МИРРА.
МИРРА.
Разсказъ изъ временъ Нерона, Жюля Леметра.
М.
‘Русская Мысль’, кн. VIII, 1892
Мирра, Леметр Жюль, Год: 1892
Время на прочтение: 22 минут(ы)
— Бдите и молитесь, ибо время близко. Знаменія умножаются, и горе тмъ, кто иметъ очи и не видитъ! Съ неба низверглись раскаленнные камни. Въ Пуццол выпалъ кровавый дождь. Въ теченіе цлой ночи небо казалось огненнымъ, и дымъ становится все гуще надъ полями Кумскими. Вспомните о томъ, какъ выступалъ изъ береговъ Тибръ и ураганъ опустошилъ Камланью, и чуму вспомните, которая прошедшею осенью сразила тридцать тысячъ жителей въ Рим, и вспомните послдовавшій за нею голодъ, происшедшій отъ недостаточнаго привоза хлба изъ Александріи, и землетрясеніе, разрушившее половину домовъ въ Помпе, город нги и разврата. И вотъ еще весьма недавно одна женщина въ Субур произвела на свтъ поросенка съ головою коршуна.
Такъ говорилъ пресвитеръ Тимоей, распахивая широкими жестами пурпурную мантію, накинутую поверхъ его блой льняной туники. Христіане внимали его рчамъ, не сводя съ него горящихъ взоровъ или же опуская очи долу, чтобы лучше слышать его слова. То были рабы, мелкіе торговцы, ремесленники и простые рабочіе. Собраніе происходило въ одномъ изъ обширныхъ подземелій, гд союзы бдняковъ обезпечивали за членами общины мста для погребенія за малые ежегодные взносы. Стны подземелья были почти сплошь покрыты закрывавшими могилы камнями, на которыхъ, вмст съ надписями, были изсчены пальмовые листья, агнцы, рыбы и голуби. Мдныя лампы, прившанныя на цпяхъ къ каменному своду, слабо освщали обнаженныя головы мужчинъ и покрывала женщинъ.
Пресвитеръ продолжалъ:
— Я разскажу вамъ о видніи, ниспосланномъ мн Господомъ. Я видлъ выходящую изъ водъ женщину, возсдающую на звр. Женщина, облеченная въ пурпуръ, осыпанная золотомъ, жемчугомъ и драгоцнными каменьями, держала въ рук кубокъ, наполненный виномъ ея мерзостей, ибо она оскверняла себя со всми царями земными. Зврь былъ красенъ, тло имлъ леопардово, ноги медвдя и пасть льва. И пастью этою изрыгалъ онъ хулу на Бога, на имя Его, на престолъ Его и на тхъ, кто пребываетъ на небесахъ. И люди восклицали: ‘Кто подобенъ зврю? и кто возможетъ сразиться съ нимъ?’ И вс поклонялись и служили ему, кром тхъ, чьи имена отъ вка вписаны въ книгу живота Агнца… Но придетъ Господь, и мерзостная обольстительница низвергнута будетъ въ море, и зврь будетъ низринутъ въ пучину, гд вчно клокочетъ кипящая сра. Господь же для избранныхъ своихъ воздвигнетъ на земл Іерусалимъ новый.
Въ эту минуту молодая двушка, почти ребенокъ, сидвшая въ послднемъ ряду и слушавшая съ напряженнымъ вниманіемъ, тихо спросила свою сосдку, пожилую женщину:
— Добрая Маммея, скажи мн, если ты знаешь, кто обольстительница, держащая въ рук кубокъ, и что это за зврь, которому служатъ?
— Это очень легко уразумть, Мирра. Женщина — это столица имперіи, зврь — императоръ Неронъ. Но этого нельзя повторять во всеуслышаніе.
Мирра задумалась. Между ея бровей легла замтная складочка и тяжелая грусть омрачила ея глаза и лицо.
Началась литургія, и врные, по окончаніи ея, приступили къ божественной трапез. Но Тимоей не допустилъ до святаго причастія двухъ мужчинъ и двухъ женщинъ, подходившихъ къ нему въ свой чередъ.
— Наши братья и наши сестры, стоящіе здсь,— сказалъ пресвитеръ, указывая на нихъ,— согршили публично, и публичнымъ должно быть ихъ нокаяніе Корвина видли многіе въ кабак съ женщиной позорнаго поведенія. Вултей былъ при жертвоприношеніи въ храм Эскулапа. Матрина смотрла игры въ цирк, а Аччіа нарушила седьмую заповдь. Вс четверо въ теченіе мсяца будутъ поститься на хлб и вод и отлучены будутъ отъ святаго причастія. Со стыдомъ и горестью объявляю я о столь тяжкихъ прегршеніяхъ и налагаю за нихъ эпитимью. Чмъ боле времена близятся, тмъ совершенне должна быть святость врныхъ и тмъ непростительне становятся ихъ грхи. Плоть мерзостна передъ очами Всевышняго. Зрлища и игры созданы діаволомъ, и христіанинъ, хотя бы только присутствующій при служеніи идоламъ, совершаетъ предательство Іудино. Горе воспріявшимъ свтъ истины и живущимъ языческимъ обычаемъ! Предвчный судъ тяготетъ надъ міромъ, такъ да не будетъ же ничего общаго между міромъ и нами! Изготовимся съ трепетомъ встртить Судію грядущаго!
Корвинъ, Вултей и Матрина склонили головы, Аччіа громка рыдала.
Тогда всталъ съ своего мста старецъ, епископъ Каллистъ, сидвшій близъ алтаря. И хотя на лиц его были глубокія морщины и борода его бла, какъ снгъ, глаза его были кротки и ясны, какъ взоры младенца.
Онъ сказалъ Тимоею пресвитеру:
— Предоставь мн говорить съ ними.
И затмъ обратился къ Корвину:
— Что скажешь ты о соблазн, учиненномъ тобою передъ братьями твоими?
Корвинъ, молодой человкъ, очень смуглый и могучій тломъ, отвтилъ:
— Гршенъ я, каюсь въ томъ. Но бываютъ дни, когда небо такъ прекрасно и солнце такъ ярко свтитъ, что забываю я ужасъ паденія и тайну искупленія, и опять охватываетъ меня, вопреки моей воли, желаніе воспользоваться радостями жизни и насладиться тломъ моимъ. Проходившая мимо женщина знакомъ позвала меня, и я пошелъ за нею, почти не сознавая въ себ души. Согршилъ я и почувствовалъ смертельную печаль въ сердц своемъ. Тогда сталъ я говорить этой женщин о благости Господа нашега Іисуса Христа. Слушая меня, женщина выпустила меня изъ своихъ объятій и умоляла меня привести ее на одно изъ нашихъ собраній.
