Милль и Ренан в характеристике Брандеса, Вейнберг Петр Исаевич, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

МИЛЛЬ И РЕНАНЪ ВЪ ХАРАКТЕРИСТИК БРАНДЕСА.

Копенгагенскій профессоръ Брандесъ, занимающій все боле и боле видное мсто въ области европейской критики (и знакомый русской публик по нкоторымъ статьямъ его, переведеннымъ на русскій языкъ), издалъ недавно сочиненіе на нмецкомъ язык, подъ заглавіемъ ‘Moderne Geister — Literarische Bildnisse aus dem neunzehnten Jahrhundert’ (Новые умы — Литературные портреты дятелей XIX ст.). Сюда вошли отчасти новыя, отчасти напечатанныя прежде, но теперь переработанныя характеристики — Милля, Ренана, Флобера, знаменитаго шведскаго поэта Тегнера, датскаго романиста и сказочника Андерсена, нмецкаго беллетриста Поля Гейзе и норвежскаго писателя Бьерисона. Самъ авторъ называетъ эти характеристики ‘старательно нарисованными литературными портретами, соединенными между собою духовною связью’, и затмъ поясняетъ:

‘Критическій пріемъ въ этихъ этюдахъ очень различенъ. Въ нкоторыхъ изъ нихъ по возможности полно исчерпана индивидуальность писателя, въ другихъ — сдлана только попытка показать читателю человка такимъ, какимъ онъ живетъ и дйствуетъ, одни имютъ чисто психологическій характеръ, въ другихъ есть элементъ эстетическій, третьи отличаются преимущественно характеромъ біографическимъ и историческимъ. Въ каждомъ портретъ отдльной личности заключаетъ въ себ общія идеи’.

‘Личности, обрисованныя здсь, говоритъ дальше Брандесъ:— тоже очень различны. Он принадлежатъ къ шести національностямъ. Но всмъ имъ присуще нчто, поддающееся боле чувству, чмъ опредленію: вс они — умы новаго времени. Я не хочу этимъ сказать, что вс они безъ исключенія съ полною сознательностью и отъ всей души служили ‘новому’ въ искуств и идеяхъ, но на всхъ ихъ, хотя и не въ равной степени — что возвышаетъ интересъ для наблюдателя — мы смотримъ, какъ на представителей новаго умственнаго направленія’.

Изъ всхъ этихъ очерковъ Брандеса, собственно для насъ, русскихъ, представляютъ особенный интересъ, по своему общеевропейскому характеру и значенію въ области нетолько литературы, но и культуры, два — Милля и Ренана. Мы и считаемъ не лишнимъ познакомить съ ними — въ нкоторомъ сокращеніи — нашихъ читателей.

I.
Джонъ Стюартъ Милль.

Это было въ Париж, въ іюл 1870 г. Я ходилъ, читая книгу, по своей комнат, когда кто-то тихо стукнулъ въ мою дверь. Врно часовщикъ! подумалъ я, такъ какъ именно въ этотъ часъ, однажды въ недлю, подмастерье часового мастера являлся въ нашъ отель-гарни для регулированья всхъ находящихся тамъ часовъ.

Я растворилъ дверь, передъ нею стоялъ пожилой, высокій, худощавый мужчина въ довольно длинномъ черномъ сюртук, застегнутомъ въ таліи. ‘Войдите’, сказалъ я, не давъ себ труда внимательне взглянуть на пришедшаго, и снова занялся чтеніемъ. Но незнакомецъ остался на прежнемъ мст, приподнялъ шляпу и вопросительнымъ тономъ произнесъ мое имя. ‘Это я’, отвчалъ я и, прежде чмъ усплъ раскрыть ротъ для новаго вопроса, услышалъ слова: ‘Я Стюартъ Милль’. Отрекомендуйся этотъ господинъ королемъ португальскимъ, мое изумленіе было бы мене велико, и я не знаю, могли ли бы какія бы то ни было слова обрадовать меня въ эту минуту больше, чмъ т три, которыя я услышалъ. Чувство, испытанное мною, было совершенно схоже съ тмъ, которое, во время первой имперіи, ощутилъ одинъ капралъ молодой гвардіи, когда великій Наполеонъ, въ одинъ изъ своихъ лагерныхъ обходовъ, удостоилъ дернуть его за ухо и тмъ показать, что онъ замтилъ его существованіе.

Такъ какъ до этого я старался знакомить съ Миллемъ моихъ соотечественниковъ, то онъ довольно часто писалъ мн и еще чаще посылалъ, какъ въ Копенгагенъ, такъ и въ Парижъ, т брошюры и журналы, которые могли представить для меня извстный интересъ. Благодаря этому обстоятельству, онъ зналъ мой адресъ, и такъ какъ ему пришлось теперь очутиться проздомъ въ Париж, гд, что довольно странно, у него не было ни одного знакомаго, то онъ не затруднился совершить длинный путь изъ Виндзорскаго отеля въ улицу Мазаринъ, чтобы удостоить визитомъ своего молодого корреспондента. Какъ только онъ назвалъ себя но имени, я вспомнилъ его портретъ. Но портретъ этотъ, какъ оказывалось теперь, давалъ такое же неудовлетворительное понятіе о выраженіи его лица и цвт кожи, какъ и о манер его ходить и стоять. Несмотря на то, что этому человку минуло уже шестьдесятъ четыре года, кожа его была чиста и свжа, какъ у дитяти. Глаза онъ имлъ ясные и темно-голубого цвта, носъ узкій и непрямой, лобъ высокій и округленный, съ очень значительною узловатою выпуклостью надъ лвымъ глазомъ, казалось, какъ будто работа мыслей заставила ихъ органы расшириться и очистить больше мста. Лицо съ характеристическими и крупными чертами отличалось простотою, но не было спокойно, нервическое вздрагиваніе постоянно пробгало по немъ и точно обнаруживало тревожную жизнь души, слова давались ему съ трудомъ и онъ иногда останавливался при начал фразы. Въ сидячемъ положеніи онъ, съ этого свжею, прекрасною физіономіею и этимъ величественнымъ лбомъ, имлъ видъ еще молодого и полнаго силъ человка. Но когда мы потомъ пошли вмст по улиц, то я замтилъ, что походка его, несмотря на быстроту, была не совсмъ тверда, и что годы значительно согнули его стройный ростъ. Одвался онъ такъ, что казался старше, чмъ былъ на самомъ дл. Старомодный сюртукъ доказывалъ его равнодушіе ко своему вншнему виду. Весь костюмъ былъ чернаго цвта, а шляпа покрыта чернымъ флёромъ, лежавшимъ на ней неправильными складками. Черезъ столько лтъ по смерти своей жены, онъ все еще носилъ по ней трауръ.

Во всемъ остальномъ фигура его не обнаруживала никакой небрежности, вся она дышала тихимъ благородствомъ и полнымъ самообладаніемъ. И, не прочитавъ ни одного изъ его произведеній, всякій сразу понялъ бы, что передъ нимъ, въ этомъ, красномъ бархатномъ кресл, сидитъ царь мысли…

——

Онъ повелъ сперва рчь о своей жен, похороненной въ Авиньон, откуда онъ только что пріхалъ. Въ этомъ город, гд она умерла, онъ купилъ себ домъ и постоянно проводилъ тамъ полгода. Уже во введеніи къ ея стать ‘Enfranchisment of women’, составляющей фундаментъ его собственнаго сочиненія ‘О подчиненности женщинъ’, онъ гласно выразилъ свое восторженное сочувствіе къ покойной. Тутъ было высказано имъ, что поразившая его потеря не можетъ быть ни возмщена, ни смягчена нетолько въ нравственномъ, но и въ чисто умственномъ отношеніи, онъ заявилъ, что лучше бы желалъ видть статью совсмъ не прочтенною, чмъ прочтенною съ мыслью, что въ ней заключается сколько нибудь полное отраженіе души автора, такъ какъ эта душа, благодаря соединенію въ ней самыхъ рдкихъ и, повидимому, несоединимыхъ между собою достоинствъ, не имла въ мір ничего себ подобнаго, въ сравненіи съ нею, Милль признавалъ ‘тривіальными’ даже ‘высшую поэзію, философію, реторику и искуство’ и заключилъ предсказаніемъ, что если родъ человческій не перестанетъ постоянно подвигаться впередъ путемъ прогресса, то исторія будетъ ничто иное, какъ ‘безпрерывное осуществленіе мыслей’ его умершей подруги. Въ этомъ же дух и тон говорилъ онъ и въ моей комнат. Можно держаться мннія, что человкъ, высказывавшійся такимъ образомъ, не былъ особенно великимъ портретнымъ живописцемъ, и можно усумниться въ объективной правильности его сужденія, но нельзя, какъ это часто длалось, благодаря ультрараціоналистической точк зрнія Милля въ женскомъ вопрос, обвинять его въ томъ, что онъ будто бы смотрлъ на бракъ, какъ на простой гражданскій договоръ. Великіе поэты, какъ Дантъ и Петрарка, воздвигнули въ своихъ произведеніяхъ фантастическій памятникъ женщинамъ, къ которымъ они питали фантастическую любовь, но не думаю, чтобы когда-нибудь какой бы то ни было поэтъ выразилъ свое благоговніе къ женскому существу такъ правдиво и такъ тепло, какъ это сдлалъ Милль въ тхъ словахъ, которыми онъ опредлялъ мн достоинство своей жены и ея огромное и вчное значеніе для него. Надпись, вырзанная имъ на ея памятник въ Авиньон, не свидтельствуетъ о художественной способности владть лапидарнымъ стилемъ, она слишкомъ многосложна и панегирична. Но какъ энергичны и хороши слова, которыми она оканчивается: ‘Were there even а few hearts and intellects like hers, this earth would already become the hoped-for heaven’.

Я спросилъ Милля, написала ли его жена что-нибудь сверхъ того, что онъ издалъ посл ея смерти.

— Нтъ, отвчалъ онъ:— но на каждой страниц моихъ сочиненій вы найдете ея мысли, лучшія мста во всхъ моихъ книгахъ написаны ею.

— И въ вашей логик тоже?

— Нтъ, отвчалъ онъ полу-извиняющимся тономъ: — логику я написалъ до женитьбы.

Я не могъ удержаться отъ мысли, что и въ противуположномъ случа участіе г-жи Милль въ сочиненіи индуктивной логики едва ли было бы особенно значительно, что-нибудь долженъ же былъ выдумать и самъ Милль! Но та почтительная скромность, которую онъ обнаружилъ въ этомъ разговор, хорошо характеризовала натуру великаго мыслителя.

Его душ была присуща ршительная склонность служить нетолько длу, но и личному воплощенію дла, и въ этомъ-то свойств замчается источникъ поочереднаго благоговнія Милля къ двумъ личностямъ, которыя, какъ ни выдавались он своими, дйствительно, рдкими способностями, все-таки стояли гораздо ниже самого Милля — его отцу и жен. Отца (и Бентама) чтилъ онъ такимъ образомъ въ своей первой молодости, жену — все остальное время жизни.

Всякій, читавшій автобіографію Милля, не забылъ, конечно, какими мрачными красками изобразилъ авторъ ту безысходно-отчаянную апатію, съ которою онъ вступилъ въ зрлый возрастъ. То былъ долгій и болзненный кризисъ, во время котораго натура Милля реагировала противъ чрезмрнаго развитія его умственныхъ способностей, вызваннаго совершенно ненормальнымъ воспитаніемъ. Вмсто того, чтобы относиться съ удивленіемъ къ совершенству духовнаго организма Милля, который онъ умлъ вынести неприкосновеннымъ изъ такой гнетущей и опасной школы своего отца, англичане, смотрвшіе на предметъ съ дюжинной точки зрнія, признавали знаменитаго мыслителя, именно вслдствіе этого тепличнаго воспитанія, ненормальнымъ явленіемъ, неспособнымъ быть учителемъ и образцомъ для другихъ. Въ невроятно громадномъ запас всевозможныхъ свдній, сообщенныхъ Миллю уже въ его дтств, находили доказательство неестественности его ученій и того, что называли его ‘нечеловчностью’. Чего можно было ожидать отъ граматной машины, которая, трехъ лтъ отъ роду, уже читала по гречески, а на четырнадцатомъ году окончила курсъ политической экономіи? Кризисъ, послдовавшій за чрезмрнымъ обремененіемъ, былъ понятъ судившими о немъ также неправильно, какъ и энциклопедическое воспитаніе ребенка. Симптомы этого кризиса заключались въ полномъ равнодушіи къ всмъ тмъ цлямъ, осуществленіе которыхъ до того времени представлялось молодому человку очень желательнымъ, и въ непрерывномъ уныніи, среди котораго онъ спрашивалъ самого себя — доставило ли бы ему дйствительное удовлетвореніе осуществленіе его идей и выполненіе реформъ, составлявшихъ предметъ его пламенныхъ мечтаній, и приходилъ къ отрицательному отвту. Философы находили въ этомъ обстоятельств противорчіе натуры съ Миллевскимъ ученіемъ о полезности, такъ какъ, по его собственному признанію, даже достиженіе возможно большаго счастія возможно большимъ числомъ людей не сдлало бы его самого счастливымъ, богословы же видли въ этомъ кризис проявленіе той тайной меланхоліи, того глубоко-смутнаго въ душ отчаянія, отъ которыхъ, и помимо своего вдома, никогда не свободенъ человкъ не врующій. Но то, что одна мораль не длаетъ человка счастливымъ, едва ли можетъ служить аргументомъ противъ утилитаризма, точно также какъ утвержденіе въ необходимости для каждаго человка догматическаго врованія находитъ себ плохой аргументъ въ томъ обстоятельств, что высокодаровитый и надленный необыкновенно критическимъ складомъ двадцатилтній юноша провелъ зиму въ глубокомъ отвращеніи ко всякой дятельности и подъ гнетомъ той внутренней скорби, съ которою приходится бороться всякому пытливому уму и которую переживаетъ почти всякій человкъ, по крайней мр, разъ въ жизни. Между выдающимися по развитію людьми найдутся не многіе, не испытавшіе этого чувства отреченія отъ самихъ себя, у однихъ такое состояніе продолжается недолго, у другихъ принимаетъ хроническій характеръ, различіе заключается только во вншнемъ повод, вызывающемъ его, и въ средствахъ для борьбы съ нимъ. У каждаго человка есть свой панцырь противъ внутренняго недовольства, у одного — стремленіе работать, у другого — честолюбіе, у третьяго — семейная жизнь, у четвертаго — легкомысліе, но сквозь щели этого панцыря пресыщеніе жизнью все-таки пробиваетъ себ дорогу. Для Стюарта Милля такимъ панциремъ, повидимому, служила увренность, что онъ дйствуетъ въ дух другого человка, котораго онъ цнилъ гораздо выше, чмъ самого себя. Нельзя не обратить вниманія на его собственное заявленіе, что еслибы въ ту пору ‘онъ любилъ кого-нибудь на столько глубоко, чтобы имть возможность поврять этому другому свои внутреннія муки, то не пришелъ бы въ то состояніе, въ которомъ онъ тогда находился’. Знай въ то время Милль свою будущую жену, кризисъ, конечно, не принялъ бы такого остраго характера, она помогла бы ему выйти изъ глубокой подавленности гораздо успшне всякихъ догматовъ и моральныхъ системъ. Это можно видть уже изъ тхъ меткихъ словъ, которыми онъ охарактеризовалъ свое тогдашнее состояніе: ‘Я потерплъ неудачу при самомъ начал путешествія, потому что мой корабль, снабженный и всми припасами, и рулемъ, не имлъ еще паруса’. Парусомъ этого корабля, везшаго такой обильный и драгоцнный грузъ, была и всегда оставалась именно эта мечтательная склонность обоготворять другого и подчиняться ему. Въ эту пору вліяніе отца въ очень значительной степени ослабло, вліяніе же жены еще не начиналось, отъ этого и оказывался застой.

