Леопольд фон Захер-Мазох
Леопольд фон Захер-Мазох
Мирской суд
Мирской суд
Volksgericht, 1882
Volksgericht, 1882
Перевод Александра Размадзе
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Мирской суд, Захер-Мазох Леопольд Фон, Год: 1882
Время на прочтение: 73 минут(ы)
Только что запели первые петухи. На востоке протянулась узкая, длинная полоса начинающегося рассвета, постепенно бледнея в оба конца, она терялась на севере и юге, там где среди темных еще небес догорали последние звезды, мигая словно мерцавшие издали ночные огоньки пастухов-караульщиков,
Я погасил трепетавшее пламя догоравшей свечи и вышел из дому. Раскинувшаяся передо мной бесконечная, желтеющая нива, небольшая деревенька, лес и луговина, всё это было словно погружено в непробудный сон. Даже в воздухе ни малейшего движения, только деревья под окнами моего дома, да цветы моего сада, да луговая трава как будто дышали, посылая в чистый утренний воздух свежий, укрепляющий аромат.
Тишина царила повсюду самая ненарушимая, казалось еще ни одно насекомое не рискнуло погрузиться в свежие, слегка холодноватые волны воздуха, пропитанного запахом лип и акаций. Низкие, потемневшие от времени, деревенские хаты с их опущенными, посеревшими соломенными крышами теснились вокруг церкви, словно руки протягивая к ней и друг к другу свои плетневые заборы совершенно на подобие того, как и сама деревенская община, сам приход, испокон века тянулся к церкви в трудные минуты своего существования, своей многовечной борьбы с всевозможными нуждами. Безмятежная, тихая, мирная картина! Глядя на эту картину, я невольно представил себе наседку оберегающую выводок своих желторотых цыплят и распускающую над ними крылья, так что сквозь растопыренные перья их только кое-где высовываются маленькие цыплячьи носики. Если хотите, церковь — этот единственный высокий предмет в окружающей плоской картине — напоминала собою также и корабль, гордо несущий свои мачты по беспредельному океану равнины восточно-галицийской степи. Между тем световая полоса на востоке всё делалась шире да шире, всё ярче да ярче освещала она раскинувшийся передо мною ландшафт.
Бесшумно сверкал своею чистой водой ручей, протекавший между искривленными стволами ветел. Легкий красноватый отблеск покрывал ветвистые кусты бузины. Неподвижный лес стоял, вытягиваясь от земли к небу, словно, языки зеленого пламени, Покрытый каплями росы зеленый луг серебрился мелкими блестками, а неподвижная, темная лужица и видневшиеся кое-где навозный кучи отливали какою-то бронзовою окраской под влиянием первых лучей рассвета.
Петухи запели вторично. Большая темно-рыжая лиса, крадучись направилась из прилегавших к деревне кустарников к лесу, следом за ней, беззвучно рассекая крыльями воздух, направился туда же ночной сыч.
И вдруг закачались слегка макушки неподвижного леса, зашелестели верхушки ближайших кустарников и мне в лицо пахнуло свежее дуновение легкого ветерка, принесшего с собою весь свежий аромат ближайшего луга. И цветы, и трава, и всякая поросль словно ожили, мигом проснувшись, закачали они своими головками навстречу охватившему их первому веянию дня.
Прошла минута-другая в этом оживлении, ветерок унесся в даль, и снова задремала окружающая природа последнею, предрассветной дремотой. Белая полоса на востоке быстро расширяясь, засветилась розоватым отблеском, заиграла окрашивающими лучами на нежных облачках, плывших но небу, и наконец охватила горизонт пылающе-ярким блеском. Одинокий петух запел в третий раз и словно призывная труба прозвучало его ‘кукуреку’! В ответ на первый вызов раздался откуда-то второй, потом дальше прозвучал третий, а затем всё дальше и дальше раздавались призывные возгласы звучавшие со всех сторон на встречу наступившему дню. Всё начало просыпаться, собачий лай слышен на деревне. Переваливаясь со стороны на сторону направляется толпа белых уток к ближайшей луже, желая на подобие каких-то мусульман прежде всего совершить свое омовение. В конюшнях слышен звук подергиваемых цепей, где-то мычит корова, стремясь как можно скорее выдти из двора в поле, громадный белый пес из породы волкодавов сходит солидной поступью с каменных ступеней, смотрит на меня своими добрыми, темными как у медведя глазами, лижет мне руку, словно всячески стараясь довести до сведения хозяина, что ночная служба верного сторожа теперь окончена и что всё обстоит благополучно, оказав мне свое вежливое внимание, он укладывается у моих ног, протягивает морду на передние лапы и, вздрогнув ушами, испустив глубокий вздох, мирно засыпает. Цапли весело тараторят на крыше, после чего верный супруг, расправив черные оконечности крыльев, направляется за завтраком для себя и семьи к ближайшему болоту, где тоже всё проснулось, где началась уже денная жизнь лягушек и ужей и где в воздухе повисло такое несмолкаемое кваканье, которое разнообразием своих звуков то мерных, то безалаберно несущихся в перегонки, напоминает собою молитвенное сборище синагоги. На боярышнике зяблик прыгает с ветки на ветку, пока не забирается наконец на самую верхушку куста, там, тщательно очистив носиком каждое перышко своей красивой одежды он начинает песнею будить свою маленькую подругу жизни, сидящую в теплом гнёздышке, он поет и поет, усердно повторяя одну и ту же строфу своей незатейливой но полной мелодичности песенки. Среди капустпого огорода притаился на грядке заяц, он торопливо работает челюстями над листом капусты, нервно-пугливо потряхивая своими длинными ушами, а воробьи бойкой, болтливой толпою копошатся тут же недалеко над клочком мякины, в горячем споре выискивая себе оставшиеся на их долю зерна. Коршун подобно дикарю-индийцу испускает боевой клич, я не вижу хищника, но петух уже открыл его своим заботливым взором и поэтому, вскочив на гребень собачьей конуры, неистово хлопает крыльями и всячески стремится собрать к себе поближе кур и наседку с цыплятами.
Чистое золото льется теперь с неба — так ярко сверкают первые солнечные лучи, переливаясь мириадами блесток на влажной луговине, золотя свежие, влажные, ярко-зеленые ветви дерев. Вот и первые признаки людского движения: хорошенькая, босоногая девушка торопится с ведрами к ручью, грациозно выступая, подставляя под яркие солнечные лучи свою красивую, стройную фигуру, там, у ручья, освободившись от ноши, она принимается умывать свежей водой свое заспанное, румяное личико. Из другой хаты выходит с косою на плече крестьянин, выходит и останавливается в раздумье, молча встречая начавшийся трудовой день, медленно откидывает он рукою длинные волосы, нависшие на его лицо, преждевременно стареющееся от забот и трудов, попробовав зубами лезвие своей косы, он начинает ее править и отпускать на лежащем близ хаты большом камне, звучно и ритмично отбивая на ней такт молотком. Мальчуган в одной рубашенке ведет лошадь на водопой, юный жеребенок, белый с гнедыми пятнами, весело бежит вприпрыжку впереди своей матери, а та с материнской заботливостью смотрит на него, стараясь по возможности не отставать от легкомысленного юнца.
Всё ярче и ярче выплывает день пока наконец весь восток не охватывается жаркими лучами. Величественное солнце взошло совершенно над горизонтом и сразу всё стало полным света и радости, отвсюду зазвучали голоса пения, крика, отвсюду раздаются приветствия дивному светилу. Косцы и жнецы выходят на работу, в частой ржи, среди кланяющихся колосьев всё чаще и чаще мелькают яркие платки покрывающие головы жниц, то там, то тут солнечный луч сверкает на блестящей стали косы, или серпа, всё весело, всё славит Господа отныне и во веки веков. Аминь!
На нашу долю выпала в августе ненастная, ветряная, чисто ноябрьская погода. Ветер носится и завывает кругом без устали, он только меняет от поры до времени тон своей бесконечной песни, но ни на минуту не хочет умолкнуть. То он заплачет словно ребенок, то завоет словно молодое животное потерявшее свою мать, то застонет так жалобно, что стон этот невольно хватает за сердце, и так монотонно, словно в нём слышатся монотонные причитанья наших крестьянок, с распущенными волосами собравшихся вокруг покойника в то время, как церковный псаломщик бормочет про себя молитвы, а крестьяне поминая умершего, передают из рук в руки бутылку водки, то вдруг послышится в его завываниях резкий звук трубы, той могучей трубы, под призывом которой застонет вся земля и мертвецы встанут из своих могил с бледными лицами, отыскивая недоумевающим взглядом праведного но строгого Судию, восседающего там, в вышине, где торопливой толпой плывут темные массы облаков. Ветер несется над сжатой нивой, рвет плоды с садовых деревьев, несет эти недозрелые плоды в сторону, сбивает сухие сучья, треплет лес и снова бросается в открытое поле. Стоги сена шлют во все стороны легкие клочья под влиянием его мощного дыхания. Затем он нагоняет к нам туман, окутывает его непроглядной пеленой всю деревню и, натешившись вволю этой новой забавой, мигом разрывает на части эту же пелену, мигом гонит ее прочь.