— А ты что скажешь?— спросилъ старецъ у другаго обличеннаго.
Вултей, человкъ уже немолодой, съ виду простой и добродушный, сказалъ:
— Мой шуринъ, язычникъ, хотлъ принести жертву Эскулапу за выздоровленіе своей больной жены. Онъ попросилъ меня пойти съ нимъ въ храмъ, и я согласился, не смя признаться въ томъ, что я христіанинъ, и еще изъ боязни оказаться плохимъ родственникомъ. Я знаю, конечно, что Эскулапъ никто иной, какъ демонъ. Но долженъ сказать, что больная выздоровла черезъ нсколько дней посл жертвоприношенія.
— И ты, Матрина, исповдай намъ свой грхъ.
Матрина, молодая женщина, блокурая и полная, съ блестящими глазами, въ которыхъ даже сокрушеніе ея не могло совсмъ уничтожить природной веселости, отвчала:
— Мой мужъ, котораго я до сихъ поръ не могла еще обратить къ истинной вр, очень просилъ меня идти съ нимъ въ циркъ. Сначала я отказалась, онъ разсердился. Тогда я исполнила его желанія, по недостойной слабости, чтобы сохранить въ дом миръ и согласіе, а также, каюсь въ томъ, и изъ любопытства, такъ какъ въ этотъ разъ императоръ долженъ былъ самъ править колесницею, запряженною въ шесть лошадей.
При этихъ словахъ Мирра подняла голову въ ожиданіи, что Каллистъ спроситъ у Матрины, каковъ изъ себя Неронъ и что она испытала, увидавши его. Но старецъ обратился къ Аччіи:
— А ты, дочь моя… Какъ ты посягнула?
Аччіа, высокая и стройная, продолжала плакать, закрывъ лицо руками. Она отвтила сквозь рыданія, отъ которыхъ вздрагивали складки ея длиннаго покрывала:
— Я любила его.
Каллистъ подумалъ съ минуту и сказалъ:
— Сознаете ли вы сердцами вашими горечь раскаянія, ты, Вултей, и ты, Матрина, въ вашей недостойной слабости и въ вашемъ гнусномъ любопытств, вы же, Корвинъ и Аччіа, въ мерзости, которою запятнали себя?
Вс четверо кающихся отвтили утвердительно склоненіемъ головы, только Аччіа сдлала это спустя короткое время посл другихъ, оттого ли, что ее душили рыданія, или же потому, что ее смущали нкоторыя воспоминанія.
— Такъ вотъ,— заговорилъ опять Каллистъ,— я приказываю вамъ въ теченіе недли молиться ежедневно два раза лишнихъ цротивъ того, какъ вы то длаете обычно, и изыскивать, по возможности, случаи помогать бднымъ и недужнымъ. Идите съ миромъ и не согршайте.
Затмъ, какъ бы про себя, онъ добавилъ:
— Да, Онъ такъ бы сказалъ. Я это знаю, ибо я видлъ Его.
Въ то время, какъ говорилъ Каллистъ и являлъ столь большое милосердіе, Мирра чувствовала, что стихаетъ тайная тревога, удручавшая ея сердце. Но въ ея взорахъ все еще замтны были слды тяжелой думы и волненія, когда къ ней подошелъ Каллистъ, по окончаніи молитвеннаго собранія.
— Да хранитъ тебя Господь, Мирра,— сказалъ старецъ.— Я вижу печаль на твоемъ лиц. Что съ тобою?
— Отецъ мой, мн спросить тебя надо объ одной вещи. Ты не станешь меня бранить?
— Этого еще не случалось, Мирра.
— Мн бы очень хотлось знать, такой ли нехорошій человкъ Неронъ, какъ о немъ судитъ пресвитеръ Тимоей?
— Увы, дитя мое, я опасаюсь того, что Тимоей правъ.
— И, стало быть, я должна его ненавидть?
— Никакого человка не должно ненавидть, Мирра. Только грхъ надо ненавидть.
— А если императоръ длалъ когда-то добро моему отцу, то мн не запрещается быть благодарной ему за это?
— Напротивъ, дитя мое,— сказалъ Каллистъ.
— Но,— продолжала Мирра посл минутнаго колебанія,— будетъ ли грхомъ стараніе увидать его?
Спокойное лицо престарлаго епископа приняло вдругъ строгое и рзкое выраженіе, и онъ отвтилъ гнвнымъ и угрожающимъ тономъ:
— Это будетъ тяжкимъ грхомъ, по крайней мр, съ ныншняго дня, такъ какъ я именемъ Бога и властью, Имъ данною мн надъ тобой, запрещаю теб,— слышишь ты это, Мирра?— запрещаю искать случая увидть названнаго тобою человка.
— Я исполню приказаніе,— сказала Мирра.— Ты никогда такъ гнвно не говорилъ со мной…
— Я не хотлъ огорчить тебя,— проговорилъ старецъ, ласково гладя ея голову,— и поступилъ такъ потому, что люблю тебя.
— Обопрись же на мою руку,— сказала Мирра,— и не бойся налегать на нее, я сильная.
Старецъ и молодая двушка, подобные Эдипу и Антигон, тихо послдовали за удаляющеюси толпою врныхъ.
Мирр было шестнадцать лтъ. Дочь галльской плнницы, умершей тотчасъ посл ея рожденія, и раба, по имени Стиракса, служившаго при императорской кухн, она выросла въ садахъ Цезаря, гд тснились домишки рабовъ, и въ обширныхъ подземельяхъ дворца,— точно скромный и нжный цвтокъ, распустившійся у подножія гранитнаго великана. Нерона она никогда не видала и знала его лишь по разговорамъ между собою другихъ рабовъ. Она слышала разсказы о его могуществ, о его талантахъ, о пирахъ и празднествахъ, которые онъ давалъ, и ничего не знала о его преступленіяхъ, такъ какъ и у стнъ есть уши, и каждое неосторожное слово было бы подслушано и передано императору. Въ ея воображеніи онъ представлялся существомъ необыкновеннымъ, единственнымъ, таинственнымъ, страшнымъ и чудно-прекраснымъ, ведущимъ тамъ, наверху, гд-то высоко-высоко надъ нею, жизнь, преисполненную торжествъ, почти жизнь божества. И въ томъ чувств, которое онъ внушалъ ей, было и благоговйное удивленіе, и ужасъ, своего рода пассивное любопытство, не дерзавшее ничмъ проявиться.
