Между вчностью и минутой.
Между вчностью и минутой.
Романъ.
ЧАСТЬ I.
Глава I.
Глава II.
Глава III.
Между вечностью и минутой, Иогель Михаил Константинович, Год: 1880
Время на прочтение: 732 минут(ы)
Стояла глухая, тоскливая, осенняя пора, давно уже стемнло, вихрь ненастный, то пронзительно взвизгивая, то плаксиво завывая, обдавалъ прохожихъ и прозжихъ расплывчатою массою своихъ первыхъ, снжныхъ пылинокъ. Прогремитъ карета, продребезжитъ Ванька, какъ-бы силясь обогнать самую непогодицу, промелькнетъ, какъ тнь, закутанная фигура прохожаго, и опять все тихо и пустынно. Въ этотъ-то именно вечеръ, когда огонь жилья манилъ всякаго представленіями тепла и уюта, зданіе Московскаго Университета, что на Большой Никитской, особенно печально и угрюмо смотрло на улицу своими большими, неосвщенными окнами, — будто все вымерло въ немъ или забылось сномъ тягостнымъ, непробуднымъ. Лишь въ двухъ крайнихъ угольныхъ окнахъ отъ времени до времени мелькалъ огонекъ…. Мелькнетъ подобно звздочк, высвободившейся изъ-за облака, и опять исчезнетъ, точно утонетъ въ глубин комнаты.— То былъ огонь свчи, стоявшей на столик близъ постели, покоившейся въ подушкахъ, еще очень молодой женщины, Александры Игнатьевны Бояриновой. Уже истекалъ четвертый годъ, какъ Александра Игнатьевна слегла вслдствіе несчастныхъ родовъ и, приподнимаясь при посторонней помощи лишь для пріема пищи и питья, ни на одинъ часъ не покидала постели. Указывая на недостатокъ воздуха, упадокъ силъ, на общее невыносимо тревожное состояніе, она никогда не жаловалась на какое либо исключительное, мстное страданіе. Врачи и профессора медицины не только отказались спасти ее отъ неминуемой смерти, но даже не могли точно опредлить болзни. Спокойно и безропотно несла Александра Игнатьевна свой тяжкій жребій, и ея выразительные свтло-срые глаза туманились слезою лишь при взгляд на измученнаго состраданіемъ къ ней мужа, да на молчаливаго, не по возрасту печальнаго, первенца Васю…. И тогда, чуть примтно перебирая своими блдными, изсохшими губами, молила она Создателя, — хотя-бы на одинъ мсяцъ, на одну недлю, на одинъ день возвратить ей бодрость и силы, чтобъ могла поцлуемъ молодымъ, нжнымъ, отблагодарить за уходъ и ласку мужа, чтобъ могла прижать къ сердцу своего мальчугу Васю.— Къ постели подошла высокая, слегка согбенная старушка. Безъ малйшаго шороха опустила она на столикъ металлическій подсвчникъ и, отсчитавъ изъ пузырька въ рюмку 20 капель какой-то зеленоватой жидкости, заслонила свтъ отъ глазъ больной зеленымъ абажуромъ. Александра Игнатьевна, казалось, была въ полузабыть. Густая темно-русая коса, окоймляя маленькій изжелто-блдный лобъ, откинувшись влво отъ головы, покрывала подушки волнистыми, разбитыми прядями. Темныя, долгія рсницы чернли въ глубокихъ впадинахъ подъ глазами, тонкія, слегка сдвинутыя брови, впалыя щеки, блдныя, какъ-бы безкровныя губы сжатаго рта, на груди скрещенныя палецъ о палецъ, исхудалыя руки, громче жалобы и стона говорили о ея нмыхъ страданіяхъ.
— Куля, а Куля! звала межъ тмъ старушка, пріотворивъ дверь изъ спальни въ дтскую. Изъ глубины дома донесся громкій, визгливый смхъ.
— Ишь ты, халда откормленная…. Прости, Господи!… Ей и горя мало! окрысилась старушка и, миновавъ комнату, пошла по направленію раздававшагося все громче и громче смха. Ни звукъ, ни шелестъ, ни тихое ровное дыханіе, ничто не изобличало въ дтской присутствія живаго существа, но едва старушка успла переступить за порогъ, какъ изъ полуосвщеннаго угла комнаты, съ глубокаго и развалистаго кожаннаго кресла, бойко соскочилъ мальчикъ лтъ девяти. Онъ выпрямился, потянулся, одернулъ края своей фланелевой, темно-коричневой рубашки, окоймленной по вороту и подолу черной бархоткой и, легко приподнявшись на носки, скользнулъ въ спальню матери. Одиноко и тоскливо мерцалъ свтъ за зеленымъ абажуромъ. Мертво было у постели. Даже самый вихрь на улиц, какъ бы утомленный своимъ безсильнымъ злорадствомъ, угомонился и замолкъ.
Прокравшись къ кровати матери, мальчикъ остановился у ея ногъ. Боясь дохнуть и шелохнуться, онъ робко заглянулъ ей въ лицо, заглянулъ и, содрогнувшись отъ плечъ до пятъ, опять скрылся за высокою спинкою массивной кровати.
Ни то сонъ, ни то полузабытье попрежнему владли ею.
Губы сжаты, руки скрещены, лишь напряженнымъ тяжелымъ дыханіемъ раздвигались ноздри, да отъ времени до времени, слегка колебля одяло, вздрагивала исхудалая грудь, но вотъ еще крпче охвативъ другъ друга, хрустнули пальцы блдныхъ рукъ, разомкнулись, сжатыя губы, чуть примтная краска оживила лицо.
— Мама! подаваясь всмъ станомъ тихо окликнулъ онъ мать. Александра Игнатьевна какъ-то сжалась, съежилась, глухой стонъ вырвался изъ ея груди, и опять исчезла краска съ изжелто-блднаго лица.
— Мама! поникнувъ тоскливо и еще тише повторилъ онъ, но видно напрасно ждалъ на этотъ разъ отъ матери отвта.
Нтъ не взглянетъ она на него своими кроткими, срыми глазами, не проведетъ по волнистой, темнорусой головк дрожащею рукою, не перекреститъ, не окликнетъ и даже няню не спроситъ о немъ…. Замкнутая въ своихъ страданіяхъ, встревоженная и смущенная видніями полузабытья, въ эти минуты Александра Игнатьевна была дйствительно чужда ему. Бывали, однако, дни, въ которые она, возвращаясь къ полному сознанію, могла говорить, хотя тихимъ, прерывистымъ голосомъ, и, всхъ награждая, всхъ радуя своею кроткою улыбкою, оживленно уносилась въ мечты своего лучшаго будущаго. Тогда она звала его къ себ, разспрашивала:— гулялъ-ли онъ вчера, молился-ли, ложась спать, за себя, за нее, за папу, здоровъ-ли, не скучаетъ-ли, и о чемъ разсказывала ему говорунья няня?… Оживлялась мать, оживлялся и онъ… Трепетно билось, согртое материнскою ласкою, сердце малютки, свтились радостью большіе, темносрые глаза, и на алыхъ губахъ полнаго овальнаго личика, какъ-бы отраженіемъ отрадной улыбки ея блдныхъ губъ, играла его младенчески счастливая улыбка. Но чмъ оживленне становилась Александра Игнатьевна, тмъ съ большимъ страхомъ слдили за нею окружающіе. Въ быстромъ, лихорадочномъ поток надеждъ и предположеній Александры Игнатьевны, слово перебивалось словомъ, сысль путалась мыслію…. Ею тогда овладвало состояніе бреда:— то гуляла она съ Васею по Малой Никитской, то каталась съ нимъ въ роскошномъ экипаж по улицамъ ярко иллюминованнаго Парижа, то трепетной рукою сводила по узкой, скользской лстниц въ сырое подземелье рыцарскаго замка, гд, подъ мрачными сводами, отрывала кладъ чести, славы и богатства, длая его наслдіемъ уже безсмертнаго при жизни втораго первенца…. Вдругъ и разомъ замирало порывистое слово, руки падали, какъ плети, утомленною головой склонялась Александра Игнатьевна на высокія нодушки, и между ею и Васею разстилалась бездна, бездна холодная и мрачная, подобная той, что жизнь отдляетъ отъ могилы.
