Миросозерцание Вл. Соловьева
Миросозерцание Вл. Соловьева
I
II
III
IV
V
VI
VII
Примечания
Примечания
Условные сокращения
Миросозерцание Вл. Соловьева, Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна, Год: 1929
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Кузьмина-Караваева Е. Ю. (Мать Мария) Жатва духа: Религиозно-философские сочинения.
СПб.: ‘Искусство—СПБ’, 2004.
Трудно дать исчерпывающие сведения о миросозерцании Соловьева. Трудно объединить в одно целое все вопросы, которых он касался. По существу, творчество Соловьева не вылилось в законченную и стройную систему. Изучая его, мы имеем лишь разнообразные высказывания по разнообразным предметам, но общей системы его философского миросозерцания, подобно тем какие зачастую имеются и немецких философов, — нет.
Творчество Соловьева может быть разбито на несколько периодов. Князь Е. Н. Трубецкой насчитывает три таких периода — подготовительный, утопический и завершительный1. Н. А. Бердяев считает, что работы Соловьева могут быть разделены на две неразрывные части: в первую входит большинство его сочинений, она окрашена некоторой чрезмерной увлеченностью схемами и абсолютной верой в возможность воплощения добра на земле. Вторая часть — эсхатологическая2 — падает на работы последних лет его жизни. В ней схематичность сильно смягчена и нет уже прежней веры в непременное торжество добра. Окончательная победа Царства Божьего относится тут к временам сверхисторическим. Земное зло побеждается не в пределе земной истории. К этой последней части относятся главным образом ‘Три разговора’ и ‘Легенда об Антихристе’3.
Темы, которых касается Соловьев в своих сочинениях, бесконечно разнообразны. Наряду с чисто философскими работами мы встречаем статьи публицистические. Он пишет о мировой истории и о будущности теократии, о поэзии Тютчева и о еврейском вопросе, о позитивизме и о русском расколе, о вселенской Церкви и о талмудизме.
И когда начинаешь разбираться во всем этом бесконечно разнообразном материале, первым желанием является разместить его по разным полкам, разложить творчество Соловьева на составные части и говорить о каждой из них самостоятельно, не пытаясь найти объединяющее их начало.
Но это только первое впечатление. Вчитываясь в статьи Соловьева, каждый раз убеждаешься, что при всем разнообразии затрагиваемых ими тем они имеют нечто общее — и это общее лежит в основных задачах соловьевского философствования, в основной цельности его личности, в том, что всегда и везде он, по существу, ищет одного и того же.
В мою задачу входит: 1) показать, чего ищет философия Соловьева и 2) как она применяет найденное к реальным фактам человеческой истории.
Соловьев воспитывался на западной, немецкой, философии. На его мышлении особенно сильно сказалось влияние Шеллинга4. И восприняв очень многие положения западных философов, он с особенной силой почувствовал основной кризис, к которому приближается Запад, — кризис общего миропонимания, ощущение изначальной распыленности, расщепленности и несобранности мира.
В сущности, западная философия, современная Соловьеву, пришла к полному отрицанию смысла жизни. В ней торжествовал пессимизм, материализм, нигилизм. И Соловьев видел частичную правду во многих утверждениях этих учений.
Но основным свойством творческого гения Соловьева было стремление к идеалу цельности жизни, стремление к преодолению расчлененности мира. И вопрос о подлинном смысле жизни встал перед ним не только как чисто философский вопрос, но и как непосредственная практическая задача жизни. Соловьев поставил перед собой задачу преодоления западной философии, как приведшей к кризису миропонимания, посредством синтеза, сочетания всего истинного, что она в себе заключает. Он пытался включить в свое учение всю правду, которую находил в пессимизме, материализме и нигилизме, даже правду в самом современном отрицании религии. Синтеза, сочетания, восполнения он ищет во всем и думает преодолеть кризис западной философии, преодолевая оторванность друг от друга богословия, метафизики и положительной науки.
В этом заключается основное значение философии Соловьева. Он, как ни один другой философ, определяет собой грань в истории мировой философии. В значительной степени он является предтечей какой-то новой эпохи. И в этом положении на переломе коренятся и все его ошибки и недостатки. Философия Соловьева во многих отношениях является водоразделом. После него трудно продолжать западную традицию XIX века, после него перед человеческой мыслью во весь рост поставлены задачи найти объединяющее начало, добиться синтеза и целостного миропонимания.
Соловьев ищет всеобщую, не частичную, истину везде. В самых отрицательных учениях он пытается найти зерно заключенной в них религиозной истины. Так, например, материалистическое отрицание бестелесной истины кажется ему правильным отрицанием той несовершенной истины, которая не может быть воплощена. Подлинная же и совершенная истина всегда воплощается, всегда в конечном счете приходит к торжеству, всегда побеждает все ложное или полуложное.
Из этих положений с неизбежностью вытекает одна основная черта всей соловьевской философии: в ней, собственно, почти не остается места для зла, лжи и уродства. Для него уродство лишь несовершенная, не воплотившаяся до конца красота, ложь — несовершенная истина, а зло — несовершенное добро. В этом отношении философия Соловьева предельно радостная, предельно оптимистичная, предельно уверенная в правде и Творца, и творения, в красоте не только Бога, но и мира, и человека.
Каков же основной предмет философских поисков Соловьева?
Он ищет всегда безусловное или Всеединое, ту подлинную реальность, которая заключает в себе все — истину, жизнь, красоту. Для него идеал познания заключается в синтезе, объединяющем познание в цельном знании. Это цельное знание является задачей теоретической философии. Соответственно этому этика должна создать идеал цельной жизни, а эстетика должна разработать начала цельного творчества.
Философия Соловьева ставит перед собой трудную задачу найти в расщепленном миропонимании элемент цельной истины, Всеединого. А расщепленность эта сказывается на всем. Вот, например, противоположение Запада и Востока. Истина расколота между ними. Запад характеризуется культом безбожного человека, Восток — бесчеловечного Бога. И тут стоит задача осуществить подлинный синтез, найти основу для целостного понимания Богочеловечества, не отрицая ни человеческую правду Запада, ни Божественную правду Востока.
Или другой пример: отвлеченные начала, являющиеся основным предметом философских умозрений Запада. Все они — обособившиеся элементы всеединства, все они несут на себе отпечаток известной частичности и неполноты, они не истина, а только часть истины. И чтобы через них прийти к разумению полной истины, к пониманию Безусловного, надо их привести к их основному источнику, объединить воедино, слить в полноте Всеединство.
