М. ОЛЬМИНСКИМ
М. ОЛЬМИНСКИМ
МОЕ ЗНАКОМСТВО С ЛЕНИНЫМ
МОЕ ЗНАКОМСТВО С ЛЕНИНЫМ
‘Литературная газета’, No 4, 1933
Мое знакомство с Лениным, Ольминский Михаил Степанович, Год: 1933
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Прошу читателя иметь в виду, что благодаря болезни и возрасту удается вспоминать больше о себе, да и воспоминания приходят чаще о более раннем возрасте, чем тот, когда я познакомился с Лениным.
Имя Владимира Ильича Ульянова я услышал или по дороге в ссылку, или же в ссылке в Якутской области, около середины 1899 года, в связи с книгой Тулина. Мне об’яснили, что Тулин — это брат казненного Александра Ульянова, и, кажется, больше ничего не об’яснили. Самую книгу прочел, конечно, как читал все более или менее выдающееся, вышедшее за 4 с половиной года тюремной полной изоляции. Помню только, что не все понимал благодаря долгому отрыву от жизни.
В Олекминске (Якутской области) я нашел ‘колонию’ ссыльных молодых социал-демократов. Но в то время соц. демократия переживала кризис ‘ревизионизма’ (бернштейнианства). В среде ссыльных книга Эд. Бернштейна пользовалась большим успехом: се переводили, ею зачитывались как новым словом. Из Вилюйска перевод был прислан в Олекминск с условием вернуть два экземпляра. И пришлось олекминцам засесть за переписку. Резко отрицательное отношение эта книга встретила только со стороны бывших народовольцев.
Помню, что один из товарищей по ссылке говорил мне: ‘Ваша судьба — вечно опаздывать. Когда были марксисты, вы упорно оставались народовольцем. А теперь, когда марксизм отжил свой век, вы стали марксистом’.
Статья Ленина в ‘Искре’ ‘С чего начать’ наделала шуму. Начать образование партии с организации профессиональных революционеров и с издания общерусской газеты,— как же возможно иначе?
С ‘Искрой’ нельзя было не соглашаться: мне только непонятна была слишком, резкая полемика по отношению к другим течениям и партиям: ведь в ссылке — все политические ссыльные считались товарищами. И я понял неизбежность этой резкости, только поживши за границей.
В октябре 1903 года я (по дороге в Россию) услышал злорадные сообщения эсеров и стариков-народовольцев о расколе на II с’езде и, главное для них — о расколе среди искровцев. В России виделся с Землячкой и Зверем (М. М. Эссен), был в Н.-Новгороде, Воронеже, Харькове. И ничего не понял, кроме того, что нужно мне ехать скорее за границу, перечитать литературу. Между делом закончил две статьи и написал одну новую и послал в московский журнал ‘Правду’. Получил ответ от А. А. Богданова, что все статьи приняты, и приглашение приехать к нему в Тверь познакомиться. С ним условились встретиться в Женеве. В марте я был уже по дороге туда. Хотел слышать, между прочим, от Е. М. Александровой (по второму с’езду — Штейн) о причинах раскола.
В Женеве я имел только адрес студента Ев. П. Первухина, которого знал по Олекминску. На вопрос о причинах и ходе разногласий он . ответил только:
— Вот протоколы, вот ‘Искра’. Читайте.
Чтение протоколов II с’езда и лиги почти ничего мне не выяснило в отношении истинной причины раскола. Это чтение только показало, что причина лежит глубже, но где? {Позже я пришел к заключению. что причина раскола заключалась в двойственности плехановской формулы: ‘освобождение России будет делом рабочих или его вовсе не будет’. Иначе сказать: в с.-демократию шли те интеллигенты, которые хотели добиться только буржуазной политической свободы, а, с другой стороны, и те, которые решили бороться за освобождение пролетариата от буржуазии. История раскола является болезненным процессом размежевания этих течений и высвобождения пролетариата от пут буржуазной демагогии.}
Пока что я попросил мне дать какую-нибудь техническую работу. Первухин познакомил меня с Вл. Д. Бонч-Бруевичем, заведующим экспедицией ‘Искры’: редакция была уже меньшевистская, а транспорт ‘Искры’ в Россию и вообще распространение ее находилось в руках большевиков, и большевики вынуждены были распространять газету, в которой они же поливались помоями. Бонч-Бруевич засадил меня за ведение книги (‘гроссбух’) по учету распространения ‘Искры’.
