М.Н. Катков
М.Н. Катков
Митрополит Филарет и архиепископ Никанор
Митрополит Филарет и архиепископ Никанор
Митрополит Филарет и архиепископ Никанор, Катков Михаил Никифорович, Год: 1886
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В октябре прошлого года ‘Церковный Вестник’, возражая на наши статьи по поводу ‘Собрания мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского, по учебным и церковно-государственным вопросам’, придал своим словам такой оттенок, как будто более существенные возражения редакция ‘Церковного Вестника’ отложила до следующих нумеров, ‘надеясь ознакомить подробно своих читателей с сущностью взглядов почившего московского святителя, так как они по своей глубокой основательности и целесообразности могут быть поучительны и для настоящего времени, когда учебно-воспитательная постановка дела в духовных заведениях еще не приняла окончательного и твердого направления, а колеблется и меняется под влиянием тех или других, иногда случайных, обстоятельств…’ (‘Церковный Вестник’, 1885, No 42). В такой ‘надежде на подробное изложение сущности взглядов Филарета’ протекло более восьми месяцев, но дело, как сейчас увидим, собственно, не в этом, не в медлительности только. В текущем месяце ‘Церковный Вестник’ (No 27) наконец вспомнил о своем обещании. »Московскими Ведомостями’, — говорит он, — был брошен нынешним уставам духовно-учебных заведений упрек в том, что они увеличили упадок знания классических языков, за которым следует упадок и самого богословского образования. Газета ссылалась на авторитет митрополита Московского Филарета, взгляды которого будто бы стоят в несогласии и даже прямой противоположности с нынешними уставами, а когда мы указали на некоторую неточность и натяжки в этой ссылке, то вызвали со стороны газеты укор. Возвращаемся к этому предмету и отмечаем интересную статью Никанора, архиепископа Херсонского, о классицизме в духовно-учебных заведениях’. ‘Церковный Вестник’ обещал ‘подробно ознакомить своих читателей с сущностью взглядов Филарета, митрополита Московского’, а, возвращаясь к этому предмету, предлагает взгляды не Филарета, а Никанора. Полагаем, что подобное qui pro quo [подмена (лат.)]* совсем неудобно в официальном органе духовного ведомства.
‘Названная статья, — уверяет ‘Церковный Вестник’, — тем большую получает компетентность, что преосвященный Никанор вкусил лучшие цветы и плоды классической системы‘. А между тем сам автор статьи, преосвященный Никанор, говорит о себе буквально следующее: ‘Я воспитывался по классической системе только в духовном училище. В семинарию же перешел уже как раз в то время, когда состоялась реформа духовных семинарий под влиянием обер-прокурора графа Протасова, в 1840 году. Я учился уже и медицине, и сельскому хозяйству, и землемерию. Грамматику латинскую и греческую мы знали к зубу, переходя из училища в семинарию, в семинарии забывали наполовину к переходу в академию, а в академиях забывали окончательно’. Учиться ‘к зубу’ латинской и греческой грамматике только в уездном училище ужели значит вкусить лучшие цветы и плоды классической системы?!
‘Стоя твердою ногой на почве опыта(?!), — продолжает ‘Церковный Вестник’, — автор вышепоименованной статьи изрекает приговор классицизму, водворившемуся с эпохи Возрождения в западноевропейской школе и искусственно пересаженному в Москву, в богословскую школу восточной Руси’. У церковного историка Сократа, жившего в пятом веке, содержится, между прочим, следующая краткая заметка об отношении древних отцов и учителей церкви к классической литературе: ‘Христос и его апостолы заповедуют нам быть искусными торжниками вся искушающа добрая держати (1 Сол. V, 20). Апостол Павел не только не запрещал учиться греческим наукам, но и сам не пренебрегал ими, сколько видно из того, что знал многие изречения греческих писателей. Ибо откуда он заимствовал изречение: Критяне присно лживи, злии зверие, утробы праздные (Тит. 1,12), если не читал изречений Эпименида, критского посвящателя в таинства? Или откуда он узнал сказание: сего бо и род есмы (Деян. XVII, 28), если не из сочинения астронома Арата под заглавием ‘іЂЉҐСЌЅҐЂ’? А мнение: таят обычаи благи, беседы злы (1 К. XV, 32) показывает, что ему не неизвестны были трагедии Еврипида. Но к чему слишком распространяться об этом? Учители церкви издревле, как бы по какому общепринятому обычаю, до глубокой старости занимались греческими науками‘. Досель историк церкви Сократ. ‘Церковный же Вестник’ хочет уверить, что классицизм появился только с XIV — XV столетия, с эпохи Возрождения.
