З. Гиппиус
Мисс Май
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
Мисс Май, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1895
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Гиппиус З. Сочинения: Стихотворения, Проза / Сост., подгот. текста, комм. К. Азадовского, А. Лаврова.
Л.: Худож. лит., 1991.
Как-то, незадолго до Пасхи, лакей Тихон встретил молодого барина, вернувшегося из города, с особенно мрачным видом. Тихон был привезен Андреем из Москвы и до сих пор не мог освоиться ни с малороссами, ни с их волами, ни с их говором, ни с белым снежным затишьем хутора Вишняков зимой. Из Вишняков, впрочем, и сам барин, как ни любил мамашу, Домну Ниловну Шарвенко, все чаще стал уезжать в ближний город. Тихон опасался было, что молодой барин возьмет в свои руки хозяйство и поселится в Вишняках, о чем поговаривали, но барин вышел не из таких.
Андрей давно привык к черствой и унылой физиономии своего слуги, но на этот раз необычайно похоронный вид, мрачный и торжественный, поразил его. Тихон был рыжеват, худощав, без усов и бороды, с длинным и тонким носом, не лишён приятности, хотя казался слишком сосредоточенным, будто решающим всегда арифметическую задачу.
Позднее вечером, ложась спать, Андрей спросил Тихона, который хотя и молчал, как убитый, однако не уходил из спальни:
— Что с тобой случилось? Ты какой-то мертвый.
— Я мертвый?
— Ну да, ты. Что с тобой опять?
— Я, Андрей Николаевич, давно просил меня отпустить, как эти места мне недостаточно нравятся…
— Что же, ты в Москву поедешь?
— Я не к тому сказал, что в Москву еду, я так сказал, что у меня давно было предчувствие эти места покинуть. А к этому предчувствию я отнесся без внимания — и за то теперь принужден и помышление о Москве бросить.
— Да говори толком! Что с тобой?
— Я женюсь, Андрей Николаевич, вот что со мной… Я тоже жениться надумал.
Андрей расхохотался.
— Ну уж это ты, Тихон, из подражания. Я женюсь — так и ты тоже. На ком ты?
— На Василисе, на прачке…
Тихон произнес это гробовым голосом, точно объявлял, что Василиса умерла в страшных мучениях.
— Это певунья, кажется? Белокурая такая, круглолицая, еще рябая немножко? И волосы гладкие?
— Да, она. Поет-то она звонко.
И, вдруг оживясь, Тихон произнес с внезапной злобой:
— И какой это обычай у них пакостный! Только что я ей открылся, порешили там, когда обручение, когда что — сейчас она напялила себе на голову огромаднейшие розаны бумажные, вокруг головы на аршин, ей-богу. Так и ходит рогатая. Говорил — эй, Василиса, сними! Слышать не хочет. У них невесты и по году так ходят.
— Она тебе нравится, что ли? Как ты вздумал? — спросил Андрей.
— Она? Она мне нравится. Мы уж давно валандаемся. Почему ж не жениться? Славная жена будет.
Андрею вспомнилось, что он этими же словами подумал о Кате, когда в первый раз ему пришла ясная мысль, что они могут обвенчаться. Теперь уже все было решено. Осенью Андрею обещали — хорошее для начала — место в городе. Жить в Вишняках и заниматься сельским хозяйством Андрей чувствовал себя пока неспособным. Он только что кончил университет в Москве, где все четыре зимы прожил тихо и скромно. Товарищи считали его не то романтиком, идеалистом, не то просто рохлей, и во всяком случае человеком необщительным. Он никого не чуждался, но ни с кем особенно и не сблизился. Он рад был окончить курс и уехать в провинцию, на хутор, где родился и вырос, заниматься хозяйством или служить, если хозяйство не пойдет. Да и лучше служить: Вишняками занята мать, здоровая, деятельная, еще молодая. Домна Ниловна одна вырастила сына, рано овдовев. На все у нее были определенные взгляды, обо всем свои здравые и точные понятия. В Вишняках она даже управляющего не держала, входя сама и в мелочи хозяйства. Андрей был у нее один, и потому она, в любви к нему, еще проявляла иногда слабость,— но и относительно сына у нее имелись свои планы. И все шло прекрасно. Андрею едва минуло двенадцать лет, когда Домна Ниловна стала засматриваться на пухленькую Катюшу, дочку своей троюродной сестры, думая, какая славная жена выйдет с годами из этой аккуратной девочки для Андрюши. Каждое лето Катенька гостила в Вишняках. Незаметно для себя Андрей привык смотреть на нее как на будущую жену. Когда он кончил университет — все решилось само собою, к общему удовольствию. Прошлое лето они были уже обручены и провели вместе женихом и невестой. Катя, крепкая, черноглазая, свежая и добрая, понимала толк в хозяйстве, как тридцатилетняя, хотя ей минуло восемнадцать,— и вся вообще нравилась Андрею. На правах жениха он часто целовал ее и находил, что у нее удивительно мягкие и приятные для поцелуя губы. Но свадьбу неожиданно отложили по случаю болезни Катиной матери. Катя должна была уехать в Крым, откуда писала Андрею милые, детски серьезные, даже наставительные письма, как пишет очень молоденькая и благоразумная девушка своему жениху. Потом мать Кати умерла. Из именья дяди, ее попечителя, Катя должна была окончательно приехать в Вишняки только весною, а в конце лета назначили свадьбу.
