Время на прочтение: 14 минут(ы)
——————————————————————-
Аверченко Аркадий Тимофеевич. Хлопотливая нация: Юмористические произведения. Сост. М.Андраша. — М.: Политиздат, 1991
Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru, август 2006
——————————————————————-
Читатели присылали в ‘Сатирикон’ свои сочинения, отбивали телеграммы, слали специально для редактора сюжеты, но чаще всего подсказчиком А. Т. Аверченко была сама жизнь.
…Дело происходило в десятом году. Аверченко шел в канцелярию генерал-губернатора — за разрешением пожить немного в Крыму. Неужели, размышлял он, о таком пустяке надо еще хлопотать? Впрочем, другие писатели тоже хлопочут: Куприн хлопотал насчет разрешения, Арцыбашев хлопотал. Аверченко живо представил себе, как Куприн и Арцыбашев суетливо бегают по берегу Крыма, бормочут, размахивают руками. И он написал фельетон ‘Хлопотливая нация’. Вот отрывок:
— …Я православный русский гражданин, имею прекрасный непросроченный экземпляр паспорта — и мне же еще нужно хлопотать! Стоит после этого делать честь нации и быть русским… Гораздо выгоднее и приятнее для собственного самолюбия, быть французом или американцем.
В канцелярии генерал-губернатора, когда узнали, зачем я пришел, то ответили:
— Вам нельзя здесь жить. Или уезжайте немедленно, или будете высланы.
— По какой причине?
— На основании чрезвычайной охраны.
— А по какой причине?
— На основании чрезвычайной охраны!
— Да по ка-кой при-чи-не?!!
— На осно-ва-нии чрез-вы-чай-ной ох-ра-ны!!!
Мы стояли друг против друга и кричали, открыв рты, как два разозленных осла.
Заканчивался фельетон так:
— Если бы человек захотел себе ярко представить Россию — как она ему представится?
Вот как:
Огромный человеческий русский муравейник ‘хлопочет’.
Никакой никому от этого пользы нет, никому это не нужно, но все обязаны хлопотать: бегают из угла в угол, часто почесывают затылок, размахивают руками, наклеивают какие-то марки и о чем-то бормочут, бормочут, бормочут.
Хорошо бы это все взять да изменить…
Нужно будет похлопотать об этом.
…Прошло семьдесят лет. Фельетон ‘Хлопотливая нация’ затерялся среди многочисленных рассказов и фельетонов писателя. И был прочно забыт.
Мне понадобилось прочесть несколько книг писателя, изданных в Москве в двадцатых годах и вышедших еще при его жизни в зарубежных русских издательствах. Дома у меня этих книг не было. Я направился в самую главную библиотеку страны и, найдя, конечно, по совету библиографа, отдел специального хранения, спросил, каким образом я могу почитать зарубежные издания писателя Аверченко.
— Нужен допуск, — сказала мне работник библиотеки.
— Я — литератор, член творческого союза,
— Нужен специальный допуск для чтения.
— Да весь мир давно прочел эти книги! — сказал я.
— Похлопочите в своем Союзе писателей. Не исключаю, что вам разрешат почитать писателя Аверченко у нас. Такой порядок. Допуск! До-пуск!
Тогда я отправился в историческую библиотеку. Мне нужно было прочесть книгу Аверченко, изданную в 1927 году в Москве.
— Вот такая книга, — сказал я. — ‘Развороченный муравейник’.
— Подымитесь в наш отдел особого хранения, — ответили мне любезные работники библиотеки. — Там, наверное, находится ‘Развороченный муравейник’.
— У меня нет допуска, — ответил я печально.
— А вы получите его! Пусть ваша редакция, где вы сотрудничаете, похлопочет за вас.
Я понимал, что нет смысла идти в отдел специального хранения — для меня. А вот избранники, прошедшие всевозможные проверки и награжденные убедительными характеристиками, могли спокойно получить допуск к книге, изданной у нас в двадцать седьмом году.
Теперь я направился в государственный литературный архив. В шестидесятых годах один из наших известных литературоведов совершил акт, сравнимый с подвигом: он вывез из Парижа в Москву архив писателей-сатириконцев, скончавшихся на чужбине. Литературовед все мечтал напечатать наиболее интересные материалы, но так и не дожил до этого светлого дня. В литархиве я намеревался прочесть автографы Аверченко, Тэффи, мемуары издателя журнала ‘Сатирикон’. Все это, как я знал, там было и лежало без движения.