Таким образом, частичные элементы истины должны восполнять друг друга. Должен быть найден органический синтез эмпирического мира, рационалистического его постижения и мистического или религиозного осмысливания постигнутого.
Собственно, правильно было бы сказать, что вся философия Соловьева стремится найти основной смысл и стержень бытия в начале божественном, и на этом божественном начале укрепить все стороны и все виды и проявления мировой жизни, осмыслить все как единый мировой Богочеловеческий процесс, охватывающий собой всю вселенную во всех ее проявлениях.
Соловьев сливает в единое творческое всеединство Бога и человека, дух и материю, божественный замысел о мире с его воплощением. Природа и человеческая история являются составными частями единого космического процесса, утверждающего Богочеловеческое Всеединство.
И может быть, этим объясняется то, что до сих пор ведется спор, кто был Соловьев — католик или православный, славянофил или западник, консерватор или либерал. Видя везде частичный элемент истины и стремясь к ее сочетанию во Всеединство, он на самом деле был всечеловек. Самым характерным свойством его были поиски вселенскости, поиски абсолютного, стремление возвести все относительное к последней правде абсолютного и всеединого.
Собственно, почти каждая большая работа Соловьева имеет своей основной задачей раскрытие вселенского всеединства и указание реальных путей к нему.
Таковы ‘Чтения о Богочеловечестве’, такова ‘История и будущность теократии’, таково ‘Оправдание Добра’. Каждая тема является для него путем от расщепленной и рассыпанной эмпирии к центру Абсолютного. Мера всеединства — единственный критерий, с каким он подходит к любым утверждениям.
Может быть, наиболее характерным из всего творчества Соловьева являются ‘Чтения о Богочеловечестве’.
В первом же из двенадцати чтений, опираясь на выявившуюся внерелигиозность современной цивилизации, Соловьев своеобразно определяет ее значение: ‘Если западная цивилизация имела своим мировым значением осуществить отрицательный переход от религиозного прошлого к религиозному будущему, то положить начало самому этому религиозному будущему суждено другой исторической силой’.
В чем тут дело? Отчего необходим такой внерелигиозный переход от религиозного прошлого к религиозному будущему?
В западном мире религиозное прошлое — это католицизм. Он выявил лишь одну часть вселенской истины — веру в Бога. А так как истина не терпит ущерба в своем воплощении, так как она должна всегда заключать в себе полноту, то ущербленность всегда приводит к кризису, к катастрофе, к реакции, к отрицанию даже того элемента истины, который уже нашел себе воплощение.
И реакцией на односторонность выявления истины в католицизме явился период гуманистический, обосновавший права человеческой личности.
Собственно, произошла смена двух ущербленных истин. Католицизм не принял человеческой истины в единой истине Богочеловечества и этим определил односторонний уклон в следующем, гуманистическом периоде истории, который оказался весь посвященным именно этой забытой части религии Богочеловечества, ущербляя себя в понимании человеческого начала.
Для того чтобы преодолеть эти двусторонние ущербленности в развитии исторического процесса, необходимо понять только безусловность и божественность человеческой личности. Тогда следующий человеческий период на основе веры в Бога и веры в человека будет осуществлять всецелую истину Богочеловечества.
Другими словами, западная цивилизация, отказавшаяся от религиозного прошлого и всецело построенная на утверждении человеческой личности, нуждается лишь в подведении религиозного фундамента под свои утверждения, и тогда она действительно осуществит религиозное будущее, еще более полное и вселенское, чем это было в прошлом, потому что в нем найдут свое место обе нерасторжимые части Богочеловечества — начало Божественное и начало человеческое.
В этих утверждениях Соловьев вносит в христианство элемент гуманизма и веры в прогресс мировой истории, обогащает религиозное сознание прогрессивным гуманизмом нового времени. С другой же стороны, он просветляет и углубляет современное сознание, стремясь обосновать его на прочном религиозном фундаменте.
Тут опять сказывается изначальное его стремление ко всеобъединяющему синтезу.
Как приходит человек к утверждению существования Бога и существования мира? Первым актом в его утверждениях в одинаковой степени является вера в это существование. Самый факт существования внешней действительности всегда дается недосказуемой верой, и лишь содержание этой действительности, в которую человек уже уверовал, постигается опытом. Это одинаково применимо и к постижению Бога, и к постижению мира. У человека нет, кроме веры, никакой другой возможности утверждать факт существования чего бы то ни было вне себя. А изменения в этом предполагаемом, поддающемся только уверованию, внешнем мире, взаимоотношение его частей, отношение его к человеку дается лишь опытом.
Этим Соловьев хочет показать, что нет никакой принципиальной разницы в постижении Бога и в постижении мира. Если человек помимо веры не может прийти к утверждению существования мира, то нелепо отвергать существование Бога только на том основании, что помимо веры к этому утверждению прийти нельзя.
Тут перед человеком два выхода: или он должен совершенно отказаться от веры в существование чего бы то ни было помимо себя, или же он должен признать одинаковую законность как веры в существование Бога, так и веры в существование внешнего мира.
Вторичный акт в постижении мира, лежащего вне человека, раскрывается в его опыте. Опытно человек познает свойства творения и опытно же познает свойства Творца. Но, конечно, опыты эти разнокачественны и имеют различное содержание. Вместе с тем и научный, и религиозный опыт в истории человечества аналогично протекают в устремлении к большему углублению в познаваемый предмет. Опыт становится более дифференцированным, предмет приобретает большее количество свойств, обогащается и усложняется.
Религиозный опыт в истории человечества имеет много ступеней. И существование высших ступеней откровения не говорит о неистинности низших — оно говорит только об их предварительной и неизбежной полноте. Низшие религиозные ступени дают всегда лишь частичные и неполные данные о полноте истины. Поэтому высшая ступень религиозного развития должна обладать, с одной стороны, общностью и цельностью, с другой — предельной конкретностью, другими словами, она должна обладать положительной всеобщностью. Таким образом, наибольшее количество положительного содержания определяет совершенную религию. Более того, можно даже утверждать, что совершенная религия должна обладать всем возможным положительным содержанием мира, вне ее не должно быть никакого содержания.
