Борис Петрович Вышеславцев
Борис Петрович Вышеславцев
Миф о грехопадении
Миф о грехопадении
* * *
* * *
* * *
* * *
——
Миф о грехопадении, Вышеславцев Борис Петрович, Год: 1934
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Богословы обычно стремятся утверждать, что грехопадение не есть миф, а есть исторический факт. Такова основная традиция католической церкви. Она покоится на неправильной, нефилософской и ненаучной оценке мифа. Богословы усвоили себе совершенно им неподобающее отношение к мифу, свойственное атеистическому рационализму и позитивизму. Еще Цельс думал, что мифы суть басни для детей. С точки зрения современной психологии нельзя сделать мифу лучшего комплимента.
Mundus fabulosus изображает в особых формах самую подлинную реальность, ибо dе te fabula narratur. Настоящие басни, имеющие смысл, изображают самую подлинную, многократно повторявшуюся историческую реальность, только в особом ‘баснословном’ одеянии. Настоящий миф есть нечто гораздо более значительное и всеобъемлющее, нежели однократный исторический факт: миф содержит в себе бесконечное множество исторически пережитых типических и существенных душевных конфликтов и ситуаций. Настоящий миф, как это прекрасно выяснил Юнг, представляет собою геологическое напластование подземных, подсознательных слоев нашей души, и притом души коллективной, общенациональной, или даже общечеловеческой. Как геологическая структура есть конденсированная история земли, так миф есть конденсированная история души. Поэтому противопоставление мифа и исторического факта — бессмысленно: миф ‘символизирует’ ( — соединяю, сопоставляю) бесконечное множество исторических фактов. Имело бы смысл только противопоставление символической и реалистической истории, причем еще неизвестно, какой истории следовало бы отдать предпочтение в смысле значительности и важности. Во всяком случае, прэисторические напластования души, скрывающиеся в коллективном подсознании, могут быть постигнуты только методом символов и мифов.
Кроме того, самые настоящие однократные исторические факты, как например исход евреев из Египта, или падение Вавилона, или крещение Руси, как только они становятся значительными для души, тотчас же они одеваются легендарными одеждами и превращаются в мифы, ибо становятся символами. Александр Македонский есть символическая личность, так же, как и Сократ. Легенда истории творится непрерывно. Не мифично только то, что не имеет для души никакого значения, ибо сама душа есть ‘мифическое’ существо. Юнг говорит: ‘действительно то, что действует’. Если так — миф и символ обладают наибольшей действительностью, ибо они сильнее всего действуют в душе — в сознании и в подсознании.
Однако этим не исчерпывается значение мифа и символа: он содержит в себе бесчисленное множество исторических фактов, но он содержит и нечто большее: их истолкование, их разгадку, их смысл, их сущность. Миф о Кроносе, пожирающем своих детей, содержит в себе бесчисленное множество невозвратно исчезнувших дней, но он содержит и большее: он выражает сущность времени, как необратимого ряда. Здесь лежит ценность и мудрость символического мифа. Он есть недифференцированное единство религии, поэзии, науки, этики и философии, из которого развиваются и дифференцируются все эти ветви и цветы духа, и они снова потом объединяются в завершающем дифференцированном синтезе, которого ищет философия и развитая религия. По-видимому, последнее единство не выразимо иначе, как в символе и мифе. К такому пониманию мифа склонялся Шеллинг и к нему на иных путях возвращается современная мысль.
Все сказанное применимо к мифу о грехопадении. Бесчисленное множество настоящих исторических грехопадений символизировано в нем. Он указывает на тяжкие преступления, следы которых таятся в коллективном подсознании, как наследие прэисторической души (первородный грех). Он указывает при этом не только на то, что совершалось в прэистории, но и на то, что совершалось и продолжает совершаться на наших глазах в истории. В этом глубочайшая историчность мифа о грехопадении.
Но он не только история, он более, чем история: он некоторое ‘откровение’ о смысле и сущности зла, духовное открытие, касающееся природы добра и зла. И в этом глубочайшее религиозно-философское значение этого мифа, ибо существует философия добра и зла и мистика добра и зла.