— Вам нужно принести нам допуск из редакции альманаха ‘Архивная летопись’, — сказали мне. — Без допуска мы вам не сможем показать парижские материалы.
— Так я же… Как же… Я же… — лепетал я.
— ‘Архивная летопись’ наложила запрет, похлопочите у себя в творческом союзе и получите разрешение читать письма Аверченко.
Так я оказался в длинной, вполне культурной очереди вместе с такими нашими уважаемыми писателями, как А. И. Куприн, М. П. Арцыбашев, и, конечно, с хлопотавшим о разрешении пожить рядом с царскими дачами Аркадием Аверченко. Где, кроме нашего отечества, найдешь такое общество? Так что историческую очередь в связи со своими хлопотами мы начали не в конце двадцатых годов, когда было введено жесткое распределение продуктов и благ, а еще в царские времена. И тут не следует идеализировать нашу сегодняшнюю бюрократию, которая на то и бюрократия, чтобы регулировать, разрешать и давать указания.
С облегчением скажем, что ныне книги сатириконцев, в том числе и Аверченко, освобождены от оков спецхрана, их выдают всем читателям, не требуя проверки на благонадежность. Многие издания сохранились в библиотеках благодаря ‘охранной грамоте’ В. И. Ленина.
Осенью двадцать первого года в газете ‘Правда’ появилась небольшая рецензия на юмористическую книжку, вышедшую в русском издательстве в Париже. Рецензия называлась просто: ‘Талантливая книжка’. А сама книга — ‘Дюжина ножей в спину революции’. Вообразите себе веселый рисунок, шарж, где изображен высокого роста человек, Аркадий Аверченко, с травинкой в зубах. Он говорит кому-то:
— Знаешь, у меня теперь есть преотличный рецензент. Солидная подпись, хорошо разбирается в политике и литературе. Дал ход моим книгам.
— Кто же?
— А мой старый читатель-почитатель Владимир Ульянов-Ленин. Я его в своих фельетонах весьма задевал, да он зла не помнит. Наши сатириконцы в большевистской печати сотрудничали. Почитай ‘Правду’.
Тут все истинно. И то, что сатириконцы сотрудничали в большевистских изданиях, и то, что Ленин любил их юмор и был, видимо, согласен с критикой царского строя на страницах журнала ‘Сатирикон’.
— Талант надо поощрять, — написал в конце рецензии самый авторитетный большевик и этим самым озадачил многих партийцев, видевших в писателях-эмигрантах не только классовых врагов, а врагов на уничтожение…
После рецензии в ‘Правде’ книги Аверченко начали издавать массовыми тиражами.
И, понятно, от своих читателей блюстители чистоты идеологии запирали то, что отцам, дедушкам и бабушкам этих читателей было хорошо известно.
Тогда же, в двадцатых, в пору нового расцвета вольных типографий, мелкого частного предпринимательства и частноиздательской практики, классовую чистоту крови блюли пролеткультовские критики. Они, как известно, устраивали шумные литературные погромы, разделяя писателей, ‘доставшихся нам от старого мира’, на сочувствующих, попутчиков, полупопутчиков и чистокровно пролетарских писателей. Таким пролетписателем был для них Максим Горький, весьма страдавший от литературной селекции. Смех, звучавший со страниц многих сатирических газет и журналов, критики такого рода разделяли на ‘наш’ и ‘ненашенский’. В одном случае им слышалось здоровое ‘гы-гы-гы’, в другом — негромкое интеллигентское ‘хе-хе’. Книги Аверченко совмещали в себе оба смеха и многим мозолили глаза. ‘Охранная грамота’ Ленина представляла для этих людей непреодолимое препятствие. Но уже прекращалась ленинская культурная политика, на общественной сцене появились новые спецы по культуре и искусству.
Выше было сказано, что я хотел получить книгу ‘Развороченный муравейник’ двадцать седьмого года. Это была, в сущности, книга-прощание: за два года до ее выхода в Праге умер ее автор.
Книга, составленная из его рассказов, часто очень горьких, написанных на чужбине, открывалась предисловием московского критика, не стану называть его имя, желающие могут взять книгу в библиотеке. Свое вступительное слово, приглашение почитать Аверченко, критик начинал так: ‘Труп врага всегда хорошо пахнет’.