Однажды какое-то блюдо, изготовленное Стираксомъ, такъ понравилось императору, что онъ захотлъ узнать имя повара, приказалъ позвать его и тотчасъ же отпустилъ на волю съ тмъ условіемъ, однако, что тотъ останется у него на служб. Такимъ образомъ оказывалось, что императоръ не только всесиленъ, но и добръ, и Мирру охватило чувство глубокой и трепетной благодарности. Стираксъ же, человкъ простой и прямой, остался опечаленнымъ и какъ бы устрашеннымъ этимъ событіемъ. Отъ того это произошло, что тутъ только онъ вблизи увидалъ славу Нерона и въ блеск празднества самого императора, пьянаго, почти голаго, съ безсмысленнымъ лицомъ, а вокругъ него на коврахъ и среди измятыхъ розъ груды тлъ, сваленныхъ съ ногъ оргіей. И свобода его испугала потому, что дана была ему опьяненіемъ Нерона.
Вскор посл этого Стираксъ умеръ отъ какой-то внезапной болзни, быть можетъ, издавна подготовлявшейся работою въ жару накаленныхъ печей, а, можетъ быть, и отъ отравы,— какъ о томъ ходилъ слухъ,— данной ему изъ зависти главнымъ поваромъ. Старая Маммея взяла сироту Мирру къ себ, въ свою маленькую комнатку на Субурр, и выучила длать вышиванія для платьевъ римскихъ дамъ. Этою работой он об и жили.
Въ томъ же дом жилъ Каллистъ. Ему было уже за восемьдесятъ лтъ. Когда-то въ Палестин онъ былъ приставленъ къ сбору платы за проходъ по мосту черезъ Іорданъ. Тамъ онъ не разъ видалъ Іисуса и первыхъ его спутниковъ. А такъ какъ они были бдны и нравилась ему ихъ простота и добродушіе, то онъ и пропускалъ ихъ безплатно. Но, все-таки, онъ вначал не ршался увровать въ разносимую ими ‘благую всть’ и лишь посл смерти Іисуса отдался Ему всмъ сердцемъ своимъ. Прибывши въ Римъ съ апостоломъ Петромъ, онъ помогалъ ему проповдовать тамъ Евангеліе. Когда же апостолы Петръ и Павелъ возвратились въ Азію для посщенія тамошнихъ церквей, Каллистъ пріобрлъ въ сред врующихъ большое вліяніе какъ святостью своей жизни, такъ и потому еще, что между ними только онъ одинъ видлъ Христа. И въ то время, какъ другіе пресвитеры, подобно Тимоею, довольно круто управляли своимъ словеснымъ стадомъ и заботились объ установленіи твердыхъ правилъ новой вры, дабы боле укрпить церковь, Каллистъ былъ милосердъ къ гршникамъ, если не видлъ въ нихъ ни злостности, ни ожесточенія, и научалъ только любви къ Богу и къ людямъ. При всякихъ случаяхъ, когда ему приходилось высказать свое ршеніе, онъ неизмнно повторялъ:
— Да, такъ бы Онъ поступилъ, такъ бы Онъ сказалъ. Я знаю это, ибо я видлъ Его.
Съ перваго же раза, когда Каллистъ встртилъ свою юную сосдку у лстницы дома на Субурр, святой мужъ былъ пораженъ ея скромною миловидностью и дтскою чистотой. Онъ заговорилъ съ нею, и немного словъ ему пришлось потратить: свтлая душа Мирры сама стремилась ко Христу. Старецъ и молодая двушка безъ труда поняли и полюбили другъ друга, такъ какъ оба были милосерды и чисты сердцемъ. Съ тхъ поръ Мирра каждую недлю отводила Каллиста на собраніе врующихъ и приводила его обратно домой.
Каллистъ и Мирра шли по Аппіевой дорог, замощенной большими плитами. По сторонамъ дороги тамъ и сямъ блли могильныя сооруженія въ густой листв дубовъ, тисовъ и лавровъ. Вечерло, на фіолетовомъ неб вырзывались силуэты куполовъ, фронтоновъ и арокъ. Путники тихо приближались къ громадной столиц, въ своихъ смиренныхъ головахъ они несли ей новую идею, долженствовавшую покорить эту властительницу міра.
Мирра шла задумавшись,— къ ней вернулось ея грустное настроеніе.
— Что же, однако, такое сдлалъ императоръ Неронъ?— проговорила она, наконецъ.
— Много такого, Мирра, чего я не считаю себя вправ передать теб, да ты и не въ состояніи даже была бы понять.
— Но что же, все-таки?
— Я не стану разсказывать теб ни о его пирахъ, ни о томъ, какъ омерзительно и публично онъ отдаетъ на позоръ свое собственное тло. И ему недостаточно самому только оскверняться, онъ хотлъ бы, чтобы такъ же точно оскверненъ былъ весь родъ людской съ нимъ вмст. Для него наслажденіе позорить все попадающееся ему. Больше этого я сказать теб не могу. По его вин Римъ превратился въ циркъ, въ кабакъ, въ непотребное мсто.
— Но если императоръ таковъ,— сказала Мирра,— то не потому ли, что онъ иметъ власть исполнять всякое свое желаніе, и не потому ли, что истина не была ему еще возвщена? Кто знаетъ, онъ можетъ быть во всхъ отношеніяхъ такимъ, какъ ты гозоришь о немъ, сердце же его, быть можетъ, не въ конецъ дурно и самъ онъ не золъ и не жестокъ.
— Тотъ всегда дуренъ, кто думаетъ только объ удовлетвореніи своихъ плотскихъ вожделній. Ты, Мирра, относишься къ этому такъ мягко потому, что въ чистот души не вдаешь порока. Впрочемъ, я теб скажу еще: Неронъ отравилъ своего брата, убилъ свою жену, добрую и добродтельную женщину. Онъ убилъ Сенеку и Бурра, бывшихъ своихъ учителей. А они были очень хорошіе люди, даже апостолъ Павелъ относился съ большимъ уваженіемъ къ Сенек, онъ нсколько разъ съ нимъ бесдовалъ и надялся обратить его. Многихъ другихъ еще предалъ смерти Неронъ изъ зависти, изъ ненависти къ добродтели или изъ алчности. Наконецъ, онъ хотлъ утопить родную мать свою, и когда это не удалось, онъ приказалъ центуріону ее зарзать. Онъ не только гнуснйшій изъ скомороховъ, но и жесточайшій изъ убійцъ и палачей… Что съ тобою, Мирра? О чемъ ты задумалась?
Глаза Мирры были широко раскрыты, казалось, будто она видитъ что-то ужасное и силится уяснить себ, несмотря на страхъ… Ея губы медленно прошептали:
— Я задумалась о томъ, что императоръ Неронъ боле всхъ людей достоинъ жалости.