Правда, до эпохи ‘Возрождения наук и искусств’ во всей Западной Европе господствовал только латинский язык, но с эпохи ‘Возрождения’ в школе к латинскому присоединился греческий, знание которого пришло на Запад из Византии: значит, именно греческий язык оказывается искусственною и ненужною прибавкой для богослова греко-восточной православной церкви. Так судит официальный орган православного духовного ведомства.
‘Наши предки, — по словам названной статьи, — до Петра I не знали языков, но держали веру крепко и жили благочестиво, довольствуясь церковнославянским языком…’ В летописи задолго до Петра еще об Ярославе сказано: ‘И собра писце многы и прекладаше от Грек на словеньское письмо и списаша книги многы’. В течение всего домонгольского периода митрополитами нашей русской церкви были греки, из греков же были и многие епископы, довольствовалась ли наша церковь только церковнославянским языком? Один из римских императоров пытался ограничить просвещение христиан простым ‘веруй!’, но официальному органу духовного ведомства должно быть известно, кто был этот император и что отвечали на его попытку вселенский учитель Григорий Богослов и другие отцы и учители церкви. Не с Петра I, не случайно и не ‘искусственно’ классицизм соединен с православною богословскою школой. Он связан с нею, и притом на все века, существенно и необходимо самым актом божественного домостроительства, по которому Библия и вся первохристианская литература даны на языках еврейском, греческом и латинском. Никакие переводы, а в том числе и церковнославянский, не могу заменить оригинального текста. Это понятно уже и само собой: то ли беседовать лицом к лицу или чрез толмача? Но вот и компетентное свидетельство Филарета, митрополита Московского: ‘Лучшее пособие для уразумения книг Ветхого и Нового Завета есть знание еврейского и греческого. Во всяком случае затруднения можно с большею пользой обращаться к подлиннику, нежели к переводам, которые вообще не выдерживают всей силы подлинника, особенно еврейского. Сношение изъясняемого текста с подлинником наипаче нужно для читающих Библию на языке славянском, уже несколько удаленном от общенародного разумения, и притом по переводу Семидесяти Толковников, не везде сходному с подлинником…’ Раскольнические ‘начетчики’ ‘довольствуются церковнославянским языком’. Уж не с них ли взят образец для нашей православной богословской школы? Во всяком случае, без знания древних языков воспитанники наших духовных семинарий и академий могут быть только ‘начетчиками’. Но зачем же тогда и самые духовные семинарии и академии?
При внутренней и существенной связи классицизма с православною богословскою школой, естественно, никакая ‘интересная статья’ не может ‘изречь приговор классицизму’, и факты, сообщаемые в упомянутой статье, действительно, вопреки намерениям автора и ‘Церковного Вестника’, не только не умаляют значения классицизма, а совершенно напротив, наглядно показывают и доказывают превосходство именно классической системы.