Тут в экспедиции я впервые увидел полы пиджака Ленина, проходившего через прихожую в другую комнату. Б.-Бруевич уверяет, что он познакомил меня с Лениным и будто мы даже разговаривали. Ничего этого не сохранилось в моей памяти. Также совершенно забыл, что перед от’ездом в Париж я написал ‘Частное письмо’ Ленину за подписью ‘Таврионов’
Приблизительно в начале июня (1904 год) приехал в Женеву А. А. Богданов. Он сообщил, что Ленин с Надеждой Константиновной собираются путешествовать в горах. Как врач, он высказывался против этого: нервное расстройство следует лечить покоем, а не новым: утомлением. Решено было: мне, Первухину с женой и Богданову с женой поселиться за Лозанной, в деревне, около станции Шебр, а после путешествия по горам туда же прибудут Ленин с Надеждой Константиновной. Так оно и вышло. Но я решительно не помню первой встречи с Лениным в Шебре. Иногда гуляли вместе, иногда купались в горном озере. Никакого серьезного разговора не было, иначе хоть что-нибудь запомнилось бы. Однажды Богданов с недоумением сообщил, что Ленин дразнил чужую собаку, и я почувствовал в Ленине родственную душу.
Позже, во время местного праздника, когда вся Женева бывает на улице вечером, мы ходили толпой и, окруживши встречную компанию перепуганных обывателей, пели ‘Карманьолу’ или русскую песню, причем Ленин бывал в числе первых. А в 1918 году он приезжал в Нескучный сад и кувыркался с ребятами на травяном откосе.
Богданов однажды рассказал, что говорил с Лениным обо мне, — вот, дескать, литератор около живет.
— Какой же литератор? — с недоумением переспросил Ленин.
— Самый настоящий литератор,— ответил Богданов.
Меня давно мутило от статей новой, меньшевистской ‘Искры’. А после этого я осмелел, и родился на свет ‘Галерка’ (см. книгу ‘Как рождалась партия большевиков’, изд. ‘Прибой’, 1925). Не знаю, исправлял ли Ленин эти мои статейки. Помню только, что заглавие статьи (брошюрки) ‘Долой бонапартизм’ было предложено Лениным.
Большое значение я придавал брошюре ‘На новый путь’. Дело в том, что на втором партийном с’езде принцип демократизма в организации партии упоминался только в ругательством смысле. Это меня коробило. Новая (меньшевистская) редакция ‘Искры’ продолжала в этом отношении традицию с’езда. Отсюда и исходило презрительное отношение к партийной массе и в то же время непомерное восхваление ‘старейших и лучших’ членов партии. И я сразу заметил, что Ленин был чужд этой традиции.
Не говоря ни слова Ленину и не советуясь с ним, я представил Ленину свою рукопись ‘На новый путь’, в которой доказывал, что Ленин — поборник демократического начала в организации партии. Со стороны Ленина брошюра получила одобрение — к напечатанию. В архиве Истпарта (в Институте Ленина) сохранилась моя рукопись. Было бы интересно сверить, что там исправлено рукою Ленина.
Вообще я не припомню никаких разговоров с Лениным в этот период, никаких споров. Он присматривался очевидно, ко мне и я к нему.
Перед своим от’ездом в Россию Богданов сообщил, что меня решено задержать в Женеве для работы в предполагаемой большевистской газете.
Осень 1904 года в Женеве для нас была нудная. Меньшевики завоевывали новые позиции. Ленин был подавлен — не писал и не выступал публично. Приезд Орловского не изменил положения. От Богданова было получено письмо, о том, что ‘Луначарский благодаря неосведомленности залез в болото, но после разговора стал на верную дорогу и обещал приехать за границу’.
