Меж трех огней, Лейкин Николай Александрович, Год: 1902

Проза
Время на прочтение: 273 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. А. Лейкинъ.

МЕЖЪ ТРЕХЪ ОГНЕЙ
РОМАНЪ ИЗЪ АКТЕРСКОЙ ЖИЗНИ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождественская д. No 7.
1902.

I.

Въ лтнемъ театр на сцен первая репетиція.
Поставленъ ободранный павильонъ. Холодно. Везд сквозитъ. Чахоточнаго вида суфлеръ въ пальто съ выденнымъ молью воротникомъ сидитъ на суфлерской будк и подаетъ реплики двумъ репетирующимъ актрисамъ — одной молодой, закутанной въ перовое боа, другой пожилой въ накинутомъ на голову сромъ суконномъ платк. Рядомъ съ суфлеромъ режиссеръ на стул — пожилой человкъ въ бород съ просдью. На голов его красная турецкая феска съ черной кистью, шея завязана блымъ кашне. Онъ держитъ въ рук тетрадь, прислушивается къ репетирующимъ актрисамъ и куритъ папиросу.
— Постойте…— останавливаетъ онъ движеніемъ тетради пожилую актрису.— Эту сцену я васъ прошу вести гораздо нжне. Вы мать, передъ вами дочь. Вы очень хорошо знаете, на какой опасный подвигъ вы ее отправляете.
— Я, Феофанъ Прокофьичъ, понимаю, но, вдь сегодня первая репетиція… Можно сказать, считка…— отвчаетъ актриса.
— Прекрасно, моя родная, но и со считки ужъ нужно давать тонъ. Иначе вы не войдете въ роль. Да и я, какъ режиссеръ, вижу васъ въ первый разъ. Никогда раньше съ вами не служилъ и долженъ ознакомиться съ вашими способностями для послдующихъ ролей. На этой-же недл я долженъ раздавать роли для другой пьесы. Повторите… И, пожалуйста, эту сцену понжне.
— Ахъ, вы какой, право…— жмется пожилая актриса.— Разумется, на слдующей-же репетиціи я буду читать во всю…
— Невозможно, моя дорогая… Вы на всхъ репетиціяхъ должны вести во всю, иначе мы не ознакомимся. Тутъ въ пьес ремарки нтъ. Но, по моему, вы должны даже обнимать дочь, говоря эти слова. Ну-съ, пожалуйста… Я слушаю.
Сцена повторяется.
За павильономъ толпятся актеры и актрисы въ самыхъ разнообразныхъ одеждахъ, ожидающіе своего выхода. Между ними помощникъ режиссера, молодой, блокурый малый въ усахъ и съ книжкой выходовъ. У мужчинъ по большей части воротники пальто подняты, на голов мягкія фетровыя шляпы. Вс они жмутся отъ холода. Вс они собрались съ разныхъ концовъ Россіи и многіе незнакомы еще другъ съ другомъ. Куреніе папиросъ идетъ во всю. Одинъ изъ актеровъ — рослый, красивый, но нсколько съ одутловатымъ лицомъ брюнетъ, сидитъ на пн и свертываетъ папиросу, тщательно облизывая бумагу. Онъ въ свтло-сромъ франтовскомъ пальто, въ красномъ галстук, въ который воткнута булавка съ крупной жемчужиной и въ глянцевитомъ цилиндр. Золотое пенснэ на цпочк болтается поверхъ пальто. Къ нему приглядывается маленькій кругленькій блондинчикъ съ плохо выбритымъ лицомъ, въ потертомъ пальто и жокейской фуражк. Наконецъ, онъ подходитъ къ нему и говоритъ:
— Лагорскій… Не узнаете? Когда-то въ Казани и Симбирск… Помните?
— Богъ мой! Кого я вижу! Мишка Курицынъ сынъ!— восклицаетъ брюнетъ, поднимаясь съ пня.
— Зачмъ-же ругаться-то, Василій Севастьянычъ…
— Я, братъ, любя. Здравствуй… Какъ-же тебя не помнить! Я о теб сказки дтямъ разсказываю.
Лагорскій снимаетъ цилиндръ и троекратно цлуется съ Мишкой Курицыномъ сыномъ.
— Я зналъ, Василій Севастьянычъ, когда халъ сюда, что вы здсь на героическія роли,— улыбаясь во всю ширину лица, говоритъ Мишка. — Въ газетахъ прочелъ… халъ и радовался, что увижусь съ вами… Вы, Василій Севастьянычъ, мн жизнь спасли, и это я помню чудесно.
— Да, да, да. И это я помню… Ты-то какъ сюда попалъ?
— Черезъ московское бюро. На роли вторыхъ простаковъ, Василій Севастьянычъ.
— На полсотни въ мсяцъ?
— Подымайте выше, Василій Севастьяпычъ. Семьдесятъ рублей.
— Ого! Ты, братъ, прогрессируешь, Мишка!— шутливо отнесся къ нему Лагорскій и похлопалъ его по плечу.— Не пьешь больше?
— Малость балуюсь, но въ умренномъ тон. Я, Василій Севастьяпычъ, ужъ теперь не подъ фамиліей Перовскаго играю, а подъ своей собственной… Тальниковъ я…
— Что-же, скандалъ какой-нибудь гд-нибудь вышелъ, что ты перемнилъ фамилію?
— Нтъ, такъ-съ. Что-же свою Богомъ данную фамилію обижать? Лучше-же ее увковчить. Подумалъ, подумалъ: ‘зачмъ я по сцен Перовскій? Буду Тальниковъ’. Ну, и сталъ Тальниковъ.
— Отъ долговъ лучше скрываться, когда подъ чужой фамиліей играешь.
— Какіе у меня долги, Василій Севастьянычъ! И надлалъ-бы, можетъ статься, да никто не вритъ. А какъ здоровье вашей супруги Вры Константиновны, Василій Севастьянычъ?— спросилъ Тальниковъ.
— Жена? Она здсь… Опавъ театр, который съ нами рядомъ, будетъ играть. Она въ ‘Караген’… Въ театръ сада ‘Карагенъ’ приглашена… Тамъ легкія пьесы… Только я говорю не о Вр Константиновн, а о жен, о Надежд Дмитріевн Копровской. На триста рублей она пріхала.
— Позвольте,— остановилъ Лагорскаго Тальниковъ.— Но вдь въ Казани у васъ была супруга Вра Константиновна Малкова. Помните, когда вы въ ‘Европ’ стояли и я ходилъ къ вамъ по утрамъ ординарцемъ?
— Малкова мн не жена. Она такъ…
— Боже мой… А вдь я ее за вашу супругу считалъ! Душа въ душу жили. Вдь у васъ отъ нея была дочка Наташа?
— Даже, дв: Наташа и Катя… Но Малкова мн, Мишка, не жена, хотя она прекрасная женщина, прямо святая женщина.
— Гд-же она теперь, Василій Севастьянычъ? Я про Малкову…
— Вообрази, здсь, въ трупп. Сегодня ея нтъ, но завтра она будетъ. А я теперь сошелся съ женой. Не знаю, какъ и быть,— пожалъ плечами Лагорскій.— И можешь ты думать, она, эта самая Малкова, живетъ черезъ пять-шесть дачъ отъ меня, на той-же улиц. Жена покуда ничего еще не знаетъ, но Малкова ужъ ревнуетъ. Она женщина — огонь.
Лагорскій улыбнулся.
— Затруднительное ваше теперь положеніе, Василій Севастьянычъ,— произнесъ Тальниковъ.
— Водевиль,— отвчалъ Лагорскій.— Но вздоръ, вывернусь. Какъ въ водевил и вывернусь. Вдь это у меня всегда и во вс времена было. Только, разумется, не такъ близко. Вдь и при Малковой… Помнишь, тамъ у меня была вдова купчиха? И отъ ней есть.
— Шельганова? Помню. Вы меня брали къ ней. Я тамъ въ ея именины таперствовалъ.
— А я помню, что ты тамъ бобровую шапку стянулъ.
— Ужъ и стянулъ! Просто обмнялся по ошибк.
— Вмсто драповой-то бобровую взялъ?
— Выпивши я былъ, Василій Севастьянычъ. Вдь такое происшествіе съ каждымъ можетъ случиться.
— Съ каждымъ! Однако, бобровой-то шапки все-таки ты не возвратилъ.
— Бдность, Василій Севастьянычъ… Получалъ всего тридцать рублей. Вы съ Шельгановой любовью выманивали, а мн такъ Богъ послалъ.
— Выманивали! Что-жъ ты меня за альфонса считаешь, что-ли!— возвысилъ голосъ Лагорскій.
— Зачмъ за альфонса? Просто вы большой сердцедъ… хе-хе-хе…— поправился Тальниковъ.
— Ну, то-то,— самодовольно проговорилъ Лагорскій и выпрямился во весь ростъ.— Послушай… Ты помнишь Настю, горничную Милковой-Карской? Бутончикъ такой былъ въ Симбирск за кулисами. Настя…
— Какъ-же не помнить-то! Вся труппа за ней гонялась.
— Ну, а я ее тогда сманилъ, увезъ въ Нижній и жилъ съ ней. Прелестный былъ цвточекъ.
— Знаю-съ. На моихъ глазахъ все это было. Въ Нижнемъ-то только я не былъ.
— Ну, вотъ изъ этой Насти я сдлалъ маленькую водевильную актриску… Окрестилъ ее для сцены Настиной. Хорошенькая… Личикомъ брала… Она и въ водевил, изъ оперетк на маленькія рольки… Привязана была ко мн, какъ кошка. Боле года мы съ ней жили, имлъ я отъ нея сына, который теперь въ деревн у ея матери на воспитаніи. Мы не расходились… А просто ангажемента намъ не случилось вмст въ одномъ город, и пришлось разъхаться. Настя похала въ Тифлисъ, а я въ Вологду… Если-бы ты видлъ, какія сцены прощанія были!— разсказывалъ Лагорскій, но тотчасъ-же махнулъ рукой и прибавилъ: — Впрочемъ, ты этого ничего не понимаешь!
— Отчего-же не понимать? У меня, Василій Севастьянычъ, сердце также чувствительное,— обидчиво произнесъ Тальниковъ.— Физіономіей я не вышелъ, а сердцемъ…
— Ну, что объ этомъ говорить!— перебилъ его Лагорскій.— Такъ вотъ я теб хочу сказать, что и эта Настина здсь и играетъ рядомъ въ саду ‘Карагенъ’. И можешь ты думать, какое совпаденіе: тоже живетъ на дач въ полуверст отъ меня. Жена, Малкова, Настина. Стало быть, я межъ трехъ огней. И не тужу.
— Вамъ выходить, господинъ Лагорскій…— шепнулъ ему помощникъ режиссера.
Лагорскій вышелъ на сцену.

II.

Лагорскій кончилъ свою сцену и опять появился за кулисами.
— Какая здсь все дрянь въ труппу набрана,— сказалъ онъ Тальникову.— Ступить по сцен не умютъ.
— Есть, есть товарецъ…— поддакнулъ ему Тальниковъ.— А на какое жалованье пріхали!
— Да вдь я и тебя считаю за дрянь.
— Я, Василій Севастьянычъ, человкъ скромный. Я на маленькія роли.
Тальниковъ весь какъ-то сжался и сталъ потирать руки.
— Ну, разв на маленькія-то. Ты кого здсь въ пьес играешь?— спросилъ Лагорскій.
— Крестьянина Пьера…
— Ну, эта роль по теб. Ты дураковъ можешь.
— Угостите, Василій Севастьянычъ, папироской.
— А ты опять, какъ и всегда, безъ папиросъ. Вдь уже теперь-то, кажется, можешь на свои покупать. Самъ-же говоришь, что семьдесятъ рублей получаешь.
— Въ дорог издержался, Василій Севастьянычъ. Сорокъ рублей было мн выслано авансомъ на дорогу, я и издержался. Да у меня есть табакъ, только дома. Вдь я съ Кавказа халъ.
— Бери, свертывай себ папиросу. Вдь я самокрутки курю.
Лагорскій подалъ хорошій серебряный портсигаръ. Тальниковъ сталъ свертывать папиросу и сказалъ:
— Сейчасъ видно, Василій Севастьянычъ, что вы въ достатк: и при серебряномъ портсигар, и при часахъ золотыхъ, и при булавк съ жемчугомъ.
— У меня, кром этого, есть что закладывать. Въ Симбирск мн поднесли ящикъ серебра, въ Самар дв серебряныя вазы для шампанскаго.
— Любимецъ, блаженствуете…
— Не жалуюсь. А труппа здсь дрянь, за исключеніемъ Малковой,— опять началъ Лагорскій.— Набрана числомъ поболе, цною подешевле…
— Нтъ-съ… Жалованья хорошія… Не скажите.
— Вдь это для тебя хорошія-то, а для актера съ именемъ — ахъ, оставьте. Здсь Петербургъ… Здсь не въ Царевококшайск, здсь жизнь въ три-дорога. Жена хозяйство завела, такъ по семнадцати копекъ фунтъ за говядину платитъ.
— Врно-съ… Правильно вы…— поддакнулъ снова Тальниковъ.— Я за сорокъ копекъ обдаю у одной вдовы, такъ очень голодно. Вы мн позволите, Василій Севастьянычъ, къ вамъ по утрамъ ординарцемъ приходить? Какъ въ Казани приходилъ. Приходить и быть при васъ на манеръ адъютанта?
— Приходи, приходи… Я тебя познакомлю съ моей настоящей женой Надеждой Дмитріевной… Дача Петрова, рядомъ съ булочной…
— Разыщу, Василій Севастьянычъ. Васъ, наврное, вс знаютъ.
— Только ты жен насчетъ Малковой ни гу-гу…— предупредилъ Лагорскій Тальникова.
— Зачмъ-же я буду говорить! Я тайны и не такія хранилъ.
— И про Настю Настину ни слова…
— Гробъ. Могила…— проговорилъ Тальниковъ, ударивъ себя въ грудь.— Съ какой стати я буду вносить въ семью смуту!
— Ну, пойдемъ въ буфетъ. Я тебя за это водкой угощу. Надо червячка заморить. Мой выходъ еще не скоро. Теперь на сцен солдатъ національной гвардіи будетъ разглагольствовать съ угольщикомъ и Фаншетой.
Они отправились во временной буфетъ, который былъ при театр, въ бутафорской. Тамъ было нсколько актеровъ, которые пили водку и пиво и ли горячіе пирожки. Одинъ изъ актеровъ, пестро одтый, черненькій, какъ жукъ, съ синеватымъ подбородкомъ и густыми бровями подскочилъ къ Лагорскому и проговорилъ:
— Позвольте вамъ напомнить о себ, господинъ Лагорскій… Мы служили вмст въ Самар. Чеченцевъ, здшній любовникъ… Не помните?
— Помню, помню… Вы тогда только еще начинали… изъ любителей…— сказалъ Лагорскій и сухо пожалъ ему руку.
Разговоръ не клеился. Чеченцевъ отошелъ. Лагорскій сморщилъ лицо и произнесъ:
— Прохвостъ. Обобралъ въ Самар одну глупую старуху. Любовникъ… Я его въ Самар по сцен ходить училъ, а здсь онъ любовникомъ. Тьфу! Вотъ она здшняя труппа. Вотъ изъ какихъ звеньевъ. Пей, Мишка, да пойдемъ.
Лагорскій и Тальниковъ выпили и стали сть пирожки.
— Замтили, Василій Севастьяпычъ?.. Любовникъ-то въ брилліантовомъ кольц. Только, я думаю, брилліанты-то не настоящіе…
Чортъ его знаетъ!— брезгливо сказалъ Лагорскій.— Черкесовъ… или какъ онъ?.. Осетинцевъ… Кабардинцевъ…— умышленно перевиралъ онъ фамилію актера.— Любовникъ… Я его училъ по сцен ходить. А то все, бывало, задомъ становится.
Прожевывая пирожки, они опять отправились на сцену.
Здсь Лагорскій носъ съ носомъ столкнулся съ Малковой. Это была высокая стройная красивая блондинка въ шляпк съ перьями, въ пальто мшкомъ съ необычайно большими пуговицами въ вид маленькихъ блюдечекъ. На ше было намотано перовое боа. Лагорскій попятился.
Онъ не ждалъ Малкову.
— Откуда ты?— произнесъ онъ удивленно.
— Прямо изъ дома, Вася. Я за тобой — заговорила Малкова.— Я пришла тащить тебя къ себ обдать. А то ты ни разу еще у меня не обдалъ. Я теб и водку, и закуску приготовила. Какая, Вася, у меня редиска!
— Милый другъ, да вдь я у Копровской нанялъ комнату со столомъ,— смущенно отвчалъ Лагорскій.— Со столомъ… И деньги впередъ уплатилъ.
Онъ не назвалъ Копровскую женой.
— Экая важность, подумаешь, что ты не зашь тамъ какой-нибудь полтинникъ!— воскликнула Малкова.— А у меня для тебя сегодня вареный сигъ съ яицами. Понимаешь ты, сигъ. Мстное петербургское блюдо. Такого сига у насъ на Волг ни за какія деньги достать нельзя.
— Дома я тоже заказалъ жареную корюшку. Тоже мстное блюдо. Не явиться неловко.
— Плюнь на корюшку! Ну, что теб корюшка! Нтъ, Вася, я тебя не отпущу, я нарочно затмъ и пришла, чтобы взять тебя и тащить,— ршительно сказала Малкова.— Пойдемъ.
— У меня еще репетиція не кончена. Цлый актъ впереди… Три лучшія сцены.
— Я подожду. Но все-таки тебя не оставлю. Ты долженъ у меня сегодня обдать.
— Я у тебя ужиналъ третьяго дня, Вруша.
— Обдъ не ужинъ. Пойдемъ. Я не уйду безъ тебя. Буду ждать.
Она сла на дерновую скамью. Лагорскій жался и не зналъ, что длать. Онъ и жен общалъ непремнно быть къ обду.
— Вруша! А ты разв не помнишь Мишу Перовскаго, который служилъ съ нами въ Казани?— спросилъ онъ Малкову и указалъ на Тальникова.— Мишу, который къ намъ по утрамъ являлся, какъ статуя командора.
Малкова прищурилась.
— Какъ-же не помнить,— сказала она и тихо прибавила:— Только ты его не зови къ обду. Я хочу съ тобой наедин поговорить. Мн много, много надо съ тобой говорить.
Лагорскій сморщился. Онъ предчувствовалъ, что можетъ предстоять разговоръ, полный упрековъ, и сцены ревности.
А Малкова ужъ подозвала къ себ Тальникова и разговаривала съ нимъ. Тотъ, поцловавъ ея руку жирными губами, разсказывалъ ей, что онъ опять польщенъ отъ Василія Севастьяновича, что Василій Севастьяновичъ опять пригласилъ его къ себ въ ординарцы и позволилъ быть адъютантомъ.
— Дочка ваша Наташа какъ поживаетъ?— спросилъ ее Тальниковъ.
— О, Наташу я ужъ устроила теперь у моей матери. Тамъ ей отлично,— отвчала Малкова.
— Господинъ Лагорскій! Пожалуйте! Вашъ выходъ!— кричалъ помощникъ режиссера.
Лагорскій сложилъ руки на груди и медленно сталъ выходить на сцену.

III.

Hепетиція кончилась, и Малкова повела Лагорскаго къ себ обдать. Она взяла его подъ руку и по дорог весело болтала съ нимъ, разсказывая о своемъ хозяйств.
— Вдь я прежде все по номерамъ жила и своего стола не держала. И съ тобой мы жили въ Казани въ гостиниц. До тебя я тоже въ меблированныхъ комнатахъ и обды брала изъ трактировъ или кухмистерскихъ,— говорила она.— А теперь, когда у меня стряпаютъ дома, я вижу, что это куда выгодне! И наконецъ, я мъ, что я хочу, а не то, что мн даютъ. Горничной моей Груш я прибавила за стряпню только три рубля въ мсяцъ. И какъ она отлично готовитъ! Вотъ ты сегодня попробуешь ея стряпню. Супъ отличный… А мн, кром супа, ничего и не надо. Ну, бифштексъ, котлету… Сладкое я въ булочной беру. Два пирожка по три копйки. И главное, что мы об сыты: я и Груша. И намъ еще отъ обда всегда что-нибудь на ужинъ остается. Перезжай ко мн, Вася. Ну, что теб у жены жить!— прибавила Малкова. Лагорскій передернулъ плечами.
— Другъ мой, какъ-же я къ теб переду, если я жен далъ слово, что я весь лтній сезонъ пробуду у нея жильцомъ,— проговорилъ онъ,— Жена, разсчитывая на меня, и отдльную дачу наняла, иначе она сняла-бы гд-нибудь дв комнаты. Хотя мы съ ней почти чужіе, но не ловко все-таки женщину подводить. Она треть денегъ уже уплатила за дачу.
— У ней есть кто-нибудь? Связавшись она съ кмъ-нибудь?— спросила Малкова.
Лагорскаго покоробило. Онъ даже вспыхнулъ, по тотчасъ-же успокоилъ себя и отвчалъ:
— Не знаю. Пока я ничего не замчалъ. Да гд! Она болзненная женщина.
— Копровская-то болзненная женщина? Ну, врешь. Я ее видла въ Севастопол, когда прозжала въ Ялту на гастроли. Она женщина кровь съ молокомъ. И брюнетка съ усиками. Эти брюнетки съ усиками всегда здоровы.
— Наружность, другъ мой, очень часто обманчива. И, наконецъ, кому-же и знать, какъ не мн? Я все-таки жилъ съ ней три съ половиной года. Ну, да что объ ней разговаривать! Бросимъ,— закончилъ Лагорскій.— Ты говоришь, что будешь меня угощать сегодня сигомъ,— перемнилъ онъ разговоръ.
— Варенымъ сигомъ, Вася, съ яйцами и масломъ,— отвчала Малкова.
— Шесть лтъ я не былъ въ Петербург и шесть лтъ сига не лъ. Ахъ, да! Въ Москв разъ лъ зимой. Зимой туда ихъ привозятъ.
Лагорскій радъ былъ, что разговоръ съ его жены перешелъ на рыбу, но Малкова опять начала:
— Мн кажется, Васька, что ты все врешь! Мн кажется, что ты опять сошелся съ женой. Простилъ ее и сошелся. Иначе съ какой стати теб было перезжать къ ней на квартиру?
— Увряю тебя, Вруша, что нтъ!— отвчалъ Лагорскій.
— Странно. Четыре года ты съ ней не жилъ разсказывалъ мн о ея невозможномъ характер, о тхъ скандалахъ, которые она теб длала въ трупп, и вдругъ опять съ ней. Нтъ, тутъ что-то не ладно.
— Некуда было дться. Вдь здсь на окраинахъ гостиницъ нтъ, а она предложила квартиру и столъ. Ну, вижу, что подъ бокомъ… недалеко отъ театра — я и взялъ… Прізжай ты, Вруша. раньше, предложи ты — я взялъ-бы у тебя квартиру. Да вдь и дешево я плачу.
— А сколько?— вдругъ спросила Малкова.
Лагорскій замялся. Онъ не зналъ, что и сказать.
Онъ соображалъ, что сказать, и не сообразилъ.
— Я рыбу люблю ужасно,— проговорилъ онъ.— И у себя дома я сегодня просилъ, чтобъ мн была сдлана жареная корюшка. Жареная корюшка со свжимъ огурцомъ — прелесть.
Онъ жался и старался высвободить свою руку изъ-подъ руки Малковой. Они подходили къ дач, гд онъ жилъ съ женой, миновать которую имъ было нельзя, ибо она стояла имъ по пути, а ему показалось, что на балкон мелькаетъ красная кофточка его жены.
— Что ты?— спросила его Малкова.
— Хочется покурить. Дай мн свернуть папироску,— отвчалъ онъ, освобождая свою руку, и сталъ доставать портъ-табакъ изъ кармана.
Для скручиванія папиросы онъ пріостановился и, щурясь, сталъ смотрть вдаль на балконъ, на красное пятно. Дло въ томъ, что ему ужасно было неловко проходить мимо своей дачи подъ руку съ Малковой, ежели жена увидитъ его. Еще если бы онъ вернулся потомъ къ обду, то онъ сказалъ-бы, что провожалъ товарища по сцен такую-то, но вдь онъ не явится къ обду, жена его будетъ ждать — и потомъ выйдетъ ссора, скандалъ. Свернувъ папиросу, онъ сдлалъ нсколько шаговъ впередъ и на ходу сталъ закуривать ее. Шелъ онъ медленно и молчалъ. Пятно продолжало краснть. Онъ опять остановился и былъ какъ на иголкахъ.
Малкова пристально посмотрла на него и спросила:
— Что съ тобой, Василій?
— Вотъ видишь-ли, милочка, я замчаю красную кофточку жены моей на балкон,— сказалъ, онъ.— То-есть Копровской…— поправился онъ.— И хотя она мн теперь вовсе не жена, но все-таки квартирная хозяйка, которой я заказалъ къ обду корюшку.
— Понимаю.
Малкова надулась.
— Понимай или не понимай, а все-таки чрезвычайно неловко проходить мимо нея съ дамой, не заговорить съ ней, то-есть съ Копровской, и въ конц концовъ не придти даже къ обду,— сказалъ Лагорскій.— Пойдемъ шагъ за шагомъ и повременимъ подходить. Можетъ быть, красная кофточка скроется.
— Ну, теперь мн все ясно,— сказала Малкова.— Ты даже боишься своей жены, такъ какая-же она теб квартирная хозяйка!
— Вовсе не боюсь. Но если-бы я ей еще не заказывалъ корюшки…
— Ты, Васька, изолгался. Ты подлецъ.
— Ничуть… Но согласись сама…
— Ты гд живешь?
— Да вотъ черезъ дв дачи. Видишь, что-то краснется на балкон? Это кофточка Копровской. Она сегодня въ красной кофточк.
Малкова посмотрла впередъ.
— Господи, какъ у страха-то глаза велики!— сказала она, засмявшись.— На балкон это даже не кофточка и не женщина, а просто черезъ перила перекинуто что-то красное. Одяло, что-ли?
— Да такъ-ли?
Лагорскій прибавилъ шагу.
— О, какъ жена твоя взяла тебя въ руки!— продолжала Малкова.— Ты даже краснаго одяла боишься.
У Лагорскаго отлегло отъ сердца и онъ самъ разсмялся.
— Дйствительно, красное одяло,— проговорилъ онъ.— Но если-бы это была Копровская, которая ждетъ меня къ обду, было-бы чрезвычайно неловко проходить мимо нея, особенно съ дамой подъ руку.
— Отчего-же непремнно съ дамой подъ руку? При чемъ тутъ дама?— допытывалась Малкова.— Самъ-же ты говоришь, что съ женой своей теперь ничмъ не связанъ.
— Ничмъ, кром квартиры и стола. Но все-таки…
Они поровнялись съ дачей, гд на балкон висло красное одяло. Лагорскій прибавилъ шагу и старался пройти мимо дачи какъ можно скоре. Но Малкова остановилась и стала смотрть въ палисадникъ передъ дачей.
— Здсь ты живешь?— спрашивала она.
— Здсь. Только, пожалуйста, не кричи.
Лагорскій пробжалъ отъ Малковой впередъ. Она догнала его.
— Дабы узнать истину, я, Васька, завтра или послзавтра зайду къ теб чаю напиться,— сказала она.— Должна-же я знать, въ какихъ ты отношеніяхъ съ женой. Иначе съ какой-же стати я буду расточать теб свои ласки! Я длиться ни съ кмъ не люблю.
— Увряю тебя, что съ Копровской я въ самыхъ обыкновенныхъ отношеніяхъ. Какъ добрый знакомый, какъ старый знакомый, пожалуй — и больше ничего…— старался уврить Лагорскій Малкову.
— Ну, я зайду и мы посмотримъ.
— Заходи. Только, пожалуйста, безъ скандала…
— Зачмъ-же я буду скандалить, если жена твоя первая не сдлаетъ мн скандала?
— О, она не такая! Вдь ты придешь ко мн, какъ знакомая къ знакомому,— заискивающе проговорилъ Лагорскій.
— Ну, мы тамъ посмотримъ. А только, надняхъ я къ теб зайду. Непремнно зайду, подчеркнула Малкова.
Они подошли къ дач Малковой и стали входить въ палисадникъ.

IV.

Малкова помщалась въ верхнемъ этаж маленькой дачи, ветхой, съ покосившимися полами, съ скрипучей лстницей, но три ея крошечныя комнатки имли симпатичный видъ. Она успла придать имъ нкоторую уютность. Въ гостиной, она-же и столовая, лежалъ на полу персидскій коверъ. Лагорскій помнилъ его еще въ Казани. Она всегда возила его съ собой и завертывала въ него во время пути разныя вещи. На убогой хозяйской мягкой мебели лежали блыя, чистыя, ажурныя покрышки ея работы. Стоялъ диванъ и на немъ лежала вышитая шерстями подушка съ изображеніемъ красной птицы на черномъ фон. И подушку эту Лагорскій помнилъ съ Казани. Стны гостиной были увшены внками изъ искусственныхъ цвтовъ съ лентами — это были подношенія отъ публики въ дни бенефисовъ Малковой. Былъ тутъ и маленькій серебряный внокъ. На двухъ окнахъ висли блыя коленкоровыя занавски, хотя прибитыя прямо къ стн гвоздями, по гвозди эти были задрапировапы также лентами отъ бенефисныхъ внковъ. Въ спальной Малковой помщался туалетный столъ, покрытой кисеей на розовомъ подбо, съ складнымъ зеркаломъ на немъ, съ туалетными принадлежностями, съ свсившейся со стны такой-же кисейной драпировкой, подхваченной розовыми лентами. У другой стны стояла опрятная постель съ блымъ ажурнымъ покрываломъ, также на розовомъ подбо, съ подушками въ прошивкахъ и кружевцахъ. Третья комнатка была занята сундуками съ гардеробомъ Малковой и въ ней помщалась ея горничная Груша. И тутъ стояла чистая постель съ тканьевымъ одяломъ и нарядными подушками.
Лагорскій былъ уже у Малковой тотчасъ посл ея прізда, по тогда Малкова не была еще устроившись въ квартир и жила на бивуакахъ, какъ Марій на развалинахъ Карагена, какъ она выражалась. Теперь-же квартира была прибрана и вовсе не походила на квартиру по нсколько разъ въ году перезжающей актрисы, которыя, привыкши жить по номерамъ, обыкновенно вовсе не заботятся объ убранств своихъ жилищъ. Нигд не было видно ни юбокъ, висящихъ по стнамъ, ни разбросанной на полу обуви, ни корсета, валяющагося на стул, ни тарелки съ остатками ды, стоящими на подоконникахъ, какъ это бываетъ зачастую у актрисъ и какъ это именно было у жены Лагорскаго — Копровской.
Лагорскій любовался комнатками Малковой и сравнивалъ ихъ съ комнатами своей дачи, гд онъ жилъ съ женой, не отличающимися не только убранствомъ, но даже и необходимой чистотой, гд сундукъ очень часто замнялъ стулъ, гд постели оставались по цлымъ днямъ съ утра не постланными, гд окна вмсто занавсокъ завшивались на ночь суконнымъ платкомъ, простыней и женскими юбками.
— Хорошо ты, Вруша, устроилась,— сказалъ Лагорскій, разсматривая въ гостиной фотографіи Малковой въ ея лучшихъ роляхъ, повшенныя на стн между внками и лентами.— У меня дома нтъ ничего подобнаго. Мы до сихъ поръ живемъ, какъ цыгане въ стан, какъ кочевники.
— Такъ вотъ и перезжай ко мн,— заговорила Малкова.— Здсь въ гостиной и поселишься. Смотри, я нарочно для тебя велла вотъ этотъ хозяйскій диванъ новымъ ситцемъ обить. Очень ужъ онъ былъ грязенъ и залитъ чмъ-то, такъ что даже противно было садиться. Явился странствующій по дачамъ обойщикъ, я купила ситцу — и вотъ онъ обилъ диванъ.
— Знаю, знаю. Ты, Вруша, у меня насчетъ чистоты молодецъ. Я помню, какъ ты въ Казани слдила за моимъ бльемъ, какъ пушила прислугу, когда комнаты были плохо прибраны. У тебя что-то врожденное къ чистот и порядку. Ты любишь украшать свое гнздышко.
— И милости просимъ въ это гнздышко.
— Не могу, родная. Слово дано. Хотя Копровская де-факто теперь мн и не жена, но она все-таки товарищъ, а товарища подводить не благородно. Зачмъ-же я буду наносить ей убытки? Она разсчитываетъ, что я весь сезонъ проживу у нея.
— Если любишь меня, то убытки эти можешь ей возмстить,— продолжала Малкова,— Ну, заплати ей за комнату за цлое лто. Вдь всего-то, я думаю, рублей пятьдесятъ. Что теб значить? Будто въ карты проигралъ. Впрочемъ, я приду къ теб чай пить и посмотрю, въ какихъ ты отношеніяхъ съ женой. Мн сдается, что ты все врешь. Если ты сошелся съ женой, то тогда я тебя тревожить не стану. Скатертью дорога. Но тогда ужъ и ко мн прошу ни ногой…
Лагорскій нжно обнялъ Малкову и сказалъ:
— Вруша, я тебя люблю, я не могу не видться съ тобой. Я долженъ быть около тебя и цловать эти глазки, эти щенки, этотъ лобикъ.
И онъ поцловалъ ее въ слегка подведенные глазки, въ лобикъ и щенки. Она улыбнулась.
— Однако, ты два года не цловалъ ихъ. Не цловалъ, когда служилъ въ Симбирск, не цловалъ въ Нижнемъ,— проговорила она.— И гд ты былъ еще? Въ Вологд, что-ли?
— Въ Вологд и въ Архангельск два лтнихъ сезона,— отвчалъ онъ.— Но это ничего не значитъ. Ты два года была у меня въ сердц.
— Два года въ сердц, а самъ даже не писалъ мн. Хороша любовь!
— Не правда. Изъ Симбирска я теб послалъ три письма.
— А изъ Нижняго ничего и изъ другихъ городовъ ничего.
— Изъ Нижняго я теб послалъ 17 сентября поздравленіе съ днемъ ангела въ Ростовъ-на-Дону. Да вдь и ты не писала.
— Не писала, потому что знала, что ты былъ съ этой связавшись… Какъ ее? Съ горничной, которая ползла въ актрисы. Вдь Кардевъ прізжалъ къ намъ изъ Симбирска и разсказывалъ.
— Ну, какая-же это была связь! Мимолетная. Безъ такихъ связей ни одинъ здоровый мужчина быть не можетъ,— сказалъ въ отвтъ Лагорскій.
— А знаешь, она здсь… Эта Настина…— сказала Малкова.— Я видла ее въ Петербург.
— Не знаю, не видалъ и не слыхалъ,— совралъ Лагорскій.
— Вотъ и къ ней я буду тебя ревновать, Васька. Она въ трупп ‘Карагена’ съ твоей женой служитъ. О, она тонкая бестія! Она завлечетъ тебя, Васька.
— Въ первый разъ слышу, что Настина въ ‘Караген’ служитъ,— вралъ Лагорскій.— Странно, что я ее не видлъ. Но ты, другъ Вруша, ничего не бойся. Для тебя нтъ соперницъ. Я весь твой. Не буду лгать, во время нашей разлуки я не страдалъ по теб, не убивался, но когда здсь увидалъ тебя снова, ты опять зажгла мое сердце и любовь моя къ теб возгорлась съ новой силой.
Лагорскій опять обнялъ Малкову и посадилъ ее рядомъ съ собой на диванъ. Она засмялась и, принимая отъ него поцлуй, бормотала:
— Какъ ты это говоришь… Какими словами… Будто на сцен, будто изъ какой-то роли…
— Актеръ… Ничего не подлаешь. Такая ужъ наша привычка къ красивымъ словамъ,— отвтилъ онъ, поднялся и сказалъ:— Ну, что-жъ… Давай обдать. сть я чертовски хочу.
Малкова сняла со стола альбомъ съ серебряной доской — бенефисное подношеніе, два подсвчника со свчами я стала накрывать ковровую скатерть блою скатертью, крича своей прислуг,
— Группа! Тащи сюда посуду. Я накрываю столъ. Подавай обдать! Да прежде редиску и селедку для Василія Севастьяныча! Бутылочка съ водкой у меня въ спальн.
Въ дверяхъ показалась опрятно одтая въ ситцевое платье пожилая уже горничная, Груша, въ бломъ передник съ кружевами и прошивками, кланяясь Лагорскому, и держала въ рукахъ дв тарелки съ редиской и селедкой, сильно обсыпанной зеленымъ лукомъ.

V.

Пообдавъ и выпивъ кофе, Лагорскій сталъ прощаться съ Малковой. Та не отпускала.
— Посиди еще…— упрашивала она.— Куда торопиться? Вотъ мы подышемъ легкимъ воздухомъ на балкон… Посмотримъ на проходящихъ… У меня апельсины есть. Поговоримъ… Напьемся чаю. Я, Вася, съ самоваромъ… Я самоваръ купила. Полное хозяйство… Что-жъ, узжать на зимній сезонъ, такъ продать можно.
— Ты у меня запасливая… Ты умница, ты хозяйка…— хвалилъ онъ ее и, какъ ребенка, погладивъ по голов, взялъ шляпу и все-таки уходилъ.
Она удерживала его за руку, любовно смотрла ему въ глаза и продолжала просить:
— Не уходи… Останься еще со мной.
— Нельзя… Роль учить надо. Ужъ и такъ седьмой часъ,— отвчалъ онъ.— Здсь не провинція. Роль надо знать хорошо.
— Вздоръ… Ты боишься своей жены… И дернуло тебя опять съ ней связаться!
— Увряю тебя еще разъ, Вруша, что моя связь ограничивается только квартирой и столомъ.
— Ну, хочешь я за тебя внесу ей за квартиру и столъ?— спросила Малкова, все еще держа Лагорскаго за руку.
— Что ты!… Зачмъ-же это? Но все-таки прощай. Увряю, что у тебя мн и сидть пріятне, и уютне, и веселе, я даже дышу какъ-то свободне у тебя, но идти домой все-таки надо. Идти и заняться ролью… Ты знаешь, я не ремесленникъ. Къ искусству отношусь серьезно.
— Такъ вдь у тебя роль съ собой. Учи здсь… Поставятъ самоваръ, будемъ пить чай, а ты учи роль. И я буду роль учить. Помнишь, какъ въ Казани, когда мы жили въ ‘Европ’.
— Въ другой разъ съ удовольствіемъ, но сегодня надо дома,— стоялъ на своемъ Лагорскій.
— У тебя есть-ли самоваръ?— спросила Малкова.
— Ничего подобнаго. Копровская моя не такова. Она кипятитъ воду для чаю и кофею на бензинк. Разв она хозяйка? Разв она запаслива? У ней и десятой доли нтъ твоихъ милыхъ качествъ. Прощай.
Лагорскій обнялъ и нжно поцловалъ ее, уходя кивнулъ на внки, висвшіе на стн и сказалъ:
— Какъ сохранились цвты и ленты. Ихъ опять въ бенефисъ подносить можно.
— Зачмъ-же это? Съ какой стати? Что за фальсификація! Я никогда этого не длаю,— отвчала Малкова.
— Отчего-же… Для коллекціи, для комплекта… Вдь эти внки все равно тобой заслужены. У меня есть хорошій серебряный портсигаръ съ эмалью и я всякій разъ его себ подношу отъ публики. Для коллекціи, для счета подношу.
Лагорскій ушелъ. Она проводила его до лстницы, обвила его шею руками и шепнула:
— Приходи ночевать, Вася!… Диванъ этотъ твой. Я нарочно обила его новымъ ситцемъ.
Когда онъ вышелъ на улицу, Малкова стояла на балкон и кивала ему, улыбаясь.
— Всего хорошаго! Завтра на репетиціи увидимся! крикнулъ онъ и сдлалъ жестъ рукой.
Сдлавъ шаговъ сто по улиц, Лагорскій остановился. Онъ сообразилъ, что если онъ будетъ подходить къ своему дому съ улицы, то жена его, ожидая его на балкон дачи, можетъ замтить, что онъ подходитъ къ дому не со стороны театра, а съ другой стороны, а онъ готовился разсказать ей въ свое оправданіе, что онъ не пришелъ къ обду, цлую исторію, какъ его задержали въ театр.
‘Пройду на заднюю улицу и оттуда проберусь къ себ на дачу по задворкамъ’,— ршилъ онъ и юркнулъ во дворъ какой-то дачи. Тамъ онъ нашелъ калитку, выбрался на другую улицу и ужъ оттуда проникъ въ свое жилище.
Лагорскій не ошибся. Жена его сидла на балкон, ждала его и даже въ бинокль смотрла на дорогу, гд онъ долженъ былъ показаться. Но онъ вошелъ въ свою дачу съ чернаго хода, прошелъ на балконъ, подкрался къ жен и, шутливо взявъ ее за голову, зажалъ ей руками глаза.
Жена вскрикнула, высвободилась, ударила его по рукамъ и гнвно сказала:
— Что за глупыя мужицкія шутки! Гд это ты шлялся? Гд это ты пропадалъ? Я сижу голодная и жду тебя къ обду. Плита горитъ, супъ перекиплъ и воняетъ ужъ саломъ, твоя корюшка, что ты заказалъ изжарить, высохла, какъ сухарь… Безстыдникъ…
— Не сердись, Надюша… На репетиціи долго задержали…— оправдывался Лагорскій.— Сегодня первая репетиція. Режиссеръ этотъ, Феофанъ, хочетъ показать, что онъ что-то смыслитъ, поминутно останавливаетъ актеровъ, требуетъ повторенія… Конечно, не премьеровъ и не меня онъ останавливалъ, но пьеса постановочная, много народныхъ сценъ. А труппа ужасна… Не актеры, а эіопы какіе-то набраны… Ступить не умютъ!
— Но вдь не до семи-же часовъ васъ морили!— воскликнула Копровская, хмуря черныя брови.— У насъ въ ‘Караген’ репетиція тоже тянулась безъ конца, но въ четвертомъ часу я ужъ была дома. Какъ хочешь, а я ужъ полчаса тому назадъ пообдала. Я не могу такъ долго ждать. У меня даже тошнота сдлалась.
— И прекрасно сдлала, Наденочекъ, потому что и я пообдалъ,— отвчалъ Лагорскій.
Копровская сверкнула глазами.
— Пообдалъ?— гнвно закричала она.— Ну, такъ я и знала! А я здсь сижу голодная, жду, страдаю, жду милаго муженька, а онъ, нажравшись, гд-то прохлаждается. Мерзавецъ! И отчего ты не прислалъ домой хоть плотника какого-нибудь изъ театра или портнаго сказать, что ты не будешь обдать? Еще корюшку себ заказалъ! Подлецъ!
— Наденочекъ… Прости… Обстоятельство такое вышло. Антрепренеръ пригласилъ… Мы пообдали въ буфет,— оправдывался Лагорскій.— То-есть даже, строго говоря, и не обдали, а ли, потому что кухня еще не вполн готова. Супа не было. Раки… шнельклопсъ… ну, закуски… А я обожаю раковъ — ну, и не могъ себ отказать въ этомъ удовольствіи… Да и антрепренеру не могъ отказать. Вдь съ нимъ цлый сезонъ надо жить,— вралъ онъ.— Ужъ ты, Наденокъ, не сердись.
Онъ подошелъ къ жен, хотлъ ее обнять и поцловать, но она ударила его по рукамъ и отвернулась отъ него, свъ на стулъ.
— Какая ты грозная! Какой у тебя характеръ! Ужъ ничего и простить не можешь! пробормоталъ Лагорскій.
— Потому что я знаю, съ кмъ ты былъ, съ кмъ ты обдалъ въ ресторан. Никакой тутъ антрепренеръ, никакіе тутъ раки не играютъ роли… Все это пустяки… Я все знаю… Сегодня на репетиціи въ ‘Караген’ мн посторонніе люди открыли глаза. Тутъ женщина…
— Сплетни… Языкъ у людей безъ костей…
Лагорскій сидлъ поодаль отъ жены, скручивалъ папиросу и радостно думалъ:
‘Ничего ты не знаешь, ежели говоришь, что я обдалъ въ ресторан’.
Онъ, молча, смотрлъ на жену и сравнивалъ ее съ Малковой. Копровская была женщина лтъ тридцати пяти, брюнетка съ роскошными волосами, въ кос которыхъ былъ воткнутъ, въ вид шпильки, бронзовый кинжалъ. Лицо ея съ широкими бровями и маленькими усиками, темнвшими полоской надъ верхней губой, было красиво, но имло злое выраженіе. Она была средняго роста, имла полную фигуру съ красивой развитой грудью, хотя и не дошла еще до ожирнія. Одта Копровская была неряшливо, въ когда-то дорогой шалевый съ турецкимъ рисункомъ капотъ, но нын уже весь запятненный, съ отрепаннымъ подоломъ юбки, а на ногахъ ея были старыя туфли со стоптанными задками.
— Феня!— закричала Копровская кухарку.— Гасите плиту и съдайте все что у васъ есть приготовленнаго! Баринъ обдать не будетъ.
— Вели оставить жареной корюшки мн къ вечеру,— замтилъ жен Лагорскій.
— Приказывайте сами, я для васъ распоряжаться больше не стану,— отвчала она.
Лагорскій самъ пошелъ въ кухню. Проходя по комнат, онъ посмотрлъ на разбросанныя по стульямъ принадлежности костюма Копровской, на валяющіеся около дивана ея полусапожки, на розовые шелковые чулки, висящіе на спинк стула, на шерстяной платокъ, которымъ было завшано окно вмсто шторы, сравнилъ жену съ Малковой, аккуратность и любовь къ порядку Малковой съ привычками жены, вздохнулъ и подумалъ про жену:
‘И чортъ меня дернулъ опять сойтись съ ней!’

VI.

Стоялъ конецъ апрля. Апрльскія сумерки наступали не скоро. Только въ десятомъ часу начало темнть. Копровская зажгла дв свчи въ дорожныхъ складныхъ подсвчникахъ, поставила ихъ передъ дорожнымъ зеркаломъ, помщающемся на простомъ некрашенномъ стол, наполовину застланномъ полотенцемъ съ вышитыми концами, и, присвъ, стала учить роль передъ зеркаломъ. Лагорскій растянулся на продранномъ клеенчатомъ диван съ валиками и тоже читалъ роль, подставивъ къ дивану деревянную табуретку со свчкой. Было холодно на дач, дача не имла печей, кухонная плита согрвала комнаты плохо. Оба они кутались. Лагорскій надлъ кожаную охотничью куртку на лисьихъ бедеркахъ. Копровская была въ драповой кофточк, съ головой и шеей обернутыми пуховымъ платкомъ. Она читала роль вслухъ, бормоча ее въ полголоса. Онъ смотрлъ въ тетрадь и читалъ про себя. Вдругъ она увидла, что въ комнат горятъ три свчки и закричала:
— Зачмъ третью свчку зажегъ! Погаси.
— Какъ-же я буду, душечка, учить роль?— отвчалъ онъ.— Вдь темно.
— Ну, зажги четвертую. Не желаю я при трехъ свчахъ сидть въ комнат.
— Да если нтъ четвертаго подсвчника.
— Поставь свчку въ бутылку! Феня теб дастъ бутылку изъ-подъ сельтерской воды.
Лагорскій крякнулъ и поднялся съ дивана, который скрипнулъ подъ нимъ.
— Очень ужъ я не люблю такую цыганскую жизнь. И такъ ужъ мы живемъ какъ на бивуакахъ,— сказалъ онъ.— А тутъ еще свчка въ бутылк. Ни лампы у насъ нтъ, ни самовара…
— Покупай на свои деньги. А я не желаю обзаводиться хозяйствомъ на четыре мсяца. Да вдь здсь на свер скоро будетъ такъ свтло, что и никакого огня не потребуется,— отвчала она.
— А осенью? А въ іюл и въ август? Теперь у меня денегъ нтъ, а какъ получу жалованье, куплю и лампу, и самоваръ.
— Ты знай, что я сына возьму изъ училища на каникулы посл экзаменовъ. На него деньги потребуются. Ему и блузочку сшить надо, и рубашонокъ, и сапоги…
— И на сына хватитъ. И наконецъ, не забывай, что этотъ сынъ какъ мой, такъ и твой…
— О, я не забываю! Если-бы я-то его забыла, то ему пришлось-бы быть уличнымъ мальчишкой и ходить съ рукой…— выговорила Копровская и спросила:— Ты сколько на него прислалъ мн въ прошломъ и въ позапрошломъ году? Ну-ка, посчитай. Сколько ты ему прислалъ за т четыре года, которые мы жили, разъхавшись?
— Посылалъ столько, сколько нужно было платить за его содержаніе и ученіе въ училищ,— сказалъ Лагорскій.
— Врешь. Ты даже и на это полностью не присылалъ. А два года онъ пробылъ при мн. Его и перевозить нужно было съ мста на мсто, и кормить, и одвать, и приготовить для поступленія въ училище.
— Триста или двсти пятьдесятъ рублей въ годъ ты на него всегда отъ меня имла. Только разъ я былъ не аккуратенъ, когда лтомъ въ Ставропол въ товариществ служилъ.
— Такъ разв онъ мн триста рублей въ годъ стоитъ? Наконецъ, ты забываешь, что у насъ есть маленькая дочка.
— Дочь у бабушки. Ей хорошо.
— Однако, бабушка-то эта съ моей стороны, а не съ твоей. Моя мать, а не твоя. Много-ли ты на дочь посылалъ?
— Посылалъ кое-что на лакомство и наряды, а не посылалъ больше, потому что Анюточк тамъ и такъ хорошо. Твоя мать получаетъ пенсію, какую ни-на-есть. У ней есть домишко въ Калязин.
— Бездоходная избушка на курьихъ ножкахъ, а ты говоришь: домъ.
— Однако, все-таки, она въ немъ сама живетъ.
— Ну, все-равно. А я на Анютку ужъ каждый мсяцъ не мене десяти рублей посылаю.
— И я посылалъ ей изъ Нижняго, когда игралъ на ярмарк, шелковое одяло и туфельки. Канаусу послалъ.
— Ну, да что объ этомъ говорить!— перебила она его.— Ты отецъ-то знаешь какой? Тебя, какъ отца-то, чорту подарить, да и то незнакомому, чтобъ назадъ не принесъ. Да… Нечего морщиться-то! Да и то сказать, гд-же теб быть хорошимъ отцомъ для своихъ законныхъ дтей, если у тебя въ каждомъ город, куда ты прідешь, заводится новая семья. Вдь и на тхъ дтей надо что-нибудь давать. Вдь и т матери что-нибудь требуютъ на дтей. И имъ дать надо. Ты птухъ какой-то… Прямо птушишко.
Копровская ворчала, а Лагорскій пыжился и молчалъ. Онъ чувствовалъ нкоторую справедливость въ ея словахъ, но въ то-же время думалъ про себя:
‘И на кой чортъ я опять сошелся съ ней?’
Горничная Феня, молоденькая, курносенькая двушка, съ заспанными уже глазами принесла ему свчку, поставленную въ бутылку. Онъ зажегъ свчку, поставилъ ее на табуретку и легъ опять на диванъ, продолжая читать роль.
Въ комнат было какъ-бы шмелиное жужжаніе. Копровская читала вслухъ, въ полголоса, повременамъ взглядывала въ зеркало и играла лицомъ. Дабы заглушить ея говоръ, Лагорскій самъ сталъ бормотать. Такъ длилось съ четверть часа.
Наконецъ, онъ проговорилъ:
— Хорошо-бы чаю напиться теперь.
— Охъ, опять зажигать бензинку!— вздохнула Копровская.— Мн чаю не хочется. А ты пей сельтерскую воду.
— Въ такую-то холодину? Да что ты? А бензинку можетъ и Феня зажечь и согрть на ней воду.
— Надо-же и двушк дать покой. Она спать хочетъ. Скоро десять часовъ.
Но Лагорскій ужъ закричалъ горничной:
— Феня! Зажгите, пожалуйста, бензинку, скипятите воду и заварите чай! Мн пить хочется. Надо за булками послать,— сказалъ онъ жен.— У насъ сливочнаго масла нтъ?
— Откуда-же оно возьмется! Что было сегодня утромъ, мы съли,— отвчала Копровская.
— Надо и за масломъ послать. Да кусокъ колбасы или ветчины купить, что-ли?
— Для тебя есть тамъ корюшка жареная. Хлбъ черный есть.
— Этого мало. У меня аппетитъ зврскій.
— Ну, такъ и или самъ въ булочную и колбасную. А Фен некогда. Она должна за бензинкой смотрть и воду кипятить. Да и наработалась ужъ она сегодня.
— Да я раздвшись и въ туфляхъ.
— Однешь сапоги-то, что за барство такое! И Боже мой, какъ ты облнился!— ворчала Копровская.
Лагорскій началъ надвать сапоги, надвъ ихъ, напялилъ на себя пальто и, покрывъ голову шляпой, отправился за покупками. Минутъ черезъ десять онъ вернулся со свертками съ дой и съ букетомъ ландышей и поднесъ его Копровской.
— Сейчасъ на улиц у мальчика купилъ,— сказалъ онъ.
Копровская улыбнулась, взявши букетикъ, и проговорила:
— Какъ это ты надумался сдлать жен пріятное? На тебя не похоже. Вдь это первый подарокъ отъ тебя посл того, какъ мы сошлись вновь.
— А чечунчи-то я теб пять аршинъ на кофточку презентовалъ, которая у меня отъ Нижняго-Новгорода осталась?
— Такъ вдь то Васютк на костюмъ пойдетъ, когда онъ прідетъ къ намъ на каникулы.
Лагорскій развертывалъ изъ бумаги колбасу, булки и кусочекъ сливочнаго масла.
— У насъ есть тарелки? Дай тарелочки, чтобъ разложить все это,— говорилъ онъ.
— Зачмъ? Потомъ мыть надо тарелки. Пускай такъ на бумаг лежитъ все,— отвчала она.
— Ахъ, какъ не нравится мн эта бивуачная, лагерная жизнь!— вздохнулъ онъ.
— Ну, такъ найми себ лакея. А ножикъ для колбасы и для масла есть. Вотъ возьми…
Она подала ему складной ножикъ.
Вошла Феня, внесла два чайника съ кипяткомъ и завареннымъ чаемъ и три тарелки.
— И тарелочки принесла, милая? Молодецъ, двица! Пріучайся всегда къ порядку,— сказалъ, улыбаясь ей, Лагорскій и потрепалъ ее по плечу и по спин.
Копровская сверкнула глазами, но ничего не сказала.
Лагорскій началъ сть. Онъ лъ съ большимъ аппетитомъ. Подсла къ столу и Копровская и тоже пила чай и ла колбасу на булк съ масломъ. Черезъ минуту она тихо сказала:
— Ты ужасный птушишко, Василій. Вдь вотъ я и за мою Феню боюсь. Ты думаешь, что я не вижу какими плотоядными глазами ты на нее смотришь? А она двченка молоденькая, глупая. Нельзя при теб молодыхъ горничныхъ держать.
Лагорскій только покачалъ головой и проговорилъ:
— Ахъ, ревнивица! Знаешь, вдь ужъ это ужасъ, что такое! Съ тхъ поръ, какъ мы во второй разъ сошлись, ты стала вдвое ревниве.

VII.

Наступалъ май. Приближалось открытіе спектаклей въ обоихъ садовыхъ театрахъ, какъ въ театр сада ‘Санъ-Суси’, гд служили въ трупп Лагорскій съ Малковой, такъ и въ театр сада, Карагенъ’, гд имла ангажементъ Копровская. Спектакли въ ‘Караген’ должны были начаться 1 мая старой трехъактной легкой переводной комедіей. Въ театр ‘Санъ-Суси’ открытіе спектаклей было назначено днемъ поздне. Ставили ‘Каширскую старину’ съ Малковой въ роли Марьицы и съ Лагорскимъ въ роли Василья. Новинки въ обоихъ театрахъ были объявлены въ афишахъ, но ихъ приберегали къ слдующимъ спектаклямъ. Репетиціи шли въ театрахъ усиленно: утромъ и вечеромъ.
На репетиціяхъ ‘Каширской старины’ Лагорскій все брюзжалъ и говорилъ всмъ,
— Чувствую, что не подхожу я теперь къ роли Василья. Тяжеловатъ я для молодого парня и мои годы ушли, но взялся для того только, чтобы нашъ любовникъ Черкесовъ эту роль не погубилъ.
— Чеченцевъ, Василій Севастьянычъ, а не Черкесовъ…— подсказалъ ему Тальниковъ.
— Э, все равно! Одинъ чортъ! Такъ вотъ взялъ изъ-за того, чтобы онъ роль не погубилъ. Не играй я — ему-бы Василій достался. А каково-бы Марьиц-то, Малковой-то, было играть съ этимъ Лезгинцевымъ! Вдь у ней вс лучшія мста съ нимъ.
На предпослдней репетиціи Малкова, какъ только пришла въ театръ, сейчасъ-же печально сказала Лагорскому:
— А я къ своему завтрашнему дебюту съ сюрпризомъ.
— Что такое?— спросилъ Лагорскій, видя ея встревоженное лицо.
— Мужъ пріхалъ.
— Ну-у-у? Зачмъ? Что это ему понадобилось?
Она слезливо заморгала красивыми глазами и отвчала:
— Лишней срывки. Лишней мзды захотлъ. У меня конецъ срока паспорту. Вдь онъ всегда мн только на одинъ годъ отдльный видъ на жительство высылаетъ. Обыкновенно бывало такъ: я посылаю ему сто рублей на табакъ, на выпивку, а онъ шлетъ мн паспортъ. И такъ длится уже нсколько лтъ. Но нынче онъ изъ письма моего узналъ, что я играю въ Петербург, стало быть петербургская актриса и, по его понятіямъ, значитъ, дороже стала, ну и захотлъ за паспортъ больше. Живетъ онъ въ Новгородской губерніи, пріхать сюда въ Петербургъ стоитъ не дорого, нсколько часовъ зды — вотъ онъ и пріхалъ. Вчера подъ вечеръ вдругъ является ко мн. Я испугалась, задрожала, со мной чуть дурно не сдлалось. Я, Вася, хотла ужъ Грушу за тобой посылать, но онъ не долго просидлъ и не особенно дерзничалъ. Это ужасъ что такое!— пожала Малкова плечами.— Сколько лтъ я отъ него освободиться не могу? Разводъ… Хлопотать о развод? Но вдь это, Богъ знаетъ, сколько денегъ стоить. Капиталъ… А я всегда бдна, какъ церковная мышь… И вотъ я всю ночь не спала. Сегодня вся дрожу… Каково завтра играть отвтственную роль!
Лагорскій оттопырилъ нижнюю губу и, покачавъ головой, спросилъ:
— Сколько-же онъ хочетъ за паспортъ?
— Ужасъ сколько! Триста рублей проситъ. ‘Петербургъ, говорить, дастъ теб больше, чмъ провинція, должна ты и со мной соотвтственно длиться’.
— Да, это кушъ. Это много.
— Еще-бы… сто рублей я ему скопила и послала. А теперь еще двсти подавай,— чутъ не плача говорила Малкова.— И сто-то рублей съ какимъ трудомъ и скопила! Зимой мы играли на марки въ товариществ и я многаго не дополучила. Ахъ, это ужасно! Ну, откуда я возьму? Ты, Василій, сегодня вечеромъ, свободенъ. Създи къ нему и поторгуйся. Онъ остановился гд-то въ Гончарной, въ номерахъ… Създишь?
— Какъ-же я могу сегодня създить, если сегодня вечеромъ у жены первый спектакль!— воскликнулъ Лагорскій.
— Опять жена? Но вдь это-же, наконецъ, несносно,— раздраженно проговорила Малкова.— Самъ-же ты увряешь, что у тебя къ жен только квартирныя отношенія, а теперь и первый спектакль, и все-такое!.. Не будешь-ли ты еще ей подносить букетъ?
— Зачмъ букетъ? Съ какой стати? Но если и по-товарищески, то долженъ-же я посмотрть, какъ ее примутъ, какой она будетъ, имть успхъ у здшней публики.
— Брось. Что теб до ея успха, если вы окончательно разошлись! И наконецъ, съ женой твоей ничего не случится непріятнаго, если ты ее не посмотришь въ первый спектакль. А я… Ну, что-же буду длать, если мужъ заупрямится и не выдастъ мн паспорта! Позжай, Василій,— упрашивала Лагорскаго Малкова.
— Сегодня не могу. Ршительно не могу. Съ женой мы разошлись, не ссорясь, и она все-таки мн товарищъ. А ты знаешь, я всегда за товарищество.
— Василій! Во имя нашихъ отношеній. Во имя нашихъ дтей… Създи къ нему сегодня… Мн хочется, чтобъ ужъ сегодня покончить. Поторгуйся съ нимъ и покончи. Мн хочется, чтобы ужъ во время завтрашняго спектакля мн быть спокойной и играть безъ тревоги. Потшь меня, Василій…
Малкова взяла Лагорскаго за об руки.
— Дурочка моя, не удобно…— ласково проговорилъ Лагорскій.— Я завтра съзжу.
— Какъ ты можешь създить завтра, если завтра утромъ у насъ репетиція, а вечеромъ спектакль.
— Между репетиціей и спектаклемъ съзжу. Вдь это-же не въ Китай, а въ Гончарную създить. Я знаю, гд эта Гончарная. Съзжу и переговорю съ нимъ. А ты не тревожься. Конечноже, мужъ твой заломилъ и уступитъ. Съзжу завтра. Что мн такое нашъ спектакль? Пьеса ‘Каширская старина’ — старая пьеса, десятки разъ игранная.
— Ахъ, Василій!— вздохнула Малкова.— Мн твоя жена не даетъ покоя. Все о жен… Жена у тебя поминутно на язык… Жена твоя… паспортъ… мой мужъ… Ну, какъ тутъ играть, если духъ не спокоенъ!
— Съзжу, съзжу завтра. А сегодня вечеромъ мы съ тобой увидимся въ спектакл въ ‘Караген’, переговоримъ и выработаемъ планъ дйствій противъ твоего мужа. Я забылъ… Что онъ такое у тебя? Какое его званіе? Какъ ты по паспорту?..
— Жена отставного подпоручика.
— Ну, чинъ не особенно важный. Что онъ служитъ теперь гд-нибудь?— разспрашивалъ Лагорскій.
— Вчера онъ мн сказалъ, что онъ теперь волостнымъ писаремъ, по переходитъ письмоводителемъ къ земскому начальнику. Ахъ, всмъ онъ былъ, но нигд не уживается! Служилъ и на желзной дорог, служилъ и при элеватор какомъ-то, былъ управляющимъ въ имніи. Онъ и въ Петербург кмъ-то служилъ…
— Рюмочка губитъ?— спросилъ Лагорскій.
— Ахъ, все тутъ!— отвчала Малкова.— Просто безпутный, никуда негодный человкъ. Такъ създишь завтра къ нему, Василій?— спросила она его.
— Съзжу. Даю слово…
Они пожали другъ другу руки. Малкова посмотрла по сторонамъ и, видя, что около нихъ въ колоннахъ никого нтъ, приблизилась къ его лицу и чмокнула въ щеку.