Предварительно нужно заметить, что протасовскую ‘реформу’ духовно-учебных заведений и недавнюю (1884 года) автор статьи подводит под одну категорию, а устав 1814 года — под другую, противоположную. (Как это должно быть приятно составителям нынешних уставов духовно-учебных заведений!!) Затем, сравнивая влияние двух означенных систем православного богословского образования, автор спрашивает: ‘Выше или ниже был уровень образования прежних священников (воспитанных по уставу 1814 года) сравнительно с нынешними?’ и отвечает:
При прежней классической системе по уставам 1814 года ‘лучшие ученики приносили с собою из училища в семинарию твердое, отчетливейшее знание грамматики, свободу правильного перевода с русского латинский и даже греческий, особенно же обратно, сверх того, достаточную свободу излагать свои собственные мысли на латинском… Все же переводимые в семинарию выносили из училищ способность учить латинские семинарские лекции с разумением…’ В семинарии, кроме лекций и сочинений, упражняли воспитанников так называемыми диспутами. ‘Помню, — говорит автор, — что по философии отец-инспектор (в Могилевской семинарии) иеромонах Софроний упражнял своих питомцев, восьмнадцатилетных философов, в неклассное время диспутами. Делалось это так. Соберутся, бывало, все юные философы, человек 60, в особую комнату в качестве деятельных диспутантов. Сюда же набегут изо всей семинарии, даже из училища, другие школьники в качестве только зрителей. Входит отец-инспектор, он же и профессор философии. По пропетии молитвы отец-инспектор дает непременно по-латински какую-либо тему. Ученики-философы разделяются на два противоположные лагеря, одни в защиту темы, другие в опровержение. Все и всякий обязаны говорить не иначе, как по-латински. Забавно было смотреть на иного возвращающегося с этих диспутов юного философа, на лице его сияет отблеск славы только что происшедшего средневекового рыцарского турнира. И с увлечением он передает, повторяя латинские фразы, как выступил такой-то семинарский гений и сразился с таким-то, как отец-инспектор своим верховным приговором решил, что победил такой-то, и т.п.’ Не забудем, что это написано для унижения старой классической школы и наглядного показания прежней, будто бы бесполезной, средневековой ‘логомахии’. И однако, мысль невольно останавливается и приковывается к прекрасному образу из жизни старой духовной школы, как в неклассное время школьники изо всей семинарии и даже из училища набегут в особую комнату, чтобы диспутировать или, по крайней мере, быть зрителями диспута на философскую тему, данную отцом-инспектором! Как и после диспута на юных лицах сияет отблеск славы, и юные философы с увлечением повторяют и передают о всех обстоятельствах и подробностях диспута!
‘Что сказать, — продолжает автор, — о воспитанниках семинарий, которые, прослушав полный классический семинарский курс, поступали в духовные академии? То же приходится сказать, что и о товарищах их, с тою разницей, что академики в старые годы бывали всегда безисключительно самые лучшие, самые прилежные, самые даровитые, наиболее успевшие из товарищей-семинаристов, тогда как в последние годы попадали в академию всякие, и даровитые, и малоодаренные…’ Вообще ‘у старых воспитанников’ духовно-учебных заведений, по словам автора, ‘был особый солидный склад ума, происходивший от самодеятельного упражнения в сочинениях и от философски-логического направления всего духовного образования…’ Таково было влияние старой классической духовной школы по уставам 1814 года, без сельского хозяйства, анатомии, геодезии, психофизики(?!) и других ‘ощутительно развивающих предметов’.
А вот свидетельство того же автора о результатах духовной школы по системе графа Протасова и ныне действующих уставов с ‘ощутительно развивающими предметами’. ‘Для кого секрет, — пишет автор, — что в настоящее время в духовных семинариях наши школьники забывают грамматику, им постоянно подсказывают на экзаменах наставники, подсказывают такие вещи, что я часто говорю: в наше время за такое невежество тут же положили бы да и высекли. А в академиях студенты даже стыдятся помнить грамматику’. Что же выносят при такой школе будущие священники? ‘Нынешние священники все же знакомы с газетами и журналами’ (стр. 298).
После такой сравнительной оценки влияния двух систем духовного образования какой же из них ‘изрекается приговор’? Очевидно, не классической, которая образовывала ‘у старых воспитанников духовно-учебных заведений особый солидный склад ума‘, а именно той, о которой автор засвидетельствовал: ‘Я часто говорю: в наше время за такое невежество тут же положили бы да и высекли’… В наше время — но в какое? В то ли, когда автор учился еще в духовном училище, или когда он поступил в семинарию, где будущие пастыри уже обучались медицине, сельскому хозяйству, землемерию? Из старой школы вышли все те иерархи, которыми была сильна и красна русская церковь, из протасовских семинарий не слыхать, чтобы выходили священники-врачи, священники-агрономы, священники-землемеры, зато выходили в изобилии политические деятели, именуемые нигилистами.
Таков прямой вывод из ‘интересной статьи’ преосвященного Никанора. Но мы надеемся, что ‘Церковный Вестник’ сдержит свое обещание и ‘со временем подробно ознакомит своих читателей с сущностью взглядов не Никанора, епископа Херсонского, а Филарета, митрополита Московского’.
Впервые опубликовано: ‘Московские Ведомости’. 1886. 1 августа. No 210.