Михаил Первухин
Михаил Первухин
Миллион приданого
Миллион приданого
Из берлинских эскизов.
* * *
* * *
———————————————————-
Миллион приданого, Первухин Михаил Константинович, Год: 1913
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Это — должно было быть их последним свиданием.
Лона отлично понимала положение дела.
Конечно, ей было нелегко. Нет, о, нет! Разве бывает легко расстаться с человеком, с которым прожито два или три года?
Тем больше Фриц Гаммер был по существу милым мальчиком, ласковым, добродушным, и даже, когда они ссорились, он никогда не оскорблял Лону. А когда, в прошлом году, во время их прогулки в Груневальде, какой-то полупьяный наглый молодой приказчик позволил себе затронуть Лону, — Фриц набросился на оскорбителя и здорово обработал его кулаками. И при этом кричал, сверкая глазами:
— Негодяй! Это тебе за то, что ты осмелился оскорбить женщину!
И долго потом не мог успокоиться, и долго еще бормотал:
— Негодяй! Они думают, что женщин можно оскорблять безнаказанно!
Ей было тогда и страшно, и немного неловко, и как-то тепло на душе. Гуляя по пыльным дорожкам Груневальда, а потом по дебаркадеру в ожидании поезда, она с гордостью опиралась на руку своего друга. И тогда же, именно в те счастливые часы, когда, казалось, ничто еще не говорило о возможности близкой разлуки, — именно тогда что-то вдруг кольнуло в сердце Лону.
— Это счастье не долго! — думала она. — Мне скоро тридцать, моя молодость уже ушла, ему двадцать два. Сейчас он — настоящий ребенок, и даже гордится связью со мной. Но пройдет еще год, полтора, это прискучит ему, он захочет начать новую, серьезную жизнь, и тогда я стану ему в тягость.
Лона судила по опыту: разве Фриц Гаммер был первым?
Она попала в Берлин двенадцатилетнею девочкой, до шестнадцати лет пробыла в какой-то мастерской, потом служила несколько лет приказчицей, мыкаясь из одного магазина в другой, меняя одну контору на другую. И всюду требовали, чтобы она была одета, как барышня, по моде причесана, чтобы она была приветлива с покупателями и покупательницами, и всюду мужчины травили ее: товарищи-приказчики, толстый и лысый кассир, управляющий, наконец, сам хозяин, — для каждого из них Лона была не больше, как желанною лакомою добычею. А служба давала жалкий грош, приходилось ютиться в какой-то конуре, приходилось есть какие-то обглодки, во всем себе отказывать, лишь бы суметь одеться, как это требовалось службою. И она была так безумно одинока, и ей так страстно хотелось жить, а крутом кипела полная соблазнов жизнь…
Почему Лона должна выматывать себе душу, сидя в омнибусе, когда другие мчатся по улицам Берлина в автомобилях?
Почему ей доступны только кинематографы, когда другие имеют собственные ложи в опере или в оперетке?
Почему она осуждена носить жалкие тряпки, когда другие швыряют десятки тысяч на свои элегантные костюмы?
Разве она не молода? Разве она не хороша собой? Разве у нее не звезды глаза?
Ей все твердили, и она сама знала это отлично, что у нее великолепная царственная фигура: прекрасные плечи, пышная молодая грудь, тонкая талия, стройная нога.
— А волосы?
— У вас, фрейлейн, на голове целое богатство!
Ей говорили это, ей твердили это — мужчины с восхищением, женщины с завистью. И твердили по двадцать раз на день.
В сущности, было странно, что Лона не совсем сбилась с пути и не сделалась обычною посетительницею знаменитого ‘Кафе Националь’, этой официальной биржи молодых и красивых женщин, открыто торгующих своим телом.
Удержаться, уцелеть — оказалось невозможным, и в свое время Лона пала, как падают тысячи и тысячи одиноких и красивых девушек в Берлине.
Ее первым любовником был хозяин того магазина, в котором она служила. Это был уже пожилой и многосемейный человек, находившийся под башмаком своей сварливой супруги. Но он не пропускал мимо себя ни одну из своих приказчиц, донимая их не мытьем, так катаньем, он соблазнял их грошовыми подарками, обещаниями прибавки к жалованью, мелкими поблажками по службе. Если намеченная им девушка не сдавалась, он попросту выгонял ее. Если сдавалась — он путался со своею жертвою два, три месяца, а потом опять-таки выгонял, как только о связи начинали слишком громко говорить.
И сколько их, этих временных обладателей, было у Доны после этого трусливого сластолюбца?!