Явился план — уговорить Ленина выступить с рефератом если не в Женеве, то хотя бы, например, в Берне, где была большевистская, группа, или в Париже.
Ленина задел план ‘Искры’, и он совершенно воскрес, когда писал брошюру ‘Земская кампания’ и план ‘Искры’. И, наконец, удалось публике уговорить Ленина выступить в Берне с рефератом по аграрному вопросу. Затем он поехал и в Париж, кажется, с тем же рефератом, там он встретился, между прочим, с Луначарским.
В отсутствии Ленина было в Женеве собрание большевиков (человек 10), на котором решено было насесть на Ленина, побудить его приступить к скорейшему изданию газеты. Кажется, об этом собрании ни у кого не сохранилось воспоминания. Во всяком случае, по возвращении в Женеву этот вопрос был поставлен. Ленин просто раз’яснил нам, что теперь ввиду приезда Орловского и Луначарского вопрос уже может считаться окончательно решенным.
В ноябре 1905 года я встречал Ленина почти ежедневно на утренних редакционных собраниях газеты ‘Новая жизнь’ в Петербурге. На этих собраниях намечался завтрашний номер газеты.
В период войны сношения (косвенные) ограничились тем, что Ленин сделал отметки на сборнике ‘Под старым знаменем’ (см. книгу ‘1915-1916 г.’ изд. Свердловского унив.) и от Ленина получена статья (не мною), которая вошла в сборник ‘Прилив’ (Москва, 1917).
В 1917 году я писал Ленину по поводу ‘Тезисов’: одобрял их посуществу, но говорил, что следовало подготовить почву. Говорили, что Ленин показывал это письмо товарищам и они меня ругали. Конечно, я был неправ.
Увиделись мы в Смольном в начале декабря 1917 года. Ленин предложил мне взять на себя государственный контроль, так как Эссен (‘Барон’) сразу же повел себя бестактно. Я предложил Наркомфин, и был назначен членом коллегии. Бывал несколько раз на заседаниях Совнаркома. Скоро увидел, что государственная работа не по мне, и по переезде в Москву перестал ходить. Да и здоровье было неважно.
В 1918 и следующих годах наши отношения ограничивались тем, что по временам я звонил Ленину, прося о свидании (и всегда получал его) или же писал ему письма.
Из разговоров помню:
1) когда я сообщил Ленину, что Музей революции решено было в коллегии Истпарта назвать музеем Ленина, то Ленин почему-то запротестовал, заволновался и позвонил Адоратскому, чтобы этого не было (я не настаивал),
2) я предложил Ленину передать в лазареты белье из варшавского дворца. Оказалось, что это не так просто: Ленин настаивал на передаче, поляки протестовали, коротенькую переписку об этом я передал в институт Ленина,
3) Надежда Константиновна не раз приглашала меня на квартиру попить чайку. Я сознавал, что этого предложения не следует принимать, ввиду общей перегруженности работой. Пошел на компромисс — захватил номера ‘Звезды’, где были сомнительные статьи: Кто автор — Ленин или нет? Так, как я ждал, так и получилось. За чаем Ленин все время отрывался то бумагами, то телеграммами. Кажется, ни одной статьи в ‘Звезде’ он не признавал своей, но и не отрицал своего авторства. Чем дальше, тем реже я тревожил Ленина мелочами.
Последний раз я видел Ленина в начале 1923 года в Большом дворце на конференции Коминтерна. Он еще не оправился от первого приступа болезни. Говорил он очень долго с видимым усилием, часто забывая немецкие слова. Ему подсказывали их.
Вскоре он повторил выступление в Московском совете. Также долго говорил. Рассказывали тогда же, что уговорил выступить его Л. Б. Каменев, а потом по просьбе Зиновьева он должен был ехать в Питер для такого же выступления. Но выступление в Московском совете добило Ленина, он лишился способности говорить и двигаться.