Въ дтской послышался шорохъ, Вася встрепенулся, осмотрлся, сдлалъ шагъ назадъ и, дрогнувъ, какъ-бы отъ укола, смло приблизился къ изголовью матери…. Въ спальню вошла та же согбенная старушка въ сопровожденіи лниво и перевалисто шагавшей за нею широкоплечей, краснощекой Кули….
— Ахъ, попрыгунъ, попрыгунъ…. Точно стрекоза, прости Господи! ворчала старушка, минуя Васю.
— Матушка Александра Игнатьевна, склоняясь надъ изголовьемъ больной и какъ-бы втягивая въ себя звуки голоса, проговорила она.
Александра Игнатьевна чуть примтно шелохнулась.— Вася лихорадочно слдилъ глазами за матерью.
— Александра Игнатьевна, матушка, лкарство…. нсколько громче настаивала старушка. Александра Игнатьевна тихо потянулась. Яркая краска вспыхнула въ лиц Васи.
— Матушка, Александра Игнатьевна, пора лкарство принять…. уже во весь голосъ повторила она.
— Мама! радостно крикнулъ Вася.
Александра Игнатьевна медленно приподняла отяжелвшія вки и ея, какъ-бы туманомъ подернутые глаза, неподвижно остановились на крайнемъ шарик рзной краснаго дерева кровати.
— Куля! что-жъ ты ротъ-то разинула…. Подыми подушки.
Акулина осторожно принодняла подушки.
Старушка перелила лкарство изъ рюмки въ столовую ложку и, поднеся ее къ губамъ больной, слегка коснулась ложкой крпко стиснутыхъ зубъ. Александра Игнатьевна разжала губы, проглотила влитую ей въ ротъ жидкость, кашлянула и, не вымолвивъ ни слова, опять погрузилась въ свое оцпененіе…. Старушка печально покачала головою.
— Господи, Господи, да будетъ Твоя святая воля! широко крестясь, проговорила она, засвтила ночникъ, сняла абажуръ, погасила свчу и, прошептавъ надъ Александрой Игнатьевной какую-то молитву, вышла изъ спальни.
— Вася, а Вася! окликнула она, войдя въ дтскую. Вася не отзывался.
— Ишь шалунъ…. И лба не перекрестишь, а онъ нырнетъ себ какъ рыбка въ рчку, и поминай, какъ звали, въ слухъ размышляла она, внимательно осматриваясь. Въ большомъ вольтеровскомъ кресл, при тускломъ освщеніи просторной дтской одною нагорлою сальною свчею, чуть примтно чернла темнокоричневая его рубашка.
— Батюшка, Василій Андреевичъ, чево ты уткнулся? тревожно спрашивала она, стараясь поднять съ кресла вцпившагося въ него обими рученками Васю. Глухія, судорожныя рыданія были ей отвтомъ.
— Ахъ, ты мой родимый! Дитятко ты мое ненагладное, cолнышко ты мое красное… И чаво ты это опять?… Христосъ надъ тобою. Подними-ка головку-то…. Я потру теб шейку твою лебединую.
Закраснвшіеся глаза его опухли, лицо горло, какъ въ огн.
— Полно, золотой ты мой, полно, брилліантовый, успокоивала старушка, а ребенокъ рыдалъ все громче и громче….
— Фу, стыдъ какой. Полно плакать, пригожій мой. Вдь ты мущина, а не баба, не Акулька…. Прости Господи…. Слезы, что ропотъ, ими не умилостивишь гнва Божія! Постойка-сь!… Я теб воды святой испить дамъ!
Вася вынулъ изъ ридикюля, пристегнутаго къ кушаку рубашки, платокъ, провелъ имъ по смоченному слезами лицу и, осторожно опустивъ его въ ридикюль, уныло склонилъ курчавую головку на ладонь слегка дрогнувшей, слабой руки.—
— Наткоь…. Испей…. да и полно…. А то никогда никакой сказки не буду сказывать.
— Нтъ, будешь! сквозь слезы улыбаясь возразилъ Вася.
— Будь уменъ, то и буду, а будешь плакать, слезами Бога гнвить, да папеньку тревожить, то и не стану.
— Больше не буду, няня! чуть слышно отозвался онъ.
— Я и знаю, что ты у меня умникъ, поощрила старушка, усаживаясь въ кресло.
Вася обвилъ своими рученками морщинистую, длинную шею старухи и, притянувъ къ себ ея голову, тихо поцловалъ.
— Няня!
— Что моя радость?
— Будетъ-ли мама жить?
— И что это ты родимый мой, Господь съ тобой! И кто это теб вколотилъ въ умную головушку такія несуразныя мысли?! Господь покаралъ, Господь и помилуетъ! Волосъ съ головы человческой не спадетъ безъ воли Божіей, ни токмо, что человкъ…. И не гнви ты Создателя мыслями такими…. Видно совершили родители ея, или кто изъ кровныхъ, великій грхъ!… Альбо сама она, такъ и послалъ ей Богъ испытаніе тяжкое…. Будемъ молитвы наши возносить къ престолу Всевышняго и пошлетъ ей Господь здоровья и счастья, на многіе годы!…
— А какъ-же, няня, тотъ, знаешь такой большой, съ бородою, страшный такой!… Я слышалъ, какъ онъ говорилъ пае, что мама не будетъ жить..
— Это дохтуръ-то? И, родимый мой, знаютъ-то они много, а понимаютъ, не накажи Богъ, какъ мало. За то имъ Богъ и умъ омрачаетъ, что слышкомъ много о себ помышляютъ!… Вотъ засвчу-ка я лампадочку во славу Божію, а ты, родимый мой, выкинь-ка изъ головки вс эти дохтурскія рчи, да и памятуй одно, что отъ Бога все и ничего безъ Него.
— Богъ все и ничего безъ Него, слышалось еще Вас….
— Няня, а няня, а какъ-же, тотъ страшный, что сказалъ, что мама не будетъ жить…. Онъ тоже отъ Бога?
— Отъ Бога, родимый мой, отъ Бога.
— Какъ же отъ Бога, а неправду говоритъ?
— А потому и говоритъ неправду, что забылъ Бога, а Богъ и отшатнулся отъ него.
— А зубки у меня болятъ, няня, тоже отъ Бога?
— Отъ Бога, радость моя.
— За что же это Богъ наказываетъ меня, няня?