Жизнь Андрея входила в колею мирной, сладостной и удобной тишины. И он отдавался течению и говорил себе, что радуется этим годам спокойствия, которые ему предстоят, и что он всегда этого, в сущности, и желал.
Лакей Тихон со своим мрачным и молчаливым протестом, враг деревенского спокойствия, как-то смущал Андрея. И потому теперь, когда выяснилось, что Тихон женится, приобретает оседлость, поступает так же, как его барин,— Андрей почувствовал немалое удовольствие.
И на другой день утром, придя пить чай в низенькую теплую столовую, он поцеловал мать в щеку и весело сказал: — Знаете, мамаша, а мой Тихон женится!
Домна Ниловна удивленно приподняла брови и не улыбнулась. Ее загорелое, еще не старое лица было всегда озабочено. Одевалась она в просторные кофты из темного ситца и говорила твердо, как хохлушка.
— Ой, да что ты! — произнесла она.— Тихон? Да кто за него, за такого, пойдет?
— Напрасно вы, мама. Он вовсе не дурен. Чем он дурен? А идет за него Василиса-прачка.
— Василиса? Это щербатенькая-то? Вот то дура! Я смотрю вчера — она в цветах. Хотела спросить, за кого идет, да позабыла как-то. За Тихона! Нечего сказать! Этакая дивчина славная! Певунья! Подумаешь — голос какой!
— Мамаша, вы Тихона понапрасну обижаете. Он прекрасный, честный, только серьезный немного, так ведь это же неплохо.
— Неплохо? Какой тебе там, к бесу, серьезный! Не серьезный он, а точно все у него что-то на уме: думает, думает — и уж всегда такое выдумает, что и не приснится никому. Я Тихона твоего, Андрюша, а особенно фантазий этих его — боюсь. Вот, ей-богу же, боюсь. И зло у меня на него, и страх. А, кажется, никогда трусихой не была.
Андрюша улыбнулся.
Привезли почту. Пришло письмо от Кати к Домне Ниловне: Катя извещала, что может приехать не раньше апреля, что с ней приедут тетя Варвара Дмитриевна, и Степанида Дмитриевна, и кузины, что Ваничка с Егором Кузьмичом, может быть, приедут раньше, кланялась Андрюше и просила извинения, что не пишет ему сегодня,— ей некогда.
Андрей нисколько не обиделся, он знал, что Катя человек занятой и не любит тратить времени на пустяки, на письма. Напишет в другой раз. К тому же они так скоро увидятся — до апреля всего несколько недель, они пролетят незаметно…
И они, точно, пролетели незаметно.
Фруктовый сад в Вишняках одной стороной выходил на широкий двор усадьбы, а другой примыкал к лесу и проезжей дороге. Теперь, в конце апреля, сад стоял незапертый — там только что облетали цветы груш, яблонь и черешен, сгоняемые с веток жирными, быстро растущими, точно лакированными листьями. Андрей целый день проходил в лесу. Вернувшись ближней дорогой, через фруктовый сад, он медленно растворил калитку во двор — и остановился. Ему не хотелось домой и теперь. Сумерки были особенно нежные, ласковые и свежие. Просторный двор, поросший травой, первой, короткой и яркой, казался пустынным. Направо и налево серели службы — амбары, ледник…
Дом раскинулся во всю ширину двора прямо против фруктового сада. Длинный и низкий, с пристроечками, крылечками и балкончиками, он походил теперь, в потемневшем воздухе, на черную фигуру громадного животного, прилегшего отдохнуть. Ночь надвигалась быстро и близко. Только вверху небо еще голубело, бледнея, светлое, вольное, и, казалось, именно оттуда спускалась прохлада на землю. Андрей вспомнил, что в детстве няня на его вопросы, почему к вечеру делается холоднее, отвечала, что это от крыльев серафимов веет прохлада, у них крылья большие, длинные и свежие, а после заката серафимы всегда пролетают с одного края неба на другой.
Андрей невольно посмотрел в небо, и ему почудилось, что вот именно теперь должны пролетать длиннокрылые серафимы.
Как раз у забора, во дворе, стояла узенькая деревянная скамеечка для сторожа. Андрей опустился на нее, снял шляпу и задумался. Он сам не знал, что с ним сегодня. Весна дурно действует на него. Ему не нравилась эта беспричинная грусть и тоска — теперь, когда все так хорошо: Катя приехала, они встретились, будто вчера расстались, она по-прежнему любит его, он тоже, он опять при всяком удобном случае целовал ее — у нее такие полные, мягкие губки… И какая она милая! Место в губернском городе обещано наверно. Славно они заживут — ведь они всегда были точно родные, и лучше Кати ему и не выдумать жены…
И Андрей сердился на себя и не постигал, почему ему иногда грустно, больно до слез, почему он с утра сегодня ушел из дому и все бродил по лесу почти без мыслей, только смотрел, как теплый воздух дрожит и струится на солнце между полуголыми ветвями деревьев да из-под прошлогодних листьев поднимаются белые робкие цветы…
Совсем стемнело. Кое-где в окнах, в пристройках, зажгли огни. В левом флигеле особенно ярко осветили, там двигались какие-то фигуры, Андрей не мог разглядеть через двор — чьи, и слышался говор. Потом говор замолк, только редкий и правильный звук тяжелого катка нарушал тишину.