Такимъ образомъ, уже изъ первыхъ словъ разговора моего съ Миллемъ выходило, что пріобртеніе имъ этой подруги было крупнымъ выигрышемъ въ его жизни. Только въ одномъ изъ тхъ мстъ, гд онъ говоритъ о ней, удалось ему дать читателю понятіе о своеобразныхъ особенностяхъ ея натуры — именно тамъ, гд онъ сравниваетъ ее съ Шелли. Въ вид Шелли женщины представлялась она ему въ его молодости, въ послдствіи даже Шелли, такъ рано похищенный смертью, казался ему, по мыслительной способности и умственной зрлости, ребенкомъ въ сравненіи съ этой женщиной. Нсколько разъ и въ очень опредлительныхъ выраженіяхъ указываетъ Милль, чмъ онъ ей обязанъ: уясненіемъ самыхъ отдаленныхъ цлей, т. е. послднихъ результатовъ теоріи, и самыхъ близкихъ средствъ, т. е. того, что можетъ быть непосредственно достигнуто на практик. Врожденная (ursprngliche) способность, которую онъ признаетъ за собою, была направлена только на соединительныя звенья этихъ крайностей, на помщенныя въ середин между ними нравственныя и политическія истины.

Я, однако, не считаю совершенно вроятнымъ, чтобы г-жа Стюартъ Милль прямо внушала своему мужу новыя мысли. По моему мннію, ея существеннаго значенія для него слдуетъ искать въ двухъ другихъ пунктахъ. Во-первыхъ, она укрпила его мыслительную отвагу (Denkmuth), а эта послдняя, еще больше чмъ новизна мыслей, придаетъ особенный характеръ тмъ сочиненіямъ его, которыя мы признаемъ классическими, напримръ, ‘О свобод’. Неоднократно, уже въ нашемъ первомъ разговор, онъ съ сожалніемъ говорилъ о томъ недостатк отваги, который повсюду воздерживаетъ писателей отъ защиты новыхъ идей. ‘Бываютъ, сказалъ онъ:— дарованія первостепенныя, какъ, напримръ, Жоржъ-Зандъ, существеннйшая оригинальность которыхъ состоитъ именно въ этой отваг. Я уже не говорю, прибавилъ онъ:— о ея невыразимо прекрасномъ слог, музыку котораго можно сравнить только съ гармоническими звуками симфоніи.’ — Во-вторыхъ, своею женскою универсальностью, жена Милля предохраняла его отъ увлеченія какими бы то ни было предразсудками, предубжденіями. Она поддерживала въ его ум извстный скептицизмъ, она всегда оставляла маленькую прорубь въ ледяной кор доктрины и, скептически настраивая его, тмъ самымъ заставляла постоянно двигаться впередъ. Между тмъ, какъ у большинства такъ называемыхъ свободномыслящихъ людей относительное свободомысліе по одному пункту почти всегда идетъ рядомъ съ закоренлою нетерпимостью во всхъ другихъ отношеніяхъ, Милль постоянно сторонился отъ условныхъ предразсудковъ, даже нападалъ на многіе изъ нихъ до самой смерти своей, неустрашимо отыскивая ихъ въ укрпленіяхъ, за которыми они скрывались, для того, чтобы разъяснять и истреблять ихъ.

Наконецъ, не можетъ быть никакого сомннія въ томъ, что жена Милля принимала большое участіе въ дятельности его для улучшенія общественнаго положенія женщинъ. Я поинтересовался узнать, отвчалъ ли онъ своимъ противникамъ въ женскомъ вопрос. Оказалось, что не отвчалъ и не хотлъ отвчать. ‘Къ чему, сказалъ онъ:— повторять все одно и тоже? Ни одинъ изъ нихъ не высказалъ чего-нибудь мало-мальски достойнаго вниманія?. Я коснулся оппозиціи многихъ врачей, возраженій ихъ, основывавшихся на тхъ законахъ природы, которымъ подчинена женщина. Онъ сталъ говорить очень жестко и категорически противъ докторскихъ предразсудковъ вообще. Напротивъ того, съ особенною любовью остановился онъ на склонности и нердко встрчающемся призваніи женщинъ заниматься медициной. Онъ назвалъ миссъ Гарреттъ, незадолго до того выдержавшую докторскій экзаменъ въ Париж, и отозвался о ней съ особенной похвалой, какъ о женщин, которая первая отважилась на такое дло. Въ одномъ изъ своихъ писемъ ко мн, онъ выразился о женскомъ вопрос, какъ о ‘важнйшемъ, по его мннію, между всми политическими вопросами нашего времени’. Во всякомъ случа, это былъ одинъ изъ тхъ вопросовъ, которымъ онъ наиболе посвящалъ себя въ послдніе дни своей жизни.

Ни письменно, ни устно не боялся онъ самыхъ сильныхъ и рзкихъ выраженій для выставленія въ надлежащемъ свт своего взгляда на неестественность зависимости женщинъ отъ мужчинъ. Въ этомъ пункт Милль являлся почти фанатикомъ. Онъ, бывшій олицетвореніемъ тонкости и деликатности во всхъ отношеніяхъ между мужчиной и женщиной, позволялъ себ даже оскорбительныя выходки, когда кто-нибудь высказывалъ противоположное мнніе по его завтному женскому вопросу. Мн привелось разъ быть у одного знаменитаго французскаго ученаго въ ту минуту, когда почтальонъ принесъ ему письмо отъ Милля. Это бытъ отвтъ на письмо француза, въ которомъ этотъ послдній, по поводу мыслей, высказанныхъ въ книг ‘Подчиненіе женщины? выразилъ мнніе, что та перемна въ общественномъ положеніи женщинъ, которой добивался Милль, можетъ быть, привела бы къ очень хорошему результату въ Англіи, гд она соотвтствуетъ національному характеру, но, наврно, не имла бы никакого успха во Франціи, гд способности и склонности женщинъ такъ расходятся съ мужскими. Милль отвчалъ на это коротко и ясно: ‘Я усматриваю въ вашихъ мнніяхъ симптомъ того презрнія къ женщин, которое такъ распространено во Франціи. Могу сказать на это только одно, что французскія женщины возвращаютъ французскимъ мужчинамъ это презрніе съ процентами’.

Особенностью Миллевской точки зрнія въ этомъ эманципаціонномъ вопрос было то, что онъ вполн и безусловно опирался на сократическое невденіе (eine socratische Unvissenheit). Пріобртеніямъ тысячелтняго опыта онъ отказывалъ во всякой доказательной сил тамъ, гд дло шло о границахъ столь долго находившагося въ рабскихъ оковахъ женскаго духа, и утверждалъ, что а priori мы ровно ничего не знаемъ о женщин. Онъ не бралъ себ исходною точкою доктринерскую теорію о присутствіи въ женщин какихъ-нибудь особенныхъ способностей, а опирался на простое положеніе, что мужчины не имютъ никакого права запрещать женщинамъ какое бы то ни было нравящееся имъ занятіе, и всякую опеку признавалъ нетолько несправедливою, но и безполезною, такъ какъ свободная конкурренція сама устранитъ женщинъ отъ всякой работы, на которую он неспособны или въ которой мужчина несомннно превосходитъ ихъ. Многихъ напугалъ и поставилъ въ оппозицію себ Милль тмъ, что на первыхъ же порахъ, едва возбудивъ вопросъ, уже вывелъ послдніе логическіе результаты своего ученія и началъ, напримръ, требовать прямого участія женщинъ въ законодательной дятельности, но, какъ англичанинъ, онъ настолько обладалъ пониманіемъ дйствительности, что считалъ возможнымъ ограничивать свою практическую агитацію только однимъ пунктомъ. Я помню, что спросилъ его, почему въ Англіи и Америк, обойдя вопросъ объ экономической эмансипаціи женщинъ, которой, на мой взглядъ, необходимо было добиться прежде всего, сосредоточились вс стремленія на достиженіи гораздо трудне осуществимой цли — доставленія женщинамъ политическаго права голоса. Онъ отвчалъ мн: ‘Потому, что когда достигнута эта цль, то все остальное придетъ само собою, какъ необходимое послдствіе’.

——

Милль всталъ, собираясь уходить, и такъ какъ онъ зналъ, что я намревался побывать въ Лондон, то спросилъ меня — не желаю ли я похать вмст съ нимъ. Боясь показаться навязчивымъ, я далъ отрицательный отвтъ — и получилъ приглашеніе навстить его въ Англіи. Какъ разъ въ это время я прочелъ образцовое сочиненіе Милля о философіи Вильяма Гамильтона, и на душ у меня лежали тысячи философскихъ вопросовъ, поэтому меня крайне порадовала перспектива такого рдкаго случая обсудить мои сомннія съ самимъ авторомъ и, недлю спустя, я звонилъ у калитки загороднаго дома Милля въ Blackheath-Park, около Лондона. Передъ этой калиткой я никогда не останавливался безъ радостныхъ ожиданій и никогда не запиралъ ее за собою безъ убжденія, что не уйду домой, не обогатившись умственно.

Образованіе, полученное мною въ копенгагенскомъ университет, имло отвлеченно-метафизическій характеръ, философію читали два профессора, которые, хотя воевали между собою и, повидимому, держались радикально противоположныхъ точекъ зрнія, во всемъ существенномъ носили, однако, на себ одну и туже школьную печать. Оба они начали свою карьеру какъ богословы и сдлались гегеліанцами, только въ различныхъ направленіяхъ этого ученія. Съ теченіемъ времени, они, какъ это длали въ ту пору вс, ‘эманципировались отъ Гегеля’, что, однако, слдовало понимать такъ, что Гегель ни на минуту не переставалъ быть альфой и омегой въ движеніи ихъ мыслей, его метода примнялась то боле наивно, то боле софистически, она проповдывалась съ каедръ, посвященныхъ культу абсолютнаго, субъекта-объекта, его сочиненія цитировались, его дв-три остроты повторялись, и не было конца утомительной полемик противъ его дйствительныхъ или мнимыхъ заблужденій, насчетъ которыхъ насъ поучали, что почти вс они имли своимъ основаніемъ его пренебреженіе къ реальному, особенно же его неудовлетворительный взглядъ на естественныя науки. Но намъ, студентамъ, даже заблужденія Гегеля должны были представляться цнне, чмъ истины другихъ мыслителей, такъ какъ, чтобы добраться до истины, всегда оказывалось необходимымъ — какъ доказывалъ уже примръ господина профессора — сперва проползти сквозь какое-нибудь заблужденіе Гегеля. Копенгагенскій университетъ, вопреки другимъ, не особенно дружескимъ чувствамъ своимъ относительно Германіи — признавалъ неоспоримою аксіомою, что новая философія — наука нмецкая, точно также какъ древняя — греческая. Существованіе англійскаго эмпиризма и французскаго позитивизма нашъ университетъ игнорировалъ, особенно объ англійской философіи говорили намъ какъ о научномъ направленіи, уже давно опровергнутомъ и совершенно убитомъ Кантомъ. Только благодаря извстному напряженію силъ, мн удалось вырваться изъ оковъ господствовавшей въ Даніи школы, и въ пору моихъ сношеній съ Миллемъ я еще находился въ колебаніи между спекулятивными и позитивистскими тенденціями. Скрывать отъ Милля свою неувренность я не счелъ нужнымъ.

— Вамъ, стало быть, сказалъ онъ: — Гегель знакомъ такъ близко? Вы знаете по-нмецки?

— Да, я читаю на нмецкомъ также легко, какъ на своемъ родномъ язык.

— Мн нмецкій языкъ совсмъ неизвстенъ, сказалъ Милль:— и изъ написаннаго на немъ я не прочелъ въ оригинал ни одной строки. До такой степени не знаю я по-нмецки, что, путешествуя по Германіи, съ трудомъ справлялся даже на станціяхъ желзныхъ дорогъ.

— Вамъ, значитъ, нмецкіе философы знакомы по переводамъ?

— Канта я читалъ въ перевод, изъ Гегеля не прочелъ ни одного слова ни въ перевод, ни въ подлинник. Я знаю его только по рефератамъ и возраженіямъ его противниковъ: лучше же всего познакомило меня съ нимъ краткое изложеніе его ученія, сдланное единственнымъ гегеліянцемъ Англіи, Стерлингомъ.

— И какое же впечатлніе вынесли вы изъ этого чтенія?

— То, что въ сочиненіяхъ, въ которыхъ Гегель пытался примнить свои принципы, и заключаетя, можетъ быть, что-нибудь хорошее, но что все чисто метафизическое изъ написаннаго Гегелемъ — nonsens.

Я очень изумился этимъ словамъ и замтилъ, что такое мнніе нужно понимать, конечно, cum grano salis.

— Нтъ, отвчалъ онъ:— совершенно буквально.— Тутъ онъ сдлалъ очеркъ Гегелевской системы, остановился на первыхъ началахъ, на ученіи о бытіи, съ которымъ отождествляется и небытіе, потомъ воскликнулъ: — Какой же прокъ можетъ выйти изъ цлаго, когда при самомъ начал стоитъ такой софизмъ? Неужели вы въ самомъ дл читали Гегеля?

— Конечно, даже большую часть его сочиненій.

Милль (съ выраженіемъ крайняго сомннія):— И поняли его?

— Полагаю, по крайней мр, во всхъ главныхъ чертахъ.

Онъ (съ почти наивнымъ удивленіемъ):— Но неужели въ нихъ, дйствительно, есть что понимать?

Я попытался, на сколько могъ, удовлетворительно отвтить на этотъ странный вопросъ, и Милль, выслушавъ меня, сказалъ тономъ не убжденнаго, а любезно-предупредительнаго человка:

— Я очень хорошо понимаю благочестивое уваженіе или благодарность, которую вы чувствуете къ Гегелю. Мы всегда благодарны тмъ, которые научаютъ насъ мыслить.