— А за то вотъ, когда папу не послушаешь или меня, старуху, обидишь.
— Я всегда слушаю папу, няня…
— Нтъ не всегда. Папа не велитъ ходить теб къ мам, если мама не покличетъ, а ты все идешь…. Вотъ и сегодня тоже…
Доводы няни внолн убдили Васю. Онъ теперь видлъ, что дйствительно все отъ Бога, и ему страшна стала эта невидимая, непрерывно карающая сила, этотъ рокъ, подвергающій страданіямъ и маму, и папу, и его, Васю, за малйшее уклоненіе отъ своихъ велній…. И ему уже казалось, что онъ снова въ спальн, снова видитъ блдное, исхудалое лице матери, распластанное, какъ бы бездыханное, молодое тло ея…. Вотъ содрогнулась, съежилась, скорчилась, застонала и надъ нею поднялась высокая, костлявая фигура Бабы-яги, непремнной спутницы почти всхъ сказочныхъ преданій старушки няни. Глаза у нея горятъ огнемъ дикимъ, волоса стоятъ дыбомъ, руки, что желзныя грабли, то вьется она, какъ змя, то подплясываетъ въ злобной радости, какъ свекровь неумолимая, то играетъ надъ головою несчастной клюкою своею желзною. ‘За что же, за что эти страданія!… И это все Богъ, все отъ Бога!’ мелькнуло у Васи. Онъ закрылъ рукою глаза и, содрогнувшись всмъ тломъ, забрался въ самую глубь кресла….
Теперь хотлось ему спросить няню, — есть-ли на ряду съ Богомъ злымъ, Богъ добрый и почему Богъ его, и мамы, и папы такой злой Богъ?… Онъ-желалъ и въ тоже время не смлъ. А вдругъ Богъ услышитъ, что онъ назвалъ его злымъ Богомъ и прогнвится, и опять мама, какъ вчера и третьяго дня не приласкаетъ его, не приголубитъ, милымъ мальчугой своимъ не назоветъ, и опять на цлую ночь заболятъ у него капризные зубки….
— Слава Теб Господи, слава Теб! Слава Теб Царица Небесная! — широко крестясь, полнымъ голосомъ нроговорила старушка….
Злобно удариль вихрь въ стекла оконныя, взвился, понесся, завылъ, застоналъ въ труб надъ печкою…. Нервная дрожь непріятною зыбью пробжала въ зубахъ у Васи….
— Няня! — робко окликнулъ онъ.
— Что дорогой мой?
— Мн страшно…. Сядь возл меня, разскажи сказку…. Да не страшную, няня.
— Сейчасъ пригожій мой, сейчасъ родимый! сказала няня опять оснивъ себя троекратнымъ крестнымъ знаменіемъ, и одинъ за другимъ сдлавъ нсколько земныхъ поклоновъ, подошла въ креслу… Вася порывисто протинулъ ей на встрчу холодную, какъ ледъ, руку. Она сжала ее въ своей морщинистой рук, отвернулась, быстро отерла ладонью катившіяся по лицу слезы….
— Ну-же няня, что-жъ ты сказочку?
— Сейчасъ, ненаглядный мой, сейчасъ, пригожій!
— Не страшную, няня! опять наскоро предварилъ Вася и, забившись въ самый уголъ кресла, устремилъ на ‘Алену’ Никоновну сосредоточенный взглядъ своихъ большихъ темно-срыхъ глазъ….
— Ну слушай, пригожій, слушай, слушай да не моргай, кушай да не обкушивайся, смйся да не закатывайся!
Долго въ эту ночь, далеко за полночь, слушалъ Вася говорливой няни сказки и все не могъ успокоиться, все не могъ заснуть, все также лихорадочно вслушивался, то въ малйшій шорохъ въ спальн, то въ зловщій стонъ вихря разыгравшейся непогодицы.
Наступившее утро предсказывало еще боле ненастный день. Вихрь стихъ, въ воздух потеплло, и разрозненныя облака предшествующей ночи, сплотившись въ темно-срую массу, нависли надъ Москвою и, спускаясь все ниже и ниже, окутали ее своимъ мглистымъ, срымъ саваномъ….
Такъ весьма часто, человкъ безпечный и веселый въ своей лтней пор, переступивъ въ область глубокой осени, сближаетъ брови, сжимаетъ губы, столь недавно освщеннаго улыбкою лица и, окинувъ бглымъ взглядомъ сферу идей, цлей и надеждъ, парализованныхъ имъ же самимъ, все безотрадне и безотрадне смотритъ въ даль непригляднаго будущаго. Но нельзя быть дальше, какъ былъ отъ подобныхъ мыслей Андрей Петровичъ Бояриновъ, мужъ Александры Игнатьевны. Любящій, скромный въ своихъ желаніяхъ, умренный въ тратахъ и требованіяхъ къ жизни, онъ всегда былъ далекъ отъ всякихъ отвлеченностей. ‘Отъ идей, говаривалъ онъ, какъ отъ козла, нтъ ни шерсти, ни молока’. И вотъ едва лишь пріятель его, Иванъ Никаноровичъ Курлатовъ, посл сытнаго обда за чашкою кофе и дорогой сигарой, начиналъ любезничать, заигрывать съ которымъ-либо изъ этихъ козловъ, какъ Бояриновъ нетерпливо перебивалъ его: ‘эхъ полно, Иванъ Никифоровичъ, и когда ты это, какъ неразумный ребенокъ, перестанешь ловить воздухъ руками?… Лучше посовтуй, какъ ухитриться съ шестью тысячами купить хотя маленькое имніе? Быть можетъ, свжій воздухъ, спокойствіе и нкоторый достатокъ оживятъ и поддержутъ мою бдную Лину!’ ‘Да, это конечно!… Если бы у меня были въ данную минуту, я бы съ радостью, но’ — отыгрывался Курлатовъ…. И по правд, что ему было за дло до того, что несчастная страдалица его пріятеля, какъ лтомъ, такъ и зимою задыхалась въ спертомъ воздух четырехъ стнъ своей тюрьмы — комнаты, что отъ взгляда на нее болло и надрывалось сердце Андрея Петровича…. Вдь отъ этого не худли его рысаки, не прекращалась дорогая гаванская сигара въ рижскую грошевку….. Курлатовъ отыгрывался, а Андрея Петровича все-жъ таки съ каждымъ днемъ, все лихорадочне и лихорадочне преслдовала мысль во что бы ни стало пріобрсти имніе… Она его тревожила днемъ, безпокоила ночью и въ это ненастное утро съ какою-то особою силою налегла на него. Сжигая папиросу за папиросой, чего, чего не передумалъ возбужденный Андрей Петровичъ…. Ему представлялось, что онъ уже купилъ имніе, — около 100 душъ, много земли, много лса, хорошенькая усадьба…. И вотъ, теперь въ виду веселаго, уютнаго домика, съ террасами и балкономъ, обвитыми плющемъ, на шелковистой лужайк подъ густой снью столтняго дуба, за круглымъ столикомъ, покрытымъ блою, какъ снгъ, скатертью, пилъ чай со своею Линою, игривою и беззаботною, какъ въ ту лучшую пору, пору счастья и здоровья…. А вотъ и Вася.— ‘Мама, мама’: кричитъ, подбгая, — ‘вотъ теб земляники…. И теб, папа’ — какъ бы спохватившись, добавляетъ онъ…. Раздался звонокъ…..