Но мифы и символы надо уметь читать и разгадывать. В сущности они всегда эзотеричны, и презрительное отношение к ним есть бунт непосвященных и орание ‘оглашенных’. Мифы неспособен понимать и слышать тот, кто не имеет никакого слуха для поэзии, философии и религии. Чем были бы религия, поэзия и философия без символов и мифов? Но существуют люди, решительно неспособные воспринимать какой-либо символизм, о таких и сказано, что они ‘не имеют ушей, чтобы слышать’. Они называют мифы и откровения баснями, но басни тоже существуют не для них. Это те — о которых, но не для которых написаны такие басни, как Свинья под Дубом, и такие поэмы, как Мертвые Души. Ибо ‘мертвые души’ написаны не для мертвых, а для живых душ.
Миф о грехопадении получает совершенно новое истолкование в свете современных психологических открытий и в частности открытия loi de lffort converti {См. подробнее об этом законе Б. Вышеславцев. Этика преображенного Эроса. YMCA Press. Paris. 1932. В свободе и в знании испытаете как добро, так и зло.}. Современная философия и психология подсознания раскрывают вечную правду и мудрость этого мифа, и, с другой стороны, этот исконный миф дает великое подтверждение некоторым новейшим открытиям в сфере подсознания, подтверждение тем более ценное, что сама ‘аналитическая психология’ признает мифы подлинными историческими документами души, хотя и написанными гиероглифами.
Задача змия состоит в том, чтобы пробудить дух противоборства, дух противоречия. И он пробуждает его в той и другой форме: 1, в форме сопротивления подсознания, эроса, вообразившего, что дерево ‘вожделенно’, приятно для пищи, приятно для глаз, дает знание, расширяет опыт (любопытство воображения) и 2, в форме сопротивления сознательной и богоподобной свободы: сами будете как боги (элоимы, господа), будете господствовать, а не подчиняться, не будете зависеть от какого-то запрещения.
Как же пробуждает змий это действие loi de l’ffort converti? Посредством формулы закона, формулы запрещения, налагающей обязанность, как связанность свободы (‘обвязанность’): ‘не ешьте ни от какого дерева в раю’. Прежде всего змий должен был солгать и обмануть, но солгать правдоподобно: его ложь состояла в том, будто бы Бог установил универсальную запретительную норму (закон). Многие богословы так и думают: они поверили змию на слово, и он их перехитрил вместе с Евой.
Может показаться странным, что змий знает действие ‘loi de l’ffort converti’, знает закон запретного плода: ‘я не узнал бы и пожелания, если бы закон не говорил: не пожелай’, а Бог как бы не знает его, как вообще мог Бог установить закон, запретительную норму, зная о том противоборстве, которое ею вызывается в человеческой природе? Но дело в том, что Бог никакого закона, никакого запрета, никакой обязанности именно и не устанавливает в райском состоянии человека, а только змий впервые внушает человеку (Еве), что Бог установил запрет и закон. То, что Бог ‘заповедал’ человеку, весьма искусно (в этом ‘хитрость’ змия) изображается, как закон и запрет.
В самом деле, он так формулирует заповедь божественную: Бог сказал: не ешьте ни от какого дерева в раю (Быт. 3, I). На самом же деле Бог сказал как раз обратное: от всякого дерева в саду ты будешь есть (Быт. 2, 16). Бог дает человеку землю, как рай, как сад, как полноту бытия, как полноту свободы, как богоподобную полноту владычества над всем, над растениями и животными, над всею землею. Это высказано с величайшей силой (Быт. I, 26, 28, 29). В этой полноте свободы и полноте владычества нет никакого закона, никакой обязанности. Есть только условие соблюдения и хранения божественной иерархии ценностей, которая развернута в 1-ой и 2-ой главе книги Бытия, как грандиозная лестница онтологических ступеней бытия от низшего и простейшего света, до ступеней органического бытия растений и животных и до духовного бытия свободного человека, властвующего по образу Божию над всеми низшими ценностями бытия, над растениями, животными, над элементами, над светом. Что мы имеем здесь аксиологическую систему бытия, т.е. систему ценностей, это повторяется при создании каждой ступени Бытия: ‘и увидел Бог свет, что он хорош’ и т. д. до высших ступеней — везде оценка: ‘добро зело’. Система эта иерархична и необратима (аксиологически): высшее, сложнейшее и богатейшее предполагает, как свое условие, бытие низшего и простейшего, высшее преображает и ‘сублимирует’ низшее, высшее имеет право ‘владычествовать’ над низшим, но не наоборот.