Всё живущее покорно склоняется пред его властью. Птицы сидят, попрятавшись в густой чаще листвы. Буры забрались в конюшню и там сидят неподвижно, спрятав головы между перьями. Мой волкодав старается как можно реже выходить из конуры, где он спит, предусмотрительно подставив врывающемуся и туда ветру по возможности меньшую часть своей спины. Во всевозможных впадинах надворных построек, всюду где имеется выдающаяся покрышка, разместились воробьи, которые с своими торчащими во все стороны перышками, нахохлившись до такой степени, что сделались словно круглыми шариками, выглядят какими-то философами пессимистами птичьего царства. Ласточка слегка высунулась из гнезда и чиликает словно желая ободрить свою нежно любимую подругу, от поры до времени она решается броситься в бурю, там она проносится стрелою над самой землею, что то схватывает носиком, и снова торопливо пролазит в гнездо. На крыльце моего дома, спасаясь на время от дождя под навесом, уселся коричневый цыган закутанный в длинополый кафтан верблюжьего сукна, уселся так неподвижно, словно он вырублен вместе с крыльцем из одного куска дерева.
В нижнем этаже дома слышится песня прядущей старой Евки, а кучер, в течений двадцати лет посвящающий все свои умственные способности астрономии, которою он занимается главным образом на пути между шинком и конюшней, и слывущий поэтому за первого в деревне знатока звездного мира и за истого пророка по части всяких перемен погоды, играет с дворником в тарок картами до того засаленными, что они поминутно липнут к пальцам, Старый Кастан, долгое время служивший в солдатах, отчасти, как мне всегда казалось, примерно годик-другой разбойничавший по дорогам, уже сорок лет служащий в этом доме, сидит тоже там, все сорок лет влюблен он в старую Евку, и все эти сорок лет не может решиться обвенчаться с нею: как-то всё не соберется со средствами! И теперь вот: он пересчитывает вынутые из кармана медюки, но их мало, очевидно мало для семейной жизни.
А в комнате, на верху, перед большим мраморным камином, в котором пылает огонь, на покойном кресле, сидит хорошенькая блондинка, сидит положив ножки на скамейку, стоящую на раскинутой медвежьей шкуре, и закутавшись поплотнее в кофту, она читает, а черный кот тут же близ неё греется у камина и мурлычет про себя тихую, однообразную песню. Но ветер и сюда ухитряется ворваться! Он ринулся в каминную трубу с такою силою, что хорошенькая блондинка вздрогнула, а кот вытаращил желтые глаза на то, как пламя из камина направилось в комнату, как полетели искры, затрещали ближайшие к огню волосы медвежьего меха, он смотрит на то, что его хозяйку кто-то обеспокоил, что она встала с кресла, закрыв книгу, и кстати погладила своей ручкой его черный мех, нагнув над ним свою головку обрамленную белокурыми локонами.
Дождь, холодный и частый, хлещет в окна, пока ветер силится вырвать оконные рамы, целые потоки слез льются по стеклам, в комнате совсем потемнело а снаружи царят самые, унылые, мрачные сумерки.
Передо мной, под выдающейся крышей навеса, стоит старик крестьянин, созерцающий в эту минуту гнездо цапли, виднеющееся на ближайшей постройке. Крестьянин этот, Грин Ярема, очень стар: ему около девяноста лет. Он многое пережил и не забыл ничего из пережитого, это видно из его умного, задумчивого лица, это прочтет в его физиономий всякий, умеющий читать на человеческих лицах ту правду, которую пишут на них годы прожитых забот и размышлений.
Старик смотрит на гнездо и, улыбаясь добродушной улыбкой, говорит:
— Чудные созданья эти цапли! Мне припоминается одна штука, которую я никогда не забуду. Коль угодно вашей милости, я расскажу вам. Давно это было, у нэс на хате тоже было гнездо цапли и поселилась в нём пара цапель. В гнезде уже были яйца, как нам — молокососы мы тогда были — пришла в голову глупая шутка: взяли мы одно гусиное яйце, подкараулили когда самец улетел в болото за лягушками, да в это время и обменили одно из яиц в гнезде на наше гусиное. Помню я, как я влез за этим на крышу, как самка-цапля слетела с гнезда и, пока я обменивал незаметно яйцо, всё летала кругом, жалобно покрикивая. Ну вот! Гнезда то ведь она не бросила и вывела таки птенцов, из нашего гусиного яйца тоже вывелся гусенок. Посмотрели бы вы с каким удивлением и точно с отвращением осматривал самец чужего птенца, как он бормотал что-то по своему! Не хотел он тут больше оставаться и бросил ведь свою самку. И что же бы вы думали? Вы может быть не поверите мне! Ведь потом все-то они как есть, цапли-то, собрались на большом лугу у леса и начали держать между собою совет, начали значит судить самку за её неверность. Сам я это видел. Стояли они все кучкой, тараторили по своему, наша самка так жалобно кричала — оправдывалась видно. Она бедная и не виновата была, да знать те-то не поверили, что всё это сделала только наша мальчишеская глупость. Ведь заклевали они ее насмерть!
Некоторое время мы молчали. Потом старик вздохнул, обтер себе лоб рукавом рубахи и снова заговорил.
— А слышали, ваша милость, в Тулаве-то на днях собрался мирской суд: крестьяне сами судили своих воров. Теперь, слышно, из Коломеи приедет комиссия разбирать дело, ну да ведь тут ни до чего не доберешься: крестьяне-то все один за другого стоят — весь мир как один человек. Народ тоже тертый, ни чего тут не розыщешь.
— Однако, это совершенно вопреки всякому праву и закону, — горячо возразил я. — После этого кто же может защитить нас от самосуда, от мирского произвола и от связанного с ним иногда убийства, если сам народ примется судить и изрекать приговоры над преступниками?
— Эх, ваша милость! — ответил старик. — Как кто защитит? Нешто народ-то зверь? Кто живет по божьему да по правде, тому чего боятся? Не даром говорится: глас народа-глас Божий!
Бричка с довольно растрепанным верхом въезжает на барский двор. Из неё выходят двое: один полный, с крупной головой на плечах, тяжело дышащий, выходит и тотчас же, обнажив свою маковку из под форменной фуражки, принимается усердно отирать платком свой вспотевший лоб, другой — тощая фигура с ввалившимися щеками, с глазами прищуренными, словно они боятся света, с длинными пальцами и с длинными ногтями на них, которые он и начинает немедленно чистить перочинным ножиком.
Оба они — правительственные комиссары, только что возвращающиеся из Тулавы.
На первые, обращенные к ним вопросы, они отвечают уклончиво, но за сытным завтраком оба становятся разговорчивее и каждый поясняет дело но своему.
— Ну что же? — спросил я их. — Виновные в ваших руках?
— Как можете вы еще спрашивать об этом? — ответил мне толстяк, старательно уплетая крылышко жареного цыпленка, хрустевшее между его крепкими зубами. — Кажется все мы здесь имеем достаточно опыта в подобных делах, достаточно знаем страну и народ! Кто же окажется виновным, если не вся община Тулавы, и как мы можем захватить виновых в таком нарушении закона? Тут никакие следствия, никакие допросы не помогут. Да наконец в деле ни за что и не окажется ни свидетелей, ни потерпевшего лица.
— Может ли это быть?