Андрей вспомнил, что в левом флигеле была прачечная, и потому нисколько не удивился, когда под мерный стук два женских голоса начали песню. Василиса, невеста Тихона, так же, как и другая прачка, Поля, считались первыми певуньями на хуторе. У Василисы, миловидной и низкорослой, с голубоватыми выпуклыми глазами, голос был высокий, звонкий и легкий, с красивыми переливами. Пелагея, девушка рослая, даже слишком рослая, смуглая, с лицом почти некрасивым, грубым, но особенно гордым и выразительным, пела низким контральто. Ничего не могло быть приятнее этого густого и мягкого голоса, полного, слишком широкого, точно весенняя река. Обе, Василиса и Поля, часто пели вместе, как теперь.
Темная фигура мелькнула на дворе и где-то исчезла в тени за выступающим углом прачечной.
‘Верно, опять Тихон слушает, как невеста поет,— подумалось Андрею.— А, пожалуй, у Поли голос приятнее’.
Он невольно вслушался в слова песни. Каждая нота и каждое слово были слышны.
Ни Поля, ни Василиса не любили своих деревенских, чисто малорусских песен, где сама певица не разбирает слов и где непременно мотив оканчивается однообразной высокой нотой. Их песни были не то городские, не то неизвестно откуда занесенные, особенно выразительные и с понятными словами, хотя порою неумело сложенные.
Теперь они пели:
Никто меня не пожалеет,
И никому меня не жаль.
Никто унынья моего не знает,
И не с кем разделить печаль.
Напев был почти надгробный, острый и медленный, проникающий насквозь, какой-то беспощадный.
Никто унынья моего не знает…
Андрей почувствовал, что глаза его наполнились нежеланными слезами. Он не знал, о чем плачет,— и оттого ему было еще тяжелее.
Прошло несколько мгновений. Он встал, провел рукой по лицу и гладко остриженным волосам — и пошел через двор.
Дойдя до крыльца, Андрей вдруг остановился, задумался — и свернул в сторону, чтобы, обогнув усадьбу, попасть в парк, который тянулся по ту сторону дома и спускался к самому пруду.
Справа полукругом шел ряд остроконечных тополей. Большая белая луна поднялась над ними и осветила их мертвыми лучами.
Безмолвные тополи, черные при луне, всегда напоминали Андрею какую-то страшную картинку, виденную им в детстве: так же белела большая луна и таинственно и остро поднимались тополи.
Андрей шел без цели, почти без мысли. В одном месте его охватил на минуту теплый аромат только что распускающейся черемухи. Потом струя сырого воздуха, пахнущего глубокой водой и травами, донеслась от пруда. Андрей шел дальше. В траве кузнечики стонали пронзительно, хотя шепотом. Какая-то птица закричала, перелетая через пруд. Соловей начал неумелые трели, но сам удивился и замолк.
Вдруг раздались веселые и молодые голоса. Целая компания приближалась. Андрей, безотчетно желая избегнуть встречи, шагнул в мокрую траву и спрятался за ствол.
‘Это наши, Оля, Катя… Да, да. И Ваня с ними… И Лидочкал.’
Барышни громко смеялись. Это была все своя семья, родственники и родственницы. Все носили траур по случаю недавней смерти Катиной матери. В черных платьях они были так похожи одна на другую, что Андрей не сразу отличил свою невесту среди веселой толпы. Но зато он заметил с удивлением не знакомую ему женскую фигуру, очень высокую, одетую в белое.
Она прошла близко от Андрея, он даже видел, как неживой свет месяца скользнул по волнующейся ткани ее платья, когда тень от тополей перестала мешать,— но лица разглядеть было нельзя.
Андрей проводил глазами черную толпу, невольно следя за белым пятном, которое одно, казалось, приняло в себя все месячное сиянье. Потом он вышел на дорожку, подумал и, медленно переступая, направился к дому.
Яркий свет лампы в столовой ослепил Андрея. Вся семья была в сборе, пили вечерний чай. Катя вскочила с места и вскрикнула:
— Андрюша! Наконец-то! Куда это ты пропал? Мы так беспокоились!
— Стыдись, батюшка,— прибавила Домна Ниловна,— целый день тебя нет, хоть бы сказал, куда идешь, до города, или до попа, или куда. Мы что и думать не знали.
Андрей немного смутился.
— Нет, я так… У меня голова болела… Я хотел на воздух.
— Да ведь ты не обедал! Катюша, вели ему подать телятины. А тут тетенька Анна Ильинична приехала!
Андрей рассеянно слушал заботливые слова матери и невесты и возгласы многочисленных кузин. Он с первой минуты искал и соображал, кто могла быть та, в белом, которую он видел в парке. Но кругом стола все кузины, наперечет, сидели в своем трауре. Где же та, которая сейчас вошла в дом?
Услыхав о приезде тетушки Анны Ильиничны, он слегка оживился.
— Когда приехала? Сегодня? А где ж она?
— Ты бы еще позднее пришел. У себя. Она человек нездоровый, рано ложится. Завтра увидишь.
Неужели это была тетушка Анна Ильинична в белом? Не может быть. Тетушка низенькая и очень полная, к тому же и не пойдет вечером гулять по сырости.
Андрею хотелось спросить Катю, кто был с ними в саду, но потом показалось, что никак невозможно спросить, по крайней мере, он не спросит. Пусть лучше это так остается. Пусть само выяснится. Не надо этого трогать.