Дальше шел довольно уничижительный разбор дореволюционного и послереволюционного творчества скончавшегося писателя. Критик пренебрежительно называл Аверченко петрушечником, наследником Смердякова, автором мелкотравчатых сатириконских острот, человеком без определенных политических взглядов, словом, врагом пролетариата и всего мирового сообщества. Прочитав предисловие, я удивился погромности высказываний критика, но тут мне пришлось вспомнить, что такого рода разборы творчества — тогда! — из случаев превратились в норму жизни, и уже травили Зощенко, ставшего народным любимцем, Михаила Булгакова и многих других литераторов.
‘Память революции сбережет много имен, — заканчивалось предисловие. — Это будут имена вождей и героев, авантюристов и предателей. Быть может, она не забудет и покойного сатириконца — Аркадия Аверченко. И тогда, произнося его имя, новый человек скажет:
— Это тот самый Аверченко, который не принял величайшую в мире революцию за то, что она помешала ему доесть у трактирной стойки соус кумберленд’.
А обозначенный в рецензии-предисловии новый человек был уже на подходе.
Нового человека плохо и мало учили, все больше — ускоренное и поверхностное, позже он всю жизнь посещал курсы повышения квалификации. Права прийти в публичную библиотеку и прочесть книги Аверченко, даже изданные у нас, новый человек был лишен. Ему нужно было оформить допуск. К тому же книги Аверченко, изданные до революции, можно было найти не во всех библиотеках, а книги эмигрантского периода вообще в каталогах не значились. ‘Для служебного пользования’! И много-много лет об Аверченко знали только любители русского юмора да специалисты по литературе и истории журналистики. В годы ‘оттепели’ критик и прозаик Олег Михайлов сумел ‘пробить’ сборник рассказов Аверченко. Эта прекрасно составленная книга вышла в московском издательстве и быстро стала редкостью. Но прошло двадцать лет, прежде чем вышла вторая книга — избранные рассказы. За пятьдесят лет — две книги известного русского писателя-юмориста…
Развитие сатирической литературы зависит от уровня развития сатирической журналистики. Есть развитая журналистика, журналы, отделы фельетонов в газетах, значит, есть и сатирическая литература.
А в развитии русской сатирической журналистики все зависело от монарха.
Первое лицо в государстве напрямую влияло на журналистику.
Возьмите недавно принятый Закон о печати, в чем-то похожий на Временное положение о печати 1905 года. Советский Закон о печати — в прогрессивных традициях европейской демократии. И тоже напрямую связан с именем первого лица в государстве.
Самый длинный ледниковый период в русской сатирической журналистике, да и в литературе, продолжался более полувека. Окончился он совсем недавно, в середине восьмидесятых, был славен очень короткой переменой, названной хрущевской ‘оттепелью’.
Ну а другие ледники?
Были. То суровая погода, крещенский мороз на мысли и высказывания, то солнышко выглянуло и сосульки повисли.
Таяние первых льдов в сатирической журналистике связано с именем русского просветителя, издателя, известного общественного деятеля Н. И. Новикова — эпоха Екатерины Второй. Новиков пострадал из-за открытой приверженности к масонству, напечатанные им книги по распоряжению императрицы были сожжены. Но, как было не раз отмечено, костры из книг не разгоняют мрака. Н. И. Новиков, издававший сатирические журналы (‘Трутень’, ‘Живописец’ и др.), вошел в историю нашей сатирической журналистики.
Не знаю дату начала второго ледникового периода. Может быть, начался он сразу после событий на Сенатской площади, зато известно, когда началось очередное потепление. Это — эпоха императора Александра Второго. Появились сатирические и юмористические журналы. Лидером был радикальный журнал ‘Искра’, редактировавшийся поэтом В. С. Курочкиным и карикатуристом Н. А. Степановым. Журнал приучил своих читателей знакомиться с сатирическими текстами не оглядываясь. В эту эпоху пошли веселить народ юмористические наши журналы-долгожители ‘Будильник’, ‘Осколки’, ‘Стрекоза’.
Конец второго ледникового периода обозначен точной датой — 24 ноября 1905 года.
‘Как будто кроваво-красная ракета взвилась в 1905 году… — писал Аркадий Аверченко. — Взвилась, лопнула и рассыпалась сотнями кроваво-красных сатирических журналов, таких неожиданных, пугавших своей необычностью и жуткой смелостью.