— Еще бы не может! — заметил тощий комиссар, снова принимаясь за свои ногти и подскабливая их самым раздражающим нервы образом. — Не думаете ли вы, что нам жаль в данном случае расходовать наши перья, чернила и бумагу как и наши слова и способность влияния на крестьян? Вы возьмите факт как он есть! Община Тулавы знает всех своих сочленов, знает насквозь и то, кто из них вор, и что, и как он ворует. Какой-нибудь молодец ворует удачно может быть пятьдесят раз, а на пятьдесят первом воровстве попадается и получает от народного судилища свою порцию наказания, отходившись от последствий наказания он может быть и опять принимается за тоже, но только осторожнее, чтоб опять не попасться. Что тут делать миру? Мир ему сделал внушение, но это не помогает. Вот мир и собирается снова, собирается как это водилось в стародавние времена, когда еще не было ни государства в нашем смысле слова, ни законов, ни судей, собирается и изрекает свой суд. Ему не требуется расценивать свежее, только что содеянное преступление, не нужно ему свидетелей, он не нуждается в допросах и следствии, он знает вернее чего нельзя, что среди него проживает такой-то, или такие-то негодяи, призвание которых состоит в омрачении и без того не веселой, не очень то обильной льготами, крестьянской жизни, полной трудов и заботы о хлебе насущном. Мир чувствует себя правым по отношении к таким своим сочленам, он смело зацапывает их и притаскивает на судбище, благо им, если они согласились назвать своих сообщников и возместить причиненные им убытки. Иначе может придтись им плохо! Всё это, конечно, противозаконно в нашем смысле слова, всё это грубо, первобытно, но в основе этого лежит натуральное право и ничего против этого не поделает в нашем смысле слова организованный суд. Жид, около шпика которого происходило народное судбище, донес о нём властям в Коломее, мы явились на место! И что же оказалось? Оказалось, что никто и ничего не знает. Не знает ничего мир, не знает ничего и доноситель жид, меньше всех, если это возможно знает о деле сам наказанный вор! Говоришь ему, напр.: ‘да у тебя любезный кровавые подтеки повсюду видны?’ Я, говорит, упал и ушибся. ‘Как же так мог ты ушибиться от падения?’ Да так, говорит, упал и ушибся. Конечно, негодяй получил добрую сотню здоровых плетей, но он скорее язык откусит, чем выдаст своих судей, он знает, что выдай он их, так чего доброго на следующем мирском судбище из него дух вон вышибут.
— Так что же выходит? — спросил я. —Значит вы как будто оправдываете существование такой противузаконной вещи как крестьянский самосуд.
— Будто я это сделал? — возразил мне тощий комиссар, опять принимаясь за свои ногти.— Напротив, по моему нужно стремиться искоренять такой обычай и искоренять его с полной строгостью. Но ведь мы здесь говорим между собой и нельзя же, если позволите, не обмолвиться в частной беседе тем, что…
— Нельзя, понимаете, — прервал его толстяк, — не признать того, что здесь есть непреложного. Тут, понимаете, инстинкт, тот инстинкт, которым по правде сказать наш народ отличается от своих западных соседей. Это инстинкт самопомощи.
Широко раскинулся выгонный луг покрытый такой густой и высокой травою, что пасущиеся на нём лошади выглядит не ходящими но земле, а словно плавающими по зеленым волнам. И всё это настоящие галицийские лошади, некрупные, стройные, слегка тощие на вид, но полные силы, бодрости и выносливости. Пасут их мальчуганы в коротких рубашонках и холщевых штанишках, босоногие, с непокрытыми головами, вооруженные длинными бичами, они ими похлопывают от поры до времени, а в промежутках покрикивают на свою смирную паству да изредка поигрывают на самодельных дудках. На ярко голубом небе — ни облачка, летняя духота тяжело налегла с самого утра на землю. Мальчуганы собирают лошадей, чтоб гнать их домой, вон один ухитрился уже забраться на глянцовитую спину гнедка и старается захватить, как-нибудь недоуздок, болтающийся у гнедка под мордою, а там другие заняты тушением костра, который приходилось поддерживать всю ночь, так как ночи, после таких жарких дней задаются прохладные и сыроватые, а мальчуганы как раз только что справили свое ‘ночное’.
Только один мальчуган сидит на камне, в стороне от товарищей-пастушонков, сидит не заботясь даже о лошадях, у него нет не бича, ни дудки, обе загорелые руки он запустил в свои светло-русые волосы, он плачет и плачет так горько, горько.
Это удивительный мальчик — я знаю его, зовут его Грицю. Его продолговатое, милое личико отличается такой нежностью и тонкостью кожи, что голубоватые жилки повсюду просвечивают сквозь неё, летний загар только слегка окрасил ее тонким колером, но лицо осталось бледно и пе перестало обличать в мальчугане его нервозную, впечатлительную натуру. И какие глаза помещаются на этом болезненном личике! Большие, синие глаза, смотрящие на вас мягким, грустным взглядом, словно выходящим из какой-то глубины, глаза совсем сверхъестественные для мальчика его лет! Я всегда дивился на эти глаза, всегда находил, что они из числа тех, что умеют без слов вопрошать, что умеют всё видеть, для таких глаз не существует обычных преград, они будут блестеть вам хоть из-за каменной стены, они видят всё хоть под землею, хоть в глубине человеческих могил, перед такими глазами даже среди белого дня витают в пространстве разные духи и витают как стародавние, отнюдь не неожиданные, знакомцы. Именно такие глаза глядят в будущее — хоть прямо в лицо смерти — без малейших признаков робости, но за то и без надежды.
И вот теперь эти глаза проливали обильные потоки слез.
— Что с тобой? — спросил я мальчика, ласково положив ему на головку руку.
— Ах барин, барин! — ответил он всхлипывая. — Ведь они у меня свели пегого, да жеребенка, да еще вдобавок и большую лису украли.
— Как так?
— Да так! Как обыкновенно делают эти негодяи, конокрады, накажи их Господь! Мальчик отер слезы ладонью руки и продолжал несколько более спокойным голосом:
— Мы пасли лошадей в эту ночь на лугу у Федосьиной мельницы, я, Григорий, Ивашка и другие. Ночь была прохладная, и в воздухе свежо, и в траве тоже, так что бедным лошадкам — чистая радость. Мы развели большой костер, мельничиха вышла к нам, говорила с нами, смеялась и дала нам крупных кукурузных головок а мы их пекли себе в горячей золе. Потом она ушла, а мы остались у огня, ели кукурузу да сказки рассказывали. Так было тихо, что только и слышно было, как переливалась вода у мельницы и как в запруде плескалась иногда большая рыба, многие из нас уснули, а я-то и не спал ей Богу, просто лежал я на спине и смотрел на небо, где надомной так хорошо светили звезды, смотрел я и считал их, и еще помню: всё сбивался и надо было начинать сызнова, потом рассматривал я белое облако, которое плыло надомной и как раз по той молочной дороге, что есть на небе. Вдруг залаяли собаки. Я вскочил — и вижу совсем близко от меня из кустов смотрит волчья голова. Я начал кричать и будить товарищей, да схвативши горящую головню бросился к зверю— они боятся огня, за мной у другие тоже, все с криком и с головнями. Волк исчез в кустах. Мы пошли обойти нашу пастьбу, идем и что же видим! Вы чай не поверите мне барин!.. Видим мы, что он, волк-то, совсем по человечески идет через мостик у мельницы, Ивашка еще и говорит: ‘гляди-ка мол! Вот чудо-то: волк идет на двух ногах со всем как человек!’ Ивашка и Григорий креститься начали — думали нечистая сила. А Михалик (тот — толковый мальчик!) и закричал: ‘пусть меня чёрт сейчас же за волосы стащит, если это не вор, пробирающийся за нашими лошадьми!’ Как только он это сказал у меня просто руки и ноги задрожали со страха. Другие бросились за вором, а я побежал к лошадям. Они паслись покойно, чего бы, конечно, не было, если б они заправского волка почуяли, того они слышат из далека и сейчас либо бегут все на горку, а воли не это, так соберутся все в кучу, головами вместе. Начал их считать, считал — считал, как перед этим звезды-то, никак не могу сосчитать. Наконец, пришли и остальные, начали мы вместе считать. Тут только и увидели мы, какая беда стряслась! Негодяи украли у нас четырех лошадей. Один из воров и был наряжен в волчью шкуру — это, чтоб нас напугать в случае надобности, покуда другие, его помощники…
Бедный мальчуган снова залился слезами.
— Из четырех — продолжал он немного спустя— две как раз мои. Да главное и пегашка между ними, да и жеребенок-то за маткой убежал. Где-то они теперь и что с ними, Господь знает! И знаю ведь я, кто эти воры!
— Должно быть ты думаешь на Кирила?
— Конечно, Кирила! — воскликнул мальчик с уверенностью. — И Ставровский с ним, да и вся их шайка! известно, что они тащат всё, что возможно украсть: они даже крадут яйца из под кур! Даже полотна из под рук у наших баб таскают!
— Так если ты уверен, что это они, ты бы чем плакать-то скорее созвал бы погоню за ворами.
— Эх барин! Какая за ними погоня! Где тут помочь горю погоней, когда у них участники и помощники на стороне. Уж чай давним давно жид ихний, шинкарь-то, перегнал наших лошадей через русскую границу да там продал их. Нет, не видать мне больше пегашки! Ах Господи! Я и домой не пойду, право не пойду!
— Хочешь я с тобой пойду вместе домой?
— Зачем?
— Поговорю за тебя с отцом.
— Нет! Что уж тут! Благодарю вас барин.
— Да чего ты боишься домой идти? Прибьют что ли тебя очень за пропажу лошадей?