Андрей машинально ел все, что перед ним поставили, и рассеянно и печально молчал. Кузины тоже замолкли. Катя, очень миловидная темноволосая девушка, хорошо сложенная, полная и широкая, хотя некрупная, с добрым ртом и короткими пухлыми пальчиками, смотрела на Андрея, не отрываясь. В карих глазах ее было и обожание, и самодовольство — и все это спокойное, умеренное и верное.
Свет лампы слегка золотил бледные волосы Андрея, остриженные коротко, щеточкой. Андрей имел тонкое, очень длинное тело, удивительной красоты руки с розовыми продолговатыми ногтями. Голова по росту казалась слишком маленькой, черты лица были мелкие, приятные, женственно-бессильные, нос правильный и нежный. Над верхней губой вились очень светлые пепельные усики. Несмотря на слегка болезненную бледность и оттого бесцветность утомленного лица, его можно бы назвать красивым, и многие из кузин завидовали Кате. Сама Катя искренно и спокойно считала себя счастливой.
Когда встали из-за стола, Андрей поспешно поцеловал руку матери и постарался никем не замеченный скрыться в свою комнату.
Комната его выходила на огибавший усадьбу балкон и была угловой. Постель оказалась неприготовленной. Андрей рассердился и хотел позвать Тихона, но в эту минуту на пороге балконной двери он увидал Катю.
Она робко вытянула шею и заглянула в комнату.
— Андрюша, ты здесь? Ты не выйдешь больше?
— Я ужасно устал, мне хотелось лечь. А ты меня искала? Тебе что-нибудь нужно?
— Нет… Я думала… Ты со мной не простился…
— Войди, простимся.
Катя робко вошла в комнату, приблизилась к Андрею и положила ему руки на плечи. Ей это было нелегко, она головой доставала ему только до груди.
— Скажи мне, Андрюша,— начала она вдруг шепотом,— ты оттого рассердился, что я вчера в фантах дала Ваничке руку поцеловать?
— Я рассердился? На кого? Какие фанты?
— На меня рассердился… Я сейчас догадалась, когда ты с утра убежал и к обеду не вернулся. Во вчерашних фантах. Но, Андрюша, милый мой, дорогой…
Андрей рассмеялся.
— Катя, уверяю тебя, я не думал, сердиться. Мне просто сделалось грустно…
Он остановился. Его голубые выпуклые глаза были слегка близоруки, но слух он имел необычайный, тонкий до болезненности. И в этот момент ему показалось, что кто-то прошел мимо запертой двери. Шаги были совершенно незнакомые, легкие и тихие до неслышности, даже не шаги и не шорох, а так, движение воздуха, точно что-то скользнуло мимо, провеяло — и замолкло.
— Мне сделалось грустно…— снова начал Андрей и вдруг перебил себя: — Кто это прошел?
— Прошел? — Катя смотрела на него испуганными, непонимающими глазами.— Не знаю, кто прошел. Я ничего не слышала. Андрюша, не скрывай… Отчего тебе могло быть грустно, как не от этого… от фантов? — И она покраснела.— Андрюша, клянусь тебе всем святым…
Андрей хотел рассказать ей, как ему весь день было непонятно тоскливо и больно, взял ее за руку — но остановился. Зачем ее тревожить? Если он сам не знает, почему ему грустно, как она может угадать? Да и не хотелось рассказывать, точно его тоска была ему особенно дорога.
Катя пристальнее взглянула в его немые глаза — и вдруг неожиданно заплакала.
Андрей притянул ее к себе.
— Что с тобой? О чем ты? Катя?
— Отчего ты… такой? Ты меня… ты разлюбил?
— Бог с тобой, Катя! Как я могу тебя разлюбить, сама подумай! С чего ты взяла?
Он обнял ее и поцеловал. Катя поцеловалась охотно, крепко и сочно. Губы у нее по-прежнему были приятные, мягкие, но Андрею почему-то подумалось, что этот поцелуй и первый их поцелуй год тому назад ничего не имеют общего. Тогда это казалось важным делом, теперь — обычным и естественным обстоятельством. Он так хорошо знал розовые губы и ощущение поцелуя, что едва замечал его. Но, Катя почти утешилась.
— Так ты меня любишь, Андрюша?
— Конечно, люблю. Я рассержусь действительно, если ты будешь сомневаться.
Катя ушла, получив еще несколько поцелуев. Андрей отпустил ее рассеянно.
Его помимо воли занимало, кто прошел мимо двери. Он поймал себя на том, что соединял неслышные шаги с мыслью о девушке в белом платье.
— Фу ты, какая глупость! Что я, в привиденья верю?
Он начал раздеваться, Вошел Тихон делать постель, мрачный и погребальный, как всегда.
— Тихон, ты видал тетю Анну Ильиничну?
— Видал.
— Она давно приехала? В котором часу?
— В пятом.
Андрей умолк, не зная, что спросить еще.
— А что, она похудела?
— Похудеть не похудели. А как будто полнее.
Андрей опять замолк на минуту.
— А я, Тихон, видел тебя, как ты у прачечной сидел. Василису слушал, а?
Тихон вдруг озлобился, бросил одеяло, которое держал в руках, и повернулся к барину.
— У прачечной? Я сидел? Ну и сидел. Василиса пела? Ну и пела. Что ж, из-за этого мне теперь в каторгу идти?
Андрей, привыкший к ярости своего слуги, не удивился и проговорил только:
— Да никто тебя и не обвиняет. Это очень понятно.