Из этого ясно, что совершенной религией не может быть та религия, которая содержится во всех других религиях. Напротив, она должна содержать в себе все другие религии. Она не отвлечение родовых признаков других религий, а сочетание их истинных видовых признаков в полноте истины.
Тут можно до известной степени провести аналогию с областью научного опыта. В нем мы имеем возможность наблюдать такую же ступенчатость развития. В нем мы также можем утверждать совершенство лишь в случае, если он охватывает собою все положительное содержание мира. И так же как совершенная религия не может быть отвлечением общих всем религиям признаков, так и знание совершенное не может объединять только эти отвлеченные признаки, а должно обладать полнотой конкретности.
История религии дает нам возможность изучать различные ступени в открытии Божества в мире. На первой стадии божественное откровение скрыто за природным миром, слито с ним, не отделено от него — это стадия естественного, или непосредственного, откровения.
Дальнейшее развитие понятия о Боге переживает много фазисов.
В буддизме Бог является великим Ничто, — Соловьев называет это отрицательным откровением и считает, что, по сравнению с непосредственным откровением предшествующего времени, эта стадия имеет положительное значение, так как вводит момент отделения Творца от творения и способствует более расчлененному знанию о Боге.
У греков Бог — все, всеобщая, нерасчлененная сущность. Их правда в том, что они как бы не предали материю, творение, что они пытались — правда, очень несовершенно — найти какое-то единство, вселенскость. Их неправда в том, что за этим единством они совершенно не различали личности.
Другая крайность обнаруживается в иудейском монизме, где Бог — чистое ‘я’, безусловная личность, не имеющая что противоположить себе.
И наконец, завершительное раскрытие Бога в христианстве. Тут он не только единое, но и все, — Он сущий, Он и сущность.
Частичные и неполные истины всех предшествующих религий нашли свое окончательное завершение и соединение в христианской религии Богочеловека.
И до христианства древний мир приближался к правильному разумению Бога. Греческий философ Филон учил о Логосе5, а неоплатоники — о трех ипостасях Божества. Все фазисы Богопонимания вошли в христианство в том, что было в них истинного. Но христианство, будучи полнотой истины, открыло миру и новое. Это то, что выражено словами: ‘Я есмь Путь, и Истина, и Живот’6.
Христианство призвало человечество к сотрудничеству божественному творчеству. Оно приблизило человечество к божественному замыслу о мире. Являясь религией Богочеловеческой, христианство указало дальнейший путь развития религиозного миропонимания.
В самом деле, если христианское откровение об истине является самой истиной и не может быть дополнено и развито, так как осуществляет в себе всю полноту, то, с другой стороны, оно же вводит в божественное домостроительство и человека с его свободной волей и свободой избрания, со всем его относительным и несовершенным миром, который не только может быть раскрыт и дополнен, но постоянно нуждается в таком раскрытии и приближении к божественной полноте.
И тут Соловьев излагает одну из своеобразнейших частей своей религиозной философии.
Бог как Сущий, как Логос, как Слово, как действующее Начало сводит всю множественность мира, всю сущность его к единству. И эта множественность, сведенная к единству творческим актом Слова, есть София, воплощенная Премудрость Божия7. Таким образом, Логос — это сущий, София — это осуществленная идея. И идея эта достигла своего окончательного осуществления, своего высшего совершенства только в момент соединения с Логосом. София — идеальное воплощение Божественной идеи, достигшая совершенства материя — в соединении с Логосом, с Божественным Словом, — это Христос-Богочеловек, по божественности своей — Логос, по человечеству своему — София, Премудрость Божия.
Таким образом, человечество является звеном, необходимым, чтобы могло быть соединение Божественного и природного мира. Человечество, однажды достигшее совершенства плоти Христовой, есть вечная душа мира — София. И всечеловеческий организм есть вечное тело Божие, соединенное с Логосом-Богом в единое и нераздельное Богочеловечество. И здесь человеческая мировая душа, душа космоса, впервые соединяется с Божественным Логосом в полноту Богочеловечества.
Чем же является это человеческое тело Христово в реальности?
В реальности оно является Вселенской Церковью, сведенной в единство множественностью, собранием, соборностью верующих, — или же опять-таки Софией.
Тут необходимо только очень сильно подчеркнуть принадлежность человечества не только к телу Христову, но и, с другой стороны, к природно-историческому миру. Человечество корнями своими сочетается со всем космосом и, сочетаясь с Логосом, приводит и весь космос к этому сочетанию. Поэтому Богочеловечество — это предельная полнота, в нем весь космос обожен и сочтен с Богом.
Для того чтобы разобраться до конца в этой части учения Соловьева, надо указать еще на то, как он подходит к вопросу о человечестве, разбирая идею человечества в философии Огюста Конта — основоположника позитивизма8.
Для Конта человечество является живым положительным единством, великим существом, обнимающим собой отдельные человеческие личности и воплощающимся во всемирно-историческом процессе. Как в геометрии целое первее своих частей и предполагается ими, так и здесь целое существо — человечество — первее отдельных человеческих личностей и предполагается ими. Отсюда Конт пришел к своеобразной религии человечества, утверждая его как последний смысл и последнюю цель мира. Позитивистское учение его приобрело черты ярко мистические.
И несмотря на точно выраженное отрицание Божественного начала в контовском учении, Соловьев считает, что многие его утверждения являются правильными даже с христианской точки зрения. Великое существо контовской религии человечества является для Соловьева нераскрытым образом Софии Премудрости Божией, воплощенной идеи Бога, тем именно, что в едином Богочеловеке Христе соединилось с вечным Логосом Богом.
Частичная истина Конта заключена для Соловьева в правильной оценке значительности и святости божественной Премудрости, а ложь его учения определяется лишь неполнотой его высказываний. Софию он почуял, а божественный Логос остался ему чужд.