— Что мне в том, что побьют! — и он снова принялся горько, отчаянно плакать и колотить себя кулаками по лицу, — Я не из-за этого!.. Из-за пегашки!.. Ах ты пегашка моя и жеребеночек с белыми ногами! Бедная пегашка! Как она умела смотреть на меня своими большими, добрыми, темными глазами! Как человек смотрела! Как она ласково похрапывала, когда я говорил с ней, словно отвечала мне! Кто-то теперь для тебя будет таскать с огорода репу да морковь! Кто-то покормит тебя дынею!.. Господи, Господи! Просто сердце разрывается! Хоть бы умереть что ли!..
И он бросился ничком на землю…
Резкий, неприятный ветер носился над полем и садами, осенние паутинки цеплялись то тут, то там за солому на сжатой ниве и за ветви садовых деревьев, желтые, красноватые листья начали устилать зеленую поверхность лесных полянок. Была та пора года, когда особенно приятно, прошлявшись весь день с ружьем и собакой, возвратиться затем домой, усталому, голодному, с раскрасневшимися щеками и провести часок другой близ шумящего самовара.
Мне оставалось еще с час ходьбы до дома, а зеленевшие кустарники, в которые мой верный английский пес поминутно совался, всё еще продолжали увлекать мое любопытство своей таинственной чащей. Наконец я свистнул собаку и решил зайти отдохнуть в жидовский шинок, стоявший одиноко на пути к Тулаве. Я вошел. Прямо против двери стоял зеленый лакированный прилавок, а за ним виднелась жидовка в капоте и в различных украшениях из разных богемских камней. Перед нею было четверо крестьян, как раз отравлявшихся в эту минуту скверной жидовской водкой. При моем входе в шинок все они обернулись посмотреть на вошедшего, увидя меня поклонились и с улыбкой, молча, остановили снова взгляды на прилавке. Жидовка прежде всех обратила ко мне ласковый хотя и лукавый взор своих красивых черных глаз.
— Прикажете что-нибудь, ваша милость? — Спросила она. — Быть может стакан Токая?
— Пожалуй Хайка, если это вам доставит удовольствие.
Жидовка молча вышла за вином. Крестьяне молчали. Между ними был Грин Ярема и Акентий Пров, молодой парень влюбленный, сколько я знал, в хорошенькую Хайку до степени постоянного стремления покорно упасть к её ногам. Акентий Пров был человек среднего роста, с тщательно разглаженными баками, с аккуратно причесанными волосами, облеченный в сюртук довольно тонкого синего сукна. Еще тут оказался Ларивон Радцанко, молодой парень, довольно состоятельный собственник, сдвинувший набекрень свою меховую шапку, Радцанко по обыкновению сосал свою пенковую трубку, которую он вынимал изо рта с единственной целью насвистывать какую-нибудь мелодию. Четвертый крестьянин был мне незнаком.
Вошла жидовка и подала мне стакан токайского. Я молча пил вино а крестьяне в молчании же попивали жидовскую водку. В оконные стекла уныло колотилась запоздавшая исчезновением летняя муха. В шинок вошел сам шинкарь, жид с двумя жирно намасленными пейсами, в черном кафтане и запыленных башмаках. Он молча сел на лавку и окинул крестьян беглым взглядом, в котором играла легкая усмешка, не лишенная выражения неприязни.
— Не хотите ли услышать новость? — заговорил жид.
— Отчего бы и нет?—заметил Акентий.
— Новости всякому приятны! — согласился Ларивон и засвистал какую-то песенку.
— Я знаю, где лошади! — промолвил жид.
— Какие лошади? — равнодушно спросил старый Грин.
— Те четыре лошади и жеребенок с ними, что несколько недель тому назад были украдены с ночной пастьбы.
— Так где же они? — поинтересовался Акентий.
— Где же им быть? — пояснил за жида старый Грин. — Конечно, проданы за русской границей — и, конечно, сам Шиммель орудовал дело. Еще станете вы слушать жидовские уверения.
— Я никого ни в чём не уверяю! — закипятился жид. — Я говорю только, что я видел и лошадей и того, кто продал их в Россию.
— Еще бы тебе не видеть лошадей! — равнодушно продолжал Ярема. — Да и человека, что их продавал! Этого-то ты чай каждое утро видишь, когда ты по своему обряду утром моешь свою подлую рожу.
— Что ты хочешь сказать этой руганью? — спросил жид злобно при щурясь.
— Что я этим хочу сказать? — равнодушно продолжал старик, подсев поближе к шинкарю и бесцеремонно положив ему на колени руки. — Я хочу этим сказать, что я и сам знаю и вора, и соучастников, и помощников его. Тот, что был в волчьей шкуре это-один. Ставровский паша, это-другой, он с Кирилой крал лошадей, а…
— А кто же тот помощник по твоему, что продал лошадей? — заволновался жид.
— Да тот же, кто продал и мою украденную, корову, и украденные у Ларивона дрова!
— Так кто же он? — не унимался шинкарь.
— Вот посмотри на него пожалуй! — пояснил Ярема, без церемонии подтаскивая жида к осколку зеркала, укрепленному на стене. — Взглянись в зеркало, Так и увидишь его. Что? Нравится тебе его рожа?
— Пусти меня! — Сердито закричал шинкарь.
— Сегодня пожалуй пущу, а в другой раз быть может и нет! — промолвил таинственно старый Ярема, отпуская еврея.
— Так что ж вы не жалуетесь суду? — кричал тот, отплевываясь во все стороны. — Чёрт бы вас побрал! Что же вы не жалуетесь? Жалуйтесь! Я принимаю на себя и писца, и бумагу.
— Даже и тогда это было бы пустым расходом на чернило! — пояснил ему Ярема. — Только смотри как бы вот мы сами свой суд над вами всеми не постановили, да тебя вместе с другими…
— Что вы сказали? — закричал жид, физиономия которого сразу побледнела. — Свой суд? Вот разбойники, убийцы, собаки проклятые!
— Кричи, брат! Ругайся сколько в душу влезет! — продолжал самым покойным голосом старый Ярема. — А ты всё-таки предупреди тех, других, коли жизнью своей дорожишь! Предупреди, пока еще есть время, да пока мы терпим. А то ведь, если эти подлые кражи, все этb негодяйства и еще будут продолжаться, так как бы вас не того!…
И при этих словах старик показал рукою вокруг своей шеи, как бы обматывая вокруг неё веревку.
Жид сразу присмирел. Молча ушел он за стойку и там, положив одну руку на полное плече хорошенькой хайки, другою задумчиво полету кивал но кружке.
— Самое лучшее было бы положить конец этой проклятой шайке! — пробормотал Ларивон.
— Вы говорите насчет крестьянского суда над ними? — заметил Акентий. — Только вы подумайте: тут ведь штрафами да поркой ничего не поделаешь. Они же еще мстить будут. Ведь какой народ-то! Хоть бы этот наша или еще Кирила! Ведь камни не люди! Точно змеи да еще самые .ядовитые! Их бы вот пришибить на месте, только это одно и поможет. Всех пришибить, всю ихнюю шайку!
Старик Ярема бросил на говорившего не совсем понятный мне взгляд и Акентий замолчал. Затем все четверо отсчитали медяки за выпитое и вышли из шинка.
Выходя за дверь Ярема бросил еще один суровый взгляд на шинкаря, жидовка поняла очевидно этот взгляд, судя потому, как торопливо уцепилась она за мужа и начала ему что-то нашептывать. До моего слуха долетали только из этого полушепота отдельные слова и между прочим упоминание о луне.
— Должно быть вы полагаете, что пришло время заклинать луну? — обратился я к еврейской паре.
— А вы разве знаете про это? — робко спросила меня еврейка, физиономия которой напоминала теперь своим выражением мордочку зайца, в перепуге прижавшего к голове уши.
— Зачем вы это делаете? — поинтересовался я.
— Как зачем? — переспросила она робко опуская взор.
— Ну да! Зачем?
— Нам это известно, что когда Бог создал небо и раскинул голубой свод над землей, то он сделал солнце и луну одинаковой величины, ну так луна тогда и сказала Господу: ‘не пристало нам, двум слугам быть одинаковой величины! Увеличь меня Господи хоть немного против солнца!’ Господь же прогневался и изрек: ‘Так как ты захотела возвеличиться пред равным тебе, то будь же за это наказана: отныне ты будешь и величиною меньше солнца, и светить будешь слабее его!’ Луна поплыла по небу огорченная, но Бог смиловался несколько и дал ей звезды в помощники.
— Очень красивая легенда! — заметил я. — Но всё-таки я не вижу в ней основании к тому, чтоб молодой месяц следовало заклинать в самом начале четверти. Ведь речь-то шла у вас, конечно, об том, как посредством заклинания оградить себя от убийства, разграбления и всяких напастей, как спастись от врагов?