— Алексй Михайловичъ Новосвтовъ, доложилъ лакей.
— Проси, проси! поспшно отвтилъ Андрей Петровичъ.
— Да нечего и просить, когда я уже здсь…. Вотъ китайщина! говорилъ, между тмъ, входя въ кабинетъ неслышными, дробными шажками Новосвтовъ.
— Весьма радъ, Алексй Михайловичъ, весьма радъ!… Бояриновъ видимо оживился.
— Вотъ такъ, еще на копечку! Да какой же вы чудакъ, батинька, еслибъ я не былъ увренъ, что вы будете рады, татъ и не пріхалъ-бы! Маленько рано, кажется…. Всего 10…. Впрочемъ, я это собственно, чтобы побесдовать съ вашей супругою…. Вдь больные въ эти часы всегда наиболе доступны изслдованію…. Ну что, какъ барынька ночь провела?
— Эту ночь, благодаря Бога, спокойно…. Я пріхалъ въ три. Тогда, какъ и теперь сонъ ея былъ тихъ и дыханіе свободно….
— Знаки хороши, но…. заглазно судить трудно, серьезно замтилъ Новосвтовъ.
Алексй Михайловичъ принадлежалъ къ категоріи тхъ немногихъ, которымъ жизнь отъ колыбели и до могилы непрерывно шлетъ свои улыбки. Средняго роста, широкоплечій, скоре полный, чмъ худой, въ высшей степени подвижной и ловкій, всегда веселый и оживленный, онъ, по собственному опредленію, столь же легко и неслышно вносилъ себя и выносилъ изъ дома въ домъ, сколь свободно и непримтно становился душою своего кружка. Кто зналъ Новосвтова, тотъ и любилъ его, а если иной, подчасъ, по столь свойственной намъ слабости, забрасывать камешки въ чужой огородъ, и метнетъ въ его сторону, то тутъ же и стушуется подъ давленіемъ общаго молчанія. Алексю Михайловичу на видъ было лтъ 45. Не смотря на сдину, блескомъ своихъ въ высшей степени оживленныхъ, черныхъ глазъ, онъ могъ соперничать въ успх надъ женщиною съ любымъ юношей…. На высокомъ открытомъ лб лежалъ отпечатокъ серьезной думы, а дв мягкія, чуть-чуть примтныя складки въ углахъ рта, какъ бы дрожали тонкою насмшкой….
— Давно-ли слегла ваша супруга? спросилъ Новосвтовъ посл короткой паузы.
— Уже скоро четыре года.
— Четыре года!… Что же находятъ въ ней доктора?
— Да, все…. Одни разъ, другіе худосочіе, третьи малокровіе, четвертые пораженіе спиннаго мозга, пятые расширеніе какихъ-то сосудовъ.
— Словомъ, чего хочешь, того просишь! перебилъ Новосвтовъ. Такъ что теперь она представляетъ изъ себя живую аптеку всевозможныхъ медикаментовъ или ядовъ, отравлявшихъ ее изо дня въ день…. Славно!
— Батюшка, Андрей Петровичъ, къ барын пожалуйте, останавливаясь у порога двери, отрапортовала Алена Никоновна.
— Смиловался надъ вами Господь!… разговариваютъ…. добавила она радостно…. Бояриновъ вспыхнулъ.
— Извините Алексй Михайловичъ я сообщу, подготовлю, бгло проговорилъ онъ, подходя къ дверямъ спальни….
Александра Игнатьевна полусидла, припавъ спиною на высоко приподнятыя подушки. Исхудалая и желто-блдная шея и лицо казались еще блдне и желте отъ упадавшаго на нихъ дневнаго свта. По подушкамъ, плечамъ и рукамъ разбились слежавшіяся пряди шелковистой косы.
Сосредоточивъ на Вас напряженный взглядъ слабыхъ, мутныхъ, нкогда оживленныхъ и блестящихъ глазъ, она какъ будто замерла въ наслажденіи и наслажденію этому, казалось, не было, и не будетъ конца…. Что ей было въ эти минуты до самой себя, до своей немочи…. Она видла свою жизнь и свое будущее въ блестящихъ глазахъ Васи, любовалась яркой краской въ его оживленномъ радостью лиц и такъ тепло ей было, такъ сладостно замирало ея изстрадавшееся сердце…. Вася чувствовалъ настроеніе матери…. уже не разъ съ его полныхъ, алыхъ губокъ готовъ былъ сорваться вопросъ: здорова-ли, мама, встанешь-ли сегодня, будешь-ли кушать со мною и папой за однимъ столомъ, но что-то сдерживало его, и онъ, смущенный молчаніемъ матери и этимъ, чмъ-то, невдомымъ, всесильнымъ, не только словомъ, но даже движеніемъ, вздохомъ боялся нарушить господствующую тишину.
— Лина! чутъ слышно окликнулъ жену Андрей Петровичъ. Отторгнутая отъ своихъ мечтаній голосомъ мужа, она дрогнула, какъ можетъ вздрогнуть здоровый человкъ только отъ внезапнаго выстрла.
— Я, Лина, я, поспшно успокоилъ ее мужъ.
— Т…. т…. ты… и легкая, едва примтная краска мгновенно оживила лицо больной. Здрав….ствуй….
— Какъ ты себя чувствуешь, Липа?
— Хорошо…. такъ… я…. долго…. спала.
— Ну и слава Богу…. Теперь будешь здорова.
— Встану…. я…. Андрей?
— Еще бы и даже скоро. Куплю имніе…. Чистый воздухъ подкрпитъ тебя, и еще тамъ будемъ съ тобою отплясывать мазурку…. Лише прежняго.
Александра Игнатьевна хотла улыбнуться, но вмсто улыбки ея блдныя губы сложились въ болзненную гримасу. Андрей Петровичъ отвернулся…. На его глазахъ блеснули слезы.
— Лина… Можно ввести къ теб моего добраго пріятеля Алекся Михайловича Новосвтова?
— За… чмъ?
— Онъ хочетъ видть тебя.
— Н….нтъ! проговорила она рзко.
— Отчего?
— Онъ… докторъ. Из….мучитъ…. Пусть Божья…. воля!
— Нтъ не докторъ, а учитель. Я пригласилъ его въ Вас, и желалъ-бы, чтобы ты познакомилась съ нимъ.
— Хорошо!
— Алексй Михайловичъ пожалуйте.
Новосвтовъ вошелъ.
— Вы…. учитель?
— Совершенно такъ! почтительно кланяясь и подтвердилъ онъ.
— Вотъ…. Вася…. любите его.
Вася тревожно посмотрлъ на Новосвтова.
— Не смущайтесь, молодой человкъ! Я не кусаюсь, будемъ друзьями, пріободрилъ его Новосвтовъ, протягивая руку.
— Котикъ, милый, слегка дрогнувшимъ голосомъ, проговорила Александра Игнатьевна. Вра въ Бога…. Любовь…. къ…. ближнему, продолжала она, медленно переводя взглядъ съ Васи на Новосвтова.