Соловьев ищет подтверждения своим мыслям о Софии, о ее значении в православном вероучении и в совершенно другой области. Он обращается к религиозному вдохновению русского народа в одиннадцатом веке. Вне всякой зависимости от Византии, только на русском Севере стали в это время строиться соборы, посвященные святой Софии, и в них стала появляться таинственная икона: крылатая женщина, сидящая на престоле, а по бокам ее Богоматерь и Иоанн Креститель, над нею Христос и мир небесных сил. Эта икона — икона святой Софии Премудрости Божией9, не совпадающей ни с Богоматерью, ни с Христом, — обличает тайное ведение наших предков, не нашедшее себе никакого словесного воплощения. Ведали они истину обожествленной твари, соединенной с Логосом в единое Богочеловечество. Предстоящие крылатой женщине Богоматерь и Иоанн Креститель являются образом совершеннейших вершин творения, истинными представителями всего человечества, всей человеческой единой и соборной Церкви. Именно они были главными звеньями, послужившими к соединению Логоса и Софии, они были той вершиной, с которой мог сочетаться нисходящий в мир Логос. И таким образом крылатая София объединила в себе и их для того, чтобы принять Логос в себя, для того, чтобы мог миру быть явлен Богочеловек Христос.
Все только что изложенное является основным ключом к уразумению Соловьева. Идея Софии и идея Богочеловечества — то, чем проникнуты все его поиски всеединства. Все мистические стихи его полны тайной о Софии. В ней он ищет последнего единства космоса и последнего оправдания его, в ней — тайна вселенскости, долженствующая завершиться тайной Богочеловечества.
И тут необходимо еще указать на то, что в данном случае Соловьев проник в эту тайну путем, о котором говорилось ниже: первоначально он поверил в нее, а потом узнал ее содержание опытным путем — путем личного общения, путем личного видения и осязания.
Зная теперь основное учение Соловьева, нам легко понять, что противопоставляет он современной ему философии и что из нее удерживает как истинное.
Современная философия расщепилась, собственно, между двумя тупиками: с одной стороны, механический материализм, уничтожающий всякий смысл мирового процесса и уводящий все в сочетания косной материи и косной силы, ни в чем не имеющих оправдания и обоснования. Или же, с другой стороны, современная философия неизбежно приводит в тупик идеалистического субъективизма, утверждающего лишь реальность моего познающего ‘я’.
То, что им противополагает Соловьев, есть некий религиозный материализм, есть вера в живую душу материи, — панпсихизм10.
Для него человек не есть ни только натуральное явление, ни дух, заключенный в футляре материи. Он — духовно-телесное, природное существо.
Более того, одушевленная жизнь есть во всякой природе, различаясь только в степенях. И если в наше время наука не хочет этого понимать, то поэзия до сих пор верна правильному пониманию души мира. Соловьев особенно наглядно показал это в статье, посвященной поэзии Тютчева11.
Что это? Или в мире существуют в данном случае две истины? Нет, просто природа для естествознания является лишь объектом изучения. Естествознание не стремится познать природу как сущее. И когда Соловьев, преодолевая общепринятый взгляд, стремится в механизме природы увидеть ее организм, то в этом мы можем усмотреть центр его метафизики.
Законно ли такое отношение? Думается, что не так трудно доказать его законность, просто ссылаясь на недостаточность чисто научного подхода ко многим явлениям жизни. Попробуйте разобраться в истинном смысле художественного произведения — какой-нибудь картины, скажем, — разложив ее на составные элементы, которые ей свойственны. Вы можете точно определить состав полотна и состав красок, учесть сочетание различных тонов и взаимоотношение линий и плоскостей на картине, а подлинного ее значения вы таким образом совершенно не определите, хотя, по существу, кроме истины и даже кроме полноты естественнонаучной истины, вы о ней ничего не сказали.
Природа, как все подлинно сущее, укоренена в Боге, и потому она имеет вневременное и предвечное существование. Человечество, как целый универсальный и индивидуальный организм, есть мировая душа. И эта мировая душа, человечество, воссоединенная через Христа с божественным началом, есть Церковь.
Таким образом, вера Соловьева в человечество, его гуманизм привела его к вере в Богочеловечество. А религиозное утверждение материи, его религиозный материализм привел его к вере в Богоматерию.
Характерное свойство Соловьева, его вера в конечное торжество добра, его творческий оптимизм с особой силой выступает в ‘Оправдании добра’.
Но для того, чтобы правильно понять его оптимизм, необходимо сделать некоторые оговорки.
Оптимизм Соловьева не есть убежденность в добре и благе всего существующего, всего воплощенного в жизни. Он, скорее, прозревает за оболочкой несовершенных форм воплощения идеальное задание Творца. И однажды поняв это идеальное задание, он ничего другого уже не хочет видеть и различать. Увидев красоту задания, он перестает интересоваться уродством выполненных форм, постигнув истину, отворачивается от лжи. Оптимизм Соловьева — оптимизм творца художника, прозревающего в глыбе глины идеальные формы своего будущего творения.
С этой точки зрения эмпирическое несовершенство мира и только потенциальное совершенство человеческой души есть лишь та система предварительных материальных условий, которые необходимы для осуществления царства целей — для возможного воплощения Абсолютного. Главным же и окончательным условием для этого является нравственная свобода, свободный выбор человека.
И тут Соловьев приходит опять к одной из своих любимых идей, о которой уже упоминалось.
Так как действительность материального и духовного бытия нераздельны, то и процесс всемирного совершенствования, будучи Богочеловеческим, есть и Богоматериальный.
Процесс совершенствования и приближения к Всеединому, к Богу захватывает собой все космические явления, всю мировую историю. Собственно, вне этого процесса прихождения к Богу нет ничего. И постепенным совершенствованием, постепенным одухотворением движется мир.
Так, мировая история распадается на пять царств, пять периодов. Существовало минеральное царство, уступившее место растительному, которое, имея свои специфические признаки, включило в себя и все специфические признаки предшествующего. Животное царство в свою очередь, будучи в смысле признаков богаче, чем растительное, включило его в себя, чтобы опять-таки войти частью в природно-человеческое царство, которое было преодолено царством духовно-человеческим, или Божьим. Это последнее царство началось с рождества Богочеловека Христа — первого и главного явления царства Божьего.
В низшем животном мире последней целью и последним оправданием жизни служит ее родовая бесконечность, — дурная бесконечность, не считающаяся с отдельной личностью и строящая жизнь всегда на мертвых костях.
Человечеству надлежит иметь иное отношение к смыслу жизни и в ином искать ее оправдания. Через историю человечества воплощается добро. В этом основной метафизический смысл существования истории.