— От врагов спасает человека его умная голова, — промолвил еврей, — да его замкнутое сердце, что иначе может служить нам защитой от врагов. И все они, эти ненавистники хоть языки высуни как забегавшиеся собаки, и всё-таки Кирила может спать спокойно, хоть с отворенной дверью, без сторожевой собаки, без оружия, он всё-таки знает, что ни один волос не спадет с головы его, как бы ею враги не хорохорились.
Между тем наступила ночь, когда я вышел из шинка. Молодой лунный серп плыл по небу между прозрачными облачками и освещал дорогу серебристым светом. Пройдя шагов двести я машинально взглянул назад, по направлению к шинку и заметил шинкаря еврея вышедшего из двери и оглядывавшегося во все стороны, словно он не желал быть кем-нибудь замечен. Из любопытства я перепрыгнул через плетень и, скрытый им, незаметно прокрался назад, к шинку, мне хотелось убедиться в своих догадках. Оказалось, что жид стоял неподвижно, обратя лицо к месяцу и бормотал заклинания. ‘Будь благословена обновившаяся луна!’ Слышалось мне потом он трижды поклонился месяцу и продолжал: ‘как я кланяюсь тебе и тебя почитаю, так да почтут меня враги мои и да не осмелятся они причинить мне хотя бы малый вред!’ Затем он начал встряхивать полы своего кафтана, выражая при этом желание так же отряхнуть от себя всех ненавистников, и Ярему, и Акентия, и Ларивона, и всех, всех, а вместе с ними и тех злых духов, демонов, которые могут вредить человеку.
На хороший час ходьбы за нашей деревней раскинулось довольно широкое болото, местами сплошь заросшее травою, местами же образующее водные пространства, покрытые только болотными лилиями и желтыми кувшинками поднимающими свои головки из воды, бывает, что по вечерам над этим болотом то там, то сям, вспыхивают как яркия свечки болотные огоньки, колеблющиеся языки которых словно блуждают в пространстве. Среди этого болота имеется озеро чистой, прозрачной воды, только кое где, да у самых краев, заросшее тростником, пройти к этому озеру можно лишь с одной стороны, оттуда где раскинуты крестьянские ягодные огороды. Если здесь засесть где-нибудь на берегу, под деревом, то скоро увидишь как в разных местах из тростника высовываются темные птичьи головы и как на ровной поверхности самого озера то в том, то в другом направлении медленно движутся словно целые флотилии маленьких темных судов, которые то поплывут, то станут на якорь. Это — дикие утки, их на озере, и в особенности в камышах его, водится такое множество, что порою счесть нельзя все плавающие по его поверхности черные точки прогуливающихся птиц.
Именно ради этих уток попал я раз в сумерки на берег озера. С моим верным псом возле меня с двустволкой на коленях сидел я, схоронившись за порослями и притаив дыхание. Не долго просидел я так, как легкий шорох нарушил мое уединение и я, очевидно оставаясь сам не видимым, заметил как мелькнуло женское платье и как за тем, совсем близ куста меня укрывавшего, крадучись прошла хорошенькая, молодая девушка, с стройной фигурой, выразительным лицом и красиво развитым бюстом, слегка прикрытым темным платком, большие густые косы её русых волос, с вплетенными в них лентами, были закинуты за плечи. Она каждую минуту приостанавливалась, срывая по пути дикие ягоды и дикие яблоки и наконец радостно улыбнувшись при виде богатейшего орешника раскинувшего свою обильную листву не далеко от меня, показав при этом два ряда белых как жемчуг зубов, она села под орешником. Она сидела побрасывая от поры до времени в воду мелкие лесные яблоки, и любуясь на то, как вода расходилась кругами, очевидно она кого-то дожидалась. Через несколько времени к ногам её легла длинная тень мужской фигуры и девушка весело засмеялась, а щечки ее залил радостный румянец.
К ней подошел красивый, молодой парень, можно сказать красавец, — конечно, не красавец в классическом вкусе, но всё же в высшей степени эффектная, стройная, сильная фигура, от его полусердечной, полунасмешливой улыбки, от всего выражения его красивого лица так и веяло жизненной силой и смелостью. Костюм подошедшего напоминал собою Краковские простонародные костюмы: сапоги до колен, в них заправлены синия суконные панталоны, далее короткополый синий кафтан, и маленькая кокетливая шапочка из белого меха сдвинутая слегка набекрень на черных кудрях. Увидя девушку, он добродушно улыбнулся, открыв между яркими губами ряд крупных белых зубов, погладив рукою свои шелковистые усы, другую руку протянул он ожидавшей его, а затем сел с нею рядом и без церемонии покрыл поцелуями раскрасневшееся хорошенькое личико девушки. Та беспрекословно покорилась этой ласке и видно было какая радость при этом заиграла в её глазах.
— Ну что же ты? — начал он. — Чего же ты испугалась? Может думаешь я так-таки вот и откажусь от тебя? Говори же заинька ты моя милая? Девушка заплакала.
— Ну вот! И еще плачешь! — он нежно взял её голову и положил ее к себе на грудь.
— Так ты любишь меня? — всхлипывала девушка.
— Еще бы нет! Влюблен как воробей! Совсем и то одурел от любви!
— Но что же будет со мной, если… — и она, закрыв лицо руками, прижалась к нему, по её покрасневшим ушам я видел, что кровь бросилась ей в голову.
— Что ж! ты не первая! Главное не бойся и не стыдись. Да и чего стыдиться! Разве Бог не на то нас создал, чтоб мы любили! Не вздумай сделать чего-нибудь, напр., в роде того, чтоб бросить ребенка в это озеро! Помни, что это дитя и мое также как и твое. Если бы этого даже и не проведал никто, мне кажется я бы сам себя убил — так много я люблю тебя и это дитя.
— А стыд-то! — промолвила девушка. — Боже, какой стыд! Ты пойми только Ставровский!
Таким образом имя невольно было мне открыто, мужчина оказался товарищем соратником Кирилы, это был сам Ставровский, ловкий, страшный вор, называли его пашею за то, что у него как говорили, чуть ли не целая дюжина жен. Человек этот так же безжалостно похищал женские сердца, как крал лошадей, коров, лес, дрова и проч.
— А ты бы мог меня спасти! — продолжала девушка. — Мог бы, если б захотел.
Паша засмеялся, но к удивлению моему смех этот не был легкомысленным, циническим смехом, которого можно было бы ожидать от подобного человека, напротив того в нём звучала какая-то горькая, скорбная нотка, невольно захватившая мое сердце.
— Слушай Кася! — заговорил он серьезным тоном. — Обещал ли я тебе жениться? Вообще обещал ли я тебе хоть что-нибудь, чего не исполняю?
— Нет! — прошептала девушка.
— Ну! Так я тебе скажу теперь то, чего не говорил другим женщинам, — и голос его звучал мягкими, сердечными, убеждающими нотами. — Если б я мог вообще обвенчаться с кем-нибудь, то только тебя избрал бы для этого, тебя одну и никакую другую женщину или девушку назвал бы своей женой. Хоть ты и бедна, хоть у тебя нет ни земли, ни своей хаты, ни коровы, хоть у меня тоже нет ничего моего собственного, я всё-таки пошел бы с тобой к священнику…— Правда? — счастливым голосом прервала опа его.
Да! — продолжал Ставровский. — Но я женат уже! Пойми ты: женат и жена моя жива. Не сделаться же убийцей, чтоб затем обвенчаться с тобой чуть не под виселицей.
— Разве ты женат?
— Да! Клянусь тебе!
— Ну! Так значит тут ничего нельзя исправить!— заговорила она невидимому сравнительно покойно. — В таком случае я обещаю тебе перенести всё спокойно, лишь бы ты не покинул нас, меня… и твое дитя.
— Не покину! И этому ты можешь поверить. Если твои родители выгонят тебя из дому, ты перейдешь ко мне, а я стану заботиться о всех нас троих, стану на всех нас работать.
— Работать? — укоризненно переспросила она. — Ах, Ставровский.
— Ну, воровать! — вырвалось у него каким-то болезненным криком. — Да! И воровать! хочешь же ты сделаться женою вора! Есть же ты теперь возлюбленная вора! Что ж из этого? Разве и помимо меня не обкрадывают поминутно все друг друга? Разве меня не обокрали точно также? Разве не похитили у меня и жену и всё что я имел подсунув мне во время разные вексельки для подписи? Весело живет и в удовольствии умрет моя жена, моим хозяйством и моей землей счастливо владеет жид. — Он засмеялся при этом сардоническим смехом. — Живут же они моим добром! Ведь не своим же добром живут, а чужим? Вот и я живу чужим добром! И если б только эта красавица, подлая, коварная изменщица, жена моя, умерла, ты бы сделалась моей законной женой, мое сердечко. Будь только повеселее! Ведь и тебя-то я украл! Да и мало ли украл я у них ихних жен и дочерей… Не даром они меня зовут нашею. Только тебе я принадлежу! Ты — моя султанша, и жить ты должна как султанша! А наше дитя должно жить как принц. Ты увидишь, я покажу тебе, кто в сущности здесь в округе господин и кто здесь всем владеет.
