Михаил Александрович Врубель
Михаил Александрович Врубель
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Михаил Александрович Врубель, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Помню, однажды шли мы поздно вечером с В.А. Серовым от Саввы Ивановича Мамонтова по Садовой улице в Москве. У Сухаревой башни я остановил проезжавшего извозчика, чтобы ехать на Долгоруковскую улицу, где мы жили с Серовым в своих мастерских.
Проходивший мимо невысокого роста господин остановился и окликнул меня:
— Константин!
Воротник его пальто был поднят, он был в котелке, хорошо одет. Подойдя к нему поближе, я увидел — Врубель.
— Михаил Александрович!— обрадовался я. — Ты давно здесь?
— Да уже так с месяц.
Я познакомил его с Серовым и предложил ему:
— Поедем к нам, я так рад тебя видеть…
— Нет,— сказал Врубель,— не могу сегодня. Ты дай мне адрес. А вот что лучше: я иду сейчас в цирк, пойдемте со мной. Я вам покажу замечательную женщину, красоты другого века. Оттуда… Чинквеченто… Она итальянка, я с ними приехал сюда. Вы никогда не видали такой женщины, пойдемте.
— Поздно,— говорю я. — Одиннадцать часов…
— Она выступает в конце, так что мы застанем ее номер. А потом пойдем к ним. Она — наездница…
Все это было сказано Врубелем как-то особенно убедительно.
— Ну хорошо,— согласился я.
Серов молчаливо мигал глазами. Подумал и тоже сказал:
— Пожалуй, пойдем.
Когда мы подъехали к цирку Саламонского, Врубель провел нас через подъезд артистов за кулисы цирка.
Гремела бравурная музыка, громкая, как бывает в цирках. Толпа артистов. Мимо нас несли большой ковер и какие-то огромные металлические шары. А сбоку, в отдалении, рычали в клетках львы. Врубель сказал нам:
— Подождите, я сейчас… И ушел.
Вскоре он вернулся с очень плотным, невысокого роста человеком, с широкой шеей, лет тридцати пяти, одетым в синюю шерстяную толстую фуфайку. Брюнет, силач, итальянец с юга. Врубель познакомил нас, снова сказал:
— Подождите, я сейчас… И вновь ушел.
— Мне очень нравится Москва,— сказал итальянец. — Но только холодно, идет уже снег. Киев теплый. Моя жена — венецианка, а я из Рима,— сказал он. — Ваш друг Врубель — замечательный художник. Я тоже был раньше художником, но… — он подвел большой палец под верхнюю губу, щелкнул ногтем и, засмеявшись, добавил: — монеты, не кормит живопись…
Врубель подошел с женщиной, одетой наездницей. Лицо ее было матово-белым, и черные волосы были зачесаны круто наверх с высокой, ровной шеи.
Врубель познакомил нас, и она просто протянула нам свои красивые руки. Она не была красавицей, но в темно-карих глазах ее была мягкая улыбка.
— Пойдемте,— сказал нам Врубель.
Мы с Серовым пошли за ним по лестнице. Усадив нас в пустую ложу, Врубель сказал:
— Сейчас ее номер, смотрите.
Сначала вышел клоун с большим кружком, обтянутым гладко бумагой. Он вспрыгнул на высокую табуретку и кричал: ‘Скорей, скорей’. За ним на арену выехала на лошади, сидя, она — наездница.
Врубель весь был внимание и несколько раз повторил: ‘Смотрите, смотрите…’ Наездница встала на лошади и, стегнув ее хлыстом, быстро замелькала по кругу цирка. Клоун поднял перед собой круг. Наездница ловко прыгнула в него, прорвав бумагу, и оказалась вновь на лошади, посылая руками поцелуи публике.
— Видите?— спросил Врубель.
В прямой высокой шее наездницы, в матовом цвете тела, в открытом маленьком рте кораллового цвета было что-то детское, трогательное. Номер наездницы был окончен, и Врубель сказал:
— Идем.