Соблюдение иерархии выражено в словах ‘обладать’ и ‘властвовать’, ‘возделывать’ и ‘хранить’ Эдем. ‘Возделывать’ — значит сублимировать, возводить низшее к высшему, культивировать, ‘хранить’ — значит соблюдать иерархию, порядок ценностей. ‘Властвовать’ и обладать — значит осуществлять иерархию.
Соблюдение иерархического порядка ценностей (ordo Августина) отнюдь не есть закон, запрет, связанность, чья-то власть над нами. Здесь нечто ‘заповедано’ нам, как друзьям и сынам, нечто сообщено, поведано, но не приказано и не запрещено.
Реальное осуществление иерархии ценностей есть крайняя противоположность запрета, связанности и лишения — это есть полнота свободы и творчества, возрастание полноты жизни (древо жизни), то, чего мы истинно хотим, ибо мы всегда хотим полноты жизни (). Всякое истинное творчество свободно, ибо ‘поэт’ (творец) делает то, чего он больше всего хочет (в этом различие ‘творчества’ от ‘работы’, которая всегда есть ‘рабство’). И всякое истинное творчество иерархично, ибо придает низшему форму высшего, сублимирует, преображает низшее, воплощает высшее (поэтому оно должно знать, что ‘выше’ и что ‘ниже’).
Соблюдение иерархии ценностей в действии не есть повиновение кому-то и чему-то, а есть свобода в истине (‘истина сделает вас свободными’) и свобода в творчестве. Это не лишение, а расширение и наполнение бытия, не зависимость и рабство, — а властвование и обладание.
Благодать истинного творчества и истинной свободы делает человека богом по благодати. Здесь, в этом ‘возделывании’, в этом иерархическом положении ‘владычества’ над низшими ценностями, над низшими ступенями бытия, лежит богоподобие человека, как это выражено со всею определенностью в I гл. Бытия (26—31). Осуществляя далее иерархию ценностей, ‘возделывая’ и культивируя, ‘обладая’ землею и ‘властвуя’ над животными, человек как бы продолжает дело творения, ‘кооперирует’ с Богом. Бог есть вершина иерархии, ее нельзя отрицать и зависимость от нее нельзя уничтожить. Человек призван к ‘сотворчеству’, но если он захочет отрицать Творца, то он уничтожит и творчество — ‘без Мене не можете творити ничесоже’.
Иерархия ценностей, иерархия ступеней бытия не может отрицаться никакой этикой, никаким мировоззрением, — ни религиозным, ни безрелигиозным. Разница только в том, что религиозная этика и религиозная культура считает Бога высшей святыней, высшим совершенством, а культура и этика безрелигиозная такой высшей иерархической ступени не признает и хочет обойтись без нее. Однако уничтожить высшую иерархическую ступень в иерархии ценностей вообще нельзя: отрубив вершину, мы получаем другую вершину, можно только заменить высшую ценность другой, подчиненной ценностью. Так совершается обычная замена высшей ценности Бога, как носителя святости и совершенства — ценностью человека, или человечества, или просто моего Я: ‘будете, как боги!’ (религия человечества, Иван Карамазов, Макс Штирнер, Ницше).