Все ходили, задрав восхищенно головы и подмигивая друг другу на эту яркую ракету.
— Вот она где, свобода-то!..’
Двадцать четвертого ноября было издано Временное положение о русской печати и свободе слова.
Отменялась любая предварительная цензура.
Отменялось право министра внутренних дел запрещать обсуждение в печати ‘вопросов государственной важности’, кроме вопросов оборонного значения.
Разрешалось всем российским гражданам, достигшим двадцати пяти лет, становиться ответственными редакторами изданий.
Разрешалось открывать собственные газеты и журналы, нужно было только представить программу издания и выходные данные.
Каждый номер вышедшего из печати издания следовало представлять местным представителям царской цензуры — представителям ‘по делам печати’. Цензор мог только арестовать номер, если находил в нем нечто противозаконное.
Закрывать издание по представлению прокурора мог только суд.
Рассказывая о том, как работали сотрудники ‘Сатирикона’, Аверченко пишет: ‘И над каждым номером напряженная работа, масса усилий, затрачиваемых на обход цензурных волчьих ям. Громадная, титаническая работа, о которой читатель и не подозревает. И, как всегда, бывает: просматривая теперь эту вереницу номеров — помнишь хорошо, как создавался каждый номер, помнишь все тягости его рождения и тернии, с его выпуском связанные… — но вместе с тем совершенно не помнишь и не постигаешь, как созданы все эти триста номеров в их общей массе.
Неужели все это сделано нами, пятью-шестью людьми, единственным оружием которых были карандаш, перо и улыбка… Не верится’.
Это было написано к пятилетию ‘Сатирикона’.
По данным историков журналистики, чутких хроникеров ледниковых периодов, в 1905 — 1907 годах у нас в стране выходило более 300 сатирических и юмористических изданий. Уточню: в Петербурге — 178. В Москве — 43. В провинции — 88.
А теперь? В Москве — 1 (один) журнал.
…Не выдержав конкуренции на газетно-журнальном рынке, многие из ‘кроваво-красных’ журналов тут же и закрывались. Иные оставались без редактора, который по приговору суда отсиживал в городской тюрьме за свои сатирические вольности, иные не выдерживали штрафных санкций.
После всего сказанного мы вправе найти ‘Сатирикону’ место в культурно-историческом ряду наиболее известных русских журналов, сыгравших важную роль.
Новиковские журналы ‘Трутень’ и др., курочкинская ‘Искра’, затем — ‘Будильник’, ‘Осколки’, ‘Стрекоза’ и ‘Сатирикон’ под редакцией Аркадия Аверченко.
Журнал ‘Стрекоза’, издававшийся более тридцати лет, принадлежал Герману Карловичу Корнфельду, который учился журнальному и книжному делу у известного издателя и книгопродавца М. О. Вольфа. Глава Синода К. П. Победоносцев был с Вольфом на дружеской ноге. Постоянными клиентами книжной лавки Вольфа были многие русские государственные деятели и писатели. Герман Корнфельд вел в лавке подписку иностранных изданий и все время, пока работал и учился у Вольфа, мечтал открыть свой юмористический журнал. Такая финансовая возможность представилась, Корнфельд основал ‘Стрекозу’, имея, между прочим, и свое фабричное дело — предприятие по изготовлению каучуковых штемпелей, по некоторым данным, он владел еще и производством в мыловаренной отрасли. Говоря иначе, ‘Стрекоза’ не могла бы выходить без солидной дотации. Для своего времени журнал был весьма интересным, однако не посягал на устои. После царского манифеста 17 октября 1905 года в культурную жизнь страны, как уже говорилось, влились новые сатирические издания. Журналы ‘Бич’, ‘Плеть’, ‘Скорпион’, ‘Пулемет’, ‘Жупел’, ‘Пощечина’ — какая музыка названий! — старались перекричать друг друга, сатира разила политических деятелей, депутатов Думы, общественные установления. Тещами и дачными мужьями с кошелками в руках уже не проживешь. И вполне заслуженная в девятнадцатом столетии ‘Стрекоза’ пришла в упадок. Нужны были реформы. И скорые.
Сын Корнфельда, Михаил Германович, после смерти отца вместе со ‘Стрекозой’ получил в наследство банковский счет, отцовские связи в литературных и художественных кругах. Все эти блага были вложены в новое издание, получившее название ‘Сатирикон’. Годовые подписчики ‘Стрекозы’ и оглянуться не успели, как им стали доставлять совершенно новый журнал.