Тихон успокоился, как вскипевшее молоко, когда кастрюлю снимают с огня, и вновь вернулся к одеялу.
— А кто, не знаешь ли, тут по коридору сейчас ходил? — не выдержал Андрей.
— По коридору? Не знаю. Мало ли тут ходят. Я не должен знать, кто мимо пройдет.
Андрей лег спать с тревожным чувством, долго не мог уснуть и все прислушивался, не прошумит ли опять полунеслышный шелест и шепот шагов.
Целую ночь был дождь. Андрей слышал веселый гул крупных капель в саду. Перед утром начался ливень. Андрей впросонках вспомнил, что сегодня первое мая и что кузины и тетеньки давно затевали в этот день какую-то особенную прогулку.
‘Хорошая прогулка будет, если ненастье!’ — смутно промелькнуло у него в голове — и сейчас же явилась радость, потому что ему давно не хотелось ехать.
Но дождь перестал — и Андрей опять заснул.
Он проснулся поздно, сердитый, усталый и тревожный. Было уже десять часов, когда он оделся и готов был идти в столовую. Беспокойное чувство, с которым он заснул вчера, не уменьшилось, хотя он не позволял себе определенно думать о причинах.
Андрей откинул занавес, раскрыл дверь на балкон — и остановился на пороге.
Утро было ослепительно яркое, влажное и душистое. Зелень сверкала, сильная, распустившаяся от дождя, точно разросшаяся за ночь. Бледные кудри березы были пронизаны солнцем и бросали колеблющийся золотистый отсвет на пол балкона. А у перил на балконе, прямо перед дверью, стояла незнакомая высокая девушка в белом платье и смотрела на Андрея. Она молчала — и Андрей молчал, потому что ему пришло в голову, что это опять только кажется и что вообще тут есть какое-то ужаснее недоразумение. Он сразу, с одного взгляда, все в ней заметил и понял, может быть, потому, что она почти вся была одного цвета, светлого, и казалась цельной и простой, как будто вырезанной из одного куска. Андрей заметил, что белое платье из легкой, почти прозрачной, шелковой материи все, и вверху и внизу, было в бесчисленных складках или сборках, точно смятое. И складки не падали прямо, а слегка отставали и от неприметного ветра в саду шевелились, то подымаясь, то опускаясь, как мыльная пена. Шея, очень длинная и тонкая, выходила из этой пены незаметно, она была такого же цвета, как платье, и тоже казалась прозрачной, как тонкий китайский фарфор, когда его смотрят на солнце,— только тут были едва уловимые розовые отсветы жизни. Бледно-золотые волосы, не густые, без малейшего рыжего или серого оттенка, были зачесаны гладко. Но более короткие отставали и слабо и легко завивались около ушей и висков. Лицо, прозрачное, как шея, без тени румянца, было спокойно. Серые глаза, широко расставленные, были опушены завитыми ресницами, чуть темнее волос. Брови, еще темнее, поднимались ровно и просто. Розоватые губы были сжаты плотно.
Андрей после первой же минуты испуга и удивления знал, что никакого тут чуда нет, что девушка эта — не призрак и не наваждение, а просто себе живая девушка,— и все-таки она казалась ему чудом, потому что не была похожа на живую и обыкновенную. Чтобы дотронуться до нее — надо было сделать полтора шага, а казалось, что для этого нужно перейти небесные и облачные пропасти, и даже лучше совсем до нее не дотрагиваться, такое странное впечатление производила прозрачность ее лица.
Девушка подняла руку и провела ею по волосам. Широкий и короткий рукав, собранный у локтя, опять как пена, взволновался и на мгновенье легко упал к плечу. Пальцы были длинные, розовые на концах.
Андрей подошел ближе, не отрывая глаз.
— Извините,— начал он н вдруг покраснел.— Я не был представлен…
— Вам нужно пить чай, ждут в саду, под липами,— проговорила девушка, разомкнув губы.
Андрей заметил едва уловимую мягкость в произношении. Так говорят дети, едва переставшие картавить. Голос у нее был не громкий, но и не глухой. Среди звуков природы он, вероятно, не нарушал бы гармонии, потому что в нем не было резкости, свойственной человеческому голосу.
Она тронулась с места и пошла по балкону. Андрей, к удивлению своему, ничего не сказал, ни о чем не посмел спросить и молча пошел за девушкой, стараясь держаться от нее в трех шагах, глядя на ее колеблющееся платье и на шею, на ту черту, где постепенно розоватая белизна переходила в золотую и где начинали закручиваться, первые слабые волоски.
Чай пили, действительно, в саду, на площадке, окруженной липами. На площадке было не очень хорошо и слишком солнечно, потому что липы только что начинали распускаться. Они не то чернели, не то серели — и беспомощно протягивали к солнцу ветви, где чуть раскрылись зеленоватые лепестки, которые не хотели просыпаться. Березы, поодаль, качались и шумели почти по-летнему, тополи тоже расцвели после ночного дождя — липы оживали последние, если не считать сумрачных и недоверчивых дубов, которые спали еще крепко и чернели твердыми ветвями, не отзываясь на голос весны.
Андрей, подойдя ближе, увидал за столом в кресле тетеньку Анну Ильиничну. Полная и круглая, еще нестарая, с болезненным и веселым лицом, она поднялась навстречу племяннику и заключила его в свои объятия. Это был ее любимый племянник. Анна Ильинична считалась богачкой и большой причудницей. Она давно вдовела, подолгу, лет по пяти, живала за границей, с родными особенно не сближалась — Андрею же доводилась теткой с отцовской стороны. Ни Домну Ннловну, ни Катю она недолюбливала, последнюю почему-то всегда называла ‘красна девица, дочь купецкая’.