Никогда я не видлъ такъ ясно, какъ во время этого разговора, до какой степени Милль былъ цльнымъ человкомъ, истымъ англичаниномъ, стойкимъ и упрямымъ, снабженнымъ удивительною, точно каменною силою воли и положительно лишеннымъ дара податливаго усвоенія чуждыхъ элементовъ. Но сильне всего поразило меня при этомъ случа то невденіе, въ которомъ, еще во второй половин девятнадцатаго столтія, находились на счетъ своихъ взаимныхъ заслугъ самые выдающіеся люди разныхъ странъ, даже двухъ-трехъ главнйшихъ. Я сознавалъ, что до извстной степени можно приносить пользу уже тмъ, что изучаешь, сводишь на очную ставку и понимаешь эти великіе умы, не понимающіе другъ друга.

Я попытался напасть на принципы эмпирической философіи при помощи того міровоззрнія, которымъ я обязанъ своему университетскому образованію. Къ удивленію моему, оказалось, что вс аргументы, выставленные мною и на дйствіе которыхъ. я въ этомъ случа крпко разсчитывалъ, были уже давно извстны Миллю.

— Это, сказалъ онъ:— старые нмецкіе аргументы. И, отнеся начало ихъ еще къ Канту, возразилъ на каждый изъ нихъ.

Здсь не мсто обсуждать по существу великій вопросъ, который притомъ въ Германіи разршается почти всми мыслителями въ нмецкомъ дух, само собою разумется, Милль ршительно не соглашался признать, что Давидъ Юмъ былъ опровергнутъ Кантомъ. Въ ту пору я уже смутно понималъ, что раціоналистическое и эмпирическое ученіе о познаваніи вещей можно примирить тмъ или другимъ способомъ, но простое разршеніе задачи Гербертомъ Спенсеромъ мн еще не было извстно. Милль высказался коротко, по ршительно противъ всякихъ попытокъ примиренія и закончилъ своеобразно скромными, но твердыми словами, которыя остались у меня въ памяти: ‘Я полагаю, что надо выбирать между тою или другою теоріею’.

Въ этомъ дух говорилъ онъ тоже о различныхъ, близко стоявшихъ къ нему новыхъ философахъ. Онъ рекомендовалъ мн познакомиться съ Гербертомъ Спенсеромъ, но не совтовалъ изучать его позднйшія сочиненія, но его мннію, Спенсеръ въ этихъ послднихъ удалился отъ ‘хорошей методы’, за то особенно обратилъ мое вниманіе на Спенсеровы ‘Principles of Psychology’ и боле всего — на два главныя сочиненія своего единомышленника Бена — ‘The senses and the intellect’ и ‘The emotions and the will’. Онъ подарилъ мн экземпляръ сочиненія ‘Analysis of the human mind’, вышедшаго изъ подъ пера его отца (и изданнаго подъ редакціею и съ примчаніями сына и Бена) и отозвался о немъ, какъ о главномъ произведеніи англійской школы въ ныншнемъ столтіи, а такъ какъ я тутъ же высказалъ восторженную похвалу его критическому изслдованію Гамильтоновой философіи, то онъ на слдующій день прислалъ мн въ подарокъ и эту книгу. Разговоръ перешелъ самъ собою на только что появившееся тогда сочиненіе Тепа ‘De l’intelligence’, въ которомъ авторъ такъ старательно изучаетъ Милля, такъ много пользуется имъ и столько опровергаетъ его, и гд англійское направленіе во французской философіи можетъ быть поставило себ самый прочный памятникъ. Милль хвалилъ Тена, назвалъ его трудъ однимъ изъ самыхъ основательныхъ и значительныхъ въ новой Франціи и высказалъ о немъ почти такое же мнніе, какое, нсколько времени спустя, я нашелъ повтореннымъ въ рецензіи его на туже книгу (въ ‘Fortnigthly Review’ за іюль 1870 г.): все сочиненіе, какъ цлое, нравилось ему, послднія же главы вызывали съ его стороны возраженія въ род тхъ, которыя онъ длалъ противъ позднйшихъ сочиненій Герберта Спенсера.

——

Однажды разговоръ зашелъ у насъ о тогдашнихъ римскихъ длахъ. Я сравнилъ религіозное положеніе Италіи съ положеніемъ Франціи, напомнилъ Стюарту Миллю наблюдавшееся нами обоими въ Париж стеченіе всего бо-монда въ одну церковь и сказалъ:

— Въ вашихъ ‘Dissertations and Discussions’ вы написали нсколько словъ, которыя едва ли бы повторили теперь. Вы говорите: ‘Францію, относительно высшихъ сословій, можно назвать настолько же буддистскою, насколько и католическою землею, послднее также справедливо, какъ первое’. Станете ли вы защищать это положеніе?

Онъ отвчалъ:

— Въ то время, въ немъ было больше правды, чмъ теперь, въ наши дни наступила новая реакція, возможность которой я тогда не могъ предполагать. Въ мои молодые годы я не думалъ, что человчество можетъ идти назадъ, но теперь убдился въ этомъ.

Часть вины въ этой умственной реакціи онъ приписывалъ французской университетской философіи. Съ пренебреженіемъ, которое, будучи въ его устахъ, не могло вызвать удивленія, говорилъ онъ о Кузен и его школ, и закончилъ словами:

— Тмъ не мене, я остаюсь при своемъ старомъ убжденіи, что исторія Франціи въ новое время есть исторія всей Европы.

Этотъ взглядъ, сквозящій во всхъ сочиненіяхъ Милля, есть, по моему мннію, односторонность, очень легко объясняемая его незнаніемъ нмецкаго языка и литературы, и неблагопріятнымъ отношеніемъ его къ англійскому порядку вещей, недостатки котораго, само собою разумется, были для него понятне, чмъ для кого-либо. Во Францію привезли его въ самой ранней молодости, онъ разсказывалъ мн, что былъ тамъ лтъ четырнадцати-пятнадцати и уже въ ту пору зналъ по французски также хорошо, какъ знаетъ теперь. Такъ какъ французскій языкъ былъ единственный изъ иностранныхъ, на которомъ онъ говорилъ бгло и правильно (хотя и не безъ сильнаго англійскаго акцента), такъ какъ онъ всю свою жизнь старался проводить въ Англіи французскія идеи и поселить въ своихъ соотечественникахъ привязанность къ французскому національному духу, то Франція, естественно, должна была сдлаться для него, какъ для природнаго француза, представительницею всей Европы.

Изъ всхъ французовъ, которыхъ зналъ Милль, наибольшимъ расположеніемъ его, кажется, пользовался Арманъ Каррель, статья, посвященная этому дятелю, есть, можетъ быть, одна изъ краснорчивйшихъ и теплйшихъ, когда-либо написанныхъ имъ. Глубокимъ уваженіемъ, съ которымъ онъ относился къ Арману Каррелю, я объясняю себ отчасти сильную антипатію его къ Сеи Бёву. Никакъ не могъ простить онъ Сен-Бёву, что этотъ писатель, бывши одно время сотрудникомъ журнала ‘National’ и другомъ Карреля, потомъ сдружился съ императорскимъ правительствомъ и принялъ званіе сенатора. Но этотъ единичный факть не могъ служить достаточнымъ основаніемъ для такого жесткаго приговора о Сен-Бёв, какой высказывалъ Милль. Сен-Бёвъ былъ ему антипатиченъ по той же причин, по которой онъ такъ любилъ Карреля. Сен-Бёва онъ нетолько никогда не изучалъ основательно, по даже не читалъ, напримръ, его ‘Port-Royal’. Но человкъ съ такими непоколебимо твердыми убжденіями не могъ не относиться съ отвращеніемъ къ податливой и шаткой натур СенБёва. Стюартъ Милль былъ характеръ почти желзный, рзкій, угловатый, чуждый всякой уступчивости, умъ Сен-Бёва, напротивъ того, представлялъ сходство съ моремъ: такой же мягкій, эластическій и широкій, но въ то же время проявлявшій свое движеніе только въ маленькихъ волнахъ. Оттого-то Стюартъ Милль былъ какъ бы созданъ для авторитетности, тонъ его былъ тонъ полководца, и даже въ тхъ случаяхъ, когда смлость его принимала самые большіе размры, та увренность и опредлительность, съ которыми онъ устанавливалъ результаты своихъ теорій, повидимому уничтожали возможность всякихъ возраженій. Сен-Бёвъ же никогда не примыкалъ къ какому бы то ни было длу или вопросу безусловно, категорически, онъ никогда не былъ совсмъ католикъ или совсмъ романтикъ, совсмъ имперіалистъ или совсмъ натуралистъ, только однимъ былъ онъ вполн — Сен-Бёвомъ, т. е. критикомъ съ женственными симпатіями и постоянно стоявшимъ на сторож скептицизмомъ. Это было существо тигровой породы, но не тигръ. Онъ не поддавался вполн никому и ничему, но терся обо все и всхъ, и это самотреніе вызывало искры. Нерасположеніе Милля къ нему было антипатіею собаки къ кошк. Для Сен-Бёва оказывалось невозможнымъ писать просто, онъ не могъ высказать никакого мннія безъ того, чтобы не обусловить его цлою системою побочныхъ положеній, не могъ произнести никакой похвалы безъ того, чтобы не приправить тонкими колкостями и насмшками. Лучшій, посл смерти Сен-Бёва, критикъ Франціи сказалъ мн однажды: ‘Похвальная фраза Сен-Бёва — истинное гнздо піявокъ’. Сравните же съ этимъ образъ мыслей и весь стиль Стюарта Милля: эти мысли всегда на широкомъ фундамент, он обнимаютъ собою общее, давая въ тоже время проскальзывать индивидуальному, слогъ его всегда безыскуственъ, чуждъ всякихъ украшеній, обнаженъ, какъ поле, единственная красота котораго состоитъ въ простыхъ и величавыхъ видоизмненіяхъ почвы.

Въ одинъ изъ послднихъ дней моего пребыванія въ Лондон зашелъ у меня съ Миллемъ разговоръ о взаимномъ отношеніи литературы къ театру во Франціи и Англіи. Милль высказалъ столь распространенное въ наше время мнніе, что французы, присвоившіе себ въ XVII столтіи испанскія идеи, въ XVIII — англійскія и въ XIX—нмецкія, въ сущности обладаютъ только одною литературною оригинальностью — тою, которая заключается въ форм. Стюартъ Милль, не въ особенно сильной степени надленный истинно-эстетическимъ чутьемъ и больше любившій идеи въ искуств, чмъ искуство для искуства, повидимому, нисколько не сознавалъ, что поэтическая и художественная оригинальность французовъ не умалилась бы даже отъ этого (слишкомъ сильнаго) съуженія границъ ихъ изобртательности, потому что тамъ, гд форма и содержаніе нераздльны, самобытность собственно формы тождественна съ самобытностью вообще. Не распространяясь въ нашемъ разговор насчетъ этой точки зрнія, я только отвчалъ, что свойство, въ которомъ обыкновенно упрекаютъ французовъ — ихъ такъ называемая поверхностность, въ высокой степени благопріятна для нихъ, когда они подражаютъ: съ сильною склонностью поддаваться вліянію всего чужого, французы соединяютъ почти полное отсутствіе способности объективно воспринимать это чужое, вслдствіе чего національный отпечатокъ всегда сквозитъ изъ-подъ легкаго слоя иноземной политуры. Для примра, назвалъ я Виктора Гюго, какъ подражателя Шекспира, Альфреда де-Мюссе, какъ подражателя Байрона. ‘Впрочемъ, прибавилъ я:— я охотно признаю преимущество англійской поэзіи передъ французскою, если вы въ замнъ этого согласитесь со мною, что французское сценическое искуство стоитъ гораздо выше англійскаго’. Какъ разъ наканун видлъ я въ Theater-Adelphi представленіе Мольеровскаго ‘Мнимаго больного’ подъ заглавіемъ ‘The Robust Invalid’, и такъ какъ я очень часто присутствовалъ на представленіи этой же пьесы въ Париж, то теперь у меня оказался богатый матеріалъ для сравненія англійской сцены съ французскою. Въ Лондон комедія Мольера игралась грубо, каррикатурно, безъ малйшей попытки къ воспроизведенію характеровъ дйствующихъ лицъ. Больной и его горничная позволяли себ всевозможные площадные фарсы, ревли и мычали самымъ балаганнымъ образомъ, даже имли дерзость заключить два дйствія канканомъ, и это все въ то самое время, когда для удовлетворенія англійской цломудренности были выпущены сцены съ клистирной трубкой и вс выраженія, якобы оскорблявшія приличіе. ‘Да, сказалъ Милль:— театръ у насъ пришелъ въ упадокъ. Что касается до комедіи, то причина этого положенія заключается, быть можетъ, въ томъ, что англійская натура проявляетъ себя неизящно и нетеатрально, наши жесты угловаты и странны, между тмъ какъ французы въ своей повседневной жизни постоянно актерствуютъ. Но вдь въ трагедіи мы можемъ назвать такія знаменитыя имена! Какъ знать, можетъ быть въ наши дни чтенію вообще суждено вытснить или замнить собою посщеніе театра!’

Отъ сцены Милль перешелъ къ англійскимъ писателямъ и горячо говорилъ о двухъ, столь противоположныхъ ему личностяхъ — Диккенс и Карлейл. Человкъ преимущественно строгаго разсудка, Милль умлъ, однако, лучше, чмъ кто-либо, понимать и цнить поэта съ великимъ, теплымъ сердцемъ и историка съ подвижною, мечтательною фантазіею. Диккенсъ какъ разъ въ ту пору умеръ, я еще за нсколько дней передъ этимъ стоялъ въ Вестминстерскомъ аббатств на томъ мст, гд опустили въ могилу его трупъ. Только одна эта могила была покрыта живыми розами, между тмъ какъ надъ другими возвышались тяжелые, холодные каменные памятники, цвты эти производили впечатлніе символа. Я сообщилъ Миллю мое впечатлніе, и онъ высказалъ прискорбіе, что лично не былъ знакомъ съ Диккенсомъ и только отъ другихъ слышалъ о его очаровательности въ частныхъ сношеніяхъ.

Послднія слова, которыми мы обмнялись съ нимъ, касались предстоявшей въ самомъ непродолжительномъ времени германско-французской войны, на которую Милль смотрлъ съ зловщимъ предчувствіемъ. Онъ видлъ въ ней несчастіе для всего человчества, для всей европейской культуры.