В редакцию были приглашены новые силы, издатель заручился поддержкой известных русских писателей и поэтов, художников, работавших в столичных журналах. Старшему из редакционных сотрудников, Алексею Радакову, шел тридцать первый год. Он был назначен основным художником-карикатуристом ‘Сатирикона’. Радаков учился в Париже у известных мастеров, успел поработать в печати. Младшему из сатириконцев, Александру Яковлеву, шел семнадцатый год, еще вчера он учился у известного художника Д. Н. Кардовского. Да и сам издатель журнала Михаил Корнфельд был молод, ему исполнилось двадцать четыре… Впору его было называть Мишей, что и звучало иногда в редакционной комнате. И тут из Харькова приезжает в Петербург Аверченко. Ему двадцать семь лет, он бродит по столичным улицам, раздумывая, куда бы пристроить несколько юмористических рассказов. Редакции журналов ‘Стрекоза’ и ‘Серый Волк’ были в центре города, на Невском и на набережной Мойки, а другие редакции — ‘Шута’ и ‘Осколков’ — скрывались где-то в глубине Петербурга. И вот Аркадий, а правильнее было бы сказать — Аркаша Аверченко решает зайти в ближайшую редакцию — к Мише Корнфельду, который его встретил весьма приветливо.
‘Пойду я сначала в ‘Стрекозу’, — вспоминал потом Аверченко. — По алфавиту. Вот что делает с человеком обыкновенный скромный алфавит: я остался в ‘Стрекозе’… Через неделю я уже был приглашен в качестве секретаря редакции и торжественно вступил в исполнение своих обязанностей… Атмосфера царила самая товарищеская, несмотря на то что любое мнение и взгляд высказывались в самой резкой определенной форме. Взаимное уважение страховало от обид, а общее увлечение любимой работой сглаживало все шероховатости’.
Реформа старого журнала удалась: за пять лет редакция выпустила около трехсот номеров журнала, два миллиона юмористических книг. Издательство Корнфельда превратилось в известное, процветающее предприятие. Через несколько лет, увеличив основной капитал и обзаведясь легионом подписчиков, издательство смогло основать еще два журнала, один из них — юмористический, для детей…
‘Сатирикон’ (с 1913 года — ‘Новый Сатирикон’) был веселым знаком общественного и экономического подъема довоенной России. Тогда, на рубеже веков и эпох, машиностроительные заводы строились за два-три года, на четвертый год уже выпускали паровозы и вагоны, плуги и двигатели, ткацкая фабрика, от нулевого цикла до первой партии полотна, требовала двенадцати месяцев. Купцы на глазах у изумленного мира превращались в известных промышленников, промышленники — в щедрых меценатов. Для предприимчивых русских молодых людей вакансии были на каждом шагу. Вот же: приехав под Новый год в Петербург, Аркаша Аверченко завернул в редакцию реформируемой ‘Стрекозы’ и сразу же был при деле: секретарь редакции, а спустя краткое время — редактор журнала.
По старой русской формуле: Аверченко лег спать провинциальным журналистом, вчерашним конторщиком, а проснулся утром всероссийской знаменитостью.
Аверченко написал и издал на родине, круглым счетом, сорок книг. Но самым главным, самым известным его произведением был журнал ‘Сатирикон’. В течение почти десяти лет он писал в номер по рассказу, давал фельетон и — непременный ‘Почтовый ящик’, под которым ставил краткую подпись ‘Ave’. Кроме этого он писал еженедельно еще и скетч или инсценировал свой рассказ для эстрады, по просьбе провинциальных газет сочинял для них юморески, успевал работать над повестями. Он начал подписывать своим именем ‘Сатирикон’ с лета 1908 года и оставался на редакторском посту до самого конца: в середине 1918 года журнал был закрыт…
В те времена, когда вышло постановление закрыть ‘Сатирикон’, выходных пособий в связи с ликвидацией не выдавали. Были национализированы запасы бумаги, принадлежавшие Аверченко и некоторым из сатириконцев, товарищам по издательству ‘Новый Сатирикон’, власти конфисковали счета в банке, отобрали помещение редакции. В одночасье вполне состоятельные издатели, заработавшие себе благополучие смехом и улыбкой, остались без средств к существованию. И еще: нужно было спасать жизнь… Аверченко и некоторые из писателей-юмористов уехали на Украину, оттуда на юг и далее — в Константинополь.