VIII.

Лагорскій хоть и далъ слово Малковой похать къ ея мужу торговаться насчетъ ея паспорта, по хать ему очень не хотлось. Общаніе это камнемъ легло на него.
‘И жена со своими капризами… Ей длай то и это… Для нея хлопочи… А тутъ еще Малкова съ паспортомъ…’— разсуждалъ онъ. ‘Малкова, по всмъ вроятіямъ, думаетъ, что я своихъ денегъ прибавлю къ ея ста рублямъ за паспортъ. А откуда я ихъ возьму, если у меня три пятирублевыхъ золотыхъ съ мелочью въ карман? А жена такъ совсмъ безъ гроша. Сегодня далъ ей десять рублей на расходы по дому. Вдь это не въ гостиниц гд шь, шь, а потомъ заплатишь. Здсь за булку, за кусокъ мяса, за рыбу сейчасъ деньги на бочку. Говорилъ я ей о самовар и ламп, а теперь она требуетъ, чтобы я самоваръ и лампу купилъ. И дернула меня нелегкая за языкъ! Да… Сегодня передъ спектаклемъ придется еще портних платить!’— вспоминалъ онъ. ‘— Жена отдала портних два платья разставлять. Растолстла она, какъ корова, стала примрять платья и корсажи не сходятся. А сколько я ворчанья-то вынесъ, что она растолстла! Какъ будто я виноватъ въ этомъ’.
Лагорскій махнулъ рукой.
Репетировать онъ началъ въ самомъ мрачномъ настроеніи духа. Паспортъ Малковой сидлъ у него, какъ гвоздь, въ голов.
‘А что не послать-ли намъ Мишку Курицына сына торговаться насчетъ паспорта-то?’— мелькнула у него мысль. ‘— Онъ сторгуется съ мужемъ, мужъ приготовитъ паспортъ, а потомъ заплатимъ мужу’…
Во время перерыва репетиціи онъ сказалъ объ этомъ Малковой.
— Какой такой Мишка Курицынъ сынъ?— воскликнула Малкова и вся вспыхнула.
— Да Перовскій… Тальниковъ… простакъ… который играетъ Савушку… Тотъ самый, который къ намъ въ Казани каждое утро ординарцемъ бгалъ.
— Да ты совсмъ съ ума сошелъ! Зачмъ-же я буду въ свои семейныя дла чужого человка путать! Съ какой стати выдавать свои секреты? Вдь этого-же никто въ трупп не знаетъ, что я каждый годъ отъ мужа откупаюсь. Никто даже не знаетъ, замужемъ я или двица. А твой Курицынъ сынъ все и разгласитъ.
— Съ какой стати? Онъ преданный намъ человкъ. Помнишь въ Казани?… Ему можно поручить подъ секретомъ.
— Преданный, но пьющій… А у пьянаго языкъ всегда съ дыркой. Онъ даже хвастаться этимъ будетъ подъ пьяную руку. Нтъ, Василій, ты общалъ и ты долженъ мн это устроить. Я вся твоя, я теб беззавтно отдаюсь и ты долженъ имть обо мн хоть это-то попеченіе. Завтра ты самъ създишь.
Лагорскій поскоблилъ пальцемъ за ухомъ и отвчалъ:
— Хорошо. Но предупреждаю тебя, Вруша, что если ты разсчитываешь и на денежную помощь съ моей стороны, то-есть, что я прибавлю къ твоимъ ста рублямъ отъ себя, то денегъ у меня теперь нтъ.
— Да, я хотла тебя объ этомъ попросить, Вася, помоги мн. У меня тоже денегъ нтъ. Эти завтные сто рублей были приготовлены, но другихъ денегъ нтъ. Ты спроси денегъ въ контор и ужъ уплати мужу, что онъ будетъ требовать лишнее. Теперь въ контор даютъ впередъ.
— Да ужъ взято… Я взялъ…
— Ахъ, какъ-же это такъ?.. Ну, заложи что-нибудь… Мн заложить нечего, кром гардероба… А гардеробъ, самъ знаешь, нуженъ… Вдь начнутся салонные пьесы. А въ контор у меня взято.
— Хорошо. Я достану немного денегъ… Но немного… Не больше пяти десяти рублей… Эти деньги, можетъ быть, мн и въ контор дадутъ… Но возьми и ты въ контор. Я отдамъ теб потомъ въ разгар сезона, когда управлюсь со своими длами, а теперь, Вруша, не могу.
— Заложи булавку съ жемчужиной. Подъ нее теб въ Казани пятьдесятъ рублей давали.
И Малкова ткнула Лагорскаго въ красный галстукъ, въ который была воткнута булавка съ крупной жемчужиной.
— Кром того, ты мн разсказывалъ, что у тебя тотъ серебряный портсигаръ цлъ, который теб въ Казани поднесли.
— Цнныя вещи даютъ, другъ мой, актеру нкоторый апломбъ, такъ сказать, придаютъ ему всъ,— сказалъ ей Лагорскій:— Но длать нечего, заложу что-нибудь. Знай, однако, что больше пятидесяти рублей я не могу, ршительно не могу.
Въ конц репетиціи зашла за Лагорскимъ въ театръ жена его Копровская, сла и изъ-за кулисъ стала смотрть, какъ онъ кончаетъ горячую сцену пятаго акта. Онъ увидалъ ее и вздрогнулъ, спалъ съ тона и сталъ вести сцену въ полъ-голоса.
‘И чего это ее принесло!’— подумалъ онъ. ‘— Вдругъ Малкова попроситъ меня знакомить ее съ женой?’
Но Малкова не замтила его жены, и, кончивъ пьесу, пошла въ уборную примрять костюмы, гд ее ждала костюмерша. Лагорскій тоже сдлалъ видъ, что не замчаетъ жену и направился въ мужскую уборную, по жена догнала его.
— Я къ теб… Я за тобой но дорог зашла. Пойдемъ домой. У насъ ужъ давно репетиція кончилась, но я все съ портнихой возилась. Ужасная исторія! Представь себ: портниха отказывается разставить корсажъ голубого платья съ кружевами, говорятъ, что запасовъ нтъ, и я должна буду играть въ желтомъ, а оно совсмъ отрепано. Вдь это ужасъ что такое! И для перваго-то выхода.
— Полно, Наденечокъ, по моему, оно очень и очень еще недурное платье,— утшалъ жену Лагорскій.
— Молчи. Что ты понимаешь! Ничего ты не понимаешь!— закричала она.— Да и не хочешь ничего понимать, что до жены касается! Вотъ если-бы что касалось Малковой…
— Пошла… похала!— махнулъ рукой Лагорскій.— Ахъ, ужъ мн эти сцены ревности! И хоть-бы мы были особенно нжные супруги… то-есть я-то съ тобой и ласковъ, и привтливъ, а ты только фыркаешь, упрекаешь и ругаешься.
— Да какъ-же къ теб иначе-то относиться, если ты этого не заслуживаешь! Ласковъ, привтливъ… А оказывается, прошлый разъ обдать-то ты къ Малковой убжалъ, а вовсе не въ ресторан обдалъ. А я тебя ждала и сидла голодная. Мн, братъ, все разсказали, какой ты птушишко. Я имю вс свднія. Ну, что-жъ, устроилъ ты то, что я просила?— задала она вопросъ.
— А что такое?— спросилъ онъ.
— Забылъ! Забылъ о томъ, о чемъ я просила! Забылъ отъ чего зависитъ судьба и успхъ твоей жены?— закричала она.— Ну, супругъ! Вотъ если-бы Малкова тебя попросила, то я уврена, что ты распялся-бы за нее. Да еще распнешься. Увижу я… Вдь выходъ-то ея первый на сцену завтра.
— Да что такое? Только не кричи, пожалуйста, не длай скандала…— остановилъ ее Лагорскій.
— Я просила тебя похлопотать насчетъ моего пріема сегодня вечеромъ… Просила похлопотать… устроить… посадить въ театръ кого-нибудь изъ знакомыхъ теб… Вдь меня здсь не знаютъ… А нельзя-же безъ хлопка уйти.
— Ахъ, это-то? Похлопать? Это я все сдлалъ… Будь, Наденочекъ, покойна…— совралъ Лагорскій, замявшись.— Будутъ наши и я просилъ ихъ.
— Да кого? Кого ты просилъ-то?— допытывалась Копровская.
— Вс наши будутъ… Вс собираются. Они поддержутъ тебя. Тальниковъ… Это врный человкъ… Онъ мн преданный. Маркинъ такой есть… Онъ будетъ. Наконецъ, я самъ… Музыкантъ одинъ есть изъ Казани. Онъ…
Копровская протянула ему нсколько билетовъ.
— Напрасно покупала. И такъ впустятъ. Да я сказалъ и портнымъ. Они похлопаютъ. Аплодисменты будутъ. Съ трескомъ… проговорилъ Лагорскій.
— Ты дай имъ на пиво, Вася… Пусть постараются. Вдь только-бы начать, а тамъ и публика поддержитъ. У меня роль выигрышная… Уходы хорошіе… Всегда важны первые хлопки.
— Будетъ исполнено. О чемъ ты безпокоишься!
Копровская успокоилась.
— Ну, пойдемъ…— сказала она.— Надюсь, что ужъ сегодня-то домой обдать? Не пойдешь къ своей Малковой.
— Да что ты, Вруша!.. Брось…
— Вотъ ужъ ты даже ея именемъ меня называешь. А еще смешь оправдываться. Нтъ, такъ нельзя…
Лагорскій совсмъ запутался. Онъ покраснлъ.
— Прости, Надюша… Смшалъ…— сказалъ онъ.— Вдь цлую пьесу сейчасъ съ ней велъ. Пьесу въ пять актовъ.
— Молчи. Не оправдывайся. Вдь не Врушей-же ты ее называлъ по пьес.
Лагорскій виновато слдовалъ за женой и бормоталъ:
— А насчетъ поддержки не безпокойся. Поддержка будетъ… Тальниковъ… портные… наши музыканты… Я самъ… Да и вообще всхъ нашихъ попрошу…

IX.

Спектакль въ театр сада ‘Карагенъ’ былъ назначенъ въ восемь съ половиною часовъ вечера, а передъ спектаклемъ въ шесть часовъ служили въ ресторанномъ зал молебенъ для открытія лтняго сезона. На молебствіе были приглашены вс артисты театра, а равно и персоналъ садовыхъ увеселеній, но явились очень немногіе. Иные считали время между репетиціей и спектаклемъ для себя неудобнымъ и предпочитали, пообдавъ, отдохнуть — это были главнымъ образомъ женщины,— а иные, большею частью мужчины, не пришли потому, ибо узнали, что посл молебна никакой закуски не будетъ. На молебн, впрочемъ, стояли вся садовая и ресторанная администрація, офиціанты, билетеры, режиссеръ — маленькій юркій человчекъ, суфлеръ-худой и длинный чахоточнаго вида человкъ, два черноусыхъ акробата — очень красивые статные итальянцы, испанка танцовщица съ необычайно громадной косой, свернутой въ тюрбанъ, кое-кто изъ русскихъ артистовъ на маленькія роли и три пріхавшіе газетные рецензента. Во глав всхъ стоялъ антрепренеръ купецъ Анемподистъ Аверьяновичъ Артаевъ — пожилой небольшого роста человкъ съ бородкой съ просдью. Онъ былъ почему-то въ мундир, присвоенномъ членамъ одного благотворительнаго общества, при шпаг, съ трехъуголкой въ рук и съ ушами, заткнутыми морскимъ канатомъ. Газетные рецензенты, пріхавъ на молебенъ, также были удивлены, что посл молебна не будетъ обда и даже закуски, но антрепренеръ Артаевъ успокоилъ ихъ, говоря: — Мы ужинъ посл спектакля длаемъ-съ. Ужинъ-съ… На ужинъ милости просимъ. А обдъ или даже закуску нельзя… Совсмъ нельзя… Я уже думалъ объ этомъ, но нельзя. Судите сами: ежели артистъ уржетъ муху, то каковъ онъ будетъ въ спектакл! А посл спектакля самое хорошее дло.
Рецензенты согласились съ его доводами и посл молебна отправились обдать въ буфетъ сада, при чемъ Артаевъ напутствовалъ ихъ словами:
— А для представителей печати у насъ положеніе — пятьдесятъ процентовъ скидки, кто за свой счетъ потребляетъ. Не обижайте только насъ въ газетахъ.
Посл семи часовъ на сцену начали собираться артисты театра и направлялись въ уборныя. Копровская жаловалась, что не достала извозчика.
— Вообразите, боле полуверсты пришлось отъ дома пшкомъ тащиться! А все Лагорскій… Былъ извозчикъ, но Лагорскій вздумалъ съ нимъ торговаться, а онъ хлестнулъ лошадь и ухалъ. А я съ гардеробомъ… Еще хорошо, что дворникъ помогъ и дотащилъ картонку, а то горничная прямо упала-бы отъ изнеможенія. У ней, кром того, картонка съ шляпкой, зонтикъ въ чехл и ящикъ съ гримировкой. Да не толкись ты тутъ попусту!— крикнула она на мужа, начавшаго скручивать для себя папироску.
— Другъ мой, да вдь сама-же ты просила тебя проводить въ уборную. У меня въ карман твои складные подсвчники и свчи. Возьми ихъ,— сказалъ Лагорскій.
— Передай Фен. Леденцы захватилъ, которыя я принимаю, чтобъ горло не сохло?
— Вотъ коробочка. Я кладу на столъ. Могу теперь уходить?
— Постой? Погоди. Ты куда?
— Да вдь ты гонишь.
— Я не гоню, но терпть не могу, когда ты безъ дла слоняешься, разсядешься и сейчасъ начинаешь свертывать для себя соску. Ну, иди да хлопочи насчетъ чего я тебя просила. А портныхъ Тальникову своему поручи. Да и самъ наблюдай. А то вдь они могутъ не во время начать аплодировать и дло испортятъ. Услужливый дуракъ опасне врага. А ты пьесу знаешь.
— Да и Тальниковъ знаетъ. Она у насъ шла въ Казани.
— Нтъ, ты все-таки самъ наблюдай. Да, пожалуйста, Василій, зря не толкайся въ буфет.
— Позволь. Ты вдь просила меня постараться познакомиться съ рецензентами, прислушаться и узнать, что о теб говорятъ.
— Да, да… Но я говорю вообще… И Бога ради не прозвай моихъ выходовъ… Наблюдай… А мн потомъ скажешь, что у меня не эффектно. Вдь пьеса не одинъ разъ пойдетъ. Ну, иди и хлопочи… А посл перваго акта зайди ко мн.
— Богъ мой! Да вдь долженъ я въ антрактахъ съ рецензентами-то!— воскликнулъ вышедшій изъ терпнія Лагорскій.
— Да, да… Но, все-таки, ты можешь подлить время. Послушаешь, что въ буфет рецензенты будутъ говорить и потомъ сюда…— поправилась Копровская и стала раздваться, разстегивая корсажъ.
Лагорскій вышелъ изъ уборной, сталъ проходить сзади поставленнаго уже павильона, проталкиваясь среди плотниковъ, бутафоровъ и разной театральной прислуги, какъ вдругъ услышалъ женскій голосъ:
— Лагорскій! Постойте! Даже и въ американскихъ земляхъ, когда проходятъ мимо знакомыхъ женщинъ, то останавливаются и здороваются.
Онъ остановился, посмотрлъ по сторонамъ. Изъ-за декораціи, ‘пришитой’ къ полу и изображавшей кустъ, вышла маленькая кругленькая женщина съ вздернутымъ кверху носикомъ, очень миловидная, въ кофточк изъ драпа, имитирующаго мерлушковый мхъ, и въ громадной не по росту шляпк съ перьями и цвтами.
— Здравствуйте, Василій Севастьянычъ,— сказала она, протягивая руку въ блдно-желтой перчатк.
— Ахъ, Настенька!.. Настасья Ильинишна. Васъ-ли я вижу!— проговорилъ Лагорскій и пожалъ ея руку.
Это была та самая Настина, когда-то горничная актрисы Милковой-Карской, которую Лагорскій, сманивъ съ мста, превратилъ въ маленькую актриску и жилъ съ нею около года.
— Какой ты гордый… Проходите мимо и не кланяетесь,— продолжала Настина.— А вдь, кажется…
— Не видалъ, голубушка, а то неужели-бы я!..— оправдывался Лагорскій.
— А я здсь служу. Недавно узнала, что и вы рядомъ съ нами въ театр ‘Санъ-Суси’ служите. Все хотла повидаться съ вами, сходить къ вамъ на репетицію, но какъ-то не удавалось…
— Служу, служу… Ну, увидимся потомъ…
Лагорскій протянулъ Настиной руку и хотлъ уходить.
— Постойте…— остановила она его.— Я вдь очень рада, что увидалась съ вами. Цлую зиму не видла… весь зимній сезонъ. И ни одного письма, а общалъ. Вдь если я не писала, то мужчина долженъ первый… Да и какъ я пишу! Словно слонъ брюхомъ… А я все ждала… Вотъ, думаю, Василій напишетъ! И не стыдно?..
Лагорскій молчалъ, переминался съ ноги на ногу и хмурился. Настина взяла его за рукавъ.
— Василій Севастьянычъ, да что вы такой! Или вамъ непріятно, что я васъ остановила!— вскричала она.
— Что ты, Настенька…— отвчалъ онъ въ замшательств и, обернувшись, взглянулъ по направленію къ уборной жены.— Отчего-же не радъ? Даже очень радъ,— прибавилъ онъ.
— Ну, то-то. Вдь жили душа въ душу. Боле года жили,— не отставала отъ него Настина.— Ну-съ, познакомилась я съ вашей женой Копровской, такъ какъ мы вмст служимъ. Знаете, вдь никогда я не воображала, что жена ваша Копровская. Я вдь все думала, что жена ваша Малкова, настоящая законная жена. Вдь у васъ отъ Малковой были дти.
— Да были. Они по сейчасъ живы…— пробормоталъ Лагорскій.
— А Копровская лучше Малковой, право лучше…— бормотала Настина.— Вы, стало быть, опять сошлись съ Копровской? Я слышала, что сошлись. Но вдь вы втрены, милый другъ. Сегодня Копровская, завтра Малкова, потомъ Настина, а еще потомъ какая-нибудь Иванова. Правда вдь?— задала она вопросъ, понизила голосъ и проговорила:— А что-жъ ты, Василій, не спросишь о нашемъ ребеночк?
Голосъ ея дрогнулъ.
— А что онъ? Гд онъ? Здоровъ?— спросилъ Лагорскій.
— Умеръ, Вася, умеръ…— слезливо отвчала Настина, вынула носовой платокъ и стала прикладывать къ глазамъ.— Въ декабр прошлаго года умеръ. И какъ, говорятъ, страдалъ! Я хотла теб писать, но тутъ начали ставить у насъ ‘еодора оанновича’, начались репетиціи, репетицій много… Да и какъ я пишу? Я совсмъ не умю писать. Я какъ лягушка… А то еще хуже…
— Ну, до свиданія. Увидимся,— прервалъ ее Лагорскій.
— Да, да… Конечно… Очень рада. Къ себ пока не зову. Я въ город, въ гостиниц, но несносно здить сюда, далеко…— говорила Настина,— Переберусь сюда. Поближе къ театру. Нтъ-ли гд здсь отдающейся комнаты со столомъ?
— Не слыхалъ я…
— Завтра буду искать. Непремнно надо перехать сюда. И вотъ какъ переду сюда — милости просимъ ко мн… Торопишься?— задала она вопросъ,— Ну, ступай.
— Въ буфет ждутъ,— отвчалъ Лагорскій и побжалъ черезъ сцену.

X.

Лагорскій бродилъ по ресторану, по веранд, пристроенной къ рестораннымъ заламъ, смотрлъ на съзжавшуюся въ садъ и театръ публику, отыскивая глазами Тальникова, чтобы попросить его поддержать жену аплодисментами, но Тальникова не было. Лагорскій хоть и уврялъ жену, что сговорился уже насчетъ ея поддержки съ Тальниковымъ и другими лицами, но вралъ. До сихъ поръ онъ ни къ кому еще не обращался по этому предмету, а потому былъ въ страшномъ затрудненіи. Онъ вышелъ въ садъ, искалъ его въ саду, но и въ саду его не было. Но вотъ Лагорскому попался актеръ Колотухинъ, служившій съ нимъ вмст въ трупп театра ‘Санъ-Суси’. Это былъ пожилой человкъ, полный, съ сдой щетиной на голов и мшками подъ глазами — комикъ и резонеръ. Онъ важно прохаживался по саду съ сигарой.
— Не видали-ли вы тутъ, Алексй Михайлычъ, Тальникова?— обратился къ нему Лагорскій.— Я Тальникова ищу.
— Рыбу удитъ,— флегматично отвчалъ Колотухинъ.
— Какъ рыбу? Гд?
— На рк. Трое ихъ давеча съ удочками отправились на рку. Онъ, Подчищаевъ и еще кто-то. Заходили ко мн на дачу въ садишко червей искать… Но какіе у меня черви! ‘Вы, я говорю, въ навозной ям ищите, а то подъ камнями.’
Лагорскій разсердился.
‘Нашелъ время рыбу удить! Будто-бы другого-то времени не было’,— досадливо подумалъ онъ.— ‘Да и нужнаго человка сманилъ. Вдь этотъ Подчищаевъ также могъ-бы пригодиться для аплодисментовъ. Чортъ! ‘
— У меня, Алексй Михайлычъ, сегодня жена въ первый разъ играетъ,— сказалъ онъ Колотухину.
— Копровская? Знаю. Хотя недавно узналъ, что она ваша жена,— отвчалъ Колотухинъ.
— Такъ вотъ, если будете въ театр, то поддержите ее пожалуйста. По-товарищески прошу.
— Гмъ… А ловко-ли это будетъ? Вдь тутъ сегодня нашъ султанъ и повелитель Чертищевъ (такъ звали содержателя театра и сада ‘Санъ-Суси’). Я видлъ его сейчасъ.
— Что-жъ такое Чертищеву-то?— спросилъ Лагорскій.
— Какъ что? Батенька! Вдь онъ и Артаевъ — это, въ нкоторомъ род, Гвельфы и Гвибеллины. Два театра рядомъ… И оба перебиваютъ другъ у друга публику. Война алой и блой розъ также, если хотите.
— Полноте, Алексй Михайлычъ. Я по-товарищески прошу.
— Мстить будетъ.
— Ну, какъ хотите. Откровенно говоря, я васъ считалъ выше всего этого.
— Да я и то выше… А я слышалъ такъ, что сегодня сюда… Чертищевъ то-есть… Я такъ слышалъ, что онъ отъ себя боле десятка разныхъ свистуновъ и ншкальщиковъ подсадилъ. Портные наши будутъ, бутафоры, билетеры. И приказано имъ шикать.
— Да что вы!— проговорилъ Лагорскій и упалъ духомъ, ибо чувствовалъ, что попытка его создать клаку жен удасться не можетъ.
— Такъ слышалъ. Я въ пивной слышалъ. Давеча слышалъ. И за что купилъ, за то и продаю,— проговорилъ Колотухинъ.— Впрочемъ, я-то, можетъ быть, и похлопаю вашей жен, если Чертищевъ въ это время на меня смотрть не станетъ. Онъ промышленникъ, а она все-таки актриса, товарищъ.
— Благодарю васъ за общаніе.
Лагорскій отошелъ отъ Колотухина.
‘Ну, не стоитъ и подговаривать на аплодисменты, если это такъ… Ужъ если портные наши и бутафоры подговорены, то кого-же я-то подговаривать буду!’ — подумалъ онъ и натолкнулся на Малкову.
Нарядно и очень къ лицу одтая, въ какой-то особенной шляпк, въ которой Лагорскій ее еще не видалъ, она шла подъ руку съ любовникомъ Чеченцевымъ.
— Ну, вотъ и отлично. Мой кавалеръ нашелся. Больше я не хочу васъ затруднять. Онъ сейчасъ смнитъ васъ,— сказала она Чеченцеву, высвободила свою руку отъ него и взяла подъ руку Лагорскаго.— Все по женинымъ порученіямъ хлопочешь?— тихо спросила она его.
— Хлопотать-то, оказывается, невозможно,— отвчалъ Лагорскій.— Представь себ, Вруша, что я сейчасъ узналъ отъ нашего Колотухина! Здсь сегодня подсадка въ театр будетъ… подсадка отъ нашего Чертищева… и наши портные, и вся прислуга шикать будутъ здшнимъ актерамъ.
— Ну-у-у?— протянула Малкова,— Стало быть и здшняя челядь завтра будетъ шикать намъ въ нашемъ ‘Санъ-Суси’?
— Да ужъ само собой въ отместку, если Артаева спектакль ошикаютъ. Не миновать и намъ.
— Василій! Вдь надо мры принимать. Такъ, спустя рукава, нельзя…
Малкова совсмъ встревожилась. Лагорскій сказалъ:
— Какія-же можемъ принять мры? Тутъ нтъ мръ. Вотъ посмотримъ, что здсь будетъ. Ахъ, бдная жена! Мн ее жалко, какъ товарища!
— Хоть при мн-то оставь. Ну, что-жъ все жена да жена! Я, Василій, теб скандалы длать буду!
— Да вдь я по-человчеству… Какъ актрису мн ее жалко. За что ошикаютъ?
— Ну, и называй ее Копровская, а не жена. А то жена, жена… Я твоя жена… фактическая жена. И странное дло: ее жалешь, а меня не жалешь. Вдь точно также завтра и на меня ополчатся и, можетъ быть, даже сильне.
— Не думаю. Вдь сегодня въ распоряженіи Чертищева весь служебный персоналъ сада и театра. У насъ въ ‘Санъ-Суси’ спектакля нтъ. А вдь завтра-то у Артаева въ ‘Караген’ такой-же спектакль будетъ, какъ и у насъ, такъ откуда онъ людей-то преданныхъ возьметъ, чтобы намъ шикать? Ну, пошикаетъ кто-нибудь, а наши ресторанные заглушатъ хлопками.
— Ахъ, дай-то Богъ,— проговорила Малкова.— Можешь ты думать, Василій, я уже теперь вся дрожу.
— Полно. Успокойся. Надо будетъ просить нашего Чертищева, чтобы онъ завтра во время спектакля отрядилъ офиціантовъ, что-ли, чтобы они насъ защищали,— сказалъ Лагорскій.
— Похлопочи, Василій.
— Да и теб, Вруша, слдуетъ похлопотать. Обратись завтра и ты къ нему съ просьбой. Вдь это шкурный вопросъ…
— Всенепремнно-же… Но какъ это непріятно! Боже мой, какъ это непріятно, когда два театра враждуютъ! Я разъ попала въ такое положеніе въ Харьков. Такъ, можешь ты думать, никто никакого успха… Наконецъ, кончилось тмъ, что сборы начали падать.
Лагорскій и Малкова шли подъ руку по площадк сада среди публики.
— А гд мы сядемъ въ театр? Ты схлопоталъ что-нибудь?— спросила она.— У тебя ложа, что-ли?
— Ничего еще не схлопоталъ. Гд-же схлопотать-то!
— Какъ-же это такъ… Жена играетъ, а у тебя даже и мста нтъ, гд ссть.
— Свободные билеты, обыкновенно, выдаютъ посл начала перваго акта,— сказалъ Лагорскій.
— Но, вдь, можно загнуть билетъ въ касс, а продадутъ его и явится публика — можно перессть на другое мсто. Твоя жена выходитъ въ начал перваго акта и мн хочется видть ея выходъ. Актриса-то она, говорятъ, съ изъянцемъ, но все равно я хочу ее посмотрть. Поди къ ней и попроси, чтобъ она потребовала въ касс для насъ ложу загнуть. Она здсь все-таки премьерша и можетъ потребовать.
Лагорскій мялся. Ему не хотлось, чтобы его жена со сцены увидала его въ лож съ Малковой. Да и не станетъ она выпрашивать для него ложу. Она сейчасъ скажетъ: ‘для кого теб ложу, если ты одинъ’.
— Но если нтъ ложъ, если ложи вс проданы?— сказалъ онъ.
— Какой вздоръ! Наврное есть. Ну, да все равно: если нтъ ложъ, иди и проси два кресла.
— Хорошо, хорошо. Но я немножко повременю. Я ищу Тальникова.
— Тальниковъ на рк рыбу удитъ. Я видла его. Сидитъ съ удочкой. Иди, Василій, и проси, чтобы два кресла загнули. А я вотъ тутъ на скамейк подожду тебя.
И Малкова высвободила изъ подъ-руки Лагорскаго свою руку.
Лагорскій зашагалъ къ театру.
— Да не засиживайся тамъ около своей жены!— крикнула она ему вслдъ.

XI.

Лагорскій побывалъ у жены въ уборной и, войдя, залюбовался на нее — до того она была красива, стройна и эффектна, приготовившись къ выходу на сцену. Она была совсмъ уже одта, и горничная Феня, присвъ на корточки, пришпиливала ей что-то на юбк. Лагорскій уже около пяти лтъ не видалъ ее такою. Дома Копровская всегда была неряшливо одта, безъ корсета, растрепанная, въ стоптанныхъ туфляхъ, а иногда съ немытой шеей и грязными руками. Теперь-же она была прекрасно причесана къ лицу парикмахеромъ, въ мру подведенные карандашемъ ея глаза блестли, нжный, умло положенный, румянецъ игралъ на щекахъ, въ ушахъ блестли серьги съ фальшивыми брилліантами, станъ, затянутый въ корсетъ, былъ гибокъ. Копровская стояла передъ зеркаломъ, смотрлась въ него и играла лицомъ, то улыбаясь, то строго хмуря брови. Она замтила, что Лагорскій любуется ею и спросила его:
— Ну, что хорошо такъ будетъ?
— Прелестно!— съ неподдльнымъ восторгомъ отвчалъ Лагорскій.— Знаешь, ты прехорошенькая. И какъ къ теб идутъ это платье, прическа… Какіе у тебя глаза!
— Черные волосы старятъ. Брюнетка для сцены — ужасная вещь. Будь у меня волосы хотя немножко посвтле — совсмъ другое дло было-бы,— самодовольно говорила она, взяла ручное зеркальцо и стала разсматривать свою прическу сзади.
— Нтъ, ты отлично сохранилась, Наденочекъ!
— Ты это говоришь такимъ тономъ, какъ будто-бы я и въ самомъ дл старуха.
— Боже избави, Надюша! И не думалъ.
— Ну, что-же, устроилъ все, что я просила?
— Да, да, Надюша, будь спокойна,— говорилъ Лагорскій.— Мало здсь нашихъ-то… Но я кой-кого попросилъ. Надо, чтобы и ваши поддерживали. Т, кто не занятъ.
— Наши-то поддержутъ. Разв только что сторонники Марьи Дольской. Это соперница моя и воображаетъ, что можетъ перейти мн дорогу. Ужасная дрянь! Успла уже привести къ себ какихъ-то мальчишекъ въ формахъ. Давеча на репетиціи около нея терлись студентъ какой-то и юноша въ трехъуголк…
— Ты хорошенько попроси своихъ,— повторилъ Лагорскій.— Петербургская публика — сухая, черствая, она видала виды и ее ничмъ не удивишь.
Онъ хотлъ ей сказать, что затвается противъ ихъ труппы клака, чтобъ шикать и свистать, но побоялся напугать ее, помялся и ничего не сказалъ.
— Богъ не выдастъ — свинья не състъ,— проговорила ему Копровская, какъ-бы въ отвтъ и прибавила:— Хотя я ужасно боюсь. Ну, ступай. Хлопочи.
— Я безъ билета, некуда ссть,— сказалъ Лагорскій.— Добудь ложу. Тогда мы и засядемъ туда. Насъ изъ труппы ‘Санъ-Суси’ считаютъ здсь соперниками, конкуррентами, врагами и билетовъ не даютъ.
— Просила я у Артаева… Сейчасъ здсь онъ былъ. Но онъ говоритъ, что ложи вс проданы. А вотъ теб контрамарка на кресло. Феня, дай билетъ!
— Мн, Надюша, надо по крайней мр два. Со мной Колотухинъ, Алексй Михайлычъ.
— Ахъ, Боже мой! Все не впопадъ! У меня два кресла и было, но я отдала одно этому… Мохнатову…
— Не сердись, Надюша, не сердись! Передъ выходомъ не хорошо.
— Феня! Сходите къ Артаеву… Онъ рядомъ въ уборной… И попросите для меня еще кресло,— отдала приказъ горничной Копровская.
Горничная отправилась и вернулась вмст съ антрепренеромъ ‘Карагена’ Артаевымъ. Онъ былъ уже во фрак и въ цилиндр.
— Анемподистъ Аверьянычъ, дайте мн еще одинъ билетъ,— обратилась къ нему Копровская.— Вотъ это мужъ мой… Лагорскій… Рекомендую… А онъ сядетъ съ товарищемъ.
— Мы знакомы съ господиномъ Лагорскимъ,— отвчалъ Артаевъ, ползъ въ карманъ и спросилъ Копровскую:— А шикать они, ихъ товарищъ, намъ не будутъ?
— Какъ шикать? Напротивъ, мужъ пригласилъ его, чтобъ поддержать меня.
— Ну, вамъ-то, можетъ статься, они и будутъ хлопать, а остальнымъ не думаю-съ… Чертищевъ всхъ своихъ сансусискихъ просилъ, чтобъ намъ шикали.
— Да что вы!— воскликнула Копровская.— Боже мой, какъ-же это такъ? Правда это, Василій?— обратилась она къ мужу.
— Не слыхалъ, ничего подобнаго не слыхалъ,— отвчалъ тотъ.— Артистъ артисту не станетъ шикать. Это была-бы ужъ подлость.
— Врно, врно-съ…— кивалъ ему Артаевъ.— Наши агенты намъ донесли. Ну, да и мы покажемъ завтра себя! Вдь и у васъ завтра первый спектакль-съ. А билеты возьмите. Намъ этого добра не жаль-съ. Вотъ. Вы мужъ… супругъ Надежды Дмитріевны… Пожалуйте… Вы шикать не станете.
Артаевъ подалъ Лагорскому дв контрамарки и вышелъ изъ уборной.
— Ну, иди, Василій. А потомъ въ антракт вернешься и мн все разскажешь,— сказала Лагорскому Копровская и прибавила, держась за сердце:— Боже мой, какъ я боюсь! Я вся дрожу. Не выпить-ли мн коньяку?
Лагорскій ушелъ, вышелъ со сцены въ садъ и сталъ искать Малкову, но на томъ мст, гд онъ ее оставилъ, ея не было. Пройдясь по саду, онъ ее увидлъ передъ открытой сценой, смотрящей, какъ красавица акробатка выдлывала свой номеръ на натянутой проволок, качалась, улыбалась публик и при этомъ жонглировала мдными шариками. Помахивая двумя контрамарками, Лагорскій подошелъ къ Малковой и проговорилъ:
— Только два кресла. Ложи, говорятъ, вс проданы. Артаевъ насилу и кресла-то далъ. Боится, что наши шикать будутъ. Онъ извщенъ, что нашъ Чертищевъ всхъ своихъ подговорилъ шикать во время спектакля и сулится завтра самъ явиться къ намъ съ шикальщиками. Ну, пойдемъ въ театръ. Мн надо повидаться кое съ кмъ и попросить, чтобы поддержали Копровскую.
— И возишься ты съ ней, какъ курица съ яйцомъ!— замтила язвительно Малкова.
— Ахъ, другъ мой, она все-таки товарищъ, актриса.
— Однако, сама она къ теб очень пассивно относится и даже не могла теб добыть ложу. Въ которомъ ряду у тебя кресла?
— Въ одиннадцатомъ.
— Какая даль! Она-бы еще въ галлере дала теб мста! Мужъ премьерши, самъ премьеръ — и въ одиннадцатомъ ряду, гд-то на задворкахъ.
— Да вдь почти полный сборъ сегодня.
— Какіе пустяки! Просто она не иметъ вліянія. Посмотри, какъ я завтра у нашего Чертищева урву ложу для моихъ знакомыхъ. А она не уметъ. Она рохля, должно быть, размазня передъ антрепренеромъ. И такъ-то ужъ наши русскія актрисы чуть не въ кабал у антрепренеровъ, а эти рохли и размазни и совсмъ вконецъ дло портятъ.
Они пробирались къ театру и Лагорскій произнесъ:
— Ну, нтъ… Копровская вовсе не рохля и, по своему характеру, на размазню не похожа.
— Передъ мужемъ — да… Ты это говоришь, какъ мужъ. Теб отъ нея попадало, да, можетъ быть, и теперь попадаетъ, а передъ антрепренерами вс на заднихъ лапкахъ служатъ. Вотъ иностранцы другое дло. О, они себ цну знаютъ! Видлъ сейчасъ нмку, которая на проволок плясала? Представь себ, она, эта акробатка, почти вдвое больше меня получаетъ за свои ломанья.
— Красота… Голое тло… Грація… Пластика… Разв это можно сравнивать! И насколько ея хватитъ? Много-ли она пропляшетъ на канат? Ну, пять-шесть лтъ, а тамъ обрюзгла и мняй профессію,— отвчалъ Лагорскій.
— И перемнитъ, и къ тому времени будетъ имть капиталецъ, средства. Нмки запасливы. А наша русская двадцать пять лтъ проиграетъ на сцен и будетъ еще бдне того, чмъ тогда, когда начинала, и въ конц концовъ умретъ гд-нибудь въ глуши безъ гроша въ карман.
Они входили въ театръ.
— Послушай… Къ чему ты это говоришь, Вруша?— спросилъ Лагорскій.
— Обидно. За себя обидно… За русскую актрису обидно. Француженки, нмки, итальянки — вс скопятъ что-нибудь на черный день, вс въ конц концовъ съ запасомъ, а тутъ двухсотъ рублей нтъ на паспортъ, чтобы откупиться отъ мужниной кабалы. А эта нмка-акробатка, говорятъ, ужъ дачу подъ Вной иметъ и отдыхаетъ въ ней два-три мсяца въ году. Вотъ теб и акробатство! Сравни-ка его съ нашимъ искусствомъ!
— Откуда ты это узнала?!— удивился Лагорскій.
— Нашъ Чертищевъ сказалъ. Онъ передъ тмъ, какъ теб придти, сидлъ со мной и разсказывалъ мн. Шестьсотъ рублей въ мсяцъ она получаетъ. Двадцать рублей за выходъ. Онъ былъ зимой въ Вн, хотлъ ее пригласить для своего сада, давалъ пятьсотъ въ мсяцъ и она не согласилась. А къ Артаеву пріхала за шестьсотъ рублей и за бенефисъ,— разсказывала Малкова.
Они заняли свои мста въ театр.

XII.

Первый спектакль привлекаетъ всегда въ садовые театры много публики. Является, между прочимъ, и такая публика, которая только на открытія и здитъ. Но театръ сада ‘Караганъ’ все-таки не былъ полонъ. Ложи не особенно пустовали, хотя дв-три и были свободныя, но въ партер то тамъ, то сямъ виднлись цлые кусты пустыхъ креселъ и стульевъ. Въ ложахъ засли редакторы-издатели газетъ съ семьями, тароватые биржевики, дльцы, сидящіе сразу въ трехъ-четырехъ акціонерныхъ компаніяхъ директорами, начинающіе кутить или уже прокучивающіеся купеческіе сынки и, наконецъ, получившія извстность модныя содержанки, носящія клички ‘барабанщицы’, ‘красной барыни’, ‘чижика’, ‘золотой шпоры’ и т. п.
Содержатель театра Артаевъ бродилъ въ проходахъ партера, поднимался въ ложи и, раскланиваясь съ знакомыми, говорилъ какъ-бы въ свое оправданіе за неполный сборъ:
— Полонъ-бы сегодня театръ былъ, да давеча дождичекъ немножко подкузмилъ. По телефону то и дло заказывали кресла, но вотъ испугались дождичка и не пріхали. Да еще подъдутъ, можетъ быть.
А дождя совсмъ не было.
Кто-то удивляется и спрашиваетъ:
— Да разв былъ дождикъ? А я и не замтилъ.
— Былъ маленькій. Накрапывалъ. А въ садовомъ дл это помха. Боятся. Къ тому-же и холодновато. А если-бы чуточку было потепле — полный сборъ.
Театральнымъ рецензептамъ и лицамъ газетнаго міра Артаевъ сообщалъ:
— Денегъ не жалемъ для публики. Для лунной ночи особый электрическій аппаратъ поставилъ-съ… Четыреста рублей-съ… Вотъ увидите во второмъ акт. Прямо изъ Парижа… Лунную ночь изображаетъ, а можно и пожаръ… Упомяните, если будете писать. Чертищеву въ ‘Санъ-Суси’ такой аппаратъ и во сн не спился,— прибавлялъ онъ, переминался съ ноги на ногу, выбиралъ особенно нужнаго человка и шепталъ ему на ухо: — А посл спектакля прошу въ ресторанъ закусить, хлба-соли откушать. А насъ прошу не обижать.
Слдовало рукопожатіе.
Инымъ, въ расположеніи которыхъ къ нему Артасвъ былъ увренъ, онъ сообщалъ:
— Свистать намъ будутъ-съ. А чмъ артистъ виноватъ, что у насъ промежъ себя коикурренція!
— Кто свистать будетъ? Кому?— удивлялся слушающій.
— Сосди-съ… Артистамъ… Да какіе это сосди! Не сосди, а злоумышленники. Даже хуже-съ… Сами въ трубу вылетятъ и другихъ выпустятъ. Мы на свои деньги все завели. А тамъ нахватали въ долгъ, гд только можно было взять. Завтра, я думаю, первый-то сборъ жиды изъ кассы весь заберутъ.
— Это вы про театръ ‘Санъ-Суси’?
— А то про кого-же? Разбойники… Такъ вы нашихъ-то сегодня поддержите, если что-нибудь выйдетъ.
— Всенепремнно, всенепремнно.
Но вотъ заигралъ оркестръ, а затмъ поднялся занавсъ. На сцен разговаривали молодой лакей въ сромъ фрак, съ половой щеткой, и нарядная горничная, съ перовкой. Лагорскій смотрлъ на сцену и говорилъ Малковой:
— Обстановка-то не ахти какая. А разсказывали, что мебель отъ знаменитаго мебельщика взята. Да и павильончикъ-то подгулялъ. Въ афиш стоитъ: новыя декораціи… А разв это новая декорація!
— Да вдь врать-то не колесы мазать,— отвчала Малкова пословицей.
По проходу между креселъ пробиралась Настина и сла рядомъ съ Лагорскимъ.
— Выходъ жены вашей пришла посмотрть…— сказала она ему.— Сама я въ конц второго акта, такъ еще успю одться. Слышали, говорятъ, ваши намъ шикать будутъ? Ваша жена такъ боится.
Она покосилась на Малкову и смрила ее взоромъ, не поклонившись ей, хотя знала ее.
Лагорскій промолчалъ. Настина тронула его за рукавъ и начала снова:
— Очень рада, Лагорскій, что опять васъ вижу. Поищите, душечка, мн комнату, вы здсь живете и для васъ это пустяки. А я вдь за тридевять земель, въ гостиниц. Каково это здить каждый день оттуда и туда! Меня ужъ извозчики вконецъ разграбили. Поищете?
— Хорошо. Найдется, такъ скажемъ,— отвчалъ Лагорскій.
— Только чтобъ со столомъ. А то ужасно непріятно по ресторанамъ и кухмистерскимъ. Могу я надяться? Вдь когда-то мы съ вами душа въ душу… У меня и кофейникъ мельхіоровый живъ, который вы мн подарили.
Теперь Малкова стала злобно коситься на Настину и шепнула Лагорскому:
— Попросите, чтобъ намъ дали слушать пьесу.
Лагорскій былъ какъ на иголкахъ, а Настина продолжала:
— Да хорошо-бы поближе къ вамъ мн поселиться. Вдь, надюсь, будете заходить ко мн? Столько не видались!
Но тутъ на сцен показалась Копровская, Лагорскій весь превратился въ зрніе. Въ заднихъ рядахъ кто-то зааплодировалъ ея выходу, но не успла она поклониться, какъ справа и слва зашикали.
— Медвжья услуга эти хлопки при выход… Прямо медвжья услуга!— бормоталъ Лагорскій.
— Чего ты волнуешься-то!— шепнула ему Малкова.— Говоришь, что вконецъ разошелся съ ней, а самъ волнуешься. Да и ничего не произошло. Просто не хотятъ, чтобы принимали при выход. Вдь принимаютъ при выход только любимицъ, знаменитостей.
— Да я объ этомъ только и говорю, Вруша.
Копровская не смутилась и стала входить въ роль.
Малкова шептала:
— Въ первый разъ вижу на сцен твою жену. Зачмъ это она слова-то такъ отчеканиваетъ?
— Московская школа. Она видла хорошіе образцы Федотовой и другихъ. Это московская манера,— отвчалъ Лагорскій.
— Ну, какая московская! Прибиваетъ каждое слово гвоздемъ. Скорй-же. пошехонская.
Актъ кончался. Ушелъ со сцены любовникъ посл очень веселой эффектной сцены — и ушелъ, какъ говорится, безъ хлопка.
— Какая публика-то здсь сухая!— замтила Настина.— У насъ въ Екатеринослав за эту сцену разъ пять вызывали. А и актерчикъ-то былъ — горе.
Но вотъ и заключительная сцена Копровской. Копровская начала притворно смяться и смхъ этотъ переходилъ въ истерику. Она закрыла лицо руками, поникла головой на столъ и принялась рыдать. Занавсъ медленно опускался.
— Надо поддержать товарища,— сказалъ Лагорскій, поднимаясь съ кресла и зааплодировалъ.— Вра Константиновна, поддержите.
Аплодисменты раздались въ заднихъ рядахъ, гд-то въ лож, аплодировали въ балкон, но въ то же время раздавалось и зминое шипнье отовсюду. Настина аплодировала, но Малкова сидла безъ движеній. Аплодисменты были жидки, но все-таки подняли занавсъ, и Копровская вышла на сцену и раскланивалась публик, съ улыбкой прижимая руку къ сердцу. Аплодисменты усилились, кто-то во все горло крикнулъ: ‘браво, Копровская!’ но и шиканье не унималось и кто-то слегка свистнулъ.
— Злостная подсадка… Покупные бандиты…— бормоталъ Лагорскій, выходя за Малковой изъ креселъ.
Та отвчала ему:
— Конечно, шикать не за что. Играла она такъ себ… Но актриса она не ахтительная. И зачмъ она ротъ кривитъ? Это ужъ называется съ изъянцемъ.
А сзади шла Настина и говорила Лагорскому:
— Лагорскій… Будьте паинькой… Поищите мн завтра утромъ комнату. А я зайду къ вамъ на репетицію узнать, нашли-ли вы. Ну, я пойду въ уборную одваться.
Малкова обернулась къ нему и почти громко сказала:
— Да отбрей ты ее хорошенько! Ну, что она къ теб пристаетъ словно къ мальчишк! Вертячка… Надла шляпку въ три этажа да и думаетъ, что она актриса. Ты, должно быть, съ ней путался гд-нибудь, что она къ теб съ такимъ нахальствомъ?
— Брось, Вруша, свои ревности. Вдь ты не свтская дама, а актриса и актерскую жизнь знаешь. Не нахальство тутъ, а товарищество. Но само собой я на побгушки къ ней не пойду и комнату ей искать не стану.
Они выходили изъ театра. Ихъ нагналъ актеръ Колотухинъ.
— Вотъ она война-то алой и блой розъ. Первая перестрлка ужъ началась,— говорилъ онъ.

XIII.

— Ну, теперь я твою жену видла и могу отправиться домой,— говорила Малкова Лагорскому.— Пьесу я знаю, такъ чего-же мн еще? А завтра у насъ спектакль. Пойдемъ ко мн, Василій, чай пить.
— Да что ты, Вруша! У жены въ третьемъ акт самая лучшая горячая сцена. Надо принять мры противъ этого шиканья,— произнесъ Лагорскій какъ-бы съ испугомъ,— Я долженъ побывать въ буфет, прислушаться, что про жену говоритъ пресса. Прислушаться и сообщить жен. Она просила.
— Неисправимъ хоть брось!— махнула рукой Малкова.— Слушай, Лагорскій: я буду не на шутку сердиться, если ты такъ будешь говорить о Копровской. Помилуй, у тебя посл трехъ словъ четвертое слово — жена. Это даже оскорбительно для меня. Вдумайся, каково мн это слушать! Вдь у меня съ тобой не мимолетная связь, не женскій капризъ. Я серьезно смотрю на то, что принадлежу теб. А ты только: жена — и ничего больше.
Лагорскій понизилъ тонъ.
— Я понимаю, Вруша, но что-же длать, если она просила позаботиться о ней по-товарищески. Кром меня, у ней здсь нтъ знакомыхъ мужчинъ. Я по-товарищески только. Нельзя-же ее бросить на произволъ судьбы. Мы разошлись, но не ссоримся, во вражд не находимся.
— Вчно одна и та-же псня,— сказала Малкова.— Не понимаю я такихъ отношеній. Около десяти лтъ я на сцен, видала виды, но не понимаю. Ну, если ты теперь идешь въ буфетъ, то возьми меня съ собой, угости чаемъ и раками. Ужасно люблю раковъ… А денегъ у меня два франка и нсколько сантимовъ,— процитировала она слова Любима Торцова изъ ‘Бдность не порокъ’ Островскаго.
Лагорскій при этихъ словахъ весь съежился.
— Милая Вруша, готовъ-бы я это сдлать, я весь твой,— заговорилъ онъ:— но сейчасъ я прежде всего долженъ сбгать на сцену… А въ буфетъ потомъ… Я общалъ! по-товарищески общалъ.
— Опять жена! Но вдь это уже превышаетъ всякія границы! Это, это…
Малкова сердито вырвала свою руку изъ-подъ руки Лагорскаго.
— Нельзя-же, Вруша, если я далъ слово. Завтра я всь твой, завтра я всмъ своимъ существомъ къ твоимъ услугамъ, но не сегодня. Завтра я и за паспортомъ твоимъ къ мужу поду.
— Провались ты совсмъ! Ничего мн не надо! Ничего!
— Если ты, Вруша, подождешь меня, пока я сбгаю на сцену… Подожди… Я вернусь… Вернусь и во второмъ антракт и чай, и раки…
— Довольно! Достаточно я натерплась! Я ухожу домой и знай, что между нами все кончено!— гнвно проговорила Малкова, приложила носовой платокъ къ глазамъ и свернула въ уединенную аллею.
Лагорскій шелъ за ней. Его всего передергивало. Онъ видлъ, что она плачетъ.
— Вруша, успокойся. Ну, зачмъ длать скандалъ? Удивляюсь, какъ ты не можешь понять сценическія товарищескія отношенія… Десять лтъ актрисой, какъ сейчасъ сама сказала, и не понимаешь этихъ простыхъ отношеній.
Она обернулась къ нему вся въ слезахъ и съ негодованіемъ крикнула:
— Прошу оставить меня въ поко! Прочь! Или я тебя… я тебя ударю.
Лагорскій остановился.
‘Закусила удила’,— подумалъ онъ, тяжело вздохнувъ,— ‘теперь съ ней ничего не подлаешь, пока не остынетъ. Я помню… знаю по Казани… Бывало тамъ всякое’…
Малкова сдлала нсколько шаговъ, опять обернулась и съ дрожаніемъ въ голос произнесла:
— И ужъ прошу больше ко мн ни ногой! Терпніе мое лопнуло!
Онъ стоялъ, смотрлъ ей вслдъ, покачивалъ головой, и когда она скрылась, тихо пошелъ на сцену.
Въ уборной онъ встртилъ жену. Она полулежала на убогомъ диванчик. Горничная стояла передъ ней съ рюмкой, наполненной валерьяновыми каплями. Тутъ-же былъ и Артаевъ.
— Но вдь ничего особеннаго не случилось,— утшалъ ее Артаевъ.— Мы ожидали большаго. Наши все-таки заглушили ихъ безобразія и васъ вызвали съ трескомъ.
— Какой-же это трескъ! Что вы!— отвчала Копровская.— Съ трескомъ!
— Сильне въ первомъ акт невозможно. Вотъ въ третьемъ… Вы подождите третьяго… Хлебнетъ публика въ буфет, явятся чувства и тогда будетъ совсмъ другой интересъ.
— Но я вся дрожу… Я боюсь… Я могу предполагать, что во второмъ акт еще хуже будетъ.
— Успокойтесь, барынька, успокойтесь. Мы поддержимъ… А сейчасъ я вамъ для успокоенія стаканчикъ пуншъ-гласе съ рюмочкой мараскину пришлю! Выйдетъ легкое асаже и все прекрасно будетъ,— проговорилъ Артаевъ, выходя изъ уборной.
Копровская увидала Лагорскаго.
— А это вы? Пожалуйте, пожалуйте сюда!— заговорила она раздраженно.— Отлично-же вы все устроили, о чемъ я васъ просила.
— Сдлалъ все, что могъ, Наденочекъ,— отвчалъ Лагорскій.— Что-же я могу сдлать больше? Наши общали и нкоторые передъ спектаклемъ разбжались. Да билетовъ на мста къ тому-же у меня не было.
— Не мели вздоръ! Ты сидлъ рядомъ съ Малковой!— закричала на него Копровская.— Настина мн все разсказала. Ты сидлъ, впившись въ нее глазами, и мллъ, такъ до того-ли теб, чтобъ настоящимъ манеромъ позаботиться о жен! И все-то ты врешь! Ты изолгался, какъ послдній мальчишка! Просилъ кресло для Колотухина, а самъ отдалъ его Малковой. Лгунишка…
— Малковой я потому отдалъ, что у Колотухина ужъ оказалось свое кресло. Колотухинъ сидлъ сзади насъ и аплодировалъ теб, и Малкова аплодировала.
— Врешь! Не ври! Настина сказала, что Малкова мн шикала.
— Вретъ твоя Настина. Нагло вретъ.
— Не моя она, а твоя! Ты съ ней жилъ. Она даже твоя креатура. Ты и актрису-то изъ нея сдлалъ. Я все знаю, мн все извстно! Нтъ, Лагорскій, такъ жить нельзя! Такъ жить невыносимо! Я не могу, не могу, не могу!
Копровская закрыла глаза платкомъ.
— Наденочекъ, успокойся… Теб вредно. Такъ волноваться теб нельзя…— уговаривалъ ее Лагорскій.— Вдь теб впереди еще два акта. А въ первомъ акт право ничего дурного не вышло. Ты прекрасно играла, была даже въ удар, была къ лицу одта. Тебя вызвали, проводили отлично. Что два-три осла шикать-то начали, такъ что за бда! Это покупные шикальщики, а не публика. Фигнеръ — пвецъ какой любимецъ публики, а и ему сколько разъ шикали. А онъ и въ усъ себ не дуетъ. Чихать хочетъ. Прямо — чихать. А изъ публики теб аплодировали. Здсь сухая публика, здсь райка нтъ, но и она аплодировала. Даже очень аплодировала. Я видлъ даже, что теб одинъ генералъ въ первомъ ряду хлопалъ, сильно хлопалъ,— совралъ онъ.— И наконецъ, это вдь первый актъ былъ, который всегда безъ особенныхъ хлопковъ проходитъ, а результатовъ надо ждать въ третьемъ акт.
Копровская нсколько успокоилась. Она поднялась съ дивана, сла передъ зеркаломъ и стала съ помощью горничной прикалывать себ шляпку на голову.
— Ну, что-же, былъ ты въ буфет? Прислушивался къ разговору публики? Видлъ кого-нибудь изъ рецензентовъ? Что про меня говорятъ?— спросила она Лагорскаго.
— Хвалятъ, хвалятъ… Неодобрительныхъ отзывовъ я не слышалъ,— вралъ Лагорскій,— Конечно, я забжалъ туда на минутку, но ничего худого я не слыхалъ.
— Зачмъ-же ты тамъ не остался дольше!
— Ахъ, Надюша! Да вдь сама-же ты велла поскорй сюда прійти.
— Я велла прійти съ результатами. Кого-же ты изъ рецензентовъ видлъ? Изъ какихъ газетъ?— допытывалась Копровская.
— Да, право, я не знаю. Вдь я еще не усплъ ни съ кмъ ознакомиться. Потомъ узнаю и сообщу теб! Черный такой… въ очкахъ… Онъ хвалилъ и называлъ тебя актрисой московскаго пошиба,— продолжалъ врать Лагорскій.
Лицо Копровской просіяло улыбкой.
— Московскаго пошиба…— повторила она выраженіе Лагорскаго и сказала ему:— Ну, или теперь въ садъ, въ буфетъ — и везд прислушивайся… Да постарайся познакомиться съ рецензентами-то… А потомъ мн разскажешь.
Какъ камень свалился съ плечъ Лагорскаго, когда онъ вышелъ изъ уборной жены. Онъ ожидалъ большихъ упрековъ.
Проходя по сцен, онъ натолкнулся на Настину. Она была уже одта для роли.
— Лагорскій! Я надюсь, что вы мн найдете завтра комнату,— сказала она.— Поищите. Вы должны это сдлать. Во имя нашихъ отношеній должны. А то поссоримся.

XIV.

