Алексей Будищев
Алексей Будищев
Милочки
Милочки
I
I
II
II
III
III
* * *
—————————————————-
Милочки, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1902
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Встречали ли вы когда-нибудь Милочку? Я думаю, — встречали.
Милочка — тип весьма распространенный. Ежегодно этого фрукта рождается великое множество и отчасти поглощается внутренним спросом, а отчасти экспортируется не без успеха, так как спрос на этот товар баснословен, и баснословен вот именно в виду необычайной практичности этого товара.
Милочки удивительно практичны. Практичность эта наисущественнейшее их качество, заменяющее им все добродетели. И поэтому они чрезвычайно горды, до того горды, что когда Милочки думают о себе, их ноздри слегка раздуваются, словно они нюхают фимиам. Все Милочки безукоризненны, среди них виноватых совсем не бывает, виноватых они называют не иначе, как ‘тварь’, и при этом они премило фырчат и носиком, и губками. Вообще все Милочки великолепны. Все свои маленькие делишки они умеют обделывать самым наилучшим способом. Самым наилучшим способом они изживают всю свою жизнь и самым наилучшим способом уходят в надзвездные страны.
Иногда они искренне удивляются даже, почему их не берут на небо живыми, ибо в своих собственных глазах и в глазах света они всегда белее альпийских снегов.
И, конечно, все Милочки выходят замуж. Любовники бывают и у них, точно так же, как и у виноватых, но они не бьют себя в этих случаях в перси и не разыгрывают по этому поводу никаких трагедий. Весь их наружный вид не выдает их в этих случаях ни одной точкою. Они всегда выдержаны и спокойны, словно они едят дыню. Если у них нет детей, они говорят обыкновенно своим любовникам:
— Если бы у меня был ребенок! Ты понимаешь? Чем мне иначе наполнить жизнь? О, Боже!
При этом Милочка с жестом отчаяния хватает себя за виски и делает трагические глаза.
А если у нее есть ребенок, она говорит так:
— Если бы у меня не было ребенка! А теперь, — ты понимаешь? Я на всю жизнь прикована к этой тачке! О, Боже!
И она в этом случае хватает себя за виски с таким же жестом и точно так же делает трагические глаза.
Иногда же, вероятно для разнообразия, она говорит о своем муже:
— Ты понимаешь… Я молода… Это с моей стороны может быть гнусно, но ведь он почти не мужчина!
Словом, Милочка никогда и ни в чем не бывает виновата, и проговорив то, другое или третье, глядя по вкусу или обстоятельствам, она не без грации раздувает ноздри и с удовольствием нюхает отделяющийся от нее фимиам. Она видит себя непорочнее самой непорочности.
Виноватая и Милочка — это два полюса. Виноватая часто вдрюпывается, что называется, как кур во щи, в самые невозможные истории. Она может увлечься до самозабвения. Она фигурирует во всяких уголовных и семейных процессах, часто весьма скандальных. Она нередко рвет с мужем все до последней нитки, и открыто, ‘нагло’ переезжает на квартиру к своему любовнику, и свет говорит о ней не иначе, как с ужасом.
Ничего подобного с Милочкой никогда не происходит. Милочка всегда скромна и тиха в глазах света, и часто ее ставят за образец жены и матери. Практичность и осторожность — девиз Милочки.
Лицемерие, заменяет ей совесть и она никогда не чувствует себя виновной перед этой совестью. Вот почему весь ее вид всегда проникнут самоуважением и спокойствием. Вот почему весь ее вид всегда и везде удивительно добропорядочен. Милочка никогда не вдрюпается в историю, и ее имя никогда не попадет на страницы газет. С этой стороны она положительно неуязвима.
Практичность и осторожность! Осторожность и практичность! Милочка великолепно и при всяческих обстоятельствах помнит об этих самонужнейших заповедях и никогда не забывает о них ни на минуту.
