К. Н. Бестужев-Рюмин
К. Н. Бестужев-Рюмин
Михаил Петрович Погодин
(1800-1875)
Михаил Петрович Погодин
(1800-1875)
——————————————————————————
Михаил Петрович Погодин (1800-1875), Бестужев-Рюмин Константин Николаевич, Год: 1882
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Деятельность ваша была обширнее и могущественнее, нежели моя, ограниченная тесными пределами моего отечества’, — говорит историограф чешской земли палацкий, приветствуя в 1871 году Погодина по случаю его юбилея и припоминая при этом, что и его юбилей был тоже отпразднован, ‘хотя в домашнем кругу и в более узких размерах’. Юбилей Погодина — в этом согласится со мною каждый из присутствовавших на нем — был явлением небывалым в русском обществе: в празднике, чествующем деятельность исключительно литературную, приняли участие лично, или письменно, не только все сословия русской земли, от министров и государственных людей до хоругвеносцев московских соборов, но и представители умственной жизни всех славянских народов. Стоит вспомнить телеграммы от ‘матиц’, от славянских писателей, сербского митрополита и т.д. На этом празднике вполне оправдались стихи, произнесенные тогда Н.В. Бергом:
Добрый друг! Сегодня рада
Не одна твоя Москва:
Глас несется из Белграда,
Шлют поклон Дунай, Нева,
Керконоши и Балканы,
Татры, Черная гора.
Пенят в честь твою стаканы
И кричат тебе ура!
Такого рода праздники не делаются никакими искусственными средствами: они непременно должны служить выражением истинных чувств, быть признанием истинных заслуг. В декабре 1875 года, провожая бренные останки Погодина, Москва снова торжественно выразила, что она понимает его значение: университет прекратил на этот день свои лекции, дума отложила свое заседание. Прах его покоится в Новодевичьем монастыре в виду того дома, в котором прошла большая часть его жизни: в России нет Вестминстерского аббатства, нет общей усыпальницы для ее замечательных людей, а если бы была, то Погодин, без сомнения, должен был бы занять в ней место. Москва заплатила свой долг ‘сердитому стоятелю за народ, за Москву, за Русскую землю’*. Теперь осталось заплатить свой долг людям литературным, представителям мысли и слова: биографию. Погодина писать еще рано, ибо жизнь его тесно связана с умственным и общественным нашим развитием более чем за 50 лет, но не рано собирать для нее материалы, печатать все, что можно печатать, семейство покойного, конечно, примет участие в этом деле и поделится с публикою тем богатым запасом писем, записок, воспоминаний, который — вероятно — хранится в бумагах М.П. Кого из видных деятелей недавнего прошлого он не знал, с кем не был в более или менее продолжительных, в более или менее близких отношениях? В его журнальных статьях, иногда даже в его книгах, встречаются драгоценные данные о людях, с которыми он не был в сношениях, или о которых ему удалось собрать сведения из первых рук. Биография Погодина, когда придет время ее написать и когда она будет написана умно, полно и беспристрастно, может быть одною из самых поучительных книг русского XIX века. Понять, оценить и воспроизвести жизнь Погодина — задача нелегкая: иные люди выскажут все, что могут, в одном сочинении или в ряде сочинений одного рода, в одном действии или в ряде одинаковых действий, но бывают и такие, деятельность которых чрезвычайно многостороння и которые высказываются по частям, так что только из совокупности всех их действий и писаний может явиться полный и цельный образ. К этим людям принадлежит и Погодин. Чтобы вполне понять Погодина, не довольно знать его большие сочинения, которые никогда или почти никогда (здесь мне вспомнился ‘Нестор’) не отличались ни внутренней, ни внешней законченностью: конченного и завершенного ничего не было в Погодине, в чем едва ли не заключается самая большая его сила, нужно знать еще все его заметки, мелкие статьи, ‘афоризмы’, нужно знать все события его жизни. Только при таком знании перед нами встанет весь человек. Такая биография, когда она будет, осветит — я уверен в этом — неожиданным светом все умственное развитие русского общества XIX века, ибо нельзя указать ни на одного человека, который более, чем Погодин, связан был бы с движением мысли всего русского общества, а не только отдельной его части. Нам, современникам, потому и трудно оценить Погодина, что каждый хотел бы видеть его в своем приходе, а ни одному приходу Погодин не мог отдать себя вполне. Все мы более или менее крыловские ‘Прихожане’:
Да плакать мне какая стать?
Ведь я не здешнего прихода.
______________________
* Слова И.А. Лямина, бывшего головою московским в 1871 г.
______________________
Погодин был один из немногих упорно ограждавших себя от такой ограниченности: сходясь, более чем с кем-нибудь, с славянофилами, Погодин никогда не был славянофилом, следя за всеми движениями мысли, принимая в них деятельное и живое участие, он — представитель здравого смысла русского народа — любил преимущественно простого русского человека, ценил русских самородков. Погодин был вполне русский человек с русскими достоинствами и русскими недостатками — в этом его высокое значение, и будущему биографу предстоит выяснить, как вырос и развился такой типический русский человек. Но биографию Погодина — как мы уже сказали — писать рано, здесь же мы имеем намерение припомнить главные черты его жизни и деятельности, да помянут русские люди чистого, коренного русского человека.