Спектакль въ театр сада ‘Карагенъ’ кончился безъ особеннаго скандала. Ожидаемое какое-то полное ошиканіе всей труппы относилось только къ области разговоровъ и сплетенъ. Во-второмъ акт также кто-то шикнулъ Копровской, шикнулъ и любовнику, но аплодисменты своей клаки сдлали дло и ихъ вызвали. Не было восторженныхъ аплодисментовъ среди публики, да ихъ не за что было и расточать. Впрочемъ, Копровская была вызвана и въ третьемъ акт, а понравившійся комикъ такъ даже и два раза былъ вызванъ. Гора родила мышь, если только это была гора. Впрочемъ, полиція разсказывала, что она вывела изъ театра какого-то пьянаго, пробовавшаго свистать. Лагорскій антрактъ между вторымъ и третьимъ актомъ пробылъ въ буфет, выпилъ съ знакомыми актерами нсколько рюмокъ коньяку, съ рецензентами-же не усплъ познакомиться, такъ какъ никто изъ его знакомыхъ ихъ не зналъ и не могъ ему ихъ указать. Онъ прислушивался къ разговору публики объ игр артистовъ, но ничего не слыхалъ, кром порицанія неудачнаго освщенія на сцен декорацій сада луннымъ свтомъ, которое все время мигало. Явившись въ уборную жены, онъ, однако, разсказывалъ, что и публика ее хвалитъ, и театральные рецензенты относились объ ней одобрительно. Ободрившаяся Копровская уже улыбалась и спрашивала его:
— Изъ какой-же газеты всего больше хвалили?
Лагорскій замялся и отвчалъ:
— Да, право, я не знаю. Такой черненькій, тощій, въ очкахъ. Неловко было спрашивать. А только онъ одобрительно разбиралъ твою игру.
— Черненькій въ золотыхъ очкахъ былъ здсь въ уборной. Его мн представляли. Это изъ газеты ‘Факелъ’.
— Нтъ, онъ не въ золотыхъ очкахъ,— отрицательно покачалъ головой Лагорскій.
— Ну, все равно. Я ихъ всхъ увижу сегодня за ужиномъ и постараюсь познакомиться. Артаевъ пристаетъ, чтобы я осталась ужинать. Нельзя отказать.
— Да онъ даже не въ очкахъ, а въ пенснэ,— заговорилъ Лагорскій, опасаясь, что она начнетъ его проврять при встрч съ рецензентами, и сталъ путать примты ихъ.— Въ черепаховомъ пенснэ.
— А говоришь: въ очкахъ. Брюнетъ или блондинъ?
— Темноволосый. Въ свтломъ пальто.
— Какое-же мсто въ моей игр ему особенно понравилось?— допытывалась Копровская.
— Сцена на скамейк, въ саду… со старикомъ.
Переодваясь посл исполненія пьесы и смазывая съ себя гримъ, Копровская спросила мужа:
— Ты, Вася, какъ-же?.. Подождешь меня въ буфет, что-ли, пока я буду ужинать?
— Неудобно…— отвчалъ Лагорскій.— Ужинъ продлится до бла свта. Ну, что я буду длать въ буфет! Да у меня и денегъ не завалило. Я отправлюсь домой и буду ждать тебя дома.
— Врешь! Провалишься куда-нибудь. Я знаю, куда ты зайдешь, знаю,— подмигнула она ему.
— Ахъ, Надюша, какое недовріе! Неужели-же я не доказалъ теб мою преданность и любовь?— покачалъ головой Лагорскій.— Сегодня я замучился за тебя.
— Ну, отправляйся домой. И Феню я отправлю домой съ картонками. Ты ей найди извозчика и заплати. А меня домой проводитъ кто-нибудь изъ нашихъ.
— Душечка, я, все-таки, зайду по дорог въ какой-нибудь каперпаумчикъ. Надо закусить. Здсь дорого все, намъ постороннимъ въ буфет не скидываютъ, а въ капернаумчикахъ на дв трети дешевле. Торгуютъ тамъ долго… Съмъ сосисекъ съ капустой…
Копровская сморщилась.
— Ну, вотъ… сейчасъ ужъ и каперпаумчикъ!— сказала она.— Пожалуйста, Василій… Ну, что-же Феня будетъ одна въ дач… Не засиживайся пожалуйста.
Она говорила это, но въ то-же время ревновала и къ молоденькой и хорошенькой Фен.
— Впрочемъ, какъ хочешь, какъ хочешь…— спохватилась она.— Иди и закусывай, гд хочешь. Свободу твою не стсняю. Полагаюсь на твое благоразуміе. Ты не боишься, Феня, одна?
— Нисколько не боюсь, Надежда Дмитріевна, отвчала Феня.— Чего-же бояться-то? Внизу жильцы живутъ.
Копровская сердилась.
— И дурачина-же этотъ нашъ хозяинъ Артаевъ. Невжа и срый мужикъ. Не знаетъ приличій. Замужнюю женщину зоветъ на ужинъ и не приглашаетъ ея мужа. Ужъ не обълъ-бы ты его.
— Захотла ты отъ него приличій!— отвчалъ Лагорскій, почувствовавъ нкоторую легкость на душ, что сейчасъ онъ будетъ свободенъ на нкоторое время.— Артаевъ — это торгашъ. Онъ кормитъ только нужныхъ людей. А ты приглашена на подкраску… Ужинъ съ артистками… Еще заставятъ тебя, пожалуй, читать стихи передъ какими-нибудь проходимцами. А что ему, этому мужику, Лагорскій, изъ чужой конкуррирующей съ нимъ труппы! Ну, я пойду. А вотъ Фен деньги. Портные помогутъ ей вынести картонки и наймутъ извозчика. Могу я удалиться?— спросилъ онъ.
— Иди, иди. Теперь я буду переодваться на ужинъ,— отвчала Копровская и сердце ея сжалось.
‘Уйдетъ, уйдетъ… Куда-нибудь съ этой мерзавкой Малковой уйдетъ!’ — мелькнуло у ней въ голов.
Лагорскій вышелъ въ садъ съ такимъ облегченнымъ сердцемъ, что даже готовъ былъ приплясывать. Ноги его такъ и ходили. Онъ напвалъ себ подъ носъ что-то изъ ‘Елены’, прислъ на скамейку и сталъ скручивать папироску. Публика въ саду пордла. Кто ухалъ домой, кто ужинать въ рестораны, кто удалился въ садовый буфетъ. На веранд пили чай и закусывали. По дорожкамъ бродили только пьяненькіе. Съ ними перемигивались ночныя накрашенныя барышни въ бросающихся въ глаза костюмахъ, трехъэтажныхъ шляпкахъ, попыхивая папиросами, и просили ихъ угостить. Одинъ пьяненькій въ свтло-сромъ пальто и срой шляп стоялъ посреди дорожки, дирижировалъ самъ себ, помахивая обими руками, и плъ ‘Тигренка’. Дв накрашенныя барышни подошли къ Лагорскому.
— Можно васъ занять отъ скуки, господинъ статскій?— спросила одна изъ нихъ.— А вы насъ поподчуете лимонадомъ съ коньякомъ.
— Денегъ нтъ, милыя мои,— отвчалъ имъ Лагорскій, благодушно улыбаясь: — а то-бы съ удовольствіемъ…
Онъ закурилъ скрученную папироску, съ наслажденіемъ затянулся и сталъ выходить изъ сада.
‘Зайду къ Малковой. Утшу ее… По всей вроятности, она еще не спитъ’,— ршилъ онъ и, вышедши изъ сада, зашагалъ мимо ряда дачъ одна на другую похожихъ, съ террасами внизу, съ балкончиками въ мезонинахъ, съ палисадничками передъ террасами. Не взирая на первый часъ ночи, дачная мстность еще бодрствовала. Везд въ окнахъ свтились огоньки, мелочныя лавочки, булочныя и колбасныя были еще отворены, по улиц бродилъ народъ, шныряли разносчики, продававшіе сласти, папиросы, спички, приставали къ прохожимъ съ букетами ландышей и черемухи рослые оборванцы.
‘Наврное не спитъ еще и повторяетъ роль къ завтрашнему спектаклю’,— думалъ про Малкову Лагорскій, миновавъ уже свою дачу и подходя къ дач Малковой.
Вверху, въ мезонинчик, гд жила Малкова, мелькалъ огонекъ.
‘Не спитъ’,— ршилъ Лагорскій и съ замираніемъ сердца, складывая въ ум фразы оправданія, что отказался давеча отъ ея компаніи, вошелъ въ палисадникъ и сталъ взбираться по скрипучей лстниц въ мезонинъ. Черезъ минуту онъ стучался въ запертую дверь.
— Кто тамъ?— послышался голосъ прислуги Малковой Груни.
— Это я, Груша, Лагорскій. Отвори,— сказалъ Лагорскій.
— Барыня спитъ, Василій Севастьянычъ.
— Какъ-же спитъ, если у ней свтъ въ комнат.
— Она лежитъ въ постели и читаетъ.
Послышались переговоры. И вдругъ за дверьми раздался раздраженный голосъ Малковой:
— Чего вы это по ночамъ шляетесь и будите несчастную женщину! Васъ звали честью раздлить компанію, а вы не захотли! Не захотли, а теперь лзете! Убирайтесь! Я спать хочу.
— Пусти меня, Вруша… Пусти, голубка… Мн много кое-что надо теб сказать,— виновато упрашивалъ Лагорскій.
— Прочь отъ моихъ дверей!— отвчала Малкова.— Чего ты скандалишь! Конфузишь передъ сосдями. Внизу сосди… Убирайся къ своей Копровской!.. Служи передъ ней на заднихъ лапахъ, какъ собаченка! Убирайся къ Настиной — и та приметъ. А я спать хочу и не желаю тебя видть. Не отворяй ему, Груша. Пусть убирается ко всмъ чертямъ,— отдала она приказъ прислуг.
Въ голос ея были слышны гнвъ и слезы.
Лагорскій сталъ спускаться съ лстницы.

XV.

Огорченной, что Малкова его не приняла къ себ, Лагорскій зашелъ въ одинъ изъ ресторанчиковъ, пріютившихся на рк, съ досады выпилъ нсколько рюмокъ водки, закусилъ сосисками съ капустой, покрылъ все это пивомъ, раздраженный пришелъ домой, легъ спать, но ему не спалось. Малкова не выходила у него изъ головы. Онъ любилъ ее и боялся послдствій ссоры.
‘Это ужъ значитъ, удила закусила. Дошла до благо каленія, если выгнала вонъ’,— разсуждалъ онъ.— ‘Обыкновенно она только и длала, что упрашивала меня, чтобы я чаще ходилъ къ ней. И чмъ я могъ ее такъ ужъ особенно раздражить? Что ужиномъ ее отказался покормить и проводить? Но такіе случаи у меня и въ Казани бывали, но она не лзла такъ на стну. О, ревность, ревность! Не вритъ, что я по-товарищески къ жен отношусь. А вдь въ нашемъ быту это такъ естественно… Я актеръ, она актриса — ну, и товарищи. И дернула меня нелегкая опять связаться съ женой! Вдь ужъ вконецъ разошлись,— а тутъ опять… Нжность какая-то напала. Дуракъ я, совсмъ дуракъ! А теперь и поправляй дло, вертись, какъ угрь на сковород. Надо завтра постараться какъ нибудь задобрить Малкову’,— ршилъ онъ.— ‘Встану по раньше, поду въ городъ, заложу булавку съ жемчужиной и портсигаръ и выторгую у ея мужа ей паспортъ. Это ее успокоитъ’.
Лагорскій взялъ роль и сталъ читать, но у него рябило въ глазахъ, хотлось пить съ водки и соленаго. Во рту было сухо. Онъ три раза вставалъ и пилъ воду. Онъ задулъ свчу и сталъ лежать съ открытыми глазами. Уже совсмъ разсвло. Короткія майскія сумерки, замняющія на свер ночь, кончились и всходило солнце, а сонъ бжалъ отъ его глазъ.
‘И Настина ее раздражала со своими приставаніями нанять ей комнату’,— разсуждалъ Лагорскій про Малкову.— ‘Вдь она догадывается, что я съ Настиной жилъ. Да, Настина и сама нахалка. Прямо при ней говоритъ: ‘во имя нашихъ прежнихъ отношеній похлопочите мн о комнат’… И тутъ ревность. Стало быть, двойная ревность… Говорятъ, блондинки мене ревнивы, чмъ брюнетки. Вотъ жена брюнетка, а Малкова блондинка, но по ревности она тоже стоитъ жены’.
Въ такомъ положеніи застала его жена, явившаяся съ антрепренерскаго ужина. Былъ совсмъ день. Солнечный лучъ, пробиваясь въ окно, неплотно завшанное жениной юбкой, зайчикомъ прыгалъ по полу. Жена явилась шумно, стучала ногами, громко разговаривала съ горничной Феней. Лагорскій, дабы избжать разговоровъ, зная, что они не будутъ дружественные и ласковые, закрылъ глаза и притворился спящимъ, но Копровская крикнула ему:
— Спишь? Такъ проспись! Успешь еще выдрыхнуться-то!
Она была раздражена и сердита, съ рывками разстегивала свой корсажъ.
Лагорскій открылъ глаза и сталъ ихъ протирать, сдлавъ тяжелый вздохъ и сказавъ:
— Ахъ, это ты? Пришла? А я и не слыхалъ. Что теб?
— Пожалуйста, не притворяйся. Феня мн сказала, что ты только недавно вернулся домой и шарилъ въ кухн въ шкапу, отыскивая сельтерскую воду, заговорила она.— А ты тоже хорошъ муженекъ! Все-то ты мн врешь. Разсказывалъ, что познакомился съ рецензентами, а оказывается, не одинъ рецензентъ тебя не знаетъ.
— Никогда теб этого не говорилъ. Что ты!
— Ну, вотъ… Ты даже говорилъ, что какой-то черненькій въ очкахъ хвалилъ меня. Видла я этого черненькаго въ очкахъ и онъ даже фамиліи твоей не слыхалъ. Ахъ, ты! Лгунишка!
— Не въ очкахъ, а въ пенснэ. Черненькій въ пенснэ. И я съ нимъ даже не разговаривалъ, а только слышалъ, что онъ въ буфет одобрительно о теб говорилъ.
— Врешь, врешь! Я видла на ужин всхъ ихъ… Видла и познакомилась… Черствый народъ… Только жрали и пили за ужиномъ, а я ничего не успла добиться отъ нихъ. Хоть-бы словомъ однимъ обмолвился кто-нибудь, что вотъ, молъ, здсь вы хорошо играли, а тамъ у васъ не удалась сцена. Ни слова… Словно остолопы какіе-то! А ужъ и натрескался-же одинъ изъ нихъ за ужиномъ!
— Вс люди и вс. человки…— пробормоталъ Лагорскій, чтобы что-нибудь сказать.— У всхъ слабости одн и т-же… Во всхъ профессіяхъ… Покойной ночи. Я спать хочу,— сказалъ онъ и отвернулся.
Копровская раздлась и стояла въ одномъ бль, надвая на себя ночную кофточку.
— А ты у Малковой былъ. Все-таки, сбгалъ къ ней… Помиловался съ своей кралечкой…
— И не думалъ, и не воображалъ!— пробормоталъ Лагорскій.
— Мн нашъ музыкантъ сказалъ, что онъ видлъ тебя на набережной и указалъ именно то мсто, гд живетъ ваша премьерша. Гд-же ты шлялся все это время, если только часъ тому назадъ вернулся?
— Я ресторанъ искалъ, чтобы поужинать. Вдь, когда ты отправилась на ужинъ съ разными деликатесами, я былъ голоденъ, какъ собака. Нельзя-же не жравши.
— И все-таки ужиналъ съ ней? Съ Малковой? То-то ты такъ нелюбезно встртилъ- возвращеніе жены и даже не поинтересовался объ этомъ ужин, не поинтересовался, хвалили-ли твою жену за ея роль,— язвительно произнесла Копровская, снимая съ ногъ полусапожки и надвая свои любимыя стоптанныя туфли.
У Лагорскаго вырвался изъ груди вопль.
— О, какъ мн все это надоло! Какъ мн все это опротивло!— закричалъ одъ.— Замолчи пожалуйста, дай мн покой, или я однусь и убгу изъ дома, куда глаза глядятъ!
— Дальше Малковой не убжишь. А ты этого только добиваешься. О, птушишко, птушишко!
Она зашлепала туфлями и отправилась къ себ въ спальную.
Водворилась тишина. Лагорскій заснулъ тяжелымъ сномъ.
Утромъ Лагорскій проснулся, когда жена еще спала. Онъ быстро вскочилъ съ дивана, умылся, одлся и сказалъ горничной Фен, что сейчасъ уходитъ въ театръ. Она хотла приготовить ему кофе, но онъ отказался, сказавъ, что напьется кофе въ театральномъ буфет. Онъ радъ былъ, что жена еще спитъ и что онъ не будетъ слышать отъ нея попрековъ и брани.
Выйдя изъ дома, онъ, дйствительно, отправился въ театръ ‘Санъ-Суси’, выпилъ въ буфет кофе, зашелъ въ контору и попробовалъ, нельзя-ли ему получить хоть пятьдесятъ рублей авансомъ, но въ контор содержателя сада Чертищева не было и ему отказали.
‘Потащимъ булавку и портсигаръ въ мытье’,— ршилъ онъ, нанялъ извозчика и похалъ въ городъ, въ ломбардъ, закладывать свои вещи, чтобы потомъ деньги внести мужу Малковой за ея паспортъ.
По дорог, на Каменноостровскомъ проспект, уже совсмъ подъзжая къ Александровскому парку, Лагорскій встртилъ дущую на извозчик Настину. съ ней была большая плетеная ивовая корзинка. Увидавъ Лагорскаго, Настина замахала ему руками.
— Стойте, стойте! Остановитесь! Куда вы дете?— кричала она.
Лагорскій веллъ пріостановить лошадь.
— По дламъ ду,— отвчалъ онъ, не сходя съ пролетки.
— По дламъ? Вотъ это мило! А какъ-же вы общали мн поискать для меня комнату сегодня по утру?
— Неотложныя, экстренныя дла. На репетицію я вернусь.
— Свои или Малковой? Лагорскій! бы, кажется, опять съ этой Малковой того?.. А ваша бдная Копровская! Впрочемъ, и она тоже фигурка… Ее жалть нечего. А вотъ я-то… Мн за себя обидно… Голубчикъ, поищите мн хоть посл репетиціи комнату. А то вдь я замучилась, каждый день по пяти верстъ взадъ и впередъ здивши. Сегодня ужъ меня общала пріютить на ночь наша актриса Тихонова. Не могу-ли я сегодня посл репетиціи съ вами вмст походить и поискать комнату?
— Позвольте… Какъ-же это возможно, если у насъ сегодня вечеромъ первый спектакль,— отвчалъ Лагорскій, возвысивъ голосъ.
— Ну, вотъ вы какой!..— съ неудовольствіемъ произнесла Настина.— И какъ вы скоро забываете старое! А я-то когда-то для васъ… Ахъ, Лагорскій!..
— Можетъ быть, завтра утромъ я могу поискать гд-нибудь для васъ… Завтра нтъ репетиціи.
— Ну, хорошо, хорошо. А у насъ есть репетиція завтра. Такъ если найдете, приходите мн сказать. Да поищите поближе къ себ комнату-то, чтобъ почаще ко мн заходить. Сама я не могу къ вамъ… Вы теперь съ женой… Ахъ, Лагорскій, мн такъ хорошо жилось при вашемъ покровительств! Вы такой умный… А теперь меня обижаютъ… Вс обижаютъ… До свиданія…
Настина улыбнулась и сдлала ему глазки.
Они разъхались.

XVI.

Подъ булавку съ жемчужиной Лагорскому выдали въ ломбард пятьдесятъ рублей, а подъ тяжелый серебряный портсигаръ — тридцать. Лагорскій ожидалъ получить большую сумму, что его очень обезкуражило.
‘Пожалуй съ этими деньгами сегодня не покончишь съ мужемъ Малковой насчетъ ея паспорта.’,— подумалъ онъ.— ‘Вдь мужъ ея требуетъ триста рублей, то-есть двсти рублей приплаты къ тмъ ста рублямъ, которые онъ получилъ. Положимъ, что тутъ запросъ и онъ спуститъ что-нибудь, но если онъ потребуетъ и сто рублей, то у меня на рукахъ все-таки только восемьдесятъ. Какъ тутъ быть?’
И Лагорскій сталъ придумывать какую-нибудь комбинацію, чтобы покончить съ мужемъ Малковой.
‘Предложу ему мою росписку на остальныя деньги, что вотъ, молъ, такъ и такъ, черезъ мсяцъ обязуюсь уплатить столько-то и столько-то. Для врности можетъ и сама Малкова скрпить подписью и, если онъ заупрямится, поручительскій бланкъ ‘…— ршилъ онъ.
По данному Малковой адресу, Лагорскій отыскалъ мужа Малковой въ Гончарной улиц, на двор большого каменнаго дома, въ четвертомъ этаж, въ меблированныхъ комнатахъ. Мужъ Малковой былъ коренастый человкъ, лтъ сорока, съ рыжеватой щетиной на голов, въ усахъ щеткой и съ изрядно-краснымъ носомъ. Одтъ онъ былъ въ русскую полотняную рубаху-косоворотку съ вышивкой красной бумагой на ворот и рукавахъ, выпущенную поверхъ брюкъ и опоясанную ремнемъ и въ высокихъ сапогахъ. Когда Лагорскій вошелъ въ комнату, онъ сидлъ у стола съ самоваромъ, около сороковки съ водкой и рзалъ ломтиками колбасу на срой бумаг. Другой жилецъ комнаты черный, длинный, тоже безъ сюртука и жилета, лежалъ на кровати, вытянувъ ноги на стнку кровати и читалъ какое-то письмо. Лагорскій, никогда раньше не видвшій мужа Малковой, почему-то сначала и обратился къ черному и длинному жильцу.
— Я отъ Вры Константиновны…— началъ онъ, войдя въ комнату.— Отъ Малковой…
— Ко мн, ко мн это… Прошу садиться!— закричалъ коренастый и рыжеватый жилецъ.— Вотъ, неугодно-ли приссть…— прибавилъ онъ, подвигая Лагорскому стулъ къ столу, и спросилъ: — Что-жъ она сама-то не потрудилась промяться?
— У ней въ настоящее время репетиція,— отвчалъ Лагорскій.— А я ея товарищъ по сцен, актеръ Лагорскій… Мы служимъ въ одной трупп. Такъ вотъ она и просила меня.
— Очень пріятно…— пробормоталъ мужъ Малковой, пересталъ рзать колбасу, но руки Лагорскому не протянулъ.
Не протянулъ ему руки и Лагорскій. Надо было начинать переговоры, но онъ молчалъ и покосился на лежавшаго на кровати жильца. Мужъ Малковой понялъ и заговорилъ:
— Да, да… Не совсмъ удобно… такое дло… знаете что… Пойдемте въ трактиръ. Документъ у меня готовъ… Вдь намъ только смняться.
Черный жилецъ поднялся и слъ на кровати.
— Если вамъ нужно поговорить по секрету, то я могу уйти и посидть у хозяйки,— сказалъ онъ.
— Да, да, милйшій Василій Павлычъ… Пожалуйста…— отвчалъ мужъ Малковой.— Мн-то ничего… Я ужъ съ вами сжился за три дня, а вотъ имъ…— кивнулъ онъ на Лагорскаго.— Мы къ десять минутъ кончимъ.
Черный жилецъ накинулъ на себя пиджакъ, заперъ на ключъ свой саквояжъ,— очевидно, изъ предосторожности, ключъ положилъ въ карманъ и вышелъ изъ комнаты.
— Ну-съ, приступимъ,— началъ мужъ Малковой, потирая руки.— Впрочемъ, прежде всего не хотите-ли водочки?— спохватился онъ.— Съ дорожки хорошо. Да вотъ колбаской…
— Благодарю васъ!.. Для меня еще слишкомъ рано,— отвчалъ Лагорскій.
— Что за рано! Водку всегда можно пить. Это не пиво, не столовое вино… Ну, а ужъ меня извините… Я выпью… Тресну маленькую…
Онъ налилъ въ дорожный серебряный стаканчикъ водки, ловко привычнымъ жестомъ опрокинулъ его въ ротъ, поморщился и сталъ жевать колбасу.
— Я пріхалъ отъ Вры Константиновны просить у васъ для нея снисхожденія…— началъ Лагорскій.— Сумма, которую вы теперь требуете съ нея за паспортъ, слишкомъ велика и она не можетъ вамъ внести ее…
— Гм… Конечно, можно немножко спустить. Я это и вчера ей говорилъ, когда былъ у нея, но она ничего не захотла слушать, замахала руками и стала гнать меня вонъ. Словно я разбойникъ или грабитель къ ней явился, а не мужъ,— обидчивымъ тономъ говорилъ мужъ Малковой.— Конечно, другой-бы на моемъ мст наказалъ-бы ее за такой пріемъ, но я не мстителенъ… и интеллигентный человкъ. Но прежде всего скинемъ маски долой…— улыбнулся онъ.— Вы что-же изъ себя представляете? Любовникъ ея? Живете съ ней? Говорите прямо… Вдь мн все равно,— прибавилъ онъ, взглянувъ Лагорскому въ глаза.
Лагорскій пожалъ плечами.
— Просто расположнный къ ней человкъ, товарищъ по искусству, по сцен…— отвчалъ онъ.
— Ну, знаемъ мы это искусство-то! Я, батенька, когда-то вдь самъ любительствовалъ, игралъ на сцен. Вмст съ ней игру-то эту театральную начали, въ благородномъ обществ начали… Я вдь бывшій офицеръ… Въ полку начали играть… Благородные спектакли… И вотъ, гд это искусство-то у меня сидитъ!
Мужъ Малковой поколотилъ кулакомъ себя по затылку, выпилъ вторую рюмку водки и продолжалъ:
— И вдь что удивительно: до этихъ любительскихъ спектаклей жили мы согласно. Вдь женились когда-то по любви. Имли маленькую квартирку, служилъ намъ денщикъ и была жена всмъ разчудесно довольна. Жили по хорошему. А со спектаклей на нее словно чортъ наслъ. Да-съ… ‘Ты пьяница, ты бурбонъ’ — вотъ какія я слова началъ слышать. ‘Ты бревномъ легъ мн поперекъ дороги’… Раньше-же ничего этого не было. А причина очень простая. Пригласили мы къ себ въ нашу любительскую компанію актера Перелсскаго режиссеромъ и на главныя роли. Двсти рублей ему… Парень видный… Пять-шесть паръ разноцвтныхъ брюкъ… въ пестрыхъ галстукахъ щеголялъ… Жакетка у него была бархатная… блыя жилетки. Онъ и запуталъ супругу мою, Вру Константиновну. ‘У меня талантъ, не могу съ тобой жить, ты извергъ… давай мн отдльный видъ на жительство’… Ну, скандалъ… Вс видятъ, что я ужъ не мужъ, а съ боку припека… Срамъ… Выдалъ ей отдльный видъ на жительство, а она и ухала съ этимъ Перелсскимъ въ губернскій городъ играть.
Лагорскому надоло слушать и онъ перебилъ его:
— Сколько-же вы можете спустить изъ запрошеннато за паспортъ? Я тороплюсь. Мн нужно на репетицію.
— Ахъ! Ну, пятьдесятъ рублей… Ну, шестьдесятъ, чтобы вышло ровно двсти сорокъ, по двадцати рублей въ мсяцъ за годовой паспортъ,— объявилъ мужъ Малковой.
— Этого Вра Константиновна вамъ не можетъ дать. Она не въ силахъ…— далъ отвтъ Лагорскій.
— Полноте! Петербургская актриса… Въ газетахъ было сказано, что она знаменитость Поволжья, любимица Казани.
— Мало-ли что, врутъ газеты! Антрепренеръ угостилъ газетнаго человка, а тотъ и ударилъ въ бубны.
Мужъ Малковой почесалъ въ затылк и задалъ вопросъ:
— А сколько-же она можетъ дать?
— А вотъ сколько. Сто рублей вы отъ нея уже получили,— сказалъ Лагорскій.
— Не отрекаюсь. Получилъ. Я честный человкъ, хотя могъ-бы и отречься, чтобъ проучить женушку.
— Ну, такъ къ этимъ ста рублямъ она предлагаетъ вамъ еще пятьдесятъ.
— Сто пятьдесятъ? Мало! Судите сами: я пріхалъ въ Петербургъ, прожился.
— Больше она не можетъ.
— Слушайте… Сто рублей я возьму… Давайте сто. И ужъ больше торговаться не будемъ,— былъ отвтъ.
— Понимаете у ней денегъ нтъ. Она и такъ вамъ еле скопила. Теперь вдь начало сезона. А пятьдесятъ рублей получите.
Лагорскій взялся за бумажникъ. Мужъ Малковой подумалъ.
— Пусть выдастъ росписку въ пятьдесятъ рублей, а потомъ мсяца черезъ два и уплотитъ мн,— произнесъ онъ,— А паспортъ у меня готовъ.
— Но вдь это-же излишняя возня. Пересылка денегъ… возвращеніе росписки. Возьмите восемьдесятъ рублей… Тридцать рублей я своихъ прибавлю, а потомъ съ Малковой получу,— торговался Лагорскій.— Я вамъ восемьдесятъ рублей, а вы мн паспортъ. Сто восемьдесятъ рублей вамъ, по пятнадцати рублей въ мсяцъ. Такъ ровне и короче будетъ.
— Ахъ, какой вы торгашъ!— пожалъ плечами мужъ Малковой.— Вы не купеческаго-ли званія?.. Сто восемьдесятъ… Погодите… Сейчасъ водки выпью.
Онъ выпилъ водки, поморщился, махнулъ рукой и сказалъ:
— Давайте!

XVII.

Лагорскій выложилъ на столъ восемьдесятъ рублей и сказалъ мужу Малковой:
— Ну, милостивый государь давайте скорй паспортъ.
Тотъ задумался.
— А не лучше-ли будетъ, если я вручу ей этотъ паспортъ самъ?— проговорилъ онъ.— Согласитесь сами, что вдь это документъ, а я васъ совсмъ не знаю.
— Я Лагорскій. Извстный актеръ Лагорскій-Двинскій. Посмотрите сегодняшнія афиши и вы тамъ увидите мою фамилію. Меня полъ-Россіи знаетъ.
Лагорскій произнесъ это, гордо выпрямившись и тыкая себя въ грудь.
— Врю-съ. Но вдь документикомъ-то вы не можете подтвердить, что Вра Константиновна прислала васъ за паспортомъ,— доказывалъ мужъ Малковой.— А я служилъ, завдывалъ канцеляріей волостного правленія и порядки знаю, съ законами знакомъ. Съ паспортомъ надо осторожно…— прибавилъ онъ.
— Я могу выдать вамъ росписку въ полученіи паспорта.
— Вотъ разв это. Впрочемъ, и это не подходитъ. Она, дйствительно, говорила мн прошлый разъ, что пришлетъ для переговоровъ Лагорскаго… Кажется такъ: Лагорскаго. Но о врученіи паспорта Лагорскому ничего не сказала. Да и Лагорскій-ли вы? Конечно, я вамъ долженъ врить, но…
— Я могу вамъ это доказать… афишей… Дв афиши при мн,— сказалъ Лагорскій и сунулъ руку въ карманъ.
— Какое-же это доказательство! Еще если-бы при васъ былъ видъ на жительство…
— Видъ на жительство тоже при мн, но тамъ я не Лагорскій-Двинскій, а Чарушкинъ. По сцен-же я Лагорскій-Двинскій и подъ этой фамиліей меня всякій знаетъ.
— Ну, вотъ видите: Чарушкинъ. Вра Константиновна тоже не Малкова. Малкова ея двичья фамилія. По мужу она просто Петрова, потому что я Петровъ.
— Это я знаю. Иначе-бы я не могъ васъ розыскать.
— Фамиліи-то у васъ обоихъ ненастоящія. Смотрите какой переплетъ изъ всего этого выходитъ. Нтъ, ужъ лучше я самъ вручу ей видъ на жительство.
— Тогда подемте къ ней со мной сейчасъ,— предложилъ Лагорскій, собралъ со стола деньги и спряталъ въ карманъ.
— Охотно… Идемте,— согласился мужъ Малковой, поднимаясь со стула.— Но вы не обидитесь, что я при васъ буду переодваться? Мн нужно надть крахмальную сорочку, а другого мста у меня нтъ.
— Вы переодвайтесь. А я подожду васъ на улиц, за воротами.
— Хорошо! Такъ я сейчасъ… Да выпейте вы водочки-то на дорожку…— предложилъ Лагорскому мужъ Малковой.— Можетъ быть, теперь ужъ и пришло ваше время для того, чтобы выпить, а мн все-таки компанія…
Дабы потшить мужа Малковой, Лагорскій согласился и выпилъ водки, чокнувшись съ нимъ.
Черезъ десять минутъ Лагорскій и мужъ Малковой хали въ извозчичьей пролетк въ театръ ‘Санъ-Суси’. Мужъ Малковой былъ одтъ въ потертое черное пальто и въ блый демикатоновый картузъ. Высокихъ сапоговъ онъ не снялъ, черная косынка окутывала его шею и блая грудь крахмальной сорочки хотя виднлась, но воротничка изъ-за косынки выставлено не было. По своему виду онъ походилъ на приказчика съ барокъ или лсныхъ гонокъ, но ничего въ немъ не напоминало, что онъ отставной подпоручикъ. Переодваясь, онъ, очевидно, выпилъ всю водку и подъ вліяніемъ выпитаго говорилъ безъ умолку.
— Вдь я отчего съ жены беру деньги за паспортъ? Оттого, что она, уходя въ актрисы, общалась мн возмщать вс протори и убытки, которые произойдутъ въ дом при отсутствіи хозяйки,— разсказывалъ онъ Лагорскому.— А убытки есть, и порядочные есть. Кто приглядитъ за всмъ? Некому приглядть. Да-съ. А то вдь я очень хорошо понимаю, что иначе было-бы неблагородно брать деньги. Я человкъ благородный и интеллигентный…
Лагорскій отмалчивался.
— А разстались мы съ Врой Константиновной честь честью,— продолжалъ мужъ Малковой.— Ни дракъ особенныхъ, ни зврствъ она отъ меня не видала. Разъ только я вспылилъ, когда пришелъ домой и увидалъ сцену нжничанья ея съ этимъ самымъ актеромъ Перелсскимъ… Попросту говоря, они сидли обнявшись и цловались. Ну, тутъ я…
— Не будемъ объ этомъ говорить…— перебилъ его Лагорскій, котораго покоробило отъ этого разсказа.
— Ахъ, и вы ревнуете! Но вообразите, каково было мн-то!— подхватилъ мужъ Малковой.
— Бросьте.
— Да, конечно, лучше бросить. Дло это теперь уже давнее. Все это быльемъ поросло. А на другой день она мн говоритъ: ‘такъ и такъ, отпусти меня играть въ губернскій городъ въ театръ, мн предлагаютъ сто рублей въ мсяцъ жалованья и бенефисъ’. Плачъ, истерики — ну, я и выдалъ ей паспортъ. А теперь сколько она у васъ въ театр получаетъ?— поинтересовался мужъ Малковой.
— Право я не знаю, господинъ Петровъ,— отвчалъ Лагорскій.— У насъ въ трупп контракты не оглашаются.
Мужъ Малковой усмхнулся и покачалъ головой.
— Въ интимныхъ отношеніяхъ съ женщиной находитесь, да не знаете? Странно…— сказалъ онъ.— И даже невозможно этому поврить.
— Не будемъ объ этомъ говорить!— вырвалось у Лагорскаго.— Какъ вы можете утверждать о какихъ-то интимныхъ отношеніяхъ, когда не знаете!
— Полноте. Такъ зря не пойдете хлопотать о паспорт. Да къ тому-же, еще говорите, что тридцать рублей отъ себя даете. Вздоръ, пустяки,— не унимался мужъ Малковой.
— Я васъ прошу замолчать, господинъ Петровъ!— возвысилъ голосъ Лагорскій и сказалъ это такъ строго, что даже извозчикъ обернулся и въ недоумніи посмотрлъ на него.
Но мужъ Малковой не унимался.
— Да передъ кмъ вы стсняетесь-то? Передъ кмъ церемонитесь-то? Передъ мной, что-ли?— сказалъ онъ.— Такъ я, батенька, теперь къ этому такъ равнодушенъ, что мн ршительно все равно, съ кмъ она живетъ. Теперь ужъ я самъ обзавелся давнымъ давно другой бабой. А вотъ за протори и убытки мн плати. Требую и за грхъ не считаю. А вовсе не за конфузъ беру, вовсе не зато, что она своимъ поведеніемъ конфузитъ мою фамилію. За конфузъ деньгами не утшишь.
— Какой вы циникъ, господинъ Петровъ!— опять вырвалось у Лагорскаго.
Мужъ Малковой не возражалъ. Черезъ нсколько минутъ онъ сталъ просить Лагорскаго захать по дорог въ трактиръ и ‘выпить по чапорушечк’, но Лагорскій и на это не согласился.
— Не хотите? Жаль. А между тмъ вамъ слдовало-бы меня угостить. Прямо изъ деликатности слдовало-бы…— говорилъ мужъ Малковой.— Вдь я вамъ сто двадцать рублей спустилъ за паспортъ-то. Ну, да Богъ съ вами!
Лагорскій молчалъ и нетерпливо ждалъ, когда они прідутъ къ саду ‘Санъ-Суси’. Въ конц пути, уже близъ самаго сада ‘Санъ-Суси’, мужъ Малковой, увидавъ трактиръ, заговорилъ:
— Остановитесь, голубчикъ, у трактира… Я забгу и на свои выпью. Я на скору руку…
Лагорскій и на это не согласился.
— Посл выпьете, посл. Получите деньги, вручите Вр Константиновн паспортъ и тогда пейте, сколько хотите,— сказалъ онъ.
— Злой вы человкъ…— пробормоталъ мужъ Малковой, трогая Лагорскаго за плечо.— Совсмъ злой. И съ чего вы такъ противъ меня? За что? А между тмъ, вдь мы съ вами по Вр-то Константиновн свояки… Хоть вы и отрекаетесь, а свояки…
Они подъхали ко входу сада ‘Санъ-Суси’. Лагорскій выскочилъ изъ пролетки и сталъ разсчитываться съ извозчикомъ. Вылзалъ изъ пролетки и мужъ Малковой и бормоталъ:
— Буфетъ здсь наврное есть, стало быть, я и доволенъ, что и требовалось доказать.

XVIII.

Репетиціи ужъ давно началась, когда пріхали въ театръ Лагорскій и мужъ Малковой. Первый актъ ‘Каширской старины’ ужъ кончили. На репетиціи присутствовалъ и содержатель театра Чертищевъ. Это былъ высокій тощій человкъ среднихъ лтъ съ бородкой клиномъ и усами въ стрлку, съ длинными волосами, зачесанными назадъ, брюнетъ, одтый въ срое пальто и срую шляпу съ широкими полями, которую онъ носилъ на бекрень. На кистяхъ его рукъ были золотые браслеты, пальцы были унизаны кольцами. Онъ тотчасъ-же подбжалъ къ Лагорскому съ упрекомъ.
— Что-же вы, батенька! Гд-же вы это пропадаете! А мы васъ ждемъ и ждемъ,— заговорилъ онъ.— Ужъ послали за вами разсыльнаго на дачу. Мы хотли поскорй кончить репетицію и служить молебенъ ради открытія.
— здилъ въ ломбардъ закладывать свои вещи,— отрзалъ Лагорскій.— Я нищъ, какъ овъ, а въ контор денегъ мн не дали. Я былъ давеча. Просилъ, чтобъ за вами послали, но мн сказали, что вы въ город.
— Дадимъ, дадимъ, милйшій. Малую толику дадимъ. Но все-таки нельзя-же такъ… Вдь вы намъ на часъ задержали, голубчикъ.
— Боже мой… Но вдь можно было проходить сцены, которыя безъ меня.
— И прошли первый актъ, но Малкова капризится, остановила репетицію… Говоритъ: послдняя репетиція, я такъ не могу, я артистка и уважаю искусство. Но мы-то въ два часа хотли служить молебенъ, а ужъ теперь опоздали. Начинайте скорй, голубь мой… Мы на вашей сцен остановились.
— Сейчасъ, сейчасъ начну.
Лагорскій подошелъ къ Малковой. Та встртила его грозно.
— Послушайте… Это не на что не похоже,— сказала она.— Изъ-за разныхъ длъ вашей супруги вы даже на репетицію не являетесь. Или, можетъ быть, комнату со столомъ для Настиной искали? Такъ эти мальчишечьи побгушки вы могли-бы и посл репетиціи исполнять.
— Ни то, ни другое, Вра Константиновна, тихо отвчалъ Лагорскій.— Я былъ на побгушкахъ для тебя. Създилъ въ ломбардъ, заложилъ свои вещи для твоего мужа, сторговался съ нимъ насчетъ паспорта и привезъ его сюда самого съ паспортомъ.
— Зачмъ это вы его привезли? Кто васъ просилъ? Я видть его не могу!— возвысила голосъ Малкова и вся перемнилась въ лиц.— Вы, кажется, задумали вконецъ меня извести.
— Что-же мн было длать, если онъ не отдалъ мн паспорта и непремнно хотлъ вручить теб его самъ! Думаешь, мн тоже пріятно возиться съ пьянымъ идіотомъ? А теб теперь остается только вручить ему восемьдесятъ рублей, которые я теб сейчасъ передамъ и получить отъ него паспортъ. Я за сто восемьдесятъ рублей съ нимъ сторговался.
Лицо Малковой нсколько прояснилось, но она Лагорскому не сказала даже спасибо.
Режиссеръ Утюговъ захлопалъ въ ладоши и закричалъ:
— Будемъ продолжать, господа! Будемъ продолжать. Господинъ Лагорскій пріхалъ. Василій Севастьянычъ, начинайте Бога ради, начинайте!— обратился онъ къ Лагорскому. — И такъ ужъ мы васъ сколько времени ждали.
— Ну, съ мужемъ я потомъ… Скажите ему, чтобы онъ подождалъ…— пробормотала Малкова.
Мужъ Малковой стоялъ въ кулисахъ. Лагорскій подошелъ къ нему и объявилъ:
— Съ полчасика вамъ подождать придется. Присядьте вонъ тамъ на скамейку. А насъ торопятъ репетировать.
— Я хотлъ-бы рюмочку… Гд здсь у васъ буфетъ?— пробормоталъ мужъ Малковой.
Но Лагорскій ничего ему не отвтилъ, отошелъ отъ него и началъ репетировать.
Кончили еще одинъ актъ. Мужъ Малковой попрежнему торчалъ въ кулисахъ.
— Надо кончить съ твоимъ мужемъ. Пойди и получи отъ него паспортъ. Все готово,— сказалъ Лагорскій Малковой.
— Какъ это хватило васъ на такую жертву для меня!— язвительно произнесла она, хотя душевно была рада, что дло съ паспортомъ уладилось.
— Вруша, я для тебя на какую угодно жертву готовъ. Вотъ возьми восемьдесятъ рублей, вручи ему и получи паспортъ.
Лагорскій отвелъ ее въ кулису и незамтно вручилъ ей деньги. Она взяла и сказала:
— Какъ тяжело одолжаться отъ такого человка, какъ вы. Но я вамъ отдамъ эти деньги при первой возможности.
— Полно, милая!.. Что за счеты при нашихъ отношеніяхъ!— старался успокоить ее Лагорскій.
— Нтъ, нтъ! Наши отношенія кончены. На всегда кончены,— отвчала Малкова.— Я беру взаймы, какъ у товарища по служб. А затмъ можете куралесить сколько вамъ угодно и съ Копровской, и съ Настиной, и хоть еще двухъ бабенокъ къ себ пристегните.
Она подошла къ мужу, держа въ кулак пачку денегъ.
— Вотъ восемьдесятъ рублей,— сказала она ему, морщась и стараясь не глядть на него.— Вынимайте паспортъ, давайте его мн и уходите скорй отсюда.
Тотъ приподнялъ фуражку, осклабился полупьяной улыбкой и заговорилъ:
— Вра Константиновна! За что такая немилость съ вашей стороны?
— Давайте, давайте и уходите. Я видть васъ не могу.
Мужъ Малковой вынулъ паспортъ, передалъ его ей, пересчиталъ деньги и сунулъ ихъ въ карманъ пальто.
— До свиданья…— произнесъ онъ.— Сейчасъ пойду въ буфетъ и выпью за ваше здоровье и вашего покровителя.
— Нтъ, уже, пожалуйста, безъ свиданья. Если вы появитесь здсь опять — васъ выведутъ, какъ нахала.
Она стояла, отвернувшись отъ него и прятала въ свой баульчикъ паспортъ.
— Дозвольте мн хоть билетикъ на сегодняшній спектакль, не унимался мужъ Малковой.— Я хотлъ-бы посмотрть на васъ, на знаменитость Поволжья, и похлопать.
— Можете въ касс купить. На то касса есть,— отвчала Малкова, не оборачиваясь.
Лагорскій стоялъ въ отдаленіи и слышалъ ихъ разговоръ. Онъ подошелъ къ ней и проговорилъ:
— Не раздражай его. Еще придетъ вечеромъ и удеретъ скандалъ: начнетъ шикать и свистать. Лучше честь-честью. Я дамъ ему билетъ въ стулья. У меня есть.
— Можете сами любезничать съ нимъ, а я не желаю имть никакого дла съ нахалами. Теперь паспортъ при мн и я цлый годъ сама себ госпожа,— рзко произнесла Малкова, хлопнувъ по своему баульчику рукой, пошла къ рамп и начала репетировать свою сцену.
Мужъ Малковой приступилъ къ Лагорскому.
— Господинъ Лагорскій, войдите-же въ мое положеніе…— произнесъ онъ, пожимая плечами.— Слышали сейчасъ нашъ разговоръ? Вдь это-же не женщина, а крокодилово отродье. Я ей длаю всякія снисхожденія, на сто двадцать рублей длаю снисхожденіе, передаю паспортъ и прошу билетъ на спектакль, только одинъ билетъ, а она: ‘васъ, говоритъ, выведутъ, какъ нахала’.
— Хорошо. Я дамъ вамъ билетъ за Вру Константиновну,— сказалъ ему Лагорскій.— Вотъ вамъ билетъ и уходите, пожалуйста, поскорй со сцены. Постороннимъ лицамъ здсь быть воспрещено.
Онъ подалъ ему билетъ.
— Мерси…— благодарилъ мужъ Малковой.— И, пожалуйста, не сердитесь. Я обратился къ вамъ, какъ благородный человкъ къ благородному. Какъ интеллигентъ…
— Вотъ выходъ… Пожалуйте, я васъ проведу.
Лагорскій проводилъ его до выхода со сцены.
— Мое почтеніе… Будемъ васъ смотрть вечеромъ и аплодировать вамъ и знаменитости.
Мужъ Малковой у самыхъ дверей обернулся и протянулъ Лагорскому руку. Лагорскій медлилъ протягивать свою. Онъ брезгливо посмотрлъ на него, хотлъ сначала спрятать свои руки за спину, но подалъ ему два пальца и сказалъ:
— Прощайте, прощайте. И, пожалуйста, сюда больше не показывайтесь. Здсь запрещено постороннимъ.
— Знаю-съ… Я вдь игрывалъ на сценахъ… Самъ игрывалъ… Но какъ-бы я желалъ пропустить сейчасъ съ вами по рюмочк, какъ благородный человкъ съ благороднымъ!
— Уходите. Пожалуйста уходите.
Мужъ Малковой исчезъ за дверью.

XIX.

Репетицію въ театр ‘Санъ-Суси’ ‘гнали’ безъ малйшихъ антрактовъ и она кончилась далеко раньше трехъ часовъ. Чертищевъ пригласилъ всхъ актеровъ въ ресторанный залъ на молебенъ. Тамъ уже расхаживали: маленькій тщедушный священникъ въ темно-фіолетовой шелковой ряс, политой, съ рденькой бородкой и жиденькими волосами, и совершенно иного вида дьяконъ — рослый, плечистый, молодой, съ необычайной растительностью на голов и въ нижней части лица. Дьяконъ былъ также одтъ франтовато и говорилъ нсколько искусственнымъ басомъ, тогда какъ священникъ имлъ тенористо-дребезжащій голосъ. Пть молебенъ въ качеств клира вызвались театральные хористы и хористки Чертищева и стояли отдльной группой — дамы въ черныхъ платьяхъ, а мужчины въ черныхъ сюртукахъ. Чертищевъ былъ во фрак съ какимъ-то фантастическимъ орденомъ въ петлиц и медалью за всероссійскую перепись. Онъ подошлъ къ Лагорскому и сказалъ:
— Вдь вотъ все на сторон торгаша Артаева, а мн, интеллигентному антрепренеру, неудача. Даже сама природа на его сторон. Вчера день безъ дождя для открытія ‘Карагена’, а сегодня для ‘Санъ-Суси’ дождь. Въ касс очень слабо. Не знаю, что будетъ вечеромъ. Вотъ авось замолимъ, чтобы къ вечеру погода разгулялась. Ну, я скажу, чтобы начинали молебенъ. Кажется, вс собрались. Изъ репортеровъ пріхали только двое, а я звалъ вчера на открытій ‘Карагена’ изъ всхъ газетъ.
Онъ подошелъ къ священнику и дьякону и шепнулъ имъ, чтобы начинали молебенъ. Т стали облачаться въ ризы. Священникъ, наконецъ, надлъ камилавку. Начался молебенъ.
Лагорскій приблизился къ Малковой и сталъ съ ней рядомъ. Она все еще дулась и отодвинулась отъ него.
‘Все еще со вчерашняго закусивши удила’…— подумалъ онъ, тяжело вздохнувши.— ‘Ахъ, бабы!’
Рядомъ съ нимъ очутился актеръ Колотухинъ и шепталъ:
— Ужина-то у него, не такъ, какъ у Артаева, сегодня не будетъ. Ограничивается вотъ этой закуской,— кивнулъ онъ на сервированный въ одномъ конц зала столъ, на которомъ среди соленій виднлся и окорокъ ветчины, и поросенокъ и телятина. У купцовъ въ трупп лучше служить. Вчера въ ‘Караген’, говорятъ, была и спаржа, и фазановъ съ воткнутыми хвостами подавали. Ну, что-жъ, сегодня будемъ свистки и шиканье выносить? Вдь ужъ невстка въ отместку… за вчерашнее…— закончилъ онъ.
— Не думаю, чтобъ имъ удалось что-нибудь сдлать,— отвчалъ Лагорскій.— Вдь у нихъ сегодня тоже спектакль и вс заняты.
Онъ еще разъ приблизился къ Малковой и сказалъ ей:
— Мужъ твой ухалъ и ухалъ совсмъ пьяный, его даже вывели изъ буфета. Вечеромъ наврядъ онъ будетъ, хотя я далъ ему билетъ.
Малкова и на этотъ разъ отодвинулась отъ него, не отвтивъ ни слова, опустилась на колни и стала креститься.
Около Лагорскаго опять стоялъ Чертищевъ.
— Закуску длаю посл молебна, а не ужинъ, какъ вчера въ ‘Караген’,— сказалъ онъ.— Но все будетъ прилично и сытно. Горячая кулебяка будетъ. Ну, по бокалу шампанскаго… Ужинъ ужъ слишкомъ по-купечески. Да и никого не удивишь имъ. Вчера вонъ у Артаева сколько шампанскаго-то выпили! А сегодня все равно въ газетахъ ругательныя замтки. А завтра-то что будетъ! Завтра подъ орхъ раздлаютъ въ подробныхъ рецензіяхъ. Я знаю прессу, я самъ отчасти принадлежу къ ней и кое-что пописывалъ. Нынче ужиномъ ничего не купишь. Подавай кое-что посущественне.
Молебенъ кончился. Приступили къ закуск. Около Чертищева увивался любовникъ Чеченцевъ во фрак, въ бломъ жилет, съ складной шляпой въ рук и сообщалъ ему:
— А дождь-то пересталъ. Сейчасъ я бгалъ къ знакомымъ на дачу, чтобы посмотрть на барометръ. Барометръ-то поднимается. Къ вечеру можно ожидать…
— Вс врутъ барометры и ни одному изъ нихъ не врю — желчно отвчалъ Чертищевъ.— Да, наконецъ, теперь уже сборъ все равно испорченъ. Въ касс очень скверно. Я увренъ, что мы и половины того не возьмемъ, что вчера взялъ торгашъ Артаевъ. Ну, за купцомъ всегда счастье, а у интеллигента везд убытокъ. Купецъ и съ артистами съуметъ дешевле сторговаться, а я этого не могу. Мн моя совсть не позволяетъ, любовь къ искусству, къ театральному длу. Я не могу… Я не такъ скроенъ… Я самъ артистъ, артистъ въ душ. А Артаевъ купчишка. Посмотрите его жалованья. Вдь у него артисты-то почти въ половину дешевле служатъ.
— Но позвольте… Вдь артистъ артисту рознь,— замтилъ Чеченцевъ.
— Что вы, что вы! У него Копровская, у него Перегорскій, у него комикъ Любановъ, комикъ Гордонъ. Это все киты. Зачмъ врать? Будемъ говорить правду…
— Но у него любовника нтъ въ трупп. У него любовникъ не знаетъ, куда ему руки дть и уметъ только зрачками ворочать.
Подошелъ старичекъ кассиръ съ тарелкой, на которой лежалъ кусокъ копченаго сига и сказалъ Чертищеву:
— Сейчасъ изъ ресторана Кюба купецъ Калитинъ литерную ложу заказалъ по телефону. Сообщаютъ, что посланъ посыльный за ней съ деньгами.
— Ахъ, что ложа! Не ложа намъ нужна, не хмельной кутила Калитинъ, а хорошій кружокъ истинныхъ любителей искусства и серьезнаго репертуара, которые бы отнеслись любовно къ нашимъ задачамъ и поддержали труппу. Вотъ о чемъ мечтаю, вотъ о чемъ я хлопочу, милйшій Иванъ Иванычъ.
Ножи и вилки стучали о посуду, уста жевали, говоръ закусывающихъ усиливался, мелькали офиціанты. Наконецъ, понесли въ бокалахъ шампанское. Начались тосты.
Малкова подманила къ себ Чечепцева и зная, что его не любитъ Лагорскій, на зло ему, въ его глазахъ кокетничала съ Чеченцевымъ, просила его накладывать ей на тарелочку то того, то другого кушанья и говорила ему:
— Послушайте… Говорятъ, сборъ такъ плохъ, что, пожалуй, не найдется и публики, которая стала-бы намъ шикать и посвистывать. Вы слышали, вдь ожидаютъ, что мы будемъ ошиканы?
— Насчетъ шиканья бросьте думать. Ничего этого не будетъ, а что до сбора, то вечеромъ и онъ долженъ поправиться,— отвчалъ Чеченцевъ.— Какъ хотите, а все-таки открытіе сада и театра, а публика открытія любитъ. Просто изъ любопытства иные на первый спектакль являются, а такихъ много.
Раза два ужъ прокричали ура. Пили за здоровье Чертищева. Наконецъ, кто-то забилъ ножомъ по тарелк, чтобъ вызвать вниманіе и тишину. Чертищевъ стоялъ съ бокаломъ въ рук и сталъ говорить рчь. Вс начали прислушиваться. Въ рчи его слышались фразы:
‘Я не барышникъ, я не промышленникъ… У меня въ саду ‘Санъ-Суси’ буфетъ при театр, а не театръ при буфет, какъ это бываетъ у многихъ… Я сейчасъ назвалъ-бы вамъ такихъ хозяевъ, но умолчу, чтобы гусей не раздразнить. Я хлопочу о чистомъ искусств…Я преслдую возвышенныя цли, чуждыя моимъ конкуррентамъ. Дабы угодить грубому вкусу публики, я долженъ-бы ставить оперетки, но я бжалъ отъ этого рода искусства. Осмысленный репертуаръ — вотъ моя задача… Не прочь я и отъ мелодрамъ, возбуждающихъ добрыя благородныя чувства. Составъ труппы меня поддержитъ… я уповаю… поддержитъ мои благородныя стремленія. Я не жду колоссальнаго успха… Я буду доволенъ и малымъ успхомъ… И скромная доля будетъ мн утшеніемъ. На труппу артистовъ моего театра я не смотрю, какъ на служащихъ у меня. Нтъ, я не торгашъ, я не буфетчикъ… Артисты труппы — мои товарищи… Я пойду рука объ руку къ завтной просвтительной цли… Но я всталъ во глав предпріятія… Я обязанъ… Попеченія и заботы на мн… И я, господа, какъ пеликанъ для птенцовъ, разорву грудь свою для каждаго изъ своихъ товарищей, моихъ помощниковъ, стремящихся къ той-же возвышенной цли, какъ и я… Разорву грудь!..’
Рчь Чертищева была длинна. Онъ запутался въ ней, сталъ повторять слова, запинаться, не зналъ, какъ кончить, и вдругъ воскликнулъ:
— Пью за чистое искусство и весь составъ труппы театра! За артистовъ въ театр ‘Санъ-Суси’!
Опять ура.
— Ваше здоровье!— сказалъ Чеченцевъ, чокаясь съ Малковой, отпилъ изъ бокала и прибавилъ:— А шампанское-то не настоящее. А еще пеликанъ! Слова благородныя говоритъ, а шампанскимъ поднадулъ. Вотъ теб — и разорву грудь свою!
Малкова, видя что Лагорскій смотритъ на нее, стрльнула въ Чеченцева глазами и проговорила:
— Ну, ужъ вы не всякое лыко въ строку…
Лагорскій бсился и кусалъ губы.

XX.

Много было толковъ по поводу ожидаемаго скандала во время перваго спектакля въ ‘Санъ-Суси’, но опасенія оказались напрасными. Спектакль прошелъ безъ свистковъ и безъ шиканья, хотя и безъ восторженныхъ вызововъ. Шикать было некому. У Артаева въ ‘Караген’ шелъ свой спектакль и въ театръ ‘Санъ-Суси’ Артаевъ явился одинъ, раскланивался въ партер съ знакомыми изъ публики и критиковалъ обстановку пьесы.
— Наша лунная ночь или ихняя? Вотъ если-бы наше лунное освщеніе припустить, нашъ аппаратъ,— говорилъ онъ,— то дло совсмъ другое-бы вышло. А то Чертищевъ на аппаратъ пожаллъ, нужды нтъ, что у него деньги чужія, жидовскія. А у насъ свои, и мы не пожалли.
Другимъ онъ сообщалъ:
— И ужина у него не будетъ. На жиденькой закуск отъхалъ. А у насъ спаржа была, форелей настоящихъ гатчинскихъ закатили, шампанское почетнымъ гостямъ на столъ бутылками подавали, а у Чертищева сегодня въ бокалахъ за закуской разносили, да и то, говорятъ, не настоящее, а одесское. Все это вы учтите и сообразите — кто выше: мы или они?
Вызовы актеровъ были при самыхъ жиденькихъ аплодисментахъ. Вызывали только свои, изъ чертищевской подсадки, да и подсадка была слабая, только служащіе при ресторан, сценическій-же персоналъ не могъ въ ней участвовать, такъ какъ почти вся труппа была занята въ пьес. Передъ самымъ спектаклемъ и во время спектакля шелъ дождь. Публики въ театр было очень мало. Она не наполнила театръ даже и въ половину, сидла въ театр мокрая, вялая, хмурая и ей было не до аплодисментовъ и не до шиканья.
Чертищевъ ходилъ по рядамъ креселъ и на сцен мрачный, разсерженный и ропталъ:
— Все сегодня противъ интеллигентнаго и осмысленнаго дла, даже сама природа. Дождь, холодъ. А ужъ если природа противъ насъ, то ничего не подлаешь!
Малкова во все время спектакля дулась на Лагорскаго и не разговаривала съ нимъ. Лагорскій раза три подходилъ къ ней и, пожимая плечами, говорилъ:
— Ахъ, какъ трудно при подобныхъ отношеніяхъ вести любовныя сцены съ тобой! Нтъ даже возможности условиться въ эффектахъ.
Но она, какъ-бы набравши въ ротъ воды, молчала и отворачивалась отъ него.
Дабы задобрить ее, Лагорскій послалъ ей въ уборную изъ буфета тарелочку съ десяткомъ ягодъ тепличной дорогой земляники, но она возвратила ихъ ему въ уборную съ горничной.
Въ конц пьесы онъ опять подошелъ къ ней въ антракт и произнесъ:
— Неужели, Вра Константиновна, мн за вс мои сегодняшнія хлопоты выслуги нтъ? Вдь я сегодня утромъ въ воздух вывернулся, убжалъ изъ дома спозаранка, получилъ замчаніе за опозданіе на репетицію, да Копровская передъ спектаклемъ закатила мн сцену. Но паспортъ твой добылъ.
Тутъ Малкова вспыхнула, сверкнула подведенными глазами и проговорила:
— Удивляюсь я, какъ это квартирная хозяйка иметъ право длать за что-то сцены своему жильцу. Удивляюсь и жильцу, который выноситъ эти сцены! Впрочемъ, значитъ, она больше чмъ квартирная хозяйка.
Тутъ Лагорскій спохватился, что, сгоряча и не подумавши, выдалъ себя, но длать было нечего.
Копровской въ спектакл театра ‘Санъ-Суси’ не было. Она была сама занята въ спектакл театра ‘Карагенъ’. Попалъ-ли въ спектакль мужъ Малковой — неизвстно, но на сцену онъ не являлся.
Въ уборную къ Лагорскому заходили два-три рецензента знакомиться. Лагорскій суетился.
— Чмъ просить?— спрашивалъ онъ ихъ.— Но прикажете-ли что-нибудь выпить, погрться немного? Финьшампань, коньячку или хорошаго ликеру? Это будетъ совсмъ по погод.
Рецензенты отказывались.
— Ну, сигарочку хорошенькую? Самъ я сигаръ не курю, папироска самокрутка моя любимая соска, но я сейчасъ пошлю въ буфетъ,— предлагалъ Лагорскій.— Здсь есть отличныя иностранныя сигары.
— Не стоитъ закуривать. Въ антракт не успешь выкурить, а потомъ сигара негодна,— былъ отвтъ.
Рецензенты курили папиросы. Лагорскій смотрлъ на нихъ заискивающе и спрашивалъ:
— Ну, какъ? что? какое на васъ впечатлніе? Кажется, у насъ не дурно срепетовано и идетъ гладко?
Онъ умышленно спрашивалъ только объ ансамбл, полагая, что рецензенты сами выскажутся объ его игр, но рецензенты отвчали уклончиво:
— Да… ничего… Но вдь и пьеса-то ужъ очень заигранная, всмъ извстная. Она не можетъ плохо идти. Вотъ посмотримъ потомъ что-нибудь изъ новаго репертуара.
— Живуля, подъячій у васъ хорошъ,— заявилъ рыжеватый рецензентъ, поправляя на носу пенснэ, но ни слова не сказалъ о роли Василья, исполняемой Лагорскимъ.
— Да, да… Живулю играетъ Колотухинъ,— отвчалъ Лагорскій.— Это хорошій актеръ, осмысленный артистъ. Прекрасный комикъ… Комикъ безъ шаржа. И добрый товарищъ по сцен. А что вы скажете про Малкову въ роли Марьицы?— спросилъ онъ.
— Тянетъ… ноетъ… хотя въ общемъ очень не дурно. Вотъ какъ она сцену съ ножемъ кончитъ въ послднемъ акт?— проговорилъ рыженькій рецензентъ.
— А вы не знакомы съ ней? Съ Малковой?— задалъ вопросъ Лагорскій.
— Нтъ. Давеча Чертищевъ звалъ меня, чтобы представить ей, но меня отвлекли.
— Не желаете-ли, я васъ сейчасъ познакомлю съ ней?— продолжалъ Лагорскій.— Она будетъ очень рада.
— Очень буду радъ. Пожалуйста.
Лагорскій взялъ рыженькаго рецензента подъ руку и повелъ въ уборную къ Малковой. По дорог онъ говорилъ рецензенту:
— Она актриса серьезная, очень честно относится къ искусству… Много читаетъ. Поклонница Лесинга… На Шекспира и Шиллера молится. ‘Натанъ Мудрый’… ‘Коварство и любовь’… ‘Уріэль Акоста’… Въ Казани она была любимицей студентовъ и они ей въ бенефисъ полное собраніе сочиненій Островскаго въ великолпныхъ сафьянныхъ съ золотомъ переплетахъ поднесли… Книги и лавровый внокъ. Актриса настоящая. Вы говорите: ‘тянетъ и ноетъ’… Ужъ это роль такая.
Онъ привелъ рецензента въ уборную Малковой. Малкова усиленно пудрилась, длая блдность лица.
— Вотъ, Вра Константиновна, одинъ изъ представителей нашей прессы желаетъ съ вами познакомиться,— началъ Лагорскій,— и просилъ меня… Позвольте вамъ представить…
Онъ не сказалъ имени рецензента, ибо не освдомился объ немъ у него.
— Театральный рецензентъ газеты ‘Кругъ’ — Колотовскій…— произнесъ рыженькій рецензентъ.
На этотъ разъ Малкова, сидвшая насупившись, сейчасъ-же превратила лицо въ сіяющее улыбкой.
— Очень рада, очень пріятно…— заговорила она, протягивая руку.
Рецензентъ приложился къ набленной рук. Малкова чмокнула его въ лобъ.
— Мосье находитъ, что у насъ идетъ все гладко…— сообщилъ Малковой Лагорскій, стараясь вызвать рецензента на откровенность объ игр артистовъ, но тотъ упорно молчалъ.
— Да, да… Гладко… Теперь они говорятъ, что гладко, а завтра и послзавтра мы будемъ читать порицанія намъ… насмшки… И то не такъ, и это не этакъ…— отвчала Малкова, заискивающе стрляя глазами въ рецензента.
— Пожалуй… Но только не по поводу вашей игры,— поклонился тотъ.
— Вы находите, что недурно? Но это, кажется, только комплиментъ. О, печать вообще строга къ намъ, актерамъ… а иногда совсмъ несправедлива! И вдь иногда какъ? Порицать порицаютъ, даже просто ругаютъ, а на ошибки не указываютъ.
Рецензентъ отмалчивался.
— Нтъ, вообще… Какъ я играла?— допытывалась Малкова.— Сегодня, впрочемъ, я была съ утра взволнована однимъ обстоятельствомъ.
— Хорошо. Въ общемъ мн понравилось,— пробормоталъ рецензентъ.— И, главное, у васъ были свои оригинальныя особенности, не отъ кого не заимствованныя.
— Какія именно? Вы ихъ подчеркнете въ вашей стать?
Но въ это время въ уборную заглянулъ помощникъ режиссера съ сценаріусомъ въ рук.
— Вра Констатиновна! Пожалуйте… Начинаемъ…— крикнулъ онъ.
Малкова не дождалась отвта и должна была уходить изъ уборной. Они вышли вс вмст: она, Лагорскій и рецензентъ.
Лагорскій шелъ сзади рецензента и въ свою очередь спрашивалъ:
— Ну, а въ моей игр что вы нашли? Говорите прямо, не стсняясь. Я люблю, когда мн указываютъ на мои ошибки.
Въ кулисахъ показался Чертищевъ. Увидавъ рецензента, онъ воскликнулъ:
— Голубчикъ! А я везд ищу васъ, чтобы разсказать вамъ о злой интриг, которая ведется противъ нашего театра ‘Санъ-Суси’.
Онъ обнялъ рецензента за талію и потащилъ его въ павильонъ.
Лагорскому не пришлось ничего услышать отъ рецензента о своей игр.