Негоцианты и приехавшие покутить в Берлин офицеры провинциальных гарнизонов, инженеры и помещики, коммивояжеры и музыканты, молодые адвокаты и студенты…
Месяц, два, много — полгода, и тот, кто так страстно ухаживал, кто клялся в любви и верности, как-то незаметно исчезал, а на его место являлся следующий.
Но в регистры полиции Лона не попадала, и никогда до скандала дело не доходило: вот уже семь или восемь лет, как Лона служит в качестве ‘модель-мамзель’ в том или ином крупном торговом доме, получает приличное вознаграждение — до полутораста марок в месяц, и живет по существу скромною жизнью. Целый день, с девяти и до восьми она в магазине, на работе. Только вечер принадлежит ей, и кто же осмелится упрекнуть ее за то, что она распоряжается вечером по своему усмотрению, Да и ведет она себя очень скромно, никому не навязываясь, тщательно избегая таких людей, с которыми можно попасть в какую-нибудь историю.
Разумеется, ‘друзьям’ приходится тратиться на Лону, приходится оплачивать ее маленькие счета, делать ей время от времени подарки. Но все это в таких скромных размерах, что ни разу и никто из них не мог обвинить Лону в алчности, никого она не довела до разорения, никого не пустила по миру.
Как человек тихий и аккуратный, да, к тому же, нежелающий ничем рисковать, она избегала участия в кутежах и оргиях, и это давало ей возможность сберегать значительную часть своих заработков. Еще несколько лет, и у нее будет столько, что она сможет открыть собственный маленький магазинчик, может быть — небольшую кондитерскую или строго приличное элегантное кафе, разумеется не в центре, а где-нибудь на окраине. Тогда она напечатает в газетах объявление:
— Молодая самостоятельная дама, с несколько бурным прошлым, но с приданым в двадцать тысяч марок, желала бы, в целях найти жизненного спутника, завязать путем корректной переписки знакомство с серьезным и солидным самостоятельным господином, хотя бы и вдовцом, не старше сорока лет.
И вот последние три года у Лоны ушли на связь с Фрицом Гампером, ушли, пропали: за эти три года в сберегательной кассе Лоны прибавилось очень мало, да и то, что прибавилось, было не от Фрица, нет. И если бы Фриц узнал, что ей приходилось за это время, чтобы не тронуть запаса, по-прежнему от времени до времени ‘зарабатывать’, конечно, под строжайшим секретом, — ей было бы это очень и очень неприятно: Фриц такой щепетильный, Фриц — ребенок, и он бросил бы ее, как только осведомился бы о ее маленьких ‘заработках’.
Иногда Лона думала — почему нет? — что Фриц мог бы на ней жениться. Правда, он моложе ее на восемь лет, и он кончил университет, вот-вот поступит на какое-нибудь место и начнет делать карьеру. А она… Нет, этого никогда не будет!
Сошелся он с нею без особой любви, никогда не заговаривал о том, что может сделать ее своею женою, даже никогда не намекал на возможность брака.
И, все же, когда дело приблизилось к разладу, когда она увидела, что что-то стало между нею и Фрицем, на душе у девушки лег тяжелый камень. Конечно, когда уйдет этот, у нее найдется другой, третий. За этим остановки не будет. Только вперед она будет умнее. Таких молодых, свободных, могущих променять ее на первую встречную девчонку, она больше брать не станет: к ним привязываешься, с ними сживаешься, и, когда они уходят, чувствуешь себя тяжело, словно тебе нанесено оскорбление.
И, вот, было назначено последнее свидание: Фриц и Лона, раньше, чем расстаться, решили провести целый день за городом.
Как-то вышло само собою так, что разговор все время вертелся на будущности Фрица.
— Она блондинка? — допытывалась Лона у Фрица, который проговорился, что он, по всей вероятности, через несколько недель женится.
— Говорю же тебе — это еще не решенный вопрос! — смущенно отговаривался он. — Слушай, Лона! Ты — добрый парень. Мне, собственно говоря, не следовало бы с тобою поступать так по-свински, но ничего не поделаешь, ты сама знаешь!..
— Ничего не поделаешь! — упавшим голосом поддакивала Лона.
— Родные категорически отказываются больше поддерживать меня. Найти место мне не удается. Предлагают кое-что, но надо ехать в Африку. А там я пропаду. Моя единственная надежда, что мне удастся одним ударом сделать себе имя: дирекция ‘Западного Театра’ в Шарлоттенбурге приняла мою комедию. Если моя комедия пройдет с успехом, мне не трудно будет найти работу в какой-нибудь газете. Но если — нет…
— Что тогда?