М.П. Погодин* родился в Москве 11 ноября 1800 года. Он родился в небогатой, но грамотной мещанской семье: отец его был друг типографщика Решетникова, а типографщики в то время по большей части были любители литературы, а не просто промышленники. Вспомним хоть Селивановского, бывшего в переписке с митрополитом Евгением. Немудрено, что Погодин начал рано читать и читал очень много. Отец не только не мешал ему, но даже в то время, когда после 1812 года дела его расстроились, покупал ему книги и иногда очень недешевые, например, ‘Собрание образцовых сочинений’. Мать его, судя по трогательному воспоминанию о ней сына, слышанному членами первого археологического съезда на обеде, который он давал им, была женщина добродушная и гостеприимная. Первое систематическое учение Погодин начал с детьми друзей своего отца, сначала Решетникова, а потом протоиерея Кондорского. Тогда родители нередко складывались, чтобы приглашать учителей, или более богатые, по родству или дружбе, давали более бедным воспитание вместе со своими детьми. В 1814 году Погодин поступил в московскую гимназию, откуда выпущен в 1818 году студентом. В его статье ‘Школьные воспоминания’** живо изображена эта гимназия. Педагоги нашего времени находят, что старые гимназии не удовлетворяли педагогическим требованиям, тем не менее, они выпускали много людей, проникнутых любовью к знанию и литературе, этот результат не всегда замечается педагогами. Учение шло очень посредственно в московской гимназии 10-х годов, и Погодин указывает только на одного из своих учителей, который принес существенную пользу: Либрехта, учившего немецкому и латинскому языкам, но зато у учеников было много времени читать, они посещали театр и знали наизусть знаменитого тогда Озерова. Было и еще одно важное обстоятельство: гимназии начала XIX века стояли в тесной связи с университетами, что не могло не иметь благодетельного влияния, хотя, быть может, не на педагогическую сторону, а на поддержание высокого идеала. В 40-х годах еще сохранялись остатки этой связи, и я сам помню их важное значение. Погодин в это время добыл себе только что вышедшую ‘Историю государства Российского’. К великому его горю, Переплетчик пропил книгу, еще не прочитанную, пришлось ждать второго издания, но дождавшись, Погодин прочел его с жадностью. Направление его будущего было решено.
______________________
* Фактическим основанием очерка послужила автобиография Погодина в ‘Биограф, словаре проф. московс. университета’. М., 1855 г., т. II.
** ‘Вестник Европы’, 1868 г., август.
______________________
Поступив студентом на словесное отделение, Погодин оставался в университете с 1818 по 1821 год. Между профессорами более всех действовал на тогдашних студентов Мерзляков, несмотря на то, что его классическая теория уже отживала век и красноречивый профессор шел против любимых писателей того поколения, но его авторитет, сила чувства, высказываемого его красноречивым словом, поддерживали его значение между студентами и заставляли — по свидетельству Погодина — гимназистов завидовать студентам, шедшим на его лекцию. Еще более лекций развивали студентов того времени общие чтения и беседы между собою. В таких-то беседах Кубарев, будущий профессор, указал Погодину на Шлецерова ‘Нестора’, который с тех пор стал руководителем его работ. Погодин до конца своей жизни считал Шлецера самым высоким образцом исторической критики: на изучении его создались собственные ученые приемы Погодина, выводы Шлецера служили часто основою его собственным выводам, молодым людям, начинающим заниматься историей, Погодин, прежде всего, давал в руки ‘Нестора’. Это я знаю по собственному опыту, когда студентом первого курса я обратился к нему, тогда уже не профессору, за советом. Над его письменным столом постоянно висел портрет Шлецера, подаренный ему сыном знаменитого критика, профессором московского университета, и он любил показывать посещавшим его экземпляр ‘Нестора’ с собственноручными пометками автора, подаренный ему тем же сыном. Великий немецкий критик своими достоинствами и своими недостатками оставил яркий след в развитии русской исторической науки: он указал необходимость изучать все списки летописи и дал метод для этого изучения, который впоследствии прилагался Погодиным, он указал на необходимость аналогий не только внешних, но и внутренних, не только между отдельными обычаями и учреждениями, но и между общими состояниями различных народов, но, увлекаясь гордостью своего немецкого патриотизма, он придал слишком преувеличенное значение варяжскому элементу, непоколебимую веру в скандинавизм которого он передал и своему ревностному ученику, Погодину. Под влиянием Шлецера написан не только 2-й том ‘Исследований, лекций и замечаний’, заключающий в себе магистерскую диссертацию автора ‘О происхождении варягов’, но и 3-й, посвященный обозрению общества в варяжский период, здесь все приписано скандинавскому, т.