XXI.

На утро посл открытія спектаклей въ театр ‘Санъ-Суси’ и на второй день посл перваго спектакля въ театр ‘Карагенъ’ Лагорскій и Копровская проснулись поздно. Небо было хмуро, дулъ сверный втеръ, хотя дождь, шедшій съ вечера, и пересталъ. Въ дач было холодно, непривтливо, въ неплотно приправленные переплеты оконъ дуло настолько, что даже повшенная на одномъ изъ оконъ, вмсто шторы, юбка Копровской колебалась отъ втра. Копровская вышла изъ спальной хмурая, сердитая, закутанная въ старую драповую кофточку и пуховый платокъ, шлепая стоптанными туфлями. Лагорскій сидлъ уже у себя на неубранной еще постели на диван и пилъ кофе, поданный ему Феней.
— Здравствуй,— сказалъ онъ жен,— Съ добрымъ утромъ.
Она бросила на него злобный, недружелюбный взглядъ и проговорила:
— А тебя, мой батюшка, и вчера гд-то до бла утра носило, нужды нтъ, что у васъ и ужина посл спектакля не было.
— Да вдь большая пьеса. Мы вчера кончили почти въ часъ ночи,— отвчалъ онъ.— Ну, нужно было закусить. Я голоденъ былъ, какъ собака.
— Такъ, такъ… И закусывалъ съ своей милой разлапушкой Малковой? У тебя на все отговорки.
— Напрасно такъ говоришь. Я даже ждалъ, что ты посл своего спектакля задешь ко мн въ театръ, чтобъ вмст поужинать. Вы на цлый часъ раньше кончили.
— Это въ дождь-то зазжать, въ слякоть? Благодарю покорно! Я даже корзинку съ гардеробомъ оставила въ уборной. Съ Феней мы еле нашли извозчика, еле дотащились домой, и то мокрыя.
— Ну, все-таки, думалъ, что ты поинтересуешься моимъ успхомъ, какъ я третьяго дня интересовался твоимъ.
— Похоже, что ты интересовался! Ничего не исполнилъ, что я просила. Даже съ рецензентами не познакомился и не освдомился, что они объ моей игр думаютъ. А воображаю я, какъ ты хлопоталъ вчера для Малковой! Вотъ я нарочно и оставила васъ вчера глазъ на глазъ.
Копровская подсла къ столу и стала наливать себ кофе.
— Газетъ еще не купилъ?— задала она вопросъ.
— Гд-же? Когда-же! Я еще только всталъ,— пробормоталъ Лагорскій.
— Ну, вотъ и видно, что ты интересуешься успхомъ жены! А сегодня въ газетахъ должны быть отчеты о нашемъ первомъ спектакл.
— Можно сейчасъ послать Феню за газетами.
— Нтъ, ужъ, пожалуйста, оставьте Феню. Ей нужно затопить плиту, убрать комнаты. Я смерзла вся въ этой проклятой дач. Идите и сами покупайте газеты. Да торопитесь, потому что я съ нетерпніемъ интересуюсь узнать, что обо мн пишутъ.
Лагорскій тяжело вздохнулъ и сталъ надвать сапоги.
— А у насъ вчера полъ-театра пустовало,— сказалъ онъ Копровской.
— Разсказывалъ мн вчера нашъ Артаевъ. Онъ говоритъ, что Малкова торжественно провалилась.
— Что ты! Ее вызывали. Много вызывали.
— Да вдь Чертищевская подсадка вдьму вызоветъ, если приказано, а не только актрису.
Лагорскій одлся, пошелъ покупать газеты, вернулся съ ними и принесъ копченаго сига, купленнаго по дорог у разносчика.
— Вотъ даже гостинца теб принесъ,— проговорилъ онъ жен, кладя сига на столъ.
— Воображаю, что это мн! Нтъ, ужъ если-бы ты самъ не любилъ сиговъ, то ты и половины сига не купилъ-бы для меня,— проворчала Копровская.— Ну, давай-же скорй газеты. Гд он?
— Сейчасъ.
Лагорскій ползъ въ карманы.
— Да торопись-же!— крикнула на него Копровская.— Ахъ, все это показываетъ, какъ ты интересуешься успхомъ жены! Для тебя даже сигъ копченый миле.
Она выхватила у него изъ рукъ газету и, развернувъ ее, стала искать отчетъ о спектакл. Вотъ она нашла отчетъ и углубилась въ чтеніе. Лицо ея искривилось.
— Подлецы!— пробормотала она.— Пишутъ, что я отчеканивала слова, что я тяжеловата для своей роли и нсколько грузна, а объ исполненіи хоть-бы слово!
Копровская отбросила отъ себя газету и потянулась за второй газетой, которую читалъ Лагорскій.
— Вотъ здсь тебя хвалятъ,— сказалъ онъ и прочиталъ нсколько словъ: ‘Копровская актриса опытная, обладаетъ красивой сценической вншностью’…
— Пусти! гд?
Она вырвала у него изъ рукъ газету. Онъ указалъ ей статью, и она продолжала читать:
— ‘Копровская обладаетъ красивой сценической вншностью, ея фигура изящна, также видно, что это опытная актриса, но для той роли, которую она исполняла, она нсколько тяжеловата’… Да что они, словно сговорились! Одинъ говоритъ: грузна, другой: тяжеловата. ‘Для роли Адели женскаго изящества мало. Должна быть молоденькая женщина’… Чортъ знаетъ, что такое! Вдь это-же враки!..— возмущалась Копровская.— Адель женщина лтъ подъ тридцать и вовсе не моложе… ‘Сцена кокетства со старикомъ была исполнена не дурно, по все-таки мы не видали передъ собой игривой, шаловливой дамочки, какою должна быть Адель’. Ложь, ложь и ложь! Ничего они не смыслятъ и не понимаютъ!
Полетла и вторая газета подъ столъ. Лагорскій читалъ третью газету.
— Вообрази, а здсь хвалятъ Дольскую!
— Машку Дольскую? Не можетъ быть! Да вдь это была телка въ розовомъ плать! Совсмъ телка. И даже мычала, а не говорила.
Копровская вырвала у Лагорскаго газету и стала читать:
— ‘Дольская была очень интересная, пухленькая купеческая дочка. Ея доврчивые, ласкающіе глаза’… Гд-же справедливость! Это эіопы какіе-то, а не рецензенты! ‘Что-же касается до Копровской, то она хоть и обладаетъ счастливою вншностью, но игра ея отличалась замчательною неровностью. Мстами она была даже совсмъ груба для изящной Адели и отдавала купчихой изъ Замоскворчья, а вовсе не дамочкой, знающей вс уголки заграничныхъ курортовъ’. Ахъ, невжды! И это критика! Это пресса! Что это за газета? Постой… Газета ‘Кругъ’. Это, должно быть, тотъ самый черненькій рецензентъ въ очкахъ, о которомъ ты мн говорилъ?— обратилась она къ Лагорскому.
— Не знаю я, ничего не знаю!— пробормоталъ тотъ растерянно.
— Онъ, онъ! Въ черепаховомъ пенснэ. Я его видла за ужиномъ. Онъ сидлъ даже со мной рядомъ и пилъ за мое здоровье. И если-бы ты зналъ, Василій, какія онъ мн похвалы расточалъ! Ахъ, паршивая дрянь! ‘Купчиха изъ Замоскворчья!’ Да купчихи-то изъ Замоскворчья теперь первыя модницы и есть въ Москв! Он первый шикъ задаютъ. Он съ мужьями-богачами здятъ по всмъ курортамъ заграничнымъ… Вдь ужъ это не прежняя пора. Он перещеголяли аристократокъ. Ахъ, эіопъ! Ахъ, непонимающая глупая дура! Даже и не дуракъ, а дура!— кричала Копровская.
Она вскочила со стула и бсилась, даже разорвала газету.
А Лагорскій уже читалъ вслухъ краткую замтку о себ и о Малковой.
— ‘Вчерашній первый спектакль въ театр ‘Санъ-Суси’ немногочисленная публика, собравшаяся на открытіе сада ‘Санъ-Суси’, просмотрла при проливномъ дожд, не дававшемъ ей возможности выйти въ садъ на легкій воздухъ. Старая тяжеловсная пьеса… Самые заурядные игрецы провинціальныхъ сценъ въ главныхъ роляхъ… съ самыми рутинными пріемами… Впрочемъ, у госпожи Жданковичъ (Глашка) мы замтили въ игр огонекъ. Хорошо справилась со сценой самоубійства и госпожа Малкова. Волжскую знаменитость Лагорскаго… (говорятъ, онъ знаменитость) посмотримъ въ другихъ роляхъ и тогда скажемъ о немъ свое мнніе’…
Лагорскій опустилъ руки съ газетой и въ недоумніи бормоталъ:
— И не понять, что такое… Съ одной стороны голая брань, съ другой стороны одобреніе…

XXII.

Разгневанная неблагопріятными рецензіями о своей игр, Копровская долго еще вымещала свой гнвъ на ни въ чемъ неповинномъ Лагорскомъ. Ему до тошноты противно было все это слушать и онъ ршилъ уйти куда-нибудь, для чего и началъ одваться.
— Куда это ты?— спросила она его.
— Пойду въ контору театра. Надо денегъ попросить,— отвчалъ онъ.— Сборъ былъ плохъ, по авось Чертищевъ дастъ малую толику.
— А завтракъ? Сегодня вдь нтъ репетиціи. Ты-же просилъ купить теб редиски къ завтраку. Кром того, купилъ копченаго сига.
— Редиску за обдомъ съмъ. Мн нельзя ждать завтрака. Я доложенъ Чертищева укараулить, а то онъ удетъ въ городъ, и я останусъ безъ денегъ. А закусить я могу въ ‘Санъ-Суси’, въ буфет.
— Съ Малковой? Сговорились ужъ!— вскрикнула Копровская,
— Зачмъ-же непремнно съ Малковой? Малкова, я думаю, рада-радешенька, что сегодня репетиціи нтъ, и дома сидитъ,— сдержанно отвчалъ Лагорскій.
— Такъ ты къ ней и пойдешь.
Лагорскій остановился передъ женой.
— Послушай, Надюша: вдь я для тебя-же иду искать Чертищева въ контор,— сказалъ онъ.— Ты-же просила дать теб сколько-нибудь денегъ, чтобы послать сыну на дорогу, чтобъ онъ пріхалъ сюда на каникулы.
— Да, да… Я получила отъ него вчера письмо. Васютка пишетъ мн, что его переводятъ безъ экзаменовъ во второй классъ и онъ можетъ хоть сейчасъ хать къ намъ,— проговорила Копровская.— Мальчикъ прелестно учился. У него почти изъ всего пятерки и четверки.
— Ну, вотъ видишь. А получу деньги, и дамъ теб для него рублей десять-пятнадцать.
Онъ подкупилъ Копровскую. Копровская не возражала, а только замтила:
— Ты-же вдь сказалъ мн, что вчера заложилъ булавку съ жемчужиной.
— Ну, такъ что-жъ?.. Подъ булавку я взялъ всего тридцать рублей. Мн нужно самому жить на что-нибудь.
— Будешь по ресторанамъ бражничать, такъ, конечно, никакихъ денегъ не хватитъ. Я не понимаю, почему теб не придти изъ конторы завтракать домой. Я подождала-бы тебя,— говорила Копровская.
— Можетъ быть, и приду. Но только ты не жди меня, а въ половин перваго садись и кушай.
Лагорскій ушелъ. Его тянуло къ Малковой. Онъ непремнно хотлъ пойти къ ней, просить прощенія, клясться въ любви и во что-бы то ни стало примириться. Но надо было утшить и жену, хоть сколько нибудь участвовать въ отцовскихъ обязанностяхъ и дать ей на пріздъ сына немножко денегъ.
‘Сначала въ контору,— ршилъ онъ,— а потомъ къ Малковой. Удастся утшить ее и умиротворить, такъ и позавтракаю у нея’.
Онъ зашагалъ къ театру, черезъ минуту обернулся и увидлъ, что жена стоитъ на балкон и слдитъ за нимъ, смотря, куда онъ идетъ.
‘Прямо подъ слдствіемъ…— подумалъ онъ.— Съ одной стороны жена, съ другой Малкова, и каждый шагъ твой извстенъ. Никакой воли… Шагу не можешь сдлать, чтобы онъ не былъ извстенъ. И какъ это все скоро узнается! Вчера жена увидала, что я безъ булавки въ галстук — ‘гд булавка?’ И пришлось сказать’.
Чертищевъ сидлъ въ театральной контор, обложенный газетами.
— Здравствуйте, заурядный актеръ!— встртилъ онъ Лагорскаго.— Зауряднымъ актеромъ названы вы сегодня въ краткой замтк о вчерашнемъ спектакл. Какова интрига-то? Это вдь месть, что я не закатилъ такого-же ужина, что и Артаевъ. Тутъ и съ его стороны подходъ. Говорятъ, что онъ у этого рецензента ребенка крестилъ, что-ли, и тотъ ему кумомъ приходится.
— Полноте…— усумнился Лагорскій.
— Мн разсказывали. Люди ложь и я то-жъ. Ну, да и ему досталось отъ другихъ газетъ за первый спектакль. Вы читали? Вотъ вамъ и ужинъ со спаржей и съ форелями съли, а что написали! Да, да… Ужасъ что такое! И это называется критика. Какъ-же насъ встртятъ завтра за то, что не ли отъ насъ ужина. Вдь, должно быть, съ грязью смшаютъ. Ну, что хорошенькаго?— спросилъ Чертищевъ.
— Пришелъ попросить у васъ денегъ. Вы мн общали,— отвчалъ Лагорскій, садясь.
— Батенька, откуда я возьму! Вчера меньше чмъ полъ-сбора. Сегодня туда-сюда — и все расхватали. Погодите денька два. Погода, можетъ быть, поправится, и начнемъ брать хорошіе сборы. Сегодня ужъ барометръ немножко поднялся, небо хоть и хмуро, но давеча проглядывало на полчасика солнце. Я дамъ. Я для актеровъ, какъ пеликанъ, готовъ разорвать грудь мою, но что-жъ длать, если денегъ теперь нтъ! Вы знаете, какія были затраты! Ужасъ какія затраты!
— Мн хоть сколько-нибудь, Иванъ Ксенофонтычъ. Я совсмъ безъ денегъ.
— Руку! И я то-же самое. Но это передъ деньгами… Я врую въ свою звзду. Мы будемъ имть успхъ. Вдь есть-же поклонники чистаго искусства! Есть, и ихъ много. Не всмъ-же нужно опереточное тру-ля-ля. Да у насъ и тру-ля-ли есть на открытой сцен. Ахъ, да… Вчера мамзель Заза подмочила во время дождя свой газовый костюмъ и — вообразите — требуетъ возмщеніе убытковъ. Прибгала ужъ сюда и просила. Словно я Юпитеръ-Громовержецъ и могу отвчать за силы природы…
— Дайте, Иванъ Ксенофонтычъ, хоть сколько-нибудь. Я вконецъ обезднежилъ,— просилъ Лагорскій.
Чертищевъ вынулъ изъ жилетнаго кармана два золотыхъ по десяти рублей.
— Вотъ все, что у меня осталось,— сказалъ онъ.— Охотно подлюсь съ вами. Берите одинъ.
— Полноте вамъ… Вдь въ касс-же торгуютъ, берутъ билеты,— замтилъ Лагорскій.
— Къ вечеру будутъ брать. А теперь какая-же торговля! Безъ почину, какъ говорятъ купцы. Вечеромъ я вамъ дамъ рублей двадцать пять. А теперь, пока, вотъ…
Онъ протянулъ Лагорскому десятирублевый золотой.
— Дайте два. Ей-ей, мн сейчасъ до зарзу нужно.
— Экій вы какой! Ну, берите, длать нечего… Останусь безъ гроша. Ну, что, не пеликанъ я, разрывающій для птенцовъ грудь свою?— спросилъ Чертищевъ.— И увряю васъ, что я теперь безъ гроша. Я человкъ откровенный,— прибавилъ онъ.
Лагорскій взялъ двадцать рублей и спросилъ:
— Вечеромъ могу еще на тридцать рублей разсчитывать?
— Всенепремнно. Барометръ поднимается, дождя не будетъ, стало быть можно ожидать средняго сбора. Да вотъ и солнышко выглянуло!— воскликнулъ Чертищевъ,— А теперь для порядка потрудитесь расписаться въ книг въ двадцати рубляхъ,— прибавилъ онъ и придвинулъ къ Лагорскому книгу.
Тотъ расписался и отправился къ Малковой. Чертищевъ словно угадалъ, куда онъ идетъ, и сказалъ ему:
— Завтра я хочу поднести букетъ цвтовъ Вр Константиновн Малковой. Знаете, надо немножко помусировать актрису. Безъ этого нельзя. Что-жъ подлаешь, если у насъ пресса безчувственная! А это и на прессу подйствуетъ. Только вы, пожалуйста, держите это въ секрет. Ей поднесу… Малковой… и для Жданковичъ букетъ. Двумъ премьершамъ.
— Ну, какая-же премьерша Жданковичъ,— сказалъ Лахорскій.
— А какъ-же. Она вчера имла успхъ, играя Глашу. Но только вы, голубчикъ, держите все это въ секрет. Я для чего это также длаю? Длаю также для того, что узналъ стороной… Видите, у меня есть отличные шпіоны въ ‘Караген’. Узналъ стороной, что именно завтра Артаевъ будетъ подносить вашей супруг, а также и госпож Дольской по букету. Намъ отставать нельзя. Мы должны тоже сдлать и даже перехвастать Артаева. И я перехвастаю. Вотъ онъ пеликанъ-то! Ну, до свиданья!
Лагорскій ушелъ. Проходя мимо кассы, онъ видлъ, какъ около нея стояли два носатыхъ еврея, одинъ рыжій, другой черный, и переговаривались съ кассиромъ.
‘Слухи-то, стало быть, справедливы, что Чертищевъ въ жидовскихъ рукахъ’,— подумалъ Лагорскій.
Онъ направлялся къ Малковой. Дабы быть у нея, нужно было непремнно пройти мимо своей дачи. Приближаясь къ ней, онъ остановился въ кустахъ и долго высматривалъ, не стоитъ-ли жена его на балкон. Жены не было видно. Лагорскій вышелъ изъ засады и скорымъ шагомъ, почти бгомъ, миновалъ свою дачу, еще разъ обернулся, посмотрлъ, не видать-ли жены, и свернулъ во дворъ Малковой.

XXIII.

Дверь была отворена, и Лагорскій, не стучась, вошелъ къ Малковой. Выглянувшая изъ кухни въ маленькую прихоженькую горничная Груша слегка попятилась и произнесла въ удивленіи по случаю его прихода:
— Ахъ, Василій Севастьянычъ,— это вы! А Вра Константиновна завтракаетъ.
Лагорскій прямо предсталъ передъ завтракающей Малковой. На него сразу пахнуло уютнымъ, опрятнымъ уголкомъ. Комната была хорошо выметена, прибрана, нигд ничего не валялось на мебели, столъ былъ покрытъ блой скатертью. Малкова сидла у стола и чистила ножичкомъ длинную блую редиску. Стояли на стол тарелочки съ сыромъ, масломъ, кускомъ колбасы. Сама Малкова была уже причесана, въ чистомъ, опрятномъ свтло-сромъ фланелевомъ капот. Она также была обложена газетами. Газеты лежали и направо, и налво отъ нея на диван. При вход Лагорскаго она слегка улыбнулась, но тотчасъ-же сдержала эту улыбку и старалась сдлать строгое лицо.
— За восмьюдесятью рублями пришли, что мужу отдали?— спросила она.— Я-же вдь не могу сегодня отдать.
— Что деньги! Какія деньги! Я не считаю, что и далъ теб ихъ,— заговорилъ Лагорскій.— Я пришелъ, Вра Константиновна, просить у тебя пощады и примиренія. Преложи гнвъ на милость.
— Примиренія? Да вдь вы сейчасъ-же начнете говорить о вашей жен и побжите къ ней служить на заднихъ лапкахъ. А я и этого выносить не могу. Пожалуй и Настину приплетете.
— Ничего этого, Вруша, не будетъ,— виновато произнесъ Лагорскій.— Я даже сбираюсь совсмъ отъ нея ухать, какъ только этотъ мсяцъ заживу. Да Богъ съ ней и съ квартирной платой, и съ уплоченными деньгами за столъ! Я, можетъ быть, раньше сбгу. Она извела меня совсмъ.
— Ну, вотъ видите… Ужъ начинается,— подмигнула Малкова.— А какое право иметъ квартирная хозяйка изводить своего жильца? Все-то вы врете. Ложь и ложь у васъ во всемъ, милый человкъ.
При слов ‘милый человкъ’ Лагорскій почувствовалъ, что онъ прощенъ. Да и на лиц Малковой появилась легкая улыбка и обозначились ямочки на щекахъ. Онъ бросился къ ней и схватилъ ее за руки, прошептавъ:
— Вруша, не будь строга. Не всякое лыко въ строку.
На лиц Малковой изобразилась уже явственная улыбка.
— Блудливъ, какъ кошка, трусливъ, какъ заяцъ,— сказала она Лагорскому.— Сейчасъ я буду угощать васъ жаренымъ окунемъ въ сметан. Груша, дайте сюда приборъ!— крикнула она горничной.
Лагорскій поцловалъ у Малковой об руки и весь сіяющій улыбкой подслъ къ столу.
— Какъ насъ въ газетахъ-то отбарабанили!— произнесла Малкова.— Заурядные актеры, и чего-чего тамъ нтъ! Это предварительная замтка. А что завтра-то будетъ!
— Но тебя-то все-таки похвалили за послднюю сцену въ пятомъ акт,— замтилъ Лагорскій.— А я оплеванъ.
— А если Жданковичъ похвалили, то я и похвалу себ не считаю за похвалу!— вся вспыхнула Малкова.— Жданковичъ… Какая это актриса! Она съ позволенія сказать актриса — вотъ она что.
— Не нужно обращать вниманія,— успокоивалъ ее Лагорскій.— Разв это критика? Теперь театральной критики нтъ. Теперь газетное наздничество. Я даже ршилъ вовсе ничего не читать въ газетахъ о нашихъ спектакляхъ. И даю теб слово — читать не буду.
— Врешь, будешь! Жена заставитъ тебя о ней читать. Будешь и о себ читать.
— Ну, зачмъ-же женой-то попрекать! Вдь ужъ миръ заключили,— остановилъ Лагорскій Малкову.
— шь редиску-то… Можетъ быть водки хочешь? Водка есть. Я разсчитывала, что будешь часто заходить, и купила тогда теб водки,— перемнила разговоръ Малкова.
— Теперь ужъ я часто буду заходить, Вруша, часто…
Малкова достала ему съ окна бутылку съ водкой и переставила на столъ. Онъ выпилъ водки и сталъ закусывать редиской.
Изъ кухни пахло жареной въ сметан рыбой и пріятно щекотало ноздри.
— Пожалуй, и я съ тобой полъ-рюмочки выпью ради примиренія,— сказала Малкова.— А только я чувствую, это не на долго. И жена твоя, и Настина обуяли тебя.
— Нтъ, нтъ, Вруша! Всему конецъ!
Лагорскій торжественно махнулъ рукой.
— Не врю,— отвчала Малкова, налила себ полъ-рюмки водки, чокнулась съ Лагорскимъ и выпила.— А Настина такъ просто нахалка!— продолжала она.— Прямо нахалка, съ отысканіемъ этой комнаты со столомъ. Видитъ, что человкъ сидитъ съ женщиной, и требуетъ отъ него вслухъ, какъ отъ мальчишки, чтобы онъ искалъ ей комнату.
— Довольно, Вруша, брось.
— Меня это тогда просто потрясло въ театр. А вслдъ за этимъ отъ тебя оскорбленіе. Я прошу тебя угостить меня раками, а ты отказываешь и бжишь на сцену къ Копровской.
— Другъ мой, не будемъ говорить объ этомъ. Завряю тебя, что больше этого не случится.
— Охъ, чувствую, что случится! Но если случится:— между нами все кончено. Я не хочу ни съ кмъ тобой длиться! Я не желаю, чтобъ ты мн принадлежалъ на половину или, принимая въ соображеніе еще Настину, только на треть. Весь или ни чего!— закончила Малкова.
— Весь, весь твой, Вруша.
Лагорскій опять взялъ руку Малковой, перетянулъ ее черезъ столъ и поцловалъ.
Горничная Груша внесла пару жареныхъ окуней.
Лагорскій опять свернулъ разговоръ на газетныя рецензіи.
— А какъ карагенскихъ-то отчехвостили!— сказалъ онъ.
— Ну, тхъ такъ и слдуетъ,— отвчала Малкова.— Относительно твоей жены сказано еще милостиво. Должна теб сказать, что ей этого даже мало. Я ее не такъ-бы еще на рога приняла.
— А ея соперницу, Марію Дольскую, похвалили. Ну, да вдь та нахалка, она всмъ на шею вшается, въ Петербург она не въ первый разъ, съ рецензентами знакома и, можетъ быть, тутъ было что-нибудь кой съ кмъ и побольше, чмъ только знакомство,— разсказывалъ Лагорскій, и вдругъ воскликнулъ: — Ну, какая прелесть этотъ окунь въ сметан! Восторгъ. А у жены я не могу добиться ничего подобнаго по части стряпни.
— Вотъ видишь. Такъ ты и перезжай ко мн. Не дороже я съ тебя возьму, чмъ она,— говорила Малкова, встала изъ-за стола и прибавила:— Ну, а кофе мы будемъ пить на балкон, на чистомъ воздух. Груша! Кофе приготовьте намъ на балкон,— крикнула она горничной.
— Прелестно, Вруша, прелестно. За хлбъ за соль теб спасибо.
Лагорскій опять чмокнулъ у Малковой руку.
— Дурашка… Вдь вотъ умешь-же быть ласковъ, когда тебя хорошенько приструнятъ!— кокетливо улыбнулась ему Малкова и тронула пальчикомъ его по носу.
Лагорскій хоть и одобрилъ кофепитіе на балкон, но тотчасъ-же спохватился и на балконъ вышелъ не безъ нкотораго трепета.
‘А вдругъ какъ жена увидитъ?— мелькнуло у него въ голов.— Пойдетъ прогуливаться и увидитъ’.
Онъ слъ, обернувшись къ улиц задомъ и, помстился такъ, что его немного прикрывала драпировка балкона. Но не взирая на это, онъ, все-таки, былъ замченъ, хотя и не женой. Лишь только Груша подала кофе, и Лагорскій сдлалъ хлебокъ изъ чашки, какъ вдругъ онъ услышалъ сзади себя женскій возгласъ:
— Лагорскій! Да никакъ это вы?
Онъ вздрогнулъ, обернулся и на верхнемъ балкон смежной дачи, какихъ-нибудь саженяхъ въ трехъ, увидлъ Настину. Она стояла у перилъ въ блой блуз съ распущенными по плечамъ волосами и улыбалась ему.
— Такъ и есть — вы! Какое счастливое совпаденіе! Вы здсь живете? Вообразите, а я и не знала, что здсь ваша квартира. Какъ это хорошо! Вдь мы, стало быть, сосди — будемъ часто видться,— продолжала Настина.
Малковой на балкон не было. Лагорскій хотлъ что-то отвчать, но съ устъ его не шли слова. Онъ косился на балконную дверь, ожидая, что на балконъ выйдетъ Малкова.
— А я здль нашла себ комнату у музыканта изъ нашего оркестра… и сюда перехала сегодня утромъ. Семейные люди, мужъ съ женой… Я здсь со столомъ… Хорошенькая комнатка. Заходите, пожалуйста, ко мн посмотрть, какъ я устроилась. Заходите, голубчикъ, съ женой. А гд-жъ ваша жена?
Лагорскій долго жевалъ губами, косясь на дверь, и, наконецъ, выговорилъ:
— Я здсь не живу… Я здсь въ гостяхъ…
— Въ гостяхъ? У кого-же? Кто изъ вашихъ здсь живетъ?— спрашивала Настина.
Лагорскій стоялъ, какъ истуканъ и продолжалъ жевать губами.
— Да что вы? что съ вами? Надулся, какъ мышь на крупу, и молчитъ. Нездоровы что-ли?— допытывалась она.
Но тутъ на балконъ вышла Малкова съ корзиночкой печенья, взглянула на сосдній балконъ и въ недоумніи остановилась.
Лагорскій весь искривился, прислъ на ногахъ и сдлался даже меньше ростомъ.
Настина тотчасъ-же скрылась съ балкона.

XXIV.

Малкова, вся блдная, взглянула на Лагорскаго.
— Что это она? Откуда явилась? Какъ сюда попала?— спросила она про Настину.
Тотъ развелъ руками.
— Не знаю… Говоритъ, что здсь живетъ.
— Это вы ей наняли квартиру? Вы. Нтъ, какова дерзость! Со мной рядомъ.
— И не думалъ, и не воображалъ, Вруша.
— Однако, она при мн требовала отъ васъ себ комнаты и вы ей общали.
— Голубушка, никогда ничего не общалъ!— уврялъ Малкову Лагорскій.— А требовать — мало-ли что она требовала!
— А если требовала, то, стало-быть, иметъ основанія, чтобъ требовать отъ васъ. За что-нибудь требовала.
— Это другой вопросъ. Но если-бы это было такъ и я былъ-бы съ ней въ связи, то съ какой стати я найму ей тогда комнату съ тобой: почти рядомъ? Ужъ тогда я запряталъ-бы эту Настину куда-нибудь подальше отъ тебя.
Этотъ доводъ нсколько, успокоилъ Малкову.
— Такъ кто-же ей нанялъ здсь комнату?— задала она вопросъ.
— Сама наняла. Здсь живутъ музыканты изъ карагенскаго оркестра — вотъ она у нихъ и наняла.
— Нахалка! Безстыдница! И для чего-же это она выходитъ на балконъ съ распущенными по плечамъ волосами? Словно русалка…— ворчала Малкова.
Лагорскій глоталъ наскоро горячій кофе и спшилъ уходить. Выпивъ чашку, онъ ушелъ съ балкона и взялся за шляпу.
— Куда-жъ ты?— спросила Малкова.— Или ужъ, увидавъ свою Дульцинею, боишься и оставаться?— спросила насмшливо Малкова.— Ахъ, вы мужчины, мужчины!
— Пойду домой. Надо отдохнуть передъ спектаклемъ. Задамъ легкую всхрапку,— отвчалъ Лагорскій.
— Спи здсь. Спи вотъ тутъ на диван. Для тебя-же вдь я и обила этотъ диванъ новымъ ситцемъ.
— Нтъ, ужъ я дома. Кром того, мн надо написать письмо.
— Какой-нибудь брошенной любовниц? Ахъ, Василій! Вдь ты совсмъ какой-то турецкій паша!
— Антрепренеру Кругликову, а вовсе даже и не женщин. Надо хлопотать о зимнемъ ангажемент. Вдь я на зимній сезонъ еще безъ мста.
— Да и я безъ мста. Но у насъ вдь еще только май. Впрочемъ, напиши ему, что и я свободна на зиму.
— Хорошо. Ну, прощай.
Лагорскій поцловалъ Малкову. Она нжно прижалась къ нему и заискивающе шепнула:
— Приходи сегодня посл спектакля.
— Не знаю. Я соображу. Да вдь во время спектакля еще будемъ видться,— отвчалъ онъ, хотя наврное зналъ, что придти къ ней онъ не можетъ, не сдлавъ скандала у жены.
Онъ уже совсмъ хотлъ уходить, но вспомнилъ и остановился.
— Ахъ, да…— сказалъ онъ.— Я забылъ теб сообщить. Только это секретъ. Чертищевъ сообщилъ мн подъ строжайшимъ секретомъ, и ты меня не выдавай. Завтра въ спектакл онъ будетъ подносить теб букетъ. Будто отъ публики. Онъ говоритъ: нельзя… здсь надо мусировать актрису, иначе никакого толка не будетъ и публику ничмъ не расшевелишь. И я съ нимъ совершенно согласенъ.
Малкова пріятно улыбнулась.
— Какъ это онъ такъ расщедрился!— проговорила она.
— Онъ не скупъ. Нтъ, онъ не скупъ, но у него денегъ нтъ,— отвчалъ Лагорскій.— Онъ кругомъ въ долгахъ. Онъ весь въ жидовскихъ рукахъ и вчера у него жиды прямо караулили кассу, да и сегодня караулятъ. А насчетъ его букета я теб къ тому сообщилъ, что не худо-бы, чтобъ теб и второе какое-нибудь поднесеніе подали завтра черезъ оркестръ. У тебя есть казанскія поднесенія изъ искусственныхъ цвтовъ… Корзинки, внокъ… Цвты свжіе… Вотъ ты и распорядись…— прибавилъ онъ.
— Никогда я этого не длала…— пробормотала въ раздумьи Малкова.— Но хорошо. Я соображу.
— Очень многіе длаютъ. Кто знаетъ? Вдь никто не знаетъ.
Лагорскій еще разъ поцловалъ Малкову и ушелъ.
Сойдя съ лстницы въ проулокъ между дачами, Лагорскій наткнулся на Настину. Она стояла въ палисадник дачки въ кофточк и съ головой, покрытой глазастымъ желтымъ фуляромъ.
— Когда-же ко мн-то?— спросила она его, лукаво щуря хорошенькіе, нсколько припухшіе, глазки.— Или Малковой боитесь?
— Когда-нибудь зайду, Настенька,— тихо проговорилъ Лагорскій, не останавливаясь,
Она шла за нимъ, не выходя изъ-за своего палисадника, и бормотала:
— Ахъ, вы мужчины, мужчины! Никакъ васъ не разберешь. Послушайте, вы съ кмъ-же живете теперь: съ женой или съ Малковой?
— Съ женой, съ женой. У Малковой я былъ въ гостяхъ, какъ у товарища. Завтракалъ.
Лагорскій вышелъ на улицу и обернулся. Малкова стояла на балкон и махала ему платкомъ. Онъ улыбнулся ей, приподнялъ шляпу и пошелъ мимо ршетки садика Настиной. Настина говорила ему вслдъ:
— Какъ нжно прощаетесь! Какъ воркующіе голубки… Улыбки… глазки она вамъ строитъ! Въ жизнь не поврю, чтобы эта Малкова была вамъ только товарищъ. Старая любовь не ржаветъ.
Лагорскій не оборачивался. Онъ сдлалъ видъ, что не слышалъ словъ Настиной, и ускорилъ шагъ.
‘Пропало дло,— разсуждалъ онъ, идя къ себ домой.— Теперь ужъ часто не заглянешь къ Малковой. Надо какъ татю въ нощи прокрадываться, иначе каждое мое посщеніе будетъ извстно жен. У Настиной языкъ съ дыркой… Да и сама она меня ревнуетъ къ ней. Хорошенькая бабеночка, но языкъ съ дыркой. Шельма бабенка эта Настина, но въ ней особыя есть достоинства. Забжалъ-бы къ ней, но теперь ужъ аминь, теперь ужъ это никоимъ образомъ невозможно. Рядомъ съ Малковой… Теперь ужъ Малкова будетъ смотрть въ оба… Всю свою бдительность настроитъ. Сквозь дачныя стны увидитъ, если что… По всмъ вроятіямъ, она и свою наперсницу Грушу поставитъ на ноги, чтобы слдить за мной и Настиной. А жаль, очень жаль, что Настина поселилась рядомъ съ Малковой и тмъ лишила меня возможности бывать у ней самой,— думалъ онъ и даже прищелкнулъ языкомъ отъ сожалнія.— А я собирался бывать у Настиной. Она мн всегда нравилась и теперь нравится. Эдакая кругленькая, маленькая, миленькая. Кром того, за ней молодость и свжесть. Вдь она куда моложе и жены моей, и Малковой. Лтъ на десять, на двнадцать моложе… И что мн особенно нравится — это ея игривость… Игривость и шаловливость котенка. Этой игривостью она всегда меня успокаивала въ мрачныя минуты, когда я жилъ съ ней въ Симбирск… Опять-же эта легкая картавость ея… Она картавитъ немножко, это недостатокъ, но недостатокъ-то этотъ мн въ ней и нравится. Въ немъ что-то дтское, ребячье… Именно ребячье… А давеча на балкон, съ распущенными по плечамъ волосами, она уже и совсмъ была похожа на двочку. Букашка… Фамъ-де-пошъ… Карманная женщина. Французы такихъ канашекъ называютъ карманными женщинами. И къ Настиной это совсмъ подходитъ’.
Лагорскій улыбнулся и даже плотоядно облизнулся.
‘Ну, да я къ ней все-таки какъ-нибудь заберусь,— ршилъ онъ.— Хоть ночью да заберусь’.
Разсуждая о Настиной, онъ незамтно дошелъ до своей дачи. Копровская, закутанная въ пледъ, сидла на балкон.
— Что это ты такъ долго пропадалъ?— встртила она его возгласомъ.— Не любишь ты своего дома. Ужъ куда пойдешь, такъ словно провалишься.
— Да вдь разныя длишки…— отвчалъ Лагорскій.— Съ тмъ, съ другимъ два слова, а время-то идетъ.
— Я, все-таки, тебя ждала къ завтраку.
— Напрасно. Я полъ у Чертищева. Онъ угостилъ меня.
— Получилъ деньги?
— Ахъ, самую малость. Онъ совсмъ безъ денегъ сидитъ.
— Сколько-же?
Лагорскій пожалъ плечами: ‘дескать, неловко съ улицы кричать’, и отвчалъ:
— Сейчасъ скажу.
Онъ вошелъ къ себ въ дачу, снялъ шляпу и сталъ снимать съ себя пальто.
— Сколько-же ты получилъ отъ Чертищева?— повторила вопросъ Копровская.
— Ужасъ, что такое! Всего двадцать рублей… два золотыхъ. Но десять рублей могу теб дать на Васю.
— Какъ десять? Разв онъ можетъ пріхать къ намъ на десять рублей! Кром того, ему надо послать на какой-нибудь статскій костюмчикъ. Я ужъ и письмо ему написала и въ письм пишу, что посылаю ему тридцать рублей.
— Можно переписать письмо. Знаешь пословицу: по одежк протягивай ножки,— отвчалъ Лагорскій.
— Вздоръ, вздоръ! Нтъ, ужъ ты какъ хочешь, а двадцать рублей мн вс отдай, иначе поссоримся,— ршительнымъ тономъ сказала Копровская.

XXV.

Второй спектакль въ театр ‘Санъ-Суси’ по сбору былъ плоше перваго. Въ третій спектакль поставили переводную мелодраму, но было холодно, моросилъ дождь, и театръ былъ пустъ боле чмъ на половину. Передъ началомъ спектакля комикъ Колотухинъ заглянулъ черезъ дырочку занавса въ зрительный залъ и, прищелкнувъ языкомъ, сказалъ актерамъ:
— Какъ пустыня Аравійская, по которой шли евреи изъ Египта въ землю Ханаанскую. И замчательно… Посмотрите… Куда ни взглянешь — все носатые Мошки и оськи сидятъ.
— Это кредиторы Чертищева,— отвчалъ Лагорскій.— Караулятъ мзду. Я видлъ ихъ давеча въ саду. Они часовъ съ трехъ дня сюда забираются.
— Да не можетъ быть, чтобъ у него было столько кредиторовъ. Тутъ и въ креслахъ, и въ ложахъ Шмули и Ривки. Вонъ глазастая Ривка въ трехъэтажной шляпк съ перомъ въ лож сидитъ. Колотухинъ опять смотрлъ въ дырочку.
— А это ужъ, должно быть, публика,— пояснилъ режиссеръ Утюговъ.— Чертищевъ что длаетъ? Онъ вчера кой-кому изъ жидовъ длалъ уплату процентовъ билетами за половинную цну — и вотъ они должно быть продали эти билеты своимъ-же жидамъ.
— Евреи любятъ спектакли,— вмшался въ разговоръ любовникъ Чеченцевъ.— Въ прошломъ году лтомъ я здилъ съ товариществомъ, мы въ Бердичев дали двнадцать спектаклей и взяли хорошія марки. Жарища была ужасная, гримировка на лицахъ не держится, замазка на парикахъ отваливается, а они сидятъ въ театр, платками отираются и семь потовъ съ нихъ сходитъ.
Въ третій спектакль Чертищевъ подносилъ черезъ оркестръ по букету Малковой и Жданковичъ и ихъ пришлось вызвать при самыхъ жидкихъ хлопкахъ. Аплодировали только билетеры да офиціанты изъ ресторана.
А въ слдующемъ акт, когда Малкова, по совту Лагорскаго, подносила себ корзинку съ искусственными цвтами и не предупредила объ этомъ Чертищева, ее вызывали только два поставщика ресторана: мясникъ Завитковъ и рыбакъ Фокусовъ — молодой франтоватый купчикъ, съ которыми познакомился Лагорскій въ буфет. А немногочисленная другая публика безмолвствовала. Малкова бсилась.
— Возмутительное равнодушіе!..— пробормотала совсмъ спроста актриса Жданковичъ, но Малковой почему-то показалось, что Жданковичъ сказала это обиднымъ тономъ и съ язвой. Она набросилась на нее, наговорила ей колкостей, та не осталась въ долгу, и вышла сцена.
Чертищевъ бгалъ по уборнымъ актеровъ и твердилъ всмъ одно:
— Все противъ насъ… И природа, и люди… Вообразите, третій день передъ самымъ спектаклемъ дождь! Ну, пойди онъ хоть посл перваго акта — совсмъ-другой оборотъ. Съ утра по телефону хорошо мн извстные театралы просили дв ложи оставить, если дождя не будетъ — и не пріхали.
— Да вдь все равно, я думаю, уплатить должны за ложи, если честные люди и вамъ извстны они,— замтилъ кто-то изъ актеровъ.
— Сказано было подъ условіемъ: если не будетъ дождя.
Относительно ложъ Чертищевъ вралъ.
— Сейчасъ приходили изъ ‘Карагена’ и сказывали…— проговорилъ Колотухинъ.— Тамъ не дурно. Не полный сборъ, но публики достаточно.
— Голубчикъ, Алексй Михайлычъ, тамъ кабинеты привлекаютъ!— воскликнулъ Чертищевъ.— Тамъ кабинеты… Кабинеты и три хора пвицъ… Сдлано условіе, чтобы въ кабинеты входили по первому требованію публики. А у насъ ничего этого нтъ. У меня въ садовомъ персонал ни одного женскаго хора. Вдь я хлопочу о поднятіи чистаго искусства.
— А вотъ погрязне-то искусство, стало-быть, попрактичне будетъ.
— Несогласенъ!— завопилъ Чертищевъ, потрясая длинными волосами и откидывая ихъ назадъ пальцами въ брилліантовыхъ кольцахъ,— Въ ‘Караген’ купецъ-съ, тамъ у него свой ресторанъ, свой собственный, а у меня онъ сданъ другому лицу. Тамъ театръ при ресторан, а у меня ресторанъ при театр. Да-съ… Я хлопочу о чистомъ искусств, а для Артаева это пустой звукъ. Онъ и слова-то этого не выговоритъ. Ему, говорятъ, кто-то сказалъ, что у него плохой резонансъ въ театральномъ зал, а онъ улыбнулся, да и отвчаетъ, ‘ежели испортился — купимъ новый-съ’…
— Полноте. Это старый анекдотъ. Я его читалъ гд-то,— замтилъ Чеченцевъ.
— Можетъ быть и старый, но это произошло именно съ Артаевымъ. Резонансъ хотлъ въ рынк купить!
Прошла недля. Погода поправилась, но сборы не поправлялись. Труппа пріуныла. Актеры и актрисы просили денегъ, а Чертищевъ сидлъ безъ гроша.
— Не могу, не могу, господа… Дайте мн отдышаться-то,— отвчалъ онъ.— Вдь вы просите авансомъ, и въ аванс я вправ вамъ отказать. Жалованье у насъ пятнадцатаго числа и перваго — и пятнадцатаго вы получите. Какіе-бы сборы ни были, но получите. Какъ пеликанъ разорву грудь свою и напитаю васъ…
— Да ужъ это мы, Иванъ Ксенофонтычъ, слышали…— уныло говорилъ кто-нибудь въ контор.— Но вдь согласитесь сами, пить, сть надо, а здсь столица, все дорого.
— Столуйтесь у насъ въ ресторан,— предлагалъ Чертищевъ.— Двадцать пять процентовъ скидки, и я поручусь за васъ передъ содержателемъ ресторана. Деньги будемъ вычитать при жаловань.
— Въ ‘Караген’ актерамъ пятьдесятъ скидываютъ,— возражали ему.
— Знаю-съ. У Артаева свой ресторанъ, онъ можетъ, онъ бьетъ по двумъ — и по театру, и по ресторану, а я насилу и двадцать-то пять процентовъ въ скидк выторговалъ. Да, наконецъ, и карта его въ полтора раза выше.
Видя, что и при хорошей погод сборы не поправляются въ театр ‘Сапъ-Суси’, нкоторые изъ труппы стали говорить Чертищеву:
— Надо переходить на боле легкій репертуаръ, Иванъ Ксенофонтычъ. Нельзя лтомъ душить публику ‘Коварствомъ и любовью’…
— Ни за что-съ… Какъ можно въ одну дудку дудть! Тамъ легкій репертуаръ, здсь легкій… Въ четырехъ мстахъ легкій, и мы вдругъ пойдемъ у всхъ въ хвост…
— Да вдь вс эти ‘Каширскія старины’ народные театры даютъ за полтинникъ, а у насъ первый рядъ креселъ пять рублей, за рубль-то билетъ у чорта на куличкахъ.
— Погодите… Поставимъ ‘Царя едора Иваныча’ и будемъ брать полные сборы. ‘едоръ Иванычъ’ выручитъ, эту пьесу любятъ. А перейдемъ мы на легкій репертуаръ, такъ гд-же чистое-то искусство? А на Артаева вы не зарьтесь, если онъ беретъ кое-какіе сборы. Онъ беретъ не легкой комедіей, а совсмъ другимъ. Да-съ… совсмъ другимъ!— подмигивалъ Чертищевъ.— А по его стопамъ я не пойду. Мерси. Не пойду.
Ждали пятнадцатаго числа, получки жалованья, какъ манны небесной, но оно было далеко. Чертищевъ терялъ довріе въ глазахъ актеровъ. Чуть не каждый часъ про него разсказывали какія-нибудь обстоятельства, роняющія его кредитъ.
Утромъ Тальниковъ всмъ и каждому разсказывалъ подъ строжайшимъ секретомъ, что Чертищевъ усплъ уже растратить залогъ содержателя вшалокъ и залоги билетеровъ и. швейцаровъ.
— Да это самое обыкновенное дло,— спокойно возражалъ Колотухинъ.— Вс такъ длаютъ.
Вечеромъ прошелъ слухъ, что Чертищевъ взялъ будто-бы на прокатъ хорошій рояль для репетированія хора и тотчасъ-же его заложилъ.
Нкоторые покачивали головами и высказывали сомнніе, говоря:
— Зачмъ-же ему закладывать чужой рояль и лзть въ уголовное дло, если у него покуда еще вс пальцы брилліантовыми кольцами унизаны!
— Да можетъ быть брилліанты-то въ кольцахъ не настоящіе.
— А какъ оставитъ насъ пятнадцатаго числа на бобахъ, не заплатитъ жалованья, такъ вотъ вамъ и брилліантовыя кольца!— заключилъ кто-то.

XXVI.

А Лагорскаго съ женой все шли нелады.
Та, мучимая ревностью къ Малковой, длала ему ужасныя сцены, такъ что онъ серьезно подумывалъ перехать съ ея квартиры. Сцены эти сдлались еще боле несносными съ тхъ поръ, какъ Настина поселилась рядомъ съ Малковой. Какъ Лагорскій ожидалъ, такъ и вышло. Настина въ тотъ-же день вечеромъ, какъ увидала Лагорскаго на балкон у Малковой съ чашкой кофе въ рукахъ, встртившись съ его женой во время спектакля, передала ей о посщеніи Лагорскимъ утромъ Малковой. А Лагорскій, вернувшись съ завтрака Малковой домой и вручая жен десятирублевый золотой для отсылки сыну Вас на дорогу въ Петербургъ, уврялъ, что онъ все утро провелъ въ контор у антрепренера Чертищева и завтракалъ съ нимъ. Встртившись съ мужемъ дома посл спектакля, Копровская разъярилась, какъ мегера, часа два поносила его, плакала, впадала въ истерику, и когда голодный Лагорскій попросилъ что-нибудь закусить, не велла Фен ничего давать ему. Онъ убжалъ изъ дома, появился опять въ саду ‘Санъ-Суси’ и, повъ въ ресторан на скорую руку, напился тамъ, встртился съ музыкантами изъ оркестра, отправился къ нимъ на квартиру пить пиво и прокутилъ до утра.
На другой день опять сцена. Мстя Лагорскому, жена не заказала дома горничной Фен обда и весь день питалась съ ней только кофе и колбасой. Лагорскій снова ушелъ изъ дома, обдалъ въ какомъ-то маленькомъ ресторанчик на Нев и долго обсуждалъ наедин, куда ему выхать — къ Малковой, которая его приглашала къ себ, или нанять комнату подальше отъ жены, Малковой и Настиной.
‘Малкова тоже ревнива… ужасно ревнива…— думалъ онъ.— Разсердится, такъ прямо выгоняетъ отъ себя, дуется по долгу, по нсколько, дней, и съ ней потомъ очень и очень трудно примиреніе. Она въ этомъ отношеніи хуже жены… Жена отходчива… Разсердится, вспылитъ, поругаетъ, поточитъ, какъ ржа желзо, а на слдующій день, много-много къ вечеру ужъ и угомонилась до новой вспышки. У жены вспышки ревности часты, а у Малковой рдки, но если ужъ Малкова закуситъ удила, то на нсколько дней, на недлю… Очень хорошо я помню наше житье-бытье съ ней въ Казани,— вспоминалъ онъ.— Разъ цлую недлю, какъ говорится, рвала и метала и въ отместку мн посл спектаклей здила на пикники съ компаніей офицеровъ… Живо мн это представляется… А истерики-то какія бывали? Настоящія истерики… Разъ съ Мишкой Курицынымъ сыномъ я насилу ее въ чувство привелъ. А въ другой разъ онъ здилъ тоже по случаю ея истерики ночью, подъ утро, въ аптеку, оборвалъ колокольчикъ, будя провизора, вытащилъ этотъ колокольчикъ съ корнемъ и попалъ за это въ полицію… На утро пришлось и его-то выручать, извиняться въ аптек, платить за колокольчикъ’…
Все это живо проносилось въ воображеніи Лагорскаго.
‘По характеру своему Настина куда лучше…— продолжалъ онъ разсуждать.— Бывало, во время размолвки въ Симбирск и въ сценахъ ревности она только плачетъ, реветъ, какъ корова, слезами горючими заливается, не пьетъ, не стъ сама, только попреки, но ни ругательства, ни глупой мести я отъ нея никогда не видлъ. Ни разу… Только одинъ разъ бросила она въ меня во время ссоры чашкой съ чаемъ, но это было такъ мило, такъ комично, что потомъ, утихнувъ, она сама смялась. ‘Да вдь ты, говоритъ, меня раздразнилъ, какъ собачонку… И собаченку раздразнить, ласковую собачонку, такъ она укуситъ’. Ахъ, да… Разъ, обидвшись за что-то на меня, напилась пьяною… Да вдь какъ напилась-то!— вспомнилъ Лагорскій про Настину и улыбнулся.— Прекомичная бабенка! Спросила въ номер изъ ресторана бутылку шампанскаго… шампанскаго непремнно, и выпила бутылку въ десять минутъ — и, разумется, явились послдствія… Ахъ, какъ потомъ она мучилась! Какъ болла у ней голова! А я ее кормилъ селедкой для поправки головы и отпаивалъ сельтерской водой’.
При этихъ воспоминаніяхъ Лагорскій, хотя и сидлъ одинъ, но даже разсмялся, такъ что служившій ему лакей сталъ коситься на него.
‘А она милая! Добрая, хотя и болтушка… Вотъ ужъ кому никакой тайны-то поврить нельзя — все разболтаетъ,— обсуждалъ Лагорскій характеръ Настиной.— Что у ней на ум, то и на язык… И хитрости въ характер никакой… Прямо незлобивая… Глуповата немножко — оттого… Ну, да это не бда… Для женщины даже, пожалуй, лучше, когда она глуповата. А характеръ прекрасный, веселый, неунывающій. Вотъ кто, бывало, утшалъ-то меня въ трудныя, непріятныя минуты! Это Настя Настина. Въ ней есть что-то игривое, кошачье. И какъ она уметъ приласкаться, утшить наболвшую душу, развеселить своей игривостью! И до денегъ не жадна. Есть деньги, нтъ — ей все равно… Да и не уметъ она беречь ихъ. Прямо безсребреиница… И кто, кто у ней, бывало, въ Симбирск не выпрашивалъ денегъ! Конечно, по мелочамъ давала. Гд-бы ей большія-то деньги взять! Но давала. Былъ у насъ маленькій актеръ Хохряковъ… Выпивать любилъ… но забавный. И все закладывалъ свою шубу за пять рублей. Такъ Настина раза четыре въ зиму ему шубу выкупала… тулупчикъ его. Морозъ… Хохряковъ дрожитъ безъ шубы… ‘Хохряковъ, вы опять безъ шубы’? ‘Въ ученье отдалъ, Настасья Ильинишна… Очень деньги были нужны’. ‘А за сколько’? ‘За пять рублей’. ‘Ахъ, бдный! Ну, вотъ вамъ пять рублей. Выкупайте шубу’. И такъ раза четыре или пять въ зиму. А ужъ получить отъ этого Хохрякова обратно нельзя было ни копйки. Онъ никому не платилъ. Да и не изъ чего платить было… На выхода у насъ служилъ. Пустяки получалъ’.
Лагорскій спросилъ себ пива, скрутилъ и закурилъ новую папироску и сталъ обсуждать дальше.
‘Сойтись разв опять съ этой Настиной? Она будетъ очень рада и приметъ съ распростертыми объятіями. У ней, какъ кажется, никого теперь нтъ, никакой привязанности,— мелькало у него въ голов.— А для того, чтобы не находиться бокъ-о-бокъ съ Малковой, просить перехать ее изъ ея теперешняго помщенія’.
Черезъ минуту ужъ онъ думалъ иначе:
‘Нтъ, одному лучше жить! Зачмъ совмстное сожительство! Только ссоры и ссоры… Вотъ у меня теперь съ женой что, кром ссоръ? Каждый день ворчанье. Никакой свободы… Во всемъ давай отчетъ. Какъ ни смирна Настина, но вдь и ей придется давать отчетъ. И она будетъ спрашивать, гд былъ, что длалъ. Какая это жизнь! Ужъ расходиться съ женой и жить съ другой, такъ лучше совершенно одному жить, особнякомъ, безъ присмотра. Нельзя къ Настиной заходить, потому что около ея квартиры живетъ Малкова, такъ можетъ сама Настина ко мн приходить. Такъ лучше’…
Лагорскій сдлалъ нсколько глотковъ пива, затянулся папироской и ршилъ:
‘Пойду сейчасъ къ Настиной. Она теперь, по всмъ вроятіямъ, дома. Попробую какъ-нибудь проскользнуть къ ней, чтобы не замтила Малкова. Надо посмотрть и попытаться, нельзя-ли пройти къ Настиной какъ-нибудь съ задворокъ, съ другой улицы. Вдь тутъ везд задворки. Пойду, попытаюсь. Я теперь раздраженъ, въ душ кавардакъ какой-то… Скверно, скверно… Душа ищетъ покоя, и Настина успокоитъ меня. Она всегда производила на меня умиротворяющее дйствіе’.
Онъ допилъ пиво, разсчитался съ слугой и отправился къ Настиной.
Подходя къ дачамъ Настиной и Малковой, Лагорскій издали остановился и сталъ смотрть на ихъ балконы. На балконахъ ни Настиной, ни Малковой не было. Двери были затворены.
‘Авось, и такъ проскользну къ Настиной незамченнымъ’. На балкон Малковой не видать,— подумалъ Лагорскій и тихо, не спуская глазъ съ дачи Малковой, сталъ пробираться къ дач Настиной.
Вотъ ужъ онъ у дачи, гд живетъ Настина. Онъ постоялъ немного и взялся за калитку палисадника, чтобы войти въ нее и направиться къ Настиной, какъ вдругъ съ балкона Малковой раздался возгласъ:
— Василій Севастьянычъ, куда это вы?
Онъ вздрогнулъ, поднялъ голову и увидалъ, что на своемъ балкон стоитъ Малкова.
‘Попался, чортъ возьми’! подумалъ онъ и совсмъ смшался, но, наконецъ, въ голов его мелькнула мысль оправдаться, и онъ отвчалъ:
— Иду къ вамъ, но думаю вотъ зайти къ музыкантамъ, которые живутъ здсь. Вчера я былъ въ ресторанчик на берегу и музыканты эти были… Вотъ эти, что здсь живутъ. Я былъ съ зонтикомъ, поставилъ его въ уголокъ, а потомъ зонтика не оказалось. Такъ хочу спросить, не захватилъ-ли кто изъ музыкантовъ мой зонтикъ. Они пиво въ ресторанчик пили…
— Ой, зонтикъ-ли тутъ?— погрозила ему пальцемъ Малкова.— Не другое-ли что? Мн кажется, вы просто къ жилиц музыкантовъ шли.
— Зонтикъ, зонтикъ, Вра Константиновна. Хорошій зонтикъ,— уврялъ Лагорскій.— Впрочемъ, за зонтикомъ я могу и потомъ зайти, а теперь къ вамъ. Я къ вамъ шелъ.
Лагорскій тяжело вздохнулъ, вошелъ въ проулокъ и осторожно держась около ршетки, заросшей кустами акацій, съ разсчетомъ, чтобы не быть замченнымъ Настиной, пробрался на лстницу Малковой.

XXVII.