Я склонен думать, что у Милочек нет сердца, и они не способны ни на какие увлечения, ни на какие жертвы. Я склонен думать, что у Милочек вместо сердца существует крошечный мешочек, в области, соседней с ‘подложечкой’, и в этом мешочке бережно сохраняется ею для собственного ее удовольствия крошечная мышиная похоть. Мышиная и воровская.
Милочки питают эту похоть, как и где умеют, всегда твердо памятуя, конечно, о практичности и осторожности. А при первом сигнале об опасности они бегут от любовников, поспешно и воровски подобрав юбочки некрасивым и поганеньким жестом. В эти минуты все их великолепие исчезает, яко дым. Собственно говоря, они никогда не любят ни мужей, ни любовников.
Они любят только практичность и осторожность, да свое собственное крошечное ‘я’.
Они ужасно трусливы, потому что практичность и осторожность никого и никогда не делали еще храбрыми. Но между тем все мы ужасно любим Милочек. Обрушивая целые горы негодования и дикой злобы на виноватых, мы лелеем скромненьких Милочек, как наилучший цвет мира, как наидрагоценнейший перл.
Почему? А потому, что они как раз под рост нашему большинству. Мы тоже практичны и осторожны, и Милочка отлично кормит нашу мышиную похоть, благонамеренно и аккуратно, не подводя ни под какой цугундер, не вдрюпывая нас ни в какую историю.
Увлечение — оно сильно, из него порою летят пули, и оно умеет кричать на несколько кварталов. Бог с ним, с увлечением! Оборони, Создатель! Вот то ли дело практичность и осторожность трусливой и кислосладкой Милочки! И мы с удовольствием рвем с кислосладких уст Милочки поцелуй ценою в пятак и сыты этим пятаком по самое горлышко. Большего нам ничего не надо, лишь бы все обошлось шито и крыто.
Боже мой, какие мы стали маленькие! Право же в конце этого века нас придется разглядывать в микроскоп, если кому-нибудь еще будет приходить охота нас разглядывать. А может быть нас просто-напросто сотрут, как пыль. И нас и наших бесподобных Милочек, наших милых подруг, практичных и осторожных до полной потери личности. Право же, как будто все идет к тому и мы мельчаем весьма поспешными шагами. И мне кажется, что сумасшедшие крики Ницше о сверхчеловеке были только протестом против нашей дряблости и ничтожности.
Впрочем, возвращаюсь к Милочке.
Я видел ее недавно на Невском. Был хороший зимний день, бодрый, ясный и светлый, когда я случайно нагнал ее между Николаевской и Владимирской. И в то же время ее нагнал, вероятно случайно же, ее любовник. Что это был именно ее любовник, я понял сразу, из первых же слов, которыми они осторожно перекинулись. Они пошли рядом, но и не совсем близко друг от друга, соблюдая осторожность. Лицо Милочки слегка повеселело, но все же повеселело вполне осторожно и далеко не до нелепости. Она заговорила. Она сообщала ему, этому любовнику, что ее муж как будто что-то стал замечать, и она просила своего любовника быть как можно более осторожным. Тот слушал ее внимательно, и эта просьба об осторожности, и только об осторожности, звучала так нелепо в этот ясный и веселый день. Между тем они совсем не замечали этого. Осторожность, видимо, была для них гораздо важнее всей их любви, и, может быть, они вот именно и любили друг друга только для того, чтобы доказать себе наглядно, насколько они могут быть осторожными. Они прошли пять шагов и десять раз повторили слово ‘осторожность’.
А затем они даже разъединились из осторожности и пошли один левой стороной Невского, а другая правой.
Право же на них было жалко смотреть! Ну, разве же это любовь людей?
Это — любовь насекомых.
Милочка выходит замуж
Я уже сказал, что все Милочки выходят замуж. Выйти замуж, это на их языке значит ‘сделать партию’. И когда у Милочки есть более или менее приличное прилагательное, ‘сделать партию’ не составляет для нее большого труда. Годам к двадцати все ее хлопоты по этому поводу обыкновенно завершаются блестящим успехом.