Мы подождали внизу за кулисами цирка, и вскоре к нам подошла она и могучий итальянец, который был ее мужем. Она была как-то особенно пестро одета. На шее, на черной бархатной ленте, висел круглый золотой медальон. Пальто красного цвета тесно охватывало ее тонкую талию, голубая шляпа с розовыми перьями и желтая вязаная юбка с черными оборками.
‘Как странно…’ — подумал я. Врубель держал в руках ее небольшой чемодан.
Когда мы вышли на улицу, ее муж закутал себе шею толстым красным шарфом.
— Мы идем к ним, тут рядом,— сказал нам Врубель. Серов стал прощаться. Врубель его остановил и сказал:
— Видите, какая женщина?
— Ничего особенного… — сказал, мигая, Серов. И ушел.
На Третьей Мещанской улице, пройдя грязный двор, мы поднялись в бедную квартиру во втором этаже темного деревянного дома. Дверь открыл ключом муж артистки. Она зажгла лампу. В первой комнате на полу я увидел матрац, смятые одеяла, а на диване — прислоненное к стене большое полотно. На нем была написана она. Маленький коралловый рот, черные волосы и поразительный цвет белого тела. Голова ее была в три раза больше натуры, и огромные глаза, загадочно блестя, смотрели на меня. Она подошла ко мне, сказала по-русски: ‘Господин’ — и помогла снять пальто. В другой комнате она приготовила на спиртовке кофе и поставила на стол колбасу, хлеб, сардинки. Ее муж, сидя на большой постели, снял сапоги и кофту и остался в одной фуфайке. Он тоже хлопотал у стола, ставил тарелки, вино, водку.
— Господин,— сказала она,— водка, водка хорош. Закуска… Меня любить, пожалуйста… Она, Мишель, меня любить…
Она наливала водку в рюмки и пила маленькими глоточками.
Я увидал, что в ней есть какая-то особенная красота. Ее муж, Врубель и она ели и не переставая говорили по-итальянски. Разговор шел про дела цирка. И муж показывал, быстро поднимая руки, что кто-то там, в цирке, делает трюки не так, как надо. Он передразнивал кого-то. И они смеялись до упаду.
‘В чем дело?’ — думал я.
— Мишель,— сказала она, показав на меня,— господин не кушай… — И налила мне вина.
— Это другие люди… — сказал я Врубелю.
— Да. Они отличные артисты. Я приехал с ними, с цирком. Я ее пишу.
Он позвал меня в первую комнату и показал другой холст, где была написана она,— поразительной красоты формы, невиданной и странной. Ее глаза, несколько раз переписанные и передвинутые рисунком, повторялись в разных поворотах, глядели на меня с холста, и я начинал поддаваться их магии. Она была написана выразительней и живей, чем была в натуре…
Уходя, я видел, что Врубель поправил жиденький матрас и подушку на полу в первой комнате, где он спал.
На другой день Врубель приехал ко мне в мастерскую на Долгоруковскую улицу.
Я познакомился с Врубелем в Полтавской губернии у Тефановских, где он был одно время гувернером их маленького сына. Мы как-то разговорились, подружились и с тех пор говорили друг другу ‘ты’.
— Послушай, Миша,— сказал я ему,— оставайся здесь, у меня, мастерская большая, в чем дело.
Он согласился.
Пришел Серов, его мастерская была рядом с моей. Он пригласил Врубеля к себе, чтобы показать свои работы. Врубель ничего не сказал.
А к вечеру ко мне привезли на извозчиках холсты Врубеля. Это была совсем другая, невиданная живопись, скорей рисунок, покрытый особенными цветами. Серов смотрел в изумлении и сказал Врубелю, что он как-то не совсем понимает, несмотря на строгость форм.