— Ну что, Андрей? — начала она, глядя ему в глаза и держа его руки своими пухлыми ручками.— Весело лн тебе живется? Как душенька твоя, довольна?
— Спасибо, тетя. Мне хорошо.
Анна Ильинична покачала головой, не сводя с него глаз. Потом отпустила его руки.
— Ну, ладно. Садись чай пить. А что, познакомились?
И она обернулась, ища взором девушку в белом платье. Девушка стояла у кресла Анны Ильиничны.
Андрей что-то пробормотал.
— Моя компаньонка, дочь моя приемная,— продолжала Анна Ильинична.— Удивляюсь, согласилась со старухой жить — и не скучает. Позапрошлым летом я ее к вам не привозила, она к отцу домой ездила. А теперь отец умер, так уж она вполне стала моя. А какие способности-то, Домаша, а? — прибавила она, обращаясь к Домне Ниловне.— Кто бы сказал, что она только с четырнадцати лет по-русски стала учиться?
Домна Ниловна, которая, очевидно, не разделяла восхищений родственницы, из приличия вздохнула и покачала головой.
— Это мой племянник Андрей,— продолжала Анна Ильинична.— Андрюша, рекомендую тебе мисс Май Эвер, прошу любить и жаловать.
Мисс Эвер подвинулась и подала руку Андрею. Он пожал ее розовые пальцы, но когда выпустил их — ему стало казаться, что этого пожатия никогда не было и не могло быть.
Потом он вспомнил, что еще ни с кем не поздоровался. Он рассеянно поцеловал мать, пожелал доброго утра кузинам и кузенам. Подошел к Кате и, не глядя, наклонился, чтобы поцеловать ее в голову. Но Катя отвела голову. Андрей опомнился и удивленно посмотрел на свою невесту.
— Что с тобой?
— Ничего.
Он увидел недовольное лицо и сухо сжатые губы с неприятным выражением. Катя дулась! Никогда раньше с ней не случалось ничего подобного. Андрея это заняло в первую минуту, но в следующую он забыл,— и, обжигаясь горячим чаем, глядел на тетю Анну Ильиничну в ее кресле и на англичанку рядом с ней, прямую и всю необычайную, и только удивлялся, почему другие не удивляются и не недоумевают, как он.
— А что же, по Десне поедем? — спросил коротконосый гимназист, кузен Ваничка.
— Поедем,— неожиданно решила Анна Ильинична.— И я поеду.
Домна Ниловна вмешалась.
— А не вредно ли вам будет, сестрица? Вы о своем здоровье не думаете.
— Нет, я что-то сегодня себя очень бодро чувствую. Андрей, распоряжайся! Пускай уж мы непременно поедем. И ты, Домаша, ступай.
Но Домна Ниловна решительно отказалась — ей было некогда и подумать о гулянье. Андрею вдруг необыкновенно захотелось ехать и вообще стало весело. Спеша распорядиться насчет провизии, он догнал в коридоре Катю и вдруг вспомнил, что она на него дуется.
Ему было весело, и стало жаль, что ей не весело. Он ласково обнял Катю одной рукой и заглянул ей в глаза.
— Катюня, ты на меня за что-нибудь сердишься?
Катя молчала, выражение ее лица было неприязненно и некрасиво.
— Катя, а? Скажи мне, за что ты сердишься? Из-за чего нам ссориться? Подумай, разве это не глупо — ссориться, да еще без причины? Я, право, ни в чем перед тобою не виноват.
Катя, не подымая глаз, вдруг заговорила раздраженно:
— Нет, нет, оставь меня! Ты меня совсем не понимаешь.
— Катичка, в чем же я тебя не понимаю?
— Зачем ты так держишь себя, как будто тебе до меня все равно? Да еще при этой… при тетке. Я тебе два раза сказала: Андрюша, садись сюда! Андрюша, садись сюда! А ты как будто не слышишь и сел перед теткой и перед ее фрей противной. Гувернантка, компаньонка простая, а топорщится, словно баронесса. И для тетки твоей я на посмешище далась: что это за манеры: ‘купецкая дочь’! Чего она этим желает достигнуть?
Андрей в изумлении следил за потоком Катиных слов. Ему спорить с ней не хотелось. И он вместо возражений обнял и поцеловал Катю.
— Прости, Катюнчик, я действительно не слыхал тогда твоих слов. Не сердись на меня, будь веселенькой. Ведь я же тебя люблю. И, слава Богу, все это знают, и тете не придет в голову усомниться, если я немного рассеян.
Катя сама обняла его и поцеловала. Потом Андрей опять ее поцеловал, но уже думая, следует ли взять две или три корзины.
Отправляясь за корзинами в людскую, он думал про себя:
‘Премилая эта Катя — и я ее очень люблю. Вот как руку свою собственную люблю, ни на чью бы не променял. Жаль только, что так привыкаешь к человеку. Целовал ее и не помню даже, целовал ли — никакого впечатления, вот опять, как свою собственную руку. Еще в прошлом году было не так…’
Потом его мысли улетели далеко от Кати и сделались так рассеянны, что он сам не мог следить за ними.