е. германскому, влиянию: и религия, и право, и обычаи. Борьба с этой крайностью норманистов велась с разным успехом в течение последних тридцати лет, и победа над этим заблуждением едва ли даже и теперь может считаться полною. Как ни странно то, что Погодин, которого русское чутье держало настороже против всего, что вредно национальному развитию и что противно внутренней правде, поддался этому заблуждению: но это факт. Замечательно, что отказаться от этой мысли Погодин никогда не мог. Таково противоречие человеческой природы! В то же время Погодин познакомился с французской литературой, гостя каждое лето в Знаменском у князя Трубецкого, и с немецкой, к чему побудили его разговоры с Ф.И. Тютчевым. Увлеченный Шатобрианом, он перевел ‘Geinie du Christianisme’, отрывок из которого, ‘Рене’, был напечатан в ‘Московском Вестнике’. Вскоре после окончания курса в университете Погодин поместил в ‘Вестнике Европы’ свою первую статью: ‘Разбор исторических таблиц Филистри’*, затем последовало несколько статей, объясняющих Нестора, в том же ‘Вестнике Европы’. Скоро, однако, между редактором ‘Вестника Европы’, Каченовским, и Погодиным произошел разрыв: Погодин написал разбор Фатерова рассуждения о происхождении Руси, ‘в переводе которого Каченовский выразил свое мнение’**, т.е. об южном происхождении этого имени. Каченовский не напечатал этой статьи. ‘Так начался спор с Каченовским и борьба в университете, продолжавшаяся почти 30 лет, наравне с тридцатилетней религиозной войной в Германии’***. Для пользы науки весьма важна борьба между ее деятелями, представляющими собой разносторонние направления, а с человеческой точки зрения нет зрелища более прискорбного, как взаимное непонимание двух полезных деятелей, относительно же таких людей, как Каченовский и Погодин, можно сказать и гораздо более. Впрочем, что же делать? Таков ход развития, которого целость и гармония основаны на противоположности и борьбе. Каченовский и Погодин взаимно дополняют друг друга. ‘Важная заслуга Каченовского, — говорит С.М. Соловьев, ученик и Погодина и Каченовского, но более последнего, чем первого, — состояла в старании сближать явления русской истории с однохарактерными явлениями у других и, что всего важнее, преимущественно у славянских народов, причем отрицание скандинавского происхождения Руси освобождало от вредной односторонности, давало простор для других разнородных влияний, для других объяснений, от чего наука много выигрывала’****. Заслуга Погодина состояла в том, как увидим, что он внес в науку требование строгой шлецеровской документальности, а с тем вместе свой русский инстинкт, почти всегда указывавший на истинное значение событий и побудивший его никогда не позабывать тесной связи прошедшего с настоящим.
______________________
* ‘Вестник Европы’ 1822, октябрь.
** ‘Биогр. Слов.’ II, 237.
*** Тамже.
**** Там же, I,402.
______________________
Кончив курс университетский в 1821 году, Погодин поступил учителем географии в университетский благородный пансион. Давно уже нет этого замечательного заведения, выпустившего Жуковского, Тургеневых, Шевырева, кн. В.Ф. Одоевского и многих других, оставивших по себе имя в потомстве, и мы не можем не пожалеть, что реформаторская деятельность, которая время от времени как-то лихорадочно охватывает русский бюрократический мир, не пощадила этого для своего времени образцового заведения. В Англии веками стоят заведения, изменяясь, как все органическое, постепенно, но ведь то Англия, страна косного консерватизма, мы — дело другое: Русский ум понять не может. Что ux* и мучит, и тревожит. Чего им кинуть стадо жаль, —
______________________
* Людей Запада.
______________________
говорит А.А. Григорьев в одном из своих стихотворений. Нам, как известно, ничего не жаль кидать. В этом-то заведении, стоявшем в тесной связи с университетом, Погодин начал свою педагогическую деятельность под наблюдением Антонского, которого так благодарно вспоминали все ученики пансиона тех времен*. Литературная деятельность Погодина продолжалась с тех пор непрерывно: в 1823 году он издал ‘Оды Горация’ с комментариями лучших немецких комментаторов, труд, начатый еще в университете под руководством проф. Давыдова, и перевод ‘Начертания древней географии’ Нича.
______________________
* См. ‘Воспоминания’ Н.В. Сушкова. Отец пишущего эти строки тоже учился в благородном пансионе в эпоху Жуковского и всегда с благодарностью вспоминал о пансионе.
______________________
Кончив в 1823 году экзамен на магистра, Погодин в 1825 году защищал свою диссертацию ‘О происхождении Руси’. Сочинение это, до сих пор представляющее лучший свод главнейших доказательств норманизма, далеко выделялось из ряда тогдашних диссертаций, по большей части очень жидких, что в значительной степени объясняется многопредметностью тогдашних экзаменов на ученые степени. Посвященная Карамзину, которому Погодин и лично представился в том же году, книга эта заслужила его одобрение: Карамзин говорил, как писал Погодину К.С. Сербинович, что он находит в нем более усердия к истории и способностей к критике, чем в ком-либо из тогдашних своих молодых знакомых. Книгу хвалил и Круг, и другие ученые того времени, впоследствии Круг хлопотал о том, чтобы Погодин сделался его адъюнктом в академии, что, впрочем, не устроилось*.
______________________
* ‘Вестн. Европы’, сообщая основательно о причине неутверждения Погодина адъюнктом: смешение его с Полевым, ошибается в оном. Погодин точно после был утвержден, но по другому отделению, именно по отделению русского языка и словесности.