— Да, конечно,— сказал Врубель,— не понимаете. Но, может быть, потом поймете…
И после этого Серов сказал мне:
— Знаешь, Константин, после того как я увидел холсты Врубеля, эту умышленную четкость форм, мои работы мне показались какими-то бледными, гладкими, как мыло… Послушай, какой это особенный барин… Что такое? Странно…
К вечеру мы — я, Серов и Врубель — поехали обедать в ‘Эрмитаж’. Врубель долго одевался, повязывал галстук, причесывался, надушил платок, надел фрак и тщательно оправил рукава рубашки.
В ‘Эрмитаже’, заказывая обед, он говорил с метрдотелем почему-то по-немецки.
— Зачем это ты, Миша,— спрашиваю,— по-немецки с ним говоришь? Он же знает русский язык.
— Он знает, но ему приятно поговорить на родном языке,— сказал просто Врубель.
Врубель ел красиво. В какой-то особенной форме был этот изящный, гладко причесанный, нарядный человек.
— Гувернер!.. — сказал мне Серов. — Посмотри, какой франт. Да, брат, мы с тобой утюги…
Глядя на Врубеля, на его светлые волосы, желтоватые глаза, на его сдержанную скромность, я почему-то подумал: ‘Это Моцарт’ — и сказал это Серову.
— А знаешь, похож, верно,— сказал мне Валентин Александрович. — Это какой-то особенный человек.
За обедом Врубель увлеченно говорил, какое вино когда надо пить и что он очень любит бутылки, особенно из-под шампанского. На них бывают удивительные ярлыки. Бутылка ‘Мума’, ведь это красота. Как она сделана…
Выходя из ресторана, Врубель загляделся на стоящих перед подъездом лошадей…
— Как хороши эти лихачи!— сказал Михаил Александрович. — Это Москва, особая красота! Ехать на лихаче — какая прелесть.
Перед сном Врубель надел пижаму и, потушив свечу, заснул.
В углу моей мастерской горела лампада. Мне видно было, как с холста Врубеля в сумерках мастерской таинственно, мягко улыбаясь, смотрела красавица-итальянка, наездница цирка…
Утром, пока Врубель брился, одевался и причесывался, я приготовил чай.
Солнце. Опять стаял снег.
Я люблю это переходное время — ноябрь. В окно виден потемневший сад, осеннее солнце освещает забор и ветки бузины. За садом видна церковь Св. Пантелеймона. Летят желтые тучи с синими краями. Мне всегда хочется поехать в деревню: там мои приятели, охотники-крестьяне.
— Хочешь, поедем в деревню?— спросил я Врубеля.
— Ну, нет… — ответил Михаил Александрович,— деревню я и летом не люблю, а теперь это удручающая тоска, мрак. Охоты я не знаю и не понимаю. А в деревне… избы… люди ругаются… Я совершенно не могу и не знаю, о чем говорить с мужиками. Я люблю город и люблю, по правде, Италию — Рим, где бы я хотел всегда жить. Какое было там искусство! Венеция, Рим, Флоренция… Я долго жил в Италии…
‘Как странно,— подумал я,— а я так люблю деревню русскую, и когда был за границей, то каждую ночь видел во сне Россию, поля, облака, рожь, коноплю, лес…’
Мы едем с Врубелем к Савве Ивановичу Мамонтову. По дороге Врубель сказал мне, что он в первый раз живет в Москве, уже почти месяц. Он жил и учился в Петербурге.
— Я очень любил Академию Художеств,— говорил Врубель,— там есть замечательный художник — профессор Чистяков. Он умеет рисовать, он понимает, но не может достигнуть и сделать так, как понимает…
Савва Иванович Мамонтов радостно встретил Врубеля и предложил ему написать занавес для театра Частной оперы. Говорил, что приезжают Мазини и Ван Занд — итальянская опера. Звал вечером на спектакль.