Человечеству необходимо избежать двух соблазнов, двух взаимно исключающих химер: химеры себедовлеющей личности и химеры безличного общества. Для Соловьева ‘муравейник коммунизма и экономический хаос мещанского царства одинаково противоречат общественному идеалу, так как в первом упраздняется человек, а во втором упраздняется человечество’. На самом деле общество должно дополнять и расширять человеческую личность, а личность дополнять и расширять общество.
Человеческое общество проходит три ступени исторического развития. Эти степени — родовая, национально-общественная и вселенская. И христианство, начавшее эпоху вселенскую, не характеризуется как отрицательный космополитизм, а является сверхнародным и всенародным положительным универсализмом.
Утверждение своих конечных целей в семье, в обществе и в человечестве соответствует родовой, национально-политической и духовно-вселенской ступеням.
И наша жизнь получает последний нравственный смысл, лишь когда между ней и совершенным добром устанавливается все время совершенствующаяся связь.
Таким образом, корнем всего творчества Соловьева является образ живого, существенного, абсолютно прекрасного единства, открывающегося ему и во внутреннем опыте, и в космических мировых процессах, и в истории человечества.
Соловьев стремится собрать в единое положительное целое весь сотворенный мир, осмыслить его с точки зрения этого его единства все протекающие в нем процессы и, в свою очередь, не противопоставить его Богу, не разделить на Творца и творение, а опять-таки слить в последнем Всеединстве, в едином Абсолюте, в последней правде Богочеловечества.
Единый план мироздания, укорененный в творческой воле Отца и слитый с нею, — вот чего ищет Соловьев в своем творчестве.
Нам надо еще разобраться в том, как осмысливает Соловьев процесс мировой истории и как определяет цель отдельных исторических событий.
Для Соловьева всемирная история есть длительный процесс раскрытия и воплощения идеи вселенской Теократии. Последняя цель человечества есть образование Вселенской Церкви — всемирной организации истинной жизни. По существу, Церковь есть осознавшее себя человечество, мировая душа, София, достойная соединения с Логосом в единое Богочеловечество.
Таков последний смысл исторического процесса.
И в этом отношении для Соловьева живой Бог есть Бог истории не только Тот, Кто есть, — Сущий, но и Тот, Кто будет, — Грядущий. И всемирная история является разумным и наглядным раскрытием Божественной истины.
Человечество едино, и различные народы являются органами в целом теле человечества. Только на этом пути можно искать им заданной идеи, только так определяется особый смысл существования каждого отдельного народа.
Человеческий единый организм растет. Каждую историческую минуту он оказывается перед новыми заданиями.
Дохристианский период, например, имел очень сложные и разнообразные задания. Буддизм освободил понятие о Боге от первоначального приписывания ему чисто натуралистических свойств. Обратный буддизму, эллинский пантеизм сыграл также большую роль в приближении к истинному откровению — освятил божественным началом материю.
Каждый народ и каждый период истории приближает человечество к его последней задаче — к осуществлению Вселенской Церкви.
Но из древних народов наибольшую роль сыграл, конечно, Израиль — народ богоизбранный, в потенции заключавший в своем национальном теле всю Вселенскую Церковь.
Есть факты, играющие решающую роль в судьбе еврейского народа. Первое — это то, что Христос по матери был еврей, — другими словами, Логос, ставший Богочеловеком, соединился с плотью еврейского народа. Второе — что большинство Его народа отвергло Его, не признало в Нем чаемого Мессию. И наконец, третье — что сейчас центр еврейского народа находится в России.
Израиль — народ Богоизбранный и Богорождающий — это то, что определяет его исключительное мировое значение.
Конечно, и сейчас судьба Израиля продолжает быть исключительно сложной. Ведь избрание никогда не может быть привилегией, а есть трудная и ответственная обязанность. И может быть, этим сознанием трудной обязанности богоизбранного народа объясняется то, что последней молитвой Соловьева перед смертью была молитва о евреях.
В дальнейшем, с воплощением Христа, судьба человечества приняла сверхнародный характер. Сверхнародный не есть безнародный. Для Соловьева сверхнародность христианского периода определяется тем, что перед всем человечеством было поставлено задание Вселенской Церкви, в которой должна была потонуть национальная обособленность народов, чтобы дать место сверхнациональной полноте вселенского Всеединства.
Но благодаря многим историческим причинам, благодаря несовершенству человечества единый идеал Вселенской Церкви был расколот. И этим объясняется, что вопросы, которые требуют разрешения в данную историческую минуту, есть противостояние Востока и Запада, расколовших между собой единую истину Вселенской Церкви.
Восточная культура, подчиняющая человека сверхчеловеческой силе, противостоит культуре западной, главным принципом которой является самодеятельность человека.
Синтез этих двух культур возможен только в Христе-Богочеловеке.
‘Равновесие Богочеловечества заложено в самом начале Церкви. В дальнейшей ее истории равновесие это было нарушено человечеством в обе стороны: Востоком — в сторону неподвижного божественного основания Церкви, Западом — в сторону человеческого ее элемента по обоим его полюсам, сначала во имя власти — папизмом, потом во имя свободы — протестантизмом’.
Символически Запад и Восток выражены в противостоянии Первого и Второго Рима. Два Рима, по существу две части Вселенской Церкви — католический Рим и православная Византия. И Западная Европа целиком является наследницей Первого Рима, нарушающего равновесие Богочеловечества в сторону человеческого его элемента.
Россия же — наследница Второго Рима, Византии.
‘Этот Второй Рим пал, потому что, приняв на словах идею христианского царства, отказался от нее на деле, коснея в постоянном и систематическом противоречии своих законов и управления с требованиями высшего нравственного начала’.
И вот Третий Рим — Россия12.
Предстоит ли ей повторить ошибки Византии? Или должна она примирить два враждебных начала, найти пути к подлинному синтезу?
Соловьев думает, что ‘Россия должна быть третейским судьей в споре’. То есть, другими словами, принимая неподвижную божественную основу Церкви, как она сохранена на Востоке, Россия должна принять и человеческое начало, развитое в двух его формах на Западе — в форме власти и в форме свободы.
Россия должна их синтезировать в единое богочеловеческое начало, завещанное Христом.
Таким образом, Третий Рим, в противоположность Первому и Второму Риму, должен быть синтезом, должен быть Римом Богочеловеческим.
Итак, современные силы, действующие на исторической арене, таковы: Запад — наследник Первого Рима, и его религиозное воплощение — католицизм. Восток — воплощенный в православии Второй Рим, передавший свое наследие Третьему — России.