Милочка ‘делает партию’ и надевает капот.
Другое дело, если все приданое Милочки заключается в ее необыкновенной практичности и осторожности. В этом случае ей предстоит немало хлопот, в этих случаях Милочка зарабатывает себе жениха, воистину, в поте лица своего. И поэтому-то быть может она и кушает его затем с таким аппетитом и охотой всю последующую совместную жизнь.
В погоне за женихом Милочка удивительно находчива, и если не помогает одна какая-нибудь тактика, один прием, она, не теряя самообладания и мужества, принимается за другой, за третий, за десятый, до тех пор, пока синица не окажется словленной ее проворными ручками.
А в конце концов всегда выходит именно это, ибо повторяю, Милочка находчива и трудолюбива в этих смыслах до чрезвычайности.
Приемы, при помощи которых Милочки улавливают синиц, разнообразны до бесконечности, так как приемы эти находятся в строгой зависимости от слабых сторон улавливаемого субъекта.
Милочки, как видите, поступают в этих случаях как наиталантливейшие полководцы, и прежде чем повести атаку, они самым тщательным образом изучают все сильные и слабые стороны неприятеля.
Понятно, что нападение, следующее за рекогносцировкой, обрушивается всегда и непременно на самое слабое местечко, почему и завершается обыкновенно полнейшей победой и торжеством победителя на костях побежденного.
И конечно же во время всех своих военных операций Милочки всегда руководствуются девизом:
На войне, как на войне!
С этим кличем они обыкновенно и устремляются на неприятеля.
В ящике письменного стола у меня хранится письмо, где описан один из военных приемов, коими пользуются подчас Милочки, и я приведу это письмо слово в слово, так как прием, изображаемый этим письмом, кажется мне весьма хитроумным и совершенно соответствующим духу времени.
Вот это письмо:
Недавно я едва не сделался героем великолепнейшей трагикомедии, я едва не влетел с головою в глупейшую ловушку, я чуть-чуть не женился! Можешь ли ты представить себе это? Я и вдруг женат! Я, называющий женитьбу покушением на самоубийство, я, обожающий только чужих жен, я, проевший на женщин все свое состояние и все силы своего сердца. Я, еще в зеленой юности написавший стихотворение:
На женщин все до нитки
Ушло — Бог мой!
Хожу в одной визитке
В мороз зимой…
На это испытанье
Я не ропщу,
И жаркого лобзанья
В мороз ищу!
Однако, как нашло на меня это ужасное затмение? Кто была она, героиня этой нелепейшей истории? Где и как я с ней познакомился? Ты хочешь знать, не правда ли? Но успокойся и не тереби меня за рукава, сейчас я расскажу тебе все по порядку. Внимание. Читай, любуйся и поучайся! Я познакомился с ней на улице. На нее едва не наскочил извозчик, и я галантно вырвал ее из-под морды лошади, рискуя быть смятым извозчичьим экипажем. Я ее спас, и Боже, как она мне отплатила за мою неуместную самоотверженность! Но тогда, впрочем, я еще не знал всех ее злых умыслов, и я любезно раскланялся с нею в то время, когда она, испуганная и побледневшая, стряхивала с своей муфточки шлепки грязи, брошенные колесами извозчичьей пролетки, посягавшей на ее великолепную жизнь. А затем она мило улыбнулась мне и отправилась своею дорогой славной походкой хорошенькой женщины. Конечно же я запомнил все ее лицо и всю ее фигуру, сразу до самой последней ниточки, и после этого несчастного и для меня, и для нее случая, при встрече с нею на улице, я каждый раз с самой изысканной улыбкой прикладывал руку к своей шляпе. И вот однажды, поймав такую мою изысканную (чтоб ее черт побрал!) улыбку, она подошла ко мне и сказала:
— Это может быть странно с моей стороны, но давайте знакомиться. Все же вы спасли мне жизнь.