Долго смотрлъ я въ его глубокіе, голубые глаза, прежде чмъ ршился сказать ему ‘прощайте’ въ послдній разъ. Мн хотлось запечатлть навсегда въ памяти этотъ столь серьёзный и строгій, по въ тоже время столь смлый взглядъ, свжій, какъ у юноши. Мн хотлось поставить себя навсегда въ невозможность забыть то особенное величіе, которое лежало на всей фигур этого человка и отражалось въ его словахъ. Для пониманія характера писателя важно знать, въ какомъ взаимномъ отношеніи находятся между собою впечатлніе, производимое имъ какъ человкомъ, и то, которое вызываетъ онъ, какъ писатель. Мн не случалось видть ни одного великаго человка, у котораго оба эти впечатлнія такъ взаимно покрывали бы другъ друга, какъ это было у Милля. Я не находилъ въ немъ, какъ въ писател, ни одного свойства, которое не повторялось бы у него, какъ у человка, и въ обихъ этихъ сферахъ вс эти различныя свойства были расположены въ одномъ и томъ же порядк и по одной и той же систем. Бываютъ писатели, у которыхъ то или другое свойство, напримръ, гуманность, остроуміе и т. п., играетъ въ ихъ произведеніяхъ боле значительную роль, чмъ въ ихъ дйствительной жизни, точно такъ же, какъ у другихъ это бываетъ наоборотъ. Большинство пишущихъ сильно расходятся съ своими книгами. У Стюарта Милля не существовало этой неровности, потому что онъ былъ воплотившаяся правдивость. Понятіе о высокой степени этой послдней даетъ одинъ моментъ изъ его жизни, о которомъ онъ говоритъ въ своей ‘Автобіографіи’. Это именно тотъ моментъ, когда Милль, этотъ соціальный реформаторъ, очутился, въ качеств парламентскаго кандидата, въ собраніи избирателей, состоявшемъ исключительно изъ рабочихъ, и когда его спросили, дйствительно ли онъ написалъ и напечаталъ, что рабочій классъ въ Англіи ‘покамстъ еще зараженъ порокомъ лживости’. Милль отвчалъ коротко и ясно: ‘Дйствительно’. ‘Едва, прибавляетъ онъ:— произнесъ я это слово, какъ поднялась цлая буря одобрительныхъ криковъ’. Рабочіе, очевидно, до такой степени привыкли получать отъ людей, гонявшихся за ихъ голосами, двусмысленные и уклончивые отвты, что теперь, услышавъ вмсто того откровенное признаніе въ поступк, для нихъ непріятномъ, нетолько не оскорбились, но еще вывели заключеніе, что могутъ довриться этому человку’.

Милль самымъ скромнымъ образомъ объясняетъ этотъ эпизодъ. Но читатель легко можетъ представить себ, какимъ сіяніемъ правдивости долженъ былъ озариться въ эти минуты тотъ, котораго люди награждали такимъ шумнымъ одобреніемъ за обвиненіе ихъ въ постоянной лживости. И въ повседневной жизни Милля окружало это невидимое сіяніе высокой любви къ правд. Все его существо ярко свтилось чистотою его характера. Чтобы найти параллель Миллю, надо направить поиски въ ряды возвышеннйшихъ философскихъ умовъ древности, какихъ-нибудь Марковъ Авреліевъ и имъ подобныхъ. Одинаково правдивымъ и одинаково великимъ являлся онъ и въ то время, когда въ геніальномъ сочиненіи передавалъ свои глубоко созрвшія мысли распространенной по всему земному шару масс читателей, и въ т минуты, когда у себя дома, наедин съ постороннимъ постителемъ, не давая ему ни однимъ словомъ чувствовать свое превосходство, высказывалъ то или другое случайное мнніе.

II.
Эрнестъ Ренанъ.

Во время моего пребыванія въ Париж, съ апрля по сентябрь 1870 г., я не имлъ намренія постить Ренана, меня всегда пугало — подъ предлогомъ выраженія своихъ чувствъ къ знаменитымъ людямъ, отнимать у нихъ время. Но, посл того, какъ Тенъ, ближайшій пріятель Ренана, неоднократно повторилъ мн, что онъ очень желаетъ, чтобы я побывалъ у ‘его друга-филолога’, я собрался съ духомъ и однажды, снабженный рекомендательнымъ письмомъ отъ Тепа, очутился въ томъ дом улицы de Vannes, гд въ третьемъ этаж жилъ Ренанъ. Квартира его отличалась простотою. Съ тхъ поръ, какъ его лишили каедры еврейскаго языка въ Collge de France, онъ не получалъ никакого опредленнаго содержанія, и только его первое популярное сочиненіе служило ему источникомъ значительнаго дохода.

Судя по сочиненіямъ и портретамъ Ренана, я представлялъ его себ въ род Жюля Симона, только боле тонкимъ, филантропическимъ, кроткимъ въ своихъ вншнихъ проявленіяхъ, я увидлъ человка, выражавшагося коротко и смло, высказывавшаго мннія свои очень категорически. Въ немъ была извстная доля застнчивости ученаго, по еще боле самоувренности и сознанія своего превосходства человка свтскаго. Въ ту пору Ренану было 47 лтъ. За письменнымъ столомъ сидлъ передо мною маленькій, широкоплечій, отчасти сутуловатый человкъ, съ тяжелою большою головою, грубыми чертами лица, нечистою кожей, проницательными глазами и умнымъ, даже во время молчанія краснорчивымъ ртомъ. Некрасивое, но привлекательное лицо, съ выраженіемъ высокаго ума и слдами усиленной paботы, было обрамлено темными, переходившими на вискахъ въ сдину, волосами. Фигура его напомнила мн имъ же высказанное положеніе: ‘La science est roturire’.

——

Въ моей ранней молодости къ сочиненіямъ Ренана я относился антипатично: вообще онъ писатель не для молодежи. Притомъ же его ‘жизнь Іисуса’, съ которою я познакомился прежде всего, безспорно слабйшее изъ его произведеній, сентиментальность его, проскальзывающій мстами въ этой книг душеспасительно-умиленный тонъ, этотъ послдній слдъ полученнаго имъ религіознаго воспитанія, все то, что молодому человку должно было казаться приторно-мягкимъ или фальшивымъ, не позволяло мн правильно оцнить его высокія достоинства, какъ писателя. Это первое впечатлніе впослдствіи уничтожилось, прекрасный сборникъ ренановскихъ статей, подъ заглавіемъ ‘Etudes d’histoire religieuse’, вполн уяснилъ мн то, почти женски-топкое чутье автора, которое только строптивому молодому уму можетъ казаться женственною слабостью, и я нашелъ совершенно естественнымъ, что этотъ человкъ, котораго справедливо прозвали ‘боязливйшимъ между отважными’, не безъ грусти высказался въ слдующихъ выраженіяхъ о своемъ исключительномъ положеніи: ‘Самая тяжелая мука, которою человкъ, достигнувшій возможности жить только размышленіемъ, платится за свое исключительное положеніе, состоитъ въ томъ, что онъ видитъ себя выброшеннымъ изъ великой религіозной семьи, къ которой принадлежатъ лучшія души міра, и что существа, съ которыми ему горячо хотлось бы жить въ духовномъ единеніи, смотрятъ на него, какъ на испорченнаго человка. Надо быть слишкомъ увреннымъ въ себ, чтобы не ощущать внутренняго потрясенія, когда женщины и дти при встрч съ вами набожно складываютъ руки и говорятъ вамъ: О, вруй, какъ вруемъ мы!’

Я, однако, ошибся въ предположеніи, что нкоторую долю этого элегическаго тона Ренана-писателя найду и въ его повседневной, житейской бесд. Существенною чертою этой послдней была полнйшая умственная свобода, грандіозная непринужденность умнаго свтскаго человка. Каждое слово его было проникнуто такимъ безграничнымъ презрніемъ къ толп, къ масс, какого я никогда до тхъ поръ не встрчалъ въ человк, повидимому, совершенно чуждомъ горькаго озлобленія или ненависти къ людямъ. Уже въ первое наше свиданіе онъ навелъ разговоръ на человческую глупость и, очевидно, для того, чтобы поселить въ своемъ младшемъ товарищ по

Милль я Ренанъ въ характеристик Брандеса. 227 профессіи душевное спокойствіе среди предстоявшихъ ему житейскихъ бурь, сказалъ: ‘большинство людей не люди, а обезьяны’, но эти слова произнесъ онъ безъ всякаго гнва. Я вспомнилъ изреченіе Жерозе: ‘L’ge mr mprise avec tolrance’. Это спокойное презрніе чувствуется во всхъ предисловіяхъ Ренана, много лтъ спустя посл нашего разговора, оно нашло себ поэтическое выраженіе въ его продолженіи шекспировской ‘Бури’, но въ стать о Лампэ онъ далъ ему почти положительное опредленіе. Тамъ онъ говоритъ: ‘У Лампэ мы находимъ слишкомъ много гнва и недостаточно презрнія. Литературныя послдствія этого недостатка очень серьёзны. Гнвъ влечетъ за собою декламаторство, мужиковатость, часто даже грубую брань, напротивъ того, презрніе почти всегда сообщаетъ писателю тонкій и исполненный достоинства стиль. Гнвъ соединенъ съ потребностью чувствовать себя раздляемымъ другими, презрніе есть тонкое и проникающее человка сладострастіе, не нуждающееся въ участіи другихъ, оно довольствуется само собою’.

Въ манер Ренана говорить былъ извстный поэтическій размахъ, нчто живое и кипучее, безъ котораго во Франціи никто не удостаивается похвальной репутаціи человка ‘прелестнаго’ — charmant — въ частныхъ сношеніяхъ и разговор, репутаціи, которою Ренанъ постоянно пользуется въ Париж. Торжественности, часто проявляющейся въ его стил, не было и слда въ устной рчи его. Никакого религіознаго вдохновенія, никакого паоса мученика свободной мысли. Возраженія свои онъ обыкновенно начиналъ своимъ любимымъ восклицаніемъ ‘diable!’ и до такой степени былъ далекъ отъ склонности къ горькимъ и элегическимъ звукамъ, что его духовное равновсіе имло скоре какой-то олимпійски-безмятежный характеръ. Кто зналъ враждебныя нападенія, которымъ Ренанъ ежедневно подвергался со стороны клерикаловъ, и кто, какъ я, былъ въ журнальномъ кружк Вельо свидтелемъ разсужденій — повсить ли или разстрлять слдуетъ его за высказанные имъ печатно-еретическіе взгляды — тотъ весьма естественно могъ спросить Ренана — что и было сдлано мною — не слишкомъ ли много пришлось вытерпть ему за его убжденія. ‘Нисколько! отвчалъ онъ: — съ католиками у меня нтъ никакихъ сношеній, я знаю между ними только одного — члена нашей академіи надписей, и мы съ нимъ очень хорошіе пріятели. Проповдей, произносящихся противъ меня, я не слушаю, брошюръ, пишущихся противъ меня, я по читаю. Чмъ же все это можетъ повредить мн?’ Тутъ же онъ высказалъ мнніе, что правоврные католики Франціи, по всей вроятности, составляютъ пятую часть всего населенія и что они гораздо фанатичне заклятыхъ католиковъ другихъ странъ, потому что католицизмъ въ Испаніи и Италіи почти ничто иное, какъ дло привычки, тогда какъ во Франціи онъ поддерживается и раздражается оппозиціею интеллигентной среды.

Въ іюн 1870 г., я нашелъ Ренана въ очень веселомъ настроеніи по поводу тогдашнихъ событій въ Рим. ‘Пію IX, сказалъ онъ:— слдовало бы воздвигнуть статую, это необыкновенный человкъ. Со времени Лютера никто еще не послужилъ длу религіозной свободы такъ сильно, какъ этотъ папа. Онъ двинулъ дло на триста лтъ впередъ. Не будь его, католицизмъ еще добрыхъ три вка продержался бы цлъ и невредимъ въ заперти, со своею паутиною и своими толстыми слоями пыли. Теперь мы вывтриваемъ это замкнутое мсто, и каждый видитъ, что оно пусто, что въ немъ не находится ровно ничего’. Ренанъ побаивался было, чтобы переговоры о непогршимости папы въ самую послднюю минуту не окончились какимъ-нибудь компромисомъ, благодаря которому все осталось бы фактически въ прежнемъ положеніи, но возможность такого исхода уничтожилась какъ разъ въ это время, и легко было предвидть, что не слдовало страшиться никакихъ послдствій, даже того, которое предполагалъ Ренанъ — именно такого же раздробленія въ сред католицизма, въ какомъ находится протестантизмъ. Оказалось, что политика католической церкви была правильне, чмъ думали въ первую минуту ея противники. Совершившееся разъединеніе не имло ни глубины, ни важности, и о раздробленіи, даже приблизительно похожемъ на сектантство въ протестантизм, не могло быть и рчи. У Ренана же, боле всего думавшаго о Франціи, была одна особенно сильная надежда, что французская буржуазія, которая посл февральской революціи совершенно отдалась въ руки церкви и теперь тревожно слдила за враждебными культур дйствіями папской власти, наконецъ, увидитъ дло въ надлежащемъ свт и образумится.

Викторъ Шербюлье, въ своемъ интересномъ роман ‘Владиславъ Вольскій’, мягко и дружески посмялся надъ нкоторыми любимыми теоріями Ренана, вложивъ въ уста добродушнаго, но совершенно неспособнаго къ дйствію ментора героя разсказа Ренановское ученіе о нжной натур истины и о вытекающей изъ этого необходимости подходить къ истин не иначе, какъ съ самою крайнею осторожностью и деликатностью. Жоржъ Ришарде думаетъ, подобно Ренану, что во всемъ главное дло — оттнокъ, что истина есть только оттнокъ, а не нчто просто

Милль и Ренанъ бъ характеристик Брандеса. 229 блое или черное. Жоржъ Ришарде хочетъ осуществить въ дйствительной жизни ту идею, которую Ренанъ въ одномъ мст своихъ сочиненій выразилъ слдующимъ образомъ: ‘Схватить грубыми клещами силлогизма истину въ нравственной наук, попытка такая же безплодная, какъ попасть огромной палицей въ крылатое наскомое. Логика не схватываетъ оттнковъ, а нравственныя истины имютъ своимъ основаніемъ вполн и исключительно оттнки. Поэтому совершенно безполезно накидываться на истину съ грубымъ насиліемъ дикаго кабана, летучая и легкая истина ускользаетъ, и трудъ негодующаго пропадаетъ даромъ. Знакомому съ писательскою дятельностью Ренана извстно, до какой степени не отршается онъ отъ этой мысли въ то время, когда пишетъ. Но послушайте его въ устной бесд — куда двались его любимцы-оттнки! Между тмъ, какъ Тенъ, столь рзкій въ своихъ писаніяхъ, въ разговор постоянно умряетъ и сдерживаетъ себя, руководясь соображеніями справедливости и снисхожденія, Ренанъ, разсуждая словесно, доходитъ до послдней крайности и является отнюдь не рыцаремъ-защитникомъ оттнка. Только въ одномъ пункт и тотъ, и другой выражались съ одинаковою ршительностью, именно, когда разговоръ заходилъ о той спиритуалистической философіи во Франціи, которая искала себ опоры въ союз съ церковью, первоначально обратила къ себ сердца отцовъ семейства тмъ, что помстила на своемъ знамени догматы и добродтель, и, вмсто открытія новыхъ истинъ, общала, въ вид плода своихъ научныхъ изслдованій, надленіе всей страны добрыми нравами. Вс каедры Франціи находились вдь въ ту пору въ ея владніи! Въ Сорбонн представителями ея были Жане и Каро, изъ которыхъ первый, какъ умъ боле тонкій и надленный большимъ вкусомъ, старался понимать своихъ противниковъ и относиться къ нимъ справедливо, между тмъ, какъ Каро, посредственность въ полномъ смысл этого слова, щеголявшій театральными жестами и сильными ударами въ свою широкую грудь, вызывалъ одобреніе слушателей воззваніями къ свобод воли. Для Ренана, который, однако, посвятилъ Кузену, какъ оратору и писателю, этюдъ въ такой изящной форм, вся эклектическая философія — когда онъ разсуждалъ о ней словесно — была ничто иное, какъ ‘оффиціальная похлебка’, ‘дтская кашка’, ‘продуктъ посредственностей, разсчитанный на истребленіе посредственностями’. До такой степени доходило его упорство на счетъ этого пункта, что онъ, адвокатъ оттнковъ, составивъ себ однажды убжденіе въ безусловной фальши спиритуализма, никогда и ни за что не хотлъ отречься отъ этого взгляда. Напротивъ того, къ Тену онъ-питалъ чувство какого-то поклоненія.’Taine, c’est l’amour du vrai, l’amour del vrit mme’. Несмотря на столь рзко кидающееся въ глаза различіе между этими двумя натурами, Ренанъ заявлялъ, что во всхъ главныхъ вопросахъ онъ совершенно сходится съ своимъ другомъ. И когда я однажды завелъ рчь о предмет, часто обсуждавшемся въ Париж, именно о вопрос, насколько было право общественное мнніе, не перестававшее жаловаться на умственный упадокъ Франціи, то Ренанъ и тутъ вспомнилъ Тена: ‘Упадокъ! Что такое упадокъ? Все относительно. Разв, напримръ, Тенъ не значительне Кузена и Вильмена, взятыхъ вмст? Нтъ, во Франціи еще много ума’. И онъ нсколько разъ повторялъ эти послднія слова: ‘Il y a beaucoup d’esprit en France’.