В кухне, куда вошел Андрей, стоял чад и дым, что-то жарилось и брызгало на плите, а стряпуха в грязном розовом платье пронзительно ругалась.
Заметив панича, она примолкла. Андрей разглядел у стола Тихона чернее ночи и Василису-прачку с гигантским ореолом бумажных розанов. Василиса была бледна, плоское лицо ее казалось некрасивым, заплаканные глаза смотрели злобно.
— В чем дело? — спросил невольно Андрей.
Василиса кинулась в ноги смущенному Андрею, который поспешил ее поднять.
— Панычу, миленький, да скажите ж вы этому аспиду, чтоб он души моей по ниточке не выматывал! Это ж никаких сил терпения не хватает! С другими говорлив, угодлив — а со мной теперь молчит, как проклятый! Сказился он, что ли? Чем я ему не угодила? Я ль его не ласкала, я ль не любила? Не первый месяц мы с ним согласились, слава Богу, не чужаки теперь, обрученье-то еще когда было…
— Постой, Василиса,— сказал Андрей.—Скажи мне, Тихон тебя обижает?
— Да не обижает он…
— Свадьбы, что ли, не хочет?
— Нет, на свадьбу он всегда согласен. И, говорит, люблю тебя прекрасно.
— Так чего же ты хочешь?
— Дозвольте, барин,— вмешался вдруг Тихон,— дозвольте уж нам это дело меж собою оставить. Дура баба, дура непременно, ежели она баба. Она, значит, недовольна, коли если я с кем другим разговор заведу, а все чтобы с ней. А что, я с ней теперь буду говорить, коли если она мне вдоль и поперек известна, и каждое ее слово, какое она сказать может, я сам себе могу сказать? После того извольте рассудить, какой мне в ней для разговору интерес может быть? Я ее ухватки все как есть знаю. Мне и нет интереса, а я, значит, к другим подхожу. Она же это пойми и довольна будь, что я моих чувств к ней ни насколечко не изменил и в положенное время на свадьбу согласен.
Андрей в замешательстве смотрел то на Василису, то на Тихона.
— Ну что ж, Василиса,— произнес он наконец,— видишь, это все вздор. Тихон тебя любит и не думает от тебя отказываться. Он тобой доволен.
— Я доволен,— подтвердил Тихон.— Она славная будет жена. А с женой какие тебе там тары-бары? Жена не для того.
— Однако, Тихон,— заметил Андрей с некоторой робостью,— я не понимаю, как ты женишься и не находишь в Василисе, по твоим словам, никакого интереса. Я, признаться, не понимаю, какая же радость…
Тихон взглянул мрачно и, взяв шапку, пошел к двери, не отвечая. Но на пороге остановился и произнес с некоторой презрительностью в голосе:
— Этого уж нам объяснять не приходится. А только вот каждый день вы за стол садитесь кушать, обедаете, значит. И какой только в этом интерес — не вижу! А после обеда книжки читаете, в театр в город едете. Тут уж, конечно, интерес есть. Так не обедайте-ка вы никогда, а все книжки читайте. Или, ежели этого не угодно,— занимайтесь кушаньем и к нему одному интерес имейте. Ан на это никто не согласен. Хотя и того, и этого. И правильно хотят! Правильно хотят! Так уж мне никто и не мешай! Никто меня и не учи!
Он произнес последние слова угрожающим тоном и вышел из кухни. Ошеломленная Василиса даже не всхлипывала, Андрей пожал плечами и намеренно громко произнес
— Вот нелепый! Притчами какими-то говорит!
Несколько лодок одна за другой плыли по реке. В первую нагрузили провизию, самовар… Анна Ильинична возымела желание сама заняться чаем, а в помощницы, ввиду ее слабого здоровья, великодушно предложила себя Катя, которая после примирения с Андреем была особенно ласково настроена и чувствовала желание сделать приятное Анне Ильиничне, завоевать ее расположение. К тому же и мастерица Катя была великая относительно всего, что касалось провизии и вообще устройства закусываний.
И Катя села в первую лодку.
Андрею пришлось сесть в последнюю, так как он всех усаживал и устраивал. Случилось, что мисс Эвер тоже попала в последнюю. С ними же сел и кузен Ваничка, коротконосый гимназист.
Из города сегодня наехало много настоящих кавалеров — и Ваничка был в решительном загоне. Он не унывал. Он знал, что завтра же все скучающие барышни вернутся к нему. Пока он развлекался, бороздя воду палкой и поглядывая на мисс Эвер.
Она сидела у руля, спокойная и молчаливая, в своем белом платье. На голову она надела широкую соломенную шляпу, мягкие поля которой слегка опускались с боков. Лицо ее в тени белело узкое и нежное. В руках была какая-то, по-видимому иностранная, книжка.
Андрей сидел на веслах. Было нежарко, он греб легко, почти не замечая. От воды веяло еще не летней прохладой. Андрей молчал. Он не мог забыть ссору Тихона с невестой и сердился на Тихона, и не понимал его совершенно. Действительно, Тихон ненормален. Главное — нельзя уяснить, чего он хочет. То он любит Василису, то интереса к ней не имеет. Не диво, что девка горюет. Андрей слишком распустил Тихона. Следует взять его в руки. И смешно, и грустно!