До этого времени Мирра жила очень уединенно въ обществ престарлаго Каллиста и старой Маммеи. И на улиц она всегда сторонилась отъ разговоровъ праздныхъ людей и досужихъ кумушекъ у лавчонокъ торговцевъ. Теперь же, всякій разъ, выходя изъ дому относить заказы или купить что-нибудь, она вмшивалась въ толпу, прислушивалась къ ея говору и, если встрчала знакомыхъ людей, разспрашивала ихъ объ император.
Всхъ пространне отвчалъ на ея вопросы цирюльникъ Сцевола. Его лавочка была на углу дома, въ которомъ жила Мирра, а ремесло давало возможность разузнавать объ очень многомъ, и его разсказы служили довольно врнымъ отголоскомъ мнній народной массы о томъ, что такъ интересовало двушку.
— Да, правда,— говорилъ онъ,— много болтаютъ разнаго про императора Нерона… Вотъ начать хоть бы со смерти его брата Британника. Конечно, дло казалось нечистымъ, а наврное-то я, все-таки, ничего не могу сказать, такъ какъ и самъ ничего точно не знаю. Одно я знаю доподлинно, что когда двое сильныхъ заспорятъ изъ-за власти, выходитъ всегда плохо. А такъ-то, по крайней мр, вамъ спокойне… Тоже его мать покончилась. И объ этомъ я знаю не больше, чмъ про Британника. Всмъ извстно только, что мать была порядочная негодница и не задумалась окормить своего супруга, императора Клавдія, нехорошими грибами. Я уже не говорю о томъ, что хотлось ей править вмст съ сыномъ, и путалась она въ такія дла, которыя совсмъ ея не касались. Извстно, ему не могло это нравиться,— надо, вдь, быть справедливымъ… Что касается его первой жены, императрицы Октавіи, то случившееся съ нею очень плохо для нея. Но ея никто и не зналъ даже,— гордая она была и никогда не показывалась народу. А потому, когда узнали, что она умерла, то на это и не обратили особеннаго вниманія… Какъ бы то ни было, насъ эти дла не касаются, это все политика. Надо же, чтобы у кого-нибудь была власть въ рукахъ. Такъ, вдь? Конечно, найдется и еще не мало такихъ, отъ кого отдлался императоръ. Только все это богачи, да аристократы, все люди, хотвшіе, чтобы никогда и ничего не длалось для народа. А онъ, императоръ, онъ заботится о насъ. Онъ издалъ законы, запрещающіе адвокатамъ брать слишкомъ много. Онъ хотлъ было отмнить косвенные налоги, да сенатъ воспротивился этому. Вотъ императоръ за насъ и расправляется съ высокородными… Для насъ ничуть онъ не дурной императоръ.
— Я обязана ему тмъ, что теперь свободна,— не утерпла, чтобы не сказать, Мирра.— Онъ отпустилъ моего отца на волю.
— Вотъ видишь!— продолжалъ цирюльникъ.— Надо еще и то сказать, никогда не давалось столько пировъ и празднествъ, ни такихъ великолпныхъ… Онъ даже своею собственною особой участвуетъ для насъ въ зрлищахъ. На-дняхъ еще, въ ристаніяхъ на праздник Юности, онъ самъ правилъ колесницей… Онъ и остался побдителемъ. Очень возможно, что такъ нарочно уже было улажено, да, вдь, это же и слдовало для него сдлать.
— И ты его видлъ?
— Какъ вотъ тебя вижу.
— А каковъ онъ изъ себя?
— Надо прямо сказать — красота, говорю это не потому, что онъ императоръ. А ужь осанка… Такъ и чувствуешь, что шутить съ нимъ нельзя. Что тамъ ни толкуй, а сразу видно, что не такой онъ человкъ, какъ мы вс… Какъ бы то ни было, онъ длаетъ, что ему угодно, а т, кому это не нравится… ну, т ужь пусть идутъ разсуждать о томъ куда-нибудь подальше отъ меня… Я, разумется, не про тебя говорю это, Мирра.
Волненіе двушки росло все боле и боле. Конечно, она не сомнвалась въ правдивости словъ Каллиста, и разсказы цирюльника во многомъ подтверждали то, что говорилъ ей старецъ-епископъ. Пытаясь иногда представить себ злодйства Нерона во всей ихъ реальности, она трепетала отъ ужаса, и очень жалко ей было погубленныхъ имъ. И, вмст съ тмъ, ей почти отрадно было знать, что народъ не ненавидитъ Нерона.
Чмъ больше она думала объ император, тмъ сильне становилось ея тайное желаніе увидать его. О, еслибъ это могло случиться! Хотя бы лишь разъ одинъ! Ей казалось, что, увидавши его, она разгадаетъ, вправду ли онъ злой человкъ, или же только больной и безумный. Потомъ она станетъ спокойне. Общанія своего она не забыла и ршилась ничего не предпринимать для того, чтобы встртить императора, да, впрочемъ, она едва сознавала собственное желаніе,— такъ великъ былъ примшивавшійся къ нему страхъ.
Не думала она также, что поступаетъ нехорошо, въ то утро, когда пошла въ гости къ старому Меналку, одному изъ садовниковъ Нерона и давнишнему другу ея отца. Онъ жилъ на углу большаго цвтника, въ домик, закрытомъ деревьями. Мирра принесла его дочери глиняную куклу, одтую патриціанкой, на самомъ же дл она шла за тмъ, чтобы поговорить съ нимъ о Нерон.
А потому она и передала тотчасъ же Меналку все, слышанное ею отъ Каллиста, и закончила такъ:
— Правда ли это? Ты долженъ врно знать, такъ какъ давно здсь живешь и дворцовые рабы повряютъ теб вс тайны.
Рзкимъ движеніемъ Меналкъ увлекъ Мирру въ глубину комнаты, осмотрлся кругомъ, наклонился къ самому уху двушки и едва слышно прошепталъ:
— Все, что теб говорили, правда, и я знаю вещи, еще боле ужасныя.
Потомъ, не замчая внезапной блдности своей юной гостьи, онъ добавилъ:
— Я никогда не говорю объ этомъ, такъ какъ желаю умереть спокойно.
И онъ поспшно оборвалъ разговоръ:
— Разъ ты зашла сюда, то не желаешь ли немного прогуляться по близости? Это самая отдаленная отъ дворца часть сада, и императоръ никогда не заходитъ сюда, въ этотъ часъ дня, по крайней мр.
— Очень охотно,— сказала Мирра.
Меналкъ вышелъ съ нею вмст, потомъ покинулъ ее и удалился на свою работу.