Такъ неудачей и кончилась первая попытка Лагорскаго проникнуть къ Настиной. Это еще боле придало ему ршимость непремнно немедленно-же перехать отъ жены на отдльную квартиру. Онъ сидлъ у Малковой, пилъ кофе и разсказывалъ:
— Ищу себ одну или дв комнаты. Безповоротно ршилъ ухать отъ жены. Неудобно. Ужасный характеръ.
— Зачмъ-же теб искать комнату, если ты можешь перехать ко мн,— сказала Малкова.— Я съ тебя возьму столько-же, сколько брала и твоя жена. Даже меньше. Я не барышница. У меня и столъ хорошій, и все… Груша стряпаетъ очень недурно.
— Нтъ, милушка, это тоже неудобно. Я хочу свободы, абсолютной свободы. И живя каждый отдльно, мы будемъ больше любить и уважать другъ друга.
Лагорскій говорилъ это съ достоинствомъ, увренно, сидя за стаканомъ кофе, заложа ногу на ногу и покуривая папироску.
— Какой вздоръ!— покачала головой Малкова.— Впрочемъ, понимаю, какая это свобода. Ты хочешь волочиться направо и налво. Эта свобода нужна теб, чтобъ принимать у себя на квартир разныхъ ‘фисташекъ’.
Малкова почему-то называла женщинъ легкаго поведенія фисташками.
— Ни то, ни другое, ни третье,— проговорилъ Лагорскій,— Просто мн надоло женское иго. Хочу дышать полегче. Согласись сама, что вдь и ты мучила меня три дня своими капризами. Выгнала отъ себя, дулась.
— Я дулась за дло. Я сколько разъ говорила: не могу я тебя длить. Или весь иди, или совсмъ мн не надо тебя.
— Но вдь это-же гнетъ, деспотизмъ, прямо тиранство. И изъ-за чего? Только изъ-за подозрнія…
— Вовсе не изъ-за подозрнія. Я прошу тебя провести со мной вечеръ, поужинать, а ты бжишь къ другой женщин. И попросила-то я тебя всего въ первый разъ. Наконецъ, въ тотъ вечеръ у меня былъ мигрень и были ужасно нервы разстроены.
— А тутъ ужъ не будетъ никакихъ нервовъ и никакой мигрени,— съ убжденіемъ стоялъ на своемъ Лагорскій.— У тебя нервы, у Копровской нервы, и все это на одного вола… И мн ужъ прямо невтерпежъ. Ты знаешь, она сегодня изъ-за нервовъ оставила меня безъ обда. Она не велла стряпать, питалась вмст съ горничной колбасой съ кофеемъ, и я долженъ былъ бжать обдать въ ресторанъ! Войди въ мое положеніе.
— Вошла. И изъ всего этого вижу, что Копровская для тебя больше, чмъ хозяйка.
— Больше…— кивнулъ головой Лагорскій.— Но совсмъ не то, что ты думаешь. Ты забываешь, что я съ ней связанъ сыномъ. У насъ сынъ. Она его выписываетъ на каникулы сюда, требуетъ ему отъ меня денегъ на дорогу и обмундировку, а я совсмъ безъ денегъ. Я весь заложился, отдалъ за тебя восемьдесятъ рублей твоему мужу. У Чертищева выпросилъ только гроши. Сижу прямо на бобахъ. Даю ей на сына десять рублей — скандалъ. Она перестаетъ стряпать, лишаетъ меня моего-же обда, и я бгу изъ дома, остаюсь безпріютнымъ.
— Восемьдесятъ рублей я у тебя взяла заимообразно. Я теб отдамъ ихъ,— проговорила, вспыхнувъ, Малкова.
— Я не для того это говорю, чтобы попрекнуть тебя, а для того, чтобы доказать деспотизмъ женскій. Не могъ я Копровской дать больше десяти рублей на сына — и въ результат скандалъ.
— Наконецъ, перехавъ ко мн на квартиру, ты можешь зажить у меня эти несчастные восемьдесятъ рублей.
— Нтъ, милочка, я безповоротно ршилъ одинъ жить,— твердо сказалъ Лагорскій.— Можетъ быть возьму къ себ Мишку Курицына сына… Возьму для компаніи и для услугъ. Онъ парень услужливый… Иногда свезетъ чемоданъ съ гардеробомъ въ театръ, стащитъ мой нессесеръ съ гримировкой въ уборную. Кром того, его всегда куда-нибудь послать можно, что-нибудь поручить. По всмъ вроятіямъ, я буду съ нимъ жить. А ты будешь иногда заходить ко мн посл спектакля чай пить. Сегодня ты у меня, завтра я у тебя.
— А на третій день Настина къ теб забжитъ по старой памяти.
— Что ты, Вруша! Опять ревность.
— Брось. Вдь она все мн разсказала, въ какихъ отношеніяхъ съ тобой была въ Симбирск. Я и не спрашивала ее, а она разсказала. Выхожу я на свой балконъ, а она тоже на своемъ торчитъ… ‘Позвольте познакомиться, сосдка. Я тоже актриса. Въ ‘Караген’ служу’. Ну, что-жъ мн длать? Не плюнуть-же ей въ отвтъ. Ну, ‘очень пріятно’, говорю. А она и начала: ‘у васъ вчера былъ Лагорскій, а это нашъ общій знакомый. Я служила съ нимъ въ Симбирск и знаю его хорошо, очень хорошо, даже совсмъ хорошо’… И пошла, и пошла, и пошла… Прямо хвасталась передо мной своими отношеніями къ теб… Вотъ и она забжитъ къ теб, прежнее вспомнить,— прибавила Малкова, надувшись, и отвернулась.
— Никакихъ у ней ко мн отношеній не существуетъ, милушка,— смущенно отвчалъ Лагорскій.
— И мадамъ Копровская забжитъ иногда къ теб. А затмъ фисташка номеръ первый, номеръ второй, номеръ третій, номеръ четвертый. Вотъ что теб надо. Вотъ какой свободы ты хочешь… О, я тебя знаю! Вдь ты бабникъ. И давеча ты лзъ къ сосдямъ вовсе не за зонтикомъ, а прямо къ Настиной.
— Совершенно напрасно, Вруша, это говоришь. Обижаешь.
— Вотъ ужъ не напрасно-то. Ну, да все равно. Только ты знай, что ужъ я-то къ теб — ни ногой,— закончила Малкова.
‘Кругомъ вода… Ничего не подлаешь. Охъ, бабы! Сами на себя сплетничаютъ и другъ на друга,— думалъ Лагорскій, уходя отъ Малковой.— А у Настеньки языкъ положительно даже ни съ одной, а съ двумя дырками. Жен насплетничала, что я у Малковой былъ, а передъ Малковой и про себя все выворотила. И угораздило это ее перехать рядомъ съ Врушей’!
Малкова надла кофточку, накинула на голову черный кружевной шарфъ и провожала Лагорскаго. Когда они вышли изъ комнатъ и проходили въ проулочк мимо дачи Настиной, Малкова, иронически улыбаясь, напомнила ему о зонтик и сказала:
— Что-жъ къ музыкантамъ за зонтикомъ не заходишь? Или ужъ не стоитъ искать?
— Что ужъ тебя раздражать!— отвчалъ Лагорскій.— Про зонтикъ ужо въ спектакл въ оркестр спрошу. Здсь, на этой дач и музыкантъ изъ нашего оркестра живетъ.
— Ну, вотъ видишь. Къ Настиной ты давеча лзъ, а вовсе не къ музыкантамъ за зонтикомъ. Настина была теб нужна, а вовсе не зонтикъ, но я-то тебя увидала и перехватила, иначе-бы ты былъ у нея.
Они вышли за ворота. Вдругъ имъ вслдъ раздался возгласъ:
— Лагорскій, здравствуйте!
Онъ обернулся, на балкон стояла Настина. Она была опять съ распущенными по плечамъ волосами и весело улыбалась ему.
‘Тьфу ты пропасть! Словно чортъ имъ шепчетъ обо мн! И эта увидала… Проклятіе какое-то надо мной виситъ’,— выругался онъ про себя, по поклонился Настиной и произнесъ:
— Здравствуйте, Настасья Ильинишна. Какъ ваше здоровье?
— Ничего. Изводятъ только знакомые своей неучтивостью. Вотъ и вы… Визиты дамамъ длаете, а чтобы къ бдной Настиной зайти! А она, бдная, какъ монашенка живетъ.
— Какъ-нибудь въ другой разъ, Наетасья Ильинишна.
Малкова злилась.
— Хороша монашенка! Ахъ, дрянь! Нахалка! пробормотала она себ подъ носъ и, чтобы подразнить Настину, взяла его подъ руку.— Ну, что-жъ, ступай къ ней… Сдлай ей визитъ…. Милуйся, цлуйся съ ней…— сказала она ему.
— Зачмъ-же это? Съ какой стати?— отвчалъ Лагорскій.
Онъ былъ, какъ на иголкахъ. Малкова шла съ нимъ подъ руку. Они приближались къ дач Копровской. Малкова говорила ему:
— У меня ты пилъ сейчасъ кофей, а теперь я къ теб зайду чаю напиться. Угощай меня. Кстати, посмотрю твое житье-бытье. Что ты? Что съ тобой?— быстро спросила она его и взглянула ему въ лицо.
Лагорскаго въ этотъ моментъ всего какъ-то передернуло. Лицо вспыхнуло и было красно.

XXVIII.

Предложеніе Малковой побывать у Лагорскаго ошеломило его. Онъ отвтилъ не вдругъ.
— Знаешь что, Вруша…— сказалъ онъ, пожевавъ губами.— Копровская теперь въ такомъ возбужденномъ состояніи, что я не совтовалъ-бы теб идти ко мн. Прямо скандалъ выйдетъ. Она приметъ тебя на рога.
— Да какъ-же она сметъ, если она, какъ ты говоришь, только квартирная хозяйка!— вся вспыхнула Малкова.
— Изъ-за того-то она и подниметъ скандалъ, что она квартирная хозяйка. Я объявилъ ей, что съзжаю отъ нея съ квартиры, и она подозрваетъ причиной тебя, что я къ теб перезжаю. А мой выздъ для нея умаленіе доходовъ. Вдь я перестану ей платить за столъ и комнату,— вывертывался Лагорскій.
Онъ вралъ. Жен онъ еще не объявлялъ, что съзжаетъ отъ нея.
— Кром того, у насъ сегодня утромъ произошла большая сцена изъ-за сына,— продолжалъ онъ.— Она требовала, чтобы я послалъ сыну-гимназисту двадцать пять рублей, а я могъ дать только десять. Зачмъ на скандалъ лзть! Только непріятность получишь.
Малкова посмотрла въ покраснвшее лицо Лагорскаго и произнесла:
— Какъ ты изолгался-то!.. Вертишься, какъ воръ на ярмарк. Ну, чего ты мн зубы-то заговариваешь! Просто ты не хочешь мн показать, въ какихъ отношеніяхъ находишься съ женой. Ты сошелся съ ней вновь и вы живете, какъ мужъ и жена.
— Ничего подобнаго, и доказательствомъ служитъ то, что я завтра или послзавтра съзжаю отъ и ея съ квартиры. Вотъ ты увидишь. А теперь пойдемъ искать мн квартиру. Билетиковъ много налплено на дачахъ.
— Удивляюсь твоему запирательству,— покачала головой Малкова.— Все ясно, какъ день, а ты отрекаешься. Ужъ если хочешь знать, то твоя-же ненаглядная Настина мн разсказала, что ты сошелся вновь съ женой. Я и не спрашивала ее. а она сама передо мной высказала все это и очень печалится объ этомъ. Я стояла на своемъ балкон, она на своемъ и такъ и сыпала передо мной разсказами. Настина… А ей какъ не знать! Она служитъ съ твоей женой въ одной трупп.
— Не знаю…— пожалъ плечами Лагорскій.— Мало-ли что болтаетъ баба, у которой языкъ съ дыркой!
— Да не открещивайся, не открещивайся и не бойся. Я не пойду смущать твое семейное счастіе,— съ насмшкой проговорила Малкова.— Не пойду и квартиру теб искать съ тобой. Съ какой стати? Ты можешь еще десять разъ передумать насчетъ квартиры и по прежнему остаться жить съ женой. А что до чаю — пойдемъ въ нашъ садъ ‘Санъ-Суси’. Ты меня тамъ угостишь чаемъ.
Лагорскій весь засіялъ отъ радости.
— Конечно-же пойдемъ въ садъ. Что за радость на скандалъ лзть,— заговорилъ онъ.— Кстати, въ саду, въ буфет мы подимъ раковъ. Ты любишь раковъ? Бордолезъ или по-русски?
Они свернули съ дороги и направились въ садъ ‘Санъ-Суси’. Съ лица Малковой не сходила насмшливая улыбка. Лагорскій шелъ и думалъ:
‘Все выворочено наружу, благодаря этой Настиной. Теперь и запираться, и врать глупо. Ахъ, бабенка! Ахъ, языкъ противный! Болтушка, совсмъ болтушка. Какъ въ ней прежняя горничная-колотырка сказывается’.
Лагорскій и Малкова пришли въ садъ. Тамъ въ буфет сидли и играли въ домино и пили пиво актеры ихъ труппы и между ними былъ Колотухинъ. Шелъ пятый насъ дня.
— Честь имю поздравить васъ съ новымъ антрепренеромъ,— сказалъ онъ, здороваясь.
— Какъ съ новымъ антрепренеромъ?— удивился Лагорскій.— А Чертищевъ?
Малкова также удивленно посмотрла на Колотухина. Тотъ продолжалъ:
— Чертищевъ взялъ къ себ въ дло компаньона — еврея. Сейчасъ онъ водилъ его и рекомендовалъ намъ. Носъ, батенька, совсмъ греческій. Да что Греція! Лучше. Какъ у попугая.
— Ну-у-у?.— протянулъ Лагорскій.— Это значитъ, евреи совсмъ забираютъ въ руки Чертищева.
— Да ужъ забрали. Чего тутъ! Компаньонъ-то ужъ поговариваетъ объ оперетк.
— Кто-же у насъ можетъ пть въ оперетк?
— Жданковичъ, говорятъ, вызвалась. Потомъ Чеченцевъ. Она пла… Хотятъ по субботамъ легкіе спектакли… Еврей и меня спрашивалъ… Я говорю: могу, когда-то игрывалъ комиковъ… если прибавка жалованья будетъ.
— Зачмъ-же вы-то, Алексй Михайлычъ, вызвались! Солидный актеръ…— попрекнула Колотухина Малкова.
— Да вдь погибаютъ, милая. Совсмъ погибаютъ на драмахъ-то. Сегодня вотъ только еще тридцать четыре рубля сбора въ касс. Разумется, нашъ пеликанъ все на силы природы ропщетъ… Я его теперь называю не иначе, какъ пеликанъ… Чертищева… Но вовсе тутъ не силы природы, а тяжеловсныя пьесы. Чистое искусство… Прекрасная вещь это чистое искусство, но не лтомъ.
Колотухинъ сидлъ на веранд. Лагорскій и Малкова помстились недалеко отъ него за столикомъ и спросили себ дв порціи раковъ и чаю. Въ ожиданіи ды они перекликались съ Колотухинымъ.
— Вдь и госпожа пресса насъ чехвоститъ за чистое искусство. Я вотъ сейчасъ перечиталъ кое-какія статейки о нашихъ спектакляхъ,— сказалъ Колотухинъ, хлопая себя по карману, туго набитому газетами.— Везд все одно и тоже: ‘немногочисленная публика еле высидла пять актовъ… Спектакль затянулся за полночь, позвывающая публика еще съ третьяго акта стала перебираться въ буфетъ’… Что это, помилуйте!.. Вдь такія кислыя слова кого хочешь отвадятъ. Въ одномъ мст, впрочемъ, сказано: ‘публика скучала, не взирая на прекрасную игру Малковой’,— обратился Колотухинъ съ улыбкой къ Малковой.— Вы читали, барынька?
— Читала.
Изъ буфетныхъ комнатъ вышелъ на веранду Чертищевъ. Рядомъ съ нимъ шелъ характерный носатый, пожилой еврей въ пальто нараспашку и въ срой фетровой шляп, надвинутой на.затылокъ. Онъ курилъ толстую сигару, держа ее въ рук, на указательномъ пальц которой сіялъ большой брилліантовый перстень. Въ груди сорочки блестли дв брилліантовыя запонки. Чертищевъ подвелъ къ Лагорскому и Малковой носатаго еврея, и отрекомендовалъ ихъ ему и его имъ такъ:
— А вотъ это два столпа нашей трупы, Аронъ Моисеичъ, на которыхъ у насъ все зиждется. Они насъ должны вывозить. А вамъ, господа, мои дорогіе товарищи, позвольте представить моего компаньона, Арона Моисеича Вилейчика… который съ сегодняшняго числа вступаетъ въ дло. Одному, господа, трудно слдить за такимъ большимъ дломъ, тмъ боле, что у меня не было надежныхъ помощниковъ. Я, какъ пеликанъ, разрывалъ свою грудь для нуждъ труппы, но чувствую, что одному трудно… Теперь насъ двое… Аронъ Моисеичъ тоже, какъ и я, любитъ искусство.
— Мы въ Одесс тоже большущаго кафешантанъ три года тому назадъ держали. Хорошаго буфетъ былъ… Поваръ французъ… настоящаго французъ…— сообщилъ о себ Вилейчикъ.— Также держали купальню и дло хорошаго было.
Онъ и Чертищевъ подсли къ Малковой и Лагорскому.
— Алексй Михайлычъ, придвиньтесь къ намъ,— обратился Чертищевъ къ Колотухину.— Очень радъ, что я встрчаю трехъ столповъ нашей труппы вмст. Надо поговорить объ искусств, о предстоящихъ легкихъ перемнахъ,— продолжалъ онъ.— Дло въ томъ, что, прислушиваясь къ пресс и къ голосу публики, посщающей нашъ театръ, мы признали за благо… то-есть я и Аронъ Моисеичъ… признали за благо нсколько поразнообразить нашъ репертуаръ. Пока ставится у насъ ‘Царь едоръ Иванычъ’, который насъ выручитъ съ лихвой… Онъ всхъ выручаетъ. Пьеса удивительная… Такъ вотъ пока онъ ставится, не худо-бы намъ ввести въ репертуаръ пару такъ называемыхъ ковровыхъ пьесъ. Пару хорошенькихъ комедій. Что вы играли, Вра Константиновна? Какія у васъ есть коронныя роли въ этого рода пьесахъ?— обратился онъ къ Малковой.— И у васъ также, Василій Севастьянычъ, и у васъ, Алексй Михайлычъ,— кивнулъ онъ Лагорскому и Колотухину.— Подумайте и составимъ совтъ. Сейчасъ придетъ нашъ режиссеръ Феофанъ Прокопьичъ и мы обсудимъ.
— Хорошаго есть пьеса ‘Уріель Акоста’…— напомнилъ Вилейчикъ.
— Да вдь это-же драма,— перебилъ его Чертищевъ.— Мы, впрочемъ, поставимъ его.
— Я игралъ Акосту,— сказалъ Лагорскій.
— А ‘Елена Прекраснаго’ вы можете, мадамъ?— обратился Вилейчикъ къ Малковой.
— Это оперетка. Въ опереткахъ я не играю, да никогда и не играла,— отвчала Малкова.
Къ нимъ подходилъ режиссеръ Утюговъ въ соломенной шляп и сромъ пальто-крылатк.

XXIX.

‘Ковровая’ или салонная пьеса была выбрана.
Новые компаньоны, Чертищевъ и Вилейчикъ, удалились. Режиссеръ Утюговъ продолжалъ сидть съ Лагорскимъ и Малковой, которые ли раковъ. Онъ насмшливо кивнулъ вслдъ удалявшемуся Чертищеву и пояснилъ:
— Пороху не хватило. Сунулся къ жиду насчетъ новаго займа — не даетъ больше. Вотъ и пришлось взять въ компаньоны. И вдь что забавно: чему посмешься, тому и поработаешь. Какъ онъ смялся надъ афишами, гд двицы ‘фуроръ’ фигурируютъ, и ‘первыя красавицы’ и тому подобное, а съ завтрашняго въ афиш и у насъ ‘фуроръ’. Шансонетная пвица Слозета названа ужъ первой красавицей Марсели и поставлена между двумя возгласами ‘фуроръ’ съ восклицательными знаками.
— Да разв его дла такъ плохи?— удивилась Малкова.
— Совсмъ не изъ красныхъ, иначе зачмъ-же ему было въ кабалу къ компаньону-то идти. Да и то сказать, началъ безъ гроша, на чужія. Венгерскій хоръ пвицъ выписываетъ. Сегодня агентъ былъ,— продолжалъ разсказывать Утюговъ.— Венгерскій хоръ изъ-за границы, да изъ Нижняго прідетъ хоръ малороссійскихъ пвицъ. А надъ хорами тоже смялся.
— Получимъ-ли жалованье-то пятнадцатаго числа?— тревожно проговорилъ Лагорскій.
— Да вотъ на новаго компаньона должны уповать.
Лагорскій не пошелъ домой. Онъ остался въ саду до спектакля. За его чемоданчикомъ съ принадлежностями гримировки сходилъ къ нему домой Тальниковъ и, вернувшись, сообщилъ Лагорскому:
— У вашей супруги Настина сидитъ. Сбираются об въ ‘Карагенъ’.
Лагорскаго передернуло.
‘Нанесенъ визитъ. Снюхались… То-то Настюша теперь выворотитъ жен про меня! Ну, да все равно! Вдь я сбираюсь уйти отъ жены. Но какова женщина! Ахъ, женщины! Какъ жена бранила эту Настину! Какъ поносила! А это что значитъ? Это значитъ, что Настина теперь съ обиды, что я сразу не бросился въ ея объятія, въ женину дудку запла, на сторону Копровской стала, меня поносить’.
Отправляясь на сцену, въ уборную, Лагорскій зашелъ въ кассу и спросилъ, каковъ сборъ.
— Не важенъ,— отвчалъ кассиръ, пожимая плечами.— Впрочемъ, погода хорошая и потомъ, къ началу спектакля, можетъ быть, поправится.
Въ уборной сидли ужъ Колотухинъ и еще пожилой актеръ Замшевъ, сбираясь гримироваться. Вошла актриса Жданковичъ, небольшого роста худенькая женщина лтъ двадцати семи, очень недурненькая съ черными бгающими отъ предмета къ предмету глазками. Она была въ ловко сшитомъ полосатомъ розовомъ плать съ блой кружевной косыночкой на ше и держала въ рук листъ бумаги.
— Господа, умеръ суфлеръ Чуксаевъ, котораго вы вс знаете,— начала она.
— Когда? Гд?— удивленно спросилъ Колотухинъ, крестясь.
— Въ больниц. Здсь… Давно ужъ хворалъ. Чахотка, должно быть… Зимой онъ служилъ въ ‘Фантазіи’. Товарищи длали складчину для него… А вотъ теперь хоронить надо. Не подпишете-ли что-нибудь, господа…
— Да вдь театральное общество, я думаю…— проговорилъ Замшевъ.
— Что театральное общество! Онъ не былъ членомъ общества…
— Пилъ вдь онъ, не тмъ будь помянутъ,— сказалъ Лагорскій и тоже перекрестился.
— Пить-то пилъ…— отвчала Жданковичъ.— Но вдь уже теперь покойникъ, что объ этомъ разсуждать. Подпишите, господа… Надо внокъ… Семья осталась… дти… Надо и имъ помочь. Въ ‘Караген’ тоже идетъ подписка…
— Въ ‘Караген’ хорошіе сборы, а мы не сегодня такъ завтра, пожалуй, въ трубу вылетимъ!— вздохнулъ Замшевъ.— Сегодня просилъ въ контор малую толику — не дали. Ждите, говорятъ, до пятнадцатаго.
— Хоть сколько-нибудь,— просила Жданковичъ.— Съ міра по нитк… Василій Севастьянычъ?..
— Да я подпишу, подпишу, что могу. Въ самомъ дл, вдь мы не въ красныхъ обстоятельствахъ,— далъ отвтъ Лагорскій.— Ну, что-жъ, вотъ моя лепта… Рубль…
— Давайте больше. Вдь вы премьеръ. Тальниковъ рубль подписалъ.
— Премьеръ, да на бобахъ сижу. Ну, вотъ два рубля.
Лагорскій выложилъ два рубля и подписалъ карандашемъ на бумаг.
— Алексй Михайлычъ… давайте и вы. Жен помочь надо, дтямъ,— обратилась Жданковичъ къ Колотухину.
— Позвольте… Да суфлеръ Чуксаевъ никогда съ женой своей и не жилъ… Я не для того говорю, чтобъ не подписаться. Я дамъ рубль, но съ женой-то онъ не жилъ, стало быть и помогать ей нечего.
— Чуксаева-Маловская… Да какъ-же это такъ? Она здсь… Она играетъ въ народномъ театр,— сказала Жданковичъ.
— Знаю я Чуксаеву-Маловскую,— стоялъ на своемъ Колотухинъ.— Блондинка… прищуренные глаза и немного ротъ кривитъ, когда говоритъ. Я съ ней служилъ гд-то. Суфлеръ Чуксаевъ съ ней лтъ пятнадцать ужъ какъ не жилъ. Она жила съ этимъ верзилой… трагикомъ… Какъ его? Вотъ еще что афиши-то на бенефисъ съ чертями выставлялъ.
— Гумлицкій…— напомнилъ Замшевъ.
— Съ Гумлицкимъ, съ Гумлицкимъ,— вотъ съ кмъ… Еще онъ ее разъ чуть не убилъ… Поднесла она ему по ошибк рюмку керосину… Ну, да все равно. Вотъ вамъ рубль. А Чуксаевой-Маловской помогать не слдуетъ.
— Дти у ней!..
— Да не отъ него дти, а отъ верзилы… А ужъ если помогать, то у него былъ сынъ, дйствительно былъ… и онъ давалъ на него, дйствительно давалъ и посылалъ кое-что… Такая была въ Казани портниха, костюмерша при театр.
— Матреша?— подхватилъ Лагорскій.— Помню.
— Матреша, Матреша. Матрена Силантьева…— поддакнулъ Колотухинъ.— Она иногда и на выходахъ была за разовыя… Такъ вотъ ей пошлите въ Казань. Она постоянно въ Казани живетъ. А Чуксаевой-Маловской давать не слдъ. У ней не отъ него дти. Только что фамилія-то… А не отъ него.
Замшевъ тоже далъ рубль и сказалъ:
— Думалъ сегодня къ ужину корюшки копченой купить и захватилъ рубль. Ну, да ужъ берите.
— Да вдь Чуксаева и не проситъ, и не заявляетъ претензіи,— проговорила Жданковичъ.— Да врядъ-ли что-нибудь и останется отъ похоронъ и внка…— прибавила она и, забравъ деньги, удалилась изъ уборной.
Колотухинъ сталъ приготовляться къ сцен. Онъ снялъ съ себя сюртукъ, жилетъ, крахмальную сорочку и аккуратно повсилъ все это на гвоздь на стн. Затмъ вынулъ изъ кармана пальто ящичекъ съ красками, завернутый въ полотенце и положенный въ клеенчатый чехольчикъ, разложилъ все это передъ зеркаломъ на стол и, присвъ, сталъ гримироваться.
— Какъ сборъ-то?— спросилъ онъ, обратясь къ Дагорскому.— Вы говорите, что плохъ?
— Говорятъ, что плохъ.
— А какъ? Сколько?
— Кассиръ не сказалъ цифры, но говоритъ, что плохъ.
— Въ такомъ раз буду въ своихъ волосахъ играть. Не стоитъ парикъ надвать. Жарко…— проговорилъ Колотухинъ, и сталъ гримироваться, накладывая темной краской морщины.— А ничего въ этомъ суфлер Чуксаев никогда не было хорошаго. Разъ онъ меня какъ подвелъ! Разлюли малина. Сижу я на сцен… Начинаю пьесу… Поднимается занавсъ. Начинаю я говорить, а онъ въ будк молчитъ, ничего не подаетъ и перелистываетъ книгу. Я ему знакъ… притопнулъ ногой… Молчитъ, опять роется. И вдругъ мн изъ суфлерской будки шепчетъ: ‘не ту книгу захватилъ’. Каково вамъ это покажется? Какое мое положеніе?
— Не ту пьесу взялъ?— спросилъ Замшевъ.
— Въ томъ-то и дло. А я роли ни въ зубъ… Ну, сижу, вру, что въ голову пришло. Остановиться нельзя. Помощникъ режиссера за сценой, слушаетъ, что я что-то совсмъ изъ другой оперы говорю, и недоумваетъ, выпускать-ли ему актеровъ или не выпускать. А Чуксаевъ въ это время убжалъ изъ будки перемнять книгу… Не знаю, что длать… Нюхаю табакъ, смотрю на часы, говорю: ‘что-же это она не идетъ?’ Чтобъ время-то какъ-нибудь продлить.
— Положеніе хуже губернаторскаго,— пробормоталъ Лагорскій.
— Чихнулъ,— продолжалъ Колотухинъ,— ‘и откуда это у меня насморкъ навязался?’ А въ пьес ничего этого нтъ. Наконецъ-то онъ, подлецъ, не тмъ будь помянутъ, лзетъ, слъ въ будк, говоритъ мн: ‘нашелъ’. Ну и началъ подавать. Будь молодой неопытный актеръ — испугался-бы и со сцены убжалъ,— закончилъ онъ и крикнулъ:— Портной, что-жъ ты мн одваться-то?..

XXX.

Домой Лагорскій посл театра вернулся поздно. Жена пріхала раньше и ужъ спала.
‘Слава Богу, безъ сценъ’…— мелькнуло у него въ голов, и онъ сталъ раздваться.
Ему хотлось сть. Онъ пошарилъ на подоконник, гд обыкновенно ставились остатки отъ обда, но ничего не нашелъ, кром половины черствой трехкопечной булки. На стол стоялъ чайникъ съ остывшимъ чаемъ. Онъ размочилъ булку въ ча, сълъ ее и думалъ:
‘Ну, что это за жизнь! Разв это жизнь? И это еще называется жить своимъ хозяйствомъ. Нтъ, съду. Ршительно съду завтра-же… Колотухинъ говоритъ, что черезъ дачу отъ него вывшены на окнахъ билетики, что отдается комната со столомъ’.
Полуголодный онъ легъ спать и вскор заснулъ.
Утромъ Копровская только-что проснулась и услышала шаги Лагорскаго, еще не выходя изъ своей комнаты, заговорила:
— Ну, мн теперь все извстно, извстно доподлинно, гд ты дни и ночи проводишь. Запираться нечего, я все равно не поврю.
— Да я и не намренъ запираться,— спокойно отвчалъ Лагорскій.
— Стало быть ужъ обезстыдился? Ну, что-жъ, отлично,— продолжала Копровская.— Теперь мн понятно, отчего ты и на сына не могъ дать больше десяти рублей. Ты у Малковой днюешь и ночуешь. У этой скромницы, которая воды не замутитъ. Про нее говорятъ, что она при каждой двусмысленности глазки опускаетъ. Ясно, какъ Божій день, что на нее надо не мало денегъ. Неужели даромъ она приняла твой выборъ!
— Да я теперь ее и не выбиралъ. Она давно уже выбрана. Я съ ней въ Казани два сезона жилъ. А нын только возобновилъ связь.
Копровская трагически захохотала.
— И это говоритъ мужъ въ глава своей жен! Какая откровенность!
— Да вдь ты и раньше знала, что я съ ней жилъ, такъ что-жъ мн скрываться. Откровенность лучше.
— Тогда мы были раздлены пространствомъ въ тысячу верстъ. Мы разошлись тогда. Теперь-же, когда судьба насъ свела вмст, когда ты поклялся мн все стряхнуть съ себя…
— Никогда я ни въ чемъ теб не клялся. Сошелся-же съ тобой, чтобы имть семейный уголъ, домашній кусокъ, но увидавъ, что отъ тебя этого быть не можетъ, я и бросился къ другой женщин.
— Врешь, врешь! Я ухаживала за тобой, старалась угодить теб въ мелочахъ, исполняла твои капризы…— заговорила Копровская.
— Да, два-три дня, а потомъ все это по-боку, начала меня подомъ сть и въ конц концовъ даже стала оставлять безъ завтрака и безъ обда.
— Наглецъ! Я тебя около обденнаго стола по часамъ ждала. Голодная ждала. Не садясь за столъ ждала. Ты мн вралъ, что былъ занятъ, а на дл слонялся по любовницамъ. И, наконецъ, обязана я разв кормить тебя, если ты на семью денегъ не даешь?
— Врешь! Я внесъ теб хвою лепту за дачу.
— Двадцать-то пять рублей! Намъ прокормиться въ день два рубля стоитъ.
— И на ду давалъ. Но виноватъ-ли я, что я безъ денегъ, что театральная контора впередъ по выдаетъ? Впрочемъ, довольно, надоло мн это слушать. Надо все прикончить. И объявляю я теб, что я голодный съ тобой жить не могу и сегодня или завтра отъ тебя съзжаю,— закончилъ Лагорскій.
— Къ Малковой? Такъ и знала!— воскликнула Копровская и стала всхлипывать.
— Нтъ, не къ Малковой, а на отдльную квартиру. Одинъ буду жить. Надоли мн женскіе капризы. Довольно. Натерплся. Хочу дышать свободно. Я беру Тальникова для компаніи и поселяюсь съ нимъ.
Произошла пауза. Копровская вышла изъ спальной неумывшаяся, въ одномъ бль, съ накинутымъ на плечи платкомъ и продолжала плакать, уткнувшись на диван въ подушку. Лагорскій говорилъ:
— Сама себя раба бьетъ. Ты вывела меня изъ терпнія. Довела до благо калнія. Какъ мальчишку стала оставлять безъ обда. Какая это жизнь!
— Врешь! Всего это только два раза и было, и то потому, что у меня расшатались нервы, была мигрень.
— И при нервахъ могла-бы поставить мн на окно хоть какой-нибудь кусокъ колбасы на ужинъ, а я вчера вернулся домой голодный и голодный долженъ былъ спать лечь. Ты очень хорошо знаешь, что я всегда на ночь мъ что-нибудь, знаешь — и нарочно устроила мн озорничество. Ну, и довольно, ну, я и кончаю наше сожительство.
Она поднялась съ дивана, выпрямилась и закричала:
— Не смешь! Не имешь права покидать семью! У тебя сынъ есть! Къ намъ сынъ прідетъ. Ты долженъ содержать сына! Давать на содержаніе.
— Отъ этого не отрекаюсь, но жить съ тобой подъ одной кровлей не въ силахъ,— твердо отвчалъ Лагорскій,— Сейчасъ иду искать себ комнату, найду и переду.
Копровская умолкла. Она отправилась умываться и потомъ, накинувъ на себя капотъ, вышла къ Лагорскому и заговорила уже другимъ тономъ:
— Изъ-за какого-то одного обда и такъ обострять отношенія — я этого не понимаю!— сказала она.— Ну, мало-ли что бываетъ между мужемъ и женой! Повздорятъ и потомъ помирятся. А то только съхались — и вдругъ разставаться! Глупо.
Она налила ему кофе, положила даже ложечкой въ стаканъ пнку изъ молочника. Но онъ отвчалъ:
— Нтъ, Надежда Дмитріевна, это будетъ умно. Я такъ ршилъ. А сына я не забуду и на него ты получать отъ меня будешь. Насчетъ этого не опасайся.
— Что ты длаешь — сообрази. Какой примръ ты подаешь сыну,— продолжала Копровская.— Сознательно мальчикъ прідетъ къ намъ погостить въ первый разъ. Ему ужъ тринадцать лтъ. Онъ все понимаетъ. Онъ поселится у меня и прежде всего спроситъ: ‘а отчего папа съ нами вмст не живетъ?’ Что я ему отвчу? Что я ему скажу?
Лагорскій мшалъ ложечкой въ стакан кофе и молчалъ.
— Мать и отецъ должны собой хорошіе примры показывать, а мы что покажемъ Вас?— не унималась Копровская.
— Хорошаго примра при совмстномъ сожительств тоже не покажемъ. Мы будемъ только грызться. Я не могу измнить свою жизнь, а ты будешь меня грызть, подомъ сть, оставлять безъ обда,— сказалъ Лагорскій.
— Даю теб слово, что это не повторится. Я буду сдерживаться.
‘Ага! Вонъ какая перемна фронта!— подумалъ Лагорскій,— Только ужъ теперь, матушка, поздно. Я ршилъ’.
Онъ допилъ стаканъ кофе и проговорилъ:
— Очень радъ, что мы разстаемся безъ ссоры. Такъ и надо вообще. А Вас на его вопросъ, отчего мы не живемъ вмст, ты можешь отвтить такъ: папа служитъ въ одномъ театр, а мама въ другомъ. Что-же касается до Васи, то я возьму его и къ себ пожить на недльку.
Лагорскій поднялся и сталъ одваться, чтобы уходить изъ дома.
— Ты это куда-же?— спросила его Копровская.
— Въ театръ, на репетицію.
— Домой обдать придешь?
— Зачмъ-же мн приходить, если я не вполн увренъ, что обдъ будетъ.
— Будетъ, будетъ. Приходи. Я куплю къ обду телячью печенку и закажу приготовить ее съ лукомъ.
— Спасибо. Не трудись. Я пообдаю гд-нибудь въ ресторанчик на берегу.
— Съ Малковой?— крикнула ему Коировская.
— Зачмъ-же съ Малковой! Можно угостить женщину разъ, но постоянно кормить ее обдами у меня на это средствъ нтъ. Да и не нужно ей этого. У ней всегда прекрасный свой обдъ есть, отлично приготовленный, всегда опрятно поданный, а не на черепкахъ…— кивнулъ Лагорскій на тарелку съ отбитымъ краемъ, на которой лежалъ кусочекъ масла.
— А ты пробовалъ? Пробовалъ? Много разъ пробовалъ ея обдъ?— закричала она.
Онъ вышелъ изъ комнаты и сталъ уходить.
Сзади его слышались истерическія слезы.

XXXI.

Наступило пятнадцатое число, день, когда всмъ служащимъ въ театр ‘Санъ-Суси’ общано было выдать жалованье. Въ одиннадцать часовъ была назначена на сцен репетиція, но ужъ въ десять часовъ утра почти вс актеры и актрисы собрались въ контору театра.
Контора была довольно большая комната съ неоштукатуренными, обшитыми досками, стнами, съ желзной неокрашенной печкой, съ очень незначительнымъ количествомъ мебели. Стны комнаты были почти сплошь увшаны картонами съ иллюстрированными объявленіями и рекламами о винахъ и напиткахъ съ изображеніемъ женщинъ въ откровенныхъ костюмахъ. Тутъ-же были портреты-рекламы садовыхъ этуалей и акробатокъ садовой сцены, привезенные ими изъ-за границы, расписанія отправленія и прибытія поздовъ, утвержденная карта буфета. За большимъ некрашеннымъ столомъ сидли Вилейчикъ и рестораторъ Иванъ Петровичъ Павлушинъ, пожилой откормленный мужчина съ подстриженной короткой бородой, въ сромъ пиджак, съ колыхающимся чревомъ и кучей брелоковъ на часовой цпочк. Передъ Вилейчикомъ стояла небольшая желзная шкатулка. Самъ онъ смотрлъ въ листъ бумаги и щелкалъ на громадныхъ счетахъ. Актеры и актрисы, за неимніемъ достаточнаго количества мебели въ контор, сидли даже на подоконникахъ. Накурено было сильно. Папироски такъ и пыхтли. Ждали Чертищева.
— Спитъ. Ужасъ, какъ долго спитъ,— проговорилъ про него рестораторъ Павлушинъ,— Я разъ зашелъ къ нему на дачу въ двнадцатомъ часу — спитъ.
— Дворянскова привычка…— замтилъ Вилейчикъ и опять принялся щелкать на счетахъ.
Въ дверяхъ показалась Малкова, понюхала воздухъ, пробормотала: фу, какой кабакъ! и, узнавъ, что Чертищевъ еще спитъ, скрылась за дверью. за ней тотчасъ-же вышелъ изъ конторы Лагорскій. Онъ нагналъ ее, поздоровался съ ней и сообщилъ:
— Перехалъ отъ жены. Вчера перехалъ. И какъ легко себя чувствую! Милости просимъ на новоселье.
— Дурака сломалъ,— отвчала ему Малкова.— Могъ-бы смло у меня жить. Да и мн-то было-бы легче, если-бы ты хоть половинную цпу, что теб теперь стоитъ, мн-бы платилъ. У меня комната попусту пропадаетъ, а столъ, что для одной, что для двоихъ — разницы никакой.
— Я привередливъ. Люблю разносолы. Попробую въ ресторанахъ обдать. Впрочемъ, у меня ужъ завелось и хозяйство. Я поселилъ у себя Тальникова. И вотъ онъ вчера принесъ бутылку водки, напихалъ въ нее черносмородиннаго листа и поставилъ на подоконникъ на солнце настаиваться,— сообщилъ Лагорскій, улыбнувшись.— Вчера я прихожу изъ театра ночью — у него ужъ горячія сосиски готовы.
Малкова покосилась на него и зло спросила:
— А Настина у тебя еще не была?
— Зачмъ-же ко мн Настиной приходить?
— Ну, прибжитъ. Завтра-же прибжитъ. Ты для нея и перехалъ. Да можетъ быть, и была она ужъ у тебя. Разв ты скажешь!
Она отошла отъ него.
Показался Чертищевъ. Поздоровавшись съ Лагорскимъ и Малковой, онъ сказалъ имъ:
— Каковъ вчера сборъ-то? Бьетъ и бьетъ меня неудача. Нтъ, нужны коренныя перемны въ хозяйств. А у Артаева въ ‘Караген’ почти полный театръ. Чортъ его знаетъ, чмъ онъ привлекаетъ публику.
Чертищевъ прошелъ въ контору. За нимъ послдовали и Лагорскій съ Малковой. Чертищевъ, поздоровавшись со всми бывшими въ контор, тотчасъ-же подошелъ къ Вилейчику и къ Павлушину и, обратясь къ актерамъ, заговорилъ:
— Дорогіе товарищи! Позвольте вамъ представить моего второго компаньона Ивана Петровича Павлушина. Вы пользуетесь дарами его кухни и вс его знаете,— указалъ онъ на ресторатора.— Теперь насъ трое. Втроемъ, авось, мы поставимъ дло на надлежащую точку. Пословица говоритъ: умъ хорошо, а два лучше. А я скажу: три ума еще лучше. Съ сегодня Иванъ Петровичъ вступаетъ пайщикомъ въ театральное и садовое дло.
Актеры и актрисы переглянулись другъ съ другомъ и зажужжали, обмниваясь впечатлніями. Кто-то тихо произнесъ:
— У семи нянекъ дитя всегда безъ глаза. Это тоже русская пословица.
Кто-то спросилъ:
— Да жалованье-то намъ сегодня выдавать будутъ?
— Будутъ, будутъ,— отвчалъ Вилейчикъ,— Но я, господа артисты, смотрлъ сейчасъ нашего персоналъ театральнаго… Ой, ой, ой, какого большого жалованье! Такъ будетъ трудно дло вести. Такого большущаго жалованья и въ наши банки нтъ. Трудно, трудно…— покачалъ онъ головой.
— Позвольте… Да вдь у насъ контракты, такъ что-жъ объ этомъ разговаривать!— закричалъ кто-то отъ дверей.
— Да… Но если дло не выдержитъ, то откуда-же взять? До сихъ поръ плохого дла… Очень плохого… А я такъ полагаю, что лучше маленькаго рыбка, чмъ большого тараканъ…
— У насъ контрактъ… Контрактъ съ неустойками…— опять послышалось среди актеровъ.— Теперь объ этомъ разсуждать поздно.
— Да, да…— продолжалъ Вилейчикъ.— Но нужно пожалть и хозяева. У каждаго есть добраго сердце…
— Мы съ Иваномъ Ксенофонтычемъ Чертищевымъ заключали контракты. Его только мы и знаемъ. Онъ передъ нами и въ отвт,— отвчалъ кто-то Вилейчику.
Чертищевъ всталъ изъ-за стола, поклонился актерамъ, приложа руку къ сердцу, и произнесъ:
— Я тоже, господа, прошу снисхожденія. Вы сами видите, что меня бьютъ и природа, и интриги. Если дла поправятся, то не можетъ быть и рчи… но если… то…
Актеры загудли. Слышались слова: ‘Контрактъ… неустойка… гд рука, тамъ и голова’…
Заговорилъ, тяжело отдуваясь, рестораторъ Павлушинъ:
— Для оживленія дла думаю съ завтрашняго дня завести дешевые обды въ рубль съ четвертью съ музыкой и пніемъ… Обды изъ пяти блюдъ отъ пяти часовъ до восьми… Господъ артистовъ прошу также поддержать эти обды. Для господъ артистовъ обды будутъ отпускаться по семьдесятъ пять копекъ. Когда будутъ обдать артисты, будетъ и оживленіе… Публика любитъ обдать съ артистами. Это ей лестно. При артистахъ и винная карта будетъ работать лучше.
— Вонъ оно куда гнетъ трактирщикъ-то!— послышалось среди актеровъ.— Нами публику хочетъ заманивать.
Вилейчикъ кивалъ головой во время словъ ресторатора и повторялъ:
— Хорошаго дла можетъ быть… Хорошаго… Очень хорошаго…
— Да, по семейному… Такъ и будемъ помогать другъ другу…— продолжалъ новый компаньонъ Павлушинъ.— Артисты намъ, мы имъ… Намъ будетъ хорошо и имъ будетъ хорошо. По семейному… Въ зал у насъ есть рояль… Кто-нибудь споетъ, кто-нибудь сыграетъ. А это публика любитъ…
— Загибаетъ, загибаетъ! Нтъ, ужъ насчетъ этого слуга покорный… Ахъ, оставьте… Въ кабинеты къ публик еще не прикажете-ли ходить?— шелъ ропотъ среди актеровъ.
Чертищевъ сидлъ, уткнувшись въ листъ бумаги, молчалъ и ни на кого не смотрлъ. Ему было стыдно.
Слыша ропотъ актеровъ, Павлушинъ прибавилъ:
— Госпожа мамзель Сюзета барынька хорошая. Вчера за ужиномъ мы видлись съ ней, и когда ей объ этомъ перевели, она прямо сказала: ‘авекъ плезиръ’. Господинъ французъ Франсуа, французъ тоже понимающій и учтивый, тоже говоритъ: ‘авекъ плезиръ’… И мадамъ Вужо то-же самое… и нмка.. Какъ ее? И она съ удовольствіемъ… Венгерскій хоръ на эстрад будетъ пть, съ тмъ его и пригласили. Венгерочки молодцы… Он понимаютъ… Прідетъ хоръ русскихъ пвицъ — и русскія пвицы то-же самое… Такъ отчего-же господамъ театральнымъ артистамъ не помочь хозяевамъ? А это было-бы очень хорошо и вышло-бы процвтаніе. Публика это любитъ. Охъ, какъ любитъ!
Среди актеровъ сдлалось движеніе. Ропотъ усилился, сдлался общимъ. Слышались возгласы:
— Это чортъ знаетъ что такое! Они съ ума сошли! Положительно полоумные. Нтъ, какова дерзость! А Чертищевъ молчитъ. Чего-же онъ-то молчитъ?
Вилейчикъ началъ раздавать жалованье за полъ-мсяца. Почти у всхъ было что-нибудь взято впередъ и многимъ пришлось очень немного на руки. Они просили авансомъ за вторую половину мсяца. Вилейчикъ воскликнулъ:
— Какого аванса, если мы сами остаемся безъ копйки! Такого плохого дла и еще авансъ!
Колотухинъ, Лагорскій, Малкова и другіе премьеры отвели Чертищева въ сторону и высказывали ему все неприличіе просьбы Павлушина. Онъ, весь покраснвшій, сконфуженный, ударялъ себя рукой въ грудь и шепталъ:
— Не я… не я… Что-же вы подлаете съ профанами, съ срыми людьми. А я какъ пеликанъ… Я изъ силъ выбился… Я разоренъ… Я какъ пеликанъ разрывалъ вотъ эту грудь… Какъ пеликанъ…

XXXII.

Попущеніе Чертищевымъ въ дло театральной антрепризы двухъ компаньоновъ произвело на актеровъ труппы театра ‘Санъ-Суси’ самое непріятное впечатлніе, а просьба новаго компаньона ресторатора Павлушина къ актерамъ помочь усиленію театральныхъ сборовъ путемъ участія въ обдахъ у многихъ вызвало полное неудовольствіе и раздражило и противъ самого Чертищева, и его компаньоновъ.
— Вдь это-же наглость!— восклицала два дня подъ-рядъ Малкова, припоминая слова Павлушина и повторяя ихъ: — ‘У насъ есть въ обденномъ зал рояль — вотъ посл обда кто изъ артистовъ сыграетъ, кто споетъ что-нибудь для публики, а публика это любитъ’. Играть и пть за обдомъ для публики! За кого насъ считаетъ этотъ хамъ трактирщикъ? За арфянокъ въ ярмарочномъ кабак, что-ли! Нтъ, каково вамъ это покажется! ‘Кто сыграетъ, кто споетъ для публики’.
Къ ея негодованію присоединилась и Жданковичъ и другія актрисы.
Негодовало и большинство актеровъ, и только любовникъ Чеченцевъ слегка выступилъ на защиту Павлушина.
— Положимъ, что такое общеніе съ публикой можетъ благопріятно подйствовать на сборы бенефисовъ,— сказалъ онъ.— Вы знакомитесь съ однимъ изъ театраловъ, съ другимъ, съ третьимъ, предлагаете ему въ свой бенефисъ ложу, кресло, стулъ. Вдь вамъ предстоятъ бенефисы.
— Позвольте, но вдь тогда это ужъ кафешантанъ, а вовсе не театръ!— восклицала Жданковичъ.— Вы хотите низвести сцену на степень кафешантана?
— Вовсе нтъ. Зачмъ? Не надо только терять своего достоинства. Держи себя гордо — вотъ и все.
Колотухинъ усмхнулся и кивнулъ на Чеченцева.
— Онъ правъ…— пробормоталъ онъ.— Молодъ, а понимаетъ, гд раки-то зимуютъ.
Жданковичъ накинулась на него.
— И это говорите вы, Алексй Михайлычъ! Вы всегда такой гордый,— сказала она.
— Гордъ, а что толку-то? Гордость актеру хлба не дастъ,— былъ отвтъ.
— Василій Севастьянычъ, вы, все-таки, замтьте отъ нашего имени этимъ компаньонамъ, что они большіе нахалы и положительно насъ всхъ оскорбили вчера своимъ предложеніемъ,— обратилась Малкова къ Лагорскому.
— Да я ужъ и то имъ высказывалъ… но вдь это все равно, что къ стн горохъ… не пристанетъ,— отвчалъ Лагорскій.— Вчера вдь мы ужъ говорили Чертищеву, а какой толкъ? Онъ скрученъ компаньонами. Они изъ него теперь веревки вьютъ, и мн кажется, что они его совсмъ выкурятъ изъ антрепризы.
— Да, да… И вообразите, онъ чуетъ это, и ужъ отъ насъ бгаетъ,— прибавила Жданковичъ.— Давеча онъ показался на репетиціи, я кричу ему: Иванъ Ксенофонтычъ!— а онъ сдлалъ видъ, что не слышитъ, и исчезъ. Ему просто неловко.
Лагорскій вздохнулъ.
— Чую я, что наше дло не кончится добромъ,— проговорилъ онъ, обращаясь къ Малковой.— Придется, кажется, отсюда улепетывать, не доигравши сезона.
— Полноте… Что вы говорите!
— Врно. Пьесы перемняютъ и совсмъ другой репертуаръ пошелъ. Я приглашенъ на героическія роли, а мн теперь даже играть нечего. Дла здсь врядъ-ли поправятся. Вдь вотъ сегодня ужъ и обдъ съ музыкой и пніемъ въ афишахъ объявленъ, и погода хорошая, а сборъ все равно прескверный.
— Да разв плохъ?
— Хуже, нмъ третьяго дня… ‘едора-то оанновича’ ужъ не ставятъ. Костюмы и обстановка, видите, слишкомъ дороги. ‘Лиръ’ тоже не пойдетъ. Я заявилъ ‘Короля Лира’ въ бенефисъ, и Чертищевъ мн сказалъ, что нельзя. Ужъ и теперь я вижу, что я имъ въ тягость. Конечно, у меня контрактъ, но кой чортъ въ контракт, если контора платить будетъ не въ состояніи! Выгодне будетъ самому уйти.
— Ты меня пугаешь, Василій…— сказала Малкова.
— Пугаться тутъ нечего. Можетъ быть, мн такъ кажется, и я ошибаюсь, но, все-таки, надо быть наготов. Если что… то я гастролировать поду въ маленькіе города… Надо будетъ списаться. Я сегодня или завтра ужъ закачу пару письмишекъ.
— Возьми тогда и меня съ собой. Напиши и обо мн на всякій случай…— просила Малкова.
— Вдвоемъ на гастроли трудно устраиваться.
Разговоръ этотъ происходилъ на сцен передъ спектаклемъ, въ ожиданіи поднятія занавса.
Спектакль шелъ вяло. Онъ состоялъ изъ двухъ пьесъ, которыя вслдствіе спшной перемны репертуара были плохо срепетованы. Лагорскій и Малкова, занятые въ первой пьес, кончили рано и тотчасъ отправились домой. Они шли вмст. Дойдя до своего жилья, Лагорскій сталъ прощаться съ Малковой, но та сказала:
— Не прощаюсь. Хоть ты и не приглашаешь, а хочу зайти къ теб напиться чаю и посмотрть, какъ ты устроился. Надюсь, можно?
— Конечно-же можно. Я буду радъ,— отвчалъ Лагорскій.— У меня даже самоваръ и лампа есть. Я выговорилъ ихъ себ у квартирныхъ хозяевъ. Къ тому-же теперь еще не поздно. Можно будетъ даже прислугу ихъ послать за кое-какой закуской.
Малкова привтливо улыбнулась ему, пожала руку и пошла въ его новое помщеніе.
Лагорскій занималъ дв комнаты въ мезонин. Внизу жили сами хозяева — пожилые мужъ и жена, имли табачную лавку и торговали въ ней также игрушками и канцелярскими принадлежностями. Мужъ, кром того, ходилъ по аукціонамъ, скупалъ подходящія вещи и перепродавалъ ихъ, жена держала дв коровы и торговала молокомъ и простоквашей. Лагорскій жилъ въ одной комнат, а во второй помстилъ Тальникова и тамъ-же держалъ свои сундуки съ платьемъ и бльемъ, весь свой дорожный скарбъ, такъ что его собственная комната не была загромождена. Тальникова не было дома. Онъ игралъ въ послдней пьес. Когда Лагорскій вошелъ къ себ съ Малковой, ихъ встртила хозяйская прислуга, плотная баба въ ситцевомъ розовомъ плать, съ скуластымъ лицомъ, зажгла лампу и спросила Лагорскаго:
— Самоварчикъ?
— Да, да, милая. Да сходите въ колбасную лавку, купите мн фунтъ ветчины, полублаго хлба фунтъ и пятокъ яицъ. Масло есть. Вотъ какъ живемъ-то! Лампу и самоваръ себ у хозяевъ выговорилъ,— хвастался Лагорскій Малковой.— А вдь у жены ничего этого не было.
Баба стояла и переминалась.
— И криночку молока?— снова задала она вопросъ Лагорскому.
— Да, да… И криночку молока,— отвчалъ онъ и предложилъ Малковой: — Не хочешь-ли простокваши? У нихъ превосходная простокваша.
— Нтъ, на ночь простоквашу сть не буду, хотя и люблю ее.
— А я молоко пить началъ. Никогда его не пилъ, а какъ перехалъ сюда, сталъ пить. Прекрасное молоко.
Онъ далъ баб рубль на покупки, и она удалилась.
Малкова обвела комнату взоромъ, увидала кровать, покрытую пушистымъ срымъ одяломъ и знакомый ей еще въ Казани бухарскій коверъ, висвшій надъ кроватью. У окна стоялъ большой столъ, покрытый красной ярославской скатертью, а по стнамъ буковые стулья — вотъ и все убранство комнаты, если не считать плохой масляной краски картины Петръ Великій на Ладожскомъ озер и двухъ литографическихъ портретовъ архіереевъ, висвшихъ на стн.
Малкова сняла съ себя пальто и шляпку и на Лагорскаго пахнуло ея любимыми духами — геліотропомъ. Она подошла къ нему, обняла его за шею и, нжно глядя въ глаза, сказала:
— Василій! Зачмъ ты такъ не ласковъ со мной?
— Чмъ-же не ласковъ-то, дурочка!— отвчалъ онъ, поцловавъ ея руку,— Кажется, я какъ быть должно…
— Отчего-же ты не захотлъ ко мн перехать?..
— Свободы, Вруша, свободы захотлъ.
— Нтъ, ты сердишься, сердишься на то, что я долго дулась на тебя, но мало-ли что происходитъ иногда между близкими женщиной и мужчиной! Я ревновала тебя, ревновала къ твоей жен, а ревность показываетъ только, что велика моя любовь къ теб.
Она сла на его кровать, притянула его за руку къ себ и, любовно смотря ему въ глаза, шептала:
— Слышишь… Будемъ и на зиму искать себ ангажементъ въ одинъ театръ, поселимся вмст и станемъ жить душа въ душу. Да? Да?— спрашивала она.
Лагорскій молчалъ.

ХXXII.

Вскор вернулась хозяйская прислуга, принесла закуски и подала самоваръ. На стол появилась крынка съ молокомъ. Вслдъ за прислугой явился и Тальниковъ. Онъ принесъ сакъ-вояжъ Лагорскаго, увидлъ Малкову и нсколько смущенно ретировался къ себ въ комнату.
— Куда-жъ ты, Михайло Иванычъ?— крикнулъ ему Лагорскій.— Иди чай пить. У насъ секретовъ нтъ.
— Пожалуйте, пожалуйте… Мы васъ давно ждали,— прибавила Малкова.
Тальниковъ застнчиво вернулся съ блюдцемъ въ рук.
— Вотъ кстати у меня и редиска есть. Давеча купилъ у разносчика,— сказалъ онъ, подсаживаясь къ столу.
— Каковъ у меня мажордомъ-то!— кивнулъ на него Лагорскій.— Всмъ хозяйствомъ завдуетъ. Вчера поутру шесть окуней поймалъ въ Нев на удочку и баба намъ къ завтраку уху сварила.
— Чижа въ клтк хотлъ сегодня Василію Севастьянычу купить. Продавалъ на улиц носящій. Да не знаю, долго-ли мы здсь проживемъ.
— Какъ это, долго-ли?— спросилъ Лагорскій.— Цлое лто намъ жить.
— Длишки-то очень плохи у нашихъ хозяевъ,— покачалъ Тальниковъ головой.— Вы думаете — отчего у насъ не ставятъ ‘Царя едора оанновича’? Костюмеры костюмовъ не даютъ. Имъ еще за костюмы ‘Каширской старины’ не заплочено. Посл репетиціи я игралъ въ трактир на билліард, такъ тамъ были портные и разсказывали.
Малкова разливала чай и спросила:
— Да неужели у нихъ такъ дла плохи?
— Сами видите, Вра Константиновна. Деньги только у одного жида есть, а онъ ни на что не даетъ… ‘Покуда, говоритъ, не выгребу старый долгъ — ни копйки…’ А Чертищевъ даже извозчику задолжалъ больше ста рублей, съ которымъ въ городъ здитъ. У фруктовщика, что вотъ фруктовый буфетъ въ саду держитъ, и у того занялъ на одинъ день сто рублей и до сихъ поръ не отдалъ. Мы вдь съ нимъ въ трактир бываемъ, такъ слышимъ. Вы, Василій Севастьянычъ, берите скорй хоть какой-нибудь бенефисъ, а то никакого толку не будетъ. Ни съ чмъ останетесь,— сказалъ Тальниковъ Лагорскому.— И вы, Вра Константиновна…
— Вы меня пугаете, Михайло Иванынъ,— тревожно сказала Малкова.
— Не пугаю, а предупреждаю, милая барынька… Хорошаго тутъ ничего не будетъ.
— Пророчь, пророчь… Не такъ-же ужъ, въ самомъ дл, скверно…— проговорилъ Лагорскій.
— Совсмъ скверно. А Вилейчикъ выгребетъ свои деньги съ процентами да удеретъ. Что ему?.. Я видлъ такія дла-то въ Ростов… Служилъ… Тоже садъ былъ… и тоже жидъ ввязался. Въ половин іюня труппа на бобахъ сла… Антрепренеръ бжалъ… Составили актеры товарищество — еще того хуже… Мн выхать было не съ чмъ… Купецъ одинъ сжалился… Я удочки ему мастерилъ… рыбу съ нимъ ловилъ. Ну, и вывезъ онъ меня въ Москву. А то совсмъ бда.
Въ это время раздался стукъ въ дверь. Лагорскій встрепенулся.
— Кто такой? Кому-бы это быть?— сказалъ онъ.— Прислуг я сказалъ, что уже ничего больше не надо. Посмотри, пожалуйста, Мишка, кто такой тамъ…— обратился онъ къ Тальникову, когда стукъ усилился.
Тальниковъ бросился отворять наружную дверь и тотчасъ-же вернулся съ измнившимся лицомъ.
— Супруга ваша… Госпожа Копровская…— проговорилъ онъ смущенно.
Лагорскаго всего передернуло.
— Господи Боже мой! Что это ей ночью могло понадобиться?..— проговорилъ онъ.— Ужъ не пріхалъ-ли сынъ Вася?
Малкова пристально смотрла на него, какъ-бы спрашивая, что ей длать.
Копровская въ пальто и въ шляпк входила въ комнату.
— Шла мимо, увидла у тебя свтъ въ окн…— начала она, бросивъ на Малкову гнвный взглядъ, и замолчала
— Милости просимъ, Надежда Дмитріевна… пробормоталъ Лагорскій, вскочивъ со стула.— Кстати у меня гости… Прошу садиться… вотъ чайку… закусить… Миша… стулъ подай… Вотъ, позвольте васъ познакомить съ моей сослуживицей…
Копровская стояла посреди комнаты и не двигалась.
— Кажется, помшала? Не во-время пришла…— бормотала она, продолжая кидать грозные взгляды на Малкову.
Лагорскій ждалъ взрыва и не зналъ, что говорить.
— Прошу-же садиться, Надежда Дмитріевна…— сказалъ онъ, избгая говорить ей ‘ты’ или ‘вы’.— Только отчего такъ поздно? Не случилось-ли чего съ Васей? Да вотъ позволь познакомить… Вра Константиновна Малкова.
— Для жены поздно, а для любовницы не поздно — вотъ это странно!— воскликнула Копровская, вся вспыхнувъ.— Впрочемъ, мн теперь совершенно ясно, для него и для кого теб нужно было отъ меня перехать.
Она быстрыми шагами подошла къ его постели и, не снимая пальто, сла на нее.
Лагорскій встрепенулся, набрался храбрости и, дрожа нижней челюстью, отвчалъ жен:
— Да вдь я-же и не скрывалъ причины перезда… Нашелъ, что жить на прежней квартир мн стснительно, и перехалъ сюда. Вотъ теперь я сижу въ маленькомъ кружк товарищей…
— Съ любовницей, оторвавшей отъ жены мужа и отъ сына отца…— продолжала Копровская съ кровати.
— Прошу такъ не выражаться!— закричала Малкова, въ свою очередь вспыхнувъ, и стукнула кулакомъ но столу,
— Что? Что? Повтори! Въ квартир моего мужа ты, разлучница, хочешь мн замазать ротъ!— завопила Копровская, вскакивая съ мста.— Нтъ, ужъ это слишкомъ!
Тальниковъ, видя, что начался скандалъ, тотчасъ-же ретировался въ свою комнату.
Малкова, блдная, съ трясущимися губами, отвчала:
— Неизвстно еще, кто разлучница. Я также считаю васъ разлучницей.
— Ха-ха-ха! Вотъ это мило! Василій, да что-жь ты молчишь! Замажь ротъ этой сквернавк! кричала Копровская Лагорскому.
— Надежда Дмитріевна! Прошу замолчать и не смть оскорблять моихъ гостей!— выговорилъ, наконецъ, Лагорскій.— Вра Константиновна моя гостья и товарищъ по служб.
— Нтъ, Василій Севастьянычъ… Зачмъ такъ?..— остановила его Малкова.— Я больше для тебя, чмъ товарищъ по служб, больше. Надо ей открыть глаза, если она не знаетъ. Но она знаетъ и притворяется, такъ слдуетъ ей напомнить. Я, госпожа Копровская, ему больше, чмъ гостья. Я мать его дочери. А потому прошу васъ замолчать.
— Ха-ха-ха! Дочь!— раскатилась неестественнымъ смхомъ Копровская.— Дочь… Мало-ли у него есть приблудныхъ дочерей, такъ передъ каждой матерью мн и молчать! Я мать, я настоящая мать и законная его жена.
Малкова со слезами на глазахъ выскочила изъ-за стола и закричала:
— Лагорскій! Такъ нельзя. Вдь ужъ это жестокія оскорбленія. Вели ей замолчать, вели ей уходить. Вдь ты не живешь съ ней. Вели… Пусть она уходитъ. А то или я, или она…
Лагорскій не зналъ, что ему длать.
— Что-жъ ты молчишь! Вели ей уходить!— продолжала Малкова.— А то я уйду.
Она бросилась къ своей шляпк и начала ее надвать.
Копровская, какъ была въ шляпк, уткнулась въ подушку и рыдала.
— Василій Севастьянычъ, что-жъ ты молчишь! Вели ей уходить,— повторила Малкова.
— Постой, Вра Константиновна!.. Нельзя въ такомъ положеніи женщину гнать… Видишь, у ней истерика. Надо дать ей успокоиться,— отвчалъ Лагорскій.
— Ну, тогда я ухожу. Оставайся и лижись съ ней. Но ужъ знай, что между нами все кончено.
— Вра Константиновна! Ради самого Бога погоди. Она уйдетъ. Она не останется здсь. Но во имя нашей дружбы погоди. Иди… Посиди покуда у Тальникова въ комнат.
И Лагорскій пропихнулъ Малкову въ комнату Тальникова.
— Я все равно не останусь! Я все равно уйду!— кричала та.— Тальниковъ! Дайте мое пальто.
Лагорскій окончательно не зналъ, что ему длать, но тутъ Копровская поднялась съ кровати и, не поправивъ съхавшей на бокъ шляпки, проговорила:
— Хорошо. Я ухожу… Для меня довольно… Для меня все ясно. Не нужно мн тебя, не нужно… Жила я безъ тебя и опять проживу. Но изъ-за сына я тебя не оставлю… На сына, на содержаніе сына, буду требовать съ тебя судомъ…
Шатаясь на ходу, какъ пьяная, Копровская стала уходить.
За дощатой стной у Тальникова рыдала и всхлипывала Малкова. Тальниковъ кричалъ:
— Василій Севастьянычъ! Гд у насъ вода? Съ Врой Константиновной нехорошо… Съ Врой Константиновной истерика!