Осенью 1920 года Аркадий Тимофеевич Аверченко покинул Россию навсегда. Свое недлинное признание — рассказ ‘Как я уехал’ — он предваряет эпиграфом-анекдотом:
— Ехать так ехать, — добродушно сказал попугай, которого кошка тащила из клетки.
В нашей литературе, наверное, нет более смешных рассказов о беде и горе интеллигентных беженцев из России, об аристократах, спасающихся от голода любой работой в чужих городах. Смех рыдающего человека… ‘Русский в Европах’, ‘Трагедия русского писателя’, ‘Русские в Византии’ — называет он эти полные горечи истории.
Так закончилось десятилетие ‘Сатирикона’ и сатириконцев в России. Блистательный взлет и — чужие города: Константинополь, Париж, Берлин, Прага, Белград.
‘Сатирикон’ всегда полемизировал с министрами царского правительства, высмеивал черносотенных депутатов Государственной думы, его называли часто ‘красным’ журналом. В номере, который был посвящен Февральской революции, А. Т. Аверченко поместил свой радостный отклик. И вдруг… революция оборачивается против тебя и заставляет покинуть любимую родину.
‘За что они так нас? За что?’ — этот свой вопрос Аверченко вкладывает в уста многих своих героев, из рассказа в рассказ кочует эта горестная тема.
Действительно, у ‘Сатирикона’ были свои заслуги перед революцией, он был близок всем читателям, ожидавшим ветра перемен…
‘Не будем обманывать и себя, и других, — писал Аверченко в предисловии к ‘Дюжине ножей в спину революции’, — революция уже кончилась, и кончилась она давно!
Начало ее — это светлое, очищающее пламя, середина — зловонный дым и копоть, конец — холодные обгорелые головешки.
А разве мы сейчас не бродим среди давно потухших головешек, — без крова и пищи, с глухой досадой и пустотой в душе?
Нужна была России революция?
Конечно нужна’.
‘Сатирикон’ выжил в наших классовых битвах благодаря уму и талантам своих сотрудников. Книги сатириконцев выходят из печати одна за одной. Рассказы, фельетоны, пародии, повести, впервые появившиеся на страницах журнала семьдесят и восемьдесят лет назад, не утратили своей остроты, а во многих случаях и злободневности.
Читатель найдет в предлагаемом его вниманию сборнике произведения А. Т. Аверченко, написанные им дома, в мирное время, до начала первой мировой войны. Это — молодой и счастливый Аверченко. Тогда все его мечты сбывались. Пришла мысль выпустить номер журнала, посвященный нарождающемуся воздухоплаванию, и, смотришь, уже рассылается подписчикам журнал с аэропланами и пилотами. Номер, посвященный Гоголю, московский специальный номер…
Исключение в данной книге такое: сюда включен роман ‘Шутка Мецената’, написанный в годы эмиграции. В романе отчетливо звучит ностальгия по утраченному душевному миру, по петербургской жизни. Спокойно, без сатирических преувеличений в романе рассказано о богеме — о жизни писателей, журналистов, актеров и актрис столичных театров, за вымышленными именами скрыты имена подлинных друзей Аверченко. Он хорошо знал и любил петербургскую богему. Она помогала ему набираться сил для титанической работы, которую он делал: редактирование и издание еженедельного журнала.
Такие сугубо автобиографические рассказы, как ‘Автобиография’, ‘Отец’, ‘Молния’, содержат реальные факты из жизни автора. Эти несколько рассказов и роман выстраиваются в стройный ряд событий жизни А. Т. Аверченко: в родительском доме, начало трудовой биографии, работа конторщиком в поселке угольщиков, Санкт-Петербург.
До самого последнего времени наши словари и энциклопедии, отражающие официальную точку зрения на литературный процесс, отводили мало места писателям-сатириконцам. Свой путь по страницам этих изданий Аверченко начал со скромных тридцати строк, и вот в последнем биографическом словаре для учителей ему отведено почти две большие страницы! Подробная научная биография, основанная на его обширном наследии, еще не написана. Подобные книги уже изданы за рубежом и известны советологам и историкам нашей революции, но только не нам с вами.
К ряду биографических рассказов, включенных в сборник, нужно добавить несколько строк из письма самого А. Т. Аверченко, письмо это хранится в Пушкинском доме.
