Александр Измайлов
Александр Измайлов
Мираж
Мираж
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
—————————————————-
Мираж, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1901
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Кручинин ехал по знакомым местам и с каким-то новым для него чувством грустного удивления смотрел на сменявшиеся перед ним виды. То же, но как будто не то. Восемь лет странно и неожиданно изменили наружность городка. Улицы прежние, но половины домов уже не узнать. Где торчали жиденькие березки, тянутся тенистые аллеи. Та же церковь, но купол не выкрашен зеленой краской, а вызолочен, и уже успела побледнеть позолота… И весь город точно побледнел и стал меньше.
Помимо воли, в душе всплывали воспоминания. Они были бессвязны и отрывочны, и странно, сам он был так молод, здоров, относительно счастлив, а — от них веяло грустью. Точно нарочно память воспроизводила только то, что будило печаль. В этой аллее ребенком он гулял с матерью, — но ее уже нет. В городском саду, теперь разросшемся и нарядном, застрелился его товарищ Водольцев. В казенном здании управы чествовали в день юбилея его отца, — в последний год его жизни. Сюда, на вокзал, он ходил гулять гимназистом и здесь однажды видел задавленного паровозом незнакомого человека. Он лежал на рельсах, мертвый и страшный, с открытыми глазами без мысли. Дорога хоронила его на свой счет. Церковь была полна любопытными, и было бесконечно грустно, когда священник, не зная его имени, называл его просто ‘новопреставленным рабом’. А через две недели сюда приезжали две девушки, печальные и бледные, и брали в горсть снег с рельс и целовали его, и долго плакали, и неподвижно сидели, грустно смотря на дорогу, как прекрасные изваяния…
Дрожки выехали за границу города. Глаз улавливал здесь гораздо меньше перемен. В стороне от проезжей дороги, в гуще зелени, мелькнула и пропала усадьба Багреевой. То волнение, которого Кручинин ожидал при встрече с ‘Ниточкой’, уже теперь начинало его охватывать. Как глубоки впечатления утра жизни, и, верно, в самом деле не ржавеет первая любовь!..
Кручинин хотел и не мог представить ее себе иною, чем она была восемь лет назад, когда ему только что минуло четырнадцать, а ей было лет семнадцать. Теперь она уже успела пожить замужем, овдоветь, привыкнуть к вдовьему положению, — но он видел ее все такою же стройной, маленькой и тоненькой девушкой, которой так шло имя Ниточки, как ее называли домашние. Ему приходилось слышать многое об ее жизни после смерти мужа, и что-то подозрительное было в этих рассказах. В холостых компаниях о Ниточке говорили с улыбкой, и имя ее звучало иронически. В нескольких романах ей навязывалась почти фантастическая роль. Но были разноречивы и неопределенны показания. Но чувствовались порою явно несообразные подробности, выдававшие ложь целого. Может быть, это была простая клевета, без которой не может обойтись провинция?.. Может быть, одинокая жизнь оригинальной и интересной женщины, заключившейся в расцвете молодости в пригородной усадьбе умершего мужа, почти старика, вызывала на творческую деятельность умы соскучившихся провинциалов…
Забьется ли ее сердце сильнее при встрече с Кручининым? Но разве он не знает, что она его не любила? Она знала об его детском обожании и не отталкивала его, но играла на его чувстве, вероятно, просто потому, что всякую женщину интересует мужское чувство, хотя бы это была даже страсть четырнадцатилетнего мальчика. До известной степени это льстило ее самолюбию. Может быть, к тому же она видела в нем полезное для себя орудие. Все знали, и теперь знал и он, что она любила его старшего брата Сергея. Была даже речь об их браке, но почему-то не удался брак. Семейные предания Кручининых сохранили рассказ о близости Сергее к Багреевой, но в нем было много вариантов, и казалось трудным определить, который из них заслуживал большего доверия. Сам Сергей никогда не вдавался по этому делу в откровенности с братом. Гнал ли он тяжелые воспоминания, или это был деликатный вопрос, из тех, которые предпочитают не затрагивать, — Кручинин не знал. Когда, отправляясь по делу на родину, он спросил брата, не даст ли тот ему какого-нибудь поручения к Багреевой, Сергей усмехнулся и лаконически уронил:
— Скажи, что кланяюсь… Что же больше?
Он не вспыхнул, не смутился, и ничего нельзя было прочитать на его всегда спокойном, красивом лице.
Ниточка в самом деле почти вовсе, до странности не изменилась. С летами она даже не казалась пополневшею. Только взгляд стал глубоким и точно усталым, линии словно утратили девическую отчетливость и нежность, и взамен прежнего доверчиво открытого выражения на слегка побледневшем лице явилось какое-то новое, незнакомое выражение не то разочарованности, не то утомления. Это выражение делало ее лицо своеобразно прекрасным, и было трудно сказать, лучше она была прежде или стала теперь. Кожаный пояс, схватывавший темную блузу с широкими складками, обрисовывал по-прежнему изящную талию. И эта блуза, и густые черные волосы, небрежно собранные в узел и как попало приколотые, и живость движений поддерживали в Кручинине иллюзию, что, в сущности, ничто не изменилось, и перед ним прежняя девушка Ниточка, почему-то одевшаяся в темный наряд вдовы…
— Вы меня извините, но я всегда дома хожу росомахой, — говорила она, и совершенно по-прежнему, немножко лениво и певуче звучал ее голос. — У меня почти никто не бывает, и я вечно одна. Читаю, играю, рисую и, кажется, начинаю сходить с ума. Живу, как замурованная или замаринованная. Спасибо вам, что вспомнили. Когда мне подали вашу карточку, у меня забилось сердце, как паук в паутине. Откровенно сказать, я подумала, что это ваш брат. А потом увидела имя и сказала себе: ‘какая я смешная! разве Сергей… разве Сергей Дмитрич когда-нибудь вспомнит обо мне…’.
— Он о вас помнит и велел вам кланяться.
— Скажите ему, что я тронута его памятливостью, — иронически сказала она. — Вероятно, впрочем, это вы ему подсказали. Но вы так на него похожи, что даже, увидев вас, я едва не поддалась иллюзии. Скажите, я слышала, что вы были в медицинской академии? Вы уже кончили? Ведь вы медик?
— Нет, я не в форме — просто на летнем положении.
— А, вот что! А мне показалось уже, что вы кончили, и я хотела вас поздравить. Вам идет быть доктором. Вы всегда были серьезным и подавали надежды стать профессором. Когда вам было лет четырнадцать, и я была в вас влюблена, вы не обращали на меня внимания. Сергей Дмитрич наоборот всегда был легкомыслен. Мне думается, вам со мной будет скучно. Я совсем отвыкла от людей. Впрочем, вероятно, и вы больше любите книгу, чем общество. Но скажите, Николай Дмитрич, зачем ученые роются в старых книгах с большими листами, когда то же самое можно найти в новых?
Тон Ниточки и та шаловливость, с какою она намекнула на его любовь к ней, сваливая, как говорится, с больной головы на здоровую, и разбросанность речи, и милое легкомыслие последнего вопроса, — все это заражало Кручинина, вызывая в нем настроение, какое возникает в взрослом человеке при разговоре с наивным, но неглупым и интересным ребенком. И он начинал чувствовать, что не может говорить с нею серьезно.
— Книги — те же люди, Нина Алексеевна. Чем старее человек, тем он опытнее и авторитетнее. Чем запыленнее книга, тем в ней больше весу.
— Даже в буквальном смысле. Вы правы. И это верная мысль, что люди — книги. Но если я книга, то, вероятно, очень скучная. Из тех, какие закрывают на десятой странице… Однако, я говорю пустяки, а надо сперва покончить с делом. Вы не обедали?
— Обедал.
— Но не откажетесь закусить? Ну, конечно. Я должна была бы встретить вас шампанским, потому что вы сделали меня моложе почти на десять лет. В моей комнате засветились поэтические призраки…
За спиною Кручинина что-то завозилась. От неожиданности он вздрогнул и оглянулся.
— Не бойтесь. Не призрак. Это всего лишь мой глупый Беппо. Голубь с поломанным крылом. Я нашла его в саду и решила поместить в своей комнате, как в богадельне. Ручной! Посмотрите, какая прелесть. Какие бессмысленные глаза! О, милый!..
Она взяла его в руки, поцеловала в голову и показала Кручинину. Голубь обеспокоился и хлопнул здоровым крылом.
— Не хочет быть у меня, противный. Сегодня он не в духе. Обыкновенно же он очень мил. Вчера ему Бог помог разбить статуэтку Антиноя. Я не наказала его только потому, что он скоро умрет. Но как я была зла! Только уж после я подумала, что, может быть, я больше виновата, зачем до вчерашнего дня не вынесла отсюда вещей, которые можно разбить. Не правда ли? И наконец, нужно же кому-нибудь быть благоразумным… Вот здесь его гнездо, а это хлыст, которым я бью его за провинности и гоняю кошку… Займитесь минутку моим Беппо, милый Николай Дмитрич, и позвольте мне кой о чем распорядиться. Шампанского не будет, но будет венгерское, которое старше меня и вас вместе. Осторожнее, не наступите на мою черепаху. Вечно суется под ноги…
Обеспокоенный голубь с глухим воркованьем прыгал в своем углу, хлопая белым крылом. Спокойно и медленно переползла комнату и скрылась под диваном небольшая черепаха. Спущенные, очевидно, утром для прохлады шторы не были подняты, хотя уже пробило шесть часов, и не было солнца. В комнате царил искусственный полусумрак. На стенах висели картины, не прикрытые кисеей, но небрежно завернутые в газетные листы. Роскошное иностранное издание с гравюрами лежало разогнутое на углу письменного стола, и уже страница успела выгореть. Фарфоровые тарелки с начатыми картинами занимали ломберный стол, рядом с которым на табурете стоял ящик с красками.
Только теперь Кручинин понял происхождение скипидарного запаха, поразившего его при входе. Беспорядок в комнате был вопиющий, но Ниточка даже не сочла нужным за него извиниться. Видимо, для нее это было совершенно в порядке вещей. И эта обстановка своеобразного кабинета, беспорядок, в котором не было ничего красивого, и больной голубь, и черепаха, казавшаяся противною непривычному человеку, и разогнутая книга, и краски, и какой-то отпечаток прошлого и старины на всем, и эта небрежная смесь поэтического с грубо-обыденным и прекрасного с уродливым, — дополняли силуэт оригинальной женщины и составляли соответствующую ей рамку. Всегда загадочная, как сфинкс, Ниточка казалась Кручинину в этой рамке еще таинственнее и заманчивее. Точно кусочек ее души открывался в этом кабинете. И Николай Дмитрич чувствовал, как с каждой минутой росло его очарование, и вместе с ним возрастало волнение, вставало забытое чувство…
— Простите, что я оставила вас в одиночестве, — начала она, появляясь в дверях. — Это кабинет покойного мужа. Когда он умер, я на время устроилась в нем, а потом исчезло желание уходить. Вероятно, эта смесь произвела на вас нелепое впечатление. Многие называют меня ломакой, — сделайте одолжение! И с непривычки от скипидара у вас может разболеться голова. Пойдемте, я покажу вам свою берлогу.
Весь верх предназначался для Багреевой. Было не только просторно, — было пустынно. От всего веяло мертвым одиночеством. Старинная массивная мебель красного дерева, кресла с вызолоченными львиными мордами на ручках, тяжеловесные столы с инкрустациями, огромные, причудливо изогнутые диваны и зеркала в таких же рамах усиливали впечатление. Странно выглядели на стенах портреты молодых людей с взбитыми волосами, в высоких жабо, и дам с старообразными причудливыми прическами. Не только умерли эти люди, сделавшись стариками, но умерли и их сыновья, и, может быть, внуки. Увяли розы, приколотые к груди красавиц, и сами красавицы, прежде чем умереть, стали желтее пергамента…
Ни одного живого существа нельзя было увидеть нигде. Несколько клеток висело в столовой, но птиц не было. В нижние стекла небольших окон смотрелись неподвижные ветви берез, и виднелся кусочек светлого неба. Иллюзия старины была настолько сильна, что Кручинину на минуту показалось, что он слышит запах затхлости.
— В этом деревянном ящике я заключена во цвете лет, — улыбаясь говорила Ниточка. — Жду своего Ивана Царевича, но нет Ивана Царевича. Иной раз как будто покажется. Подошла поближе, — нет, не он. Просто кувшинное рыло, свинья в ермолке, и удивляешься, как можно было ошибиться. Мне раньше казалось, что в этих старинных покоях должны быть привидения. Но предки моего мужа удивительно прозаичны. Я искусственно пыталась создать галлюцинации, — и не имела успеха. И жить, право, так скучно…
Она облокотилась на высокую конторку, подняла вверх обе руки и поправила волосы. :
— В город покажешься — тоска. Даже в праздник на физиономиях всех какая-то одурь. Бродят по улицам жиды и представляются пьяными. Все знакомые какие-то тусклые, порожние люди, и сюртуки и фраки на них сидят, точно они их на ночь кладут под подушки. Все они, кажется, влюблены в свою постель, и если им не подсказать, то они уйдут из гостей в чужих калошах с непрожеванным грибком за щекой. Я уединилась и нашла, что сама для себя интереснее их. Даже птиц я выпустила на свободу. Неправда ли, небольшое удовольствие видеть чужой плен? После смерти мужа ко мне налетели приживалки, но я сумела дать им понять, что их ждут в другом месте. От одной мне удалось освободиться только после того, как я вывалила ей на платье, будто по нечаянности, кусок пирога. Вот такой кусок… О, вы не знаете, какая я злая! Она бы и на это не обратила внимания, но я не утерпела и расхохоталась…
В комнату медлительно и лениво вошла большая серая кошка. Осторожно и неслышно, пригибая живот к земле, она сделала по стенке несколько шагов к растворенной двери кабинета, точно косясь на Кручинина.
— Это мой приятель Никс идет любезничать с голубем. Ему понравился мой хлыст. Можете возвратиться назад, очаровательное создание. Идите, идите, я даже могу вам помочь!..
Кончик миниатюрной ботинки осторожно загородил дорогу животному. Кошка попробовала проскользнуть под ногою, но встретив отпор, покорно повернула назад и вышла из комнаты.
— Удивительно милый характер. Она дала себе слово съесть глупого Беппо. Иногда она приходит к окну, и от того, что ему хочется свежего мясца, у нее стучит зуб об зуб. Запрем кабинет и пойдем в столовую. Я вас совсем заговорила, но, право, я так рада живому человеку…
Экономка, еще далеко не старая, полная женщина, с почти красивым, но злым, нерусским лицом, окончила приготовления. Подозрительный взгляд ее скользнул по лицу гостя. Под ним Кручинин почувствовал себя неловко и поспешил отвести глаза в сторону.
Закуска выглядела довольно внушительно. Обеденный стол был заставлен весь. Вино в самом деле оказалось старым, и бутылка даже носила следы благородной пыли. Кручинин сел. Багреева, стоя, начала резать ростбиф, но нож, видимо, не слушался ее. Она взяла вилку и несколько раз быстро провела по ней лезвием ножа, как о брусок. Быстрота привычного движения и серьезный вид Ниточки, в которой еще была бездна детского, рассмешили Кручинина.
— Вы совсем настоящая хозяйка. Только напрасно вы думаете, что ножи можно точить обо что угодно.
— Будем, Николай Дмитрич, верить испытанным средствам. А хозяйкой научит быть нужда. Я всегда чувствовала ненависть к кухне. Maman никак не могла развить во мне хозяйственных способностей все равно, как заставить есть суп с хлебом. Это были две мои всегдашние слабости. Боже мой, сколько это вызывало упреков и портило мне крови! Но теперь приходится волей-неволей хозяйничать… Позвольте я вам положу.
Она села, взяв и себе микроскопический ломтик. Кручинин следил за нею, и жадность, с какою она резала и ела жаркое, почти удивляла его. Какая-то мышиная торопливость была в ее движениях. Мелкие зубы, белые и острые, довершали иллюзию.
— Божество мое проголодалось, — процитировала она. — Пока я занята, вам представляется случай сказать несколько слов. Скажите, я слышала, будто ваш брат с год назад женился. Правда это?
— Теперь уже больше полутора года.
— Странно, я ни на минуту не верила, что это так. Ему не идет быть женатым. Хочу и не могу представить. Очень интересна его жена? Он женился по увлечению? Расскажите мне об его женитьбе.
Вопрос, видимо, близко затрагивал любопытство Багреевой. Она даже не замечала, что мешает Кручинину есть. С первых же его слов она положила вилку и ножик и вся превратилась в слух. Долго рассказывал Николай Дмитрич, но ей было мало подробностей и она задавала десятки вопросов, показывавших, насколько ей были ценны даже мелочи.
— Они счастливы? — точно подавив вздох, спросила она, когда он кончил.
— Кто их знает. Темна чужая душа, Нина Алексеевна.
— А как вам кажется?
— Как будто и счастливы.
Она помолчала с минуту. Прежнее беззаботное выражение, — искусственно вызванное или естественное, Кручинин не мог угадать, — снова появилось на ее лице.
— Выпьемте первый тост за их счастье. Будьте добры, — откупорьте: они не догадались… Ваш брат казался мне человеком, которые считаются не десятками, а поштучно. У вас с ним поразительное фамильное сходство и совершенно тот же голос. Чокнемтесь! Мне вредно вино, но сегодня в сторону докторов… Пусть Сергей Дмитрич будет счастлив с молодою женой!..
Она порывисто отхлебнула из небольшого бокала и, точно утоляя жажду, снова поднесла его к губам.
— У Сергея Дмитрича была незаурядная натура. Если он чего хотел, — он всегда добивался цели. Барышни моего поколения ловили его взгляд. Он был иногда безумно дерзок и не знал, что такое страх. Его товарищ насмешливо отозвался о нем при дамах, — он в тот же вечер посадил его в потухавший костер, как мешок с картофелем. Раз в саду Сергей Дмитрич вскрикнул, уколовшись о крапиву. Я сказала ему: ‘вы храбрый молодой человек, но вам не сорвать крапивы голой рукой’. Он отвечал: ‘если вам нравится, — извольте’, и сорвал ветку чуть не в свой рост. Потом он провел по ней ладонью и сразу очистил ее от листьев. У него весь вечер рука была, как у прокаженного… Налейте себе еще этот стакан и оставьте ваш наперсток…
Ее лицо было оживлено радостью воспоминания. Она смотрела мимо Кручинина в окно, несколько подняв глаза вверх и широко открыв большие, удивительной чистоты белки. Машинально Николай Дмитрич поднял глаза по тому же направлению. За окном темнело. На небе ясно обрисовались причудливые облачка.
— Когда расшевелишь воспоминания, — продолжала Ниточка, — они встают одно за другим целым роем. ‘Воспоминания с глубокими черными глазами’, — помните Гейне? Так точно, когда вглядываешься в облака, находишь все, что нужно. Глядишь поверхностно, — как будто простая куча дыма, а всмотришься, — там и фантастические замки, и центавр с дубиной и гигантский дровосек с топором, и крокодилы, и схимники… На днях я всмотрелась и открыла целую картину, — погоню волков за несущейся тройкой… Теперь у меня все прошлое воскресло, и вас я вижу мальчиком в коломенковой рубашке. Как живую, вижу вашу бабушку. Она казалась такою тонною и выдержанною. Помните, у нее был надушенный кот. Раз Сергей Дмитрич рассмешил меня до слез. Он сидел с бабушкой и, в угоду ей, держал на коленях и гладил кота, которого не мог терпеть. В самом деле, он был препротивный, — жирный, зазнавшийся, с бельмом на глазу. Когда бабушка вышла, он, ни слова не говоря, дал коту щелчок в самый нос. Бедное животное, — но это было уморительно смешно по своей неожиданности и несоответствию обстановке. Или, может быть, я тогда была очень глупа… Потом вспоминаю вашего дядю. ‘Сыграемте, мадмуазель, в шахматы’.
Ниточка нахмурила лицо и постаралась произнести фразу басом. Столько детского было в ее надутых губках и во всей фигуре, что Кручинин не мог не рассмеяться.
— Он играл сильнее меня, но нестерпимо долго думал. И когда мы садились играть, — я уже успевала поставить все фигуры, а ему на это нужно было полчаса. За это он называл меня стрекозой, а я раз обозвала его фатюем. Однажды, в мои именины, он принес мне в подарок ‘Войну и мир’ и покраснел. По молодости лет я тогда читала только ‘мир’, а ‘войну’ пропускала… Кутузов мне не нравился… Зато мне осталось удовольствие после перечесть роман, как новый… Скажите, может быть, вам неприятно сидеть в полутьме?.. Тогда я велю зажечь… Или не нужно?
Отрывочные и разбросанные воспоминания прошлого, в том виде, как они преломлялись в сознании Ниточки, близость к когда-то любимой женщине, в которой была такая бездна поэтического и привлекательного, самая обстановка комнаты, уже потемневшей под осенившим ее навесом зеленеющей листвы, наконец, выпитое вино, вкрадчивое, но крепкое, — электризовали Кручинина и настраивали его исключительно. Какая-то сладкая тоска о невозвратном щемила сердце. Пробуждалась жажда счастья хотя бы на миг, и готовность купить его хотя бы ценою страданий. Кручинину хотелось только слушать оживившуюся Ниточку, и он давал лишь короткие ответы на ее вопросы. Багреева давно кончила есть и откинулась на спинку большого кожаного дивана. Она съежилась в комочек и точно утонула в своем уголке. Кручинин влюбленно смотрел в ее блестевшие глаза, а в ушах его звенел ее певучий, задорный голосок.
— Вы были интересным мальчишкой, но до того самолюбивым, что вам приходились ежеминутно краснеть. Вам шло, когда вы вдруг вспыхивали, как ясная зоренька. Раз в саду я выпустила из банки вашего плавунца. Как вы были злы и как великолепно покраснели, когда узнали, что это напроказила я! Я была готова вас расцеловать, хоть вы уже были не маленький. Другой раз в вашей тетради для глубокомысленных арифметических работ я нарисовала пожарную каланчу с флагом. Вы забыли? Я считала себя в праве дразнить вас, потому что вы казались не совсем равнодушным ко мне и иногда так смотрели на меня, что я боялась, как бы вдруг не оказаться проглоченной.
— Однажды мы, молодежь, бегали на перегонки и вы, по общему избранию, вручали вместо приза цветки и удостаивали победителей поцелуя руки.
— Да, и вы обнаружили большую резвость и были награждены.
— Если помните, это было в год вашего замужества и моего отъезда из N. Нескромный вопрос, Нина Алексеевна, — вы шли за покойного Льва Григорьича, по влечению?
— Вероятно, вы знаете, что нет… Мне казалось, что я кому-то мщу, выходя замуж почти за старика. Кто-нибудь, может быть, меня и понял. Но слез моих я не показала никому. А мой старичок мне не был противен. Он так хорошо умел петь песни, как поют прислуги, и у него было такое забавное лицо, знаете, в разные стороны. Притом же, он давал мне богатство и положение. Девчонке приятно казаться большой. Правда, очень скоро мне стало с ним страшно скучно. Я от него не скрывала этого. Хозяйство меня не интересовало нисколько. По русской пословице, жена должна пахнуть дымом, — а я еще до свадьбы сказала ему, — не терплю дыму, как собака. Когда он требовал от меня чего-нибудь, что мне не нравилось, я говорила ему, что этому меня в институте не учили, и уходила к своему попугаю. Если старичок раздражал меня, я предлагала ему уйти и заняться своей виолончелью, или грозилась уехать домой. В последний год мы постоянно ссорились, и я так часто говорила: ‘уеду’, что это слово заучил попугай, висевший в столовой… Вам неловко на этом стуле: на нем надо сидеть, точно проглотивши аршин. Правда? Если вы кончили кушать, подвиньте себе вино и садитесь сюда, на диван.
Быстро сгущались сумерки. Упали тени на лицо Ниточки, спрятавшейся в темном углу. Смотревшиеся в окна зеленые листья потемнели. Изредка ветер шевелил ветви, и тогда казалось, что кто-то, хитрый и подозрительный, засматривает в окна. Охотно повинуясь предложению, Кручинин сел на противоположный конец дивана и, тотчас же подумав о том, что можно сесть и ближе, сделал новое движение.
— Так довольно, — улыбнулась Багреева. — Клементина, вы можете взять… Как, Николай Дмитрич, вы располагаете временем?
— Я ему полный хозяин.
— Значит, вы можете пожертвовать мне сегодняшний вечер?
— С удовольствием.
— Я так рада. В таком случае, может быть, вы позволите мне немножко сыграть в вашем присутствии?.. Это не утомит. Самая маленькая порция. Я даже не буду зажигать свеч, а вам не придется и сходить с места…
Она ушла в соседнее зало. Резко стукнула поднятая крышка рояля, скрипнул тяжелый стул. Вдруг широкой волной полились звуки. Кручинин сразу узнал Огинского.
Аккорды неслись, то властные и бурные, то невыразимо печальные и грустные, и смущенная ими, в безотчетной тревоге ныла душа. Тот прилив горечи и радости, вызванных сознанием близости и невозвратности прошлых дней, какой незадолго перед этим сжал сердце Николая Дмитрича, теперь хлынул на него, достигнув последней степени напряженности. Вставало прошлое, неясное и туманное, не выливаясь в отдельные образы, но сказываясь в каком-то общем неопределенном чувстве воспоминания. Звуки рыдали в пустынном зале, и Кручинину казалось, что уходит молодость, расплываются милые тени, догорает чья-то любовь…
Последний аккорд замер. Нина Алексеевна появилась на пороге залы.
— Мне пришла неожиданная мысль. Не прокатимся ли мы по окрестностям? Вы давно не были здесь и отвыкли от наших мест, а мне нужно освежиться. У меня почти кружится голова от воспоминаний. Вечера у нас чудные! Согласны? В таком случае, потрудитесь позвонить, я велю Клементине распорядиться насчет лошади…
На темно-синем небе кой-где уже блестели звезды, когда Кручинин и Ниточка выехали из усадьбы. По одну сторону дороги стлались бесконечные поля, по другой тянулся лес. Мрачными грудами высились стоги скошенного сена, наполнявшего остывший воздух сильным, почти тяглым бальзамическим запахом. Сытая лошадь бежала ровною рысью. Вознице, молодцеватому парню, в нарядном кафтане городского извозчика, с ярким зеленым поясом, не нужно было подгонять ее.
Ниточка долго молчала. Может быть, она разделяла настроение Кручинина. Он сидел совсем близко от нее и, казалось, чувствовал теплоту ее тела. Багреева одела легкую темно-коричневую накидку и темную соломенную шляпку с широкими полями. Николаю Дмитричу был виден только ее строгий профиль. Легкая перемена в одежде неожиданно изменила ее лицо. Странно вскинутая бровь придала ему еще более резкое выражение недоумения и загадочности. Крошечная ручка цепко обвила костяной шарик маленького зонтика…
— Шалит сегодня мое сердце, — начала она, слегка повернув лицо к Кручинину. Не было уже прежнего оживления в ее голосе. Он звучал тихо и словно печально. — Вы знаете, — у меня порок сердца. Чего ему нужно? А какой вечер и какая будет ночь! В такую ночь Троил со вздохами всходил на стены Трои, и кто-то ждал кого-то… Помните, у Шекспира?
Она вздохнула и, задумавшись, стала смотреть в даль. Далеко прогромыхал поезд.