XXXIV.

Хотя первенство и осталось на сторон Малковой, ибо Копровская удалилась первая отъ Лагорскаго, а Малкова осталась у него, тмъ не мене Малкова все-таки дулась на Лагорскаго и на другой, и на третій день.
— Весь, весь изолгался ты и живого мста въ теб нтъ, гд-бы не было лжи,— говорила она ему.— Не оправдывайся. Ясно, какъ день, что ты былъ сошедшись съ женой, когда жилъ у нея на квартир, а не просто такъ, какъ жилецъ, и какъ ты уврялъ меня. Я всегда говорила, что она была для тебя больше, чмъ квартирная хозяйка. Вотъ на поврку и вышло, что я была права. Да и теперь то-же самое… Иначе, какъ-бы она посмла ночью ворваться къ теб и устроить такой скандалъ мн, твоей гость!
— А какъ бшеная собака забгаетъ на дворъ и кусаетъ всхъ и каждаго,— отвчалъ въ свое оправданіе Лагорскій.— Виноватъ-ли хозяинъ, что она забжала и набросилась на гостей! Вдь это прямо несчастіе, что мы встртились съ ней въ Петербург. Она мн жизнь отравляетъ.
— Не ври пожалуйста. Оставь и не оправдывайся.
Копровская тоже не унялась и на другой день прислала мужу письмо, полное упрековъ, ругательствъ по адресу его и Малковой, грозила, что придетъ на сцену театра ‘Санъ-Суси’ и сдлаетъ Малковой и ему публичный скандалъ.
‘Отъ нея станется, все станется’,— думалъ Лагорскій и, тревожась, ждалъ и на репетиціяхъ, и во время спектаклей скандала, но угроза, однако, осталась только угрозой.
Дней черезъ пять Копровская опять прислала мужу съ горничной письмо, въ которомъ сообщала, что сынъ Вася пріхалъ, и требовала, чтобъ мужъ зашелъ къ ней и повидалъ сына. Письмо было лаконическое и гласило такъ: ‘Нашъ сынъ Вася пріхалъ вчера ко мн. Приходите повидать его. Вдь невроятно, чтобъ въ васъ не заговорило отцовское чувство посл нсколькихъ лтъ разлуки’.
Лагорскій задумался, что ему длать. Наконецъ, онъ написалъ тоже коротенькій отвтъ: — ‘Пришлите ко мн сына для свиданія съ нимъ’, но тотчасъ-же разорвалъ написанное и сказалъ горничной:
— Скажите, что черезъ полчаса явлюсь.
Дабы избжать жениныхъ сценъ ревности, попрековъ и брани, онъ сталъ звать съ собой Тальникова.
— Сынъ мой гимназистъ пріхалъ къ жен,— заискивающе заговорилъ Лагорскій.— Пріхалъ на вс каникулы. Иду сейчасъ повидаться съ нимъ. Не хочешь-ли и ты посмотрть молодца? Пойдемъ для компаніи.
Тальниковъ мастерилъ какую-то хитрую удочку съ колокольчикомъ, посмотрлъ на Лагорскаго и отвчалъ:
— Боюсь, Василій Севастьянычъ. Очень ужъ он дама строгая. Какъ-бы опять не вышло чего.
— Полно. Она теперь угомонилась. И если-бы начала меня упрекать,— при теб она будетъ сдержанне.
— Нтъ-съ…— покачалъ головой Тальниковъ.— Он еще вчера меня встртили на улиц и такъ отчитали, что въ лучшемъ вид! Паразитомъ назвали… Ей-ей… Главная статья — он думаютъ, что это я сманилъ васъ перехать отъ нихъ. Он меня теперь совсмъ забодаютъ.
— Ну, убжишь. У тебя ноги прыткія,— улыбнулся Лагорскій.
— Нтъ, ужъ увольте. Зачмъ на грхъ лзть! Вдь вотъ вы мужъ и тоже боитесь идти… А я-то какъ-же?..
Лагорскій отправился одинъ. Было это передъ полуднемъ. Тихо поднялся онъ по скрипучей лстниц въ мезонинъ и вошелъ въ прихожую. Изъ кухни пахло чмъ-то жаренымъ съ лукомъ.
— Можно?..— крикнулъ онъ изъ прихожей.— Это я…
Въ отворенную дверь заглянула Копровская. Она, какъ и всегда дома, была растрепанная, на этотъ разъ въ розовой ситцевой блуз съ разорваннымъ по шву до локтя рукавомъ и въ красныхъ стоптанныхъ туфляхъ.
— Не только можно, но даже должно. Наконецъ-то вы опомнились. Вася пріхалъ еще вчера утромъ.
— По первому зову являюсь,— проговорилъ Лагорскій, снимая съ себя пальто, сталъ искать въ прихожей гвоздь, чтобъ повсить на него пальто и, не найдя, внесъ его въ комнату.
Копровская взяла у него пальто изъ рукъ, положила на диванъ и сказала:
— Кажется, можно было-бы зайти и справиться, пріхалъ или не пріхалъ сынъ. Вдь вы знали, что онъ детъ и долженъ пріхать. Я говорила вамъ. Вотъ онъ.
За столомъ, покрытымъ запятнанной розовой скатертью, сидлъ черненькій, какъ жукъ, мальчикъ лтъ тринадцати, маленькій, тщедушный, съ вихромъ на голов, одтый въ гимназическую блузу съ поясомъ, и намазывалъ себ на кусокъ булки масло. Тутъ-же лежала вареная колбаса на срой бумаг.
— Вставай, Вася, и здоровайся. Это папа твой,— проговорила Копровская.— Или не узналъ? Вдь у тебя есть его портретъ.
— Портретъ мой у него, должно быть, старый, когда я былъ худощаве,— отвчалъ Лагорскій и крикнулъ:— Ну, что-жъ, здравствуй, Вася! Здравствуй, молодецъ.
Прожевывая что-то, мальчикъ поднялся изъ-за стола и пробормоталъ:
— Здравствуйте, папаша.
Лагорскій наклонился къ нему, чмокнулъ его въ лобъ, а онъ запечатллъ отцу жирными губами поцлуй въ щеку и стоялъ, опустя руки. Лагорскій погладилъ сына по голов, потрогалъ за вихоръ и произнесъ:
— Какой ужъ большой мальчишка выросъ. Право, большой. Сколько ему теперь лтъ?
— Стыдись!— воскликнула Копровская.— Отецъ, и не знаешь сколько лтъ сыну.
— Знаю… Но сразу нельзя-же… Надо сообразить.
— Въ март тринадцать было… Теперь четырнадцатый… Съ двадцать седьмого марта,— сообщилъ мальчикъ.
— Да, да… Я помню… Это было черезъ два дня посл Благовщенья… Выросъ онъ, очень выросъ.
— Ну, для своихъ-то лтъ онъ малъ. Дв тяжелыя болзни вынесъ… скарлатина… воспаленіе легкихъ,— бормотала Копровская.— Только что-жъ ты такъ съ нимъ не ласковъ? Удивительно, какъ сухо встрчаешься. А еще отецъ!— обратилась она къ мужу.
— Да какъ-же иначе-то?.. Я поцловалъ его. Вотъ любуюсь имъ. Хорошій мальчикъ. Право, ужъ не знаю…
— Не подсказываетъ сердце, такъ, разумется, трудно. Ну, да и не надо. У него мать, которая вкладываетъ въ него всю душу. Вотъ блья у него мало. Надо блья сдлать.
— Хорошо. Я дамъ на блье, когда перваго числа получимъ жалованье,— отвчалъ Лагорскій и опять погладилъ мальчика по голов или, лучше сказать, пошевелилъ его волосы и пощипалъ за вихоръ.— Больше въ тебя онъ, чмъ въ меня. Носъ твой… брови твои… глаза…— кивнулъ онъ жен,— Ну, что-же? Какъ учишься? Пифагоровы штаны уже училъ?— отнесся онъ къ сыну.
— Знаю…
Мальчикъ только-что откусилъ кусокъ булки съ колбасой и самымъ ревностнымъ манеромъ жевалъ его.
— А какъ латинскій языкъ?
— Тройка.
Лагорскій слъ, тронулъ сына за шею и сказалъ:
— Шея грязная и уши грязныя. Надо вымыть,
Копровская отвчала:
— Вымою. Успется. Ну, что-жъ, надюсь, ты съ нами раздлишь сегодня трапезу?— спросила она мужа.— У меня сегодня къ завтраку жареная печенка.
Лагорскій отвелъ ее въ сторону.
— Если я могу разсчитывать, что завтракъ сегодня пройдетъ безъ сценъ, попрековъ и ругательствъ съ твоей стороны, то я останусь,— сказалъ онъ ей.
— Но я должна-же теб напомнить о твоихъ обязанностяхъ къ сыну,— отвчала она.
— О моихъ обязанностяхъ къ Вас я помню, и ты получишь на него отъ меня посл перваго числа. Будь покойна. Свое слово я умю держать. Ну, такъ вотъ… Даешь мн слово, что я могу разсчитывать на покой и человческія отношенія ко мн?— спросилъ онъ еще разъ.
Она не отвчала на вопросъ и проговорила:
— Должна-же я, однако, выяснить теб все твое неприличіе ко мн, какъ…
— Ну, тогда я ухожу. Присылай Васю завтра ко мн завтракать. Или я пришлю за нимъ Тальникова.
Лагорскій взялся за шляпу.
— Хорошо, хорошо. Я не буду рзка. Я буду сдержана,— удержала его Копровская.
— Нтъ, дай слово совсмъ не говорить объ этомъ. Я не хочу, чтобъ при сын. Да и вообще довольно. Прежняго не воротишь. Я не могу съ тобой жить. Не могу, не могу. Проба была, но не вышло толку. Съхались и пришлось разъхаться.
— Да вдь ты-же началъ. Твое-же неприличное поведеніе…
— Оставь. И отвть мн: даешь слово?— повторилъ Лагорскій.
— Даю, даю… хотя надо-же когда-нибудь,— сказала Копровская.
Лагорскій остался.

XXXV.

Копронская хоть и дала мужу слово, что завтракъ пройдетъ безъ брани и попрековъ, не выдержала. Слова въ род ‘безчувственный отецъ’, ‘мужъ, мняющій жену на первую встрчную’, ‘птушишко’ въ конц завтрака такъ и посыпались у нея. Начала она съ самовара и лампы, которые видла у Лагорскаго при посщеніи его, и замтила:
— Вдь вотъ лампу-то и самоваръ, пока мы вмст жили, ты только общался купить и былъ на посул, какъ на стул, а какъ только съхалъ отъ меня и увидалъ, что можешь къ себ разныхъ Малковыхъ принимать — сейчасъ у тебя и самоваръ съ лампой явились.
— Самоваръ и лампа, которые ты видла, хозяйскіе. Они выговорены при комнат,— отвчалъ Лагорскій, хмурясь.— И наконецъ, убдительно прошу не выражаться такъ о моихъ пріятеляхъ. ‘Разныхъ Малковыхъ’… Она для меня не разная.
— И ты это не стыдишься при сын говорить? Ну, беззастнчивый ты человкъ!
— Я тебя просилъ оставить брань и попреки. Тмъ боле при сын… И ты мн общала, дала слово.
Лагорскій перемнилъ разговоръ. Сталъ спрашивать сына, любитъ-ли онъ удить рыбу.
— Да у насъ тамъ прудъ далеко…— отвчалъ мальчикъ.— Но наши гимназисты ходили ловить.
— А здсь рка… и очень близко отъ тебя. Ты вотъ и попробуй ловить на удочку, уди… Уженье рыбы къ терпнію пріучаетъ. Это хорошо… это полезно…
— У меня удочки нтъ.
— Я теб куплю удочку. Приходи ко мн — и удочка будетъ. А какъ ловить — тебя научатъ. Я тебя познакомлю съ такимъ человкомъ, который научитъ. Это мой пріятель Тальниковъ. Приходи…
— Но если онъ придетъ къ теб и нарвется на такую-же сцену, какъ я нарвалась?— замтила Копровская.— Каково это для мальчика!
— На какую такую ты сцену нарвалась неприличную, на какую?— воскликнулъ Лагорскій.
— Да какъ-же… Онъ къ теб придетъ, а у тебя сидитъ твоя обожаемая… Что онъ будетъ думать объ отц!
— Надежда Дмитріевна! Я еще разъ прошу тебя не упоминать!— закричалъ Лагорскій.— Иначе я беру шляпу и ухожу. Ты дала слово, ты обязана.
— Ахъ, отецъ, отецъ! Какой ты отецъ!.
Лагорскій морщился и торопился сть. Онъ вынулъ изъ кармана рубль, подалъ его Вас и сказалъ:
— А это вотъ теб на гостинцы и на твои мелкія нужды. Можешь купить что-нибудь.
— У него сапоги плохи. Ему сапоги надо покупать, а ты рубль… Хорошо расщедрился!— язвительно произнесла Копровская.
— Боже мой, да вдь это я ему только на шалости… Можетъ быть, онъ себ удочку купитъ. Здсь въ табачныхъ лавочкахъ продаются. А на сапоги я дамъ, я потомъ дамъ. Получу изъ конторы и дамъ.
— Это до перваго-то числа ждать? А до тхъ поръ промочить ноги, простудиться и слечь? Ахъ, папенька, папенька! И птушишко, который съ курами на навозной куч, и тотъ…
Лагорскій вскочилъ изъ-за стола и бросилъ салфетку.
— Я ухожу, Надежда Дмитріевна… Я не могу… Я не въ состояніи… Я просилъ… Ты дала слово…— бормоталъ онъ, отыскивая свою шляпу.
— Да ужъ сиди, сиди… Къ Малковой-то успешь.
— Нтъ, нтъ! Я не въ состояніи… Терпніе мое лопнуло! Прощай, Вася… Приходи ко мн…
Лагорскій сталъ надвать на себя пальто. Копровская немного притихла.
— Для чего-жъ ты это скандалъ-то длаешь при сын? Выскакиваешь изъ-за стола и бжишь не всть куда… Полчаса-то ты можешь удлить семейству. Вдь у тебя первое свиданіе съ сыномъ.
Но Лагорскій былъ непреклоненъ. Тогда Копровская выставила передъ нимъ сына.
— Проси, Вася, проси папу, чтобъ онъ остался у насъ. Проси. Авось, онъ для тебя сжалится,— бормотала она.
Мальчикъ угрюмо молчалъ. Лагорскій поцловалъ его въ голову и сказалъ:
— Прощай… Приходи ко мн… Впрочемъ, я пришлю за тобой дядю Тальникова, и онъ приведетъ тебя ко мн. Слушайся маму… Веди себя хорошенько. Прощай, Надежда Дмитріевна.
И не подавъ даже жен руки, Лагорскій выбжалъ въ прихожую.
— Птушишко… Знаю я, куда ты побжалъ!— послышалось ему вслдъ.— А Малковой я публичный скандалъ сдлаю. Пусть такъ она и знаетъ.
— Мегера…— шепталъ Лагорскій, спускаясь съ лстницы.
Взбшенный онъ вышелъ на улицу и, тяжело переведя духъ, остановился. Мимо его бжали разносчики съ корзинками за плечами, съ лотками и бадьями на головахъ, заглядывали въ палисадники дачъ и выкрикивали свои товары:— ‘Цыплята, куры биты! Огурчики зелены, цвтна капуста!’ — выводилъ тенористый голосъ,— ‘Окуни, ерши, судаки живые! Невска лососина!’ — кричалъ баритонъ.— ‘Раки, крупны раки!’ — надсажался мальчишка.— ‘Яйца свжи! Селедки голандски!’ — визжала баба съ корзинкой и ведромъ въ рукахъ. Звенлъ колоколомъ прозжавшій мимо вагонъ конно-желзной дороги.
Лагорскій не зналъ, куда ему идти, и соображалъ. Онъ выскочилъ у жены изъ-за стола въ воловин завтрака, успвъ състь только кусочекъ колбасы и дв кильки, не дождавшись жаренаго мяса. Ему хотлось и сть, и пить. Онъ прислъ на первую попавшуюся за воротами дачъ скамейку, сталъ скручивать папироску и разсуждать, идти-ли ему въ ресторанчикъ на берегъ и тамъ пость, или отправиться въ ресторанъ сада ‘Санъ-Суси’ и спросить себ завтракъ. Вдругъ сквозь убогую акацію, ростущую около придорожной канавки, онъ увидлъ на той сторон улицы Малкову. Она, прикрывшись отъ солнца краснымъ зонтикомъ, шла въ противоположную отъ своей дачи сторону. Лагорскій не окликалъ ее.
— Въ театръ идетъ… У ней сегодня репетиція,— пробормоталъ онъ себ подъ носъ, залогъ свернутую папироску, затянулся, пыхнулъ дымкомъ и вдругъ въ голов его мелькнула мысль: ‘а что, не воспользоваться-ли мн сейчасъ случаемъ, что ея дома нтъ, и не отправиться-ли къ ея сосдк Настиной? Настенька наврное дома. Жена проговорилась давеча, что въ ‘Караген’ сегодня репетиціи нтъ. Все-таки, я отдохну у ней отъ этихъ разныхъ дрязгъ, нытья и попрековъ. Настенька эта всегда производила на меня успокаивающее дйствіе. У ней и помъ чего-нибудь, и кофею напьюсь. Она, наврное, приметъ меня съ распростертыми объятіями и угоститъ чмъ-нибудь. Она сплетница, у ней языкъ съ двумя дырками, насплетничала моей жен, что я бываю у Малковой, но вдь это прямо изъ ревности къ Малковой, зачмъ вотъ я у нея самой не былъ ни разу… А теперь-то ужъ она сплетничать не будетъ. О комъ ей сплетничать? Придется на саму себя сплетничать,— разсуждалъ онъ.— Я явлюсь къ ней подъ предлогомъ упрека за сплетни и начну съ упрековъ, что она жен моей чортъ знаетъ что наговорила… Такъ и начну… такъ лучше будетъ. Ну, разуврю ее, что съ Малковой у меня чисто товарищескія отношенія теперь и ничего больше. Ну, наболтаю чорта въ стул, а все-таки посижу у нея и развлекусь, отойду… А то вдь жена довела меня до благо каленія. Пойду…— ршилъ онъ, поднимаясь со скамейки.— Надо пользоваться случаемъ, что Малковой дома нтъ. А когда Малкова дома, то къ Настеньк и не проникнешь. Малкова то и дло торчитъ на балкон и сейчасъ увидитъ, что я подхожу къ ихъ дачамъ. Какъ сычъ караулитъ. Надо пользоваться случаемъ, надо… Она миленькая, веселенькая, игривенькая, и даже когда сердится, плачетъ и ругается,— то и тогда не производитъ непріятнаго впечатлнія’,— закончилъ Лагорскій, улыбаясь.
И попыхивая папироской, онъ ускорилъ шагъ, направляясь къ дач Настиной.

XXXVI.

Лагоpскій засталъ Настину на верхнемъ балкон въ ситцевой голубой блуз безъ пояса, съ распущенными по плечамъ волосами, зачесанными со лба круглой гребенкой, какъ у двочки. Она стояла около перилъ, грызла кедровые орхи, бросала скорлупу внизъ и, слегка прищуря глаза, смотрла на улицу. Завидя Лагорскаго, она, какъ и всегда, немного картавя, воскликнула:
— Боже! Кого я вижу! Лагорскій!.. И главное, гуляетъ одинъ, на свобод, безъ присмотра своихъ дамъ… Какъ это васъ, голубчикъ, выпустили! Какъ это случилось?— спрашивала она, весело улыбаясь.
Сказано это было такъ мило, что Лагорскій нисколько на нее не разсердился, а только погрозилъ ей пальцемъ и тоже съ улыбкой произнесъ:
— Не язвить!
— Зачмъ язвить? Я только радуюсь. За васъ радуюсь, голубчикъ мой, что вы на свобод,— отвчала Настина и спросила: — Куда идете? Прогуливаетесь?
— Къ вамъ иду.
— Ну-у? Какъ это васъ надоумило? Какая такая счастливая блоха укусила? Очень рада, если это такъ. Милости просимъ… Идите, идите скорй… Проходите, пока вашей наблюдательницы дома нтъ. Она только сейчасъ вышла. Идите вотъ по этому переулочку. Лстница ко мн сзади, со двора.
Лагорскій прошелъ по переулку, вышелъ на грязный дворикъ и сталъ взбираться по узенькой лсенк въ мезонинъ. На верхней площадк уже ждала его Настина, при чемъ виднлись изъ-подъ юбки ея ножки въ голубыхъ чулкахъ и черныхъ франтовскихъ лакированныхъ туфелькахъ съ черными бантиками.
— Здравствуйте…— сказалъ Лагорскій, поднявшись къ ней.
Настина взяла его за об руки и, продолжая улыбаться, спросила:
— Можно, Лагорскій, васъ поцловать по старой памяти? Здсь никто не видитъ. Наблюдателей нтъ.
— Цлуйте, голубушка, цлуйте. Очень радъ. Я самъ васъ поцлую.
Онъ наклонился. Она, какъ двочка, привскокнула, обвила его руками за шею и сочными губками чмокнула въ бритое лицо.
Онъ поймалъ ея руки и чмокнулъ ихъ и сверху, и снизу въ ладони.
— Въ орхахъ…— пробормотала она.— Съ утра обозлилась на кедровые орхи и грызу ихъ.
— Да, да… Ты вдь ихъ любишь… Я помню…— проговорилъ Лагорскій, и самъ не зная какъ переходя на ты.
— Ты еще все бранилъ меня за нихъ въ Симбирск. Не забылъ?— въ свою очередь перешла на ты и Настина.
— Ахъ, Настенька! Ахъ, дружочекъ! Я очень и очень часто вспоминаю о теб, о нашемъ счастливомъ жить-быть въ Симбирск!— вздохнулъ Лагорскій.
Она повела его къ себ въ комнату.
Комната у ней всего была одна, небольшая, съ выходомъ на балконъ, очень опрятная, хотя и совсмъ плохо меблированная. Лагорскій помнилъ, что Настина и въ Симбирск, когда жила съ нимъ, отличалась всегда чистотою и аккуратностью, прибирала и за нимъ, слдила, чтобы онъ не разбрасывалъ окурки папиросъ, не раскладывалъ принадлежностей своего костюма по стульямъ. Не терпла она даже, когда старыя туфли его высовывались изъ-подъ кровати, валялись на стол носовой платокъ и перчатки. И по сейчасъ комната ея съ далеко не свжими обоями и посрвшимъ отъ времени бумажнымъ потолкомъ съ желтыми протоками имла привлекательный видъ. У стны стояла кровать, покрытая голубымъ атласнымъ, стеганымъ въ елку, одяломъ съ подушками въ наволочкахъ съ широкими прошивками, сквозь которыя сквозилъ голубой коленкоръ. Надъ кроватью висли пришпиленныя къ стн булавками два русскихъ вышитыхъ полотенца. Передъ однимъ изъ оконъ стоялъ столикъ, задрапированный кисеей на голубомъ подбо и на немъ стояло складное зеркало и лежали туалетныя принадлежности. Какъ блондинка, Настина очень хорошо знала, что голубой цвтъ ей къ лицу, и поэтому онъ виднлся у ней во всемъ. Даже убогій мягкій стулъ — и тотъ былъ прикрытъ и по спинк, и по сиднью какимъ-то ажурнымъ блымъ вязаньемъ на голубомъ подбо. Второй столикъ, помщающійся у стны, и тотъ былъ покрытъ голубой дешевенькой бумажной скатертью, корзинки, сундуки, гд помщалось блье, платье и хозяйство Настиной — и на нихъ были наброшены куски голубого шерстяного плюша въ вид ковриковъ. Не покрыты ничмъ были только три буковые стула.
— Какъ ты мило устроилась!— невольно вырвалось у Лагорскаго восклицаніе.— Вся голубенькая. Сама голубенькая и комнатка голубенькая!
— Ты знаешь, вдь это мой любимый цвтъ,— отвчала Настина.— Драпировокъ еще на моихъ двухъ оконцахъ нтъ, только вотъ эти занавсочки на шнурочкахъ до половины окна. Приладить некогда… Все репетиціи да спектакли… А выберу свободное времячко, такъ и голубенькія ситцевыя драпировочки на окна повшу. Я купила ужъ ситчику. Ну, садись, такъ гостемъ будешь,— прибавила она и спросила:— Чмъ тебя угощать?
— Да чмъ хочешь. Ни отъ чего не откажусь,— сказалъ Лагорскій.— Долженъ теб сказать, что я не завтракалъ. Вари кофе и дай что-нибудь закусить. Ну, хоть колбасы съ булкой и масломъ, что-ли.
— Сейчасъ, сейчасъ… Я сама не завтракала. У меня у хозяевъ на плит ужъ заваренъ кофе въ кофейник и сосиски варятся…— засуетилась Настина.— Сейчасъ все принесу. Вдь я все сама. Я не какъ Малкова. Живу безъ горничной.
И она бросилась вонъ изъ комнаты.
Минутъ черезъ десять на стол появились кофе въ бломъ металлическомъ кофейник, булки, сосиски, тоже въ металлической полоскательной чашк, прикрытой блюдечкомъ, масло на тарелочк, колбаса.
Чашки и тарелки съ ножами и вилками Настина начала доставать изъ плетеной корзинки, тотчасъ-же перетирала ихъ чистымъ полотенцемъ и клала на столъ.
Лагорскій любовался.
— Какой у тебя порядокъ…— сказалъ онъ.— И импровизованный шкапъ для посуды.
— Корзинка-то? Да вдь такъ было и въ Симбирск, когда мы вмст жили,— отвчала она.
— Кофейникъ-то все тотъ-же?
— Тотъ-же. Вдь это твой подарокъ. Ахъ, Боже мой! Вдь у меня пирожки съ говядиной есть. Не хочешь-ли? Только черствые. Вчера въ ‘Караген’ купила себ на ужинъ да не ла. Зубъ заболлъ.
— Давай, давай и пирожки.
Лагорскій былъ голоденъ и лъ за об щеки. Настина тоже ла съ аппетитомъ, время отъ времени любовно, съ восторгомъ посматривала на него, наконецъ вскочила, растопырила руки и захватила его голову въ свои объятія, воскликнувъ:
— Ахъ, какъ я рада, что ты зашелъ ко мн! Ты не повришь, какъ я рада!
Лагорскій, сбиравшійся при свиданіи съ ней высказать ей упреки, что она насплетничала на него жен, такъ и не сказалъ ей ничего. Онъ любовался ею. Цловалъ два раза ея открытую шейку.
— А если-бы ты зналъ, какъ я тебя къ Малковой ревную! Боже мой, какъ ревную! Когда ты у нея сидишь, я вся какъ полоумная… Даже жжетъ меня что-то. Посмотри, я съ досады хорошій шелковый платокъ изгрызла. Ну, что теб, Лагорскій, въ этой Малковой? Брось ее… Пожилая баба… Вдь она совсмъ пожилая, а только красится. Ну, твоя жена,— законная жена, о ней я ужъ ничего не говорю, она теб Богомъ дана, я не особенно ревную къ ней… А Малкова — я на нее смотрть не могу. Такъ и хочется выцарапать ей глаза.
Лагорскій отмалчивался. Наконецъ, онъ сказалъ:
— Я перехалъ отъ жены. Нтъ возможности съ ней жить. Ревнива… Подомъ меня стъ. Два раза безъ обда меня оставляла.
— Слышала я, что ты одинъ теперь живешь. Не мало ужъ мн Копровская на тебя плакалась. И все я сбиралась къ теб придти, нсколько разъ собиралась, но всегда какъ-то такъ случалось, что иду мимо твоей дачи и непремнно вмст съ твоей женой. Да и совстно было какъ-то передъ ней. Съ ней дружу, а сама тебя отъ нея отбиваю. Я жалю ее. Это не Малкова. Къ твоей жен сынъ пріхалъ. Я видла его у насъ въ театр на репетиціи. Хорошій мальчикъ. Ты, Лагорскій, хоть и перехалъ отъ жены, а его не оставляй. Грхъ бросать дтей.
— Да нтъ-же, нтъ,— отвчалъ Лагорскій.— Я и жену не покинулъ-бы, но нтъ никакой возможности!
— А ужъ теперь ты мой, снова мой, какъ въ Симбирск мой. Теперь ужъ если ты самъ ко мн зашелъ, ты весь мой, и никому я тебя не отдамъ. Ну, еще жен — пожалуй… Къ ней ходи… Она законная жена. А Малковой тебя не дамъ… Нтъ, нтъ!
Настина привскокнула и снова обвила руками шею Лагорскаго.
— Пусти! Задушишь!— восклицалъ онъ, а самъ цловалъ ея голенькую ручку повыше локтя, поднявъ широкій рукавъ ея блузы.

XXXVII.

Лагорскій былъ очарованъ Настиной. Онъ забылъ вс непріятности, причиненныя ему женой, былъ веселъ, ласкалъ Настину, миловался съ ней, вспоминалъ свое прежнее съ ней житье-бытье въ Симбирск и, незамтно просидвъ у ней часа два, поспшно сталъ собираться уходить. Онъ просидлъ-бы еще дольше у ней, но вдругъ вспомнилъ, что Малкова должна вернуться съ репетиціи и тогда ему трудно будетъ уйти отъ Настиной незамченнымъ Малковой. А увидитъ его Малкова — новый скандалъ. Онъ быстро схватилъ шляпу и сталъ прощаться.
Настина нахмурилась.
— Куда-жъ ты торопишься? Посиди еще. Не лишай меня… не покидай меня…— упрашивала она его.— Въ кои-то вки надумался придти и ужъ бжишь!
Лагорскій, разумется, ничего не сказалъ ей о своемъ опасеніи встртиться съ Малковой и только отвчалъ:
— Нельзя мн. Во-первыхъ, хотлъ одинъ нужный человчекъ зайти, насчетъ моего бенефиса переговорить. Здсь надо разсылать билеты по театраламъ, такъ-же какъ въ провинціи… Непремнно разсылать, иначе никакого толку не будетъ. А во-вторыхъ, я долженъ роль учить.
— Врешь ты все. Что такое роль… А суфлеръ-то на что?
Она держала его за руки, смотрла ему ласково въ лицо. Онъ вырывалъ изъ ея рукъ свои руки и говорилъ:
— Нельзя, голубушка… Право, невозможно… Кром того, я совсмъ обезденежилъ. Мн у одного мясника-театрала надо денегъ хоть сколько-нибудь занять. Мясникъ — молодой человкъ, купецъ съ современными взглядами.
— Да вдь мясника-то ты только вечеромъ въ спектакл увидишь,— возражала Настина.
— Положимъ, что такъ… Но нтъ, не могу! Я долженъ уйти. А лучше ты приходи ко мн завтра посл спектакля.
Лагорскій вырвалъ отъ Настиной свою руку и опять схватился за шляпу.
— А сегодняшній-то вечеръ посл спектакля ты для Малковой бережешь?
— Да нтъ-же, нтъ! Что мн Малкова, если около меня такая пупочка! Ну, приходи сегодня вечеромъ.
— Приду, непремнно приду. И знаешь что, Вася? Я у тебя совсмъ останусь,— сказала Настина.
— То-есть какъ это?..— удивился Лагорскій.
— Очень просто. Сегодня останусь, а завтра совсмъ переду къ теб, перевезу свои вещи.
— Нтъ, милочка, я этого не могу, совсмъ не могу…— испуганно произнесъ Лагорскій.— Я далъ себ слово жить одинъ, безъ женщинъ, оттого и отъ жены перехалъ. Да у меня и помщенія нтъ. У меня всего одна только маленькая комнатка, а въ другой живетъ Тальниковъ — Мишка курицынъ сынъ.
— Тальниковъ? А Тальниковъ пусть въ мою комнату перезжаетъ. Я упрошу. Пусть сюда перезжаетъ. Онъ это для меня сдлаетъ.
— Но это невозможно…
— Ты Малковой боишься? Ты жены боишься? Но я, Васька, такъ тебя люблю, что я готова и съ женой твоей изъ-за тебя поссориться. Я, Вася, тебя такъ люблю, такъ, что на все готова! На все, на все! Что мн Малкова, что мн Копровская!— воскликнула Настина, привскокнула, обняла Лагорскаго опять за шею, потащила его къ кровати и посадила его съ собой рядомъ.— Не покидай меня, Васенька, не бросай, дозволь съ тобой жить,— упрашивала она, и на глазахъ ея показались слезы.— Вдь я послдняя твоя любовь, я на тебя больше имю всякихъ правъ, чмъ Малкова и Копровская. Копровская тебя давно уже бросила, и я не понимаю, съ чего вы это опять сойтись вздумали. А Малкова… что такое Малкова? Накрашенная старая баба. Васиканьчикъ! Котикъ мой! Позволь мн съ тобой вмст жить! Вспомни, вдь мы съ тобой не ссорились, когда разъхались. Вспомни, какъ я плакала, когда мы разъзжались! И ты горевалъ. Ты черствый мужчина, но горевалъ. Я помню. Вдь мы разъхались только потому, что не нашли ангажементовъ въ одинъ и тотъ-же городъ. Я похала въ одинъ городъ, а ты въ другой. Правда? Василій Севастьянычъ, возьми меня къ себ.
Настина обвила его шею своими распущенными волосами и положила ему голову на грудь.
— Ахъ, ты просишь невозможнаго!— тяжело вздохнулъ Лагорскій.— Пусти меня. Мн до зарзу нужно уйти,— проговорилъ онъ, вспомня о Малковой, и поднялся съ кровати.
— Нтъ, нтъ… Я не выпущу тебя, покуда ты не согласишься!— восклицала Настина.
— Да нельзя-же, Настенька… Пойми, что этого нельзя. Я слово себ далъ. Ты приходи ко мн такъ… И всякій разъ будешь радостная, желанная для меня гостья. Буду приходить и я къ теб. Ну, пусти меня, не удерживай.
— Посмотри, Василій, посмотри, какъ я тебя люблю!— проговорила Настина, все еще удерживая его.— У меня съ Симбирска и Самары твои старыя туфли остались и я берегу ихъ на память. Какъ самый драгоцнный предметъ берегу.
Она бросилась къ сундуку, быстро открыла его, вытащила оттуда завернутыя въ голубой коленкоръ старыя стоптанныя туфли Лагорскаго и показала ему ихъ.
Онъ невольно улыбнулся и сказалъ:
— Ну, спасибо за любовь.
— Василій! Подумай и возьми меня къ себ!— воскликнула она еще разъ.
— Ну, хорошо, хорошо. Заходи завтра вечеромъ посл спектакля и мы поговоримъ съ тобой о зимнемъ сезон. Вотъ на зимній сезонъ я готовъ съ удовольствіемъ вмст съ тобой устроиться. А теперь прощай, до свиданія!
Лагорскій чмокнулъ Настину въ щечку, взглянулъ въ отворенную дверь балкона и попятился. Онъ увидалъ, что черезъ улицу переходила къ своей дач Малкова, укрывшись краснымъ зонтикомъ.
‘Ну, ужъ теперь мимо нея не проскочишь,— мелькнуло у него въ голов.— Сейчасъ замтитъ и окликнетъ. Какъ тутъ быть? Можетъ выйти скандалъ. Вдь она не постснится при Настиной… И чего это я здсь разсидлся! Давно-бы можно было уйти. А теперь надо подождать’,— ршилъ онъ и сталъ скручивать папироску.
Настина завертывала въ коленкоръ его старыя туфли и убирала ихъ въ сундукъ.
— Нтъ, если-бы ты такъ меня любилъ, какъ я тебя люблю, ты не разговаривалъ-бы такъ, а прямо принялъ-бы меня съ распростертыми объятіями. Вдь я теб въ Симбирск была и другъ, и прислуга. И теперь тмъ-же могу быть.
Лагорскій молчалъ, закуривалъ свернутую папиросу и думалъ:
‘Пусть Малкова войдетъ къ себ, пусть… Вдь сразу-же какъ она войдетъ къ себ въ комнаты, она не выскочитъ на балконъ, а начнетъ переодваться. А я тмъ временемъ и проскользну’.
Онъ ршился заглянуть черезъ балконъ на улицу. Малковой, которой входъ въ квартиру былъ изъ палисадника, ни на улиц, ни въ палисадник видно не было.
‘Вошла въ комнаты. Теперь она переодвается. Попробую проскользнуть домой’,— ршилъ онъ и сказалъ:
— Прощай, Настенька… Прощай, другъ мой… Я пойду. До свиданія у меня.
Сопровождаемый Настиной до лстницы, онъ только что спутился внизъ и вышелъ въ проулокъ между дачами, какъ сквозь кусты акаціи увидлъ Малкову, стоящую на балкон. Она стояла уже безъ шляпки.
‘Прозвалъ!— воскликнулъ онъ мысленно и прислъ за кустами акаціи.— Ахъ, какая незадача! Надо ждать, когда она скроется съ балкона’.
Онъ прислъ въ кустахъ на корточки, но Малкова съ балкона не уходила. Мимо него проходили люди и косились на него. Такъ ждать было неудобно. Онъ вошелъ на лстницу Настиной и остановился на нижней площадк.
А Настина въ это время тоже была на своемъ балкон и ждала, когда Лагорскій пройдетъ мимо нея, чтобы сказать ему еще разъ ‘прощай’ и сдлать ручкой, и очень удивлялась, что онъ не проходитъ.
‘Не забжалъ-ли къ Малковой? Ахъ, мужчина! Ахъ, волокитишка! Ахъ, шальной!’ — подумала она, бросилась на лстницу, чтобы сбжать внизъ въ палисадникъ и узнать отъ сосдней прислуги, не проходилъ-ли мужчина въ срой шляп на лстницу Малковой, но тотчасъ-же увидала Лагорскаго.
— Что ты тутъ длаешь? Еще не ушелъ? А я тебя ждала на балкон, когда ты появишься на улиц!— воскликнула она.
Лагорскій смутился.
— Другъ мой Настенька, Малкова торчитъ на своемъ балкон. Мн неловко проходить мимо нея,— сказалъ онъ.— Она сейчасъ окликнетъ меня, затащитъ къ себ и сдлаетъ скандалъ. Ну, что на скандалъ лзть!
— Ахъ, мужчина! Ахъ, тряпка! Да имй характеръ, пренебреги ея словами и не заходи къ ней,— заговорила Настина.— А это что значитъ? Ты хочешь угодить и нашимъ и вашимъ, и мн и ей. Чего ты ее боишься! Плюнь ты на нее!
— Позволь… Какъ плевать? Она все-таки мой товарищъ по сцен. Наконецъ, я жилъ съ ней два года, имю отъ нея дочь. Нельзя-ли отъ тебя со двора выйти какимъ-нибудь другимъ выходомъ? Я врагъ скандаловъ. Нельзя-ли какъ-нибудь сзади, по задворкамъ на чужой дворъ перескочить, а тамъ на другую улицу?
— Ну, мужчина! Блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, какъ заяцъ. Пойдемъ на дворъ. Перелзай тамъ черезъ заборъ. Тамъ, кажется, дв доски вынуты изъ забора. Музыкантская прислуга бгаетъ тамъ въ винную лавку. Черезъ заборъ ближе.
Настина повела Лагорскаго на задворки и, смясь надъ нимъ, указала на ветхій заборъ, которымъ отгороженъ былъ чужой дворъ. Двухъ досокъ, дйствительно, не хватало. Лагорскій сталъ карабкаться и перелзъ черезъ него.
Она хохотала надъ нимъ.
Свой визитъ къ Настиной Лагорскій, все-таки, отъ Малковой скрыть не могъ. Его видла на балкон у Настиной горничная Малковой Груша и тотчасъ-же сообщила объ этомъ ей, какъ только она вернулась съ репетиціи. Его-то выхода Малкова и караулила на своемъ балкон, но не дождалась. Вечеромъ, во время спектакля, при встрч, она не разговаривала съ нимъ, отвертывалась, дулась, но, уходя изъ театра, не выдержала и гнвно произнесла передъ Лагорскимъ:
— Ну, что-жъ, теперь и отъ Настиной мн надо ждать публичнаго скандала? И она будетъ заявлять на тебя свои права? Ты вотъ что… Ты скажи имъ обимъ, чтобы он сговорились и вмст, сообща, въ одинъ вечоръ устроили передо мной скандальную комедію. Третья, третья теперь претендентка! А ты дрянь, а не человкъ!
Малкова захохотала и бросила на Лагорскаго презрительный взглядъ.
Лагорскій виновато молчалъ.

XXXVIII.

Дня черезъ два, около полуночи, Настина отвтила визитомъ Лагорскому.
Лагорскій только что вернулся посл спектакля и съ помощью Тальникова жарилъ себ яичницу на пыхтвшемъ самовар, поставивъ сковородку на конфорку, и собирался ужинать, какъ вдругъ въ отворенную балконную дверь онъ услышалъ изъ палисадника женскій слегка картавый голосъ: — Василій Севастьянычъ! Вы не спите? Можно къ вамъ?
Оба они переглянулись.
— Должно быть, Вра Константиновна къ вамъ…— проговорилъ Тальниковъ.
— Нтъ, это не Малкова… Это не ея голосъ… Да и дуется на меня Малкова — не пойдетъ… Это, кажется, Настина. Ея голосъ,— отвтилъ Лагорскій.
— Василій Севастьянычъ! Вы дома? Можно къ вамъ?— повторился возгласъ.
Лагорскій выбжалъ на балконъ. Ночь была свтлая, ясная, теплая. Въ палисадник дачи, передъ балкономъ, дйствительно, стояла Настина. Она была въ пальто, въ кружевномъ шарф на голов и съ узломъ.
— Здравствуйте,— сказала она.— Никого у васъ нтъ? Можно къ вамъ? Я все собиралась, собиралась и, наконецъ, собралась.
— Очень радъ… Пожалуйте, пожалуйте… Никого посторонняго… Только Тальниковъ,— проговорилъ Лагорскій.— Заходите за домъ… Вотъ отсюда. Лстница ко мн сбоку. Сейчасъ я вышлю Тальникова.
Черезъ минуту Тальниковъ уже сбжалъ къ Настиной навстрчу, принялъ отъ нея узелъ и повелъ ее по лстниц.
Лагорскій былъ радъ приходу Настиной. Она была какъ нельзя боле кстати. Сегодня Малкова все еще продолжала на него дуться и онъ не разсчитывалъ на ея посщеніе.
— Ну, снимайте свое пальто… Садитесь. Мы сбираемся ужинать и чай пить,— сказалъ онъ вошедшей Настиной.
Тальниковъ помогалъ ей снять пальто.
— Ужасно поздно у насъ спектакли кончаются,— сказала она въ оправданіе своего поздняго прихода.— Заходила къ вамъ вчера, днемъ — дома не застала. Коверъ-то все тотъ-же,— проговорила она, бросивъ взглядъ на коверъ, висвшій надъ кроватью,— Я помню этотъ коверъ… И одяло помню…
— Садитесь, Настасья Ильинишна,— пригласилъ ее Лагорскій, стсняясь при Тальников говорить ей ‘ты’.— Вотъ закусимъ, чмъ Богъ послалъ.
На стол стояли бутылка водки съ напиханными въ нее черносмородинными листьями, маленькій серебряный вызолоченный стаканчикъ и на металлической тарелк лежалъ студень изъ колбасной.
— Я къ вамъ, Лагорскій, съ гостинцемъ. Горячихъ пирожковъ съ мясомъ вамъ изъ нашего ‘Карагена’ изъ буфета принесла,— проговорила она.
— Давайте, давайте скорй… Оно будетъ очень кстати. У насъ сегодня ужинъ совсмъ не лукуловскій. Гд-же у васъ пирожки?
— Они у меня въ узл. Нарочно спрятала туда, чтобы не простыли.
Настина стала развязывать свой узелъ, и Лагорскій, къ великому своему изумленію, замтилъ, что въ узл у Настиной была подушка и ея голубое атласное одяло.
— Боже мой! Что-же это вы съ постельными принадлежностями?— воскликнулъ онъ.
Настина слегка потупилась и не отвчала.
— Вотъ пирожки…— произнесла она, доставая изъ узла цлый свертокъ, густо обернутый въ газетную бумагу.— Не простыли еще…— прибавила она и стала развертывать бумагу и выкладывать на столъ пирожки на подставленную Тальниковымъ тарелку.
Лагорскій сейчасъ-же сообразилъ, отчего она съ подушкой и одяломъ.
‘Боже мой, это она ко мн должно быть ужъ перезжаетъ, какъ общалась…— мелькнуло у него въ голов.— Нтъ, я ее ни за что не оставлю. Не желаю себя стснять’…
— Ну, давайте закусывать… Садитесь… Можете намъ разливать чай,— говорилъ онъ Настиной,— Тальникова вы знаете… Это мой пріятель, мажордомъ и главный управляющій. Вонъ онъ какую сухарницу смастерилъ мн изъ коробокъ отъ гильзъ,— кивнулъ онъ на латочку, гд лежали булки.
Вс сли и принялись закусывать. Лагорскій выпилъ стаканчикъ водки и хвалилъ пирожки, закусывая ими.
— И настойку вотъ эту Тальниковъ-же смастерилъ,— указалъ онъ на бутылку.— Не хотите-ли?— предложилъ онъ Настиной.— Выпейте полъ-рюмочки. Ароматъ… Выпьете и чувствуете, что у васъ во рту садъ, фруктовый садъ.
— Пожалуй… Дайте полъ-рюмки,— отвчала Настина и спросила:— Лагорскій, а живъ-ли у васъ синій атласный халатъ съ желтыми отворотами?
— Живъ, живъ, ангелъ мой… Только онъ ужъ немножко отрепался.
Настина улыбнулась.
— Надньте его, голубчикъ, сейчасъ на себя… Я такъ любила на васъ этотъ халатъ. Онъ мн напомнитъ Симбирскъ,— сказала она.
— Ну, зачмъ-же это?— проговорилъ Лагорскій, тоже улыбаясь.— Можно когда-нибудь въ другой разъ. Вдь Настенька мой старый другъ,— пояснилъ онъ Тальникову.— Мы когда-то жили съ ней душа въ душу.
— Я знаю, я помню…— застнчиво произнесъ Тальниковъ, закусилъ, выпилъ чаю и тотчасъ-же ретировался къ себ въ комнату, оставивъ Лагорскаго и Настину наедин.
Настина тотчасъ-же бросилась къ Лагорскому на шею.
— Вася! Я ужъ къ теб… Я совсмъ къ теб…— объявила она.— Я нарочно захватила съ собой подушку и одяло. Положи меня гд-нибудь. Я хоть на полу лягу… Можно спять коверъ и на ковр… А завтра я перевезу къ теб свои остальныя пожитки.
Лагорскаго всего передернуло.
— Не могу я этого сдлать, Настенька… совсмъ не могу…— отвчалъ онъ, цлуя ее,— Приходи ко мн, когда хочешь и сколько хочешь, но жить я тебя къ себ взять не могу.
— Отчего-же? Малковой боишься? Жены? Но ты же уврялъ меня, что съ женой ужъ всякія отношенія прикончилъ, а съ Малковой тоже сбираешься прикончить. Стало быть ты вралъ?
На глазахъ Настиной были слезы.
— Прикончилъ, прикончилъ. Съ Малковой я даже два дня ужъ не разговариваю,— отвчалъ Лагорскій.— Она черезъ свою горничную узнала, что я былъ у тебя, и теперь дуется на меня. Да чортъ съ ней! Я радъ.
Разговоръ шелъ шопотомъ. Настина просилась остаться.
Лагорскій опять далъ отвтъ:
— Понимаешь-ли ты, перехавъ отъ жены, я далъ себ слово ни съ кмъ изъ женщинъ здсь лтомъ не съзжаться.
— Да отчего-же, отчего-же, Василій?
— Свободы хочу. Очень ужъ я много отъ женщинъ претерплъ. Хочу вздохнуть. На зимній сезонъ — изволь, съдемся, давай жить вмст, если найдемъ ангажементъ въ одинъ городъ.
Настина вдругъ заплакала.
— Нтъ, Вася, я отъ тебя не уйду, ни за что не уйду!— произнесла она, возвыся голосъ.
Лагорскій вскочилъ изъ-за стола.
— Настенька! Не длай хоть ты-то скандала! Вдь вотъ вс эти насилія и заставляютъ меня искать одиночнаго житья. Брось… Не плачь… Вдь мы будемъ часто видться.
Настина легла къ Лагорскому на кровать и стонала, произнося:
— Боже мой! А я такъ мечтала! Такъ радовалась,— что буду съ тобой жить вмст! Во сн даже видла! Вчера купила хорошенькую новую кастрюлечку для супа, вчера начала теб туфли вышивать. Купила маленькихъ салфетокъ для чаю.
Лагорскій подслъ къ ней и уговаривалъ ее:
— Успокойся, Настенька, не плачь, голубушка… Все это пригодится, на зимній сезонъ пригодится. И салфеточки твои пригодятся, и кастрюлечка.
— И какъ я тебя во сн-то видла! Въ твоемъ синемъ шелковомъ халат видла!— продолжала Настина, плача.— Туфли его храню, какъ святыню, а онъ…
Настина разрыдалась. Лагорскій, какъ ребенка, гладилъ ее по головк, такъ какъ она лежала внизъ лицомъ, цловалъ ее въ затылокъ и уговаривалъ:
— Уймись, Настенька… Успокойся, голубушка… Мы зимой съ тобой вмст заживемъ и захозяйствуемъ лихо.
Совсмъ ужъ разсвло и сіяло солнце, когда Лагорскій провожалъ Настину по пустынной набережной Невы домой и тащилъ къ ней ея узелъ съ подушкой и голубымъ одяломъ.
Онъ шелъ увренно, безъ опасеній. Въ пятомъ часу утра онъ уже зналъ, что не встртитъ Малкову на балкон.

XXXIX.

Май кончался, наступалъ іюнь, погода совсмъ поправилась, холода прошли, вечера стояли свтлые, теплые, а сборы въ саду и въ театр ‘Санъ-Суси’ поправлялись плохо, хотя давно уже репертуаръ въ театр былъ легче, драмы чередовались съ легкими комедіями, пріхала вновь приглашенная опереточная актриса Колтовская-Амурова и вмст съ актрисой Жданковичъ и Чеченцевымъ заканчивала спектакли одноактными оперетками, въ которыхъ иногда потряхивалъ стариной, какъ онъ самъ выражался, и старикъ Колотухинъ. Обды Павлушина съ музыкой и пніемъ также мало сдлали для улучшенія сборовъ. На обдахъ этихъ изъ актеровъ присутствовали только Чеченцевъ да изрдка Колотухинъ. Чеченцевъ хвастался, что пріобрлъ на обдахъ кругъ знакомства, и показывалъ на мизинц кольцо съ тремя брилліантами, полученное въ подарокъ ‘отъ дамъ’, какъ онъ сообщалъ. Колотухинъ говорилъ, что онъ потому ходитъ на обды, что на нихъ, въ самомъ дл, бываютъ театралы-любители и отлично угощаютъ.
— Не расходуешься на столъ… сытъ и пьянъ, а это разсчетъ…— разсказывалъ онъ, и дйствительно два раза игралъ въ спектакляхъ совсмъ пьяный.
Изъ актрисъ въ обдахъ этихъ участвовала и новоприглашенная опереточная актриса Колтовская-Амурова, ее писали на афиш въ красную строку и именовали Евгеніей Васильевной и подносили въ спектакли цвты.
Именовали въ афишахъ по имени и отчеству и Малкову, и Жданковичъ, выставляя въ красныхъ строкахъ, въ красныхъ строкахъ печаталось, что за обдомъ исполнитъ свой лучшій репертуаръ ‘знаменитый хоръ пвицъ’ Дарьи Семеновны такой-то, ‘хоръ красавицъ-венгерокъ’. Афиша для садовой программы была испещрена восклицаніями въ род: ‘фуроръ’, ‘несравненная’, ‘первая въ мір’, ‘краса востока’ и т. п., но и это не поправляло сборовъ.
Чертищевъ совсмъ уже не говорилъ о чистомъ искусств, не слышно было совсмъ его сравненій себя съ пеликаномъ, разрывающимъ свою грудь. Онъ какъ-то сократился, притихъ и его мало было видно и на сцен, и въ саду. Денежными длами распоряжался и торчалъ въ контор и въ касс еврей Вилейчикъ. Въ кіоскъ, гд продавались цвты, онъ посадилъ какихъ-то двухъ прехорошенькихъ жидовокъ въ восточномъ костюм, съ распущенными волосами, головы и шеи которыхъ были увшаны золотыми кругляшками, изображающими монеты, и фальшивыми жемчугами. Проходя мимо, онъ скашивалъ на нихъ глаза, протягивалъ руку и трепалъ ихъ по щекамъ. Жидовочки эти также участвовали въ обдахъ Павлушина и группировали около себя мужчинъ.
Приближалось первое число мсяца. Вс съ нетерпніемъ ждали получки жалованья. Лагорскій уже два дня искалъ Чертищева, чтобы переговорить съ нимъ о своемъ бенефис, но ему не удалось его поймать, а на первое іюня Чертищевъ и совсмъ уже исчезъ. Лагорскій спрашивалъ объ немъ въ контор, въ буфет. Въ контор ему отвтили, что онъ два дня уже нездоровъ и въ садъ не показывается, а въ буфет сказали, что онъ въ Москву ухалъ. Лагорскій удивился при такихъ совершенно противоположныхъ свдніяхъ объ антрепренер, и вечеромъ въ спектакл, когда Вилейчикъ шнырялъ за кулисами, обратился къ нему за разъясненіями.
Вилейчикъ взялъ егоза руку, посмотрлъ ему въ лицо и, покачавъ головой, произнесъ:
— Да, господинъ Лагорскій, этотъ Чертищевъ такого человкъ, такого, что фай-вай! Это артистъ, совсмъ артистъ. Фай, какого большой артистъ!
— Что-же такое случилось? Гд онъ?— нетерпливо задалъ вопросъ Лагорскій.
— Ни я, ни Павлушинъ ничего не знаемъ. Пропалъ. На дач его нтъ. Фю-ю-ю!
Вилейчикъ развелъ руками.
— Убжалъ?
— Долженъ вамъ сказать по большаго секрета, убжалъ. На дач его дама отъ сердца говоритъ, что въ Варшава ухалъ, а нашъ бутафоръ говоритъ, что на Нижняго-Новгородъ, и онъ ему карета нанималъ на Николаевскаго вокзалъ. Ой, ой, сколько всякіе долги остались! Боже мой, сколько долги!
Лагорскій стоялъ пораженный.
— А какъ-же жалованье-то намъ? Вдь завтра первое число,— сказалъ одъ.
— Я не могу… Павлушинъ не можетъ. Надо объявить на полиція… Тамъ есть какого-то залогъ…— отвчалъ Вилейчикъ.
— Боже мой! Что-же это такое! Вдь это ужасъ. Стало быть, и антреприза лопнетъ? Нтъ, такъ нельзя! Вы его компаньоны и должны за него отвчать!..
Лагорскій горячился.
— Не кричите пожалуйста, господинъ Лагорскій,— остановилъ его Вилейчикъ,— Я вамъ по секретъ это говорю. Я и Павлушинъ, два его компаньоновъ, но на бумага ничего этого нтъ. У насъ нтъ никакого бумага. У насъ много его векселя, но что его векселя! Газетнаго бумага. А хозяйство зачмъ погибать? Это можетъ быть новый гешефтъ. Я возьму его, но надо новый условій. Господа артисты получаютъ столько, что для антрепренера вотъ что… смерть…
Вилейчикъ полоснулъ себя ладонью по горлу, показывая, что надо зарзаться.
— Нтъ, такъ нельзя!— закричалъ Лагорскій.
— Что вы кричите! Пожалуйста не кричите! Это секретнаго дло. А завтра въ контор объ этого поговоримъ.
Вилейчикъ отскочилъ отъ Лагорскаго.
‘Кончено… какъ я ожидалъ, такъ и вышло… Крахъ…Катастрофа’,— думалъ Лагорскій и, выйдя на сцену, игралъ раздраженно, разсянно.
Въ слдующемъ антракт Лагорскій разсказалъ объ этомъ Малковой.
— Вотъ такъ штука!— прошептала она.— Такъ какъ-же быть-то?
— Ничего не знаю. Завтра первое число, завтра выдача жалованья. Вотъ что компаньоны завтра скажутъ, но они не признаютъ ужъ теперь себя компаньонами,— сказалъ Лагорскій.
— Слышали? Чертищевъ бжалъ,— отнеслась Малкова къ стоявшему тутъ-же Чеченцеву.
— Да неужели? Третьяго дня его видлъ.
— А вчера бжалъ. Господи! Что это! Въ прошломъ году лтомъ крахъ и нынче лтомъ крахъ. Какъ я несчастлива на лтніе сезоны!
— Бжалъ…— повторилъ Чеченцевъ, недоумвая.— Знаете, я почти ожидалъ этого. Весь онъ самъ и даже лицо у него… у этого Чертищева какое-то бглое… Прямо бглое… А что говорилъ! Что сулилъ! Что проповдывалъ! Но это ужасно! Какъ-же спектакли-то?
— Жидъ Вилейчикъ сейчасъ сказалъ, что они будутъ продолжать антрепризу, но только при совершенно новыхъ условіяхъ…— сообщилъ Лагорскій.— Разумется, сбавка жалованья. Онъ прямо говоритъ, что жалованье непомрное.
— Нтъ, ужъ это дудки! Тогда лучше товарищество… сосьете актеровъ…— отвчалъ Чеченцевъ.
— Ахъ, бросьте! Эти товарищества-то я ужъ знаю!— воскликнула Малкова.— Я три раза на бобахъ при этихъ товариществахъ сидла. А разъ насилу выбралась въ Москву… Гардеробъ закладывала. А съ остальной-то труппой что было! Нтъ, товарищество ни за что на свт! Довольно. У насъ и распорядитель товарищества бжалъ.
Подскочилъ Колотухинъ.
— Удралъ, говорятъ, нашъ пеликанъ-то? Вотъ теб и пеликанъ!— сказалъ онъ.— Какъ жаль, что я у него не купилъ серебряный портсигаръ! Онъ мн продавалъ свой серебряный портсигаръ. Можно-бы было портсигаръ-то взять, а деньги не отдавать. ‘Вычтите, молъ, изъ жалованья’. Дуракъ я былъ, совсмъ дуракъ… А теперь было-бы какъ кстати. Ну, да вдь, я думаю, мы не потеряемъ. Мы компаньоновъ его за бока!.. Товарищи должны отвчать другъ за друга.
— Въ томъ-то и дло, что они товарищи только на словахъ, а не на бумаг…— объявилъ Лагорскій.
Извстіе, что Чертищевъ скрылся, разнеслось по всмъ уборнымъ, и объ этомъ заговорили вс актеры, вс театральные служащіе. Актеры ругались. По адресу Чертищева расточались самые нелестные эпитеты. Третій актъ пьесы играли совсмъ спустя рукава.
Посл спектакля вс искали Вилейчика, по Вилейчика ни въ театр, ни въ саду не было. Актеры бросились въ контору, но контора оказалась запертой. Побжали въ контору ресторана поговорить съ Павлушинымъ, но и Павлушина не было.
Большинство актеровъ, все еще разговаривая о бгств Чертищева, осталось ужинать въ ресторан и требовало кушанья и напитковъ въ долгъ, но буфетчикъ не давалъ. Произошло два или три скандала.
Вс съ нетерпніемъ ждали завтрашняго дня, перваго числа мсяца.

XL.

