиравшая его уже для другого постояльца, ответила мне, что барышня ещё вчера ночью — в двенадцать пять — отбыла на N-ский вокзал.

——————————————————————

Из книги ‘Осиновый кол: Книга пародий и шаржа’. Пг., 1915.

Исходник здесь: http://doxie-do.livejournal.com/

Александр Измайлов

Мои бессонницы.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

Читайте также: