Милосердие
Милосердие
Жюля Леметра
Жюля Леметра
* * *
————————
Милосердие, Леметр Жюль, Год: 1896
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Старый Турири, повелитель Багдада, славился своим богатством, ученостью и необыкновенной мудростью. У него был роскошный дворец, в котором мраморные изваяния и тончайшая резьба украшений из драгоценных металлов чудесно воспроизводили живые деревья и цветы, у него были прекрасные сады, деревья и цветы которых блистали всеми отливами золота, серебра и драгоценных камениев. Этот дворец и эти сады он населил прекрасными женщинами, не требуя от них ничего, кроме того, чтоб они были прекрасно и роскошно одеты, но он не сердился на них, если они оказывались при этом капризными и глупыми. Он содержал у себя поэтов, требуя от них только стихов и песен, когда их посещало вдохновение, но и не досадовал на них, когда их поэтические опыты бывали неудачны. Он держал при себе философов, требуя лишь, чтоб они рассуждали с ним о сущности божества и происхождения мира, но и ничего не имел против них, если им случалось говорить вздор.
В одно прекрасное весеннее утро мудрый Турири прогуливался по главной улице Багдада. Груды апельсинов и целые горы роз наполняли тележки продавцов, на ослепительном белом фоне улицы, освещенном солнцем, ярко выделялись голубые, красные и зеленые одежды прохожих, цветущие магнолии перевешивались через ограды прилегающих к улице усадеб, вода тихо журчала в водоемах фонтанов. Проходившие мимо молодые женщины походили на блестящие на солнце, увлаженные теплою росою цветы, распространяющие вокруг себя тонкое благоухание.
И это благоухание, и яркие краски одежд, и все ликование, разлитое кругом, подействовали оживляющим образом на старого Турири. Ему казалось, что его старческое тело приобретает прежнюю юношескую гибкость, он с удовольствием переносился воспоминанием к счастливым дням отдаленного прошлого, он не находил никаких серьезных возражений против существования мира в том виде, в каком он являлся теперь перед ним, он не далек был даже от мысли, что жизнь хороша.
И он промолвил почти вслух:
— О, живительная теплота! О, благодатное солнце.
Ему попалась навстречу маленькая пятилетняя девочка, хорошенькая, белокурая, розовенькая, в одной рубашонке. Малютка, держа палец во рту, серьезно глядела на него из-под густых прядей льняных волос и, казалось, была поражена видом длинной бороды Турири, или, может быть, изображениями каких-то таинственных животных, вышитых на его плаще. Она была прелестна и Турири не мог удержаться, чтобы наклонившись, не поцеловать ее, при этом он сунул ей в ручонку две золотые монеты.
Немного спустя он встретил мальчика лета десяти. Весь в лохмотьях, с лицом, покрытым веснушками до самаго кончика остренького носа, с мутными глазами цвета грязной воды,— ребенок был безобразен. Он протягивал руку и пискливым голосом, как бы твердя заученный урок и думая в то же время о чем-то другом, говорил, что мать его больна, что у него семь братьев и что он уже три дня ничего не ел. Турири нахмурил брови и дал ему золотую монету.
Пройдя еще шагов двадцать, он увидел нищего старика, жалкого, оборванного с переломленной спиной, с видом прибитой собаки. Его желтая борода напоминала плохо вымытую конопляную пряжу, a красные глаза без ресниц походили на трещины в спелых плодах фигового дерева. Отвратительно гнуся, хриплым и надтреснутым голосом, он, не переставая, монотонно твердил одно и то же:
— Сжальтесь над бедным человеком, не могущим работать. Ормузд вознаградит вас.
И зловонное дыхание, вырывавшееся из уст вместе с этими словами, обдавало запахом крепких напитков. Турири издали протянул ему серебряную монету, она выпала у него из рук, и старый нищий с усилием опустился на колени, чтобы поднять его.
Минуту спустя, Турири встретил женщину с новорожденным ребенком на руках, голова которого была вся покрыта струпьями и язвами. Глядя на эту жещцину, трудно было сказать — молода она или стара. Согбенная, приниженная, с низко опущенной головой, так что нельзя было поймать ее взгляда, она шла за Турири, настойчиво бормоча несвязную мольбу о подаянии. Далекий от жестокосердия, Турири тем не менее, невольно поддаваясь чувству отвращения, ускорил шаги. Но нищая плелаеь за ним по пятам и преследовала его своими жалобами. Пошарив в кошелке, он не нашел в нем, чего искал, и гневным движением бросил ей несколько медных монет.
Тогда шагах в тридцати от себя он заметил человека без рук и без ног, прислоненного к стене. Человек этот — грубым, фальшивым, как бы деревянным, но в то же время звучащим грустью голосом — пел песню любви, песню Фирдуси о птицах, цветах и солнечных лучах, и пение это было ужасно. Турири остановился: этот, по крайней мере, не мог последовать за ним. Сделав вид, что не видит его, Турири перешел на другую сторону улицы.
Он продолжал свою прогулку еще несколько времени, но охватившее его вначале жизнерадостное настроение уже покинуло его. Тогда он громко сказал:
— Это солнце жжет невыносимо!— и с этими словами возвратился во дворец.
Подумав немного, он позвал к себе своего управителя и сказал ему:
— Поди на Большую улицу. Ты встретишь там старого нищего,— дай ему золотой, тебе повстречается нищенка с грудным младенцем,— дай ей два золотых, ты увидишь человека без рук и ног, — дай ему три золотых.
С этих пор всегда, когда Турири выходил в город, его сопровождал слуга и, идя впереди, раздавал деньги нищим, требуя от них, чтобы они поскорее убирались и не попадались на глаза его господину.
Понемногу мудрый Турири превратился в щедрого и милостивого благотворителя. Казалось, он поклялся, что в Багдаде не будет более ни одного бедного. Ежедневно в нижних покоях его дворца раздавались обеды и денежные пособия всем нуждающимся. Он основал богадельни для стариков и калек, приюты для детей, неимущих матерей и больных. Когда же ему сообщали, что кто-нибудь, притворившись больным или бедным, обманом добивался вспомоществования, он обыкновенно отвечал: ‘Оставьте меня в покое. Мне некогда заниматься поисками за правдой и учиться отличать ее от лжи’.
Стремясь облегчать участь всех страждущих, Турири тратил на это более девяти-десятых своих несметных доходов. Он даже изменил ради этого свой прежний образ жизни и в некоторых отношениях стал жить менее широко: он оставил при себе только самых молодых из своих женщин, самых ленивых из своих поэтов и самых сговорчивых из своих философов. Но в остальном он мало изменил своим тонко развитым вкусам и по-прежнему жил, окруженный лучшими произведениями искусства, промышленности и человеческого ума. Он никогда не посещал основанных им приютов и никогда не спускался в комнаты, где происходила раздача пищи бедным.
Однажды, когда Турири гулял по городу, бедные окружили его и стали кричать, что обязаны ему жизнью: некоторые становились на колени и целовали край его одежды. Он страшно рассердился, как будто эти изъявления благодарности оскорбляли его или доставляли ему страдания. Это еще более упрочило славу о его святости. Народ глубоко чтил его и считал самым святым человеком, когда-либо жившим в Персии.
Почувствовав приближение смерти, Турири удалил от себя философов и поэтов и оставил у своего изголовья только одну прекрасную 16-летнюю девушку, прося ее ничего не говорить, но только глядеть на него своими чудными глазами цвета васильков. Когда он умер, все бывшие бедные города Багдада шли за его гробом и горько оплакивали его.
Вне времени, вне пространства, вне вещественных форм…
Где же это?
He знаю, и никто этого не знает.
Душа Турири предстала на суд Ормузда.
— Что делал ты на земле?— спросил Ормузд,— говори, каковы были твои дела?
Турири, заранее уверенный в ожидающем его приговоре, скромно и искренно отвечал:
— Конечно, я, как человек, был не чужд слабостей. Я любил наслаждаться созерцанием прекрасных линий пластически совершенных форм, красивыми сочетаниями красок, мелодическими звуками, благоуханиями, нежными отношениями любви и пустой игрой слов. Но я устроил на собственные средства несколько приютов для бедных, я отдавал на бедных девять-десятых своих богатств, а для себя оставлял только десятую долю.
— Да, это правда,— сказал Ормузд,— ты не был дурным человеком и часто руководился даже добрыми побуждениями. Душа твоя перейдет в другое тело, и ты будешь жить новой земной жизнью, чтобы многое искупить и многому научиться.
Глубоко удивленный, Турири спросил:
— Что же должен я искупить, о Ормузд.
— Постарайся углубиться в себя,— сказал Ормузд,— и познай лучше самого себя. Какие мысли волновали тебя, когда ты отдавал свое имущество бедным? A тогда,— помнишь? — когда ты встретил старого нищего, бледную женщину с грудным ребенком и человека без рук и без ног,— что почувствовал ты в своем сердце?
— Глубокую жалость к человеческим страданиям,— отвечал Турири.
— Ты лжешь,— сказал Ормузд,— их вид сначала неприятно удивил тебя, он слишком грубо напомнил тебе о существовании страдания и нищеты. Потом в тебе проснулась досада, что они оскорбляют твое зрение своим безобразием и неопрятностью. Ты внутренне сердился на них за их приниженность, за подобострастие, с которым они вымаливали у тебя милостыню, за назойливость их неотступных просьб,— и ты с отвращением бросил им подаяние. Ты так презирал этих несчастных, что однажды не в силах был даже вынести проявлений благодарности с их стороны, грубость простонародных излияний оскорбляла твой тонкий вкус, и ты отказал им в праве доказать тебе свою признательность и показать, что они не были недостойны твоих благодеяний. Ты старался искоренить нищету только потому, что она, как ты думал, грязнит мир и позорит жизнь. Но я, которому дано читать в самой сокровенной глубине совести, говорю тебе: раздражение и ненависть — вот источники твоего милосердия.