Широкая аллея, окаймленная громадными деревьями, тянулась отъ дворца до террасы и закончивалась высокимъ портикомъ, подъ которымъ разстилался весь городъ. Почти на половин аллеи находился большой круглый бассейнъ, бронзовые тритоны съ чешуйчатыми спинами шумно извергали въ него струи чистой воды. По обимъ сторонамъ, въ равномъ разстояніи другъ отъ друга, блли статуи боговъ, богинь, сатировъ и нимфъ.
Мирра не смла взглянуть на нихъ, страшась ихъ безстыдной наготы и опасаясь найти красоту въ идольскихъ изваяніяхъ. Къ тому же, хотя и была она одна, ее сильно смущала вся эта роскошь и самое величіе мста. Вдругъ она разслышала звуки голосовъ и увидала выходящую въ аллею группу великолпно одтыхъ гуляющихъ. Мирра быстро укрылась въ густой листв кустовъ.
Вскор люди эти прошли мимо нея,— впереди всхъ императоръ, опираясь на плечо красавца мальчика съ мднымъ цвтомъ кожи, съ продолговатыми глазами и ярко-алыми губами. На разстояніи нсколькихъ шаговъ за Нерономъ слдовали его обычные спутники, Оттонъ, Сенеціонъ, Тигединъ, ихъ лица были блдны и нжны, походка лнива, женственна.
Мирра видла только Нерона. Она узнала его по сходству съ изображеніями на монетахъ и, въ особенности, по осанк и по выраженію его лица.
Мелкіе, крутые завитки черныхъ волосъ обрамляли его низкій, жесткій и гладкій лобъ. Рзкія брови надъ глубокими впадинами оттняли зеленоватые глаза, истомленные мечтами. Нижняя челюсть была широкая, подбородокъ выдающійся, губы тяжелыя. Въ этомъ лиц было что-то напоминающее божество и звря.
Золотое вышиванье мягко блестло въ складкахъ его шелковой легкой тоги. Ожерелье изъ рубиновъ ниспадало на грудь, точно капли крови и огня, пухлая рука, лежавшая на плеч красиваго, смуглаго мальчика, такъ и сыпала искры на каждомъ шагу,— настолько она была унизана драгоцнными камнями.
Мирра, какъ ни была молода и неопытна, почувствовала, какъ безконечно далекъ отъ нея этотъ человкъ не только по своему положенію, — онъ властитель міра, она такая ничтожная и бдная,— но и по самому существу его мысли и его души. И, въ то же время, двушку поразила глубокая печаль этого всесильнаго владыки. Нчто странное происходило въ юной христіанк: ей какъ будто было жаль его, мучительно и боязливо жаль откуда-то очень снизу, такъ что этой жалости приходилось какъ бы пройти безконечное разстояніе, чтобы достигнуть до него.
Въ ту минуту, когда онъ подходилъ къ куртин, за которою укрылась Мирра, Неронъ заговорилъ. Онъ говорилъ самъ съ собою, не обращаясь къ своимъ спутникамъ. И вотъ что услыхала Мирра:
— Тоска меня душить… Моя власть слишкомъ ограничена. Т наслажденія и развлеченія, которыя я могу доставлять себ, прискучили мн, а т, которыхъ жаждутъ мечты, неосуществимы даже для меня… Я богаче древнихъ царей персидскихъ, но что бы ни длалъ, никогда я не буду держать въ рукахъ всхъ сокровищъ міра… Въ наслажденіяхъ есть высшая степень, которой мн удается достигнуть иногда путемъ всякихъ ухищреній, но я не въ силахъ удержаться на этой высот ощущеній… Я лишилъ жизни многихъ людей, но не могу убить всхъ моихъ враговъ, потому что всхъ ихъ я не знаю. Я величайшій изъ поэтовъ, и вынужденъ, чтобы сложить стихи, подыскивать слова съ большимъ трудомъ, считать и размривать слога… Я самый обворожительный изъ пвцовъ, и обязанъ, чтобы сохранить мой дивный голосъ, пить вино умренно и отказываться отъ кушаній, которыя я люблю… Какъ все это нелпо, какъ это раздражаетъ меня! Несчастный я, несчастный! Я бы боговъ осыпалъ оскорбленіями, если бы суще отвовалибоги… Быть величайшимъ человкомъ-и быть лишь вотъ такимъ… о, проклятіе!… Какъ ничтожно дряненъ этотъ садъ и до чего однообразенъ! Я бы хотлъ имть такой обширный садъ, чтобы въ немъ были цлые лса и рки, горы и озера, и чтобы соединены въ немъ были вс лучшіе виды, какіе могутъ существовать на земл, и тмъ боле прекрасные, что они были бы произведеніями не природы, а искусства, и въ нихъ чувствовались бы могущество и воля одного человка.
Онъ дошелъ до конца аллеи, остановился подъ мраморнымъ портикомъ, облокотился на балюстраду и окинулъ взоромъ неподвижную массу крышъ, развертывающуюся у его ногъ.
— Какъ безобразенъ этотъ городъ!— проговорилъ онъ.
И посл минуты молчанія прибавилъ:
— Я сожгу его.
На слдующій день Мирра пошла въ убогую комнатку Каллиста и, опустившись передъ нимъ на колни, сказала:
— Отецъ мой, я совершила тяжкій грхъ.
— О!— отвтилъ добрый Каллистъ,— я не врю теб.
— Правда это. Я нарушила данное теб общаніе: я видла Нерона.
Старецъ вздрогнулъ отъ изумленія и ужаса.
— А онъ тебя видлъ?
— Нтъ, я спряталась.
Лицо Каллиста прояснилось.
— Возблагодари же Бога,— сказалъ онъ.
Онъ разспросилъ двушку, гд и какъ это случилось, и она передала ему все въ точности.
— Когда ты шла къ садовнику Меналку, желала ли ты видть императора?— спросилъ онъ.
— Я думаю, что да, но мн хотлось встртить его нечаянно.
— Почему?
— Я сама не знаю.
— А идя въ садъ, знала ли ты, что встртишь его?
— Какъ же могла я знать это?
— Надялась, по крайней мр?
— И этого не знаю.
— Почему же ты говоришь, что совершила тяжкій грхъ?
— Потому, что утратила я миръ души моей и такая тревога во мн, будто я сдлала что-то очень дурное.
— О, Мирра, правда, должно быть, что бываютъ въ нбсъ чувства и мысли, невдомыя намъ самимъ, и что самая чистая и ясная душа бываетъ омрачена ими… Будемъ молить Господа о томъ, чтобы далъ Онъ намъ познать себя самихъ и не допускать въ себ ничего, неугоднаго Ему… Но скажи мн, что ощущала ты, видя передъ собою величайшаго врага Господня?
— Признаюсь, отецъ мой, прежде всего, я была поражена его красотой и великолпіемъ его одежды. Потомъ онъ заговорилъ, и хотя смыслъ нкоторыхъ словъ былъ неясенъ для меня, все-таки, я поняла, что онъ на самомъ дл виновенъ въ злодяніяхъ и жестокостяхъ, которыя приписываютъ ему… Но поняла я также, что онъ страдаетъ.
— Если такъ, то по дламъ и воздается ему.
— Въ такомъ случа, я не посмю сказать теб, что пришло мн на мысль.
— Говори, Мирра, я хочу все знать.
— Ну, вотъ что: если онъ совершилъ столько преступленій, то лишь потому, что онъ императоръ и что видитъ онъ весь міръ у своихъ ногъ. А потому онъ, можетъ быть, совершая даже преступленія, не порочне всхъ другихъ людей, дозволяющихъ себ длать обыкновенные проступки.
— Выходитъ такъ, Мирра, что если бы Богъ создалъ тебя императрицей, ты была бы самою порочной изъ женщинъ.
— О, отецъ мой, что ты говоришь?
— Вотъ видишь!
— Но, вдь, императоръ не слыхалъ благой всти. Быть можетъ, онъ и внялъ бы ей, еслибъ она была ему открыта. Ты не допускаешь этого?
— Нтъ, Мирра, я считаю это невозможнымъ. Во всхъ длахъ своихъ онъ проявилъ столько мрачнаго озлобленія, что не можетъ уже коснуться его благодать Господня.
— Между тмъ, онъ сказалъ такія слова, которыхъ ты не можешь не одобрить. Онъ сказалъ, что не вритъ въ идоловъ.
— Увы, дитя, онъ не такъ далекъ былъ бы отъ истиннаго Бога, если бы врилъ хоть въ языческихъ боговъ.
— Но говорятъ же, что онъ хотлъ уничтожить налоги изъ жалости къ народу.
— Врне скажи, изъ гордыни и ради того, чтобы рукоплескала ему чернь въ цирк. Его притворная жалость была лишь недостойнымъ комедіанствомъ. Къ тому же, онъ не могъ облегчить участь бдняковъ Рима иначе, какъ удручая еще боле бдный народъ провинцій.
Мирра задумалась, ей пришли на память слова Нерона: ‘Я сожгу Римъ’. Но объ этомъ она не сказала Каллисту.
— Я хорошо вижу, что онъ самый преступный изъ людей,— быть можетъ, единственный, безповоротно обреченный вчному проклятію. Но, вдь, объ этомъ подумать ужасно. Если онъ, какъ ты говоришь, неисправимый злодй, упорный, не знающій раскаянія, то что же можетъ быть страшне этого? И такъ какъ Господь зналъ, что онъ будетъ такимъ, зачмъ же Господь создалъ его на свтъ?
— Это великая тайна, Мирра. Господу угодно было, вроятно, послать черезъ него испытанія слугамъ своимъ. Ничего иного я не знаю.
— А можетъ быть,— сказала двушка тихо и какъ бы колеблясь высказать свою мысль,— можетъ быть, у императора Нерона совсмъ нтъ души, и когда онъ умретъ, то ничего не будетъ, и души не останется? Въ такомъ случа, выходить, что онъ такой же бичъ, какъ буря или землетрясеніе. Разв Господь не могъ бы послать людямъ укрпляющаго ихъ испытанія, не обрекая, вмст съ тмъ, орудія этихъ короткихъ страданій на муки вчныя?
Каллистъ былъ такъ изумленъ, что не находилъ ничего въ отвтъ.
— Все это не понятно мн,— продолжала Мирра.— А, вдь, есть же люди и есть женщины, которые любятъ его… Онъ, по собственному желанію, отпустилъ на волю моего отца… Онъ красивъ, и, говорятъ, очень уменъ… Если бы возможно было… Гршно ли думать, что каждый человкъ, что бы онъ ни сдлалъ, можетъ все-таки, быть спасенъ?
— Конечно, нтъ въ томъ грха,— сказалъ Каллистъ.
— А будетъ ли грхомъ молиться за Нерона и налагать на себя какіе-нибудь подвиги благочестія, которые зачлись бы ему?
— Не грхъ и это, только было бы совершенно безполезно, я полагаю.
— А если бы кто-нибудь жизнью своею пожертвовалъ въ упованіи, что Господу угодно будетъ, въ замну того, ниспослать императору возможность спасенія?
— Отгони эти мысли, Мирра, заклинаю тебя. Остерегись, не заключаютъ ли он въ себ нкоторой доли гордости и суетнаго любопытства? Оставайся тмъ, чмъ ты была до сего дня, двицею скромной, благочестивой и прилежной къ своему труду. И еще разъ общай мн, и боле крпко, чмъ тогда, что никогда побудешь стремиться увидать императора Нерона. Только съ этимъ условіемъ я дамъ теб отпущеніе грха твоего.
— Я поступлю, отецъ мой, такъ, какъ теб угодно… Но уже не моя вина, что съ тхъ поръ, какъ я увидала его, я постоянно думаю о немъ.
Черезъ нсколько дней Мирра пошла отнести вышиваніе одной знатной женщин, жившей въ своей вилл, недалеко отъ Рима. Вечеромъ, на обратномъ пути, двушка увидала большое зареве, быстро разроставшееся по мр того, какъ она приближалась къ городу. Скоро имъ было охвачено все небо. Деревья по сторонамъ дороги были ярко освщены, и тнь молодой двушки вырзывалась на земл такъ же явственно, какъ при блеск солнца.
Горлъ Римъ. Пламя показалось близъ большаго цирка, прилегающаго къ Палатинскому холму. Оно уничтожило эту часть города съ грязными и узкими переулками, въ которыхъ почти сходились крыши домовъ. Потомъ пожаръ охватилъ кругомъ весь Палатинъ, чернвшій подобно острову среди моря огня, разливавшагося дальше на Велабръ, Форумъ и Карины. Еще дальше пламя поползло вверхъ на императорскій холмъ и въ какомъ-то бшеномъ порыв взвилось, казалось, до самыхъ звздъ. Оттуда широкими потоками оно спустилось опять къ Субурр. Весь Римъ превратился въ необъятный костеръ съ головнями, имвшими формы куполовъ, фронтоновъ, портиковъ и стнъ, испещренныхъ отверстіями.