— Конечно! весело отозвался Алексй Михайловичъ. Вы въ этомъ смысл можете вполн положиться на меня. Но во всякомъ случа, позвольте мн, сударыня, въ виду систематическаго и наиболе глубокаго развитія въ вашемъ сын этихъ добрыхъ началъ, найдти въ васъ ближайшую и самую естественную моимъ заботамъ о немъ союзницу. Что будетъ значить мое слово безъ вашего теплаго назидательнаго примра, безъ вашего теплаго, непосредственнаго къ ребенку отношенія, оживляющаго и любовь, и вру. Будетъ съ нимъ тоже, что съ растеніемъ безъ почвы…. Взойдетъ, распустится, поблекнетъ и завянетъ.
— А если…. меня…..не станетъ, отозвалась Александра Игнатьевна, поникнувъ головой.
Новосвтовъ громко засмялся. Больная вздрогнула, быстро подняла голову и ея глаза встртились съ веселыми, оживленными глазами Алекся Михайловича.
— Вы простите мн, сударыня, мой смхъ. Быть можетъ, онъ вовсе не у мста…. Но на этотъ разъ будьте великодушны ко мн, какъ буду я снисходителенъ и терпливъ къ вашему сыну…. Ваша мнительность разсмшила меня…. Прежде всего я магнитизеръ, человкъ, одаренный способностью однимъ взглядомъ познавать настроеніе ближняго. Такъ позвольте-же коснуться мн руки вашей, выслушать вашу грудь и я опредлю вамъ со всею точностью чрезъ сколько времени вы будете такъ-же здоровы, какъ я въ данную минуту.
Странное впечатлніе производилъ Новосвтовъ на Александру Игнатьевну. Громкій голосъ, беззаботный смхъ, бойкое слово, привтливая, радушная улыбка, сосредоточенный взглядъ какъ-бы ласкающихъ черныхъ глазъ, оживляли, бодрили ее. Вотъ уже четыре года, какъ въ окружающемъ ее полумрак, она ничего не слышала, кром сдержанныхъ вздоховъ и рыданій, ничего не видла, кром печальныхъ лицъ близкихъ ей, по ней страдающихъ людей, и теперь впервые столкнувшись лицомъ къ лицу съ человкомъ, полнымъ вры и надежды, она изъ минуты въ минуту, подымалась все выше и выше надъ угнетавшими ее призраками смерти. Такъ подъ его благотворнымъ вліяніемъ разсивалось мрачное настроеніе больной, подобно тому, какъ въ лтнюю пору, тонкія прозрачныя облака, съ едва уловимою глазомъ быстротою, разбгаются вокругъ полуденнаго солнца. Алексанрда Игнатьевна вдругъ и съ необычайною для вся силою, потянулась къ Новосвтову.
— Спа….сите! надорваннымъ голосомъ вскрикнула она.
— Отчего спасти васъ? быстро подходя къ кровати отозвался Новосвтовъ. Не спасти, а только подкрпить, поставить на ноги…. Чтобы весною, срывая вмст съ вами по полямъ и лугамъ незабудки, сплетать изъ нихъ внки вашему красавцу Вас!
И сколько страданія, столько мольбы сказалось въ глазахъ ея, болзненно сосредоточенныхъ на Новосвтов. Не смотря на все хладнокровіе Алекся Михайловича, рука его, протянутая къ рук больной, дрогнула. Онъ внимательно высчиталъ пульсъ, выслушалъ грудь, и съ веселою улыбкою подойдя къ Андрею Петровичу, сказалъ ему:
— Когда недли черезъ четыре пойдете съ женой на первую прогулку, не забудьте прихватить меня.
Ни одно слово Алекся Михайловича не ускользало отъ чуткаго вниманія Александры Игнатьевны, и она испытывала теперь то же, что испытываетъ каждый изъ насъ, постепенно переходя отъ холодящаго кровь и члены мороза, отъ непрогляднаго сумрака ночи, въ область теплоты и свта.— Пульсъ работалъ дятельне, сердце билось чаще, свже и глубже становилось дыханіе, какая-то особая теплота распространялась въ организм, и все отъ вліянія сильнйшаго изъ жизненныхъ элексировъ, элексира надежды. Первое время болзни, ее еще не покидала надежда на выздоровленіе и полную радостей жизнь. Но, вотъ уже второй годъ, какъ въ предсмертномъ холод совершеннаго оцпененія всхъ своихъ жизненныхъ силъ и способностей, мысль о смерти, то являясь въ дикомъ образ, на столько-же мрачной, насколько всевластной силы, грозила оторвать ее отъ самыхъ дорогихъ и близкихъ ей людей, оторвать и бросить во что-то темное, безвыходное, хладное, какъ сама могила, то улыбалась ей, звала ее къ себ, какъ избавительница отъ непрерывной пытки.— А теперь…. Она видла этого человка, она слышала его, врила ему, врила, что черезъ четыре недли поднимется, наконецъ, оживится, окрпнетъ. И эта пора, пора радости и счастья, увлекая ее все глубже и глубже въ область самыхъ свтлыхъ представленій, уже открыла ей возможность видть себя опять рука объ руку съ дорогимъ ей человкомъ, любоваться и радоваться, ласкать и лелять своего милаго котика, — ея гордость и надежду….
Бояриновъ и Новосвтовъ внимательно вглядывались въ выраженіе лица больной. Слегка поникнувъ, вполн отдавшись своимъ свтлымъ думамъ и мечтамъ, она какъ будто бы не замчала ихъ, не замчала даже Васи, все это время не отступавшаго ни на шагъ отъ ея кровати и проявлявшаго себя лишь въ непрестанно-вопросительномъ взгляд то на мать, то на отца и Новосвтова. ‘Что съ тобою, мама? О чемъ ты думаешь?’ или: ‘Папа…. Алексй Михайловичъ, что съ мамой? Что вы о ней думаете?’ спрашивали робкіе взгляды волнуемаго страхомъ и надеждою, ребенка.
И среди этого общаго затишья, непостижимаго и въ то же время всхъ охватившаго тревожно-выжидательнымъ настроеніемъ, въ нсколькихъ шагахъ отъ кровати, особенно опредлительно выразился строгій, рзкій профиль, высокой худощавой Алены Никоновны. ‘Да будетъ Его святая воля’, какъ бы говорили ея сжатыя, старчески-сухія губы, на груди скрещенныя, морщинистыя руки.
Вася нечаянно взглянулъ на няню, взглянулъ и дрогнулъ тмъ страхомъ чего-то недобраго, какимъ обыкновенно вздрагивалъ, слушая ея нескончаемыя, всегда грозныя, сказки….
Подъ окнами, откуда-то, какъ будто бы изъ-подъ земли или изъ-за глубокой дали поднялся неопредленный гулъ: ни то заунывное пніе, ни то внезапно поднявшійся вой разозлившейся непогодицы. Вс разомъ, однимъ мигомъ, глянули въ окна, Дрогнувъ, какъ бы отъ укола, вскинула и Александра Игнатьевна своими отяжелвшими вками…. Все ближе и ближе…. Вотъ какъ будто дисканты поднялися въ воздух, то вдругъ покрыли ихъ басы, пока, наконецъ, подъ самыми окнами не слились въ одну общую, сердце надрывающую, погребальную мелодію….
— Со святыми упокой, прошептала у окна ‘Алена’ Никоновна, осняя себя крестомъ, размашистымъ крестомъ, — православнымъ….
И потянулась похоронная процессія.