— Приходите сегодня, поет Падилла, ‘Дон Жуан’ Моцарта. Падилла — какое обаяние! А ему уже шестьдесят лет.
Врубель и Мамонтов сразу заговорили по-итальянски, вспоминая Италию. Савва Иванович восхищался:
— А вот, знаете,— сказал он,— Васнецов и Костенька,— он показал на меня,— заставили меня полюбить и русскую оперу. Началось со ‘Снегурочки’ Римского-Корсакова. Я сознаюсь: раньше не понимал русской оперы.
За завтраком все время говорили про Италию, о театре — какие оперы ставить. Врубель предлагал ‘Орфея’ Глюка.
После завтрака мы пошли в большую прекрасную мастерскую Саввы Ивановича, которая была в его доме на Садовой.
— Вот вам мастерская,— сказал Савва Иванович Врубелю,— работайте здесь. Вот он не хочет,— показал Савва Иванович на меня,— редко здесь работает. У него и у Антона (так прозван был Серов) там где-то своя нора…
Савва Иванович отдернул тяжелый полог, где в нише стояла статуя Антокольского ‘Христос’, и вопросительно посмотрел на Врубеля.
Врубель как-то равнодушно сказал:
— Это в натуральный рост человека, видно, руки сформованы с натурщика. Как-то неприятно смотреть, это не скульптура…
Савва Иванович удивленно взглянул на меня и спросил Врубеля:
— Вам не нравится?
— Нет,— ответил Врубель. — Это что-то другое — не скульптура, не искусство. Савва Иванович еще больше удивился и сказал:
— А всем нравится.
— Вот и плохо,— заметил Врубель,— что всем…
К Савве Ивановичу кто-то приехал по делу. Расставаясь с нами, он сказал Врубелю:
— Вы приезжайте ко мне всегда, берите мастерскую и работайте. Мне говорил Прахов — ваши работы в Киеве, в Кирилловском соборе,— прекрасны.
Дорогой Врубель сказал мне:
— Я буду писать в мастерской у него большой холст. Я буду писать Демона. На другой день Врубель перевез свои холсты к Савве Ивановичу.
Вечером, когда я писал декорации для оперы в мастерской на Пречистенке, ко мне в мастерскую пришел сторож из театра Частной оперы Мамонтова и сказал:
— Савва Иванович приказали вам, чтобы сичас в киатр приехали к ему…
Я оделся и поехал со сторожем на извозчике в Газетный переулок, где была Частная опера Мамонтова.
Войдя за кулисы сцены, услышал дивный голос итальянского тенора Децорни: шел ‘Трубадур’.
Увидав меня, Савва Иванович взял меня под руку и повел в ложу на сцене.
— Послушайте, что же это такое?— глаза Саввы Ивановича улыбались. — Что же это, Врубель — это же черт знает что такое. Вы видели его картины, которые он привез сегодня ко мне в мастерскую?.. Видели?
— Видел,— говорю.
— Что же это такое?.. Ужас! Я ничего подобного не видал никогда. И представьте, я ему говорю: ‘Я не понимаю, что за живопись и живопись ли это’. А он мне: ‘Как,— говорит,— я рад. Если бы вы понимали и вам бы нравилось, мне было бы очень тяжело…’ Подумайте, что же это такое?.. В это время ко мне приехал городской голова Рукавишников. Вошел в мастерскую, тоже увидел эти картины и говорит мне: ‘Что это такое у вас?.. Что за странные картины, жуть берет… Я,— говорит,— знаете ли, даже, признаться, забыл, зачем к вам приехал…’ Подумайте!.. Я ему говорю: ‘Это так — проба красок, еще не кончено…’
Я не мог удержаться и рассмеялся. У Саввы Ивановича глаза тоже смеялись.