______________________
В 1825 году Погодин вступил преподавателем в университет: сначала он преподавал всеобщую историю студентам первого курса, в 1828 году ему поручен был курс новой и русской истории на этико-политическом отделении (юридический факультет), в 1833 году после выхода в отставку профессора Ульрихса, Погодин избран ординарным профессором всеобщей истории, а в 1835 году был переведен с кафедры всеобщей истории на кафедру русской, которую и продолжал преподавать до 1844 года, после чего оставался только академиком русского отделения (выбран в 1841 г.). Не бывши слушателем Погодина, я не могу передать собственных воспоминаний, но вот что говорил на юбилее, покойный уже теперь, И.Д. Беляев о способе преподавания Погодина: ‘Вы обыкновенно приходили на лекции с кипою книг и, высказавши нам то или другое положение, то или другое выработанное вами решение, и высказав его кратко и прямо, раскрывали книги и читали из них те места, на основании которых вы дошли до такого-то результата, и затем живо и занимательно объясняли приемы, которые были вами употреблены при вашей работе. Таким образом, мы за один раз узнавали от вас и новое исследование, и способ, как дойти до результата, найденного вами. Но вы не останавливались на одном указании пути, а задавали и нам работы для домашних занятий, и наши работы всегда были прочитываемы вами со вниманием и сдавались нам с замечаниями, а по иным работам вы вызывали подавших к себе на дом и подолгу беседовали с ними, и давали им или указывали книги, которые нужно прочесть. Кроме того, для каждого студента ваш кабинет и ваша библиотека были открыты по праздникам, здесь иные справлялись по книгам, иные спрашивали ваших указаний и сидели по несколько часов, а иные просили книг себе на дом’. О нравственном влиянии лекций Погодина превосходно говорил на том же юбилее князь В.А. Черкасский: ‘Вокруг его кафедры, — сказал он, — охотно собиралась университетская молодежь. Ее привлекало не щегольство изложения, не внешнее красноречие преподавателя, но, независимо от существенных ученых достоинств курса, его живое, беззаветное, горячее отношение к делу. Он читал нам русскую историю по источникам, знакомил нас не с одними внешними явлениями истории, но и с сокровенным внутренним их смыслом, он учил нас любить науку, любить и уважать Россию, ценить те великие тяжелые жертвы, которые древняя Русь умела принести ради сохранения своего самостоятельного бытия и создания единственного устоявшего в бурях истории славянского государства, он учил нас сознавать себя русскими, членами одной русской, — одной общей, великой славянской семьи’. Таков был Погодин в своем преподавании, таким он оставался и во всей своей общественной деятельности. Никогда не гоняясь за внешностью, он всегда старался уловить внутренний смысл, а потому и лекции его, к форме которых — и по собственному признанию — он никогда не готовился, имели такое глубокое влияние. Даже преподавание чуждого ему предмета — всеобщей истории — осталось не без результата. Сознавая недостаток в русской литературе книг по всеобщей истории, Погодин решился распределить свое преподавание таким образом, чтобы на каждый год избирать две эпохи одну из древней, другую из средней или новой. Для этого он предполагал делать извлечения из классического сочинения по выбранной эпохе. Началом этого предприятия послужило издание ‘Лекций по Герену о политике, связи и торговле древнего мира’ (2 т. М. 1835-37)*. В эпоху своего профессорства Погодин начал свое знаменитое Древнехранилище, книжная часть которого (рукописи, старопечатные книги, автографы), хранясь в настоящее время в Публичной библиотеке, составляет ее честь и гордость. Кто из ученых не пользовался сокровищами этого древнехранилища! Как не удивляться тому, что частный человек на ограниченные средства успел составить такое обширное собрание! Это было возможно только при обширных связях Погодина, при его способности сходиться с простым человеком.
______________________
* Кроме того, Погодиным было еще издано несколько книг по всеобщей истории: ‘Всеобщая История для детей’ Шлецера, в его собственном переводе (М. ч. I, 1829, ч. II, 1830), ‘Древняя история’ Гарена (в переводе Кояндера), ‘Средняя история’ Де-Мишеля (в переводе студентов 1 курса), и начало перевода немецкого издания Historisches Taschen-Bibliotek, которое появилось под именем ‘Всеобщей исторической библиотеки’ (вышло 14 томов)
______________________
Занятия преподавательские не только не мешали литературной деятельности Погодина, но еще усиливали ее. Мы уже видели, что и на кафедре университетской Погодин являлся не художником слова, не проповедником отвлеченной науки, напротив, в науке он искал опоры своим инстинктивным воззрениям, на кафедру смотрели как на средство не только передавать свои воззрения, но и одушевить ими слушателей. Для этого ему не нужно было прибегать к подделке фактов, напротив — в фактах он находил подкрепление своих заветных воззрений. Воззрения эти были не философской системой, а верой, потребностью его духа: они зародились в нем в той простой русской семье, в которой он вырос, поддерживались событиями двенадцатого года, укреплялись всей русской литературой времен его молодости: от ‘Русского Вестника’ Глинки до ‘Истории Государства Российского’. Воззрения эти, которые в подробностях видоизменялись во всю жизнь Погодина и никогда не сложились и не могли, по живости и впечатлительности его характера, сложиться в цельную систему, оставались всегда одинаковыми в своей сущности, а сущность их заключалась в том, что величие России создано всей ее историей, всей деятельностью ее народа, уважение к прошлому, к этой истории, к этому народу, составляет необходимое условие ее будущего величия. Многие думают так же, но немногие живут, однако, этой мыслью, немногие умеют радоваться более всего тому, что их земля идет по верной дороге, и печалиться, видя отклонения, хотя бы и временные. В ком жив этот огонь, тому могут быть прощены многие человеческие слабости и недостатки. Огонь этот был у Погодина, ‘сердитого стоятеля за Москву, за русскую землю’. Вот почему он не мог запереться даже в университетской аудитории, не мог уйти от ‘злобы дня’ даже в чистую науку и рано явился журналистом. Издав в 1826 году ученолитературный альманах ‘Урания’, он в 1827 году приступил к изданию журнала ‘Московский вестник’, который и продолжал четыре года (1827-1830).