Андрею хотелось рассказать кому-нибудь историю Тихона, но Ваничке нельзя было рассказывать, а к бледной англичанке он и подступиться не смел. Вообще не робкий и менее всего застенчивый, Андрей теперь молчал почти до невежества. Он все время странно чувствовал ее присутствие. И так как он ехал назад, точно убегая от нее, то ему казалось, что она, сидя на корме, преследует его,— всюду и всегда за ним, как скоро бы он ни скользил по воде.
Вербы, ивы, кусты лозняка — все это у воды уже распустилось пышно, молодо и сочно. Иногда, в узком месте, они въезжали в свежую тень. Кое-где плоские, еще не широкие, листья кувшинок уже легли на остеклевшую воду. Весла Андрея разбивали стекло — и листья, не отрываясь от крепких стеблей, только проворно ныряли в глубь, и темную, и тихую. Когда деревья у берегов бросали зеленый отблеск под шляпу мисс Май — лицо ее делалось еще бледнее, но оно было живое, как двухдневная береза, когда ее сияющая листва пронизана солнечными лучами. Андрею вспомнилось, что, когда он увидел девушку в первый раз, на балконе, сегодня утром, на ней также лежали отсветы от молодых листьев. И ему подумалось, что она точно имеет какое-то отношение к ним, точно у себя дома вблизи этой живой зелени.
Ваничка пытался разговориться с англичанкой, но она столько же обратила внимания на его речь, как если бы около нее жужжал комар. Ваничка умолк. Тогда через несколько времени она сказала, обращаясь к Андрею:
— Я очень рада быть здесь, в этой деревне. Я чувствую себя очень хорошо весною здесь.
Едва заметная мягкость произношения не шла к ее серьезному лицу. Но в этой негармоничности было какое-то отдохновение, отрада.
Андрей встрепенулся. Следовало отвечать. И он спросил:
— А вы первую весну проводите в России?
— О, нет. Я проводила весну и в деревне Анны Ильиничны. Прошлую весну. Но у вас лучше. Такая тень! Такая вода! Мне нравится, я люблю, когда есть вода и тень. Тень на воде. И вообще я люблю тень и деревья.
— Верно, там, где вы жили прежде, в Англии, были большие леса?
— О, нет. Прежде, чем я выросла, я действительно жила в поместье, где были большие деревья. Таких больших деревьев здесь нет. Парк тянулся на несколько миль от замка. Там было очень хорошо, и там я и привыкла к деревьям. Но потом мы уехали и жили на… вы знаете? — на острове Гернсей. Там мне не нравилось, я не была довольна.
— Что же, там нет деревьев?
— Мы жили на берегу океана. Я не люблю океана. Слишком большой, не прозрачный. Голое такое место, без растений. И климат дурной. Всё низкие тучи, мокрые, серое море мечется, а кругом скалы, тоже серые или черные. Нет, там жизни мало. Ведь волны — это от ветра. А деревья, например, сами живут.
Андрей уже привык к ее акценту. Она говорила простые вещи, рассказывала охотно, но Андрей не чувствовал ни малейшего сближения между ними — по-прежнему она была для него таинственной и необычайной, как будто все эти слова она говорила для него, для Андрея, а главную свою тайну хранила свято для себя одной.
— А вы давно в России?
— Пять лет.
— И раньше не знали по-русски?
— О, нет. Я никогда не слышала русского языка. С Анной Ильиничной я говорила по-французски. Но и по-английски она знает.
— Когда же вы успели так хорошо выучиться?
— Я не вполне хорошо говорю. У меня акцент, и я знаю не очень много слов. Некоторые выражения, совершенно русские, мне незнакомы. Но я продолжаю учиться и надеюсь хорошо овладеть языком. Я люблю говорить по-русски. Вы не заметили, чтобы я сделала ошибку?
Андрею показалось теперь, что она говорит с ним только для практики. И У него явилось безумное желание уметь говорить с ней на ее родном языке. Быть может, тогда легче было бы приблизиться к ней.
На пригорке, который почему-то считался особенно живописным, устроили чай. Кузины и приезжие кавалеры любезничали, смеялись сверх меры и вообще делали все, что подобает делать ‘молодежи’. Мисс Май была сдержаннее других, но вступала в разговор охотно и без всякого принуждения. Несколько раз она обращалась к Андрею, даже к Ваничке. И Андрей опять думал, что это она для практики, а что если бы не практика, то она никому не удостоила бы сказать ни единого слова.
Было уже сыро и поздно, когда после закусываний, игр, прогулок собрались ехать домой. Анна Ильинична чувствовала себя дурно и каялась, что поехала. Все устали и примолкли. Андрей теперь сидел на узенькой рулевой скамеечке рядом с Катей, завернутой в плед. Греб Ваничка и офицер из города. Катя прижалась плотно и молчала. Было очень тихо. Другие лодки отстали далеко. Небо и вода бледнели и холодели. Яркая звезда зажглась на краю неба, еще совсем светлого. В лесу над рекой смелее, защелкал соловей — и неприятно и резко потревожил засыпающий день.
— О чем ты думаешь? — спросила вдруг Катя негромко, подняв глаза на Андрея.
Андрей не сразу ответил. Он сам не знал, о чем он думал. Но ему не понравился вопрос Кати. Он разбил его настроение. А настроение было смутное, бледное, как вечер, недорогое ему.
— Так, ни о чем не думал,— проговорил он.— А ты о чем?
— Мне пришло в голову, что свадьбу решили двадцать четвертого июля, а двадцать четвертое июля суббота. В субботу не венчают. И как это мы раньше не подумали? Что же теперь?