Она в свою очередь улыбнулась и назвала мне свою фамилию. Мы разговорились и пошли рядом. Через несколько минут мы были уже друзьями, а при прощании она снова с живостью сказала мне:
— Да заходите к нам как-нибудь вечерком! Будьте любезны! И я и Иван Петрович будем вам очень рады.
При этом она снова премило улыбнулась и прелюбезно сообщила мне тотчас же свой адрес. А я при слове ‘Иван Петрович’ почему-то тотчас же решил в своем уме (если в ту минуту у меня был еще ум), что это имя ее мужа, и я мысленно сделал губами ‘гм’. Она пошла было от меня прочь тою же великолепной походкой хорошенькой женщины, но снова внезапно обернулась ко мне бесподобным личиком.
— И я и Иван Петрович, — проговорила она с светлой улыбкой, — обыкновенно проводим вечера в одиночестве, а это совсем невесело!
Она кокетливо шевельнула плечиками, как-то особенно мягко оглядела меня всего и точно облила меня с головы до ног сладчайшей отравой.
Я снова подумал: Гм! Ее прозрачный намек вот именно на то обстоятельство, что Иван Петрович скучен как ржавый гвоздь, я принял от нее как аванс.
На другой день вечером я уже сидел у них, то есть у нее и у Ивана Петровича. Она представила мне его, этого Ивана Петровича, просто и без всяких добавлений:
— Иван Петрович.
И только. И я оглядел его довольно внимательно. Он был старше ее чуть ли не в три раза, почему я снова подумал: Гм, гм! Она же, чуть опустив ресницы, сказала мне глазами:
— Ты видишь, как он скучен! Будешь ли ты меня уважать после этого? И ради Бога, чтоб он никогда ничего не узнал!
Уныло, — сантиментальным взором я отвечал:
— Сударыня, будьте покойны! — И я покрутил ус.
Иван Петрович глядел на нас весьма благодушно. К моему счастью, впрочем, эта старая ступа скоро куда-то ушла, оставив нас одних в милой и уютной комнате. Мы сели на крошенный диван и заговорили сразу же весьма оживленно. А потом вышло как-то так, что она сидела у меня на коленях, а я говорил ей о моей бесконечной любви и целовал, целовал ее руки и личико с редкой энергией и постоянством. И в эту минуту в прихожей задребезжал звонок. В комнату вошел Иван Петрович. Однако, я уже спустил с своих колен обожаемую женщину, и потому я взглянул на сухую фигуру вошедшего довольно равнодушно и безразлично. За свои, поцелуи я был совершенно спокоен. Однако, тут произошло нечто невозможное и сверхъестественное. Обожаемая женщина сама и без всякого с моей стороны побуждения проговорила:
— Иван Петрович, Николай Николаевич сейчас объяснился мне в любви, и я отвечала ему тем же!
Я едва не подпрыгнул, услышав эту нелепую фразу, но к моему изумлению Иван Петрович совершенно равнодушно отвечал:
— Что же? Я, пожалуй, благословлю, когда так!
Он снова скользнул по мне равнодушным и тусклым взором, а я почувствовал, что что-то оторвалось у меня в животе и закувыркалось колесом. Слову ‘благословить’ я придал в моем уме ироническую окраску и теперь я с тоской думал:
‘Чем? Подсвечником или стулом? Ужели и тем и другим? О-о-о!’
В то же время язык мой отвалился в моем рту, и я сидел на своем кресле, как немой идиот, ничего не соображая, чувствуя в своем животе вертящееся колесо.
Наконец я кое-как пришел в себя, видя, что и подсвечник, и стул не имеют никакого желания превратиться в орудия поруганной супружеской чести и торчат на своих местах с самым равнодушным видом.