Настало первое число — день, когда въ театр ‘Сапъ-Суси’ должно быть выдано жалованье. Утромъ, еще куда ране десяти часовъ, актеры и актрисы театральной труппы и исполнители и исполнительницы представленій садовыхъ сценъ начали собираться къ контор театра. Контора была заперта, и около дверей стоялъ полицейскій чиновникъ. Какъ знакомый съ нкоторыми артистами по саду, онъ здоровался съ ними и объявилъ, что директоръ сада Чертищевъ находится въ отсутствіи изъ Петербурга, и если отъ сего перваго числа въ теченіе трехъ дней не возвратится, то театральные и садовые служащіе будутъ удовлетворены изъ имющагося при полиціи залога, положеннаго при открытіи сада и театра. Очевидно, что компаньоны предупредили полицію объ исчезновеніи Чертищева. Такое-же писанное извщеніе было прибито и на стн около конторы. Ни Вилейчика, ни Павлушина около конторы видно не было.
Актеры, выслушавъ извщеніе, не расходились и роптали. Среди русской рчи слышались французскій, нмецкій, англійскій и итальянскій говоры садовыхъ увеселителей. Вс жестикулировали. Слышались возгласы, раздавались ругательства на русскомъ и иностранныхъ языкахъ. Въ особенности визжала нмка въ какомъ-то красномъ плащ. Воинственно размахивала руками итальянка-акробатка въ шляпк съ цлымъ огородомъ цвтовъ, съ роскошными, какъ вороново крыло, сизо-черными волосами и усиками на верхней губ. Она была буквально въ ярости. Русскіе актеры говорили:
— Ну, попадись теперь къ такой птиц въ лапы Чертищевъ — убьетъ на мст. Она двадцать пудовъ на ногахъ поднимаетъ, два рельса на плечахъ держитъ.
— Четвертаго числа вс будутъ удовлетворены, если антрепренеръ не вернется,— повторялъ полицейскій.
Негодовала и содержательница хора русскихъ пвицъ Дарья Семеновна, какъ ее именовали въ афиш, разухабистая дама среднихъ лтъ, очень пестро одтая.
— Нтъ, спрашивается, зачмъ-же онъ меня изъ Нижняго переманилъ! Я сбиралась на Троицу въ Харьковъ хать. Тамъ теперь купечество, тамъ теперь дла…
— Да вдь и здсь вы-то хорошія дла по кабинетамъ длаете,— замтилъ ей кто-то изъ актеровъ.— Ваши дла особенныя, вамъ кабинеты нужны. А вотъ наше дло…
— Ахъ, оставьте пожалуйста! Что вы понимаете! Въ чужихъ рукахъ всякій кусокъ великъ!— огрызнулась она на актера и закричала:— Но если нтъ самого Чертищева, то гд-же его компаньоны? Гд этотъ господинъ еврей, гд этотъ буфетчикъ? Удралъ Чертищевъ — компаньоны отвчай.
— Они здсь. Они не въ отъзд. Они придутъ, я думаю,— говорилъ полицейскій чиновникъ.— Но оказывается, что они вовсе не компаньоны Чертищева.
— Такъ кто-же они? Они такъ сладко пли и распвали, что явились на поправку дла,— говорила, опереточная пвица Колтовская-Амурова.
— Господа! Вилейчикъ мн вчера заявилъ, что онъ только кредиторъ Чертищева и ничего больше!— возвысилъ голосъ Лагорскій, попыхивая папиросой.
— И Павлушинъ то-же, и Павлушинъ!— прибавилъ Чеченцевъ.
Актеры и актрисы все прибывали и прибывали къ контор. Раздавались возгласы:
— Когда-же жалованье? Такъ нельзя!.. Это ни на что не похоже! Это грабежъ…
— Успокойтесь, господа! Успокойтесь…— повторялъ полицейскій чиновникъ.— Если черезъ три дня хозяинъ сада и театра не явится, вс служащіе четвертаго числа будутъ удовлетворены изъ залога… Изъ залога, по имющимся спискамъ.
Но вопросы то и дло повторялись. Уставъ отвчать все одно и то-же, онъ уже на обращенные къ нему вопросы указывалъ только на вывшенное на стн объявленіе.
Къ нему подошелъ Лагорскій и поздоровался, какъ съ знакомымъ.
— Да великъ-ли залогъ-то Чертищева?— спросилъ онъ.
— По списку, какъ полумсячное содержаніе всхъ служащихъ при театр, но говорятъ, что самый списокъ служащихъ-то показанъ съ уменьшеннымъ чуть не на половину жалованьемъ,— отвчалъ полицейскій и обратился къ толп:— Господа! Я васъ прошу расходиться. Вы напрасно тутъ стоите. Выдачи сегодня изъ конторы никакой не будетъ. Вы теряете даромъ время. Раньше четвертаго числа выдачи никакой не можетъ быть.
Послышался глухой ропотъ. Два-три голоса крикнули:
— Мы компаньоновъ ждемъ! Ждемъ Вилейчика и Павлушина!
— Тогда не угодно-ли вамъ ихъ ждать на веранд или въ саду. Здсь въ корридор очень тсно. Они, по всмъ вроятіямъ, туда явятся.
Нсколько лицъ стали уходить. Нмка въ красномъ плащ кричала по-нмецки:
— До тхъ поръ, покуда я жалованья не получу, я не исполняю своихъ нумеровъ! Не буду исполнять. Abgemacht!— махнула она рукой.
— Гд нашъ режиссеръ Утюговъ?— спрашивали изъ толпы актеровъ.— Феофанъ Прокофьичъ! Гд вы?
— Я здсь,— откликнулся Утюговъ.
— Да будетъ-ли сегодня спектакль-то?— задавали они ему вопросъ.
— Какъ-же, какъ-же… Вдь на афиш объявлено. Все готово… Сегодня въ первый разъ пьеса… Въ касс ужъ сборъ есть, и пока очень недурной. Вы видите, какая прекрасная погода стоитъ. Кто занятъ, пожалуйте на репетицію… Сейчасъ репетицію начнемъ… Надо велть дать звонокъ — вотъ что…
— Видлись вы съ Вилейчикомъ? Видлись сегодня съ Павлушинымъ?
— Къ Павлушину я посылалъ сейчасъ. Онъ прислалъ сказать, что сейчасъ будетъ. Вилейчику послалъ съ разсыльнымъ записку на дачу въ Лсной и зову его непремнно пріхать поскорй. Вдь Вилейчикъ никогда раньше, какъ посл двнадцати часовъ дня, не прізжаетъ.
Лагорскій говорилъ:
— Надо будетъ категорически спросить у него — принимаютъ-ли они съ буфетчикомъ на себя антрепризу и ручаются-ли они въ правильной выдач конторой жалованья. При полиціи спросить… и оформить это на бумаг… Тутъ какое-то недоразумніе… Они виляютъ… Такъ нельзя… Такъ не ладно… То они компаньоны, то не компаньоны… Пусть прямо принимаютъ на себя всю отвтственность… Иначе и служить не стоитъ… И играть не стоитъ.
— Да, да, да… Лагорскій врно говоритъ!..— послышались одобренія.
— Конечно, конечно!..— кричалъ режиссеръ Утюговъ.— Какъ Вилейчикъ и Павлушинъ явятся — спросимъ, все спросимъ… А теперь прошу на репетицію, кто занятъ!— приглашалъ онъ.
Въ саду раздавался звонокъ.
Корридоръ передъ конторой пустлъ. Уходилъ и Утюговъ, помахивая книгой. Малкова шла рядомъ съ Утюговымъ.
— Удивляюсь, Феофанъ Прокофьичъ, что васъ это не возмущаетъ…— произнесла она.— Вдь, въ сущности, это чортъ знаетъ, что такое, а вы, какъ мн кажется, на руку и жиду, и буфетчику тянете.
— Я? Да что вы, Вра Константиновна! Боже меня избави! Что мн Вилейчикъ и буфетчикъ! Но нельзя-же бросать дло такъ зря, не справившись. Я самъ, голубушка, жалованья не получалъ. Но надо переговорить, надо условиться. Ничего неизвстно… Можетъ быть, Вилейчикъ и Павлушинъ примутъ на себя обязательства и будутъ правильно уплачивать жалованье. Я даже увренъ, что въ ихъ рукахъ дло должно лучше идти… Погодите… Горячиться не слдуетъ… Надо выждать. Да вонъ, Павлушинъ идетъ.
Они шли по саду. Съ веранды сходилъ, переваливаясь съ ноги на ногу и отдуваясь, рестораторъ Павлушинъ.

XLI.

— Удралъ вдь баринъ-то…— говорилъ рестораторъ Павлушинъ окружившимъ его актерамъ.— Скрылся и гд теперь блуждаетъ — неизвстно. Дама его сердца, разумется, знаетъ, но не говоритъ, гд онъ. Сейчасъ былъ у нея, пыталъ, пыталъ ее — плачетъ. ‘Меня саму, говоритъ, онъ измучилъ, и я сама ду отдохнуть и покупаться въ Старую Русу’. Разумется, къ нему детъ. Ну, народъ! И сколько онъ мн долженъ — удивленіе. Ресторанъ сдалъ за четыре тысячи и ужъ больше половины получилъ. А сколько онъ по мелочамъ у меня забралъ! И у всхъ, у всхъ… Только разв у мертваго не захватилъ.
— Что-же вы будете длать — вы вотъ что намъ скажите,— приступилъ къ нему Лагорскій.— Вдь вы его компаньонъ?
— Какой компаньонъ! Только разговоръ одинъ.
Павлушинъ махнулъ рукой.
— Но вдь онъ-же во всеуслышаніе объявилъ намъ объ этомъ, и вы молчали. Стало быть, не отрицали этого,— подхватилъ Чеченцевъ,— Даже мало того, стали развивать планъ будущихъ дйствій, какъ дло поправить.
— Да вдь онъ просилъ. Просто просилъ изъ-за того, чтобы черезъ насъ свой кредитъ сохранить, но дло-то не выгорло,— отвчалъ Павлушинъ.— Намъ-то врили, а ему нтъ. Напротивъ, приставать стали и насчетъ прежняго — подай да подай. Ну, онъ и удралъ. А поправлять дло мы будемъ. Надо поправлять. Можетъ, безъ него-то дло и лучше пойдетъ.
— Стало быть, вы принимаете его антрепризу и вс обязательства и будете продолжать дло?— задала вопросъ Малкова Павлушину.
— Принять его обязательства?— что вы, барынька, да разв это можно! Онъ нахваталъ направо и налво, а мы за него отвчай? Онъ тутъ такихъ условій надлалъ съ народомъ, что чертямъ тошно, а мы за него расплачивайся? Благодарю покорно. Другому актеру грошъ цна… Вы не обидитесь… а онъ ему двсти рублей въ мсяцъ…
Послышался среди актеровъ ропотъ. Кто-то крикнулъ изъ толпы:
— Послушайте!… Вы говорить говорите, да не заговаривайтесь!
Павлушинъ нсколько опшилъ, но все-таки стоялъ на своемъ:
— Да конечно-же… Что-жъ, я не тычу въ глаза кто именно, а я правду говорю. У Артаева въ ‘Караген’ народъ за половинную плату супротивъ него служитъ и въ лучшемъ вид доволенъ. А оттого, что Артаевъ съ понятіями къ жизни, купецъ онъ настоящій, ну, а нашъ Чертищевъ баринъ да и при малоуміи…
Актеры негодовали. Послышались голоса:
— Просимъ такъ не выражаться! Да… не выражаться! И отвтить намъ категорически: продолженіе дла вы берете на себя? Продолжать спектакли будете?
— Все будемъ. Нельзя-же мн ресторанъ бросить, коли за него ужъ боле трехъ тысячъ аренды заплачено!— отвчалъ Павлушинъ,— Но вы и насъ пожалйте. Помните Бога-то. Нешто возможно съ насъ семь шкуръ драть! Вотъ что, господа артисты.
— У насъ контракты! Мы ничего не знаемъ. Намъ полностью подавайте!— продолжали голоса.
— По чертищевскимъ контрактамъ и получите изъ залога, а съ нами у васъ будетъ другой разговоръ,— объявилъ Павлушинъ.
— Нтъ, такъ невозможно! Тогда отмняйте сегодняшній спектакль!
Актеры загудли и раздлились на группы. Шли толки…
— Вилейчикъ пріхалъ! Вилейчикъ! Надо ему объявить!— крикнуло нсколько голосовъ.
Съ веранды на площадку сада выходилъ Вилейчикъ. Актеры хлынули къ нему.
— Господамъ хорошаго компанія!… Добрый день желаемъ вамъ, знаменитаго артисты,— произнесъ онъ, снимая шляпу,— А у насъ какого печальнаго дла! Ай вай!… Господинъ Чертищевъ былъ и нтъ его. Убжалъ. А у Вилейчикъ вотъ гд это сидитъ.
Онъ похлопалъ себя по затылку и тяжело вздохнулъ. Къ нему подступилъ Лагорскій.
— Однако, Аронъ Моисеичъ, вы намъ вотъ что скажите: продолжаете вы дло Чертищева или нтъ, будетъ сегодня спектакль или его отмнятъ?
— Непремнно, непремнно… Какъ-же отмнить! Столько я теряю, столько теряю…— заговорилъ Вилейчикъ.— Я былъ сейчасъ у господинъ владлецъ отъ этотъ садъ и театръ, и онъ мн сказалъ: ‘пожалуйста продолжайте, продолжайте’… Вотъ тутъ Чертищевъ далъ ему знать на форменнаго бумага, что я и купецъ Павлушинъ компаньонъ отъ него.
— Позвольте, позвольте… Да гарантируете-ли вы намъ наше жалованье? Вотъ что прежде всего.
— Жалованье вы получите изъ залогъ Чертищева. Вы счастливые артисты. А вотъ бднаго несчастнаго Вилейчикъ… Охъ, что онъ мн долженъ, что онъ мн долженъ! И залогъ-то изъ моего кармана. Охъ!
Вилейчикъ схватился обими руками за голову.
— Но вы-то уважите договоръ Чертищева? Будете платить жалованье, что намъ слдуетъ по контрактамъ?
— Господа! Тутъ крахъ, и потому вы должны имть добраго сердце къ намъ. Надо скидка… Безъ скидка нельзя. Мы беремъ жалкаго разстроеннаго дла.
Подошла Малкова.
— Сколько-же скидки-то вы хотите?— спросила она.
— Играйте, играйте, мадамъ… Надо видть, какого будутъ сборы, а потомъ поговоримъ.
Вилейчикъ вилялъ и не высказывался.
Режиссеръ звонилъ и приглашалъ на репетицію, но актеры не шли.
Пошептавшись съ Павлушинымъ, Вилейчикъ объявилъ:
— Господа артисты! Т, кто иметъ бенефнсы, мы можемъ давать два бенефисы. Сборъ пополамъ.
— Жалованье… Мы должны знать о жаловань. На скидку мы не согласны…— опять заявилъ Лагорскій.
— Ахъ, какого вы люди! Гд ваше добраго сердцы? Гд они? Дайте продолжать. Не губите дло. Новаго дло начинается, совсмъ новаго дло!— восклицалъ Вилейчикъ.
Павлушинъ захотлъ расположить къ себ лаской и прибавилъ:
— Именно новое дло. Погодите… При насъ можетъ быть лучше будетъ, чмъ при Чертищев. А потому пожалуйте на репетицію, а посл репетиціи закусить на вольномъ воздух на веранд и ушки похлебать. А за ушкой и потолкуемъ. Зачмъ ссориться! Будемъ лучше въ мир жить.
Приглашеніе на уху подйствовало. Совтуясь другъ съ другомъ, актеры стали направляться на сцену.
Репетиція состоялась.
За ухой режиссеръ Утюговъ шептался съ актерами и говорилъ имъ:
— Дла въ самомъ дл у нихъ въ печальномъ состояніи. На скидку, мн думается, можно пойти, потому куда-же каждому изъ насъ теперь дться? Гд сразу ангажементы найти? Но тогда выговорить себ право, какъ только гд-либо что-нибудь лучшее окажется, бросить все и ухать.
— Да этого и выговаривать не надо,— отвчалъ Колотухинъ.— Если контрактъ нарушается убавкой жалованья, то нарушается онъ и во всемъ остальномъ.
Навшись ухи и хорошо выпивъ, съ Утюговымъ были почти вс согласны или длали видъ, что согласны, но все-таки хотли знать, какая-же будетъ скидка съ жалованья, и приступили опять къ Вилейчику съ вопросами.
— Господа артисты! Имйте добраго сердца! Будемъ объ этомъ говорить черезъ три-четыре дня! Дайте посмотрть, какъ пойдетъ нашего дло!— возглашалъ онъ.— Вилейчикъ не мошенникъ, Вилейчикъ не злого человкъ. Онъ держалъ кафешантанъ въ Одесса, онъ держалъ купальня въ Одесса и вс артисты были довольны. Будете и вы довольны.
Вечеромъ спектакль не былъ отмненъ. Актеры играли, какъ говорится, спустя рукава, у всхъ на ум и на язык былъ вопросъ о сбавк жалованья, но сборъ по случаю хорошей погоды былъ не дуренъ, такого сбора при Чертищев ни разу не было. Колотухинъ въ антрактахъ посматривалъ въ дырочку занавса и говорилъ:
— Каково еврейское-то счастье! Вдь и въ ложахъ, и въ креслахъ много публики. Нтъ, если такъ пойдетъ дло, ему спускать не слдуетъ. Какая тутъ скидка! Онъ хорошіе барыши загребать будетъ.
Черезъ три дня утромъ выдавали всмъ служащимъ театра жалованье изъ залога, выдавали за полъ-мсяца по списку, представленному при открытіи спектаклей, но каково-же было удивленіе служащихъ, когда они увидали, что жалованье это въ списк было показано далеко не соотвтствующее съ контрактами и въ сильно уменьшенномъ вид.
Поднялись ропотъ, брань, проклятія по адресу Чертищева. Вышелъ скандалъ. Полиція сдерживала служащихъ, но все-таки итальянка-акробатка разбила зонтикомъ стекло въ контор и вечеромъ своимъ ‘номеромъ’ не участвовала.

XLII.

Полученіе служащими въ театр ‘Санъ-Суси’ изъ залога всего едва двухъ третей жалованья, назначеннаго Чертищевымъ по условіямъ, произвело на нихъ самое удручающее впечатлніе. Повсюду былъ ропотъ. Вс сбирались куда-то уходить, куда-то узжать, но куда дться заурядному актеру въ середин сезона, когда везд труппы полны, вакансіи въ нихъ вс замщены? Еще звзды первой величины могли списаться съ антрепренерами и хать куда-нибудь на гастроли или составить сосьете для артистической поздки, какъ принято выражаться въ актерскомъ мір, но заурядному актеру нужно дожидать только случая, чтобъ получить мсто. Для составленія такихъ сосьете актеры и актрисы, раздлившись на дв группы, и обратились къ Лагорскому и Чеченцеву, но т окончательно отказались, говоря, что для этого нужно предварительно узнать, въ какихъ городахъ есть свободные театры, списаться съ ихъ владльцами.
— Поздно. Прозвали. Ушло время. Вдь ужъ близится къ половин іюня,— отвчалъ Чеченцевъ.
— Нтъ, лучше-же я на гастроли куда-нибудь поду. Это можно скоре сдлать. Да и хлопотъ меньше, и риска нтъ,— говорилъ Лагорскій.
Ввиду исчезновенія Чертищева и неисправнаго платежа жалованья вс считали себя свободными отъ контрактовъ, хотя и продолжали еще играть въ спектакляхъ. Противъ этой свободы ничего не возражали и Вилейчикъ съ Павлушинымъ, продолжавшіе антрепризу Чертищева. Павлушинъ выражался даже такъ:
— А по мн для буфета и ресторана никакого и театра не надо. Достаточно садовыхъ сценъ, музыки и пнія хоровъ. Право, достаточно. Вдь это только блажь одна. А на самомъ дл, театръ прямо отбиваетъ публику отъ буфета. Шутка-ли — публика три-четыре часа сидитъ въ театр. Садовая публика не въ примръ выгодне даже и для раздробительной продажи въ буфет. По моему, еслибы Аронъ Моисеичъ былъ согласенъ, то театръ закрыть совсмъ, а прибавить кой-какой хорикъ румынокъ попикантне, что-нибудь въ красныхъ сапогахъ съ мдными подковками, да чтобъ пвицы были къ публик ласковы.
Вилейчикъ стоялъ за театръ.
— Нтъ, какъ возможно!— восклицалъ онъ.— Театръ закрывать нельзя. За него заплачено Чертищевымъ и тамъ мои кровнаго денежки сидятъ. Надо выручить своего капиталъ. Но при такихъ жалованьяхъ нельзя выручить. Больше чмъ въ банкирскія конторы получаютъ. Бда. Убытокъ будетъ. Господа артисты ждутъ, что мы скажемъ — и завтра-же надо объявить, что кто хочетъ оставаться — пятьдесятъ проценты съ жалованья долой.
Сборы были совсмъ плохи. Одинъ сборъ немного повеселилъ, а затмъ три дня актеры играли при пустомъ театр. На нихъ напало уныніе. Происходили небрежности. Лагорскій и Жданковичъ два раза не явились на репетиціи и не объяснили причинъ. Одинъ актеръ позволилъ себ напиться во время спектакля и въ послднемъ акт его нельзя было выпустить на сцену. Онъ заснулъ. Актрисы капризничали, браковали роли, выпускали сцены. Малкова отказалась вовсе разучивать новую пьесу. Вс чувствовали свое неопредленное положеніе и ждали, чмъ оно разршится. Режиссеръ Утюговъ каждый день по два раза совщался относительно положенія труппы съ Вилейчикомъ и Павлушинымъ, которые теперь черезъ него вели переговоры съ главарями труппы. Дабы привлечь его на свою сторону, новыми хозяевами сада и театра было ему общано, что жалованье его, Утюгова, никоимъ образомъ убавлено не будетъ, и Павлушинъ, чтобы задобрить, кормилъ его лососиной, спаржей, поилъ виномъ шабли и угощалъ хорошими сигарами.
— Вотъ что, купецъ…— сказалъ, наконецъ, Павлушинъ Вилейчику, дружественно хлопнувъ его по плечу.— Отдадимъ мы этотъ театръ самимъ актерамъ и пусть они въ немъ играютъ какъ хотятъ, а намъ пусть платятъ — ну, хоть по восьмидесяти рублей отъ вечера. Входъ въ садъ нашъ, а входъ въ театръ ихъ собственный. Пусть посадятъ своего собственнаго кассира, что-ли, и театральный сборъ, какъ хотятъ, длятъ между собой.
— То-есть вы хотите, чтобы мы образовали товарищество?— спросилъ Утюговъ.
— Да тамъ какъ хочешь. Вс расходы по театру ваши и сборъ вашъ. Какъ хочешь наживай. А намъ подай восемьдесятъ рублей каждый день за то, что мы театръ уступаемъ,— пояснилъ Павлушинъ.
— Не думаю, чтобъ они на это пошли,— покачалъ головой Утюговъ.— Смотрите, какіе сборы! Вдь муха дохнетъ, какъ говорится. Словно какая-то печать проклятія лежитъ на этомъ театр.
— Да въ условіяхъ можно сговориться. Намъ только-бы сдать театръ на руки. А вы поговорите.
Вилейчикъ говорилъ въ раздумьи:
— Надо посчитать. Надо сообразить. Такого гешефтъ для меня не подходитъ. Убытокъ большаго будетъ. Вамъ хорошо такъ говорить, если у васъ буфетъ и ресторанъ. А у Вилейчикъ ни буфетъ, ни ресторанъ.
— За входъ въ садъ, Аронъ Моисеичъ, будемъ получать — вы то разочтите. Ну, и восемьдесятъ рублей каждый день.
Вилейчикъ сомнительно качалъ головой.
Режиссеръ Утюговъ предложилъ актерамъ товарищество, но за товарищество стояли очень немногіе. Большинство успло уже испытать въ разное время эти товарищества и помнили только печальные результаты товариществъ. Въ особенности-же противъ товарищества ратовала Малкова.
— Ни за что на свт!— восклицала она.— Я три раза при этихъ товариществахъ безъ хлба сидла! Довольно. Сулили горы золотыя, а кончили тмъ, что на пропитаніе не хватало. Одинъ разъ было даже такъ, что и распорядитель-то товарищества бжалъ, захвативъ кое-какія крохи. Нтъ, довольно. Лучше маленькая рыбка, чмъ большой тараканъ. Вы скажите Вилейчику и Павлушину, чтобъ они поскорй объявили намъ, какую такую скидку съ жалованья они хотятъ предложить. Можетъ быть, мы на эту скидку и пойдемъ, чтобъ какъ-нибудь сезонъ дотянуть. Смотрите, вдь сборы въ самомъ дл изъ рукъ вонъ плохи.
Въ конц концовъ актеры наотрзъ отказались отъ товарищества, о чемъ Утюговъ и объявилъ Вилейчику и Павлушину. На слдующее утро у него опять было долгое совщаніе съ хозяевами. Просматривали списки жалованья, что-то составляли, писали, и вечеромъ Утюговъ ходилъ ужъ по уборнымъ съ мелко исписаннымъ листомъ бумаги и желающихъ приглашалъ росписываться на немъ. Это было предложеніе всмъ актерамъ служить за половинное содержаніе противъ того, которое было выговорено по контрактамъ, заключеннымъ съ Чертищевымъ.
Актеры ахнули, загалдли, ругали ‘жида Вилейчика’ и ‘распивочника Павлушина’, но въ конц концовъ стали соглашаться и подписывали листъ.
— Вдь это не обязываетъ меня служить до конца сезона?— спросила Малкова.
— Нисколько. Здсь на лист все это объяснено. Вдь я-же читалъ вамъ,— отвчалъ Утюговъ.
— И бенефисъ мн будетъ по прежнему?
— И бенефисъ. Бенефисныя условія не измняются.
— Ну, въ такомъ случа я согласна. Давайте, я подпишу. Но какое несчастіе! Третій лтній сезонъ я не могу получить полностью своего жалованья.
Она взяла перо и подписала. Происходило это посл спектакля, въ ея уборной. Тутъ сидло нсколько актеровъ, въ томъ числ и Лагорскій. Лагорскій сказалъ:
— Хорошо, подпишу и я, потшу новыхъ антрепренеровъ, но предупреждаю: я долго не останусь въ трупп. Я поду на гастроли. Я уже списался кое съ кмъ изъ антрепренеровъ и жду отъ нихъ отвтовъ. Беру съ собой для компаніи Тальникова. Его тамъ я всегда съумю приткнуть для полученія какого-нибудь куска, во всякомъ случа большаго, чмъ здсь. А во время путешествій по провинціи Тальниковъ незамнимъ. Онъ будетъ у меня и секретарь, и компаньонъ, и хозяйка — все что угодно.
Подписалъ листъ и Лагорскій.
— Возьму бенефисъ здсь и уду,— прибавилъ онъ.
— Первый бенефисъ мой. Я уже выговорилъ его себ у Вилейчика и Павлушина. Давно выговорилъ…— заговорилъ Чеченцевъ, расписавшійся на лист чуть-ли не первымъ.
— Нтъ, вы это ужъ ахъ, оставьте!— закричалъ Лагорскій.— Мой бенефисъ будетъ первымъ. Я завтра-же заявляю объ этомъ новымъ хозяевамъ, и если они мн откажутъ, то, не взирая на подпись, я завтра-же брошу труппу.
— Вашъ бенефисъ, по контракту, во второй половин іюля. Я уже справлялся,— возразилъ Чеченцевъ.
— Контрактъ съ Чертищевымъ нарушенъ. Теперь новыя условія!— еще боле возвысилъ голосъ Лагорскій.— Новыя условія съ жалованьемъ, и я предъявляю новыя условія съ бенефисомъ.
Начался споръ. Дабы прекратить его, режиссеръ Утюговъ заговорилъ:
— Господа! Всхъ подписавшихъ новыя условія новые антрепренеры приглашаютъ завтра посл спектакля на ужинъ въ большой залъ ресторана!
— А ну ихъ къ лшему! Обобрали, оплели, ограбили и хотятъ замазать свои разбойническія дла какой-нибудь котлетой съ бобами и стаканомъ вина!— отвчалъ Лагорскій и вышелъ изъ уборной Малковой.

XLIII.

О своемъ бенефис Лагорскій на другой-же день утромъ заявилъ новой дирекціи театра и сада ‘Санъ-Суси’. Вилейчикъ и Павлушинъ въ это время сидли на веранд и пили чай. Съ ними сидлъ и режиссеръ Утюговъ. На это Павлушинъ отвтилъ:
— Насчетъ бенефисовъ всегда очень рады. Бенефисы — и вамъ польза, и намъ польза. Будете стараться билеты разсовывать. И вотъ для этого-то самое любезное дло наши обды съ музыкой и пніемъ. Тутъ и публика, тутъ и все. Вчера у насъ такой тузъ съ Калашниковской пристани обдалъ, что мы ему за одно вино и фрукты больше чмъ на сто рублей счетъ подали. Ему ложу.
— Ну, ужъ это наше дло,— грубо сказалъ Лагорскій.
— Совтовалъ-бы къ нему-то въ амбаръ или въ контору вамъ самому на Калашниковскую пристань създить. Овсяный тузъ. Денегъ не жалетъ,— продолжалъ Павлушинъ.
На это Лагорскій промолчалъ и заявилъ:
— Такъ вотъ знайте. Первый бенефисъ мой. Объявимъ объ немъ надняхъ.
— Первый бенефисъ невозможно…— замтилъ Вилейчикъ — Берите второго…
— Отчего? По какой причин?
— Первый бенефисъ у насъ господину Чеченцеву общанъ,— проговорилъ Павлушинъ.
Лагорскій вспыхнулъ.
— Странно…— сказалъ онъ.— Я полагаю, мои заслуги въ трупп и какого-нибудь Чеченцева… Совсмъ странно… Онъ еще подъ столъ пшкомъ бгалъ, а я ужъ былъ актеромъ и гремлъ по Волг. А Чеченцева этого я по сцен ходить училъ. Да онъ и теперь еще не уметъ.
— Отдали, отдали. Вчера вечеромъ отдали. Онъ съ нами ужиналъ вмст,— сказалъ Вилейчикъ.
— Но вдь, мн кажется, можно и перемнить. Это все въ вашей власти,— пробормоталъ Лагорскій.
— Зачмъ-же перемнять!— отвчалъ Павлушинъ.— Слово дали, такъ ужъ держись. Наше слово купецкое должно быть все равно, что вексель. Да и кром того, Алексй Кузьмичъ Чеченцевъ помогалъ намъ въ нашихъ обдахъ съ музыкой. Онъ и плъ у насъ, и читалъ для публики. А ваша милость погордились.
— Ласковое телятко дв матки сосетъ?— иронически спросилъ Лагорскій.
— А то какъ-же-съ? Порядокъ извстный. Но главное то, что онъ раньше просилъ.
— Берите второго бенефисъ,— продолжалъ Вилейчикъ.
— А что этотъ Лезгинцевъ ставитъ?— нарочно измнивъ его фамилію задалъ вопросъ Лагорскій.
— Уріеля Акосту.
— Хорошаго пьеса… Я знаю…— прибавилъ Вилейчикъ, щурясь отъ пріятнаго воспоминанія.
— Гмъ!.. Въ мой репертуаръ зазжаетъ…— произнесъ Лагорскій,— Наврное Акосту онъ самъ играетъ?
— Самъ…— кивнулъ ему Утюговъ.
— Тогда знайте, я въ его бенефисъ играть не буду.
— Отчего?— удивился Вилейчикъ.
— Онъ у меня мою коронную роль отбилъ. Мн нечего играть.
— Ну-у!.. Какъ-же это такъ? Безъ васъ нельзя. Вы, господинъ Лагорскій, хоть что-нибудь…
— Не буду и не буду. Онъ мн свинью преподнесъ, и я ему такъ-же… Такъ вы и знайте. Свинство.
— Такъ считать второй бенефисъ за вами?— спросилъ Павлушинъ.— Намъ надо знать. А то можетъ запросить себ бенефиса госпожа Жданковичъ или Малкова.
— Я ставлю ‘Короля Лира’,— объявилъ Лагорскій.
Павлушинъ взглянулъ на режиссера Утюгова.
— Это что такое ‘Король Лиръ’?
— Антрепренеръ! Ха-ха-ха!— засмялся Лагорскій,— Шекспира не знаетъ. Ахъ, вы, антрепренеры! ‘Король Лиръ’ безсмертное произведеніе Шекспира. Трагедія.
— Да вдь гд-же все упомнить…
Павлушинъ смутился и погладилъ бороду.
— ‘Гамлета’ и ‘Короля Лира’ даже каждый театральный плотникъ знаетъ,— продолжалъ Лагорскій.
— Такъ то театральный. А мы всегда по буфетной части.
Дабы перемнить разговоръ, Утюговъ сталъ пояснять Павлушину:
— Большая постановочная пьеса. Много костюмовъ, много декорацій. Декораціи надо вновь писать.
Вилейчикъ покачалъ головой и сказалъ:
— Если господинъ Лагорскій приметъ декораціи на своего счетъ — мы согласны.
— Да. Костюмы наши, ужъ куда не шло, а декораціи ваши,— прибавилъ Павлушинъ Лагорскому.
— Но позвольте, вы должны театръ давать съ декораціями и костюмами!..— воскликнулъ Лагорскій.— Это везд такъ, во всемъ мір.
— Убытковъ много. Направо убытокъ, налво убытокъ, прямо убытокъ. Этого Чертищевъ — разбойникъ! Что онъ съ нами надлалъ! На Сахалинъ ему… Вотъ гд его мсто!— въ свою очередь кричалъ Вилейчикъ.
— Но вдь для Черкесова… или какъ его?.. для Чеченцева этого самаго вы длаете декораціи. Тамъ тоже сложная обстановка,— проговорилъ Лагорскій.— ‘Уріель Акоста’ не въ одномъ — двухъ павильонахъ.
— Одну декорацію Чеченцевъ длаетъ самъ, а остальное изъ старенькаго наберемъ, что есть подъ рукой. Такъ вчера условились насчетъ ‘Уріеля Акосты ‘,— объяснилъ Утюговъ.
— Тогда я становлюсь въ полное недоумніе, что мн ставить…— развелъ руками Лагорскій.— ‘Разбойники’ Шиллера,— прибавилъ онъ.— Разв вотъ эту пьесу?
— Что угодно, Василій Севастьянычъ, но только, чтобъ намъ декораціи ничего не стоили. Ни копейки не дадимъ. Костюмы наши… Хорошо, извольте,— сказалъ Павлушинъ.— Костюмы наши.
Лагорскій всталъ.
— Половину жалованья отняли и хотите, чтобы актеры играли безъ декорацій! Ну, антреприза! Вспомните, что вдь это Петербургъ, а не Чухлома. А еще хотите, чтобы у васъ сборы были хорошіе!— разразился онъ.— Ну-съ, такъ второй бенефисъ мой. А пьесу — я еще подумаю…
Онъ даже никому не протянулъ руки и отошелъ отъ стола.
‘Мерзавецъ… скотина… Лизоблюдъ проклятый… альфонсишко гнусный’,— шептали его губы про Чеченцева, успвшаго перейти ему дорогу.— ‘Нтъ, каковъ мальчикъ! Забжалъ, приласкался и обстряпалъ себ бенефисъ. Теперь съ первымъ бенефисомъ. А первый бенефисъ много значитъ. И возьметъ сборъ, возьметъ’!— мысленно восклицалъ онъ.— ‘Пойдетъ самъ по богатымъ купцамъ билеты раздавать, призы получать. ‘Акосту’ ставитъ. ‘Акосту-то’ я могъ-бы взять’.
Вечеромъ, посл спектакля, Лагорскій, на антрепренерскій ужинъ не пошелъ, но послалъ туда Тальникова, чтобы черезъ него узнать, что тамъ произойдетъ и что будутъ говорить.
Вернувшись домой, Лагорскій нашелъ на своемъ стол телеграмму. Театральный антрепренеръ Безмновъ изъ Луцка въ отвтъ на его письмо телеграфировалъ:
‘На треть сбора согласенъ. Вечеровый расходъ шестьдесятъ. Четыре спектакля черезъ день, пятый бенефисъ. Бенефисъ половину сбора. Пріздъ не позже пятнадцатаго іюня — жду отвта.’
Лагорскій задумался.
‘Къ пятнадцатому числу поспть туда, такъ здсь бенефиса не возьмешь. Плюнуть разв на здшній бенефисъ и хать туда? Дло на ладъ идетъ. Изъ Луцка можно перекочевать куда-нибудь въ другой городъ’,— разсуждалъ онъ.
Онъ былъ радъ, что такъ складывается дло. Въ особенности онъ былъ радъ, что удетъ отъ жены, Малковой и Настиной, которыя изводили его своей ревностью, попреками, бранью, ссорами, и главное его то радовало, что удетъ онъ подъ самымъ благовиднымъ предлогомъ — по дламъ своей профессіи.

XLIV.

Утромъ Лагорскаго разбудилъ Тальниковъ. Онъ осторожно вошелъ въ его комнату и тихо проговорилъ:
— Спите? Пора вставать. Скоро десять.
Лагорскій потянулся и открылъ глаза.
— Покажись-ка… Не пьянъ? Проспался?— сказалъ онъ Тальникову, звая.
— Позвольте… Съ чего пьяну-то быть?
— Съ антрепренерскаго угощенія. Ты вдь даровщинку любишь.
— Ужъ и угощеніе! Ужъ и ужинъ! Только пивомъ и поили. А для дамъ было поставлено дв бутылки дешеваго краснаго и благо вина да бутылка мадеры. Сквалыжники!— разсказывалъ Тальниковъ.— Хорошо, что вы и не пошли. Закуска самая плохенькая. Даже икры не подали. Селедка да колбаса… редиска, корюшка копченая, а цна ей теперь два гроша. На ужинъ судачки, по половин цыпленка и мороженое — вотъ и все.
— Раскритиковалъ. Ты о дл-то разскажи,— перебилъ его Лагорскій,— Кто тамъ былъ? Малкова была?
— Была. Чеченцеву на подарокъ подписывались.
— Да разв публика за ужиномъ была?
— Были театралы. Потомъ пришли, когда ужинъ кончился. Вотъ они-то и поставили нсколько бутылокъ шампанскаго, посидли съ дамами, съ Чеченцевымъ, съ ними пили. Купцы какіе-то были.
— Пьяные?
— Да ужъ само собой, выпивши. Вотъ имъ-то Павлушинъ и предложилъ подписку. И самъ подписалъ пять рублей.
— Уметъ, скотина, свои длишки обдлывать!— вздохнулъ Лагорскій и началъ одваться.
— Плъ онъ… Я про Чеченцева… Стихи читалъ…— разсказывалъ Тальниковъ.— Монологъ изъ ‘Акосты’ прочелъ, только все сбивался.
Лагорскій, одвшись, слъ къ самовару.
— Ну, а мн здсь бенефиса не дождаться,— сказалъ онъ.— Не ко двору я здсь. Не умю я передъ купцами фиглярить. Не умю антрепренерамъ угождать и въ душу къ нимъ влзать.
— Тамъ вчера посл ужина и генералъ одинъ былъ. Только статскій,— проговорилъ Тальниковъ.
— Одинъ чортъ. Все равно. Лезгинцевы какіе-то торжествуютъ. Лизоблюдамъ здсь мсто. Имъ и первый бенефисъ, и все… А я вчера просилъ…
— Да вдь у васъ бенефисъ по контракту въ іюл. Вчера ужъ объ этомъ разговоръ былъ.
— Не перебивай? Чего ты? Контрактъ… Какой теперь контрактъ! Нтъ теперь контрактовъ, если съ актерами сдлку сдлали. Да если-бы и былъ контрактъ, а я захотлъ-бы измнить время бенефиса, мое желаніе слдовало-бы уважить. Я Лагорскій-Двинскій, а не какой-нибудь Осетинцевъ,— гордо произнесъ Лагорскій.— А я вчера прошу себ бенефисъ и заявляю ‘Короля Лира’ — мн отказываютъ въ декораціяхъ. Не водевиль-же мн въ старыхъ павильонахъ и при садовой декораціи ставить! Нтъ, надо наказать ихъ и ухать. Ну, его къ чорту этотъ бенефисъ! Посмотримъ, что они будутъ тутъ безъ меня ставить. И я бросаю бенефисъ. Сбирайся, Мишка, курицынъ сынъ! демъ въ Луцкъ на гастроли!— сказалъ онъ Тальникову.
— Это вы, Василій Севастьянычъ, на гастроли, а я-то какъ-же поду?— спросилъ тотъ.
— Ты? Ты въ качеств моего адъютанта. Да я и тебя тамъ на какіе-нибудь десять-пятнадцать рублей пристрою отъ спектакля. Все больше, чмъ здсь получишь. Ты сколько получаешь?
— Теперь половину отъ семидесяти пяти рублей,— отвчалъ Тальниковъ.
— Ну, вотъ видишь. Тридцать семь рублей съ полтиной въ мсяцъ. Да получишь-ли еще и это-то? Мн кажется, житія этому театру ‘Санъ-Суси’ будетъ еще не больше мсяца и все кверху тормашками полетитъ. Сбирайся, Мишка.
— Я готовъ-съ. Что-жъ мн сбираться! Хоть сейчасъ готовъ.
— Ну, и прекрасно. Отрясу я прахъ отъ ногъ моихъ на порог этого ‘Санъ-Суси’ и уду,— продолжалъ Лагорскій.— Посмотри, вотъ какую я телеграмму изъ Луцка получилъ. Только секретъ. И покуда никому ни слова, ни полъ-слова, ни четверть слова.
— Гробъ… Могила, Василій Севастьянычъ, отвчалъ Тальниковъ, хлопнувъ себя по груди.
— Ну, то-то…
Лагорскій погрозилъ ему и показалъ телеграмму.
— Дло хорошее-съ… Вы большой талантъ. Васъ знаютъ,— сказалъ Тальниковъ, прочитавъ телеграмму.
— Сдлалъ запросъ и еще въ одинъ театръ и жду отвта. Сыграемъ въ Луцк — передемъ въ другой городъ. Гастролировать куда веселе, чмъ на одномъ мст корпть.
— Еще-бы…— согласился подобострастно Тальниковъ и спросилъ Лагорскаго:— Прикажете еще стаканчикъ чайку налить?
— Налей.
Только что Лагорскій принялся за второй стаканчикъ чая, какъ къ нему пришелъ режиссеръ Утюговъ. Онъ былъ, какъ и всегда, съ портфелемъ, набитымъ пьесами. Не снявъ съ себя еще пальто и заглянувъ въ комнату изъ передней, онъ уже заговорилъ:
— Не спите ужъ, Василій Севастьянычъ? Встали? Очень радъ. А я къ вамъ нарочно, чтобы немножко пожурить васъ по-дружески и, такъ сказать, направить на истинный путь по отношенію къ новымъ нашимъ театральнымъ хозяевамъ. Здравствуйте, мой милйшій!— сказалъ онъ, раздвшись и входя въ комнату.— Напрасно вы такъ обостряете свои отношенія къ нимъ.
— То-есть какъ обостряю? спросилъ Лагорскій.
Утюговъ положилъ портфель, слъ и потеръ руки.
— Да вообще у васъ все какъ-то рзко… Вотъ, напримръ, вчера не были на ужин, такъ радушно предложенномъ ими,— произнесъ онъ.
— Разыгрывать изъ себя кафешантаннаго исполнителя? Пить и декламировать за ужиномъ передъ пьяной публикой, какъ этотъ — какъ его?.. Грузинцевъ?.. Благодарю покорно.
Лагорскій махнулъ рукой.
— Не пить. Зачмъ пить? Не надо и декламировать, мой добрйшій, а вообще не выдляться изъ общаго уровня. Правду говорю. Это по-товарищески… Вдь вотъ вчера на ужинъ пришли почти вс, а васъ не было, и это рзко бросилось въ глаза. Павлушинъ и Вилейчикъ очень опечалились, имъ было это такъ непріятно, и они говорили про васъ: ‘Что-же это онъ? За что такъ съ нами’!..
— Позвольте… Да что вы: адвокатъ ихъ, что-ли?— задалъ вопросъ Лагорскій.
— Боже меня избави! Но я вамъ говорю это чисто съ практической точки зрнія,— отвчалъ Утюговъ.— Вдь въ сущности эти люди недурные, добрые, но у нихъ своеобразный взглядъ на искусство.
— Ну, и чортъ ихъ побери, если это такъ… Я артистъ.
— То-есть не на искусство,— поправился Утюговъ,— а вообще на театральное дло. Купцы, торговые люди — съ торговой точки зрнія они на все и смотрятъ. А добрые, расположенные къ актерамъ.
— Бросьте, Феофанъ Прокофьичъ…
— Зачмъ бросать? Надо выяснить… Лаской съ ними можно все сдлать. При ласковыхъ отношеніяхъ изъ нихъ можно веревки вить, а вы заявляете о бенефис и сейчасъ-же становитесь къ нимъ въ рзкія отношенія.
— Ни въ какія я къ нимъ отношенія не становлюсь.
— Ну, какъ-же… Ушли, не простясь, не подали даже руки…
— Позвольте… Они, пользуясь случаемъ, ссадили меня съ четырехсотъ рублей въ мсяцъ на двсти, а я еще долженъ лизаться съ ними? Благодарю покорно! Вдь они рубль сломали, говоря по-купечески, кафтанъ выворотили.
— Дла плохи, ничего не подлаешь, вы сами видите. Ну, да что объ этомъ! А обойдись вы съ ними ладкомъ, какъ вс, можно было-бы и ‘Лира’ поставить въ вашъ бенефисъ. Кое-что изъ декорацій у насъ есть, кое-что можно прималевать. Преспокойнымъ образомъ я веллъ-бы это имъ въ счетъ поставить, и они преспокойно заплатили-бы… На бенефисы они надются, бенефисы для нихъ лучшій случай поправить дло, пріучить къ себ публику, а вы вчера даже отъ участія въ первомъ бенефис отказались. Афиша должна быть безъ вашей фамиліи. А вы имя въ трупп, большое имя, столбъ.
— Но мн въ ‘Акост’ нтъ роли, роли нтъ, если Черкесовъ самъ Акосту играетъ!— воскликнулъ Лагорскій.
— Но тамъ, кром того, есть хорошая выигрышная роль, за которую вы могли-бы взяться. Въ бенефисы очень часто премьеры для афиши и ничтожныя роли играютъ, а здсь есть хорошая роль раввина… Простите… Во-первыхъ, это не по-товарищески…
Лагорскій поднялся со стула и объявилъ:
— Да я этого Осетинцева и не считаю за товарища. Онъ кафешантанный исполнитель, а я актеръ!
— Вижу я, вижу, какъ вы къ нему относитесь. Не хотите даже называть его настоящей фамиліей и нарочно придумываете ему разныя другія прозвища, но это, Василій Севастьянычъ, не хорошо. Рука руку моетъ… Вы ему и онъ вамъ… Да и Павлушинъ съ Вилейчикомъ…
— Вы, кажется, пришли ходатайствовать за Чеченцева?
— Именно, мой милйшій. Позвольте васъ поставить на афишу въ его бенефисъ?— подхватилъ Утюговъ.— Во-первыхъ, это утшитъ Павлушина и Вилейчика, которые теперь ни въ тхъ, ни въ схъ… а во-вторыхъ, это успокоительно подйствуетъ и на труппу, которая, такъ сказать, угнетена необходимой въ хозяйств сбавкой жалованья. Вы имя, Василій Севатьянычъ, большое имя… Васъ успла полюбить публика… Ваше имя для бенефисной афиши очень важно,— уговаривалъ онъ Лагорскаго и прибавилъ: — И если вы согласитесь на участіе въ бенефис Чеченцева, то можно будетъ устроить такъ, что въ свой бенефисъ вы и ‘Лира’ можете поставить безъ затратъ съ вашей стороны на декораціи. Кланяюсь талантливому актеру.
Утюговъ поднялся и въ поясъ поклонился Лагорскому.
Лесть на Лагорскаго подйствовала. Онъ стоялъ, молчалъ и улыбался. Въ голов его мелькнула мысль: ‘отчего-жъ не воспользоваться передъ отъздомъ на гастроли бенефисомъ? Если наши хозяева дадутъ декораціи, то ‘Лиръ’ не будетъ стоить мн дорого и можетъ дать кругленькій сборъ’.
— Хорошо-съ…— отвтилъ онъ, важно заложивъ руку за бортъ жилета.— Ставьте меня на афишу. Я буду играть раввина. При условіи, что мн дадутъ декораціи на ‘Лира’, я согласенъ. Но отчего-же вы, Феофанъ Прокофьичъ, объ этомъ хлопочете? Отчего самъ Чеченцевъ не поднялся и не явился ко мн попросить участвовать въ его бенефис?
— Онъ будетъ слдомъ. Онъ сейчасъ къ вамъ явится,— поспшно отвчалъ Утюговъ.— Онъ не гордъ. Онъ глуповатъ, иногда нахаленъ, но не гордъ. Такъ согласны?
— Согласенъ.
— Ну, благодарю васъ. А теперь позвольте наскоро хватить чайку стакашекъ. Выпью и побгу съ радостной встью къ Павлушину,— закончилъ Утюговъ и слъ пить чай.

XLV.

— Что-жъ, Мишка, надо остаться…— сказалъ Лагорскій Тальникову по уход Утюгова.— На гастроли-то мы еще успемъ. Можно хать и посл бенефиса. Зачмъ отъ денегъ отказываться! Хоть и лежатъ на нашемъ театр печати какого-то проклятія, но на ‘Корол Лир’ можно деньги взять, если декораціи мн ничего не будутъ стоить.
— Возьмете, положительно возьмете…— кивнулъ ему Тальниковъ.— Афишу позаковыристе составить. Създите въ газеты и попросите, чтобы анонсы поставили заране. Да и на обдахъ-то музыкальныхъ у Павлушина побывайте, когда билеты будутъ готовы. Тамъ положительно можно кое-что съ рукъ раздать.
— Не люблю я, Мишка, Курицынъ сынъ, когда ты меня учишь!— замтилъ ему Лагорскій.— Неужто ужъ я съ твое-то не понимаю! Ну, такъ вотъ, надо хлопотать по бенефису. На побгушкахъ ужъ ты у меня будешь. Куда сходить, създить… Какъ адъютантъ мой ты будешь.
— Это я, Василій Севастьянычъ, съ удовольствіемъ.
— А антрепренеру Безмнову въ Луцкъ я буду телеграфировать, что раньше двадцатаго іюня пріхать на гастроли не могу. А возьмемъ бенефисъ и удеремъ. Что мн церемониться-то съ новыми директорами! Мн съ Павлушинымъ и Вилейчикомъ не дтей крестить. Они меня облапошили — и я ихъ… Черкесовъ этотъ, облюбленный ими, при нихъ останется — и пусть ставятъ съ нимъ, что хотятъ. Правду я?..
— Конечно-же, правду, Василій Севастьянычъ.
— Только ты, Мишка, покуда насчетъ гастролей молчокъ…— погрозилъ Талышкову Лагорскій.— Теперь особенно надо это держать втайн, а то антрепренеры сбунтоваться могутъ и прощай бенефисъ.
— Да вдь ужъ клялся я вамъ, Василій Севастьянычъ… Будьте спокойны. Слова не пророню.
По лстниц раздались чьи-то шаги. Скрипнула дверь.
— Василій Севастьянычъ дома?— послышалось изъ прихожей.
Лагорскій вздрогнулъ и потомъ сморщился. Это былъ голосъ его жены.
— Дома, дома…— пробормоталъ Лагорскій.
Въ комнату вошла Копровская. Она была не одна, а съ сыномъ Васей.
— Здоровайся съ папашей и цлуй его,— сказала она сыну и, обратясь къ мужу, начала:— Что-же ты это глазъ не кажешь? Эдакое у васъ несчастіе… Говорятъ, что васъ ссадили всхъ на половинное содержаніе… не доплатили за прежнее, а ты ко мн не ходишь, молчишь и совсмъ забылъ, что у тебя семейство… Хотлъ прислать за сыномъ и забылъ о немъ, словно его нтъ. Я разъ сама заходила къ теб, разъ Васю съ горничной присылала, но ты не вдь гд болтаешься.
Лагорскій всплеснулъ руками и сказалъ:
— Пришла и начала ныть. Эдакое наказаніе Да ты хоть поздоровайся прежде…
— Здравствуй… Здравствуйте, Тальниковъ,— проговорила Копровская, сла и, обратясь къ мужу, продол,ала: — Но вдь нельзя не ныть, если ты забываешь семейство, забылъ, что у тебя сынъ пріхалъ. У меня еще, Василій, спокойный характеръ, другая-бы знаешь какъ!.. Про тебя ходятъ слухи, такіе слухи… И я ничего не знаю… Ты узжаешь? Бросаешь труппу?
Лагорскаго передернуло.
‘Откуда она это могла узнать? Кто это могъ разгласить’?— подумалъ онъ и отвчалъ:
— Но это вдь еще только предположенія. Ты пожалуйста не болтай. Я надняхъ беру здсь бенефисъ… Ставлю ‘Лира’. Если узнаютъ, что я уду до окончанія сезона, это мн можетъ повредить.
— Ты говоришь: предположенія… не болтай… Но объ этомъ вс говорятъ. И первая направо и налво разглашаетъ твоя подруга (Копровская покосилась на сына) Настина. Она разсказываетъ даже, что сама съ тобой детъ.
Голосъ Копровской дрогнулъ. Она даже вынула платокъ и поднесла его къ глазамъ.
— Я? Съ Настиной ду? На гастроли ду? Въ первый разъ слышу,— пробормоталъ онъ и досадливо подумалъ: — ‘Дйствительно, я ей, кажется, что-то говорилъ, когда выпроваживалъ ее отъ себя, но вдь это только, чтобъ успокоить ее, отвязаться отъ нея’.— Но позволь… Кто-же Настину пуститъ ухать, если у нея контрактъ съ Артаевымъ?— продолжалъ онъ вслухъ.
— О, такое золото никто не станетъ удерживать въ трупп,— сказала Копровская.— Разв это актриса? Ей цна грошъ. Она и попала-то къ намъ по ошибк. Очень нужна Артаеву Настина! тмъ боле, что Артаевъ ведетъ переговоры о приглашеніи вашей Жданковичъ. И, кажется, уже дло сдлано.
— Жданковичъ поступаетъ къ вамъ въ ‘Карагенъ’ на службу?— удивленно воскликнулъ Лагорскій.— Позвольте… позвольте… Это тоже для меня новость, и новость непріятная. Вотъ хитрая-то!
— Поневол будешь хитрой, если у васъ не платятъ. Вдь этимъ контрактъ нарушенъ…
— Это для меня непріятная новость и даже неожиданная,— повторялъ Лагорскій.— Кто-же у меня Корделію-то будетъ играть въ бенефисъ? Вдь я ‘Лира’ ставлю въ бенефисъ. Малкова грузновата… Она Гонерилью должна играть…— разсуждалъ онъ.
— Я, Василій, нарочно пришла къ теб съ сыномъ, чтобы напомнить теб объ немъ…— уже плача, говорила Копровская.— Несчастный отецъ… Ты совсмъ забылъ про него… Общалъ дать ему на содержаніе при получк жалованья — и до сихъ поръ ничего.
— Да… Конечно, я виноватъ. Но вдь получили-то мы гроши…— проговорилъ Лагорскій въ свое оправданіе.— Хочешь чаю? Хотите чаю? Выпей, Вася, чаю…— предложилъ онъ жен и сыну.
— Не чай пить мы сюда пришли!— грубо возвысила голосъ Копровская.— А напомнить теб, что такъ родители не поступаютъ. Напомнить и прямо потребовать отъ тебя, что ты общалъ…
Она поднялась со стула и въ волненіи пересла на кровать.
Тальниковъ, увидавъ, что началась семейная сцена попрековъ и ревности, сейчасъ-же взялъ шляпу и вышелъ изъ дома.
Копровская продолжала:
— Я пришла за разъясненіемъ… Мы не уйдемъ, пока ты не дашь намъ денегъ. Мальчикъ одной мн не подъ силу. Онъ обносился. У него сапоги худые. Вдь тратишь-же ты на Малкову и на Настину.
— Замолчи… Неловко при Вас…— шепнулъ ей Лагорскій.
— Ты удешь, а въ август надо его отправлять отсюда, платить за него въ гимназію… Кром того, онъ выросъ изъ своего зимняго пальто…
— У меня теперь денегъ нтъ,— объявилъ жен Лагорскій.— Но все-таки, вотъ ему пять рублей на сапоги. А посл бенефиса я дамъ для него еще.
Онъ вынулъ пятирублевый золотой и положилъ его на столъ передъ мальчикомъ.
— Совсмъ шутъ гороховый!— простонала Копровская.— И это называется отецъ! Да разв тутъ пятью рублями пахнетъ!
— Посл бенефиса, Надежда Дмитріевна, посл бенефиса,— раздраженно отвчалъ Лагорскій.— А теперь, чмъ ругаться здсь и поносить меня при Вас, идите вы домой. Мн самому надо уходить. Надо хлопотать о бенефис… Уходите… Я самъ ухожу…
Лагорскій началъ сбираться. Копровская встала, подошла къ нему и вполголоса сказала:
— Но что для меня обидно, Василій,— это Настина! Неужели ты опять сходишься съ ней и везешь ее съ собой? Вдь это-же дрянь, совсмъ дрянь… Она у насъ вшается на шею первому встрчному-поперечному. А ты вдругъ соединяешь съ ней свою жизнь, везешь ее на гастроли. Подумай, на кого ты насъ мняешь!
— То, что ты говоришь — я въ первый разъ слышу. Но выйдемъ вмст. Мн надо торопиться.
Лагорскій заторопился и ужъ взялъ шляпу.
— Ты въ первый разъ слышишь, а Настина болтаетъ объ этомъ на всхъ перекресткахъ, хвастается всмъ и каждому… Даже при мн, не стсняясь, говоритъ. Отъ нея-то я и узнала, что ты дешь съ ней на гастроли. Меня это какъ громомъ поразило, Василій. На кого промнялъ меня! Боже!
Копровская заплакала.
— Успокойся, успокойся, милая. Ничего подобнаго. Если я поду на гастроли, то поду съ Тальниковымъ. Настина… Да разв это можно? Вдь она стснитъ меня въ дорог, стснитъ везд. А я хочу свободы…— утшалъ жену Лагорскій и прибавилъ:— Но гастроли покуда секретъ и объ этомъ не болтай.
Онъ поцловалъ Васю, сунулъ ему въ руку золотой. Они вмст начали уходить.
‘Нтъ, каковъ язычокъ! Ужъ не съ одной, а съ тремя дырками. Ничего сказать нельзя. Все разболтаетъ’,— разсуждалъ про себя о Настиной Лагорскій, когда они спускались съ лстницы.

XLVI.

Въ сущности Лагорскому никуда не нужно было идти. Ушелъ онъ изъ дома только для того, чтобы прекратить сцены нытья, попрековъ и брани со стороны жены. Выйдя на улицу и разставшись съ женой и сыномъ, онъ даже сталъ соображать, куда ему направиться. Онъ посмотрлъ на часы. Часовая стрлка приближалась къ полудню.
‘Пойду завтракать въ нашъ театральный ресторанъ. Тамъ съ кмъ-нибудь встрчусь. Теперь надо хлопотать о бенефис’,— ршилъ онъ и пошелъ къ саду ‘Санъ-Суси’.
— Лагорскій! Лагорскій!— раздался сзади него звучный контральто съ примсью нкоторой картавости.
Онъ узналъ этотъ голосъ, остановился и обернулся. Его догоняла и махала ему зонтикомъ Настина.
— Куда вы такъ спшите? Погодите. Надо поговорить,— продолжала она, подбгая къ нему, протянула руку, сказала ‘здравствуйте’ и спросила:— Когда-же, наконецъ, вы дете на гастроли? Лагорскій передернулъ плечомъ и поморщился.— Не надо, другъ мой Настенька, объ этомъ оглашать,— произнесъ онъ.— Вдь если я сообщилъ вамъ объ этомъ вскользь, то сообщилъ только мои предположенія, повдалъ по секрету, а вы кричите объ этомъ на всхъ перекресткахъ. Это можетъ мн повредить. Съ новыми директорами я еще не прервалъ моихъ отношеній, я играю по прежнему, дней черезъ десять долженъ взять бенефисъ.
Настина нсколько опшила.
— Когда-же это я на всхъ перекресткахъ?— проговорила она.— Я только съ вами. Да вотъ встртилась съ Тальниковымъ, такъ съ нимъ говорила. А Тальниковъ вдь это вашъ пріятель, вы ему все повряете.
— Неправда. Жен моей вы говорили о моихъ гастроляхъ и говорили при другихъ.
— Такъ вдь это жена ваша, а не кто другой. А кто-же тутъ былъ посторонній? Да никого изъ вашей труппы не было. Я говорила за кулисами съ нашей актрисой Мазуревичъ, предлагала ей передать мою комнату, когда поду съ вами. А больше тутъ никого не было. Да… Нашъ помощникъ режиссера былъ. Но онъ такой, что въ одно ухо впуститъ, въ другое выпуститъ.
Лагорскій и Настина шли рядомъ, Настина спросила его:
— Но все-таки-же вы дете?
— Надо взять сначала бенефисъ,— уклончиво отвчалъ онъ.— Я ставлю ‘Лира’. Тутъ хлопотъ будетъ полонъ ротъ.
— Ой-ой-ой, какая пьеса! Это, кажется, съ чертями, съ вдьмами.
— То ‘Макбетъ’.
— Но все-таки вы дете?— опять задала она вопросъ.— Я къ тому спрашиваю, что къ какому времени мн готовиться ухать съ вами?
Лагорскій строго посмотрлъ на нее и сказалъ:
— Объ этомъ, Настенька, надо еще подумать и сообразить. И я васъ покорнйше прошу до поры до времени не болтать. Этимъ вы только себ вредите. Ну, съ какой стати вы объ этомъ сказали моей жен!
Настина покраснла.
— А что-жъ такое? Боюсь я разв ее! Да плевать мн на нее!— воскликнула она.
— А черезъ это скандалъ. Жена сейчасъ приходила ко мн, и вышелъ скандалъ. Не умете вы языкъ держать за зубами, и этимъ только вредите себ.
— Постой!.. Да вдь съ женой своей ты ужъ вконецъ разошелся.
— Разошелся, но меня связываетъ съ ней сынъ. И наконецъ, хотя я съ ней и разошелся, не слдовало теб ее дразнить и хвастаться передъ ней, что ты дешь со мной на гастроли, потому это еще ничего не извстно.
Они оба перешли на ты.
Настина вспыхнула.
— Какъ? Да разв ты меня не берешь?— воскликнула она.
— Ничего не извстно,— повторилъ Лагорскій.— Объ этомъ надо списываться. Вдь это будетъ зависть отъ антрепренера. Вдь у тебя репертуарныхъ ролей нтъ. Тебя можно только, какъ говорится, пристегнуть, выговорить у антрепренера малую толику, чтобъ дорога-то только-бы окупилась.
— Да мн ничего не надо. Я на дорогу мховое пальто заложу, только-бы хать съ тобой. И играть мн не надо. Мн только-бы съ тобой быть. А о пристегиваніи меня ты не безпокойся.
— Нельзя, Настенька,— стоялъ на своемъ Лагорскій.— Объ этомъ надо подумать да и подумать, потомъ списаться. А ты до поры до времени молчи.
— Какъ? Такъ ты не наврное меня возьмешь съ собой?— удивилась Настина.— Ну, скажите на милость… Ну, что-же это такое! А я ужъ и съ нашимъ директоромъ Артаевымъ уговорилась. Онъ отпускаетъ меня.
— Здравствуйте! Ты ужъ и передъ Артаевымъ огласила! А онъ скажетъ театральнымъ писакамъ… А т, чтобы подкузьмить театръ ‘Санъ-Суси’, въ угоду Артаеву, бухнутъ объ этомъ въ газеты,— досадливо говорилъ Лагорскій.
— Нтъ, нтъ, я о гастроляхъ Артаеву ни слова,— отвчала Настина,— ни единаго слова… А я сказала ему, что у меня умеръ братъ въ провинціи и мн необходимо нужно хать изъ Петербурга, чтобъ получить наслдство посл брата. Ну, онъ подумалъ, подумалъ — и согласился.
— Ахъ, зачмъ ты это! Зачмъ!— могъ только выговорить Лагорскій, сжимая кулаки и морщась.— Ахъ Настенька, Настенька!— покачалъ онъ головой.
Она взяла его подъ руку, заглянула ему въ глаза полными слезъ глазами и тихо произнесла:
— Не покидай меня, Васиканчикъ! Возьми съ собой.
Они подходили къ саду ‘Санъ-Суси’. У входа Лагорскій увидалъ Малкову, разговаривающую съ Колотухинымъ, остановился, высвободилъ отъ Настиной свою руку и сказалъ:
— Ну, иди, голубушка. Поздка вдь еще не скоро. Объ этомъ успемъ еще поговорить. Ты вдь къ себ въ ‘Карагенъ’ на репетицію? Иди. А я къ себ въ ‘Санъ-Суси’… Но мн еще нужно зайти табаку купить…
И Лагорскій свернулъ въ табачную лавку, хотя табаку у него былъ полный портъ-табакъ.
Настина посмотрла ему вслдъ и крикнула:
— Малковой испугался? Понимаю… Я вижу ее… Вонъ гд она стоитъ!
Лагорскій умышленно долго пробылъ въ табачной лавочк. Купивъ книжку бумажекъ для свертыванія папиросъ, онъ медленно вышелъ изъ лавочки, и когда только уврился, что Настина удалилась, направился ко входу въ садъ ‘Санъ-Суси’, гд еще стояла Малкова и разговаривала съ Колотухинымъ. Они разсматривали рукописный анонсъ, прилпленный на стну у входа. Колотухинъ кивнулъ Лагорскому на анонсъ и, улыбаясь, произнесъ:
— Каковъ мальчикъ-то? Завтра печатная афиша о его бенефис выйдетъ, а онъ, не дождавшись ея, уже сегодня рукописную выпустилъ.
Лагорскій, поздоровавшись съ Малковой и Колотухинымъ, подошелъ къ анонсу и прочелъ его. На лист бумаги черными и красными чернилами калиграфическимъ почеркомъ было выведено:
‘9-го іюня бенефисъ извстнаго артиста Алекся Кузьмича Чеченцева. Представлена будетъ драма ‘Уріель Акоста’. Бенефиціантъ исполнитъ заглавную роль. Билеты на бенефисъ продаются въ касс театра’.
— И сборъ есть уже…— прибавилъ Колотухинъ.— Сколько сбора-то?— спросилъ онъ кассира, выглядывавшаго изъ окна кассы.
— Рубль съ четвертью.
— Далеко пойдетъ этотъ извстный артистъ Алексй Кузьмичъ,— иронически замтила Малкова.
— Дальше острова Сахалина не пойдетъ…— язвительно пробормоталъ Лагорскій.
— А вы посмотрите, тутъ еще лучше,— сказалъ Колотухинъ, досталъ изъ кармана свернутую газету и показалъ Лагорскому отчеркнутое краснымъ карандашемъ мсто, прибавивъ:— Читайте.
Лагорскій прочиталъ вслухъ:
— ‘Въ садовыхъ театрахъ начинаются бенефисы. Въ театр ‘Санъ-Суси’ 9-го іюня бенефисъ извстнаго артиста А. К. Чеченцева, стяжавшаго себ громкую славу по побережью Дона, гд онъ игралъ въ теченіе трехъ зимнихъ сезоновъ, гд онъ пріобрлъ себ много поклонниковъ и поклонницъ, въ особенности послднихъ. Пойдетъ драма Гуцкова ‘Уріель Акоста’ съ бенефиціантомъ въ заглавной роли. Роль эта лучшая въ репертуар талантливаго артиста’.
— И стоила эта замтка талантливому артисту: дюжину устрицъ, телячью котлету, порцію спаржи и бутылку шабли…— объявилъ Колотухинъ.— Затмъ Чеченцевъ, поцловалъ писаку въ плечо.
— Да вдь не заплатитъ Павлушину ни за устрицъ, ни за спаржу, ни за вино,— сказала Малкова.— Все это взято у Павлушина въ долгъ, а Павлушинъ въ Чеченцев за его кафешантанныя способности души не чаетъ.
— Ловкій мальчикъ!— еще разъ воскликнулъ Колотухинъ.