Будут ли это только противостоящие силы, или Третий Рим — Россия — найдет в себе мужество быть не только носителем традиции Востока, но и осуществителем подлинного синтеза?
Соловьев верил в последнее, он считал, что в известном смысле России надлежит сыграть решающую роль в восстановлении единого тела Богочеловечества.
К этому выводу его приводили некоторые свойства русского народа и некоторые особенности русской исторической судьбы.
Понять внутренний смысл русской истории и из прошлого вывести задания для грядущего можно, если внимательно всмотреться в исторические факты.
Для Соловьева в русской истории существуют два факта, именуемые им национальными подвигами. Это — призвание варягов и реформа Петра Великого.
‘Тут Россия была спасена от гибели не национальным самомнением, а национальным самоотречением’. И в национальном самоотречении Соловьев вообще видит главный принцип русской истории.
Таким образом, первый из этих актов-подвигов — призвание варягов, — с одной стороны, положил начало русской государственности, а с другой стороны, выявил в самом начале русской истории ее основной принцип — христианское смирение и дух самоотречения.
Русский народ — органически христианский народ.
Приняв христианство из Византии, где оно воспринималось формально, где вера нисколько не влияла на жизнь, русский народ в лице святого Владимира13 сумел избавиться от этого византийского приражения к христианству. Он понял, что истинная вера обязывает переменить правила жизни.
Интересен в этом отношении ответ Владимира греческим священникам, уговаривавшим его казнить преступника.
— Боюся греха, — говорил он им.
Принцип христианства был им усвоен вопреки византийским толкованиям этого принципа.
Русская изначальная христианская склонность к самоотречению, выразившаяся в призвании варягов, гармонически сочеталась с принятой верой.
На этом истинном христианском пути первым срывом и главным искушением было столкновение с татарами.
‘В Московском государстве отношения к хищной монгольской орде были унизительны. Влияние этих отношений было вдвойне вредное: с одной стороны, подчинение низшей расе оказывало уподобляющее воздействие на русских. С другой — так как, несмотря на это, у русских оставалось преимущество христианской и исторической нации, это сознание развивало национальное самомнение’.
В XV веке самомнение это усилилось гибелью Византии и монголов.
Освободившись от монгольского ига и укрепивши таким путем национальное самосознание, Россия с гибелью Византии почувствовала себя законной преемницей Восточной Империи, Третьим Римом, облеченным всемирно-историческими заданиями и всемирно-историческим достоинством. Сочетание этого сознания с наследием принижающей татарщины выразилось в том, что в Московский период все стало подчиняться универсальному значению русской государственности. Христианство же утратило это универсальное значение и стало лишь религиозным атрибутом русской народности. Духовные силы русского народа, представляемые Церковью, были посвящены укреплению и созиданию государственного единовластия.
Как мы увидим ниже, по существу, это не смущает Соловьева. Он видит в единодержавии — если бы оно было подлинно христианским — некий провиденциальный смысл русской истории.
Его смущает другое.
Вот, например, христианская безукоризненная монархическая формула Иоанна Грозного:
— Земля правится Божиим милосердием и Пречистыя Богородицы милостью, и всех святых молитвами, и родителей наших благословением, а последи нами — государями своими — а не судьями и воеводы и еже ипаты и стратиги14.
Но наряду с этим все царствование Иоанна Грозного является подлинным византийским противоречием словесного исповедования веры и отрицания ее на деле. Гнилое византийское языческое предание осиливает христианское начало. И это двоедушие царя поддерживается политическим двоеверием русского народа.
Характерно, что в это время на Московской Руси стала распространяться легенда о получении царями власти от Навуходоносора — наиболее типичного представителя языческого обожествления начал государственной власти.
В этой легенде говорится о том, как царь вопросил своих подлинных:
— Кто мне достанет из Вавилонского царства корону, скипетр, рук державу и книжку при них?
Некий Борма-ярыжка вызвался совершить этот подвиг и доставил царю все требуемое. Прося же о награде, сказал:
— Дозволь мне три года безданно, беспошлинно пить во всех кабаках.
В этой легенде, как и во всем облике царствования Иоанна Грозного, явно выразился скат русского Третьего Рима к тем ошибкам, порокам и преступлениям, которые были гибельны для Второго Рима — Византии. Под влиянием самомнения и национальной исключительности укреплялось двоеверие русского народа, затемнялся истинный христианский путь его, построенный на самоотречении, рядом с православной Церковью выдвигалась византийско-языческая вера в государство и в государственную власть, не связанную с божественной властью Христа.
Потом был период некоего равенства государственной и церковной власти, равенство царя и патриарха — это период Филарета Никитича и Никона15. Но, конечно, этот период нельзя назвать временем исправления исторической ошибки московского двоеверия.
Особенно при Никоне выявилось стремление к клерикализму, к созданию особого рода московского папизма, устремленность Церкви в дела государственные.
И эта неправильно понятая задача — приятие царства кесаря Церковью — дала два роковых результата: с одной стороны, конкурируя в чисто государственном деле со светской властью, церковная власть открыла себя всем светским ударам и ослабила свою чисто духовную сущность. Таким образом, когда это двоевластие стало неудобным, царская власть отстранила власть патриаршую. И отстранила не только от государственных дел, но и нанесла ей великий ущерб в чисто церковных делах.
Вторым результатом никоновской клерикальной политики был раскол, видевший в Никоне антихристианское начало и питавший его ошибками свою культурную косность.
Суд над Никоном выявил весь грех, который накопила русская история. Он обвинил Никона в клерикализме, то есть в присвоении духовному авторитету функций светской власти, но, по существу, оправдал в византизме, подчиняющем Церковь светской власти, так как, осудив раскольников, обратился за помощью против них к светской власти.
Этими выявившимися и определившимися процессами была облегчена задача Петра — второй подвиг самоотречения, известный в русской истории.
Соловьев не находит достаточно сильных слов, чтобы определить значение петровской реформы. Для него ‘Петр был историческим сотрудником Божиим, лицом истинно провиденциальным, или теократическим’. ‘В его лице Россия изобличила византийское искажение христианства — самодовлеющий квиетизм’. ‘Петр Великий избавил нас от староверческой китайщины и от запоздалой пародии на средневековое папство’. ‘Упразднение патриаршества и учреждение Синода — провиденциальная мудрость преобразователя’.