Иван Петрович повторил:
— Что же? Я, пожалуй, благословлю!
И он пожал плечами.
Я сказал:
— А к-как-к-же р-ра-зз-вод?
Впрочем, я не сказал этого, а невнятно пролепетал, ибо мой язык все еще плохо работал, и он шлепал в моем рту, как оторванная подошва по панели. Между тем обожаемая женщина с живостью отвечала мне:
— Какой же развод? Ведь он же не муж мне, Иван-то Петрович, а папаша, — понимаете: папаша!
И она с игривостью заглянула в мои глаза.
В то же время я понял все, и это милое слово ‘папаша’ ударило меня по голове нисколько не хуже подсвечника. Я удивляюсь до сих пор, каким образом я не упал со стула от этого ужасного удара. Я сидел и хлопал глазами, я уже сообразил, что Иван Петрович был не кто иной, как отец обожаемой женщины. Я сопоставил его имя и ее отчество и даже нашел в их лицах родственные черты, показавшиеся мне в ту минуту отвратительными. И в ту же минуту я постиг всю хитрость этой великолепной женщины, нарочно умалчивавшей до сих пор о ее родстве со старой ступой и желавшей поймать меня за мою слабость к замужним, как за хвост. Но что мне было делать?
С минуту я сидел в полнейшем безмолвии с отвислой челюстью и хлопающими глазами. В моем животе что-то плакало и ныло. И вдруг меня осенило светлое облако вдохновенья. Внезапно и порывисто я вскочил со стула и указывая перстом на Ивана Петровича, я заговорил все еще шлепающим, как оторванная подошва, языком.
— Не он ж-ж-женат, а я, я, я ж-ж-женат! Я тыкал себя в грудь перстом и повторял, как косноязычный:
— Я, я, я, я ж-ж-женат!
И теперь со стула полетел уже не я, а обожаемая женщина, и когда я поспешно надевал в передней свое пальто, попадая руками во все карманы вместо рукавов, до моего слуха резко долетел ее визгливый и вульгарный крик:
— Зачем же ты, идиот, кольца обручального не носишь!
Милочка находит своего обожаемого Коку
Когда Милочка в конце концов выходит замуж, ‘делает партию’ и с величественным видом надевает капот, ее энергия приходит, как говорят физики, в импотентное состояние. Милочке некоторое время хочется отдохнуть после ее ужасной и головоломной охоты на жениха. И она отдыхает у своего очага и проливает на голову своего благоверного целые дожди игриво-сантиментальных нежностей и сахарно-медовых поцелуев. Весь вид Милочки в это время преображается. Глазки ее подергиваются туманною влагою, жесты делаются мило-расслабленными, а на ее губах загорается очаровательная улыбка. И посторонние люди, умильно взирая на эту прелестную парочку, иногда с завистью думают:
— Боже мой, как они счастливы!
Однако, в очень скором времени эта жизнь на всем готовом и с полным ртом всяких сладостей начинает казаться Милочке удивительно скучной и приторной. И свой собственный очаг, и муж, и капот теряют в глазах Милочки всю прелесть новизны, а затем надоедают до отвращения. Милочка делается раздражительной и иногда наедине сама с собой она самым искренним образом думает:
— Боже! Как я могла только согласиться быть женою такого идиота.
Конечно же, в эти минуты Милочка совершенно забывает каких тяжких трудов и неусыпных хлопот стоил ей этот идиот, и отвращение к нему растет в ее сердце с головокружительной быстротою. В интимных беседах Милочка уже начинает кое-кому говорить, что, когда она была девушкой, у нее было 50 тысяч женихов: английский посланник, французский посланник, немецкий посланник…
— И понимаете ли, я выбрала его. За что? — делает она трагические глаза, приподымая при этом плечи с выражением полнейшего недоумения.
Слушательницы этого вздора обыкновенно соболезнующее вздыхают. Милочка в первый раз в жизни закатывает вечером своему благоверному жесточайшую сцену. Она никак не может простить ему английского посланника, немецкого посланника, французского посланника.