Подобно почти всмъ образованнымъ французамъ, Ренанъ чуть не съ благоговніемъ относился къ Жоржъ-Занду. Эта необыкновенная женщина съумла подчинить своему авторитету молодое поколніе Франціи, не измняя для этого идеаламъ своей собственной молодости. Такого идеалиста, какъ Ренанъ, привлекла она къ себ своимъ идеализмомъ, такого натуралиста, какъ Тенъ — таинственною силою природы въ своей натур. Насколько Ренанъ долженъ былъ ненавидть Беранже, который представляется ему олицетвореніемъ всего фривольнаго и прозаическаго во французскомъ народномъ характер, и котораго филистерское ‘Dieu des bonnes gens’ колетъ глаза ему, пантеистическому мыслителю и мечтателю, настолько же, по естественному порядку вещей, долженъ былъ вызывать его симпатію авторъ ‘Леліи’, ‘Спиридіона’ и множества другихъ произведеній въ томъ же идеалистическомъ род.

Несмотря на свой широкій кругозоръ, Ренанъ въ своихъ литературныхъ симпатіяхъ не лишенъ, однако, національной узкости. Въ одномъ изъ нашихъ разговоровъ объ Англіи онъ не нашелъ сказать ни одного добраго слова о Диккенс, не могъ отнестись къ этому писателю даже съ простою снисходительностью. ‘Полный притязательности, стиль Диккенса, сказалъ онъ:— про изводитъ на меня такое же впечатлніе, какъ слогъ какой-нибудь провинціальной газеты’. Извстной, несправедливой стать его о Фейербах удивляешься меньше, когда слышишь, какъ онъ, за недостатками Диккенса, вовсе не видитъ его огромныхъ достоинствъ. Одна и таже причина длаетъ для него антипатичными и юмористическія особенности въ стил Диккенса, и страстную форму выраженія Фейербаха, это — до болзненности развитая склонность къ классическимъ и сдержаннымъ оборотамъ рчи, только вслдствіе ея находитъ онъ провинціальную аффектированность въ геніальной причудливости англичанина, а въ порывистой сил нмца слышится ему, такъ сказать, табакоподобный вкусъ педантичности студенческаго атеизма.

Весною 1870 г., Ренанъ намревался сопровождать принца Наполеона въ его поздк на Шпицбергенъ. Незадолго до этой поздки онъ однажды заговорилъ о политик и сказалъ: ‘Вы вполн можете ознакомиться съ императоромъ по его сочиненіямъ. Онъ журналистъ на трон, публицистъ, который всегда старается узнать общественное мнніе. Такъ какъ на этомъ послднемъ зиждется вся его власть, то ему нужно больше ловкости и искуства, чмъ Бисмарку, который можетъ ни на что не обращать вниманія. Покамстъ онъ ослаблъ только телсно, а не духовно, но при этомъ сдлался крайне осторожнымъ (extrmement cauteleux) и чувствуетъ къ себ самому недовріе, котораго прежде не зналъ’. Ренанъ судилъ о Наполеон почти такъ же, какъ Сент-Бёвъ въ извстной стать о ‘жизни Цезаря’. Къ Оливье, съ которымъ Ренанъ былъ знакомъ очень долго, онъ относился строго. Вотъ его слова: ‘Оливье и императоръ отлично подходятъ другъ къ другу, въ нихъ въ обоихъ живетъ одинъ и тотъ же родъ честолюбиваго мистицизма, они, такъ сказать, породнились посредствомъ химеры’. Уже въ 1851 году Оливье не разъ говорилъ Ренану: ‘Какъ только я стану во глав правленія… какъ только я сдлаюсь первымъ министромъ…’ и т. п.

Въ этихъ разговорахъ мн приходилось часто отстаивать мою простую и основную политическую мысль — о необходимости обязательнаго обученія, мысль, защищать которую мн постоянно представлялся поводъ, такъ какъ повсюду на нее смотрли въ то время какъ на нелпость, давно оставленную бредню, Ренанъ въ этихъ случаяхъ представлялся мн до того парадоксальнымъ, что я иногда просто сомнвался — серьёзно онъ говоритъ или шутитъ. Аргументы его были особенно интересны потому, что ихъ повторяли (только въ другой форм) весьма многіе передовые люди Франціи. Ренанъ утверждалъ, во-первыхъ, что обязательное обученіе — тиранія. ‘У меня самого, говорилъ онъ: — есть дитя, очень слабое и болзненное. Какой деспотизмъ — отнять его у родителей, чтобы отдать учиться!’ Я возразилъ, что закона. допускаетъ и исключенія. ‘Въ такомъ случа, отвчалъ онъ:— никто не сталъ бы посылать своихъ дтей въ школу. Вы не знаете нашихъ французскихъ поселянъ. Это имъ не принесетъ ровно никакой пользы. Предоставьте имъ обработывать землю и платить подати, или дайте имъ ружье и ранецъ — и они окажутся лучшими солдатами въ свт. Но что годится для одного народа, то непригодно для другого. Франція не такая страна, какъ Шотландія или Скандинавія, пуританскія и германскія привычки не найдутъ себ у насъ никакой почвы. Франція, напримръ, не религіозное государство, и всякая попытка сдлать его такимъ, окончится неудачей. Это земля, производящая только великое и тонкое (‘du grand et du fin’). Почтенная посредственность никогда не будетъ процвтать здсь. Этими двумя словами выражается идеальная потребность населенія, затмъ, оно желаетъ только одного — веселиться, чувствовать посредствомъ удовольствія, что оно живетъ. И наконецъ, врьте мн — это мое твердое убжденіе — элементарное образованіе ничто иное, какъ зло. Что такое человкъ, умющій читать и писать, я хочу сказать: только и умющій, что читать и писать? Животное, глупое и тщеславное животное. Обучайте, если можете, людей отъ 15 до 20 лтъ, и этимъ ограничивайтесь! Все, что вн этого обученія, далеко не длаетъ ихъ умне, а напротивъ того, только портитъ ихъ милую естественность, инстинктъ, здравый смыслъ, и они становятся невыносимыми для другихъ. Можетъ ли быть что-нибудь хуже подчиненія семинаристамъ? Единственная причина, почему мы теперь поставлены въ необходимость заниматься этимъ вопросомъ, заключается въ томъ, что эта стая уличныхъ мальчишекъ (‘ce tas de gamins’) въ свое время вынудила у насъ право общей подачи голосовъ. Нтъ, согласимся въ томъ, что образованіе — благо только тогда, когда имъ обладаютъ только высокообразованные и что на полуобразованныхъ слдуетъ смотрть только какъ на безполезныхъ и задирающихъ носъ обезьянъ’. Я заговорилъ о децентрализаціи, о необходимости поднять значеніе провинціальныхъ городовъ, напримръ Ліона.— ‘Ліонъ! воскликнулъ онъ совершенно серьёзно. Надюсь, ни кому не придетъ на мысль обращать главные провинціальные города въ центры умственной дятельности: вдь они въ этомъ случа сейчасъ бы попали въ руки епископовъ!.. Нтъ! прибавилъ онъ съ комическимъ убжденіемъ — въ такихъ городахъ никогда не будутъ длать ничего, кром глупостей’. Эти взгляды того человка, который боле чмъ кто либо во Франціи боролся за реформу высшаго обученія, облегчатъ, можетъ быть, пониманіе, почему въ этой стран равнодушіе либераловъ шло объ руку съ рвеніемъ католическаго духовенства въ ту пору, когда возникъ вопросъ о необходимости устранить невжество низшихъ классовъ, оказавшееся въ послдствіи столь опаснымъ для безопасности государства. Старикъ Филаретъ Шаль, который, ужь конечно, не былъ шовинистомъ, однажды вечеромъ, въ ма 1870 г., до такой степени подтрунивалъ надъ моею врою въ благотворную силу’ обязательнаго обученія, что назвалъ это послднее моею revalenta arabica и утверждалъ, что я надюсь облагодтельствовать этимъ средствомъ родъ человческій на вчныя времена. Тутъ же онъ спросилъ меня, допускаю ли я, что крестьяне и безъ школьныхъ учителей могутъ быть достаточно хорошими отцами семейства и солдатами. Война скоро показала этимъ людямъ, что для силы войска весьма важно, когда солдатъ уметъ читать и писать. Но удивительно было видть, какъ идеи, которыя многими приписывались исключительно католическому духовенству, напримръ, та же идея о безусловномъ вред неполнаго образованія, мало по малу пріобрли такой авторитетъ въ проникнутой католицизмомъ стран, что покорили себ, въ нсколько измненномъ вид, даже противниковъ католической религіи.

——

Въ пору объявленія войны между Германіею и Франціею я находился въ Лондон, и такъ какъ мн посчастливилось сойтись тамъ съ нсколькими личностями, обладавшими высшимъ политическимъ умомъ и державшимися вн всякихъ партій, то я зналъ раньше моихъ французскихъ знакомыхъ, какой несчастный исходъ будетъ имть эта война для Франціи. Возвратясь въ Парижъ, я нашелъ тамъ самыя свтлыя надежды и полную увренность въ успх, увидлъ даже проявленія высокомрія, непріятно дйствовавшаго на всякаго иностранца. Это высокомріе не раздлялось однако людьми пауки. До сраженія дло еще не дошло, но уже извстіе о самоубійств Прево-Парадоля въ Сверной Америк поселило самыя тревожныя предчувствія въ каждомъ, знавшемъ, какъ близко были извстны этому человку приготовленія и средства Франціи. Этотъ одиночный пистолтный выстрлъ, прозвучавшій какъ сигналъ къ сотн тысячъ страшныхъ залповъ, потрясъ всхъ друзей и товарищей Прево-Парадоля. Тенъ, здившій на короткое время въ Германію собирать матеріалы для статьи о Шиллер, глубоко скорблъ при мысли о предстоявшихъ бдствіяхъ и, между прочимъ, сказалъ: ‘Съ двумя государями въ род Людовика-Филиппа мы могли бы избжать войны, съ двумя такими ‘capitaines’, какъ Бисмаркъ и Людовикъ-Наполеонъ, она была необходима’. Въ ту пору это былъ первый французъ, отъ котораго я слышалъ сознаніе въ возможности побды Германіи надъ Франціею.

Черезъ недлю посл битвы при Вёрт, именно 12-го августа, встртился я съ Ренаномъ. Онъ только что вернулся изъ поздки на сверъ. Ни разу еще не случалось мн видть его до такой степени взволнованнымъ. Онъ былъ вн себя отъ негодованія и говорилъ: ‘Никогда ни одинъ несчастный народъ не управлялся такъ, какъ нашъ, глупыми головами. Подумаешь, право, что съ императоромъ случился припадокъ помшательства! Но онъ окруженъ презрннйшими льстецами, я знаю высокопоставленныхъ военныхъ, которымъ было очень хорошо извстно, что прусскія пушки гораздо лучше нашихъ хваленыхъ митральезъ, по не они ршались сказать объ этомъ императору, потому что онъ самъ занимается этими вещами, принималъ кое-какое участіе въ рисованіи проэктовъ и за это на оффиціальномъ язык называется изобртателемъ митральезы. Никогда еще не было такъ мало ума (‘si peu de tte’) въ министерств императора, онъ самъ убдился въ этомъ, онъ говорилъ объ этомъ одному моему знакомому — и съ такимъ министерствомъ ршается онъ вести войну! Видано ли такое безуміе? Не возмутительно ли это? Теперь мы народъ, надолго выброшенный изъ сдла. И какъ подумаешь, что однимъ ударомъ сокрушено все, съ такимъ трудомъ строившееся нами въ продолженіи пятидесяти лтъ, взаимныя симпатіи народовъ, взаимное пониманіе, благотворная совмстная работа! Какъ подобная война убиваетъ любовь къ правд! Сколько лжи, сколько клеветы насчетъ одного народа будетъ черезъ какихъ-нибудь пятьдесятъ лтъ съ жадностію слушаться и приниматься на вру другимъ, разъединяя ихъ между собою на безконечно долгое время! Какое замедленіе въ европейскомъ прогресс! Ста литъ будетъ намъ недостаточно для возстановленія того, что эти люди разрушили въ одинъ день!’ Разрывъ между двумя великими сосдями долженъ былъ произвести особенно тяжелое впечатлніе именно на Ренана, который такъ долго являлся во Франціи представителемъ нмецкой образованности, онъ относился къ культур Германіи съ такимъ сочувствіемъ, какого я не встрчалъ ни въ какомъ другомъ писател. Однимъ изъ его любимыхъ изреченій было: ‘Ничто на свт не можетъ таить въ себ такъ много, какъ нмецкая голова’. Лично нмцевъ онъ не особенно любилъ, но о ихъ высокой интеллигенціи всегда говорилъ съ большимъ уваженіемъ.