Народу с этим — и это надо подчеркнуть — Соловьев знает, чем с самого начала был Синод для русской Церкви. Он приводит фразу Петра о необходимости ‘учинить духовную коллегию под наблюдением из офицеров доброго человека, который бы синодское дело знал и смелость имел’. И когда он приводит эту фразу, он несомненно чувствует ее кощунственный смысл.
Много и часто он пишет об архиереях, награжденных генерал-адъютантскими аксельбантами, и о том, что в приказах по министерству народного просвещения утверждается, что царь есть духовный глава Церкви, — цезаропапизм и т. д.
У него есть даже такая фраза: ‘Сначала — при Никоне — духовная власть тянулась за государственной короной, потом крепко схватилась за меч государственный и, наконец, принуждена была надеть государственный мундир’.
И народу с этим он верит в провиденциальность акта Петра.
Более того, он говорит: ‘Это и освобождение крестьян является исполнением некоторых условий на пути к христианскому царству’.
Думается, что это противоречие у Соловьева может быть понято только при одном допущении: русский народ, выполняя возложенную на него Богом миссию, не мог сознательно выполнять ее. Он являлся слепым орудием в руках Промысла. Реальные требования жизни, которым он отвечал, совершая тот или иной акт, совершенно не совпадали с идеальными заданиями его исторической миссии.
Итак, призывая варягов, он думал об укреплении государства, а не о совершении акта самоотречения.
Совершая реформу Петра, он стремился к реально нужному ему оружию европейского просвещения, а не к идеально заданному акту самоотречения.
Так и только так можно понять Соловьева, особенно если привести следующие его слова:
‘Национальный вопрос в России есть вопрос не о существовании, а о достойном существовании’.
‘Высший идеал русского народа — Святая Русь — исключает всякое национальное самолюбие. Для России необходим акт национального самоотречения — духовного освобождения ее’.
‘Ни норманнские завоеватели, ни немецкие мастера не поглотили нашей народности’.
‘Дух, который водил наших предков за истинной верой в Византию, за государственным началом к варягам, за просвещением к немцам, — этот дух всегда внушал им искать не своего, но хорошего’.
Из этих выдержек явствует взгляд Соловьева на ‘водимость’ русского народа.
Собственно, и веру Россия получила в порядке акта самоотречения.
Два другие акта самоотречения дали России сначала государственность, потом просвещение.
И каждый раз, когда русский дух отступал от этого христианского направления самоотречения и возвращался к тем или иным формам язычества, он обнаруживал полную несостоятельность, он кренил заданную историческую линию и не следовал истинному пути.
Так оно было в период самовозношения Московской Руси, так оно есть и теперь (в дни Соловьева), когда ложный патриотизм подменяет законные требования национальности национализмом. Это все равно что подменить понятие личности эгоизмом.
Теперь в этом ложном уклоне выявляется все грешное, что свойственно России: православие воспринимается как бытовой атрибут народа, государственная власть утверждает себя как глава Церкви, национальный эгоизм провозглашается единой разумной политической доктриной.
Вместе с тем Соловьев считает, что национальная задача России существует и ее нетрудно понять.
‘Цель России в более прямой и всеобъемлющей службе христианскому делу, для которого и государственность, и мирское просвещение суть только средства. Россия имеет в мире религиозную задачу’.
‘Для того, чтобы понять эту задачу, необходимо отречься от церковной исключительности, необходимо свободное и открытое общение с духовными силами Запада’.
Значит, вот он, грядущий спасительный акт самоотречения — отречение от своей духовной исключительности.
‘Если мы верим во внутреннюю силу Восточной Церкви и не допускаем, что она может быть облатынена, то мы должны желать общения с Западом’.
‘Самоотречение — вселенское, православное дело, оно и наше — русское дело. Вселенское дело Божие вполне согласно с лучшими особенностями русского народа. Святая Русь требует святого дела. Оно — духовное примирение Востока и Запада в Богочеловеческом единстве Вселенской Церкви’.
Для того чтобы понять эту мысль, необходимо усвоить, что в Богочеловеке-Христе соединились три служения — первосвященническое, царское и пророческое.
И еще иное триединство надо помнить — триединство Троицы, — Отца, Сына и Святого Духа.
И то, и другое должно иметь разумное воплощение в историческом процессе.
Для Соловьева несомненны первосвященнические права, осуществляемые Римским престолом — престолом первоапостола Петра16, для него несомненен отпад Восточной Церкви от этой Римской, вселенской, кафолической17.
Восстановление этих первосвятительских прав, признание их, отречение от своей обособленности, вхождение в лоно единой кафолической Церкви — вот в чем акт отречения, заданный нам историей.
Правда, наряду с такой определенной постановкой вопроса у Соловьева встречаются слова, совершенно меняющие весь его внутренний смысл.
Так, в одном письме к Штроссмайеру он пишет:
‘Если Россия и славянство есть новый дом Давидов в христианском мире, то ведь сам божественный восстановитель Давидова царства принял крещение от Иоанна из рода Ааронова, представителя священства’.
В этой фразе сильно умаляется значение священства Римско-католической церкви.
Итак, католичество воплощает священство Богочеловека, а идея Святой Руси является идеей православного царства. Царское служение Христа выявляется символически в служении русского народа.
Пророческое же служение Христа требует от истории воплощения свободного слова, свободной общественности.
Проверяя эти три краеугольных камня — первосвященничество Рима, русское православное царство и свободную общественность — триединством Отца, Сына и Святого Духа, Соловьев приходит к тем же выводам: Отеческая власть первосвятителя, главы Вселенской Церкви, папы Римского, наследника апостола Петра. Глава христианского царства воплощает царскую власть Сына, он должен быть духовным сыном первоиерарха Отца. И Святой Дух должен быть принят в свободной мысли свободного общества.
Таково по Соловьеву историческое задание.
Вот его точное определение:
‘Христианская Россия, подражая самому Христу, должна подчинить власть государства — царственную власть Сына — авторитету Вселенской Церкви, священству Отца, и отвести подобающее место общественной свободе — пророческому действию Духа’.
Трудно и даже, может быть, не нужно критиковать, по существу, ‘русскую идею’ Соловьева18. В ней, как во всякой чисто умозрительной схеме, все определяется заданием автора, его потребностью найти ответ на мучающие его вопросы.