В журналистике то было время преобладания ‘Московского телеграфа’ (1825-1834). Ни полумертвый ‘Вестник Европы’, который только в последние два года гальванизовал остроумный Недоумка (Надеждин), понятный, впрочем, очень немногим и очень многим даже из понимающих несимпатичный, ни сухой ‘Сын Отечества’, ни специальные ‘Отечественные записки’ и ‘Северный архив’ — не могли бороться с мощным журнальным атлетом, органом которого служил ‘Московский телеграф’, поддерживаемый почти им одним. Высокодаровитый, живой по своей природе, Полевой был рожден быть журналистом: ‘Русь меня знает и я знаю Русь’, — говорил он, и был прав. Действительно, редко журналист угадывает свою публику так хорошо, как угадал ее Полевой, и успех вполне законно наградил его старания. ‘Телеграф’ был журнал чрезвычайно разнообразный, в нем было всего понемножку, начиная от высших философских воззрений и политико- экономических теорий, до модных картинок, еще долго сохранявший свою привлекательность для русского подписчика. К сожалению, Полевой не был приготовлен к своей деятельности серьезным образованием, которое, впрочем, в то время (да и в одно ли то время?) было редко в России, спешная журнальная работа мешала ему углубляться во многое. Глубоко любящий Россию (для нас в этом нет сомнения), полный энтузиазма к только что узнанным выводам европейской науки, он спешил передать их России, искал на скорую руку применения к русской истории и, конечно, передавал иногда слишком поспешно, применения находил далеко не всегда верно. Оттого, находя многочисленных поклонников в публике, Полевой находил многочисленных противников в литературе, к числу которых принадлежали, с одной стороны, старые литераторы, недовольные его непочтительным отношением к их трудам, с другой — люди более серьезно образованные, недовольные его поспешной передачей европейских идей, его слишком легким отношением к науке. Число последних было довольно значительно в Москве. Они составляли кружок, группировавшийся около молодого Веневитинова, одного из числа тех высокодаровитых и симпатичных юношей, которым было суждено нравственным своим влиянием, более чем трудами, немногочисленными потому, что судьба не дала им жить долго, оставить по себе вечную память. Кружок этот решился издавать журнал, редакцию которого принял на себя Погодин, и в котором вкладчиком явился сам Пушкин. Начался ‘Московский вестник’, успех которого был весьма ограничен, почему, просуществовав четыре года, он закрылся. Просматривая теперь ‘Московский Вестник’, нельзя не видеть в нем журнала весьма серьезного: печатая много изящных произведений Пушкина, Баратынского (лучшее стихотворение которого, ‘Смерть’, появилось в ‘Московском Вестнике’), Языкова, Веневитинова и др., он печатал исторические материалы, ученые статьи, и оригинальные, и переводные (очень часто с немецкого), замечательные критические статьи: статья Шевырева об ‘Елене’ Гете, предпочитаемая Веймарским Юпитером статьям Карлейля и Вильмена, помещена там же. За всеми новыми книгами по русской истории ‘Московский Вестник’ следил пристально, хотя иногда и чересчур странно. Этим характером отличаются преимущественно статьи об ‘Истории русского народа’*. К сожалению, ‘Московский Вестник’ был часто не по плечу тогдашней публике: так, в нем помещена была остроумная, тянувшаяся в нескольких книжках статья: ‘Взгляд на кабинеты журналов’, где журналы сравниваются с разными державами и лицами историческими (‘Телеграф’ с Дмитрием Самозванцем). Сколько сведений необходимо для того, чтобы понимать эту статью? Можно ли, напечатав ее теперь, надеяться на большой успех? Статью эту литературное предание приписывает самому Погодину (услышано от Грановского), что едва ли не верно. Окончив издание ‘Московского Вестника’, Погодин участвовал своим статьями в ‘Телескопе’, ‘Ученых Записках Московского Университета’ и т.п., издав несколько книг, из числа которых замечательны — известное сочинение Кирилова ‘Цветущее состояние российского государства после Петра В.’ (М. 1831) и перевод (с Шевыревым) ‘Славянской грамматики Добровского’ (М. 1833) и т.д.**
______________________
* Когда в ‘СПб. Вед.’ 1872 г. появилась статья П.Н. Полевого о ‘Древн. русск. ист.’, Погодина, М.П. писал мне: ‘Кажется, будто тень Полевого встала из гроба мстить за статью 1830 г.’. Цитирую на память, так как не мог отыскать письма в своих бумагах.
** К этому времени, главным образом, относятся поэтические произведения Погодина: драмы и повести. Мы о них говорить не будем, вспомним только, что ‘Марфу’ хвалил Пушкин, а повести одобрял Белинский (‘Телескоп’, 1835).