— А не будешь ты любить другую? — допытывалась девушка, очевидно мучась только одним сомнением, заботясь только об одном.
— Ты моя жена! — промолвил Ставровский. — Ты одна ею и будешь, а те другие… — И он сделал, рукой презрительный жест.
— Да и как же тебе впрочем отстать от них, — с улыбкой проговорила она,—когда все они, и женщины, и девушки набрасываются на тебя как на спелую вишню. Прямой ты паша Ставровский.
— И пусть! — воскликнул он. Он вскочил на ноги, схватил камень и бросил его далеко в озеро. — А ты! Для тебя всё-таки готов я отдать всю мою кровь! Для тебя украду я хоть месяц с неба, хоть звезды Господни… Для тебя… для тебя… Только не склоняй так печально головку! Радость моя! Женка моя! Ну засмейся, будь весела! Пой, веселись! Ты — моя любовь! Ты — жена вора Ставровского и пусть ты весело жизнь проживешь, пусть ты и умрешь в счастливом довольстве…
У меня в доме собралось много гостей. Целые полсуток продолжалась страшная суетня и очень может быть, что за всё это время оказался небольшой промежуток времени когда в отпертой кухни не было никого из прислуги. Увы! этого небольшого промежутка времени было однако достаточно для исчезновения нескольких весьма ценных вещей из фамильного серебра, бывшего на сей раз в деле. Во дворе никого постороннего не видели, из ворот никто не выходил, заподозрить кого-нибудь из домовой прислуги было решительно невозможно, так как всё это были люди живущие в доме лет по двадцати и успевшие сделаться скорее друзьями чем наемными слугами — и тем не менее серебро исчезло.
— Это непременно Кирилиных рук дело! — настойчиво уверяла кухарка.
— Конечно, не другого кого! — согласился кучер. — И лучше бы всего было теперь же прямо переговорить с ним.
Никто из слуг очевидно и в мыслях не имел, что можно заподозрить из них же кого-нибудь. В виду этого я решился прямо отправиться к жиду шинкарю, известному за пособника воров и сбытчика всего украденного.
Прийдя в шинок, я напрямки приступил к делу.
— Скажи Кириле, — обратился я к жиду, — что сегодня в восемь часов вечера я буду здесь, чтоб и он тоже пришел. Мне надо переговорить с ним.
— А об чём вам надо говорить с Кирилой? — полюбопытствовал жид.
— Об серебре, которое он украл!
— Что вы говорите, накажи меня Господи! — с поддельным удивлением воскликнул шинкарь.
— Он тебя и накажет, на этот счет можешь быть уверенным. Только помни всё-таки: сегодня в восемь часов, чтоб я нашел здесь Кирилу, понимаешь ты. Я только хочу выкупить у него серебро, потому что оно мне дорого по некоторым семейным воспоминаниям.
— Я ничего не понимаю из всего, что говорит ваша милость — продолжал шинкарь играть свою роль. — Но Кирила будет здесь в восемь часов.
— Помни же в восемь!
— Будьте покойны.
Был темный туманный осенний вечер когда я вошел в шинок, внутренность которого была тускло освещена маленькой лампой, я застал там Хайку, сидящую за прилавком, жида, украшенного молитвенным ремнем и монотонным голосом молившегося по направлению к углу, за столом сидел человек, вставший при моем появлении, он поклонился мне вежливо но без какого бы то ни было заискиванья и остановился, вперив в меня вопросительный, но покойный взор. Жид не прерывал молитвы.
— Вы Кирила? — спросил я.
— Да, сударь! Что прикажите?
— Ну! Мы имеем достаточно времени переговорить. Хайка дайте-ка нам хорошего Токайского!
Хайка вышла. Жид продолжал молитву, от искреннего усердия он окончательно зажмурил глаза, и самым добросовестным образом отсчитывал поклоны.
Кирила оказался человеком среднего роста, наружность его ни мало не обличала его специальности. Скорее всего он производил впечатление дельного, степенного крестьянина, который или отслужил годик-другой в солдатах, или посещал во время оно школу. Его высокие сапоги, с иголочки новые были начищены ваксой до степени блеска, его чрезвычайно опрятный костюм состоял из скромного, черного кафтана, коричневых шаровар, заправленных в сапоги и меховой шапки, в руке он держал трубочку, обделанную в серебро, а возле лежала трость с свинцовым набалдашником. В сущности он производил в общем очень приятное впечатление и тем более, что его не лишенный нервозности взгляд обличал в этом человеке ясный ум, самым красивым во всей его персоне и были именно его глаза, серые, серьезные обрамленные длинными черными ресницами и увенчанные продолговатыми, темными бровьями, темные волосы его были коротко обстрижены, а полные, чувственные губы украшены опускавшимися вниз темными усами, борода и щеки его были тщательно выбриты. И тем не менее, думал я глядя на него, это — человек, беспримерная наглость, которого по части краж сделалась притчей во языцех и навела ужас на всё окрестное население.
Когда вино было подано я сел к столу, Кирила выждал моего приглашения, затем уселся напротив меня и не без призрения кинул в сторону хозяев: ‘уходите вон!’
Еврейка вышла без прекословно, шинкарь позамешкался.
— Ну! Что ж ты? — крикнул Кирила. — Не прикажешь ли помочь тебе убраться?
Жид, продолжая бормотать молитву вышел также из комнаты.
— Так? — промолвил Кирила. — Теперь, ваша милость, что прикажете?
— У меня пропало из кухни серебро! — начал я.
— Что вы говорите? — прервал он меня как бы с сожалением: — И однако у вас давнишняя и честная прислуга, да и серебро-то, конечно, было заперто, и хорошо охраняемо.
— Как бы то ни было, но оно пропало, так вот я пришел сюда предложить тебе вопрос: что ты пожелать за то, чтоб серебро это снова очутилось у меня.
Кирила засмеялся.
— Видите ли! — сказал он, — Мне еще доводится в первый раз в жизни, чтоб уважаемый барин так со мною, вором, разговаривал, предполагая в тоже время, что украл-то серебро именно я, а ни кто другой. Поэтому я вам тоже прямо скажу, откровенно: украл серебро действительно я и штука эта была из самых ловких моих штук (понимаете надо было работать быстро и сверх того почти окруженному массою свидетелей). Так как вы обратились прямо ко мне, да еще так можно сказать дружелюбно, то я серебро вам соглашаюсь возвратить за самый пустяк… Ну скажем за десять гульденов.
— Получай десять гульденов!
— Нет! Я их возьму только когда серебро вам будет доставлено. А вот, что я вам скажу теперь: ваша прислуга довольно неосмотрительна и неосторожна по отношении разного ценного вашего имущества, таким образом у вас может многое пропадать от поры до времени — оно ведь так и водится вообще на свете. Так как ваша милость очень добрый и великодушный господин, то мы согласимся только вас на следующее: платите нам ежегодно какую-нибудь сумму, что-нибудь неособенное, что вы сами рассудите — а мы вам ручаемся, честью ручаемся, что у вас никогда не пропадет ничего, ни на грош.
— Интересно бы услышать, что же за это я должен платить?
— Ну, например, пятьдесят гульденов в год не было бы чересчур много по вашему мнению?
— Считай, что дело сделано. По рукам!
— Вот вам рука! А от кого должен я получать деньги?
— Прямо от меня.
— Право это не много! А нам как раз нужны теперь деньжата. Дело в том, что у паши есть хорошенькая девочка, а у неё скоро должен родиться ребенок… Понимаете?
— Не стоит толковать о такой пустяшной сумме. Выпьем-ка теперь стаканчик-другой винца в компании.
Я налил вина в оба стакана и чокнулся с Кирилой.
— Будьте здоровы и благополучны! — проговорил Кирпла и выпив вино до последней капли, лихо стукнул стаканом по столу.
— Послушай Кирила. Знаешь, мне очень в сущности любопытно было посмотреть на тебя вблизи и поговорить с тобой.
— Ну, что же ваша милость? Нашли вы во мне, что-нибудь особенное?
— Люди сторонятся от тебя, боятся тебя, словно какого оборотня.
— А вы вероятно находите, что я — человек как человек: так же обыкновенен, так же ничтожен и даже так же несчастен как и многие другие.
— Ты-то несчастен?
— А вы разве можете сказать про себя, что счасливы?
Мы замолчали на минуту.
— Зачем ты воруешь постоянно? — решился я спросить Кирилу.