О своемъ путешествіи Ренанъ разсказывалъ: ‘Мы были въ Берген, когда къ намъ пришла изъ Франціи первая сомнительная всть о предстоявшей войн. Ни одинъ изъ насъ не хотлъ врить. Принцъ и я переглянулись между собою. Онъ, обладающій такимъ рдкимъ и проницательнымъ умомъ, сказалъ только: ‘Это невозможно!’ и приказалъ плыть дальше. Мы направились къ Тромзее. Въ этомъ пункт застали мы дв депеши къ принцу — одну отъ его секретаря изъ Парижа, другую отъ Эмиля Оливье, со словами: Guerre invitable! Посл коротМилль и Ренанъ въ характеристик Брандеса. 235 каго совщанія, война эта представилась намъ до такой степени нелпою, а слдовательно и невозможною, и намъ такъ хотлось побывать въ Шпицберген и увидть ‘вчные льды’, что мы ршились на слдующее утро плыть дальше. Моя каюта была рядомъ съ каютою адъютанта принца. На разсвт я слышалъ, какъ камердинеръ будилъ адъютанта, подавая ему новую депешу. Я всталъ, мы вышли на палубу, пароходъ снялся съ якоря, и вы можете представить себ мое изумленіе, когда я увидлъ, что мы повернули обратно къ югу. Принцъ сидлъ въ мрачномъ отчаяніи. Первыя слова его были: ‘Voil leur dernire folia, ils n’en feront pas d’autres’. И онъ оказался пророкомъ — то было дйствительно ихъ послднее безуміе… Я самъ, прибавилъ Ренанъ:— былъ того же мннія. Я зналъ, что мы весьма мало готовы къ войн, но кто бы йогъ ожидать, что все совершится такъ скоро! Не говорите, что мы еще можемъ одержать побду. Никогда больше не будемъ мы побждать, при этомъ император мы не побдили еще ни одного такого народа, пораженіе котораго могло бы считаться хорошимъ предзнаменованіемъ, когда рчь идетъ о Пруссіи. Арабы, по они вдь самые плохіе тактики въ свт!’ И нсколько разъ Ренанъ восклицалъ: ‘Это неслыханно, невроятно! Бдный принцъ! бдная Франція!’ Раздраженіе его было такъ велико, что онъ осыпалъ бранью и проклятіями всхъ, управлявшихъ въ это время Франціею, называя ихъ поголовно — на этотъ разъ уже безъ всякихъ ‘оттнковъ’ — болванами или мерзавцами. ‘Кто этотъ Паликао? Воръ, отъявленный воръ, котораго не пускаютъ ни въ одинъ порядочный домъ! А его товарищъ? Разв не извстно всему міру, что это преступникъ, разбойникъ, который, только благодаря своему бгству за-границу, увернулся отъ наказанія за убійство! И въ рукахъ такихъ людей наша судьба!’

Я увидлъ слезы въ глазахъ Ренана и простился съ нимъ. Съ того дня мы уже не встрчались. Онъ скоро посл того успокоился и преодоллъ свое печальное настроеніе. Но въ т минуты, о которыхъ я разсказываю, передо мною былъ не тотъ Ренанъ, который писалъ: ‘Ученый есть ничто иное, какъ зритель всего, происходящаго въ мір. Онъ знаетъ, что міръ принадлежитъ ему только какъ предметъ изученія, и еслибы даже былъ въ состояніи преобразовать его, то, можетъ быть, нашелъ бы его, въ теперешнемъ его вид, до такой степени любопытнымъ, что потерялъ бы всякую охоту къ такому преобразованію’. Вполн серьёзно эти холодныя и аристократическія слова, конечно, не могли говориться Ренаномъ, по если бы и такъ, то въ 1870 г. пришлось ему переживать такое душевное состояніе, при которомъ они уже не имли для него никакого смысла.

Трудно измрить, какое деморализующее вліяніе имла на французскихъ ученыхъ во время второй имперіи жизнь подъ господствомъ и гнетомъ такъ называемаго ‘fait accompli’. При Наполеон III французская наука вообще отличается наклонностью къ квіетизму и фатализму, къ одобренію всего, что разъ совершилось. Слды этого вліянія замчались всюду въ общественной жизни, въ разговорахъ. Полное отсутствіе энтузіазма сдлалось синонимомъ образованности и умственной зрлости. Молодому иностранцу ежедневно представлялся случай изумляться сдержанности и пассивности даже самыхъ лучшихъ людей, какъ скоро рчь заходила о какой бы то ни было практической цли, и я помню, что однажды, въ ма 1870 г., вернувшись вечеромъ домой, я записалъ въ своемъ дневник: ‘Въ прежнее время была иная Франція…’

Съ измняющимися чувствами и мыслями смотрлъ Ренанъ на развитіе республиканской Франціи. Хотя республиканцы и поспшили возвратить ему его каедру, но отнеслись къ нему, какъ и ко всмъ остальнымъ друзьямъ принца Наполеона, довольно холодно и сдержанно. Насквозь проникнутый аристократическимъ образомъ мыслей, онъ, въ своемъ ‘Калибан’, далъ демократіи понять, какъ глубоко онъ презираетъ ее, но тмъ не мене, скоро посл того, объясняя въ письмахъ одному пріятелю-нмцу свою вступительную рчь во французской академіи, онъ же говорилъ: ‘А что, если въ то время, какъ ваши государственные люди погружены въ эту неблагодарную работу (отплату французамъ), французскій крестьянинъ, съ его простымъ умомъ, неприкрашенной политикой, трудолюбіемъ и экономіей благополучно создастъ прочную и мирную республику! Забавная была бы штука!’ Ренанъ настолько патріотъ и философъ, чтобы въ конц-концовъ дружелюбно относиться ко всякой форм правленія, удовлетворяющей большинство его соотечественниковъ и соотвтствующей ихъ умственной точк зрнія.

Ренанъ, какъ извстно, бретонецъ и соединяетъ въ себ многія свойства этого племени. У бретонцевъ въ новой французской литератур есть одна общая черта. Точно такъ же, какъ Шатобріанъ и Ламнэ, Ренанъ ненавидитъ все будничное, добродушно-фривольное и, оставаясь постоянною добычею сомннія, одержимъ въ тоже время самымъ горячимъ стремленіемъ къ врованію и идеалу. Къ своей родин въ буквальномъ смысл этого слова, т. е. къ Бретани, онъ питаетъ глубокую привязанность. Это-то чувство, конечно, заставило его даже въ минуту отчаянія воскликнуть, обращаясь къ соотечественникамъ: ‘О ты, простой классъ земледльцевъ и моряковъ, которому я обязанъ тмъ, что въ угасшей стран сохранилъ силу своей души!’ Этотъ душевный крикъ не слдуетъ, однако, понимать слишкомъ буквально. Никто глубже Ренана не чувствуетъ, какъ далеко не погасла та Франція, о которой онъ писалъ Штраусу, что она необходима Европ, какъ ‘постоянный протестъ противъ педантства и догматизма’. Но вышеприведенныя слова характеристичны для этого упорнаго и въ тоже время волнующагося, мечтательнаго и скептическаго бретонца. Если онъ отрекается отъ своего врованія въ одномъ какомъ-нибудь пункт (какъ здсь относительно Франціи), то это только для того, чтобы тмъ тепле и восторженне примкнуть къ какому-нибудь другому идеалу. И въ сфер религіи есть у него Бретань, въ которую онъ вруетъ.

——

Такими являются Милль и Ренанъ въ характеристикахъ Брандеса — характеристикахъ, какъ видлъ читатель, довольно бглыхъ, имющихъ отчасти личный характеръ, но во многихъ отношеніяхъ (особенно когда рчь идетъ о Милл) бросающихъ свтъ на литературную и вмст съ тмъ человческую физіономію характеризуемой личности, т. е. вполн примняющихъ на дл обыкновенный критическій пріемъ Брандеса, для котораго, какъ для критика, неразрывно соединяющаго исторію литературы съ исторіею общей культуры народа, важна точка зрнія не собственно литературная, а психологическая, и произведенія писателя служатъ какъ бы сборниками чувствъ и мыслей, ‘показывающими намъ (это собственныя слова Брандеса) то существеннйшее, что въ данное время происходило въ душ авторовъ’. Съ этой точки зрнія очень хорошими дополненіями, отчасти разъясненіями къ брандесовскимъ характеристикамъ Милля и Ренана, (или, пожалуй, наоборотъ), могутъ служить автобіографіи этихъ двухъ писателей. Что касается до автобіографіи Милля, на которую, какъ мы видли, неоднократно ссылается критикъ, то она хорошо извстна и русской читающей публик, вслдствіе чего намъ нтъ нужды здсь припоминать выдающіяся подробности ея. Записки же Ренана, которыя онъ началъ печатать еще въ 1876 г. въ ‘Revue des deux Mondes’ и печатаетъ — правда, весьма рдко и весьма малыми дозами — до сихъ поръ, на русскій языкъ, сколько мы знаемъ, не переводились. Мы пользуемся поэтому случаемъ для дополненія характеристики Брандеса извлеченіемъ изъ этой автобіографіи — извлеченіемъ, которое объяснитъ намъ многое изъ того, на что указываетъ Брандесъ, напримръ, ‘душеспасительно-умиленный тонъ? и ‘сентиментальность’, идеализмъ Ренана, его аристократическій образъ мыслей и презрніе къ демократіи и т. п. Къ сожалнію, намъ придется остановиться на самомъ интересномъ момент, такъ какъ авторъ, излагающій въ этихъ запискахъ процессъ своего умственнаго и душевнаго развитія и перерожденія, покамстъ довелъ свой разсказъ только до начала второго періода этой внутренней жизни, только до столкновенія съ тми критическими выводами его разума, которые скоро ниспровергли понятія и чувства, вложенныя въ него его первоначальнымъ воспитаніемъ.

Воспитаніе это, на которое обращаетъ вниманіе и Брандесъ, упоминая о ‘жизни Іисуса’, было строго-религіозное. Родина Ренана — старинный городъ Третъе въ Бретани, городъ, весь наполненный монахами и монастырскимъ духомъ, мсто, ‘куда не проникалъ никакой шумъ извн, гд называли суетою суетъ то, за чмъ гонятся другіе люди, и гд дйствительностью признавалось именно то и только то, что человкъ свтскій называетъ химерою’.

Въ этой-то сред проходило дтство Ренана, и она сообщила ему, по его собственному выраженію, ‘неразрушимую складку’. Съ одной стороны развивается въ немъ религіозный идеализмъ, съ другой — благодаря тому, что этотъ монашескій міръ, окружающій его, есть въ тоже время міръ старыхъ бретонскихъ аристократовъ, аристократизмъ которыхъ еще боле усиливается, замыкается въ себя посл французской революціи — ребенокъ-Ренанъ рано получаетъ инстинктивную антипатію къ буржуазіи, антипатію, которую, прибавляетъ онъ, ‘мой разсудокъ впослдствіи усплъ побороть’. Первыми наставниками, духовными руководителями его были эти монахи, и онъ отзывается о нихъ съ теплою любовью, съ глубокимъ уваженіемъ, имъ, по его сознанію, онъ одолженъ всмъ, что можетъ быть въ немъ хорошаго. ‘Каждое слово ихъ, говоритъ онъ:— представлялось мн изрченіемъ оракула: я относился къ моимъ учителямъ съ такимъ уваженіемъ, что до шестнадцати лтъ, до моего перезда въ Парижъ, у меня никогда не являлось ни малйшаго сомннія насчетъ того, что я слышалъ отъ нихъ. Впослдствіи пришлось мн учиться у людей гораздо боле блестящихъ и умственно развитыхъ, но наставниковъ боле почтенныхъ у меня не было, и вотъ что производитъ часто разногласіе между мною и нкоторыми изъ моихъ друзей. Благодаря имъ, я имлъ счастіе узнать абсолютную истину, я знаю, что такое вра… Въ сущности, я чувствую, что моя жизнь постоянно управляется врою, которую я уже утратилъ. Вра иметъ ту особенность, что, исчезнувъ, она все-таки продолжаетъ дйствовать… Посл того какъ Орфей, потерявъ свой идеалъ, былъ растерзанъ Менадами, лира его произносила только одно слово: Эвридика! Эвридика!’

О воспитаніи мало-мальски литературномъ въ такой сред и при такой обстановк не могло быть и рчи. Послднимъ словомъ поэзіи почтенные отцы считали поэму Расина младшаго ‘La Religion’, надъ Ламартиномъ издвались, Гюго, въ ту пору уже занявшаго видное мсто въ литератур, совсмъ игнорировали. Исторія и естественныя науки преподавались тоже въ самомъ ничтожномъ объем и самымъ жалкимъ образомъ. Идеи, провозглашенныя XIX вкомъ и въ ту пору уже пропагандировавшіяся многими передовыми людьми, были совершенною terra incognita для этихъ добрыхъ людей, а слдовательно, и для ихъ воспитанниковъ. Характеръ убжденій политическихъ въ этой сред обусловливался полнымъ удаленіемъ отъ свта и современнаго движенія, то были убжденія самаго непоколебимаго, самаго суроваго легитимизма, уничтожавшія даже возможность говорить безъ ужаса и отвращенія о революціи и Наполеон. Замтимъ, однако, здсь, что въ этомъ отношеніи вліяніе учителей Ренана ослаблялось вліяніемъ противоположнымъ, которое онъ испытывалъ въ своей семь, собственно въ нкоторыхъ членахъ ея. Его мать, живая, впечатлительная, веселая женщина, скоре любила, чмъ ненавидла революцію, грандіозные и страшные эпизоды которой оставили въ ней неизгладимое впечатлніе. ‘Отъ нея-то, говоритъ Ренанъ: — я получилъ неодолимую склонность къ революціи, склонность, заставляющую меня любить ее вопреки моему разсудку и всему тому дурному, что я писалъ о ней’. И къ этимъ словамъ онъ прибавляетъ: ‘Я не уничтожаю ни одной буквы изъ написаннаго мной, но съ тхъ поръ, какъ мн приходится быть свидтелемъ ярости, съ которою иностранные писатели стараются доказывать, что французская революція ничто иное, какъ позоръ, безуміе, и что въ исторіи міра она является фактомъ, лишеннымъ всякой важности, я начинаю думать, что коли ей такъ завидуютъ, то она, пожалуй, лучшее изъ всего, когда-либо совершеннаго нами’.

Заговоривъ объ этомъ предмет, Ренанъ сообщаетъ одинъ любопытный и характеристическій эпизодъ изъ своихъ дтскихъ лтъ — эпизодъ, который онъ ставитъ въ число причинъ, сдлавшихъ изъ него, въ конц-концовъ, ‘скоре сына революціи, чмъ сына крестоносцевъ’. Это — встрча съ однимъ старикомъ.

‘Это былъ старикъ, котораго жизнь, мысли, привычки, представляли самую странную противоположность съ жизнью, мыслями, привычками остальныхъ жителей. Каждое утро видлъ я, какъ онъ, въ своемъ поношенномъ плащ, отправлялся на рынокъ купить себ на два су молока. Онъ былъ бденъ, но не въ нищет. Ни съ кмъ онъ не разговаривалъ, въ его робкомъ взгляд было много кротости. Люди, входившіе съ нимъ въ сношеніе, благодаря какимъ-нибудь совершенно исключительнымъ обстоятельствамъ, оставались въ восхищеніи отъ его привтливости, милой улыбки, веселаго ума.