В этой истории хуже всего то, что Милочка с этих пор уже начинает свято верить в своих посланников.
В самом деле, однажды среди необычайной провинциальной глуши на пикнике у костра одна барынька, при которой кто-то употребил в разговоре слово ‘немецкий посланник’, внезапно спросила:
— Это какой немецкий посланник, такой-то? — назвала она какую-то немецкую фамилию и, обведя нас затем тоскующими глазами, она тотчас же добавила:
— Я это спрашиваю потому, что двоюродный брат такого-то немецкого посланника, — снова назвала она немецкую фамилию, — хотел делать мне предложение.
Почему она знала, что он хотел? Это осталось для нас тайной. Конечно, мы все слегка смутились после такого заявления тоскующей барыни и только один офицер кавказской милиции, присутствовавший на этом пикнике, невозмутимо выпалил.
— Э-э, душя мой, мало ли что хотэл! Мне пэрсыдскый посланнык хотэл прэдложенье дэлать!
Кроме шуток, Милочки верят в своих посланников всей душою, и эта вера приносит в дар их мужьям баталию за баталией. Жизнь делается невыносимой, и тогда в сердце Милочки просыпается вновь былая энергия. Милочка видит, что ‘так жить нельзя’, ее душа, утомленная семейными сценами, жаждет развлечений, и она начинает приискивать себе партнера для общедоступных увеселений. В своих мечтах, в тайне, она уже называет его ‘Кокой’. Кока должен прийти и наполнить мрачную пустоту ее бедной души. И, конечно же Кока приходит безотлагательно, благо предъявляемые к нему со стороны Милочки требования совсем невелики. Кока должен быть мужского пола, в брюках, это во-первых, и непременно, потому что в противном случае душевная пустота Милочки рискует быть незаполненной. Второе — Кока должен быть скромен и уметь молчать. Остальные душевные да и физические качества так же, как и цвета галстуков, для Коки не обязательны. Кока может быть чуть-чуть покрасивее черта и чуть-чуть поумнее осинового бревна. Впрочем, ему простят даже уклонения и от этой нормы. Если он будет хуже черта, Милочка скажет о нем:
— Он не красив, но у него в глазах целая трагедия!
Если же он глупее осиновой оглобли, Милочка говорит:
— Знаете, он какой-то странный. Он немножко декадент.
Словом, за Кокой далеко ходить не приходится, Коку можно отыскать везде и всюду, и Милочка его находит. Требуется только дать ему понять о мрачной пустоте ее бедной души и о средствах ее заполнения. Милочка приступает и к этому. Она снова вся как бы перерождается, и ее жесты и глаза снова делаются сантиментально-расслабленными и игриво-томными. Милочка часто вздыхает и порою тоскливо говорит:
— Вы понимаете. Эти порывы. Эти неясные стремления куда-то… О-о!
И она начинает шевелить белыми ручками, точно собираясь взлететь на крышу вон того дома.
— Сколько поэзии в этих порывах! — со вздохом добавляет она, сидя где-нибудь на скамейке, в саду, сам-друг с Кокой.
И она с томной кокетливостью раскачивает станом.
Кока облизывается и думает:
— Намек это, или не намек? Аванс или не аванс? Обожгусь или не обожгусь?
Если же Кока много глупее осиновой оглобли и неспособен собственными средствами разобраться в сомнениях, относительно аванса или не аванса, Милочка обыкновенно приходит сама к нему на помощь и после слов ‘сколько поэзии в этих порывах’ добавляет:
— Вам не понять этого, дитя мое!
После этого ее должна понять даже и оглобля.
Но, конечно, такого рода излияния происходят в тайне, один на один, при закрытых дверях. Посторонние, взирая на Милочку и ее супруга в то время, когда они делают свою праздничную прогулку, все еще думают не без зависти:
— Боже мой, как они счастливы!