— Хо….ро….нятъ, съ удивительною отчетливостью и рзкостью проговорила Александра Игнатьевна. Бояриновъ и Новосвтовъ быстро подошли къ кровати.
— Хо…ро…нять…. Зачмъ!… зачмъ…. родиться…. любить…. и… вдругъ…. Нтъ, нтъ!… Андрей, котикъ! Я…. я… жить хочу!… и Александра Игнатьевна задохнулась, конвульсивно вытянулась….
— Ахъ…. Тутъ…. тутъ…. болитъ…. давитъ…. воздуха нтъ…. воз… надорванно крикнула, и ея голова, съ исчезнувшими подъ вками зрачками глазъ, скатилась съ подушекъ. Вася дико вскрикнулъ, Новосвтовъ быстро схватилъ графинъ съ водою и началъ лить на голову потерявшей сознаніе Александры Игнатьевны.
Она дрогнула, какъ-то сократилась и, снова вытянувшись, разразилась въ истерическихъ рыданіяхъ.
— Выдержала! тихо сказалъ Новосвтовъ. — До чего можно довести организмъ! еще тише добавилъ онъ.
Александра Игнатьевна рыдала все чаще и чаще.
— Успокойте ее! говорилъ блдный, какъ смерть, Бояриновъ.
— Пусть, пусть, чмъ больше слезъ, тмъ меньше давленія на грудь и сердце.
Блдный, дрожащій, съ широко раскрытыми глазами, Вася, казалось, остолбенлъ около матери.
Александра Игнатьевна потянулась, звнула, сначала рзко и отрывисто, а затмъ цлымъ рядомъ, все протяжне и тише.
— Заснетъ, быть можетъ. Это былъ кризисъ. А вотъ этого молодаго человка, указывая на Васю, уберите.
— Меня? чуть слышно вскрикнулъ Вася.
— Да, васъ, улыбаясь, отвтилъ Новосвтовъ.
— Нтъ! вспыхивая, возразилъ онъ:— я умру, но не уйду отъ мамы.
Новосвтовъ внимательно посмотрлъ на него.
— Ну что? тревожно спросилъ Бояриновъ, переступая порогъ кабинета.
— По вашимъ разсказамъ я представлялъ себ ея положеніе боле опаснымъ.
— А этотъ припадокъ?… Вдь, это почти предсмертная агонія?
— О, далеко нтъ…. Это нервный спазмъ. Одно только врно, ее измучили до послдней степени…..
— Такъ вы надетесь, Алексй Михайловичъ?
— Надо принять разумныя мры, но въ положеніи ея не вижу пока ничего угрожающаго.
Бояриновъ вздохнулъ….
— Она страдаетъ разстройствомъ спиннаго мозга и вслдствіе этого раздражительна до призраковъ. Это страданіе сначала было чисто физическимъ, затмъ, благодаря крайнему изнуренію и мрачной обстановк, оно осложнилось угнетеннымъ состояніемъ духа…. Отсюда и прежде всего…. Перенести ее въ одну изъ внутреннихъ комнатъ, чтобы она была совершенно ограждена отъ случайностей, подобныхъ сегодняшней, обставить предметами, по возможности, разнообразными, и все въ яркихъ цвтахъ. Смнить полутраурную рубашку Васи цвтною. Не давать больной говорить много, тмъ боле вдаваться въ отвлеченности, или же увлекаться черезъ-чуръ радужными картинами будущаго, перебивая ее въ такомъ случа разсказами изъ міра городскихъ сплетенъ, вызывающихъ скоре смхъ, чмъ негодованіе. Наконецъ, предписать этой старушк забыть объ ея вздохахъ и оставить при себ мистическое міросозерцаніе подъ страхомъ удаленія изъ дома. Это одно изъ первыхъ и самыхъ необходимыхъ условій…. Помилуйте, чего стоитъ только ея сухая, какъ бы восковая фигура, и мн кажется, я почти увренъ, что она вліяетъ не только на нее, больнаго и крайне впечатлительнаго по ея настоящему положенію, ребенка, но даже и на Васю. Затмъ-съ вспомогательныя средства…. Обвертыванье утромъ и вечеромъ въ холодныя простыни, и я дамъ капли. Потрудитесь давать три раза въ день по три капли. Пища пока крпкій бульонъ. Да еще освтить комнату висячею лампою и при томъ ярко. Положеніе серьезно, но вовсе не опасно и при указанныхъ условіяхъ, я….
— Папа, перебилъ Вася, приподнявъ уголъ портьеры, заслоняющей спальню отъ кабинета.
— Что голубчикъ? живо отозвался Андрей Петровичъ.
— Мама заснула…. Такъ тихо, тихо….
— Ну и слава Богу…. А ты поди сюда, посиди съ нами, а то еще разбудишь маму…. Виноватъ, онъ перебилъ васъ, Алексй Михайловичъ.
— Да…. Такъ, при указанныхъ мною условіяхъ, я надюсь, что недли черезъ три-четыре она непремнно поправится, по крайней мр на столько, чтобы перемнить кровать на кресло.
Вася, взглянувъ мелькомъ на Новосвтова, все еще стоялъ на прежнемъ мст. Ему, видимо, хотлось подойти къ нему, и вмст съ тмъ что-то тревожное, непреодолимое удерживало его.
— Извините меня, быстро подходя, красный по самыя уши, проговорилъ Вася.
— Въ чемъ, маленькій другъ мой? удивился Новосвтовъ.
— Я разсердился, что вы хотли увести меня отъ мамы, сказалъ: ‘нтъ!’ и вдругъ мн стало жаль васъ, мн показалось, что я васъ такъ обидлъ, и Вася поднялъ на Новосвтова глаза, полные слезъ. — А вы такъ добры были къ мам! добавилъ онъ, чуть слышно.
Алексй Михайловичъ горячо поцловалъ его.
— Какой вы славный мальчикъ, Вася. Теперь врите, что я не сержусь на васъ?
— Врю, отвтилъ Вася, улыбаясь сквозь слезы. Обращеніе Васи удивило и еще боле того смутило Андрея Петровича. Онъ вспомнилъ, что среди заботъ и тревогъ дня, не только ни разу не обратился къ нему, но даже не поздоровался съ нимъ. И теперь ему на столько же хотлось исправить свою ошибку, на сколько онъ опасался въ высшей степени для него загадочнаго настроенія ребенка.
— Вася.
— Что, папа?
— Ты хорошо спалъ эту ночь?
— Да.
— А зубки не болли у тебя?
— Нтъ, папа. Боженька смиловался надо мною…
— Папа, вдругъ оживленно обратился онъ, вдь мама правду сказала…. Зачмъ это люди умираютъ. Хоро…. нятъ. И какъ она это сказала! Какъ холодно, страшно было.
— Такъ Богу угодно, милый.
— Отчего это Богъ такой немилостивый? робко проговорилъ онъ, катъ бы самъ про себя.
— Немилостивый? Почему немилостивый?… живо перебилъ Новосвтовъ.
— А вотъ мама…. бдная…. У меня зубки болятъ…. Люди умираютъ…. Все отъ Бога, чуть слышно добавилъ онъ.
— И кто же вамъ сказалъ, что это все отъ Бога?
— Няня, поднимая головку, удостоврилъ Вася.
— Это неправда. И мама, и зубки болятъ отъ простуды, отъ неосторожности, а вовсе не отъ Бога.