‘Отец мой — севастопольский купец, дотла разорившийся. Родился я 15 марта 1881 года в Севастополе. Учился только дома. Девяти лет отец пытался отдать меня в реальное училище, но оказалось, что я был настолько в то время слаб глазами и вообще болезнен, что поступить в училище не мог. Поэтому и пришлось учиться дома. С десяти лет пристрастился к чтению — много и без разбора. Тринадцати лет пытался написать собственный роман, который так и не кончил. Впрочем, он привел в восторг только мою бабушку’.
В отечественных источниках биографические сведения об А. Т. Аверченко весьма скудны — он не заполнял ‘листков по учету кадров’ и пространных анкет, поэтому приходится собирать по крупицам сведения о его семье и о нем самом. Мешает и многолетняя опала Аверченко. Его рассказы, основанные на пережитом, какие-то объявления в ‘Сатириконе’, редкие сохранившиеся письма — вот, пожалуй, и весь наш запас для исследования творчества писателя. Есть еще воспоминания и письма его коллег по ‘Сатирикону’, но и они не изобилуют сведениями о нем.
После скитаний по городам Европы Аркадий Тимофеевич решает осесть в Праге. В то время в Праге было много беглецов из России. Президент Чехословакии Томаш Масарик предпринял ‘русскую акцию’, на основании которой эмигранты получали в стране и хлеб и кров. Двадцать тысяч русских эмигрантов, разных взглядов, направлений, но с одинаковой судьбой, безбедно жили в славянской стране. Выходили русские книги, газеты, было положено начало Русскому культурно-историческому музею.
Пожив в Константинополе, Аркадий Тимофеевич оказался в Праге среди своих. И так он был признателен хозяевам, что даже рассказы, высмеивающие какие-то бытовые стороны, какие-то черточки в характерах чехов и словаков, у него не получались… Книги его издают русские издательства в Берлине, Париже, Софии. Он много выступает с чтением своих произведений, полон творческих замыслов и о смерти не думает.
Болезни? Но болезни можно лечить. К болезням он привык с детства. Жены у него нет, детей не родил, по старой привычке живет в гостиницах и пансионах. Была любимая женщина, актриса Нового театра в Петербурге, которая всегда была его яростным критиком… Он посвятил ей свою лучшую книгу ‘Круги по воде’, кто-нибудь прочтет и узнает, а может, и не узнает, скользнет взглядом по строчке: ‘Александре Яковлевне Садовской’. Грустно и давно уже не смешно…
‘Какой я теперь русский писатель, — сетовал он незадолго до смерти. — Я печатаюсь главным образом по-чешски, по-немецки, по-румынски, по-болгарски, по-сербски, устраиваю вечера, выступаю в собственных пьесах, разъезжаю по Европе, как завзятый гастролер’.
Аркадий Тимофеевич Аверченко скончался 12 марта 1925 года и похоронен на православном кладбище в Ольшанах, в Праге.
Аверченко — лежит в Праге, сатириконец, лидер сатирических поэтов Саша Черный — на юге Франции, в Провансе, Надежда Александровна Тэффи, соловей русской юмористической прозы, — в Париже… Судьба, как ветер, разнесла прах сатириконцев по Европе, забросила горсть пепла и в США — там умер Осип Дымов, писатель, автор изящных рассказов.
Те немногие сатириконцы, которых уговорили вернуться на родину из эмиграции, погибли в ГУЛАГе, их могилы поглотило секретное безмолвие архивов. Кто где!
Аркадий Тимофеевич Аверченко, тот юный Аверченко, который с таким упоением писал в ‘Сатириконе’, ничего подобного и не предвидел. Двигая к осуществлению Февральскую революцию, приветствуя Февраль, он думал о торжестве разума в России. И вот в двадцатых годах оказался в роли пророка. Таковы его рассказы из нашей жизни, порой смешные до жути. Одна из книг так и называлась: ‘Смешное в страшном’. Он напророчил нам сталинский тоталитаризм, борьбу амбиций за кремлевскими стенами, продуктовые нехватки и многое другое, что сегодня на слуху.
— Я же писал! Я вам говорил! Перечитайте ‘Дюжину ножей’ или рассказ ‘Опыт’! — мог бы сказать сегодня ‘русский Марк Твен’, как называли Аверченко до революции.
Ни потайные отделы библиотек, ни презрительные клички оказались не в состоянии вытравить из памяти поколений его смех.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