И посторонним очень трудно узнать каким способом Милочка наполняет свою душевную пустоту, ибо Милочка осторожна и боится пуще всего скандала. Да притом она прекрасно знает, что харч по нонешним временам стал удивительно дорог, а Кока жертвовать чем-либо существенным не привык. Кока любит только общедоступные увеселения, от которых можно отделываться не более, как двугривенным. Брать же на свою шею женщину — ф-фу, это, знаете ли, очень скучно! Да, впрочем, и Милочка (в большинстве) смотрит на своего Коку точно так же, как на бирюльку. И она в свою очередь не балует его какими-либо жертвами. В этом отношении они вполне достойны друг друга.
Ночь. Луна. Звезды. Милочка и Кока сидят в саду на зеленой скамье в тени липы. Милочка — весьма миловидная дамочка с кудряшками, Кока — молодой человек, два раза державший экзамен в ветеринарный институт. Сначала они оба сидят в молчании и только вздыхают. Затем Милочка слегка раскачивает станом и говорит:
— Дитя мое, вы любите п-г-и-году?
Милочка в обыкновенных разговорах прекрасно выговаривает все буквы алфавита, но теперь она начинает усиленно картавить и букву ‘р’ выговаривает как ‘г’. Вероятно, это происходит с ней от избытка чувств.
— Вы любите п-г-и-году, дитя мое? — повторяет она, слегка раскачивая станом не без грации.
Некоторое время ‘ее дитя’ безмолвствует, приподымая брови и усиленно о чем-то припоминая.
— Природа хороша, — наконец говорит он басом и торопливо, точно припомнив урок, он через секунду добавляет:
— Но вода зеркало природы… To есть душа! — почти вскрикивает он басом, но сейчас же сконфуженно поправляется: — То есть зеркало!
В то же время ему кажется, что в глазах его собеседницы скользит что-то вроде насмешки и, еще более конфузясь и теряясь, он шепчет:
— Вода — зеркало… то есть глаза, — он умолкает вновь, и на его лбу от напряжения выступают крупные, как горох, капли пота.
Милочка раскачивает станом.
— Гуаза? — картавит она. — Гуаза, ах, как это красиво! А лес, любите ли вы, дитя мое, лес? — добавляет она с кокетливой гримаской.
Лицо молодого человека оживляется.
— Вид Полесья, напоминает вид моря, — басом говорит он, припоминая хрестоматию.
Он на минуту умолкает, затем как-то пыхает всею грудью и продолжает:
— Та же первобытная, нетронутая сила расстилается широко… широко и державно перед… державно…
— Не т-г-онутая си-у-а, — картавит Милочка, — как это красиво!
И она шевелится на своей скамье таким движением, что ее юбки задевают колени Коки.
У того подкатывается к сердцу какой-то клубок, а Милочка томно говорит:
— Вы понимаете, эти неясные по-гы-вы, дитя мое, эти ст-г-емления ввысь.
И ее юбки снова касаются колен Коки. Он ощущает даже своим локтем теплый ее локоток и с трудом переводит дух. Глаза Милочки подергиваются влагой, ее локоток жмется теснее к локтю Коки. Кока думает:
— Обожгусь или не обожгусь?
Из груди Милочки вырывается многообещающий вздох. В саду тихо. По влажной траве меж кустов ползают тени, раскачиваясь взад и вперед равномерным движением маятника.
— Обожгусь или не обожгусь? — думает Кока, с каплями пота на лбу и чувствуя, что клубок растет под его сердцем, стесняя дыхание.
Многообещающий вздох повторяется.
Бледный, как мертвец, месяц неподвижно стоит над садом, с недоумением глядит на скамью и с недоумением думает:
— И вот что они стали называть любовью?..
Источник текста: Сборник рассказов ‘Милочки. Юмористические очерки и шаржы’. 1902 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.