— Я устал бороться. Кроме долгов, правда, мелких, у меня ничего нет. Поеду в Африку, или…
Он махнул безнадежно рукою.
— А она? Она тебя любит? Она согласна поехать с тобою?
На лицо молодого человека легла густая тень.
Она так молода, так беспомощна… И, знаешь, Лона, она очень похожа на тебя. Ей сейчас семнадцать лет. Она служит кассиршею в маленьком магазинчике на Фридрихштрассе у своего дяди.
— А потом поступит в большой магазин, а потом сделается ‘модель-мамзель’ а потом пойдет по рукам, как я! — горько засмеялась Лона.
— Если бы у меня были средства! Драму надо рекламировать. Надо печатать массу объявлений. Надо, чтобы хоть на первое представление были раскуплены все билеты. А у меня… — Фриц безнадежно махнул рукою. — будем говорить о чем-нибудь другом. Лона!
— Хорошо. Будем говорить о чем-нибудь другом! — покорно согласилась девушка.
Но через секунду Фриц снова вернулся к тому же больному вопросу.
— Успех драмы — это единственное спасение. Для успеха нужно что-нибудь предпринять. Надо проделать какой-то фокус. Без этого дело безнадежно. Такая участь проклятая! Чувствуешь в себе силы, но для этих сил нет точки опоры. Сознаешь, что на многое способен, можешь многое сделать, но тебя не пропускают туда, где распределяются дающие имя, дающие известность работы. Ты чувствуешь, что ты на голову выше толпы, но толпа не хочет расступиться перед тобою, толпа не хочет признать за тобою какие бы то ни было права. А когда придет успех, — у тебя уже не будет сил, ты будешь ходячим трупом. А, впрочем, одним неудачником больше, одним меньше, не все ли равно? Будем говорить о чем-нибудь другом, Лона!
Фриц сладко спал, а Лона не смыкала глаз.
Целый день они провели в лесах и полях, вечером забрели в какую-то деревенскую гостиницу и заняли номер до утра.
Им отвели лучшую комнату в доме, с большим окном, выходившим в густой полудикий сад, и из этого окна были видны тонущие во мраке поля, зубчатые верхушки леса, и там, далеко-далеко над горизонтом — словно огромное зарево пожара, охватившее четверть небосклона.
Да, это пожар. Там горит жизнь трех миллионов человеческих существ. Там сжигается молодость, там горят силы, горит здоровье, там в пепел обращается все, что есть в душе у человека: вера, любовь, надежда… Там — Берлин…
Лона не спала.
Полон тихой грусти был этот день, и чем ближе шло дело к вечеру, тем грустней становилось на душе у девушки.
Гуляя под руку с Фрицем, она льнула к нему всем телом и ей хотелось сказать ему:
— Не бросай меня! Я порву с прошлой жизнью, я целиком отдамся тебе, я буду твоею женою, твоею прислугой, твоей… матерью. Доверься мне. У меня хватит сил. Я буду работать, как проклятая! Я верю тебе, я знаю, что ты выбьешься. Успех придет к тебе. Нет, это абсурд: когда успех придет, когда придет слава, Фриц будет еще молод, а она, Лона… она обратится в старуху. И она будет связывать Фрица по рукам и ногам. Она будет только мешать ему. Он будет ненавидеть ее, и будет презирать, и будет стыдиться за нее. Нет, так лучше. Надо расстаться. Пусть он не проклинает ее.
Когда они добрались до гостиницы, там шел деревенский бал.
Трое стариков-музыкантов терзали свои инструменты, по посыпанному мелким песком полу носились пляшущие пары. В воздухе плавали клубы табачного дыма, и издалека был слышан топот ног.
И почему-то тяжело было Лоне глядеть на это чужое веселье.
Они поднялись в свою комнату. Фриц протянул Лоне руку.
— Знаешь, ведь, эта ночь — наша последняя ночь! — шептал он, осыпая поцелуями ее лицо, ее плечи, ее грудь.
— Наша последняя ночь! — глухо бормотала она, отдаваясь его ласкам.
И потом он заснул утомленный, пресыщенный, быть может, мечтающий о той, другой, о той молодой и еще чистой…
Странное чувство охватило душу девушки — чувство глубокой и тихой жалости, неясной печали, тоски за себя, грусти и сожаления, и сочувствия к той, которую полюбил Фриц.
— Ну, что же? Так суждено! — тихо шептала Лона, глядя на лицо спящего Фрица. — Мне одиночество, тоска, тебе — твое счастье. Ты говоришь, надо что-нибудь придумать, чтобы не провалилась твоя драма, надо придумать, чтобы на твое произведение обратили внимание? Бедный мальчик! Кто поможет тебе, если я не помогу?