‘Я никогда не зналъ его имени, да полагаю, что оно не было извстно и никому другому. Родомъ онъ былъ не изъ нашей мстности и не имлъ никакой семьи, жилъ совершенно уединенно, и странность его образа жизни теперь возбуждала только удивленіе, но такого результата достигъ онъ не скоро. Было время, когда онъ пытался входить въ сношеніе съ жителями, сообщалъ имъ нкоторыя изъ своихъ идей, никто ничего не понялъ изъ этихъ объясненій. Слово ‘система’, которое онъ произнесъ два-три раза, показалось смшнымъ. Его самого прозвали ‘Системой’, и это прозвище такъ и осталось за нимъ. Продолжай онъ свои бесды, дло повернулось бы плохо, мальчишки стали бы кидать въ него камнями. Какъ истинный мудрецъ, онъ замолчалъ, совершенно отдалился отъ всхъ, и его оставили въ поко. Каждое утро онъ выходилъ покупать провизію для своей скромной трапезы, вечеромъ прогуливался въ какомъ-нибудь уединенномъ мст. Выраженіе лица его было серьёзное, но не печальное, скоре пріятное, чмъ недоброжелательное. Впослдствіи, прочтя ‘Жизнь Спинозы’, я увидлъ, что въ дтств у меня передъ глазами находился образецъ, совершенно похожій на знаменитаго амстердамца. Никто въ город не тревожилъ его, большинство даже относилось къ нему съ уваженіемъ. Его не понимали, но чувствовали присутствіе въ немъ чего-то высшаго — и преклонялись.

‘Онъ никогда не ходилъ въ церковь и избгалъ всякихъ случаевъ, при которыхъ было бы необходимо обнаруженіе догматическаго врованія. Духовенство смотрло на него весьма косо, съ каедры церковной противъ него не про повдывали, потому что ничего явно-скандальнаго въ его образ жизни не было, но въ интимной бесд имя его произносилось съ ужасомъ. Одно особенное обстоятельство усиливало эту враждебность и создавало вокругъ стараго отшельника атмосферу, пропитанную очевиднымъ страхомъ людей, врящихъ въ злого духа. Дло въ томъ, что онъ имлъ очень значительную библіотеку, составленную изъ сочиненій XVIII вка, тутъ была собрана вся эта великая философія, въ итог сдлавшая больше, чмъ сдлали Лютеръ и Кальвинъ. Старикъ зналъ свою библіотеку наизусть и существовалъ маленькими доходами, которые доставляло ему ссуженіе этими книгами нсколькихъ лицъ, любившихъ читать. Это-то и составляло предметъ страшной тревоги духовенства, брать у нечестиваго старика книги запрещалось самымъ положительнымъ образомъ. Чердакъ, на которомъ хранились он, считался скопищемъ самыхъ возмутительныхъ грховъ.

‘Я, естественно, раздлялъ этотъ ужасъ, и уже гораздо позже, когда установились мои философскія идеи, вспомнилъ, что въ дтств имлъ счастіе видть истиннаго мудреца. Мысли его мн удалось возсоздать безъ труда, сопоставивъ слова, которыя остались у меня въ памяти и которыя въ то время были мн совершенно непонятны. Богъ представлялъ собою для него міровой порядокъ, ближайшую причину всего существующаго. Отрицанія бытія божьяго онъ не допускалъ. Онъ любилъ человчество, какъ представителя разума и ненавидлъ суевріе, какъ отрицаніе разума. Не обладая тмъ поэтическимъ вяніемъ, которое XIX вкъ съумлъ присоединить къ этимъ великимъ истинамъ, мой старикъ Система, я увренъ, видлъ очень высоко и очень далеко. Онъ стоялъ на почв истины. Погруженный въ глубокое спокойствіе и искреннее смиреніе, онъ понималъ, что заблужденія человческія заслуживаютъ больше жалости, чмъ ненависти. Очевидно было, что онъ презиралъ свой вкъ. Возрожденіе того суеврія, которое онъ считалъ похороненнымъ дятельностью Вольтера и Руссо, представлялось ему въ новомъ поколніи признакомъ полнаго отупнія умственнаго.

‘Однажды утромъ его нашли мертвымъ въ бдной комнатк, посреди сваленныхъ въ кучу книгъ. Это было посл 1830 г.,’ мэръ прилично похоронилъ его на казенный счетъ. Духовенство купило за грошъ всю его библіотеку и уничтожило ее. Въ его комод не нашлось ни одной бумажки, которая помогла бы уяснить тайну, окружавшую этого человка, только въ углу одного ящика оказался старательно завернутый въ бумагу букетъ высохшихъ цвтовъ, перевязанныхъ трехцвтной лентой. Сперва подумали, что это какое-нибудь любовное воспоминаніе, но такое предположеніе разбивалось присутствіемъ трехцвтной ленты. Моя мать положительно отвергала это предположеніе. Она и при жизни Системы всегда говорила мн: ‘Это старый террористъ. По временамъ, мн кажется, что я видла его въ 1793 г. Да и манеры, ‘и идеи у него точь въ точь, какъ у М…. который терроризировалъ нашъ Ланніонъ и держалъ въ немъ гильотину все время, пока господствовалъ Робеспьеръ’.

Мы извлекли изъ записокъ Ренана этотъ эпизодъ и потому, что онъ интересенъ самъ по себ, и потому, что при сопоставленіи его съ другими, отчасти уже вышеприведенными подробностями дтства Ренана, хорошо выставляются на видъ т противоположныя вліянія, среди которыхъ росъ и воспитывался будущій философъ. Эти противоположныя вліянія существовали, какъ мы уже видли выше, и въ собственной его семь, гд сошлись гасконскій и бретонскій элементы. ‘Помимо моего вдома, говоритъ онъ: — гасконецъ игралъ во мн невроятныя штуки съ бретонцемъ и дразнилъ его, корча обезьяньи гримасы’… Отецъ Ренана, его ддъ по отцу, дяди, мать были такъ называемые ‘патріоты’, и скомпрометировали себя въ 1815 г., но бабушка его, по матери, женщина въ высшей степени набожная, страшно ненавидла революцію и была благоговйною поклонницею роялизма, входившаго, какъ существенная часть, въ ея религіозное врованіе. Такую сложность происхожденія, обусловливавшую собою различіе политическихъ убжденій, Ренанъ считаетъ одною изъ главныхъ причинъ того, что онъ называетъ своими ‘кажущимися противорчіями’, замчая по этому поводу, ‘Я человкъ двойной, иногда одна часть меня смется въ то время, когда другая плачетъ. Такъ какъ во мн два человка, то у одного изъ нихъ всегда есть поводъ быть довольнымъ. Между тмъ, какъ съ одной стороны все мое стремленіе заключалось въ томъ, чтобы сдлаться деревенскимъ священникомъ или преподавателемъ семинаріи, съ другой — во мн бродили стремленія и элементы мыслителя. Въ часы богослуженія я совершенно погружался въ мечты и грезы, глаза мои блуждали по сводамъ часовни, я читалъ на нихъ самъ не знаю что, я думалъ о знаменитости великихъ людей, о которыхъ разсказываютъ книги’…

Но вернемся къ исторіи воспитанія, доведшаго Ренана до того пункта, до тхъ желаній и идеаловъ, о которыхъ говорится въ только-что приведенныхъ строкахъ.

Мы видли, чему учили и какъ учили его почтенные монахи, дло происходило уже посл революціи 1830 г., а образованіе, получавшееся будущимъ философомъ-скептикомъ, было то самое, которое давалось, лтъ двсти до того, въ самыхъ строгихъ религіозныхъ общинахъ. ‘Но, замчаетъ Ренанъ: — отъ этого оно нисколько не становилось хуже, то было здоровое и трезвое воспитаніе, очень благочестивое, но нисколько не іезуитское, воспитаніе, создавшее поколнія старой Франціи и изъ котораго выходили въ одно и то же время такими серьёзными и такими христіанами…’ Выше всего цнитъ Ренанъ въ этомъ воспитаніи три вещи, пріобртенныя имъ навсегда: любовь къ правд, уваженіе къ разуму, серьёзный взглядъ на жизнь. ‘Вотъ, говоритъ онъ:— единственное, что никогда не измнялось во мн. Я вышелъ изъ рукъ моихъ учителей съ нравственнымъ чувствомъ, готовымъ и способнымъ выдержать всякое испытаніе… Я въ такой степени былъ воспитанъ ими для жизни, чуждой малйшаго эгоизма, для добра, для правды, что мн было бы невозможно избрать карьеру, не посвященную интересамъ духовнымъ. Отличительную черту безусловнаго призванія составляетъ невозможность для призваннаго длать что либо иное, и это въ такой степени, что чуть только сойдетъ онъ съ пути, указаннаго ему свыше, какъ становится ничтожнымъ, неловкимъ, ниже посредственности. Мои учителя сдлали меня до того неспособнымъ къ какой бы то ни было свтской работ, что я былъ безповоротно обреченъ на жизнь духовную. Измнить этому призванію я не могъ бы, хотя бы и захотлъ. Занятіе всякою другою профессіей окончилось бы для меня постыдною неудачей. Жизнь духа представлялась мн единственно благородною, на всякую профессію, приносящую матеріальную прибыль, я смотрлъ какъ на рабскую и недостойную меня’.

Убжденный своими учителями въ двухъ, казавшихся ему неоспоримыми, истинахъ — во-первыхъ, что человкъ, себя уважающій, можетъ посвящать свои силы на служеніе только вполн идеальному длу, что все остальное — второстепенно, низко, почти постыдно, и во-вторыхъ, что католицизмъ резюмируетъ въ себ все идеальное, юноша естественно пришелъ къ заключенію, что его назначеніе — быть священникомъ, мысль о возможности карьеры свтской даже не приходила ему въ голову. Принявъ себ за образецъ своихъ учителей, онъ сталъ мечтать объ одномъ — сдлаться когда-нибудь, какъ они, преподавателемъ въ скромной семинаріи, жить въ скромной бдности, вдали отъ матеріальныхъ заботъ, пользуясь общимъ уваженіемъ. Т инстинкты, которые противорчили этимъ стремленіямъ и уже теперь существовали въ этой душ, еще спали. Ихъ пробужденіе, совершившееся черезъ нсколько времени посл того, помшало осуществленію только что упомянутыхъ плановъ, ‘но, замчаетъ Ренанъ, складка была принята (le pli tait pris)’. И по этому поводу высказываетъ нсколько мыслей и подробностей, весьма любопытныхъ по отношенію къ общей характеристик его и отчасти противорчащихъ тому, что говоритъ Брандесъ о различіи между Ренаномъ-писателемъ и Ренаномъ въ частной бесд. ‘Я не сдлался — разсказываетъ автобіографія — священникомъ по профессіи, но стадъ священникомъ въ душ. Вс мои недостатки имютъ этотъ источникъ, это недостатки католическаго священника. Мои учителя привили мн презрніе ко всему свтскому и мысль, что человкъ, миссія котораго на земл не чужда всякаго матеріальнаго интереса, негодный бездльникъ. Такимъ образомъ я всегда былъ инстинктивно очень несправедливъ къ буржуазіи. Напротивъ того, во мн живетъ искренняя симпатія къ народу, къ бдному классу. Изъ всхъ моихъ современниковъ я одинъ могъ понять Франциска Ассизскаго. Представлялась опасность, что это сдлаетъ изъ меня демократа, на манеръ Ламнэ. Но Ламнэ только перемнилъ одну вру на другую, онъ только въ старости пришелъ къ критическому анализу и холодной дятельности ума, что же касается меня, то умственная работа, оторвавшая меня отъ догматовъ католицизма, сдлала меня, въ тоже самое время, такъ сказать, однимъ и тмъ же ударомъ, неспособнымъ ко всякому практическому энтузіазму… Тою же причиною, говоритъ Ренанъ дале — обусловливается другой изъ моихъ недостатковъ — кажущееся отсутствіе искренности въ извстныхъ отношеніяхъ, я хочу сказать: въ словесномъ разговор и въ частной переписк. Священникъ вноситъ во все свою церковную политику, его устная рчь требуетъ много условного. Въ этомъ отношеніи я остался священникомъ. Въ моихъ сочиненіяхъ я сохранялъ безусловную искренность. Писано мною было только то, что я дйствительно думалъ, мало того: я — что гораздо трудне и встрчается гораздо рже — писалъ все, что думалъ. Но въ устной бесд и частной переписк со мною случаются иногда странныя вещи: за исключеніемъ небольшого числа лицъ, съ которыми я признаю себя въ духовномъ родств, всякій слышитъ отъ меня только то, что, по моему мннію, можетъ доставить ему удовольствіе. Мое ничтожество въ тхъ случаяхъ, когда мн приходится имть дло съ свтскими людьми, невообразимо. (А Брандесъ говоритъ вдь совсмъ противное). Я путаюсь, сбиваюсь, совершенно теряюсь въ цлой сти нелпостей. Добровольно обрекши себя на утрированную вжливость, вжливость священника, я усиленно стараюсь узнать, что именно желаетъ услышать отъ меня мой собесдникъ… Это стараніе находится въ связи съ предположеніемъ, что весьма небольшое число людей настолько не подчинено своимъ собственнымъ мыслямъ, что не оскорбляется, когда имъ высказываютъ мысли противоположныя. Говорить свободно я могу только съ тми, которые свободны отъ всякаго разъ навседа принятого мннія и стоятъ на точк зрнія благосклонной ироніи относительно всего міра (au point de vue d’une bienveillante ironie universelle). Что касается до моей переписки, то она, если ее обнародуютъ посл моей смерти, покроетъ меня вчнымъ стыдомъ. Написать письмо — для меня пытка. Я понимаю, что можно появиться въ качеств виртуоза передъ десятью, какъ и передъ десятью тысячами человкъ, но передъ однимъ…’ — ‘Въ общемъ итог, такъ заключаетъ Ренанъ:— разсматривая мои теперешніе недостатки, я нахожу въ нихъ недостатки маленькаго воспитанника семинаріи нашего городка. Я родился священникомъ а priori, какъ другіе родятся военными, чиновниками…’

Такимъ образомъ, все складывалось для того, чтобы изъ будущаго автора ‘жизни Іисуса’ вышелъ скромный пастырь въ отдаленномъ углу простой и набожной страны. Обстоятельство совершенно вншняго характера вдругъ измнило все.