Отрубание вершины иерархии ведет к величайшему замешательству, к извращению иерархического порядка, падению и разрушению. Человек не может поставить себя на вершине иерархии, ибо он нуждается в некотором самоперерастании, в выходе за пределы человеческого, в поднятии над человеком. Человек захочет стать ‘сверхчеловеком’. Но ‘сверхчеловек’ уже не есть только человек. Творчество нуждается в бесконечности, раскрывающейся надо мною. Поэтому продуманная до конца идея ‘сверхчеловека’ есть идея Богочеловека, и она всегда стояла перед человечеством, и прежде всего, стояла пред всем греческим искусством, как основная творческая идея. Вдохновляться человеком — значит делать человека героем и полубогом. Ибо вдохновляться только человеческим нельзя. Во имя только человеческого можно устраивать гигиену, комфорт, удобства, вообще строить цивилизацию, но не творить культуру. Культура есть культ божественного, культ сверхчеловеческого, культ всяческого ‘сверх’. Творчество разрушается при нарушении иерархии, ибо форма воплощения ценностей, форма красоты, форма космоса — есть иерархическая форма (‘звезда бо от звезды разнствует во славе’).
А если мы не захотим иерархии? если не подчинимся высшему, ‘Всевышнему’? если скажем: не хочу? Тогда нам остается последняя и страшная свобода, свобода извращения иерархии, свобода, возносящая нас на непонятную высоту, и свергающая в непонятную бездну.
Понять смысл грехопадения и спасения, понять смысл христианства (а в сущности и всякой религии) — значит понять смысл этой предельной свободы. Она возносит нас на высоту абсолютного богоподобия в этой простой и ежедневной возможности: сказать ‘да’, или ‘нет’, ‘да будет’, или ‘да не будет’, — в этой изумительной свободе выбора между творчеством и разрушением. Ибо если всякое творчество есть соблюдение иерархии, то всякое нарушение и извращение иерархии есть противоположность творчества, т.е. разрушение.
Извращение иерархии и разрушение ничего конечно не может ‘извратить’ в идеальном царстве ценностей, в порядке ступеней бытия. Есть два пути: путь вверх и путь вниз — между ними можно выбирать, но тот, кто идет вниз, не переставляет соотношения ступеней, напротив, их вечный иерархический порядок, ordo, подтверждается тем, что мы неизбежно встречаем те же ступени в обратном порядке. Разрушить духовную жизнь личности — значит низвести человека до ступени животного. Разрушить животный организм — значит низвести его на ступень химических и механических процессов (труп). Разрушить землю в ее геологическом и минеральном бытии — означало бы низвести ее на ступень газообразно-разреженной, простейшей материи (и такие процессы разрушения постоянно происходят в мироздании) — так сказать ‘взорвать’ землю. В этом смысле убийство и смерть являются простейшим для человека и ближайшим выражением извращения иерархии, как разрушения, как падения на низшие ступени бытия, — в этом их мистический трагизм, изумление пред ненормальностью и уродливостью смерти. Но существуют такие формы космической ‘смерти’ и разрушения, которые далеко отстоят от нас и нам не видны, как бы формы предельной энтропии.
Обратный процесс возведения, восхождения (сублимации), есть жизнь и нарастание жизни, обогащение жизни, которое и есть творчество, а его движущее чувство есть Эрос, любовь, как аффект бытия.
Таким образом, мы получаем скалу ступеней, низший предел которой есть ничто, а высший предел — абсолютная полнота (), Всевышний, Бог, как совершенство. Между ними движется процесс творения из ничто и процесс уничтожения. Предел уничтожения есть ‘смерть вторая’, предел творения ‘жизнь вечная’, путь к ней: сотворение человека, поднятие этого человека над человеческим, ‘обожение’ через Боговоплощение, преображение космоса, ее завершение: ‘Царство Божие на небеси и на земли’ и Бог, как ‘всяческая во всем’.
Казалось бы, творение могло беспрепятственно совершать свой божественный путь вверх, но с момента сотворения человека, вступает новый ингредиент: свобода человека. Человеку даровано богоподобие в этом даре абсолютного выбора, во всем дальнейшем пути он свободен подняться, или ниспасть. Его не влекут и не творят, с этого момента он сам волен подниматься и творить себя. Переживание свободы, акт утверждения свободы, имеет абсолютно конститутивный смысл в жизни личности: кто не утверждает свою свободу, тот перестает быть личностью. И человек может стать ‘безличностью’ и ниспасть на ступень животного. Научно-философское отрицание свободы есть отказ от категории личности, отказ от нашего аксиологического значения, от дарованной нам ‘чести’, отказ от дарованной нам свободы. Возможность такого отказа, как акта, прямо вытекает из наличия свободы и есть своего рода ‘онтологический аргумент’ в пользу свободы. Свобода отдаться в рабство есть тоже свобода!