— Зачем? — и он сбросил шайку провел задумчиво рукою по густым волосам. — Вы то впрочем поймете меня, если я скажу. И я был когда-то крестьянином, и я когда-то вел бесплодную борьбу с градобитиями и разными хлебными невзгодами, я был и солдатом и занимался мастерством, был я и кучером у графа Мира, и мне приходилось из кожи лезть из-за барских капризов, работал я и в рудниках в Буковине, не мало там наглотался свинцовой ныли, был и на солеварнях и просто поденщиком на полевых работах, был в учении у каменьщика и даже раз с высоких подмостей полетел, был и столяром, был даже церковным певчим… Везде одно и тоже: несчастья да беды.
Кирила был очевидно взволнован. Машинально наполнил он вином стакан раза два во время речи и всякий раз залпом опоражнивал его, щеки его разрумянились, брови нервно вздрагивали, в глазах норою мелькал недобрый огонек.
Кирила снова опрокинул в себя стакан вина и начал насвистывать песенку. Затем, помолчав немного, он продолжал:
— Все-то как есть друг за другом охотятся, и никому для самого себя другого не жаль. Значит живи, как можешь.
— Предположим, — заметил я, — что ты прав, что в мире людской эгоизм играет большую роль. Но ведь ты видишь же однако, что со всеми твоими рассуждениями ты остаешься несчастливцем! Ты же сам говоришь это!
— Я? Разве я сказал, что я теперь несчастлив?
— Конечно! С этого мы начали разговор.
— Ну пусть сказал! Всё-таки у меня теперь бывают и счастливые минуты: именно тогда, когда я разрушаю счастье других. А я это умею! У меня как у волка: тоже есть острые зубы, которыми я больно кусаю. Так как у меня ничего нет, так как я в жизни ничего не добился, я и стараюсь, чтоб у других тоже ничего не осталось.
— Как же теперь назвать тебя в конце концов? Ведь делать всё то, что ты делаешь значит быть негодяем.
— Ли есть негодяй! От вас я это, конечно, выслушаю, от другого, назови он меня так я схватил бы за горло. Но ведь и у негодяя есть сердце, и негодяй может, напр., любить женщину, да еще иногда сильнее всякого честного любит-то! Тут-то вот и беда главная: бедняк ты, так любишь ты, или не любишь, а ты всё равно тот же раб, на удовольствие других созданный. И зачем только в тебе бьется сердце?
— Всё-таки значит я был прав рассуждая сам с собой о тебе Кирила. Ты просто человек родившийся под несчастной звездой и сделавшийся в конце концов…
— Негодяем! — докончил он. — Так прямо и говорите!
— И как ты не злишься, а ведь сердце-то у тебя само по себе доброе.
— Знаете, что я вам расскажу! — проговорил он совсем иным чем прежде, мягким, покойным голосом. — Я еще был тогда молодым парнюгой с сердцем, которое при всяком удобном случае готово было выскочить из груди к чьем-нибудь ногам. Молодой красивый парень… Ну и полюбил я девушку, полюбил честно, по закону, и она меня полюбила, беда была только в том, что она была из богатого дома я же бедняк. Заикнулась было она отцу, а тот ей в ответ: убирайся, говорит ты! Чтоб я выдал тебя за нищего, который только твое добро проедать станет. А я был совсем славный парень честный, работящий, не пьяница, не картежник. Подвернулся другой жених, давно я уже ненавидел этого Максима, давно зависть брала глядя на его богатое хозяйство, а тут еще он, да и она с ним вместе, оба они надругались надо мной, словно сердце-то у меня из дерева вырублено: поженились. Тогда-то я и ушел было по началу, прямо от греха ушел в рудники работать. Прошло после того с год, и принеси же меня на несчастье опять домой! Господи! Каково мне только увидеть было! — голос Кирилы дрогнул, на глаза его выступили слезы, руки, как бессильные плети опустились вниз, голова понурилась…
— Не передать этого! — продолжал он немного успокоившись. — Прохожу я раз мимо их дома, а у них у дома-то садик и в саду такая беседка устроена, прохожу и вижу через забор: она в беседке сидит, пополнела, похорошела и с нею её ребенок! Рубашка и платье на груди у неё распахнуты и младенец кормится грудью… Увидал я это и не знаю, что со мной сделалось!… Тут-то вот впервые дьявол и овладел мной! Словно шепчет кто в уши: гляди! Она должна твоею сделаться, должна, должна! Долго я ходил после того вокруг деревни как волк вокруг овчарни. Наконец, раз в воскресенье — никогда я этого дня не забуду — зашел я в шинок. Там идет музыка, пляска. Я сел к стороне и пью, покуривая трубочку… Вдруг входит Максим. Увидев меня, остановился, да и говорит так насмешливо: ‘будь здоров’, говорит, ‘Кирила! Выпей-ка стаканчик со мной за здоровье моей женки, она против этого, ничего иметь не будет!’ Да я-то, говорю, имею против того, чтоб пить с тобой бездельник! ‘Что ты? Иль пьян?’ говорит Максим. А я: не пьян, говорю, а не хочу — мол тебя в шинке здесь видеть. Сиди — мол с женой своей, туфля ты этакая! ‘Это кто туфля-то?’ закричал Максим и даже зубы у него со злости заскрипели (как и всякий богатый, обидчив он был). Ты — говорю — туфля! Он меня как ударит в лицо… Это он-то, Максим, меня, Кирилу, ударил… Он, богатый, меня, бедного! Он сильный, меня слабого… Он, который отнял у меня ту, что я больше жизни любил, он ударил меня…
Кирила почти задыхался от воспоминания.
— Ну? И что же? — спросил я его.
Убил его сразу! — ответил он, сопровождая эти слова самой злой, какой-то дьявольской усмешкой.
— Я был слабее его, но ударил этого здоровенного красавца так, что он упал мертвым, не дохнув ни разу.
— А с тобой, что же сделалось? — спросил я после небольшого молчания.
— Я сам пошел в суд и заявил. Так как мне было едва, едва двадцать лет, то судьи нашли, что тут действовала ревность, что я был пьян, что Максим первый затеял ссору, то меня вместо виселицы приговорили к десяти годам тюремного заключения. Отсидев эти десяти лет, вышел я из тюрьмы и вышел совсем негодяем. А всё-таки эта женщина… Она теперь моя! Вот оно что!
— Что же она твоя жена?
— Нет! Покуда не жена, но она будет моей женой, будет во что бы то ни стало, будет, хоть бы самому дьяволу пришлось мне в этом помогать.
Я сбился окончательно с дороги.
Ходил я к русскому священнику в Тулаву и на обратном пути совершенно потерял всякую возможность напасть на потерянную мною настоящую дорогу. Виною всему был прелестный зимний день, оказавшийся в конце концов столь же коварным, сколько был он заманчив по началу. Когда я вышел из дому небо было правда подернуто тонкою беловатою мглою, но выглядело оно совсем дружелюбно, не обещая никаких неприятностей, солнце из-за серебристой дымки его окутывавшей светило так мягко, как будто фто был месяц только что вошедший над горизонтом, воздух был сух и свеж, подмороженный снег хрустел под ногами, а иней так разукрасил каждое дерево, каждый кустик, каждую ветку, что покрытый лесом склон горы под мягкими лучами солнца выглядел словно прелестный рисунок вычеканенный из металла.
Пока матушка-попадья собственноручно варила кофе, пока мы распивали объемистые чашки этого напитка, покуривая при этом сигары, пока мы переговорили с батюшкой всё, что можно было переговорить о христианстве, буддизме, панцирном Флоте и всяких местных новостях, повадил снег и наступил такой ненастный вечер, что к ночи вся окружающая местность оказалась задернутою не проглядной мглою.
В этой мгле я шагал и шагал, конфузясь непривычного положения заплутаться на совершенно знакомой дороге, пока наконец, мне не сверкнул со стороны огонек. Я пошел на него и оказалось, что мое плутанье привело меня на Федосьину мельницу.
Поверхность широкой запруды лежала неподвижно скованная ледяным покровом, колесо и грохота молчали, и вся мельница, и стены её, и крыша, и водослив, словом всё включительно с раскинувшими вокруг свою густую поросль ивами, было погружено в какой-то мертвенный покой, всё было покрыто серебряными иглами инея. Только на мой повторенный стук мне отворила дверь хаты владелица мельницы, вдова Федосья, красивая, статная женщина, вышедшая ко мне с зажженным смолистым сучком в руке. Улыбнувшись приветливой улыбкой, она пригласила меня войти в хату.