Проходя подъ стной огромной террасы, надъ которой возвышалась четырехугольная башня, Мирра услыхала, что кто-то поетъ наверху съ аккомпаниментомъ лиры: То была печальная, протяжная псня, на незнакомомъ двушк язык,— элегія Симонида на разрушеніе Трои. Этотъ пріятный, хотя и немного глухой, голосъ рыдалъ и дрожалъ. Мирра остановилась послушать и очень скоро почувствовала, что притворно выраженіе горя и что пвецъ самъ восхищенъ прелестью своего голоса. И молодой двушк тяжело стало отъ этого пнія.
Когда она подошла къ воротамъ города, тамъ уже составилась огромная толпа народа, доведеннаго до отчаянія и расположившагося подъ открытымъ небомъ съ кое какими жалкими пожитками, спасенными отъ пожара. Многіе плакали, разсказывая о томъ, какъ погибли въ огн ихъ близкіе, у кого мать, у кого жена, ребенокъ, не успвшіе выбраться во-время.
Кто-то говорилъ:
— Я увренъ, что въ Эскилинахъ сгорло человкъ триста.
— Тушить надо,— настаивалъ другой,— или, по крайней мр, сломать нсколько домовъ, которымъ грозитъ опасность и тмъ спасти остатокъ города.
Ему отвчали:
— Мы пробовали, но намъ не дали сдлать этого какіе-то люди. Они говорятъ, что такой приказъ отданъ.
И Мирра еще разъ припомнила слова императора. Стало быть, онъ исполнилъ то, что сказалъ. Несомннно, это злодйство превосходитъ вс другія. И она видла это злодйство, тутъ оно, передъ ея глазами. Охваченная жалостью къ несчастнымъ, двушка раздумывала:
— Ты, Господи, смилостивишься надъ ними, откроешь для нихъ двери Твоего свтлаго рая, и страданія ихъ прекратятся, какъ тяжелый сонъ!… Но онъ-то, онъ! Если еще возможно, возьми, Боже, жизнь мою и умилосердись надъ нимъ, пошли ему лучъ свта благости Твоей.
Сдлавши большой обходъ, Мирра добралась до Субурра въ большой тревог за Каллиста и Маммею. Оба они были живы и невредимы, но сгорлъ домъ, въ которомъ они жили. Множество другихъ христіанъ осталось также безъ крова. Каллистъ утшалъ и ободрялъ ихъ. Онъ говорилъ:
— Возблагодаримъ Господа за то, что Онъ отнялъ у насъ ничтожные земные достатки наши, которымъ вс придаютъ слишкомъ большое значеніе. Притомъ же, общая бда даетъ намъ случай помогатъ другъ другу, на дл выказать любовь къ братьямъ нашимъ.
Императоръ разршилъ погорльцамъ размститься въ храмахъ и въ крытыхъ рынкахъ. Онъ открылъ для нихъ часть своихъ садовъ, приказалъ выстроить деревянные бараки на Форум и раздавать даромъ състные припасы. Но это не помшало народу говорить, что городъ сожженъ Нерономъ и что императоръ даже плъ, смотря на пожаръ съ высокой башни.
Эти толки напомнили Мирр слышанное ею дорогой пніе комедіанта, и, все-таки, обвинявшимъ императора она отвчала, пытаясь обмануть самое себя:
— Если бы онъ сжегъ городъ, то неужели сталъ бы такъ усердно помогать пострадавшимъ?
И она сама не сознавала всей несостоятельности такого довода.
Христіане не захотли воспользоваться предложеннымъ пріютомъ въ храмахъ ложныхъ боговъ, ни бараками, построенными нечестивыми, и укрылись въ катакомбахъ. Мирра и Маммея продолжали изготовлять вышиванія для богатыхъ римлянокъ, что давало имъ средства для жизни и для облегченія участи неимущихъ братій. Многіе же изъ христіанъ, не взирая на постигшую ихъ нужду, радовались пожару,— настолько былъ имъ ненавистенъ Римъ, городъ беззаконій.
Въ особенности пресвитеръ Тимоей рзко выражалъ свое мрачное ликованіе. Онъ говорилъ въ собраніи врующихъ:
— Мерзостна, несомннно, рука, которая это сдлала, но она лишь исполняла волю Господню, ибо, вы видите, разрушены до основанія древнйшія капища идольскія, наиболе чтимыя язычниками. Уничтоженъ храмъ Луны, построенный Сервіемъ Тулліемъ! Погибъ храмъ, посвященный Геркулесу царемъ Эвандромъ! Нтъ и храма Юпитера Статора, воздвигнутаго Ронуломъ! Сгорли и дворецъ Нумы Помпилія, и храмъ Весты! Все это съ величайшею очевидностью предвщаетъ конецъ міра, который долженъ погибнуть отъ огня. А конецъ міра будетъ началомъ нашего торжества и вчнаго блаженства.
Въ эту минуту въ собраніе христіанъ ворвались воины подъ предводительствомъ центуріона.
— Мы васъ забираемъ, по приказанію императора,— сказалъ центуріонъ.
— За что?— спросилъ Каллистъ.
— За то, что вы, христіане, подожгли городъ.
И, указывая на Тимоея, центуріонъ добавилъ:
— Доказательствомъ тому служатъ рчи этого негодяя.
Мирра думала, что послднее злое дло Нерона было величайшимъ преступленіемъ, какое только можно измыслить. И вотъ оказывалось, что онъ совершалъ нчто еще боле ужасное, сваливая отвтственность на неповинныхъ. А потому она обратилась къ Богу съ мольбою:
— За него, за его спасеніе, Господи, не жизнь мою только отдаю я… вс муки, какія Теб угодно будетъ, пошли мн и спаси его!
Воины увели христіанъ и заключили ихъ въ подземелья Ma ертинской тюрьмы.
И Мирра находила какое-то смутное наслажденіе въ сознаніи, что и она находится въ заключеніи по приказанію Нерона, такъ какъ въ первый разъ воля всесильнаго Цезаря оказывала прямое вліяніе на ея скромную судьбу. Постоянно представлялся ея мечтамъ и каждый разъ все въ большей красот страшный и печальный образъ императора, и она надялась предстать передъ нимъ при допрос.
Часто, въ заключеніе, пресвитеръ Тимоей, между двумя молитвословіями, страшно поносилъ Нерона, пересчитывалъ вс его злодйства и называлъ его не иначе, какъ ‘звремъ’. И хотя Мирра знала, что Тимоей правъ, ей больно было слышать его рчи.
Однажды кто-то изъ заключенныхъ высказалъ мнніе, что императрица Поппея убдила Нерона обвинить христіанъ, ибо, принявши еврейскій законъ, она ненавидла послдователей Іисуса. Говорившій добавилъ, что императоръ безъ ума любитъ Поппею, что ради нея онъ убилъ свою первую жену, что не можетъ ни въ чемъ ей отказать и еще недавно подарилъ ей триста дойныхъ ослицъ для ваннъ изъ молока.