В чем же состоит первоначальная, исконная, ‘райская’ свобода человека? Она состоит в том, что ему предоставлена вся полнота бытия, как сфера свободного творчества (‘хранить и возделывать рай’), как сфера полноценной жизни, как ‘древо жизни’. Рай есть творчество без труда (не ‘в поте лица’), творчество Моцарта, а не Сальери, творческий эрос, как ‘рождение в красоте’, переживание гармонии, как радости и блаженства — благодать (, gratia).
Мудрость этого мифа изумительна. Мало обращалось внимания на то, что это рай на земле, среди земных растений и животных, в этой нам близкой красоте, а не где-то там, ‘на том свете’. Жизнь не имела бы никакой ценности, если бы не было этих мимолетных видений рая здесь, на земле. Когда мужик в теплый летний вечер, отдыхая, говорит: Божья благодать! — он созерцает этот отблеск рая и верно называет его ‘благодатью’. Великое искусство учит нас видеть и узнавать этот рай на земле. Он потерян, но не забыт, и тысячи вещей его напоминают: гармония звуков, или красок, благоухание земли, которая есть ‘сад’ (Эдем), сияние солнца, и наконец ‘солнцеподобные’ глаза смертного. Поэзия Пушкина есть снова найденный рай земной (‘он несколько принес нам песен райских’), поэзия Лермонтова есть демоническая тоска о потерянном, но не забытом рае. То, что рай помещен на земле — означает принцип воплощения ценностей. Рай не есть мир идей Платона, не есть ‘идеальное бытие’ (такой идеал был бы Элизиум, царство теней), рай есть космическое художественное произведение, созданное из света и тени, из моря и земли, из растений и животных, космос, имеющий человека своим завершением и вместе началом нового человеческого и Богочеловеческого творчества. И все эти элементы рая, все ступени бытия хороши сами по себе, как это усматривает Бог. Все они утверждаются, как воплощенные ценности, или блага, как gratia gratis data. Только при таких условиях возможно творчество божественное и человеческое. Оно и есть ‘древо жизни’, ибо жизнь не есть косность, а есть непрестанное творчество новых форм.
Что же означает ‘древо познания добра и зла’? ‘Познать’ на библейском языке означает изведать на опыте, пережить, практически испытать (в этом смысле говорится: ‘познать женщину’) — в данном случае испытать и сравнить оба пути: путь добра и путь зла. Но путь добра уже испытан (райское творчество и есть высшая ценность), хотя и не осознан. Поэтому остается изведать путь зла, который есть извращение иерархии, разрушение, убийство. Путь этот представляется как бы расширением свободы, расширением опыта, познанием своего рода (‘будете как боги, знающие добро и зло’). В этом и состоит искушение, соблазн, которым змий обманывает человека: теперь вы знаете только добро, тогда будете знать добро и зло, теперь вы обладаете только свободой в добре, тогда будете обладать свободой в добре и зле! Обман состоит в том, что кажущееся обогащение бытия, обогащение опыта — есть онтологическое обеднение, потеря богатства, творчества, рая, кажущееся расширение свободы — есть потеря свободы и впадение в рабство. И это потому, что извращение иерархии и разрушение есть убийство и смерть.
Вот это и ‘поведал’ Бог человеку в своей первой заповеди, в своем первом откровении, Он сказал ему: путь испытания зла есть путь смерти. Он предупредил: не ешь, ибо смертию умрешь. Бог говорит человеку: есть путь жизни (‘древо жизни’) и путь смерти. Ты имеешь свободу выбирать. Бог дал человеку свободу есть ‘от всякого дерева в саду‘, но сказал, что дерево познания добра и зла ведет к смерти (Быт. 2, 16—17). Это не закон, не запрет, не стеснение свободы, это та самая формула, которую Ап. Павел, в противоположность императивной форме закона, выражает так: ‘все вам позволено, но не все полезно’. Вы свободны познать даже зло, но это познание вам не полезно, ибо оно убивает.