Эта Федосья была замечательною женщиной со стороны способности сохранять свою молодость, из числа тех немногих, которые, расцветая вполне только к тридцати годам, затем чуть не до пятидесяти летнего возраста ухитряются сохранить красоту и моложавую свежесть фигуры. В её движениях было что-то величественное, вид её был как бы повелевающим, словно это было прекрасное каменное изваяние согласившееся снизойти до жизни и движения, когда она говорила, голос её звучал словно глубокий тон виолончеля. Лицо её, если бы присмотреться к нему поподробнее, в сущности не было лицом красавицы, — линии были несколько резко очерчены, скулы выдавались немного больше чем следует, небольшой нос был слегка приплюснут, рот поражал яркими чертами чувственности, зеленоватые глаза смотрели на вас как бы пронизывая насквозь, роскошные белокурые волосы были как-то слишком сухи, слишком матовы и прямы, но в общем фигура производила впечатление силы и страсти, в ней было что-то повелевающее, что-то не терпящее прекословия, не знающее снисхождения и жалости. Выглядела Федосья несколько крупнее чем она была на самом деле и во всяком движении — повернет ли она голову, поднимет ли она руку, — было столько энергии, что в общем она была решительно импозантная, поражающая женщина. Именно такими должна природа создавать тех, кому предназначено повелевать окружающим.
На ней были надеты чоботы из красного сафьяна, спускавшийся ниже колен, плотно прилегавший к бюсту суконный кафтан и сверх него коротенькая жакетка тонкого зеленого сукна, верхняя часть которой, растегнутая, обнаруживала часть высокой груди покрытой тонкой сорочкой. Невольно припоминались мне при взгляде на повелительную фигуру Федосьи, водившиеся в стародавние времена, метрессы разных магнатов, возведенные в это звание чуть не из крепостных рабынь, и забиравшие потом в свои мощные руки могучих повелителей.
Из всех этих размышлений, из этих снов на яву, вывела меня сама Федосья, накрывшая стол чистою скатертью и выставившая на него холодное мясо, сыр и бутылку вина. Сама она, кокетливо сбросив жакетку, села на лавку рядом со мной и завела разговор о разных более или менее практических вопросах, ее, например, поинтересовало узнать мое мнение насчет того, выгодно ли продавать муку и хлеб, прусским скупщикам, наезжающим от поры до времени в наши края, услышав от меня утвердительный ответ она заметила как бы про себя: ‘я так и думала! Я уже собственно заключила с ними запродажное условие, но меня интересовало всё-таки услышать мнение опытного человека. Значит я очень рада, что оно так, устроилось’.
Голос её звучал при этом каким-то особенным самодовольством и уверенностью. Дальше мы забрались в сферы значительно высшие, дошло дело до рейхстага и законодательства последних недель.
— Мы теперь опять накануне избрания ландтага, — заметила она. — Я имею один избирательный голос… Вот не пожелаете ли вы принять его от меня, позволив передать вам, этот голос по доверенности.
— С величайшим удовольствием, но как, это вам пришло в голову передать голос именно мне, а не кому-нибудь другому?
— Очень просто! Я знаю, что вы не станете тянуть руку поляков. Кстати! Скажите мне, как по вашему мнению: хорошо делают наши русские округа, стараясь подавать свои голоса за крестьян и священников?
— Мне было бы приятнее услышать сначала ваше мнение на этот счет.
— Мое мнение? — проговорила она, кладя обе руки на стол и смело глядя мне в лицо. —Мое мнение такое: хорошо когда выбирают крестьян, так как выборный, умный крестьянин лучше многих других знает крестьянские нужды своего края, еще лучше, если выбирают священников, так как те, зная тоже, что известно умному крестьянину, в тоже время более его образованы. Самое же лучшее по моему, когда выбирают честного, образованного, помещика, который знает не только то, что могут знать все крестьяне и священники, но еще многое такое, над чем те и не задумывались и, который по этому может оказать для края пользу большую чем кто-нибудь.
— Мне очень приятно это слышать от вас Федосья! Я могу вам прямо сказать: вы — женщина очевидно столь же умная как и красивая.
— Очень приятно услышать это от вас, — проговорила она с веселым смехом, кокетливо показывая мне ряд своих прекрасных, ровных зубов, — только зачем вы мне это сказали, вы, важный барин, мне, простой мельничихе? — И она со смехом встала из-за стола.
— Однако вам пора и на покой! — заметил я. — Извините за причиненное вам беспокойство. Я думаю, чуть ли не скоро полночь!
— О нет! Только десять с небольшим.
— Ну так тем лучше!
Она приготовила мне в комнате где мы сидели чудесную, чистую постель, такую чистую, какую редко встретишь в галицийском крестьянском доме, и собралась уходить из комнаты.
— А вы сами где спите? — спросил я.
— Здесь! Рядом с этой комнатой. Так спокойной ночи! Заметьте, что вы увидите сегодня во сне — вы ведь в первый раз будете спать на этой постели. Будьте здоровы.
Она вышла в соседнюю комнату, затворила за собою дверь, но даже не побеспокоилась запереть ее. Я слышал как она разделась, как покойно легла в постель, отделенную от моей постели только одной перегородкой, покойно как женщина, которая ни перед кем и ни перед чем не струсит, и которой не нужна ничья поддержка ни против другого, ни против самой себя. Очень скоро я услышал ровное дыхание покойно спящей хозяйки, наступившая полная ночная тишина нарушалась только тиканьем часов.
Так около полуночи меня пробудили бесцеремонные удары в наружную дверь и раздававшиеся за тем голоса. По началу, спросонков, я не мог путем разобрать в чём дело, но, проснувшись окончательно, тотчас узнал голос Кирилы, хотя я слышал его всего только один раз во время нашего разговора в шинке. Через минуту я не мог более сомневаться: Кирила просил Федосью впустить его в хату, новый свет был наброшен в моих глазах на обе эти выдающиеся фигуры: Кирилу и мельничиху-повелительницу.
Мне слышались ясно их шутки, их смех, достойный не то дьявола, не то палача, взмахивающего плетью над спиною жертвы. Она очевидно намеревалась запереть дверь, выпроводив предварительно за нее Кирилу.
— Я тогда собью замки, либо саму дверь расшибу! — закричал Кирила.
— Это как тебе будет угодно! — равнодушно ответила она. — Только не забудь про собак: они спущены с цепи и во всякую минуту я могу их позвать сюда.
— Ну полно! Пусти же меня к себе! — умолял он, — Ведь ты знаешь: уж если я захотел придти к тебе, если хочу быть с тобой, так ничто на свете меня но остановит и не испугает.
— Пьян что ли ты? Или сума спятил вор ты, негодяй этакий! Убирайся, не то собак кликну!
— Совсем я не пьян, а люблю тебя как дурак! —проговорил Кирила и должно полагать рванулся в дверь, так как вслед за тем послышался громкий окрик мельничихи: ‘Ге! Бетьяр! Султан! Сюда Султан!’
— Не зови ты собак сюда! — мрачно проговорил Кирила. — Ведь задушу, либо отравлю их!
— Ты?… Ах, ты!… Ну и чего тебе от меня хочется? — положила мельничиха гнев на милость.
— У меня есть новости для тебя! Ну не ломайся, пусти же! Ведь ты знаешь, что я, такой какой я есть, вор и негодяй, не могу приходить к тебе, богатой, уважаемой, среди дня, при полном солнечном свете! Когда же приходить мне если не ночью, клянусь честью!
— Это ты-то! Ты смеешь еще болтать языком про честь?
— Ну будет тебе! Пусти! Ведь холодно здесь.
— Дай Господи тебе замерзнуть! — проговорила она с самым веселым смехом. — А ты вот не шуми, у меня барин спит, хороший барин! Еще разбудишь его.
— Барин! У тебя барин? — закричал Кирила. — Что у тебя нет жалости ко мне?
— Никакой к тебе жалости во мне нет!
— Федосья!
— Ну, что?
— Я перед тобой валяюсь здесь в снегу на коленях, я умоляю тебя: ну ради Господа, пусти меня.
— А-га! Теперь ты заговорил иначе, волк ты, этакий.
— Впусти же.
— Ну иди, если уж тебе так это приятно. Ступени крыльца скрипнули, вслед за тем тонкий луч света протянулся до моей постели сквозь перегородку (я только теперь заметил, что перегородка имеет щели), дверь захлопнули по плотней, щелкнул замок… Вор Кирила был в комнате богачихи-мельничихи.
— Ну? Доволен теперь? — шутливым голосом спросила она. — Делает это тебе удовольствие?
— А ты небось недовольна сама-то? — адресовал ей тем же тоном Кирила.
— Тише ты! Я же говорю тебе: рядом барин спит.
— Да какой барин-то?
Она назвала меня.
— О! — проговорил Кирила. — Это хороший барин. Его я почитаю, как только могу почитать человека. Ну, послушай-ка: не хочешь ли, чтоб я дал тебе кораллы, хорошие, крупные, красные кораллы?
— Это ты украл что ли?