______________________
В 1835 году Погодин в первый раз поехал за границу, проехал Германию, Швейцарию, познакомился с знаменитостями германской науки, но, главное, завел в Праге дружеские отношения с тогдашними представителями славянства, Шафариком, Коляром, Юнгманом, Ганкой, Палацким, которым он впоследствии служил словом своим и письменным — в отчетах министру народного просвещения, сделавшихся известными государю — и печатным, а иногда и более осязаемой помощью. Погодин, давно уже заявлявший свое сочувствие славянам и изданием ‘Древних и новых болгар’ Венелина (1829), и своим воззванием к славянскому единству в актовой речи 1830 года, теперь стал еще более ревностным проповедником славянской идеи, посредником между Россией и славянством. Протоиерей Раевский, в письме к Погодину, передает следующим картинным образом перемену, происшедшую в сознании идеи славянской взаимности от времени первого путешествия Погодина: ‘Было время, вы это помните, как раз Ганка, Юнгман, Шафарик и еще кто-то четвертый (вероятно, сам Погодин), собравшись в одной комнате, рассуждали о судьбе чехов, о славянстве, и вдруг разбежались от страха, как бы не провалился над ними потолок и с ними не задавил бы всего, тогда маленького, славянства, теперь, учитель, такого потолка не найдется в целом мире, который мог бы подавить под собою все славянство’*.
______________________
* ‘Пятид. гражд. и учен, службы М.П. Погодина’ М.. 1871, стр. 90.
______________________
После этого достопамятного путешествия, Погодин еще много раз посещал западную Европу и никогда не забывал славянских земель, связи с которыми становились более тесными, особенно во время издания ‘Москвитянина’, в котором отведено было такое важное место славянским народам.
С 1837 по 1844 год Погодин был секретарем ‘Общества истории и древностей российских’ и издавал ‘Русский исторический сборник’ (7 т.), в котором помещено много важных статей и, между прочим, любопытное исследование самого Погодина о местничестве, служащее введением к собранию документов, сообщенных покойным П.И. Ивановым, впоследствии управлявшим московским архивом министерства юстиции. В этой статье сделано много важных указаний на связь между местничеством и междокняжескими отношениями древней Руси. В 1837 году Погодиным напечатана ‘Псковская летопись’ с предисловием и указателем — первое, после ‘Софийского временника’ П.М. Строева, тщательное издание летописи. В 30-х годах Погодин вступил в полемику с Каченовским и его учениками, — с так называемой скептической школой, — статьи которых появлялись в ‘Ученых записках московского университета’ и отдельными брошюрами. В статьях и брошюрах опровергалась достоверность первоначальной летописи и всего, что сообщается ею о древнейшем периоде. Каченовский, человек большого ума и широкого образования, в сущности не был близко знаком с летописями или, лучше сказать, принимал выводы, делаемые из летописи, за показания самой летописи, с другой стороны, он слишком увлекся мнением Шлецера, что Русь до Рюрика была страной ирокезов. Явления, передаваемые летописью и другими памятниками, — ‘Русской Правдой’, — казались ему, таким образом, слишком в преувеличенной окраске, с одной стороны, невозможными — с другой. Вследствие этого он заподозрил летопись, а не выводы, которые из нее делались, в этом самая важная его ошибка. Против этих-то воззрений Погодин выступил сначала со статьей в ‘Библиотеке для чтения’ 1836 года, и потом с отдельной книгой ‘Нестор’ (М., 1839 г., впоследствии 1-й том ‘Исследований, лекций и замечаний’). Скажу не колеблясь, что это сочинение, по стройности построения, по полноте материала — самое лучшее из всех научных сочинений Погодина, в особенности чрезвычайно остроумно восстановление древней истории в главных чертах, без помощи первоначальной летописи, на основании иноземных источников, которые приводят к необходимости вполне признать летопись произведением XI века. Это было полной победой над скептиками, и наука приняла окончательно все основные выводы этого сочинения, хотя частности его подвергались и подвергаются опровержению, но даже те самые, которые не признают ни целостности первобытной летописи, ни принадлежности ее Нестору, сознаются, однако, что ‘Нестор’ Погодина — мастерское критическое исследование, и соглашаются с ним в основе.
С 1841 по 1856 год Погодин издавал ‘Москвитянин’. Журнал этот близко известен всем занимающимся русской историей и дает им огромное количество материалов и указаний. В ту пору, когда был основан ‘Москвитянин’, в литературе преобладало так называемое западничество, оно же господствовало, по большей части, на кафедрах университета, ибо к этому направлению принадлежало большинство даровитейших профессоров и очень многие из образованных людей в обществе. С другой стороны, начало формироваться так называемое ‘славянофильское’ направление, хотя тогда еще в частных разговорах и кружках. ‘Москвитянин’, не бывши органом славянофильским исключительно, что доказывает статья, которой начинается его первый No ‘Петр В.’, хвалебный гимн Петру, написанный, как сам Погодин признается, по случаю пререкания в одном дружеском кружке о Петре*, печатал их статьи, сочувствовал им по многим вопросам и раз, в 1845 году, перешел ненадолго под редакцию Киреевского. Все это было причиною раздражительной полемики, которая, быть может, усиливалась отсутствием симпатии в представителях тогдашней журналистики к деятельности Шевырева, главного эстетического критика ‘Москвитянина’. В основе же всего лежала более общая причина: при тогдашнем отсутствии гласности так называемые партии, то есть немногочисленные кружки образованных людей, играли в жмурки, не понимая друг друга, ибо по многим вопросам изъясниться окончательно было нельзя в печати. Оттого раздражение переходило даже в личные разговоры, и люди перестали отчетливо понимать друг друга. Теперь разъяснилось, что такое славянофильство, и многие из бывших его противников относятся к нему с уважением. Но тогда видели в славянофилах врагов просвещения, в ‘Москвитянине’ — их орган. Вот почему осыпали этот журнал такими насмешками, которых он не заслуживал вовсе. К полемике славянофильской с течением времени примкнула другая полемика: в науке русской истории появилась новая школа, тогда называвшаяся школой родового быта. Главами ее явились: преемник Погодина по кафедре — с 1845 — С.