— Но,— возразил Турири,— ведь ненавидел я не самых бедных, а их страдания, я ненавидел зло, т.-е. Аримана, твоего исконного врага.
— Ариман— это я,— ответил Ормузд.
— Ты, повелитель?
— Я Ариман и Ормузд в одно и то же время. Нет добра без зла, нет добрых побуждений, которые не вытекали бы из страданий.
— Не в них ли, великий Ормузд, ты видишь высшее добро?
— Не богохульствуй. Зло пройдет, оно существует лишь для того, чтобы дать начало добру и высшему счастию. Когда исчезнет земля, на которой род человеческий подвергается испытаниям, когда все праведные души будут со мной,— будет так, как если бы зла никогда не существовало.
— Должно быть это так, — сказал Турири. — Но что же из этого следует? Какое иное чувство могли внушить мне эти презренные и отвратительные на вид существа? и что больше мог я сделать для них, как не облегчить их участь?
— Именно за тем, чтобы ты научился понимать это, я и посылаю тебя опять на землю.
— Но,— о, Ормузд…
Турири не кончил. Нет более Ормузда… нет более Турири… всеобъемлющая мировая бездна…
Не было существования скромнее и печальнее жизни Тириру.
Он родился в Эшубе, в семье очень бедного ремесленника. В детстве он много голодал и бывал часто бит. Сделавшись в свою очередь ремесленником, он с трудом зарабатывал свой хлеб. Он обладал всеми добродетелями бедняка, был довольно честен, довольно добр и совершенно безропотен, но у него не было ни гордости, ни тонкости чувств,— этой роскоши избранных душ.
Чтобы не быть одному, он женился. Часто чувствовался недостаток в работе, и воцарившаяся в семье нищета вогнала в гроб его жену и двоих детей. Однажды сам он упал с лесов, на которых работал при какой-то постройке, и сильно расшибся, плохо вылеченный, он остался на всю жизнь калекой, с изувеченными ногами, с разбитой параличом одной рукой и с неизлечимой язвой на другой.
Приходилось просить милостыню. Сначала он не умел за это приняться, он стыдился, не решался быть настойчивым и поэтому не получал почти ничего. Понемногу он привык назойливо протягивать руку, усвоил себе униженные приемы профессиональных нищих, научился преследовать прохожих до тех пор, пока они, выведенные из терпенья, не бросали ему подачки. С этих пор он получил некоторую возможность не умереть с голоду. В жизни его не было никаких радостей, и он, когда у него оставалось несколько медных монет, искал забвенья в крепком напитке, изготовляемом из маиса.
Одна очень бедная молодая девушка, жившая в убогой комнатке, по соседству с его конурой, повстречав его несколько раз, сжалилась над ним. Каждое утро она приходила промывать его рану, стлала ему постель, варила суп, чинила одежду, ничего не требуя за свои услуги. Девушка эта, по имени Крика, не была хороша собой, но в глазах ее было столько доброты, что нельзя было не любить ее милого взгляда. Не отдавая себе отчета почему, Тириру каждое утро, лежа на своей постели, чутко сторожил тот момент, когда Крика, проснувшись, проходила мимо его окна.
Однажды, когда Тириру по обыкновению просил милостыню, очень богатый человек с видимым отвращением бросил ему золотую монету. В эту минуту, пo воле Ормузда, в душе Турири проснулось воспоминание о том, что она была когда-то душою Турири. И Турири, заметив выражение ненависти во взгляде богача, давшего ему милостыню, понял, почему Турири был осужден Ормуздом. Он понял, что в своей прежней жизни, помогая бедным, он действительно ненавидел этих несчастных за их безобразие и унижение, то есть за то, в чем они собственно были неповинны.
На другое утро, когда Крика пришла перевязать ему рану, он стал внимательно всматриваться в нее. Он увидел, что она делала это без отвращения, и что глаза ее по прежнему сияли кротостью и спокойствием. Тогда, глядя на эту девушку, так самоотверженно ухаживавшую за ним и не оставлявшую его на произвол судьбы, хотя казалось, трудно было найти среди несчастных кого-нибудь ужаснее его,— он понял, в чем состоит истинное милосердие и праведность. Когда она кончила перевязку, он молча поцеловал ее руку и заплакал.
В ту же ночь Ормузд сжалился над его страданиями и послал ему тихую безмятежную смерть…
Когда душа Турири-Тириру предстала перед Ормуздом, он тотчас же открыл пред нею двери рая.
Источник текста: журнал ‘Русские Ведомости’ No 151. 1896 г.