— Тамъ няня говоритъ, защищался онъ.
— Ну такъ говоритъ неправду.
— Няня всегда говоритъ правду, горячо вступился Вася, и опять вспыхнулъ.
Новосвтовъ, молча, посмотрлъ на Бояринова. Андрей Петровичъ слушалъ и не врилъ ушамъ своимъ. И съ каждымъ словомъ ребенка онъ смущался все боле и боле. Озабоченный болзнью жены, занятый службою, онъ какъ бы забылъ о сын и, ограничивая вс отношенія къ нему разсяннымъ поцлуемъ или вопросомъ: ‘Какъ спалъ ночь, да не болятъ ли зубы’ — лишь теперь созналъ въ какой степени былъ виноватъ передъ нимъ. Да и могъ ли онъ въ самомъ дл думать, чтобы въ голов девятилтняго мальчика не только разршались, но даже и могли зарождаться подобные вопросы.
— До свиданія! быстро вставая, проговорилъ Новосвтовъ.
— До свиданія! Сердечно благодарю васъ, Алексй Михайловичъ, возвращаясь къ окружающему и быстро протягивая руку Новосвтову, спохватился Бояриновъ.
— Прощайте, до свиданія маленькій фанатикъ! свтло улыбаясь и ласково цлуя Васю, проговорилъ Новосвтовъ.
— Какъ, какъ вы сказали? живо переспросилъ Вася.
— Маленькій фанатикъ, смясь повторилъ Новосвтовъ.
— Маленькій фанатикъ, мысленно переповторилъ Вася и пошелъ въ спальню.
— Что, батинька, призадумались? надвая шубу обратился съ Бояринову Алексй Михайловичъ, и его губы передернулись чуть-чуть замтною насмшливою улыбкою.
— Призадумался, улыбаясь, отозвался Андрей Петровичъ.
— Да вдь вамъ некогда, ужъ предоставьте его лучше мн.
— Вамъ? Шутя, или серіозно?
— Есть, Андрей Петровичъ, въ жизни вещи, къ которымъ я никогда не позволялъ и не позволю себ относиться шутя.
Бояриновъ опять смутился.
— До вечера! оправилъ его Новосвтовъ, завертываясь въ шубу.
— Няня, что такое значитъ фанатикъ? спрашивалъ уже, между тмъ, въ дтской Вася.
— Фонарикъ! ненаглядный мой.
— Нтъ няня, не фонарикъ, а фанатикъ?
— Фанатикъ? недоумло повторила Алена Никоновна. Этого уже не знаю…. Знать книжка какая-нибудь…. А вотъ фонарики, дорогой мой, такъ это вотъ, что на улиц горятъ, разъяснила Алена Никоновна и крайне довольная, что вышла изъ затруднительнаго положенія, громко чмокнула Васю, ‘въ самыя, самыя значитъ, что ни на-есть розовыя губки’.
Нельзя было точне опредлить настроеніе Васи, какъ опредлилъ Новосвтовъ, назвавъ его маленькимъ фанатикомъ.
Крайне чуткій и впечатлительный отъ природы, онъ, непрерывно переходя отъ отчаянія къ надежд, отъ усиленнаго напряженія всхъ духовныхъ и физическихъ его силъ до совершеннаго изнеможенія, постоянно находился въ томъ лихорадочно-возбужденномъ состояніи, которое развивало его воображеніе въ прямой ущербъ и здравому пониманію вещей, и столь необходимому въ эти годы физическому развитію. И такъ, уже съ колыбели жизнь сказалась страхомъ и страданіемъ за больную мать въ младенческомъ его сердц, а тутъ еще у изголовья изнемогающей матери поднимается сухощавая, какъ-бы восковая фигура Алены Никоновны, всегда мрачной, и суровой, съ ея суевріемъ, бабой-Ягой и другими мрачными образами сказочнаго міра.
И вотъ ни у себ дома, ни въ гостяхъ у бабушки, среди кузинъ сверстницъ, ни въ саду въ кружк сотоварищей. не могъ онъ отршиться отъ угнетавшихъ его впечатлній.
Всегда сдержанный и молчаливый, не по дтски печальный, онъ оживлялся лишь на нсколько минутъ, и затмъ, еще глубже прячась въ самого себя, уходилъ отъ игръ, издали, застнчиво всматриваясь въ веселыя лица играющихъ и оставаясь чуждымъ и ихъ младенческимъ забавамъ, и беззаботному ихъ смху. ‘И почему это такъ?… Почему имъ такъ весело, а ему такъ скучно? Почему вс такіе счастливые?… И бабушка, и тетушка, и сестры, а мама моя такая несчастная’? и опять слеза непрошенная застилала ему глаза.
— Э, полно Вася, что ты точно иглу проглотилъ?!.. смясь говорила ему, веселая, разбитная двочка, кузинка Наташа, стараясь втянуть его въ общія игры.
— Пусти…. Пусти, съ какимъ-то необъяснимымъ страхомъ возражалъ Вася, вырываясь. И опять страннымъ казалось ему, почему его никто не понимаетъ, почему только у него одного такъ болитъ, такъ стонетъ сердце. Почему?… Почему?… ‘Такъ Богу угодно’! ‘Такъ Богу угодно’? ‘Да гд же этотъ Богъ’? задается Вася. ‘Везд, отвчаетъ Алена Никоновна….. И въ помыслахъ, и въ словахъ, и въ дяніяхъ нашихъ’.
И вотъ Вася боится, боится шалить, боится говорить, боится думать даже… И не было лишенія, не было жертвы, которую бы не принесъ онъ, лишь бы удовлетворить требованіямъ этой невидимой, но всегда грозной и вездсущей силы, лишь бы умилостивить Бога, лишь бы спасти маму и папу, и себя самого отъ этихъ нескончаемыхъ страданій.— Скажи ему Алена Никоновна, чтобы онъ молился, молился до устали, до изнеможенія, и онъ бы сталь молиться и пять, и шесть часовъ, молиться до обморока…. Между нимъ и Богомъ одна, посредница — Алена Никоновна. Она лишь знаетъ, ей одной лишь извстно, что гршно и что надлежитъ, что доблестно и что порочно. Не было суеврія, хотя бы самаго дикаго, самаго несообразнаго, которое-бы со словъ Алены Никоновны не представлялось ему истиною. И онъ принималъ эту истину тепло, съ врою, всмъ сердцемъ, длая ее неотъемлемымъ достояніемъ своего младенческаго міросозерцанія…. Змій Горыновичъ не былъ для него олицетвореніемъ понятія злодя того времени, а былъ дйствительнымъ, живымъ Зміемъ Горыновичемъ, со всмъ множествомъ его смертоносныхъ, кровь холодившихъ головъ и жалъ, точно также, какъ Баба-Яга, Koстяная Нога, всегда была жива, всегда могла явиться и поразить невзгодами, новыми бдствіями и его, и папу, и бдную маму.