В раю нет закона, ибо рай есть невинное и свободное творчество, благодатное творчество:
‘Гордись, таков и ты поэт,
И для тебя — закона нет!’
Человек делает только то, что он истинно хочет и что он истинно любит. Этика благодати, которую утверждает Ап. Павел, есть восстановление утраченного рая и восстановление с избытком: мы призваны к свободе, к благодатному творчеству, мы ‘соработники’ у Бога, сыны, наследники, боги по благодати, ‘на таковых нет закона!’
Напротив, змий стремится изобразить божественное предоставление и предупреждение, как закон и запрет и притом запрет бесконечно преувеличенный: ‘подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю?’ (Быт. 3, I). Это первая его ложь. А вторая ложь: ‘нет, не умрете, но откроются глаза ваши, и будете, как боги’ (ib. 4, 5). Это есть отрицание того предупреждения, которое сделал Бог, отрицание онтологической связи зла и смерти, отрицание той истины, которую Бог приоткрыл человеку: извращение иерархии есть начало разрушения и смерти. Бог говорит: все вам позволено, но не все полезно. Змий говорит обратное: все вам запрещено, но в сущности все вам полезно. Змий изображает Бога властителем и тираном, произвольно устанавливающим необоснованное запрещение. Он изображает Бога совершенно так, как Его понимал Иоанн Грозный в своей теории абсолютной власти, абсолютной тирании на небе и на земле. Такая власть всегда будет иметь против себя революционный комплекс, как жажду свержения. Здесь лежит корень воинствующего безбожия.
Бог не дает человеку никакого закона в его безгрешном и райском состоянии. В этом состоянии закон бессмыслен. ‘Закон, как говорит Ап. Павел, дан после, по причине греха’. Иначе говоря, закон был дан тогда, когда рай был потерян. Эту мысль о сверхзаконности благодатной, райской полноты жизни (‘на таковых нет закона’) Шестов делает основой своего толкования библейского мифа. Надо стать ‘по ту сторону добра и зла’, надо перестать рационально различать добро и зло — тогда мы вернем утерянный рай. Бог запретил вкушать с древа познания добра и зла — значит Бог запретил различать добро и зло.
Такое толкование в высшей степени соблазнительно и философски несостоятельно. Сверхзаконность здесь смешивается с беззаконием, райская невинность с преступным неразличением добра и зла. Невинное детство не различает добра и зла, и это состояние есть великое добро (‘будьте, как дети’), ибо детство не имеет опыта зла. Но в мире греховном, который ‘весь во зле лежит’, неразличение добра и зла есть величайшее зло. Весь смысл философии состоит в различении положительных и отрицательных ценностей.
Вот это-то и плохо — скажет Шестов. Это идет от Сократа, это эллинский логос, это он различает добро и зло, тогда как нужно стать ‘по ту сторону добра и зла’.
Такая мысль диалектически самоуничтожается и притом именно тогда, когда мы ее всецело принимаем. Примем положение, что единственно ценное состояние (потерянный рай) есть состояние ‘по ту сторону добра и зла’. Тогда неценным состоянием будет состояние различения добра и зла. Древо познания добра и зла есть злое древо для Шестова — в этом весь его пафос анти-сократизма и анти-логизма. Напротив, древо жизни, свободное от различения добра и зла, есть доброе древо, единственная и высшая ценность для Шестова, его положительный пафос. Различать добро и зло плохо, не различать добро и зло хорошо. Одно есть недолжное и нецeнное, другое есть должное и ценное. Нет более блистательного доказательства того, что оценка в философии неуничтожима: ценность есть душа софии и постижение ценностей есть гений Сократа (вкус к ценностям, чувствительность к ним). Кстати уничтожение оценки требовало бы уничтожения из первой главы библии всех оценок, исходящих от самого Божества (вся иерархия ценностей бытия сопровождается многократно повторяющимися словами ‘добро зело’).
Источник: Вышеславцев Б.П. Миф о грехопадении // Путь. 1932. No 34. С. 3-18.