А в открытое окно врывался аромат свежего сена, откуда-то издалека чуть слышно доносился глухой лай сторожевого пса, и над горизонтом пылало колоссальное зарево тысяч огней, освещающих Берлин.
Утром они расстались, расстались, как добрые друзья, расцеловались, как товарищи, и разошлись.
— Прощай, Лона. Ты не сердишься на меня? Право же?..
— Не говори. Лучше поцелуй меня еще раз. Так. Еще раз. Прощай, милый! Не поминай лихом!
Во всех берлинских газетах в один и тот же день появилось следующее объявление:
— Миллион приданого. Сирота двадцати одного года, знающая языки и музыку, воспитанная в провинции, религиозная, но без предрассудков, не имея в Берлине никаких знакомств, ищет мужа, который был бы способен принять на себя ведение большого блестяще поставленного коммерческого предприятия. Предприятие существует тридцать четвертый год. Специальных знаний не требуется. Нужна только энергия и предприимчивость. От претендентов отнюдь не требуется обладание капиталом. Ответы письменно адресовать на пост-рестант на имя Y, X, Z.
В Берлине, в этом мировом муравейнике, куда стекается строить свою карьеру молодежь, никогда нет недостатка в людях, ищущих зацепиться за что-нибудь, и, по сведениям центрального почтамта, по указанному адресу за три дня получилось около шести тысяч писем.
Через день, каждый из шести тысяч человек получил ответ:
— По поручению моей племянницы, напечатавшей известное объявление и заинтересовавшейся вашим письмом, сообщаю следующее. Раньше чем приступать к дальнейшим переговорам, моя племянница желала бы увидеть вас лично. 19 числа, т. е. в следующее воскресенье, мы вдвоем посетим ‘Западный Театр’ в Шарлоттенбурге. Нами занята ложа номер I. В антрактах мы будем гулять в вестибюле, и вы можете найти случай представиться моей племяннице. Вдова фон…
В этот вечер ‘Западный Театр’ в Шарлоттенбурге сделал такой сбор, о каком никто не мог и мечтать, т. е. в тот самый вечер, когда в первый раз ставилась новая драма ‘Борьба за существование’ никому неведомого автора Фрица Гаммера. Правда, публика, на девять десятых состоявшая из молодых мужчин, смотрела драму довольно рассеянно и больше поглядывала на ложу номер I. Но ложа была пуста.
На другой день все претенденты на руку невесты сироты с миллионным приданым снова получили письмо ее тетушки, госпожи фон…
— Маленькая простуда, постигшая меня, помешала моей племяннице встретиться с вами в ‘Западном Театре’. Но если вы питаете серьезные намерения, то мы встретимся с вами на втором представлении той самой пьесы, которая шла вчера!
Дирекция ‘Западного Театра’ была немало удивлена наплывом публики на первое представление драмы Фрица Гаммера, а еще больше — колоссальным спросом на второе представление. Газеты всего Берлина, сначала уделившие новой драме только несколько строк, в виду явного интереса, проявленного публикой к театральной новинке, нашли себя вынужденными заговорить о пьесе. Кое-кто из критиков восхвалял ее до небес, другие затаптывали в грязь, но все сходились в том, что первое представление имело успех, а когда выяснилось, что повторить драму пришлось действительно по настойчивому желанию публики, о молодом авторе заговорил весь Берлин, он стал получать от дирекций провинциальных театров просьбы разрешить его драму в провинции, крупные издательские фирмы обращались к нему с запросами, нет ли у него чего-нибудь подходящего для издания, его портреты печатались здесь и там, и он чувствовал, что теперь ему открыт тот путь, о котором он столько мечтал. Он стоял на пороге к знаменитости.
Добрых шесть тысяч претендентов на руку сироты с миллионным приданым, аккуратно брали билеты на каждое новое представление драмы Фрица Гаммера и тщетно искали ‘сироту’ или хотя бы ее почтеннейшую тетушку в ложах ‘Западного Театра’…
Фриц Гаммер — один из популярнейших драматургов Германий. И до сих пор он самым добросовестным образом думает, что успех ‘Борьбы за существование’ был обусловлен действительно выдающимися достоинствами этой драмы…
Лона давно уже перестала служить модель-мамзелью в модных магазинах Берлина. Она вышла замуж за какого-то скромного кондитера.
Где-то, в дальнем ящике ее письменного стола, до сих пор валяются своевременно оплаченные счета и квитанции берлинских газет: Объявление номер 11.356, Сирота с миллионом марок приданого и т. д…
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение‘ No 14, 1913 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.