Въ это время въ парижскомъ церковномъ мір выдвинулся впередъ, съ тмъ, чтобы скоро сдлаться самымъ виднымъ, самымъ блестящимъ дятелемъ въ этой сфер, аббатъ Дюпанлу. Онъ уже и прежде имлъ значительный успхъ въ той великосвтской публик, для которой красивыя и чувствительныя фразы нужне и пріятне всякой серьёзной доктрины, совершенный же имъ великій подвигъ обращенія на путь истинный, въ предсмертный часъ, такого великаго гршника, какъ Талейранъ, мгновенно подняло до огромныхъ размровъ его репутацію въ аристократическомъ предмстьи Сент-Оноре, и съ этого дня онъ сдлался однимъ изъ первыхъ священниковъ Франціи. Ревностно, даже страстно преданный своему длу, Дюпанлу задумалъ пропагандировать свои идеи распространеніемъ всюду классическаго и религіознаго воспитанія, и вотъ тутъ-то ему было поручено управленіе семинаріею св. Николая, на которую обращалъ особенное вниманіе, желая сдлать изъ нея первое учебное заведеніе, тогдашній парижскій архіепископъ, человкъ, по словамъ Ренана, ‘любившій благочестіе, но благочестіе свтское, хорошаго тона, чуждое схоластическаго варварства, мистическаго жаргона, благочестіе, какъ дополненіе идеала аристократическаго, который, говоря правду, и составлялъ главную его религію’. Оттого-то онъ и полюбилъ Дюпанлу, оттого и взялъ его къ себ въ главные помощники. Уже изъ сказаннаго видно, какой характеръ должно было принять образованіе въ этомъ учебномъ заведеніи подъ этимъ новымъ руководствомъ. Дюпанлу имлъ въ виду ‘воспитаніе либеральное, одинаково пригодное для духовенства и для аристократической молодежи предмстья Сент-Оноре, имющее своимъ фундаментомъ христіанское благочестіе и классическую литературу. Науки почти совсмъ не входили въ программу преподаванія: Дюпанлу не имлъ о нихъ никакого понятія’. Задумавъ свое дло широко, новый руководитель разослалъ агентовъ по всей Франціи, чтобы всюду розыскивать юношей, подающихъ надежды, и привлекать ихъ въ преобразованную семинарію. Въ число этихъ вербуемыхъ попалъ въ 1836 г. и Ренанъ, какъ разъ въ это время кончившій курсъ въ своемъ училищ съ наградами по всмъ предметамъ, его, пятнадцатилтняго юношу, не долго спрашивая, взяли и привезли въ Парижъ, и первая пора этого переворота, которую онъ характеризуетъ какъ ‘самый важный кризисъ его жизни’, описывается въ автобіографіи такъ:

‘Буддистскій лама или мусульманскій факиръ, мгновенно перенесенный изъ Азіи на парижскій бульваръ, былъ бы пораженъ мене меня, когда я внезапно очутился въ сред, столь непохожей на міръ моихъ старыхъ бретонскихъ монаховъ, этихъ почтенныхъ головъ, совершенно превратившихся въ деревянныя или гранитныя, этихъ своего рода египетскихъ колоссовъ, которыми суждено мн было любоваться много лтъ спустя въ самомъ Египт. Мое переселеніе въ Парижъ было переходомъ отъ одной религіи къ другой. Врованія, вынесенныя мною изъ Бретани, нисколько не были похожи на встрченныя здсь. Это была совсмъ не та религія. Мои старые священники, въ ихъ тяжелыхъ головныхъ уборахъ, представлялись мн магами, владющими словами вчности, въ томъ, что мн предлагалось теперь, я видлъ благочестіе раздушенное, разряженное, набожность, олицетворяемую маленькими красивыми свчками и маленькими цвточными горшками, богословіе барышенъ, лишенное всякой солидности, сдланное въ какомъ-то совершенно невдомомъ стил, вычурное и замысловатое, какъ заглавная виньетка въ модномъ молитвенник’.

Недостатки воспитанія въ семинаріи св. Николая были т же, что и личные недостатки ея руководителя (котораго, замтимъ здсь кстати, Ренанъ называетъ ‘Вильменомъ католической школы’), т. е. отсутствіе раціонализма, научности, глядя на направленіе, которое онъ давалъ своимъ многочисленнымъ питомцамъ, можно было бы подумать, что онъ предназначаетъ ихъ всхъ къ карьер поэтовъ, писателей, ораторовъ. Собственно литератур отводилось очень широкое мсто, споръ о классицизм и романтизм, бывшій въ ту пору въ самомъ разгар, проникалъ въ заведеніе со всхъ сторонъ, ученики, учителя, самъ начальникъ только и толковали, что о Ламартин, Гюго. ‘Такимъ-то путемъ, замчаетъ Ренанъ: — я узналъ современныя битвы’. Другимъ источникомъ его умственнаго пробужденія было знакомство съ исторіей, которую въ семинаріи св. Николая читали въ дух новой школы. Особенное впечатлніе производилъ на юношу Мишле, съ его ‘Исторіею Франціи:’.— ‘Такимъ образомъ — читаемъ въ автобіографіи — девятнадцатый вкъ проникалъ до меня сквозь вс щели разъединенной штукатурки. Я пріхалъ въ Парижъ сформированный морально, но ровно ничего не знающій. Мн пришлось открывать все. Я съ удивленіемъ узналъ, что и между свтскими есть люди серьёзные и ученые, я увидлъ, что существовало нчто вн древности и церкви, убдился также въ существованіи современной литературы, достойной нкотораго вниманія. Смерть Людовика XIV теперь уже не представлялась мн концомъ міра. Во мн стали возникать идеи, чувства, которыя не находили себ выраженія ни въ древности, ни въ XVII вк… Смена, лежавшія во мн, получили, стало быть, оплодотвореніе. Это новое воспитаніе, хотя антипатичное моей натур многими сторонами своими, послужило реактивомъ, который заставилъ все во мн жить и распускаться… Насколько серьёзность моихъ религіозныхъ врованій пошатнулась, когда я подъ прежними названіями нашелъ столь иныя вещи, настолько умъ мой жадно пилъ подносимый ему напитокъ. Міръ открылся для меня… Мои старые священники въ Бретани знали математику и латынь гораздо лучше моихъ новыхъ учителей, но они жили въ катакомбахъ, безъ свта и воздуха. Здсь атмосфера вка не находила никакихъ препятствій для своего движенія… Черезъ нсколько времени узналъ я нчто, до тхъ поръ совершенно невдомое мн. Слова: талантъ, блескъ, репутація, получили для меня смыслъ. Я погибъ для того скромнаго идеала, который поселили во мн мои старые наставники, я плылъ теперь по открытому морю…’

Три года пробылъ Ренанъ въ этомъ учебномъ заведеніи и, совершенно преобразованный умственно, но еще далекій отъ того, что могло назваться религіознымъ скептицизмомъ, перешелъ въ заведеніе высшее — семинарію св. Сульпиція, гд, по его словамъ, ‘XVII вкъ продолжаетъ жить по сю пору безъ малйшаго измненія, и гд разстояніе между господствующимъ тамъ направленіемъ и духомъ настоящаго времени такъ велико, какъ будто эти стны окружены тысячами верстъ глубокаго безмолвія’. Сперва надо было пройти два класса философіи, затмъ, въ другомъ отдленіи той же семинаріи — высшій курсъ спеціальнаго богословія. Пребываніе въ этихъ стнахъ оказало на Ренана огромное вліяніе, оно вполн и окончательно опредлило путь, по которому направилась его жизнь, духъ, господствовавшій здсь, остался — говоритъ Ренанъ — ‘самымъ глубокимъ закономъ всего моего развитія, какъ умственнаго, такъ и нравственнаго’. Новое мстопребываніе юноши (исторіи и характеристик котораго посвящено въ автобіографіи нсколько весьма любопытныхъ въ своемъ род страницъ) представляло съ прежнимъ, т. е. съ созданіемъ Дюпанлу, самую рзкую противоположность, интересы политическіе, общественные, литературные не существовали религія сохранялась и преподавалась въ строгой первобытной чистот и неприкосновенности, преподавалась совершенно и исключительно догматически, никакое измненіе, никакое толкованіе догматовъ не допускалось, отцы церкви, вселенскіе соборы и ученые богословы являлись тамъ источниками христіанства. ‘Богословская балаганщина — говоритъ Ренанъ — которой модная парижская публика апплодировала, благодаря апломбу и краснорчію проповдниковъ, не пользовалась ни малйшимъ успхомъ у этихъ серьёзныхъ христіанъ. Они находили, что догматъ нтъ надобности видоизмнять, коверкать, наряжать la jeune Frane. Они доказывали отсутствіе въ себ критики, воображая, что католицизмъ богослововъ былъ именно та религія, которую проповдывали Іисусъ и апостолы, но они не изобртали для свтской публики христіанства, приспособленнаго къ ея воззрніямъ и наклонностямъ’. Къ этому строгому пониманію религіи, распространившему въ стнахъ заведенія даже аскетическій духъ, чуждый всякихъ партій, всякихъ увлеченій, всякаго движенія, присоединялось практикованіе добродтели, которая, по выраженію Ренана, и длала главнымъ образомъ эту семинарію ‘чмъ-то архангельскимъ, какимъ-то ископаемымъ съ двухсотлтнимъ существованіемъ’. Тутъ, въ такой сред, провелъ онъ четыре года въ самую ршительную пору своей жизни. ‘Здсь — разсказываетъ онъ — я очутился какъ въ своей стихіи. Между тмъ какъ большинство моихъ товарищей, перешедшихъ сюда со мною изъ заведенія Дюпанлу и разслабленныхъ немного приторнымъ гуманизмомъ (l’humanisme un peu fade) этого послдняго, ломали зубы на схоластик, мн эта горькая кора сразу пришлась какъ-то особенно по вкусу. Въ этихъ величаво-серьёзныхъ и добрыхъ священникахъ, проникнутыхъ убжденіемъ и мыслью о доброт, я снова видлъ передъ собою моихъ первыхъ учителей. Семинарія св. Николая и ея поверхностная реторика теперь уже были для меня бездлкой сомнительнаго достоинства. Я оставилъ слова для дла. Наконецъ, мн представилась возможность изучать основательно, анализировать въ малйшихъ ея подробностяхъ ту католическую религію, которая теперь, боле чмъ когда либо, казалась мн средоточіемъ всей истины’.

Преподаватели этихъ ‘философскихъ’ классовъ составляли дв противоположныя одна другой группы: экзальтированныхъ мистиковъ и приверженцевъ здраваго смысла, сообразно этому и ученики распадались на такія же дв категоріи. Ренанъ примкнулъ ко второй. ‘Я всегда врилъ въ человческій умъ’, говоритъ онъ. Одинъ изъ его профессоровъ поддерживалъ его въ томъ, что онъ называетъ своимъ раціонализмомъ, другой — приверженецъ шотландской философіи, знакомилъ съ нею, главнымъ образомъ, въ лиц Томаса Рейда, и своего молодого ученика.

Съ тхъ поръ, чтеніе книгъ, внимательное изученіе такихъ авторовъ, какъ Паскаль, Малебраншъ, Эйлеръ, Локкъ, Лейбницъ, Декартъ, Рейдъ, Дугальдъ-Стюартъ, въ соединеніи съ Фенелономъ, Францискомъ de-Sales и др., сдлалось единственнымъ, поглощающимъ занятіемъ юноши. Онъ совершенно уединился, никуда не выходилъ, избгалъ всякихъ развлеченій, свойственныхъ его возрасту. Теперь на первомъ план стояло у него занятіе философіей, методъ преподаванія этой науки въ семинаріи былъ схоластическій, на латинскомъ язык, но то была, замчаетъ Ренанъ, ‘не схоластика XIII в., варварская и ребяческая, а то, что можно назвать схоластикою картезіанскою’, гд ‘весьма почтенному раціонализму’ было отведено видное мсто. Тотъ изъ профессоровъ Ренана, который имлъ на него наиболе вліянія и знакомилъ его съ шотландской философіей, былъ одолженъ этой послдней отвращеніемъ къ метафизик и безусловною врою въ здравый смыслъ, тоже самое внушалъ онъ и своему любимому слушателю. Съ нмецкою философіею только начинали знакомиться въ ту пору, она, какъ выражается Ренанъ, ‘оказывала на него странное притягательное вліяніе’, но профессора разъяснили ему, что эта философія слишкомъ часто и сильно измнялась, и что для врной оцнки ея надо было дождаться, чтобы развитіе ея совершилось окончательно. Сочиненія философовъ новыхъ, особенно Кузена и Жуффруа, въ семинарію не допускались, но о нихъ постоянно говорили здсь, вслдствіе той оживленной полемики, которую они вызывали со стороны духовенства. Такимъ путемъ длались они извстными и ученикамъ-юношамъ, и т жадно упивались страницами Кузена, Жуффруа, пьера Леру, цитировавшимися ихъ противниками совсмъ съ иною цлью… На ряду съ все боле и боле увеличивавшимся въ Ренан, благодаря вышеупомянутымъ вліяніямъ, отвращеніемъ къ отвлеченной метафизик, шла у него также пропорціонально усиливавшаяся склонность къ наук положительной, въ которой онъ съ этихъ поръ сталъ видть ‘единственный источникъ всякой истины’. Научный духъ составлялъ, какъ объясняетъ онъ, сущность ею натуры. Отъ моихъ первыхъ учителей въ Бретани я получилъ довольно широкое математическое образованіе. Математика и физическая индукція всегда были основными элементами моего ума, единственными камнями въ моей умственной іостройк, никогда не измнявшими своего мста и продолжающими служить мн до сихъ поръ, какъ служили тогда. Т свднія по естественной исторіи и физіологіи, которыя я пріобрлъ въ эти два года, познакомили меня съ законами жизни. Я увидлъ недостаточность того, что называютъ спиритуализмомъ, картезіанскія доказательства существованія души отдльно отъ тла всегда казались мн очень слабыми, я, такимъ образомъ, сдлался идеалистомъ, а не спиритуалистомъ въ томъ значеніи, которое даютъ этому слову. Вчное fieri, безконечная метаморфоза казались мн основнымъ міровымъ закономъ… Какимъ образомъ это уже довольно ясное пониманіе положительной философіи не изгоняло изъ моего ума схоластику и католичество? Причинами были въ этомъ случа моя молодость, непослдовательность и отсутствіе критики. Примръ столькихъ великихъ умовъ, глубоко понимавшихъ природу и при томъ, однако, остававшихся врующими католиками, удерживалъ меня. Особенно занимала меня мысль о Малебранш, который всю свою жизнь совершалъ богослуженіе, высказывая въ тоже время на счетъ общаго строя вселенной мысли, немногимъ отличавшіяся отъ тхъ, къ которымъ приходилъ теперь я. Его ‘Бесды о метафизик’ и ‘Христіанскія размышленія’ были постояннымъ предметомъ моего обсужденія’.

Два года философскаго курса были пройдены, Ренанъ перешелъ въ другое отдленіе, гд ему предстояло ознакомиться съ высшимъ, спеціальнымъ курсомъ богословія. Но на этомъ пункт покамстъ остановились его записки, которыя онъ общаетъ продолжать, намреваясь, по его словамъ, разсказать, ‘съ какимъ жаромъ онъ погрузился въ эту новую область изученія и какимъ образомъ, благодаря цлому ряду критическихъ выводовъ, представившихся его уму, основанія его жизни, какою онъ понималъ ее до тхъ поръ, были совершенно ниспровергнуты’. Остановился, стало быть, автобіографъ на самомъ интересномъ мст, и мы, можетъ быть, еще обратимся къ этимъ запискамъ, когда он возобновятся.

П. И. В.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 2—3, 1882

МИЛЛЬ И РЕНАНЪ ВЪ ХАРАКТЕРИСТИК БРАНДЕСА.

I.Джонъ Стюартъ Милль.

II.Эрнестъ Ренанъ.

Читайте также:

I.
Джонъ Стюартъ Милль.

II.
Эрнестъ Ренанъ.