МЕЖДУ ТЬМОЮ И СВЕТОМ
(К инциденту в Религиозно-философском обществе)
КОММЕНТАРИИ
Между тьмою и светом, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Во время чтения доклада в собрании Религиозно-философского общества, 13 ноября, была получена из канцелярии градоначальника бумага на имя председателя общества, уведомлявшая, что ‘прения’, заявленные на повестке общества и о которых, конечно, было заранее известно градоначальнику, ‘не разрешаются’.
‘Прения’ эти существовали все три года: в 1902 г., в 1903 г., в 1907 — 1908 годах. О них всегда давались отчеты в газетах.
На собрания нельзя было проникнуть по покупному билету. Билетов не было. Собрания были в том отношении ‘закрытыми’, что на них можно было попасть только по повестке, а повестки рассылались только действительным членам и членам-посетителям общества. В число последних, с крайнею критикою, вносились только имена лиц, предварительно письменно сообщивших совету общества о своем желании посещать собрания и, непременно, об основательности к допущению — в качестве или списка философских, богословских или литературных трудов, или указания на теоретические запросы в области религии. Без указания подобных мотивов все простые просьбы, устные и письменные, всегда, безусловно, отвергались в 1902, 1903 и 1907 — 1908 гт. Насколько трудно было попасть в собрание без этих предварительных сношений, можно видеть из следующего маленького примера: перед дверьми зала, где происходило заседание 13 ноября, ко мне обратилась известная писательница Лидия Ив. Микулич с просьбою провести в зал приехавшую с нею из Царского Села сестру покойного Влад. С. Соловьева — М. С. Безобразову, также писательницу. Я ответил, что это невозможно не только для г-жи Безобразовой, но и для самой г-жи Микулич, если она не имеет повестки. На повторные просьбы я обратился с секретарю общества, пропускавшему в зал. Он отказал пропустить этих двух известных и почтенных писательниц, несмотря ни на какие мотивы. Вызвав председателя общества, я вместе с ним просил секретаря впустить, он вторично отказал, сославшись, что правило для всех одинаково. И только вмешательство еще третьего члена совета, который с нами двумя (председателем и мною) уже образовывал большинство совета (3 из 5), названные лица были пропущены. Привожу эту подробность, дабы показать, до какой степени из зала собраний был устранен всякий элемент случайной толпы и до чего вообще все это было именно собеседованием, спором, часто горячим спором, но только лиц, носящих в себе религиозные запросы, о любимых темах своей жизни и мысли.
Всякая политика из этих собраний была устранена: все ежедневное, ‘сегодняшнее’, шумное, действующее на суету и нервы. Это было не только устранено, но это и не входило никогда сюда, потому что и члены-учредители общества, и его посетители вовсе этим не интересовались. Собрание было тихою академиею, занятою мучительными темами, — жгучими и славными, но для души, а отнюдь не для государства в его социальном и политическом осложнении.
Характер собраний был так далек от ‘текущей политики’, что, говоря искренно, представляется совершенно непостижимым вмешательство сюда полиции, вмешательство мотивов ‘чрезвычайной охраны’, ибо тогда ‘охрана’ может вмешаться в размещение инструментов астрономической обсерватории, в расположение минералов в геологическом кабинете Горного института… Мне совершенно понятны мотивы охраны, не боясь свистков, я заявляю от себя лично, что вполне уважаю и существо полиции, и ее заботы о ‘невозмущенности граждан’. Этого, кажется, достаточно: заявив это, и вполне чистосердечно, я сохраняю право со столь же большой чистосердечностью выразить изумление, каким образом полиция переступает физические границы, какими она естественно ограничена, и вмешивается в духовную область, где она просто не компетентна, не видит, не осязает, ничего не ‘должна’ и ничего не может.
Все это так само по себе очевидно, что является сомнение, не последовала ли в этом случае полиция настойчивым желаниям духовного ведомства, которому единственно может не нравиться обсуждение религиозных тем, ибо для него ‘тем’ нет, все уже ‘решено’ и скреплено ‘нашей безграмотностью’ или ‘святейшей безграмотностью’. Известно, что в пору цензуры ‘отцы архимандриты’, бывшие цензорами, ‘запрещали вообще все’, в том числе даже печатание картин библейского содержания. ‘Отметаем и не смотрим’, ‘осуждаем и не взираем’… Но пожелание — одно, а право — совсем другое. Раз объявлена свобода религиозной совести, свобода не шумная, а для каждого своя и внутренняя, тем самым и все собеседования, подобные происходившим в Религиозно-философском обществе, дозволены и подлежат именно охране внешней власти, в том числе и охране градоначальника. ‘Отцы’, конечно, не компетентны в юриспруденции и готовы всех заставить замолчать: но на это они должны получить устойчивый ответ, что закон писан и для ‘отцов’.
Представляется, во всяком случае, поразительным и чем-то явно случайным и недоразумением, что то явление русской и петербургской умственной жизни, которое свободно существовало и литературно выразилось в 1902 и 1903 гг., встретило ‘меры пресечения’ в 1908 году! Обращаясь к верхам власти, нельзя не заметить, что это идет вразрез со всем духом и направлением ее же, насколько она является властью преобразованной и обновленной. Ведь этот дух и направление состоят в том, чтобы дать упорядоченным русским силам свободу развития каждой и свободу соперничества друг с другом. В этой перемене, и ни в какой другой, заключается суть 17 октября. Власть перешла от положения распорядителя всеми русскими силами, всеми русскими работами, всеми русскими начинаниями к положению наблюдателя и охранителя этих сил, работ и начинаний, предупреждая и устраняя лишь анархическую их борьбу, переходящую в драку, побоище и дебош. Вот и все. ‘Трудитесь все, каждый по-своему, в меру таланта своего, сил своих: я вас не дам никому в обиду, ибо дети все равно дороги отцу’. Вот новый лозунг нового государства. Это и есть условие воскресения России. Это и есть новая нравственная ее свобода, ставшая на место прежнего черного насилия, где все было безответно и все было ‘без объяснений’. И мне совершенно непонятно, чистосердечно непонятно, как в условиях этой нравственной свободы была причинена обида, горькая и злая, Философско-религиозному обществу.
НВ. 1908. 19 нояб. No 11741.