И хотя вмшательство Поппеи нсколько умаляло виновность Нерона, Мирра страдала отъ того еще больше.
— О, эта жидовка!— восклицала она.
Обвиняемыхъ судилъ проконсулъ, къ великому разочарованію Мирры. Онъ ограничился лишь вопросомъ, христіане ли они, и приговорилъ отдать ихъ на съденіе львамъ въ большомъ цирк.
— Будетъ тамъ императоръ?— спросила Мирра одного изъ тюремщиковъ.
— Императоръ не пропускаетъ ни одного изъ такихъ зрлищъ,— отвтилъ тотъ.
Радостно просіяло лицо молодой двушки, блдное и прозрачное. на которомъ такъ и пылали огромные глаза и маленькій полуоткрытый ротикъ задыхался и вздрагивалъ отъ ангельскихъ вожделній… Она уже не могла ясно разобраться въ своихъ мысляхъ. Ей отрадно было умереть за столь великаго преступника и тмъ исполнить свой обтъ искупленія. Но не ужасно ли умереть жертвой его прихоти? Нтъ, такъ какъ, несомннно, этимъ усиливаются ея страданія, а слдовательно увеличивается ея заслуга, значеніе ея жертвы, а потому и самая смерть не будетъ уже мучительной… Наконецъ, Мирра совершенно запуталась. Порой ее охватывалъ ужасъ: она не понимала, какъ могло статься, что Неронъ не внушаетъ ей отвращенія? Она уже ничего не слыхала, ничего не видала, жила какъ бы въ лихорадочномъ бреду.
Старецъ Каллистъ слдилъ за нею съ тревогой въ душ. Давно уже она не говорила съ нимъ о Нерон, но онъ ясно сознавалъ, что только однимъ Нерономъ заняты думы Мирры. Ему не разъ приходилъ на умъ вопросъ, не должно ли видть въ такомъ странномъ напряженіи мысли дивное проявленіе милосердія, и онъ не осмливался заговаривать съ ней, опасаясь неосторожнымъ словомъ смутить ея чистую душу.
Наканун казни, посл вечерней молитвы, совершонной осужденными сообща, Мирра сказала громкимъ голосомъ:
— Помолимтесь за императора Нерона.
Христіане колебались. Но епископъ Каллистъ размыслилъ: ‘Напрасно я тревожился за нее, Мирра святе насъ всхъ’. И онъ началъ читать молитву за императора, а за нимъ стали повторять ее вс христіане.
Слушая это, одинъ изъ тюремныхъ стражей, стоявшій у двери,— галлъ, очень высокаго роста и очень блокурый,— заплакалъ и попросилъ Мирру научить его вр во Христа.
На слдующій день христіанъ перевели въ низкое помщеніе подъ амфитеатромъ большаго цирка.
Сквозь ршетку Мирра видла залитую яркимъ свтомъ арену и на окружающихъ ее уступахъ амфитеатра безчисленное множество сидящаго народа, сенаторовъ, всадниковъ, воиновъ, плебеевъ, весталокъ и куртизанокъ,— безпокойную, шумную толпу, на которую растянутые для защиты отъ солнца цлые паруса ткани бросали колеблящіяся красноватыя тни. Прямо противъ себя она видла тяжелые ковры, ниспадающіе отъ императорской ложи, и нсколько въ сторон, за другими ршетками, въ полумрак снующихъ взадъ и впередъ львовъ.
Вс осужденные молились, стоя на колняхъ, или обнимались другъ съ другомъ. Въ ожиданіи близкой смерти, многіе, оставаясь непоколебимыми въ вр, все-таки, плакали, рыдали, едва держались на ногахъ. Тимоей и Каллистъ старались подкрпить ихъ увщаніями.
Тимоей говорилъ:
— Великое счастье — кровью запечатлть вру истинную, презирая безсильное озлобленіе нечестиваго. Кровь возопіетъ противъ него. Еще разъ говорю вамъ: время уже наступаетъ… И что значитъ минутное страданіе, когда васъ ждетъ вчная, блаженная жизнь?
Каллистъ же сказалъ:
— О, братья мои! Господь хранитъ васъ. И смерть, ожидающая васъ, не есть ли то же самое, что смерть охотника, застигнутаго въ лсу? Мы пойдемъ вс вмст, въ крпкомъ единеніи любовью,! нечувствительны будутъ намъ когти и зубы хищныхъ зврей. Господь же кровью вашею созидаетъ великія дла. Умирая, вы кладете основаніе миру и счастью будущаго человчества.
А Мирра стояла въ сторон у ршетки, чуждая тому, что происходитъ вокругъ нея.
Приставники къ зврямъ одновременно отворили двери заключенія и клтки львовъ.
Вдругъ все затихло.
Мирра первая вступила на арену, увидала императора въ его лож и прямо пошла къ нему ровнымъ и легкимъ шагомъ. Ея уста тихо шептали:
— Надо, чтобы онъ видлъ меня, и пусть вблизи его отлетитъ душа моя, чтобы спасти его душу.
Каллистъ слдовалъ за ней настолько быстро, насколько то дозволяла слабость его престарлыхъ ногъ.
Львы вышли изъ клтки и, ослпленные яркимъ свтомъ, одни остановились, другіе бродили по арен, склонивши морды къ земл.
Мирра подвигалась впередъ, не спуская глазъ съ Нерона. Императоръ, разговаривавшій съ однимъ изъ своихъ приближенныхъ, почувствовалъ на себ этотъ взглядъ и обернулся. Онъ подумалъ, что двушка хочетъ просить о помилованіи, и на его губахъ мелькнула злая улыбка.
Но двушка, молча и не поднимая сложенныхъ на мольбу рукъ, подошла къ самому подножію императорской эстрады и, неподвижная, продолжала смотрть на него. Разбившіеся волосы падали на ея спину, сквозь разорванную одежду видно было нжное плечо.
Императоръ наклонилъ нсколько голову съ обликомъ хищнаго божества, короткое пламя зажглось на мгновенье въ его утомленномъ взор. Неронъ всталъ и, позвавши по имени главнаго хранителя зврей, сдлалъ ему знакъ помилованія…
Одинъ изъ львовъ, увидавши Мирру, приближался къ ней крадущимися шагами…
Тогда старецъ Каллистъ, понявшій жестъ императора, схватилъ Мирру своими изсохшими руками и, напрягая вс свои силы, толкнулъ ее на встрчу льву…