— Десятичасовой, — пояснила Ниточка. — Что сказали бы, если бы теперь увидели нас с вами? Вы знаете наш город? Он весь ушел в мелкую сплетню…
— Honny soit qui mal у pense.
— И что должны думать вы сами? Если бы вы пожили в N, вы наслышались бы обо мне басен. По ним я не то Клеопатра, не то Цирцея. — Она засмеялась. — Но разве я сколько-нибудь похожа на Клеопатру, и кого обращать здесь в свиней, когда кругом, в городке, и без того преобладает свиное рыло? И не нужно забывать, что иногда на сочинительство побуждает оскорбленное самолюбие. Обо мне, например, говорит невозможные вещи здешний помещик Виленский. Но это делается просто потому, что в той самой комнате, где недавно сидели мы с вами, я сказала ему: ‘уйдите вон’.
— Вы умеете сердиться?
— Я не люблю, когда забываются. И не терплю самоуверенных людей, верящих в свою неотразимость.
— И в то же время вам нравится в мужчине необузданная дерзость?
— В вашем брате была дерзость, но не было наглости. Сейчас я смотрю на вас и вижу его. Только он был более смел.
На ее губах опять скользнула усмешка. Кручинина словно обожгло. Что это, — вызов? Может быть, в душе она уже смеется над его робостью.
— И вам приятно воображать, что я — он?
— Зачем? Пусть всякий будет тем, что есть. Не скрою, я хотела бы его видеть, говорить с ним, вспоминать старое… Ведь мы были друзья… Но прошлое прошло, и за ним идет настоящее… В свое время и оно станет воспоминанием.
Волнение охватывало Кручинина. В этом новом чувстве уже не было ничего общего с теми, какие он испытал, слушая Огинского. Прошлое в самом деле отходило в сторону, — было одно настоящее, одно сознание раздражающей близости милой женщины, возможности счастья, мечтать о котором час назад было безумием. Сердце забило тревогу, щеки его горели…
Протянувшаяся до середины дороги ветка березы едва не задела Ниточки. Она порывисто наклонилась в сторону Кручинина. Край ее шляпки коснулся его лица.
— Pardon!.. Какая милая дорога. В один прекрасный день рискуешь возвратиться с такой прогулки без глаза.
— И мне кажется, вы можете упасть… Может быть, нужно предохранить вас от опасности?
— Если вы находите это необходимым…
Он обнял ее за талию. Она подвинулась к нему и посмотрела ему в лицо смеющимся взглядом.
— Вы точно хотите мне что-нибудь сказать?
— Я хочу вам сказать только то, что я люблю вас…
Сильною рукою он приблизил ее к себе и нашел ее губы. Ниточка не сопротивлялась, вся подавшись к нему покорным станом. Ее лицо склонилось, точно она хотела его спрятать, и она засмеялась неслышным смехом счастья…
Кручинин осыпал ее лицо поцелуями и взволнованным шепотом говорил ей о своей страсти. Он говорил, что никогда, ни на одну минуту, не переставал ее любить, и теперь, точно вычеркнув из памяти целые восемь лет, сам готов был верить, что говорить правду. Он рассказывал, как еще мальчиком следил за каждым ее шагом, ловил и повторял каждое ее слово, считая праздником тот день, когда на его долю выпадало говорить с нею, как он ревновал ее к взрослым, как плакал в садовой беседке накануне ее свадьбы, как позднее, в дни тревог и неприятностей, всегда старался сосредоточить мысли на ее светлом образе, и эти воспоминания действовали на него умиротворяющим образом…
Он видел блеск ее глаз, слышал учащенное взволнованное дыхание и чувствовал трепет молодого, гибкого тела, свободного от корсета. И то немое согласие любви, какое он не мог не угадывать по ее взгляду и лицу, наполняло счастьем все его существо, делало его смелым и красноречивым.
Спускалась ночь. Становилось свежее. Слегка зашумел лес, и по низине заколыхался туман…
— До города далеко. Ты, конечно, остановишься у меня?..
…Сознание неожиданно нахлынувшего огромного счастья подавляло Николая Дмитрича, когда под утро он лениво шел от Багреевой в город. Алела заря. Проехал на телеге крестьянин и обнажил перед Кручининым лысую и вспотевшую голову. — ‘Далеко еще до города?’ — ‘Аккурат, господин, полторы версты от той рощи считаем’.
Если не новая жизнь открывалась перед Кручининым впереди, то во всяком случае наступала новая полоса жизни. Как иногда беда долго подкарауливает человека и вдруг валит его в пыль, так теперь счастье подхватило Николая Дмитрича и подняло от земли на вышину, на которой кружилась голова. Разбивался предположенный строй жизни. Безвестный городок, в который он заглянул почти случайно, приобретал странную притягательность. Не было силы из него уехать. И, отлучившись на два дня, чтобы сделать в своем имении то, ради чего он сюда ехал, Николай Дмитрич немедленно возвратился в N.