— Что же, Костенька, вы смеетесь? Странный, странный человек. Знаю: он очень образован, кончил два факультета в Петербурге с золотыми медалями, а вот, к слову,— не говорите только,— он спросил у меня пятьсот рублей,— на расходы…
— Ну и что же?— сказал я и опять рассмеялся. — Деньги он отдаст. Врубель — человек благородный и большой художник. И вы, Савва Иванович, будете скоро так же говорить.
Савва Иванович серьезно посмотрел мне в глаза и сказал:
— Вот что. Вы поезжайте, найдите Врубеля и тащите его в театр, мы поедем после ужинать. Надо достать Антона. Поедут и итальянцы, Бевиньяни, Падилла, Дюран, Салина. А Врубель говорит по-итальянски, как итальянец…
В ресторане ‘Эрмитаж’ Мамонтов предложил Врубелю пригласить и его знакомых из цирка. Врубель задумался, сказав, что они могут не поехать.
— Я попрошу Децорни поехать со мной. Кстати, его фамилия такая же, как и моих друзей.
Оказалось, правда, что приятели Врубеля были дальние родственники певца. Вскоре открылась дверь, и вошла наездница цирка, ее муж, Врубель и Децорни. Наездница была обычно одета, очень пестро. Сев за стол, итальянцы весело разговорились.
Мамонтов сказал мне:
— До чего у Врубеля верно взяты глаза этой женщины и ее особенный цвет!
— Ну вот,— сказал я,— видите.
Врубель распоряжался, заказывая ужин, убеждал Мамонтова, что знает, какое взять вино для итальянцев, и пошел с метрдотелем на кухню заказывать макароны — обязательно такие, какие приготовляют в Риме.
Дорогой, когда мы ехали с Врубелем ко мне на Долгоруковскую улицу после ужина с итальянцами, Врубель сказал мне:
— Она, эта наездница, бедной семьи, но она хорошего рода. Ты не думай, что я питаю к ней какие-нибудь чувства как к женщине. Нет…
— Это я понимаю…
— Понимаешь? Да. Это мало кто поймет…
Почему-то Врубель мне был чрезвычайно приятен, и я поклонялся его таланту. Когда он писал на холсте или на бумаге, мне казалось, что это какой-то жонглер показывает фокусы. Держа как бы боком в руке кисть, он своей железной рукой в разных местах жестко наносил линии. Эти оборванные линии, соединяясь постепенно одна с другой, давали четкий образ его создания. Чрезвычайно сложные формы: часть шлема, а внизу латы ног, сбоку у глаз — орнамент невиданной изящной формы, канделябры… — и вот я уже вижу Дон Жуана и Каменного Гостя. Как выразительны — рука, держащая канделябр, и каменная тяжесть страшного гостя!..
— Как же это ты, словно по памяти пишешь?— спросил я Врубеля.
— Да. Я вижу это перед собой и рисую как бы с натуры,— ответил мне Врубель. — Надо видеть по-своему и надо уметь это нарисовать. Не срисовать, а нарисовать, создать форму… Это трудно.
Вскоре художники в Москве увидели произведения Врубеля, и все рассердились. Врубель много работал: он исполнил для издания Кушнерева иллюстрации к Лермонтову, к ‘Демону’. Вот они-то и рассердили всех.
Почему эти прекрасные произведения, эти иллюстрации, не понравились — неизвестно. Но Савва Иванович уже обожал дарование Врубеля и с глубоким интересом следил за его работой, когда тот в его мастерской писал ‘Демона’. Врубель постоянно менял всю композицию, фантазии его не было конца. Орнаменты особой формы: сегодня крылья кондора, а уж к вечеру стилизованные цветы невиданных форм и цветов. Вдруг потом все переписывалось в других формах и в другой композиции.
Я как-то показал приехавшему ко мне в мастерскую Павлу Михайловичу Третьякову рисунки — иллюстрации Врубеля к ‘Демону’ — и прекрасный эскиз, сделанный Врубелем в театральной зале, тот, который находится,— пожертвованный мною,— в Третьяковской галерее в Москве и сейчас.