Для понимания же его построений важно только одно: важно установить целевой смысл всего мирового исторического процесса. И второе — понять, что самым существенным в тактике русской истории он считает тактику самоотречения — единственную спасающую и уводящую от гибели русский народ.
И это христианское самоотречение было актом не святых и подвижников, которые зачастую, наоборот, были полны идеей национальной исключительности и национального эгоизма. Оно является бессознательным актом самого народа, имеет иногда обличие грешное и мирское, сопровождается совершенно иными представлениями, чем те, которые, по существу, в нем лежат.
Мы видели, как разнообразны вопросы, которых касается Соловьев. Мы заметили уже, что все они интересуют его главным образом с точки зрения того, как можно найти в них пути к всеединой вселенскости. Весь мир и вся история становятся в руках Соловьева служителями последней и абсолютной истины. Все имеет свой смысл и свое задание в божественной архитектонике.
И добро, как последняя цель человека, красота, как совершенный облик, к которому должно стремиться творение, истина, как последний предел познания, — все уже заложено в этом мире и нуждается только в окончательном раскрытии и воплощении.
Почти все жизненное творчество Соловьева окрашено ничем не смущаемым оптимизмом.
В этом, может быть, сила его гениальности, потому что гениальность сама по себе несет тайну воплощения и не смущается косностью окружающего мира, которую ей в этом воплощении подлежит преодолеть. Для гениальности ее творческое задание кажется всегда уже и чем-то воплощенным.
В построениях Соловьева до самых последних лет его жизни как бы нет места для зла, уродства и лжи.
Они не умещаются у него в мироздании, и этим определяется относительность их существования.
Зло есть несовершенное добро.
Уродство — несовершенная красота.
Ложь — несовершенная истина.
Исторический же процесс, иногда отступая и нарушая правильный ход событий, по существу, все же ведет к окончательному воплощению правды и вселенского всеединства.
И только в последние годы у Соловьева наметился резкий душевный сдвиг.
Он как-то неожиданно увидел реальную силу зла и лжи. Он вдруг понял, что именно они являются господствующим началом реального мира и реальной истории, что никакие схемы не могут поглотить этой реальности.
Соловьев ужаснулся подлинному трагизму жизни и эмпирической невозможности преодолеть этот трагизм.
Но и тут он все же остался верен себе: пусть зло и смерть царят в жизни, — творческий взор Соловьева обратился к сверхисторическим временам, захотел проникнуть в тайну последнего сражения между добром и злом, между Христом и Антихристом.
Самое вещее, самое страшное и проникновенное, что написано им, было именно то, что он писал под влиянием наступившего душевного кризиса.
Это легенда об Антихристе.
Мир во зле лежит19. Зло торжествует даже под личиной правды и справедливости. Вот основная первоначальная тема легенды.
Всемирный император, всемогущий владыка мира, создатель царства справедливости и внешнего добра — он, сын возлюбленный князя тьмы, Сатаны, он — предрекаемый в Апокалипсисе Антихрист.
В этом образе Соловьев показал, в какой степени утерял он веру в возможность осуществленрш подлинного добра в мире. Антихрист подменил все чаяния человечества собою, окончательно заградил пути человечества к Богу.
И нет в пределе земной истории такой силы, которая могла бы свергнуть его. О нем соблазняются почти все, а несоблазненные — меньшинство слуг Христовых — побеждаются им силою.
Магическим колдовством своего помощника Аполлония Антихрист убивает старца Иоанна, представителя православной Церкви, и папу Петра II — последнего папу Римского20.
Оставшуюся же горсточку несоблазненных христиан уводит за собой в пустыню доктор Эрнест Паули — представитель протестантизма.
Антихриста Соловьев характеризует так: ‘Он верил в добро, в Бога, в Мессию, но любил только себя’.
Жуткими образами описывает Соловьев момент, когда на последнем Вселенском Соборе в Иерусалиме Антихрист-император изобличен старцем Иоанном:
‘Старец Иоанн в ужасе отпрянул от него и, обернувшись назад, сдавленным голосом крикнул: детушки, Антихрист’.
Тогда магическими действиями Аполлония он пал мертвым.
Император предложил собору принять постановление, признающее его единственным владыкой мира.
‘Вдруг одно громкое и отчетливое слово пронеслось по храму: ‘Contradicitur’21‘. ‘Папа Петр Второй встал и с побагровевшим лицом, весь трясясь от гнева, поднял свой посох по направлению к императору’.
Так описывает Соловьев последние дни мира и последнее противостояние Христовой Церкви Антихристу.
И любопытно, что тут Соловьев, даже говоря о том, что истинные представители Церкви объединились, чтобы противостоять Антихристу, все же считает, что подлинное объединение Церквей должно наступить уже за гранью эмпирической истории, после того, как ‘небо распахнулось великою молнией от Востока и до Запада, и верные увидели Христа, сходящего к ним в царских одеяниях, с язвами от гвоздей на распростертых руках’.
Тут только во время тысячелетнего царствования праведных оказалось возможным соединение Церквей в единую Вселенскую Церковь. Тут только наконец признал Израиль своего Мессию.
Для Соловьева ‘еще много будет болтовни и суетни на сцене, но драма-то уже давно написана, вся до конца, и ни зрителям, ни актерам ничего в ней переменить не позволено’.
Таким образом, Соловьев, перестав верить в возможность воплощения добра в эмпирической истории, перенес все свои чаяния и надежды на момент, когда за гранью времен Христос придет во славе и повержет силу зла.
Легенда об Антихристе была для соловьевского творчества решающим моментом. В предисловии к ней он пишет: ‘Ощутителен и не так уж далек образ бледной смерти, тихо советующей не откладывать печатанье этой книжки’.
ММ — Мать Мария (Скобцова). Воспоминания, статьи, очерки. Paris, YMCA-PRESS, 1992. T. 1, 2.
БА — Бахметьевский архив Колумбийского университета в Нью-Йорке.
ДП — Древний Патерик, изложенный по главам. М., 1899 (репринт, М., 1991).
Дар (1955 г.) С. Б. Пиленко, матери Е. Ю. Скобцовой, собравшей и переписавшей многие сочинения дочери после ее гибели. Отдельные слова ей не удалось расшифровать, отсюда — встречающиеся в текстах пропуски.