М. Соловьев и другой профессор московского университета К.Д. Кавелин. Не вдаваясь в подробности оценки справедливости той и другой стороны в этой борьбе, замечу здесь только, что, отвергая иногда удачно крайности нового направления, Погодин не признавал его важных заслуг, что, впрочем, в значительной степени объясняется самыми симпатическими сторонами его и таланта. Погодин был, как я уже заметил, человек, по преимуществу, инстинкта, а заслуга противной школы главным образом заключается в искании последовательности явлений — логического объяснения истории, причем важную роль играет смена одного общественного состояния другим, идея развития. Погодину могло и должно было показаться все это словопрением, и он вооружился. Теперь же, когда крайности направления сгладились, а лучшие его стороны прочно утвердились, нельзя оставаться на том отношении, в котором стоял к нему Погодин, теперь мы имеем полную возможность быть справедливыми к обеим сторонам. Останавливаясь на полемике ‘Москвитянина’, мы имеем в виду ту сторону, которая занимала современников и в которой потомки будут искать следов воззрений людей той эпохи, но, в сущности, значение ‘Москвитянина’ более в положительной, чем в отрицательной его стороне. Стоит перебрать указатель, составленный П.И. Бартеневым, чтобы понять, как необходим для историка ‘Москвитянин’. Здесь, в ‘Москвитянине’, появлялись также путевые заметки Погодина из путешествия за границу и по России. Россию Погодин в разное время изъездил чуть ли не всю: от Вологды до Астрахани, от Петербурга до Крыма и Кавказа. Драгоценно было бы собрание всех его путевых заметок, которые рассеяны по разным изданиям, начиная, если не ошибаюсь, с ‘Москвитянина’. Позволю себе повторить здесь то, что я сказал, обращаясь к самому Погодину на юбилейном обеде: ‘Ища повсюду живого начала, вы не ограничили ваших занятий одними летописями и грамотами, вы хотели видеть самые места событий, вы хотели видеть и теперешнюю жизнь, проверить прошедшее настоящим. С этими целями вы объехали почти всю Россию, с собрание ваших путевых заметок представит историку много указаний и много предостережений: указаний на то, что живет в народе, но нигде не записано, или записано, да никому не известно, предостережений от увлечений предвзятыми теориями. Много рукописей собрали вы в этих поездках для вашего древлехранилища, но наблюдения, собранные во время этих поездок, дороже, может быть, самих рукописей. Быть может, не раз результаты ваших путевых наблюдений не сходились с результатами ваших кабинетных занятий, но что же из этого? Вы указали и то, и другое**. Как часто в ваших заметках вы ставите только вопрос, и этот вопрос, сдается мне, в иных случаях важнее даже ответа, ответов на досуге можно писать много, а попасть на вопрос не всегда бывает легко. Да, ваши путешествия по России и результаты их — путевые заметки — важная услуга перед наукою’***. Знакомя с Россией, Погодин знакомил в своем журнале и со славянскими землями — и переводами (‘Народопись’ Шафарика), и статьями, и известиями. Конечно, самую важную сторону — политическую — Погодин оставлял для позднейшего времени, или для своих непечатных писем, писанных во время крымской войны, писем, которые имеют значение еще большее, чем его отчеты гр. Уварову. Но что можно было тогда проводить в печать, то Погодин проводил, и проводил в то время, когда модным убеждением было то мнение, что австрийский жандарм есть цивилизующее начало в славянских землях. Таким образом, ‘Москвитянин’ имеет все право на почетную страницу в истории русской литературы и образованности.
______________________
* ‘Семнадцать первых лет в жизни императора Петра В.’ М. 1875 г., пред.
** При этих словах — как теперь помню — покойный склонил голову в знак согласия. В издании они напечатаны ошибочно.
*** ‘Пятидесятилетие’, 65.
______________________
Еще во время издания ‘Москвитянина’ Погодин начал печатание своих ‘Исследований, лекций и замечаний по русской истории’*, которые во многих случаях служат драгоценным руководством для занимающегося историей дотатарской, и нельзя не пожалеть о том, что начатый им хронологический указатель событий, который должен был войти в это собрание, остался неоконченным. Не вдаваясь в подробности, скажем только, что несмотря на отрывочность изложения, на сомнительность некоторых результатов, на то, что иногда, приводя свидетельства летописи, автор как-то прихотливо разрывает одно и то же место на несколько рубрик, что лишает место его настоящего значения и т.п., все-таки многие учились и будут еще учиться по этой книге, пишущий эти строки и сам многим ей обязан. Другой сборник статей — ‘Историкокритические отрывки’** — заключает в себе статьи Погодина по разным историческим вопросам, между прочим, исследование о Посошкове, которого он первый издал довольно полно (до того в науке были известны две небольшие статьи, из которых одна едва ли Посошкова), все эти статьи имеют значение, иногда довольно важное, например, статья о древней русской аристократии.
______________________
* 7 т. М. 1846 — 59.