Долго смотрел Павел Михайлович рисунки Врубеля и тоже сказал мне, что это странное искусство и он не понимает его.
Когда приехал Врубель, я рассказал, что был Третьяков и что тот сказал о его работах.
— Вот и отлично!— заметил весело Врубель. — Хотя рисунки мои очень ординарны, за исключением ‘Тамара в гробу’.
Однажды летом в Абрамцеве, в имении Саввы Ивановича, где гостили И.Е. Репин и Поленов, вечером за чайным столом Репин зарисовал в альбом карандашом жену Саввы Ивановича, Елизавету Григорьевну.
Врубель посмотрел на рисунок, неожиданно сказал Репину:
— А вы, Илья Ефимович, рисовать не умеете.
— Да? Что ж, все может быть… — отвечал Репин.
Савва Иванович позвал меня и Серова на террасу и обиженно сказал:
— Это же черт знает что такое! Уймите же вы его хоть немного! Я, смеясь, сказал:
— Это невозможно.
— Неверно,— заметил Серов,— Репин умеет рисовать.
Он тоже обиделся за Репина.
Во время работ по подготовке Нижегородской выставки министр Витте просил Савву Ивановича Мамонтова украсить выставку и показывал ему проект павильона искусств живописи. Савва Иванович посоветовал Витте сделать два больших панно над входами в павильоны, и эскизы поручили исполнить Врубелю.
Когда эскизы были сделаны Врубелем — ‘Микула Селянович’ и ‘Царевна Греза’,— то Витте показал их Государю. Государь долго смотрел, похвалил и одобрил эскизы Врубеля.
Огромные панно в 20 метров длиной Врубель написал сам. Но петербургская Академия Художеств взволновалась, и когда панно появились на фасаде павильона, то приехала от Академии комиссия — Владимир Маковский, Беклемишев, Киселев и еще передвижники, во главе с вице-президентом Академии Иваном Ивановичем Толстым,— и постановили: ‘Панно снять как нехудожественные’. Вышел скандал. Постановление против высочайшего одобрения.
Савва Иванович Мамонтов вне выставки, за оградой, построил большой деревянный зал, где панно эти были выставлены.
Когда Врубель был болен и находился в больнице, в Академии Художеств открылась выставка Дягилева. На открытии присутствовал Государь. Увидав картину Врубеля ‘Сирень’, Государь сказал:
— Как это красиво. Мне нравится.
Вел. кн. Владимир Александрович, стоявший рядом, горячо протестуя, возражал:
— Что это такое? Это же декадентство…
— Нет, мне нравится,— говорил Государь. — Кто автор этой картины?
— Врубель,— ответили Государю.
— Врубель?.. Врубель?.. — Государь задумался, вспоминая.
И, обернувшись к свите и увидав графа Толстого, вице-президента Академии Художеств, сказал:
— Граф Иван Иванович, ведь это тот, которого казнили в Нижнем?..
Михаил Александрович Врубель — Впервые: Возрождение. 1936. 26 января, 2 февраля. Печатается по газетному тексту.
цирк Саламонского — Саламонский Альберт Иванович (1843-1913) основатель цирка (1880) на Цветном бульваре в Москве.
бутылка ‘Мума’ — Мум — шампанское, произведенное в имении князя Л.С. Голицына ‘Новый Свет’. Было представлено на конкурсе вин 1900 г. под французской маркой Мум и получило высшую оценку экспертов.
статуя Антокольского ‘Христос’ — статуя М.М. Антокольского ‘Христос перед судом народа’ (бронза, 1874, мрамор, 1876).
Децорни — итальянский певец (тенор) в Частной опере С.И. Мамонтова. Других сведений обнаружить не удалось.
Врубель… исполнил для издания Кушнерева иллюстрации к Лермонтову, к ‘Демону’ — см. прим. к с. 99 кн. 1 наст. изд.