Дрожки городского извозчика привезли его к воротам Багреевской усадьбы. Слегка вечерело. Погода вдруг резко изменилась. Моросил дождь. Дул резкий, почти холодный ветер, и казалось, что какие-то невидимые мощные руки нагибали книзу вершины еще совершенно зеленых деревьев. Омытый дождем большой деревянный дом Ниточки выглядел сиротливо. Николаю Дмитричу вспомнилось Ниточкино сравнение этого дома с ящиком, и ему стало жалко молодой жизни, вянущей в скучной глуши…
Кручинин сошел с дрожек и, раскрыв зонтик, подошел к запертой изгороди. Скрипнула дверь в маленькой лачуге, точно прилепленной к большому нежилому сараю, и плотный немолодой мужик вышел к воротам, на ходу надевая кафтан.
— Дома г-жа Багреева?
— Никак нет, сударь. Уехавши барыня.
— Как уехавши? Когда же она будет дома?
— Не изволили сказать, а только далеко уехавши барыня. В Крым уехавши.
— Что за нелепость. Когда уехала?
— Вчерашний день о полдень выехали. Самолично их провожал на поезд. Климат здешний им, надо быть, неподходящий. Изволите видеть, как зачастило…
Два белоголовых мальчугана, выползшие из дверей хибарки, с любопытством рассматривали чужого человека. В маленькое окошко глядело круглое бабье лицо. Кручинин слушал мужика и не верил ушам.
— Путаешь что-то, приятель. Проведи-ка меня к экономке.
— Клементины Федоровны, господин, тоже не увидите. С барыней вместях уехавши. Только напрасно сомневаться изволите. Им тутошний климат не годится.
Кручинин осведомился не оставлено ли писем.
— Не могу знать. Коли, ежели говорят, кто будет спрашивать, скажи, Андрей, что барыня далеко уехавши. В Крым. Самолично мне наказывали…
— А управляющий у вас существует?
— Как же можно без управляющего. Ксаверий Петрович дома находятся. Ежели угодно, пожалуйте за мной вон в тот флигелек…
Серебряная мелочь, зазвеневшая в руке дворника, сделала его только раболепным. Но он не стал откровеннее и лишь повторял сказанное. Видимо, он не лгал и сам ничего не знал.
Преувеличенно любезный старик управляющий не сказал Кручинину ничего нового. Багреева действительно уехала, писем действительно не было. Ксаверий Петрович показал переданные ему ключи от барского дома и положил их на стол. Уныло брякнуло железо. В окно квартиры Кручинин увидел угол усадьбы со спущенными в двух окнах шторами.
— Это кабинет Нины Алексеевны?
— Кабинет-с!
Услужливый поляк предложил приезжему переждать у него дождь и выпить стакан чаю. Кручинин сухо отказался, даже не поблагодарив его. Он прошел весь двор, не поднимая зонтика и не замечая дождя.
— Назад, — крикнул он извозчику почти со злобой…
Жгучее чувство обиды, почти физического оскорбления, болезненно угнетало его душу. Он чувствовал, как краска залила его щеки, как горели уши. А где же сладкие слова обещаний и мечты, какие она сама вслух высказывала ему? Этот грациозный звереныш, весь лукавство и ложь, смеется теперь над ним из своего прекрасного далека? Как же могло случиться то, что случилось, и как понять тот безумный вечер? Сон это или мираж, разлетевшийся под ничтожным дуновением действительности? Или это была минутная прихоть пресыщенной Цирцеи, снизошедшей и до него и соблаговолившей шутя облечь его полномочиями Одиссея? Или она в самом деле больна, — но тогда почему же ему не оставлено ни одной строчки?..
Он вспоминал во всех подробностях вечер первой встречи и точно переживал безумное счастье этого дня. Эти воспоминания дразнили и оскорбляли его. Он чувствовал страстность ее объятий, и рука его точно ощущала еще шелк ее волос. Как живая, она стояла перед ним. Ее брови недоумевающе вскинуты. Ее загадочный взор устремлен куда-то мимо его лица… О чем, о ком она думает? Может быть, не о нем, а… об его брате?.. Как же в таком случае она должна была презирать его! Он стиснул кулаки с такою силою, что ногти больно врезались в ладони…
Дождь уныло стучал в кожаный навес дрожек… Капли падали на руки Николая Дмитрича и ручейками сливались под его ногами. Печально выглядела Багреевская усадьба, печально стояли деревья…
В тот же день Кручинин уехал из города. Конечно, не в Крым.
Источник текста: Сборник ‘Черный Ворон’. Санкт-Петербург, 1901.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.