Вымышленные герои и героини народной фантазіи, этой непосредственной воспитательницы Алены Никоновны, ихъ успхи и пораженія, ихъ старанія и радости составляли дйствительную жизнь Васи, тогда какъ дйствительная жизнь представлялась ему туманнымъ, отдаленнымъ призракомъ. Но этотъ сказочный міръ Алены Никоновны не былъ простымъ вымысломъ. Онъ имлъ свою основу въ былинахъ историческаго прошлаго отечественной народности, свои врованія въ ея православіи, свою силу и доблесть въ дружеской поддержк сыновъ единой, великой, православной семьи, свою душу въ нравахъ и обычаяхъ народныхъ, словомъ, ея сказки, согртыя горячею врою, оживленныя любовію къ родному народу и его завтнымъ стремленіямъ, олицетворяли русскаго человка отъ колыбели его исторіи и до настоящихъ дней во всемъ освщеніи его выносливой натуры, на столько же безпечной въ неподвижномъ поко, на сколько отважной и устойчивой въ борьб среди лишеній, тяжкихъ испытаній и невзгодъ его историческихъ судебъ,
Онъ не зналъ еще этого человка, ни разу не столкнулся съ нимъ лицомъ въ лицу, не могъ и не пытался составить самое представленіе о немъ, но уже, такъ сказать, чувствовалъ его въ себ, любилъ его задушевное, простое, и сжатое, и сильное слово и удаль въ немъ безконечную, и даже его безпечное ‘авось’…. Таково было настроеніе Васи въ его девять лтъ.
Прошло нсколько мсяцевъ. 28 Мая… Верстахъ въ 15-ти, 16-ти отъ Москвы, опираясь на рзныя съ позолотою чугунныя перила сквознаго балкона какъ бы выточеннаго изъ дерева дома, въ древне-русскомъ стил, нсколько дамъ направляли свои бинокли на зеленющій холмъ противуположнаго берега рки Стуни, отдляющей ихъ имніе отъ помстья ближайшаго сосда и новаго владльца сельца Андреяновки, Андрея Петровича Бояринова.
Было знойно… Ни единаго облачка на свтло-голубомъ горизонт, ни малйшаго шелеста, никакой бесды среди стройно-величавыхъ, гордыхъ въ своемъ поко, липъ, елокъ и сосенъ, охватывавшихъ своими втвями боковыя части этого дома, и терявшіеся за нимъ и вокругъ него, среди густой зелени, домики и павильоны…. Чмъ дальше отступало солнце, тмъ легче охватывалъ глазъ, тмъ свободне и глубже проникалъ онъ въ открывавшееся передъ нимъ пространство мстности въ высшей степени оживленной, какъ бы волновавшейся во всемъ разнообразіи переходовъ отъ зеленаго ковра ближайшаго берега рки до утопавшихъ въ глубокой дали лсовъ, и робко таившихся, отъ солнечнаго зноя, въ зелени садовъ своихъ, крестьянскихъ хатъ и хатенокъ. Но во всемъ этомъ пространств и не смотря на все его разнообразіе, особенно рзко и опредлительно выступалъ холмъ Андреяновской усадьбы. Теряясь въ долин рки Стуни по зеленющему ковру, отчетливо вырисовывалась торная, узкая дорожка. То извиваясь, какъ змйка, то выпрямляясь, подобно блой лент, подымалась она все выше и выше, по направленію небольшаго, какъ видно только что отстроеннаго, усадебнаго домика. По этой-то дорожк теперь непрерывно мелькали экипажи. Не смотря на всю близость разстоянія, глазъ не могъ проникнуть во внутрь этого домика, какъ на смхъ обращеннаго, всми своими пятью фронтовыми окнами къ балкону заинтригованныхъ дамъ, и любопытство ихъ съ каждою минутою раздражалось все больше и больше. Но, вотъ дверь на правую террасу широко распахнулась и группа мальчиковъ и двочекъ, спустившись съ лстницы, разсыпалась по зеленому газону площадки сада…. Видно, того только и дожидались двки съ парнями. Не прошло и минуты, какъ крутой, отвсный склонъ широкой дорожки на скорую руку среди порослей березъ и сосны разбитаго сада, дорожки, соединявшей усадебный домикъ съ берегомъ Стуни, запестрлъ разноцвтными ихъ нарядами, лентами, ленточками, сарафанами, кумачевыми красными рубахами….
Лвая и правая террасы, газонъ и дорожки оживились родными и друзьями Бояриновыхъ.
— Вася, Вася! крикнулъ Андрей Петровичъ.
— Я тутъ, папа, звонко отвтилъ онъ, выскакивая изъ-за кустарника въ сопровожденіи шумной толпы мальчиковъ и двочекъ… Наташа, съ трудомъ переводя духъ ближе всхъ бжала къ нему. Глаза Васи блистали радостью, лице горло яркимъ румянцемъ.
Поселяне подходили все ближе и ближе… Вотъ они уже почти у газона….
Андрей Петровичъ, взявъ за руку Васю, встртилъ ихъ.
— Вотъ мой сынъ, а вашъ баринъ… Любите и жалуйте, обратился онъ въ нимъ слегка дрогнувшимъ голосомъ.
Барчукъ, барчукъ! перешептывались двушки… Зазвенли рюмки на подносахъ, то сталкиваясь, то разбгаясь, какъ бы чокаясь другъ съ дружкой…
— Челомъ теб бьемъ, баринъ, теб и матушк, барын, Александр Игнатьевн, и барчуку нашему, Василію Андреевичу… Прими хлбъ съ солью на здоровье и многихъ лтъ веселье, привтствовалъ межъ тмъ высокій, статный, лысый, сдобородый, староста Максимъ, выступая изъ среды крестьянъ.
— На здоровье, да на веселье! загалдли крестьяне почтительно склоняясь.
— Спасибо братцы! Пейте-жъ, веселитесь, чмъ больше выпьете, тмъ и намъ веселья больше будетъ, громко отозвался Андрей Петровичъ. Алена Никоновна, ну-ка тряхни стариной! крикнулъ онъ.
— Эй вы, братцы, други почтенные, все кумовья, да родичи близкіе, и вы двицы красныя, молодцы разудалыя, вы чего стоите рты порозинувши!.. Вы возьмите по чарочк зелена вина, выпьемъ за здоровье, да за веселье, какъ во первыхъ, матушки барыни, Александры Игнатьевны, да во-вторыхъ батюшки барина, Андрея Петровича, да и въ третьихъ за красное солнышко наше, Василія Андреевича!
Быстро опустли рюмки… Толпа выдвинулась, оживилась.
— Заходили чарочки по столику, разбжалися по рученькамъ, завела Алена Никоновна, подбоченясь лвою рукою, и залпомъ выпивая свою чарку…
Ей жги, жги, жги, говори,
Ей жги, жги, говори!
весело подхватилъ хоръ.
— Согршила окаянная… Вы простите, мои кровные! Выходите молодицы, выходите молодцы, ловко выводя носками, наступала она на толпу.
Толпа зашевелилась, раздвинулась… Вышелъ парень, въ кумачевой рубах, въ черныхъ плисовыхъ шароварахъ, плисовой поддевк… Никитка, старостинъ сынъ… Онъ снялъ свою круглую съ павлиновыми перьями шапочку, низко поклонился и, загнувъ еще лише, на самый бекрень, ловко ударилъ по струнамъ балалайки.
Выходите, двки красны,
Выходите, молодцы…
На зеленый лужокъ,
Въ игры разныя играть….
Въ игры разныя играть.
подхватилъ хоръ, то ударяя въ бубны, то позвякивая ими высоко надъ головами….
Мы потшимъ молодца,
Да боярскаго сынка…
Пснью звонкою,
Пснью громкою,