** Т. I. М. 1846, т. II. М. 1867.
______________________
В последние годы деятельность Погодина не только не ослабла, но еще как будто бы возросла. В журналах он помещал разнообразные статьи, и, прежде всего, являлся публицистом, причем некоторые статьи, например, по вопросам остзейскому и польскому были прочитаны, вероятно, всеми грамотными русскими людьми: мне случилось слышать восторженный отзыв о них в Екатеринбурге от тамошнего купца. Как публицист, Погодин был вполне русский человек, и это его величайшая заслуга. Собственная его газета, ‘Русский’, не имела успеха главным образом по неаккуратности выхода, а отчасти и по небрежности в изложении и составе: журнал не может держаться только статьями одного публициста, как бы даровит и остроумен он ни был. Кроме статей публицистических, он вел научную полемику с Д.И. Иловайским по варяжскому вопросу и с Н.И. Костомаровым по поводу разных лиц исторических и также по вопросу варяжскому. Все это слишком свежо в памяти, чтобы долго останавливаться на этом. Кроме того, в журналах появились его путевые заметки (‘Русская Газета’ Поля и ‘Московские Ведомости’), а также целые исследования (об Ермолове в ‘Русском Вестнике’, о Сперанском в ‘Русском Архиве’), При этом он был гласным в думе, где говорил иногда речи, председателем ‘Славянского благотворительного комитета’, ‘Общества любителей российской словесности’ (до Н.В. Калачева) и ‘Общества истории и древностей российских’ (с 1875 года). В то же время он издал два больших сочинения: в 1872 году, вскоре после юбилея, о котором мы говорили, ‘Древнюю русскую историю до монгольского ига’* и в 1875 году ‘Семнадцать первых лет в жизни императора Петра Великого’. Скажем несколько слов об этих двух сочинениях.
______________________
* Есть два издания: одно іn-4о с атласом, а другое составляет два первые тома ‘Собрания сочинений’, вышло еще три тома этих сочинений: в III — речи, в IV — политические письма, в V — политические статьи.
______________________
‘Древняя русская история’ состоит из двух частей: в одной живой пересказ летописных известий о событиях до нашествия татарского. Этим рассказом Погодин доказал, что он мог бы быть историком-художником, если бы живая его природа не отвлекла его в разные стороны: художественное изложение требует обдуманности и спокойствия. В доказательство справедливости своих слов укажу на блистательный рассказ об Андрее Боголюбском, где так удачно оживлено повествование летописца, и без того весьма характерное, изображением местности современного Боголюбова. Кто, прочитав летописный рассказ, посетит Владимир и съездит в Боголюбове, тот согласится со мною, что некоторые страницы этого первого тома непременно должны быть прочитаны в каждой русской семье, после ‘Истории Государства Российского’ ничего подобного мы не читали, но авось либо прочтем, когда вполне выйдет тот труд, отрывок из которого уже появился в No 1 ‘Древней и Новой России’ за 1876 год и которому, быть может, суждено снова напомнить нам Карамзина, но будущее — не настоящее*. Вторым томом ‘Древней русской истории’ мы довольны меньше: это сокращение исследований автора, напечатанных и не напечатанных, дополненных, тем что он считал нужным, из чужих исследований. Картина быта, которая была бы необходима в популярной книге, — картины, какой Прескотт начинает свои истории завоевания Мексики и Перу, или Маколей свою ‘Историю Англии’ — здесь нет. Атлас, приложенный к книге, не заключая в себе ничего нового, очень важен как собрание в одно целое того, что было рассеяно, и много помогает пониманию текста.
______________________
* Предсказание оправдалось: два тома ‘Истории России’ Д.И. Иловайского уже в руках читателя. Кто из людей понимающих изящное не приходил в восторг от многих страниц этой книги, которая, к сожалению, еще мало оценена публикой. Авось либо появление 3-го тома обратит внимание и на первые.
______________________
‘Семнадцать первых лет жизни Петра Великого’ уже оценены на страницах ‘Древней и Новой России’ Е.А. Беловым с его обыкновенным умением, с его высоким пониманием и русской жизни, и русской истории. Следственно, мне осталось заявить свое полное согласие с его мнением и сказать только, что, на мой взгляд, никакая многотомная история Петра не даст таких живых картин, как изображение стрелецкого бунта у Погодина, а его обзор источников — образец критики источников.
Обозревая жизнь и деятельность Погодина, я многого коснулся слегка, многое пропустил, и понятно почему: разом, в короткий срок, охватить всю эту деятельность, продолжавшуюся более пятидесяти лет, было очень трудно, я сказал, что мог вспомнить, что нашел в доступных мне материалах. Настоящая же биография Погодина и настоящая его оценка еще в будущем. Я вполне уверен в том, что значение Погодина как чисто русского человека, послужившего своей стране добросовестно и честно, как человека, который постоянно искал истины и не считал себя ее полным, исключительным обладателем, как человека, готового всюду отыскивать заслугу (вспомним множество скромных людей, им отысканных, — хоть бы посещение им Хмырова) — будет расти, а не уменьшаться, чем ближе мы с ним будем знакомиться.
Опубликовано: Бестужев-Рюмин К.Н. Биографии и характеристики: Татищев, Шлецер, Карамзин, Погодин, Соловьев, Ешевский, Гильфердинг. Санкт-Петербург. Издательство: Типография В.С. Балашева, Средняя Подъяческая, д. No 1. 1882.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/bestujev-rumin_k_n/bestujev-rumen_k_n_o_biografii_i_harakteristiki.html