XLVII.

Въ саду Лагорскій нашелъ Павлушина и Вилейчика. Они сидли на веранд и пили чай. Въ ихъ компаніи былъ режиссеръ Утюговъ съ портфелемъ, Чеченцевъ, облеченный совсмъ въ блую фланелевую пиджачную парочку, и молодой мясникъ, поставщикъ дичи и мяса для ресторана Павлушина, знакомый и Лагорскому. Чеченцевъ читалъ имъ монологъ изъ ‘Акосты’.
Завидя подходившаго къ нимъ Лагорскаго, Павлушинъ и Вилейчикъ встали ему на встрчу. Павлушинъ, взявъ его за об руки, заговорилъ:
— Ну, вотъ спасибо, спасибо, что играете въ бенефисъ Чеченцева. А то афишка была бы, какъ карноухая.
— Мы это цнимъ, очень цнимъ такого честнаго поступка,— прибавилъ Вилейчикъ, потрясая въ свою очередь Лагорскаго за руку.— А то до насъ ужъ дошли разнаго глупаго слухи, что вы узжаете куда-то на провинція.
‘Пронюхали,— подумалъ Лагорскій, и прибавилъ мысленно:— Впрочемъ, я и самъ неосторожно болталъ по уборнымъ про эти гастроли.’
— Покуда никуда не ду,— отвчалъ онъ имъ.
— Да вдь у насъ вамъ будетъ хорошо, право хорошо,— сказалъ Вилейчикъ.— Жалованья поменьше — можете второго бенефисъ взять въ конц сезонъ. А то что это хать! Я не знаю, зачмъ и мамзель Жданковичъ отъ насъ уходитъ. Безъ бенефисъ уходитъ, къ Артаеву въ ‘Карагенъ’ уходитъ. А мы хотли ей большущій корзинка съ цвты поднести.
— Ахъ, она ужъ объявила вамъ, что не хочетъ служить?— спросилъ Лагорскій.
— Сегодня утромъ прислала письмо. И безъ бенефисъ, безъ бенефисъ!
— Въ ‘Караген’ бенефисъ возьметъ.
— Это все отъ Артаева интрига. Большаго онъ интриганъ!— покачалъ головой Вилейчикъ.
— Когда-нибудь подавится,— вздохнулъ Павлушинъ.— Чайку съ нами?— предложилъ онъ Лагорскому.— Мы передъ завтракомъ пораспариваемся. А потомъ можно будетъ селяночки рыбной похлебать.
— Пожалуй, стакашекъ выпью…— согласился Лагорскій, присаживаясь.— Я пришелъ о бенефис потолковать.
— Пожалуйста, пожалуйста, господинъ Лагорскій,— заговорили оба директора.— Намъ чмъ больше бенефисовъ, тмъ лучше. На бенефисъ публика лучше клюетъ.
— Я, какъ сказалъ, ‘Лира’ ставлю.
— Катайте, что хотите. Мы съ Иваномъ Петровичемъ ршили такъ, что чмъ страшне, тмъ лучше,— кивнулъ Вилейчикъ на Павлушина и махнулъ рукой.— Нашъ режиссеръ говоритъ, что декораціи можно изъ стараго набрать.
— Какъ изъ стараго?— запротестовалъ было Лагорскій, но Утюговъ подмигивалъ ему, чтобы онъ не возражалъ, и сказалъ:
— Все обставимъ прилично. Будьте покойны. Декораторъ у насъ есть. Кое-что припишемъ, кое-что подмалюемъ.
— Спасибо, товарищъ, за участіе въ бенефис,— обратился къ Лагорскому до сихъ поръ молчавшій Чеченцевъ и протянулъ ему руку.— Я цню это! Буду у васъ, чтобы поблагодарить васъ еще разъ.
— ‘Лира’ я ставлю семнадцатаго числа и вечеромъ въ день бенефиса Чеченцева прошу выпустить мою афишу,— заявилъ Лагорскій.
— Девятаго бенефисъ и семнадцатаго бенефисъ… Охъ, трудно! Такая постановочная пьеса.
— Ничего. Жарьте, голубчикъ, жарьте, Богъ труды любитъ,— ободрялъ его Павлушинъ.— А мы въ день ихъ бенефиса въ обыденное меню ботвинью съ лососиной пустимъ. Земляника къ тому времени поспетъ. Крушоны дешевенькіе изъ нашего русскаго шампанскаго по три рубля можно пустить.
— Вы все съ своей жратвенной точки зрнія!— огрызнулся на Павлушина Лагорскій, но Утюговъ опять сталъ ему мигать, чтобы онъ былъ сдержанне
Лагорскій сократился, а Павлушинъ отвчалъ:
— Да вдь публика это любитъ-съ. Искусство искусствомъ, а тоже и насчетъ утробы… Вдь вотъ музыкальные-то обды ужъ начали давать барышенъ легонькій. Конечно, тутъ Дарья Семеновна со своими пвицами помогаетъ, тирольки тоже свое дло длаютъ — ну, и Алексй Кузьмичъ… Онъ тоже, дай ему Богъ здоровья…
Павлушинъ поклонился Чеченцеву.
Чеченцевъ съ достоинствомъ произнесъ:
— Я въ нужд всегда готовъ помочь товарищамъ.
— Кому мы Корделію-то въ ‘Лир’ играть дадимъ, если Жданковичъ уходитъ?— спросилъ Утюгова Лагорскій.
— А Щуровская-то? Что-жъ она актриска ничего себ… Молоденькая, блокуренькая, жиденькая.
— Да вдь она ступить не уметъ.
— За то слушается, не артачится, не фордыбачитъ. Выдресируемъ.
— Жарьте, жарьте, господа…— одобрительно произнесъ Вилейчикъ.— Главнаго актеръ хорошъ — и все хорошо будетъ. А одного какая-нибудь роль плохо — тьфу!
— Ну, какъ-же… Тутъ дло въ ансамбл…— возразилъ Лагорскій.— Плохая Корделія и мн мшать будетъ.
— Выдресируемъ, Василій Севастьянычъ, вышколимъ…— утшалъ его Утюговъ.— Актриска она покладистая… Къ себ ее пригласите… Помимо репетиціи рольку съ ней пройдете — и будетъ чудесно.
— Вотъ разв такъ…— согласился Лагорскій.
— Конечно… А это и ей-то будетъ лестно. Это доставитъ ей возможность выдвинуться. Актриска она неопытная, но съ огонькомъ, и замтно изъ разговоровъ, что кое-что читала.
— Я приглядлся къ Щуровской. Изъ нея можетъ выйти недурная Корделія, если заняться съ нею,— авторитетно замтилъ Чеченцевъ.— У меня былъ случай. Я разъ изъ ничтожества сдлалъ актрису, изъ выходной штучки. Право… И теперь въ провинціи по двсти рублей получаетъ. Мордочка смазливенькая, бойка — ну, и пошла.
Лагорскій презрительно скосилъ на Чеченцева глаза и хотлъ его оборвать, но Утюговъ дернулъ его за рукавъ и перебилъ:
— Да неужели, Василій Севастьянычъ, вы не знаете эту Щуровскую?— спросилъ онъ.— Она мордочкой въ грязь не ударитъ. И глазки есть, и все…
— Знаю. А то и не говорилъ-бы…
— Вы, Лагорскій, влюбите ее въ себя — вотъ изъ нея и выйдетъ актриса,— улыбнулся Чеченцевъ.— Я замтилъ, что талантъ часто вмст съ любовью приходитъ. Тогда она будетъ врить вамъ. Тогда вы на ея способности можете внушеніемъ дйствовать.
— Бросьте вздоръ говорить!..— остановилъ его Лагорскій, морщась.— Все вы съ шуточками и съ какими-то циническими шуточками, когда дло зайдетъ о женщинахъ.
— Ахъ, Боже мой! Да что-жъ мн унывать-то? Что-жъ мн носъ-то вшать на квинту? И наконецъ, тутъ шутка.
Лагорскій задумался.
— Феофанъ Прокофьичъ… Вы вотъ что… Вы дайте ей… этой Щуровской прочесть ‘Лира’-то,— сказалъ онъ Утюгову.— Можетъ быть, она не иметъ и понятія о пьес. А прочтетъ — я съ ней переговорю, разскажу ей, что это за типъ Корделія.
— Хорошо, хорошо. Можно. Сегодня-же дамъ. Пусть почитаетъ.
Павлушинъ слушалъ и тяжело вздохнулъ.
— Эхъ, господа, господа! Вы все попусту, мн кажется, толкуете. Былъ-бы бенефисъ, была-бы хорошая пьеса да глазастая афиша, а остальное пустяки. Поставьте на афишк — роль Корделіи исполнитъ извстная провинціальная актриса Щуровская — публика и бросится, и будетъ хорошо и вамъ, и буфету.
— Нтъ, такъ нельзя… Что вы…— запротестовалъ режиссеръ.— Но она и безъ этого сыграетъ хорошо.
— Вы все съ точки зрнія буфета…— снова произнесъ Лагорскій.
— А то что-же?.. Для меня это главное…— отвчалъ Павлушинъ.— А на афиш чмъ больше знаменитостей, тмъ лучше. Солите налво и направо.
— А что скажетъ публика? Что она скажетъ?— спросилъ режиссеръ.
— Да ничего не скажетъ. Ну, выругается. А все-таки придетъ въ буфетъ и выпьетъ. Бросьте… Что объ этомъ говорить! Я такъ разсуждаю, что быть-бы здоровому да попасть въ царство небесное,— шутилъ Павлушинъ и прибавилъ:— А мы вотъ что сейчасъ сдлаемъ… Компанія у насъ пріятная… Мы сейчасъ закажемъ селяночки изъ соленой рыбки съ тематиками, выпьемъ стомахъ ради и подимъ. Поваръ, шельмецъ, у меня хорошо рыбную селянку длаетъ.
Павлушинъ постучалъ крышечкой о чайникъ и подозвалъ къ себ слугу.

XLVIII.

Начались репетиціи ‘Уріеля Акосты’. Въ виду сложности постановки ‘Короля Лира’, Лагорскій потребовалъ, чтобы и первая репетиція ‘Лира’ была назначена еще за два дня до представленія ‘Акосты’. Зная его рзкій и сварливый характеръ и все-таки ухаживая за нимъ, какъ за премьеромъ труппы, ему не смли въ этомъ отказать, вслдствіе чего репетицію ‘Акосты’ пришлось сократить на одну. Дв такія большія пьесы, какъ ‘Акоста’ и ‘Лиръ’, нельзя было репетировать въ одинъ день, при ежедневныхъ спектакляхъ по вечерамъ. Назначеніе репетиціи ‘Лира’ до бенефиса Чеченцева разсердило Чеченцева, который зная о происходящей подписк среди обденной публики ему на подарокъ, очень сталъ заноситься этимъ и, какъ говорится, сильно поднялъ носъ противъ Лагорскаго, которому такой подписки не составлялось. Чеченцевъ крупно поговорилъ съ Лагорскимъ. Лагорскій, давно ужъ имвшій зубъ противъ Чеченцева, вспылилъ и назвалъ его въ глаза кафешантаннымъ героемъ. Чеченцевъ вслдствіе этого на первую репетицію ‘Лира’ не явился, а Лагорскій на слдующій день не явился на репетицію ‘Акосты’. Вечеромъ, во время спектакля, произошла крупная ссора между Чеченцевымъ и Лагорскимъ. Лагорскій, какъ говорится, подложилъ Чеченцеву свинью. Во время представленія нарочно ушелъ за кулисы раньше времени и тмъ испортилъ у Чеченцева лучшую сцену. Чеченцевъ не стерплъ и назвалъ Лагорскаго подлецомъ. За кулисами въ антракт произошелъ скандалъ между ними. Дло чуть не дошло до драки. Павлушинъ и Вилейчикъ, увдомленные объ этомъ режиссеромъ Утюговымъ, испугались за предстоящіе бенефисы Чеченцева и Лагорскаго, представляющіе и имъ выгоды, и бросились ихъ мирить посл спектакля. Чеченцевъ взялъ свое слово назадъ, но примиреніе не вполн удалось. Актеры продолжали смотрть другъ на друга звремъ.
Роль Корделіи въ ‘Лир’, вслдствіе перехода актрисы Жданковичъ въ труппу театра ‘Карагена’, была отдана Щуровской, приглашенной на самыя маленькія роли и не игравшей до сихъ поръ отвтственныхъ ролей. Это была очень молоденькая, худенькая, стройная блондинка, блдная, съ большими срыми глазами на выкатъ, немного близорукая, недурненькая, но очень бдно одтая. Раньше Лагорскій не обращалъ на нее никакого вниманія и даже не разговаривалъ съ нею. Передъ репетиціей, за кулисами, она робко подошла къ нему и сказала:
— Какъ я вамъ благодарна, господинъ Лагорскій, что вы выдвигаете меня впередъ. Мн ужасно хочется сыграть эту роль, это моя давнишняя мечта, но не скрою отъ васъ, я все-таки боюсь за себя, думаю, будетъ-ли мн это подъ силу.
— А вотъ посмотримъ,— отвчалъ Лагорскій.— Кое-что я вамъ покажу, кое-что прочитаю. Разокъ, другой мы можемъ пройти вашу роль и помимо репетиціи.
— О, пожалуйста! Указывайте, приказывайте, я вся въ вашемъ распоряженіи… Буду прислушиваться къ каждому вашему слову. Вы такой талантъ! Вы такъ опытны…
Лагорскій поклонился.
— Вы читали ‘Лира’-то? Знаете эту трагедію?— спросилъ онъ.
— О, да… Читала. Я всего Шекспира прочла. Я кончившая курсъ гимназистка. Съ медалью кончила…— для чего-то ввернула она это въ свою рчь.
— Ну, вотъ и отлично. Вы какъ-нибудь зайдите ко мн посл репетиціи, и я пройду съ вами т мста, гд вы будете слабы. Могу вамъ даже начитать. Мы займемся… Или я къ вамъ зайду,— прибавилъ Лагорскій.
— Зачмъ-же вамъ безпокоиться! Я сама къ вамъ зайду. Скажите только, когда.
— А это ужъ посл бенефиса Чеченцева. Я вамъ сообщу, когда я буду свободенъ.
‘Миленькая’,— подумалъ про нее Лагорскій, когда она отошла отъ него.— ‘И главное, на все согласна. По фигурк-то она къ Корделіи подходитъ, а вотъ какъ будетъ читать и играть’?
Къ нему приблизилась Малкова и язвительно спросила:
— Къ себ зовешь? Вотъ у тебя будетъ новая ставленница въ таланты. Первая — Настина, а вторая — Щуровская.
Лагорскій улыбнулся и сказалъ Малковой:
— А ты, голубушка, ни на шагъ безъ ревности. Это удивительно!
— Я не ревную. Тебя ревновать, такъ только надсадишь себя и изведешься. А я предупреждаю: смотри, не увлекись. Ты влюбчивъ. А вдь не вс Малковы. Другая насядетъ, свситъ ноги, подетъ и ужъ отъ нея не отвертишься.
— Сколько въ теб злобы-то!— покачалъ головой Лагорскій.
Началась репетиція ‘Лира’. Актеры и актрисы не знали ролей. Нкоторые читали по тетрадкамъ. Чеченцевъ, какъ ужъ было сказано, вовсе не явился на репетицію. Лагорскій, игравшій Лира уже нсколько разъ, очень сердился на безпорядокъ.
— Господина Чеченцева прошу оштрафовать,— заявилъ онъ режиссеру.
— Позвольте… Но какъ его оштрафуешь? Контрактовъ нтъ. Контракты нарушены. Теперь каждый служитъ, какъ онъ хочетъ,— спокойно отвчалъ Утюговъ.
— А! Вы ему въ руку играете? Директорскій любимецъ? Хорошо. Въ такомъ случа и я не являюсь завтра на репетицію. Невстк на отместку.
И Лагорскій, на самомъ дл, не явился на слдующій день на репетицію ‘Акосты’.
Щуровская пришла съ путь не на зубокъ выученной ролью, но очень робла, читала тихо, смущенно. Лагорскій командовалъ и кричалъ ей:
— Громче! Громче! Смле! Не робйте! Чего бояться? Здсь волковъ нтъ. И пожалуйста не опускайте голову. Зачмъ вы все голову внизъ опускаете?
Щуровская возвышала голосъ, поднимала голову, но забывала, и опять говорила чуть не шепотомъ и опускала голову. На глазахъ ея блестели слезы отъ волненія. Эти слезы въ нжной сцен съ отцомъ пришлись кстати и Лагорскому понравились.
— Вотъ такъ… Хорошо…— одобрительно шепнулъ онъ ей.— Но ласки, ласки побольше. Ласки и нжности.
Щуровская просіяла.
— Учите, голубчикъ, учите. Каждаго слова вашего буду слушаться, каждое ваше замчаніе будетъ для меня священно, раболпно говорила она Лагорскому въ антракт между сценами.— Вы талантъ, и я должна слушаться.
— Тонъ мстами вренъ, но не слдуетъ робть и надо говорить громко.
— Постараюсь. Вдь это только первая репетиція. И потомъ ужасно я боюсь, что вс на меня съ такимъ недовріемъ смотрятъ. Я въ гимназіи на экзаменахъ такъ не робла.
— А вотъ этого-то и не слдуетъ. Кром того, голубушка, играть надо. Вы не играете,— училъ Лагорскій.— Ну, да я вамъ покажу. Приходите ко мн и я вамъ покажу,— прибавилъ онъ, косясь на Малкову.— Мы займемся, основательно займемся.
— Никакого толку не будетъ изъ этой актрисенки,— презрительно сказала Малкова Лагорскому посл репетицій.— Это какая-то разварная корюшка, а вовсе не актриса.
— Ну, ужъ ты наскажешь! Выдресируемъ какъ-нибудь. Она робетъ, неопытна, но у ней все-таки есть небольшой огонекъ,— отвчалъ Лагорскій.— Вншность ея подходитъ къ Корделіи. Она мила, у ней кроткое лицо.
— Вотъ вншность-то тебя и подкупаетъ,— подмигнула ему Малкова.— Помяни мое слово,— осрамитъ она тебя въ этой роли.
— Не осрамитъ. Самъ я всегда выдвинуться съумю. Вспомни знаменитаго трагика Росси. Съ какими плохими актрисами онъ игралъ!— гордо произнесъ Лагорскій.— И наконецъ… Конечно, это только между нами… Я какъ только возьму бенефисъ, сейчасъ-же и удеру на гастроли. Повторять спектакля я ужъ не буду,— прибавилъ онъ.
— Ахъ, такъ ты не отложилъ своего намренія?— удивилась Малкова.
— Напротивъ, я ужъ имю предложеніе изъ провинціи.
— А обо мн не писалъ? Я вдь просила тебя.
— Другъ мой, два гастролера никогда не бываютъ въ трупп въ одно и то-же время. Это не подъ силу театру. Сколь ни горько мн, но придется съ тобой скоро разстаться. Но надо сдлать это такъ, чтобы разстаться только на время, только на время. А затмъ похлопочемъ, чтобы зимній сезонъ служить вмст, въ одной трупп. Только ты о моихъ гастроляхъ, пожалуйста, теперь никому ни слова,— прибавилъ Лагорскій.

XIX.

Пара хорошихъ рекламъ въ газетахъ, глазастыя афиши, гд вс исполнители главныхъ ролей были названы съ прибавленіемъ именъ и отчествъ къ фамиліямъ, сдлали свое дло. Бенефисъ Чеченцева съ матеріальной стороны удался. Сборъ былъ очень недурной, хотя далеко не полный, но пустыя ложи и кресла Павлушинъ и Вилейчикъ кое-гд засадили своими знакомыми, и театръ казался какъ-бы полнымъ. Декораціи были изъ рукъ вонъ плохи, но актеры играли недурно. Пьеса была срепетована хорошо. Публика жаловалась на убогую обстановку, но все-таки хлопала, вызывала актеровъ. Посадка знакомыхъ Павлушинымъ и Вилейчикомъ въ этомъ дл очень помогла. Въ театр сидло много евреевъ и они усердствовали въ вызовахъ, хотя Чеченцевъ и сердился, всмъ говоря, что Вилейчикъ евреевъ за половинную цну напустилъ съ контрамарками, и деньги себ взялъ. Чеченцеву поднесли отъ ‘обденной’ публики чашку съ блюдечкомъ, ложку и маленькій кофейникъ — серебряные изъ дубовомъ ящичк. Самъ онъ поднесъ себ золотые часы въ футляр. Поданъ былъ также небольшой лавровый внокъ съ красными лентами и надписью: ‘А. К. Чеченцеву отъ Калашниковскаго друга’! Внокъ поднесъ одинъ купецъ, хлбный торговецъ съ Калашниковской хлбной пристани — собутыльникъ Чеченцева по музыкальнымъ обдамъ въ ресторан ‘Санъ-Суси’. Пьесу, впрочемъ, этотъ купецъ смотрлъ мало, все больше сидлъ въ уборной Чеченцева и пилъ коньякъ финь-шампань, предлагая выпить съ нимъ и актерамъ.
Павлушинъ и Вилейчикъ торжествовали. Они терлись за кулисами, въ уборныхъ и говорили:
— Каковъ сборъ-то? Такого сбора у насъ еще никогда не было. Даже въ половину не было.
— Великаго дло бенефисы! Берите, господа, бенефисы,— прибавлялъ Вилейчикъ, потирая руки.— Я говорю, что для каждаго актера, для каждаго актриса можно дать бенефисъ.
— И раздробительная продажа питей въ буфет идетъ не дурно,— вставлялъ свое слово Павлушинъ.— Рюмочная продажа въ двухъ антрактахъ была очень недурна. Право… Конечно, тутъ и прохладная погодка помогаетъ, но все-таки… Публика прямо набрасывается. Вотъ посмотримъ, что посл спектакля будетъ. Какъ бутылочная продажа пойдетъ.
На другой день посл спектакля онъ сообщилъ актерамъ:
— Представьте себ: вчера почти ящикъ шампанскаго продали. Когда это было здсь видано? Въ Чертищевское открытіе спектаклей и то половины противъ этого не продали. А вдь открытіе важная вещь. На открытіе съзжается первая публика, публика денежная.
Чеченцевъ разсказывалъ, что на его долю очистилось около трехсотъ рублей…
— Я призы не считаю…— говорилъ онъ.— И сборъ на самомъ дл былъ-бы лучше, но Вилейчикъ контрамарками подкузьмилъ. Мн положительно извстно, что онъ продавалъ своимъ жидамъ контрамарки за половинную цну и деньги пряталъ въ карманъ. Жидовъ въ театр было уйма. Очень подкузьмилъ.
— Ну, на то вы и Кузьмичъ, чтобъ васъ кузьмить, Алексй Кузьмичъ,— острилъ Колотухинъ, подмигнулъ ему и засмялся.
— Острота ваша совсмъ не кстати, гд дло касается кармана,— огрызнулся на него Чеченцевъ.— Да, тупо, тупо, очень тупо,— прибавилъ онъ.
— Одинъ бенефисъ свалили, надо за другой приниматься,— сказалъ на утро режиссеръ Утюговъ Лагорскому, когда вс собрались на репетицію ‘Лира’.
— Послушайте… Неужели вы и мн въ бенефисъ дадите такія-же убогія декораціи, какія дали Чеченцеву въ ‘Акост’?— сказалъ Лагорскій Утюгову.
— А откуда-же лучшихъ-то взять, милйшій Василій Севастьянычъ? Вы ничего не даете на новыя декораціи, директора тоже отказались давать что-нибудь. Говорятъ: ‘подмалевывай старыя’. Чеченцевъ хоть дв заднія кулисы для синагоги сдлалъ новыя и стоило это ему тридцать два рубля, при нашемъ холст, а вы и этого ассигновать не хотите.
— Помилуйте, да вдь мы служимъ-то теперь за два гроша. Жалованье у насъ на половину убавлено. Я ужъ лтъ пятнадцать не служилъ на такомъ оклад… Право… Такъ изъ какихъ-же доходовъ? А Чеченцевымъ вы мн въ глаза не тычьте. Онъ альфонсъ. Онъ эти тридцать два рубля съ какой-нибудь бабенки съ лихвой возьметъ.
— Какъ вы его не любите-то!— покачалъ головой Утюговъ.
— А за что любить? Ни онъ товарищъ, ни онъ что… А просто бахвалъ, хамъ, накрашеная морда — вотъ и все. Смотрите, онъ даже вн спектакля блится, румянится, подводитъ глаза. И никакой у него сердечной теплоты нтъ. На женщину онъ смотритъ такъ, какъ будто-бы раздваетъ ее глазами. Однимъ словомъ: свинья. Можно мн посмотрть т декораціи, которыя вы дадите въ ‘Лир’?— спросилъ онъ.
— Да вы не безпокойтесь, мой милйшій Василій Севастьянычъ,— отвчалъ Утюговъ.— ‘Лира’ мы лучше обставимъ, чмъ ‘Акосту’. Средневковое зало у насъ есть, лсъ есть совсмъ прекрасный, но немножко позаплснилъ зимой и завтра его подмалюютъ посл репетиціи. Но бенефисъ вы берете рано. Нельзя такъ скоро два бенефиса одинъ за другимъ. Только-что свалили одинъ бенефисъ — трахъ, черезъ недлю другой. Публик нужно-бы дать передохнуть. Вдь публика у насъ все одна и та-же. Говорю прямо: это послужитъ къ умаленію успха вашего бенефиса.
Лагорскій чувствовалъ, что Утюговъ говоритъ правду, но тутъ-же подумалъ:
‘Э, все равно! Свалить да скорй ухать на гастроли’.
Но ему не хотлось ударить въ грязь лицомъ передъ Чеченцевымъ, не хотлось быть хуже Чеченцева, и онъ хлопоталъ о бенефис. Афиша о его бенефис, вышедшая вечеромъ во время бенефиса Чеченцева, была также глазастая и раздавалась публик во время спектакля въ театр. Въ афиш онъ такъ же, какъ и Чеченцевъ, называлъ себя ‘извстнымъ провинціальнымъ актеромъ’. Къ фамиліи Лагорскій-Двинскій также были прибавлены полностью имя и отчество его. Вс актеры и актрисы, игравшіе въ его бенефисъ главныя роли, не исключая и Чеченцева, были поставлены въ красныхъ строкахъ. Онъ хотлъ и новичка Щуровскую поставить на афишу въ красной строк, назвавъ ее Клавдіей Петровной, но Малкова воспротивилась и запротестовала:
— Тогда я у тебя не буду играть въ бенефис и ищи на Гонерилью кого хочешь. Суди самъ: разв эта роль для меня? Я только для тебя ее играть согласилась.
— Шекспиръ, милая, Шекспиръ. Разв можно такъ выражаться про шекспировскія роли! У Шекспира вс роли хороши. Передъ каждой изъ нихъ надо преклоняться,— отвчалъ Лагорскій.
— Пожалуйста, передо мной-то не разыгрывай это театральное благородство. Знаю я тебя вдоль и поперекъ. И знай, что какъ только твоя Щуровская появится въ красной строк, я снимаю себя съ афиши,— твердо закончила Малкова.
Лагорскому пришлось покориться.
Такъ-же, какъ и Чеченцевъ, Лагорскій объздилъ вс редакціи газетъ, вручилъ билеты на бенефисы и просилъ не оставить его своимъ вниманіемъ. Одному изъ рецензентовъ, поймавъ его въ редакціи, онъ, кром врученнаго кресла, общалъ во время спектакля дать безплатную ложу для его знакомыхъ и сказалъ:
— Только анонсикъ о бенефис пожалуйста потепле сдлайте въ газетк. Ужъ если Чеченцевъ былъ названъ любимцемъ Дона, то я смло могу назваться любимцемъ Поволжья. На Волг я началъ свою карьеру и прослужилъ въ разныхъ городахъ одиннадцать лтъ. Отъ казанскихъ студентовъ имю поднесенія. Пожалуйста… Поддержите…— просилъ онъ и прибавилъ: — А посл бенефиса прошу покорно откушать хлба-соли, чмъ Богъ послалъ. Маленькое дружеское сосьете будетъ.
И вотъ на слдующій день явился такой анонсъ о бенефис:
‘Въ театр ‘Санъ-Суси’ второй бенефисъ. Врная своимъ преданіямъ, труппа его не отступаетъ отъ серьезнаго репертуара. Только что поставили въ бенефисъ г. Чеченцева ‘Акосту’ и ужъ ставятъ ‘Лира’. Въ бенефисъ премьера труппы г. Лагорскаго, любимца нашего русскаго Поволжья, справедливо заслужившаго себ и любовь петербургской публики, въ предстоящую пятницу идетъ знаменитая трагедія Шекспира ‘Король Лиръ’. Бенефиціантъ исполнитъ Лира. Говорятъ, г. Лагорскій играетъ эту роль совсмъ своеобразно по новйшимъ англійскимъ толкованіямъ’.
Лагорскій ликовалъ. Чеченцева онъ уже въ глаза началъ звать Лезгинцевымъ и Грузинцевымъ. Одно ему не удалось — это подписка на бенефисный подарокъ среди ‘обденной’ публики. Онъ намекнулъ объ этомъ режиссеру Утюгову, но тотъ отвчалъ: — Мы ужъ объ этомъ думали съ Иваномъ Петровичемъ Павлушинымъ и составили подписной листъ, но ничего не вышло. Во-первыхъ, слишкомъ скоро посл подписки на подарокъ для Чеченцева, а во-вторыхъ, васъ никто не знаетъ изъ обденной публики. Вы совсмъ не бывали на этихъ обдахъ.

L.

Бенефисъ Лагорскаго приближался. Выдался вечеръ, въ спектакл котораго Лагорскій не участвовалъ, Лагорскій былъ, во имя исканія популярности, на ‘музыкальномъ’ обд Павлушина, но вернулся оттуда разсерженный домой, такъ какъ на обд никто изъ публики и вниманія на него не обратилъ. Ему пришлось и сидть одному. Посл обда комикъ Колотухинъ познакомилъ его съ какими-то молодыми купчиками. Т предложили ему стаканъ вина, сказали, что будутъ у него въ бенефис непремнно, что кассиръ загнулъ ужъ имъ ихъ излюбленныя кресла и они возьмутъ ихъ сегодня посл спектакля, но на этомъ дло и кончилось. Молодые купцы не сказали ему даже комплиментовъ, не упомянули съ похвалой ни объ одной изъ его ролей и занимались больше съ пвицами хора Дарьи Семеновны, подсвшими къ нимъ въ своихъ малорусскихъ, но въ сущности фантастическихъ костюмахъ. Лагорскаго это обидло и онъ отошелъ отъ стола купцовъ совсмъ незамченный. Пробовала его знакомить со своими поклонниками и опереточная актриса Колтовская-Амурова, сидвшая за бутылкой шампанскаго съ двумя мужчинами — пожилымъ и молодымъ, но и они, предложивъ ему вина, обошлись съ нимъ сухо. Пожилой мужчина, какъ будто въ пику Лагорскому, ставившему въ свой бенефисъ ‘Лира’, говорилъ Колдовской-Амуровой:
— Пусть говорятъ, что это упадокъ вкуса, пусть говорятъ, но я считаю, что для лта, для лтняго театра оперетки и легкія пьесы удобне. Трагедіи и драмы прекрасная вещь для зимняго сезона, но он слишкомъ тяжелы для лта. Для чего я зжу въ театръ лтомъ, съ трудомъ выношу его духоту, жару?.. Для развлеченія, для успокоенія расшатанныхъ зимой нервовъ… Я хочу видть передъ собой миловидное, поющее и смющееся женское личико. Вотъ чего я алчу, вотъ чего я жажду…
Ораторъ пожиралъ глазами сильно напудренное лицо Колтовской-Амуровой, стрлялъ въ легкое декольте на ея груди, слегка прикрытое кружевами. Физіономія его была раскраснвшаяся отъ выпитаго вина, золотое пенснэ сваливалось съ потнаго носа. Лагорскій не счелъ нужнымъ ему возражать и тоже отошелъ отъ стола незамтно.
Колтовская-Амурова, замтивъ, что Лагорскій уходитъ изъ зала, поднялась изъ-за стола, окликнула Лагорскаго, подбжала къ нему и вручила адреса своихъ кавалеровъ.
— Вотъ ихъ карточки. Пошлите имъ кресла. Они потомъ заплатятъ въ кассу, хорошо заплатятъ, съ призами,— сказала она.
Лагорскій поблагодарилъ, взялъ карточки и пошелъ домой. Въ догонку ему визжалъ венгерскій хоръ пвицъ и стучалъ мдными закаблучьями своихъ красныхъ сафьяновыхъ сапоговъ.
Проходя мимо кассы, Лагорскій спросилъ у кассира, каковъ сборъ на его бенефисъ. Тотъ пожалъ плечами и отвчалъ:
— Да не важенъ. У Алекся Кузьмича на ‘Акосту’ за четыре дня былъ сборъ лучше. Близко ставите… Если-бы подождать и недльки черезъ дв… а то кряду… Какъ хотите… цны все-таки возвышенныя…
Лагорскій не сталъ слушать и направился прямо домой. Все это бсило его. Дома онъ засталъ Тальникова, мастерившаго какія-то особенныя удочки и сбиравшагося ночью на рыбную ловлю.
— Кто первый палку взялъ, тотъ и капралъ. Кажется, никакого толку не будетъ изъ моего бенефиса,— сказалъ онъ Тальникову.— Не слдовало и оставаться, а прямо нужно было передъ бенефисомъ этого Лезгинцева хать на гастроли въ Луцкъ. Во-первыхъ, я наказалъ-бы мерзавца Кахетинцева, а во-вторыхъ, не срамился-бы. Вдь какъ будетъ поставлена такая постановочная пьеса — одному Богу извстно. На декораціи не даютъ ни копейки. Лсъ проли крысы и я ужъ веллъ на мои деньги сдлать заплаты и замалевать. У средневковаго зала пропала одна кулиса. Срамъ.
— Да вдь сейчасъ посл бенефиса удемъ на гастроли, такъ какой-же намъ срамъ!— возразилъ Тальниковъ.— Пускай толкуютъ, какъ хотятъ.
— Молчи. Что ты понимаешь! Ты привыкъ удирать изъ труппы со скандаломъ, а я нтъ. У меня есть репутація серьезнаго актера. Меня все Поволжье знаетъ. Отхлещутъ посл бенефиса въ газетахъ, такъ вдь они прочтутъ.
Лагорскій переодлся, надлъ шитую сорочку-косоворотку и старенькій пиджакъ.
— Не занятъ сегодня вечеромъ и никуда не выйду изъ дома. Усталъ… Измучился…— сказалъ онъ.— Ужасныя вещи эти бенефисы! Сколько они крови испортятъ. Ахъ, да… Надо вотъ по этимъ двумъ адресамъ по креслу послать,— спохватился онъ, вынувъ изъ кармана адреса, данные ему Колтовской-Амуровой.— Садись и пиши. А завтра разсыльному…
Тальниковъ отложилъ удочки и взялся за перо и конверты, приготовляясь писать.
— Пошлите вы двухрублевый стулъ-то трактирщику на бережокъ, гд мы съ вами обдали,— проговорилъ онъ,— Все-таки два рубля лишнихъ…
— Дуракъ!— огрызнулся Лагорскій.— Два рубля… Что тутъ два рубля! Ты посмотри, какіе расходы по спектаклю вывели Чеченцеву.
— Въ общей сложности и два рубля хорошо. А на вашемъ мст я послалъ-бы и портерщику, гд мы пиво пьемъ, рублевый билетъ. Тутъ не рубль важенъ… Билетъ ему можно даже и подарить. А вы то разочтите, что это лучшіе хлопальщики.
Лагорскій улыбнулся.
— Это правда… Наконецъ-то ты кое-что дльное сказалъ, Мишка, курицынъ сынъ, посылай и трактирщику, и портерщику.
— Да конечно-же. На вашемъ мст я и колбаснику-бы…— продолжалъ Тальниковъ, надписывая конверты.— Колбаснику, гд мы сосиськи беремъ… Это все лишніе хлопки. А завтра утромъ я имъ самъ разнесу билеты.
— Посылай и колбаснику,— согласился Лагорскій, помолчалъ и прибавилъ: — И завтра-же подешь въ ломбардъ и выкупишь мой портсигаръ. Деньги я теб дамъ.
— Понимаю-съ. Подносить себ будете?
— Зачмъ ты забгаешь впередъ? Я этого терпть не могу! Затмъ, ты задешь въ цвточный магазинъ и закажешь небольшой лавровый внокъ съ голубыми лентами и надписью: ‘Лагорскому отъ почитателей’, за внокъ дашь три рубля задатку и скажешь, что остальныя деньги будутъ уплачены тобой на сцен, въ день бенефиса. Пусть пришлютъ внокъ и счетъ.
— Слушаю-съ. Только не лучше-ли, Василій Севастьянычъ, намъ купить внокъ-то мельхіоровый и велть вырзать на немъ надпись, но безъ числа? Мельхіоровый-то внокъ намъ-бы и на гастроляхъ пригодился. А лавровый… Что въ немъ? Сейчасъ и завянетъ.
— Опять дло. Но есть-ли мельхіоровые-то внки?— спросилъ Лагорскій.
— Сколько угодно. У Алекся Михайлыча Колотухина есть мельхіоровый. Онъ мн показывалъ,— сообщалъ Тальниковъ.— Мельхіоровый-то лучше серебрянаго. Нтъ искушенія его заложить и онъ можетъ быть всегда при себ.
— Да ты, Тальниковъ, поумнлъ что-то!
— Хи-хи-хи…— захохоталъ Тальниковъ отъ удовольствія.
— Такъ ты справься завтра, что мельхіоровый внокъ стоитъ, а послзавтра я возьму въ касс деньги и пошлю тебя купить его,— сказалъ Лагорскій, погрозилъ ему пальцемъ и прибавилъ:— Но пожалуйста, чтобъ весь этотъ разговоръ былъ между нами.
— Господи! Да за кого вы меня считаете, Василій Севастьянычъ!— воскликнулъ Тальниковъ.
— Ну, то-то. А безъ всего этого нельзя… Немыслимо… Необходимость заставляетъ. Не могу-же я ударить въ грязь лицомъ передъ какимъ-нибудь Лезгинцевымъ. Тотъ гаеръ, по кабинетамъ ломается и читаетъ, у того кабинетная и обденная публика пріятели… Они ему и поднесли подарокъ. А у меня ничего этого нтъ. Понялъ?
— Да конечно-же, Василій Севастьянычъ…— отвчалъ Тальниковъ.— И вдь въ сущности вс бенефиціанты это длаютъ. Вс длаютъ, а только, разумется, тайно.
Раздался стукъ въ двери съ лстницы.
— Кто тамъ?— крикнулъ Лагорскій.— Самоваръ, что-ли?
— Василій Севастьянычъ Лагорскій дома? Можетъ онъ меня принять?— послышался женскій голосъ.
Лагорскій встрепенулся.
— Кто вы? Что вамъ угодно? Я дома, дома…— отвчалъ онъ.
— Я Щуровская. Вы приказывали зайти, чтобъ читать роль…
— Пожалуйте! Пожалуйте, добренькая моя!.. Очень радъ.
Лагорскій бросился къ зеркалу и поправилъ воротъ сорочки. Тальниковъ побжалъ отворять дверь.
Въ комнату вошла Щуровская съ книгой въ рук.

LI.

— Ну-съ, присаживайтесь, миленькая барышня, и займемся вашей ролью,— сказалъ Лагорскій Щуровской сколь возможно ласкове.— Вдь роль Корделіи-то совсмъ аховая. Ее провалить жалко. А если ее сыграть только сносно, это поможетъ вамъ выдвинуться.
— Ахъ, дай-то Богъ…— улыбнулась она.— А то, вы не поврите, какъ мн вообще трудно!
— То-есть, что это трудно? Въ денежномъ отношеніи, что-ли?
— Да и въ денежномъ, и вообще… Приглашена на шестьдесятъ рублей въ мсяцъ, а теперь, вдругъ, предложили только половину. Живу я съ другой актрисой, Вельской,— быстро заговорила Щуровская.— За комнату платимъ двадцать рублей… Пить, сть надо. Башмаки… Вотъ ужъ пригласила къ себ третью жилицу — Максимову, чтобъ подешевле… Но хозяева сердятся…
— Вотъ, если-бы вы читали такъ-же смло, съ такимъ-бы убжденіемъ роль Корделіи,— перебилъ ее Лагорскій,— какъ сейчасъ говорите, было-бы и достаточно. Смотрите, какой у васъ свтлый взглядъ, какіе оживленные глаза! А на репетиціи вы внизъ смотрите… Вы опустя глаза читаете.
— Мн такъ стыдно, мн совстно… На меня такъ вс смотрятъ… Вс думаютъ, что я нахалка, что я выскочка… Въ особенности Малкова… А вдь вы сами знаете, Василій Севастьянычъ, выскакивала-ли я? Просила-ли я эту роль? Вы сами мн ее предложили…
— Вотъ такъ… вотъ такъ… Запомните это выраженіе вашего лица… Запомните и примните къ роли Корделіи. Встаньте теперь… Поднимитесь со стула и, не мняя выраженія глазъ, читайте вашу роль изъ сцены со мной въ лсу. Читайте… Вы знаете вашу роль.
Щуровская встала и начала читать. Лагорскій любовался ею и одобрительно бормоталъ:
— Такъ, такъ… Совершенно врно… Правильно. А на Малкову вы не обращайте вниманія. Прежде всего, она женщина, а потомъ актриса и, какъ вс женщины и актрисы, съ язвинкой…— прибавилъ онъ,— Вы знаете, что актриса на актрису въ рдкихъ случаяхъ смотритъ на сцен съ доброжелательствомъ. Продолжайте, продолжайте… Тонъ вренъ… Выраженіе лица правильное… Не опускайте, не опускайте голову… Въ данномъ мст застнчивости не нужно. Мишка! Суфлируй! Подавай…— обратился онъ къ Тальинкову, поднялся со стула и сталъ отвчать на реплики Щуровской.— Ну, монологъ свой я пропускаю… А вы продолжайте. Такъ, такъ… Не опускайте голову… Какая это у васъ скверная привычка!
Тальниковъ сидлъ и суфлировалъ по книжк, принесенной Щуровской.
— Теперь, какъ вы должны стоять около меня… Вотъ какъ вы должны стоять…— продолжалъ Лагорскій, поставилъ Щуровскую и самъ всталъ около нея.— Запомните-же свое мсто… И громче, и смле говорите… Застнчивости-же не надо. Передъ кмъ вамъ быть застнчивой? Вы разговариваете съ сестрами, съ которыми вы не сходитесь характеромъ, вы разговариваете съ отцомъ, котораго вы любите, передъ которымъ вы ничего худого не сдлали. А на Малкову на репетиціи вы не обращайте вниманія,— повторилъ онъ.— И на этого… какъ его? на, съ позволенія сказать, Осетинцева не обращайте вниманія. Я говорю о нашемъ пресловутомъ любовничк… Это, прежде всего, идіотъ, нахалъ и мерзавецъ по отношенію къ женщинамъ. Ну, теперь легкій перерывъ. Вы чаю не хотите-ли, кофею? Тальниковъ намъ сейчасъ все приготовитъ,— предложилъ онъ Щуровской.
— Нтъ, благодарю васъ…— отвчала она.
— Отчего-же? Не стсняйтесь. Женщины вообще любятъ кофей. Выпьемъ и мы съ вами. Тальниковъ, кофею! Да достань сыръ, масло и колбасу!— скомандовалъ Лагорскій.
Тальниковъ положилъ на столъ книгу.
— Когда-то вдь я и суфлеромъ былъ,— пробормоталъ онъ, улыбаясь и уходя къ себ въ каморку за кофейникомъ и бензиновой лампой.
— И такимъ-же плохимъ, какъ и актеръ,— сказалъ ему въ догонку Лагорскій и прибавилъ, обращаясь къ Щуровской: — Но онъ добрый малый и хорошій товарищъ. Пардонъ, милая барышня… Теперь разсказывайте мн, какъ вы попали на сцену. Вы изъ любительницъ? Виноватъ… Да вы барышня или?..
Щуровская потупилась.
— Какъ вамъ сказать… Да… Я двушка…— отвчала она.
— Что-же обозначаетъ ваше выраженіе — какъ вамъ сказать?— допытывался Лагорскій.
— Я двушка, но у меня былъ романъ.
— Съ актеромъ?
— Съ актеромъ,— кивнула ему Щуровская.
— О, узнаю тебя, русская актриса! Почти вс на одинъ покрой!— воскликнулъ Лагорскій.— За этимъ актеромъ вы и бросились на сцену?
— Да… Да…
— Изъ любительницъ? Играли гд-нибудь въ клуб?
— Изъ любительницъ. Съ вами я буду откровенна. Вы мн кажетесь такимъ милымъ, добрымъ, симпатичнымъ… Вы талантъ, большой талантъ… И наконецъ, все то, что вы для меня длаете… Снизошли къ моему ничтожеству въ трупп.
— Бросьте прелюдіи,— перебилъ ее Лагорскій.— Теперь для меня все ясно. Это самая обыкновенная исторія. Вы убжали съ этимъ актеромъ… Такъ?
— Убжала изъ родительскаго дома,— разсказывала Щуровская.— Мои родители довольно состоятельные… простые люди… купеческаго званія… У нихъ есть домикъ въ провинціи.
— Вотъ, вотъ… Порядокъ извстный. Затмъ, этотъ актеръ васъ бросилъ. Онъ общалъ на васъ жениться и бросилъ. Вы его считаете мерзавцемъ.
— Онъ и не могъ на мн жениться, потому что оказался женатымъ, хотя вначал говорилъ, что онъ холостой. Когда я узнала, что онъ женатъ, что онъ обманулъ меня, я пришла въ ужасъ, въ негодованіе и ужъ не могла его любить, возненавидла его… Я переписывалась съ матерью, увряла ее, что мы прідемъ обвнчанные, просила заступничества передъ отцомъ — и вдругъ… Я захворала, серьезно захворала… Во время болзни продала все, что у меня было…
— Не разсказывайте… Знаю…— остановилъ Щуровскую Лагорскій,— Конецъ я знаю… Затмъ похали обратно къ родителямъ, и васъ не приняли.
— Я писала объ этомъ матери, просила ее, по мать отвтила, что отецъ убьетъ меня.
— И началось ваше странствованіе но провинціальнымъ театрамъ?
— Я всего только на третьемъ мст.
— Безъ подготовки, безъ направленія, безъ покровителя, везд неуспхъ… Такъ?
— Охъ, сколько навязывалось въ покровители! И среди актеровъ, и такъ… Но я разъ была потрясена и ужъ не могла, не доврялась. Да и въ первый разъ… Если-бы я знала, что онъ женатъ…
— А не будь этого актера, не пошли-бы на сцену? Не сдлались-бы актрисой?
— Зачмъ-же мн? Я продолжала-бы играть въ нашемъ любительскомъ кружк… Мать и отецъ мн не запрещали. Я жила въ довольств…
— Представьте себ: вы, можетъ быть, тысяча первая…— сказалъ Щуровской Лагорскій.— Тысяча первая… Вс актрисы такъ… Ну, можетъ быть, съ небольшими варіантами, а такъ… То-есть, собственно есть два разряда: одн бгутъ отъ мужей съ этимъ мерзавцемъ… Вдь вы его считаете за мерзавца? Одн отъ мужей, а другія изъ-подъ родительскаго крова.
— Какъ вы все это знаете!— удивлялась Щуровская.
— Практичность… Давно шляюсь по провинціальнымъ сценамъ. Пусть мн актриса только намекнетъ о начал своей сценической карьеры, а ужъ я ей доскажу продолженіе,— похвастался Лагорскій.— Вдоль и поперекъ знаю. А безъ покровителя или защиты со стороны мужчины на сцен, миленькая моя, трудно служить, почти невозможно выдвинуться. Обидятъ, затопчутъ, никакого хода не дадутъ, особливо если барынька не зубаста. Да и зубастая ничего не подлаетъ,— закончилъ онъ.
— Кофе готовъ…— проговорилъ Тальниковъ, внося кофейникъ.

LII.

Пили кофе.
Лагорскій сидлъ противъ Щуровской и любовался ею, какъ она прихлебывала съ ложечки.
‘Миленькая… свженькая… Блдна только немножко,— думалъ онъ.— А глаза-то какіе большіе. И не подведенные, а большіе… И съ поволокой… Это то, что народная поэзія называетъ ‘глаза съ поволокой’.
— А позвольте задать нескромный вопросъ: который вамъ годъ?— проговорилъ Лагорскій съ улыбкой
— Мн надняхъ будетъ двадцать два года,— отвчала Щуровская.
‘Молоденькая. Это ужъ вдь не по дамскому счету, а настоящіе года,— мелькнуло у Лагорскаго въ голов,— Не по дамскому, а по настоящему… Такихъ лтъ актрисы рдки’.
— Но вамъ здсь въ трупп не выдвинуться, Клавдія Петровна,— произнесъ онъ.— Клавдія Петровна, кажется?
— Да… Клавдія Петровна Луганова. Щуровская — моя фамилія не настоящая,— отвчала она.
— Не выдвинуться. Сыграете Корделію и на этомъ покончите, хотя на такія роли въ трупп теперь актрисы нтъ. Жданковичъ ушла.
— Съ вашей помощью, Василій Севастьянычъ… Вы такой добрый… Вы меня замтили…
— Да не я васъ замтилъ, а режиссеръ Утюговъ. Онъ мн на васъ указалъ.
— Ахъ, этотъ Утюговъ! Богъ съ нимъ!
Щуровская вздохнула.
— А что? Волочится? Пристаетъ? Онъ ужасный волокитишка. Весь облыслъ отъ волокитства,— сказалъ Лагорскій.
— Проходу мн- не даетъ. Знаете, онъ ужъ вчера былъ у насъ съ визитомъ, и я насилу его выжила.
— Узнаю! Порядокъ извстный. Общая участь всхъ маленькихъ и миленькихъ артистокъ, но только миленькихъ.
— Хотите, Клавдія Петровна, я ему дамъ трепку?— вдругъ вызвался до сего времени молчавшій Тальниковъ и весь покраснлъ.— Мн что! Мн все равно. Пускай ссаживаетъ на выходныя роли, я за ролями не гонюсь.
Лагорскій захохоталъ.
— Скажите, какой рыцарь выискался! Видали вы его!— воскликнулъ онъ и, махнувъ ему рукой, прибавилъ:— Оставь, Мишка, не твое дло, не ввязывайся. Пусть сама отбивается. Это ей даже хорошо. Закаляетъ въ актерской жизни. Но не зналъ я, не замчалъ, чтобы Утюговъ за вами пріударялъ.
— Какъ-же… Вчера приходилъ и даже предлагалъ, что онъ мн букетъ цвтовъ поднесетъ. Лицо масляное, потное, глаза бгаютъ, тяжело дышетъ. Брр…
Щуровская передернула плечомъ.
— То-то онъ мн и указалъ на васъ для роли Корделіи! Теперь мн понятно,— продолжалъ Лагорскій.— Ну что-жъ, вотъ вамъ и зацпка, чтобъ выдвинуться. Водите его за носъ, будьте съ нимъ ласковы,— совтовалъ онъ Щуровской.— Человкъ онъ властный.
— Не могу я этого, Василій Севастьянычъ, ршительно не могу, да и не умю. Нтъ, ужъ я встану въ трупп подъ вашу защиту. Вы человкъ добрый и тоже въ трупп властны. Талантъ. Я вдь не насчетъ матеріальнаго хлопочу. Какъ нибудь лто-то проживу. А чтобы по сцен немножко выдвинуться. Вы это можете для меня сдлать. Васъ наврное директора слушаются.
— Долженъ вамъ сказать, что я врядъ-ли останусь въ трупп… Это пока секретъ, и я прошу васъ не болтать, но я уду,— проговорилъ Лагорскій.
— Куда? Когда?— быстро спросила она, и лицо ея приняло тревожное выраженіе.
— На гастроли куда-нибудь. Я не могу служить за такое ничтожное жалованье, какое предложили директора. Контрактъ нарушенъ, никто не сметъ меня удержать, а зачмъ я буду терять, если я на гастроляхъ втрое больше получу?
— Боже мой! Ну, тогда мн совсмъ крышка. Тогда заклюютъ,— проговорила, покачавъ головой, Щуровская.— Совсмъ заклюютъ. А я на васъ такъ надялась,— вздохнула она.
— Вотъ вы режиссера-то и водите за носъ, тогда не заклюютъ,— опять посовтовалъ Лагорскій.— Привыкайте быть настоящей актрисой. Большинство такъ длаетъ. Режиссеръ великое дло.
— Голубчикъ! Вы подете по городамъ… Вспомните обо мн… Порекомендуйте меня куда-нибудь на зимній сезонъ. Вы талантъ… Ваше слово вско, ваша рекомендація золото…— заговорила Щуровская, вскочила со стула, просительно и весело взглянула ему въ глаза и схватила его за руки.
— Это можно,— пробормоталъ Лагорскій и подумалъ про нее:— ‘Миленькая… Совсмъ миленькая… Свженькая… Свже даже Настиной’.
— И напишите мн, милый и добрый мой.
— Хорошо, напишу. Только еще разъ повторяю: не болтайте, что я куда-то узжаю. Держите это до поры до времени въ секрет, а то узнаютъ, такъ это мн можетъ повредить. Ну, давайте репетировать. Пройдемъ еще два, три мстечка изъ вашей роли.
И репетиція продолжалась.
Лагорскій то и дло останавливалъ Щуровскую въ ея роли, читалъ ей, заставлялъ повторять, и она безпрекословно, безъ разсужденій его слушалась.
— Какъ вы хорошо показываете! Какой вы хорошій учитель!— говорила она съ восторгомъ, и глаза ея блестли.
Лагорскій слушалъ и самодовольно улыбался.
— Можно прочесть еще разъ это послднее мсто?— спросила она.— Вы никуда не торопитесь? Мн хочется хорошенько освоиться со всми вашими указаніями.
— Пожалуйста.
Щуровская опять прочла и спросила:
— Ну, что? Какъ вы находите?
— Теперь много лучше, но не забудьте все это во время спектакля. И главное, играйте… Играйте лицомъ, играйте фигурой, впередъ сообразите, что вамъ длать съ руками,— училъ Лагорскій.— Вообще не стойте безъ движенія.
— Постараюсь, Василій Севастьянычъ. Ахъ, если-бы мн сыграть хорошо!— всплеснула она руками.— Какую-бы я свчку поставила!
— И помните, что не слдуетъ опускать голову. Это у васъ самая дурная привычка. Во-первыхъ, черезъ это пропадаетъ голосъ, публика тогда плохо слышитъ, а во-вторыхъ… Да вообще это нехорошо. Заставьте себя смотрть на первый ярусъ ложъ. А актеру или актрис смотрите прямо въ лицо. И слушайте, когда ведете съ кмъ-нибудь сцену. Вотъ какъ я вамъ давеча показывалъ. Великое дло для актера или актрисы умть слушать на сцен,— закончилъ Лагорскій.
Щуровская уходила и тщательно завертывала свою книгу и роль въ газетную бумагу.
— Теперь когда-же прикажете къ вамъ придти?— спрашивала она, надвъ свои сильно поношенныя перчатки.
— Завтра вы заняты въ спектакл?
— Только въ первомъ акт.
— Я самъ кончаю во второмъ. Приходите посл спектакля. Напьемся чаю, закусимъ чмъ Богъ послалъ и пройдемъ сомнительныя мста. Можете?
— Ахъ, Боже мой! Да разв можно такъ спрашивать!— воскликнула Щуровская.— Я когда угодно по вашему приказу… Вамъ-то только не надость-бы.
Они распрощались. Она подала руку и Тальникову. Тотъ чмокнулъ ея руку между перчаткой и рукавомъ ея кофточки и сказалъ:
— А я за васъ горой… Только мигните мн, и я кого угодно отчитаю, а то такъ и въ ухо засвчу.
— Рыцарь, совсмъ рыцарь!— подмигнулъ на него Лагорскій Щуровской.
Только что удалилась Щуровская, на деревянной лстниц послышались шаги и показалась Малкова. Прежде чмъ поздороваться, она обвела подозрительнымъ взоромъ всю комнату.
— А я къ теб нарочно, чтобъ сообщить, что о твоемъ отъзд на гастроли говоритъ вся труппа,— начала она, садясь.— Напрасно ты думаешь, что это для кого-то тайна. А все это твоя жена разболтала. Она, больше некому. Слухи идутъ прямо изъ ‘Карагена’. Я разднусь и посижу у тебя. Повсить мое пальто у Тальникова можно?— спросила она.
Ей хотлось заглянуть и въ каморку Тальникова. Она узнала, что Щуровская пошла сюда, ей хотлось видть ее, изъ ревности она подозрвала, не спряталъ-ли Лагорскій туда Щуровскую. Лагорскій тотчасъ-же понялъ это и, улыбаясь, сказалъ:
— Иди, повсь и посмотри. И тамъ нтъ. Ау! Была да сплыла. А была. Ты вдь ищешь Щуровскую. Нарочно для этого и пришла. Но не застала. Мы прорепетировали и она пошла домой.
Малкова презрительно скосила на него глаза и произнесла:
— Дур-ракъ! Совсмъ дуракъ.
Началась сценка легкой перебранки. Тальниковъ схватилъ шляпу и убжалъ изъ квартиры.

LIII.

Загорскій былъ не въ дух, когда на другой день часу въ одиннадцатомъ вечера къ нему опять пришла Щуровская для репетированія роли Корделіи. Его совсмъ не радовали дла по бенефису. Онъ только что вернулся изъ театра, справлялся въ касс насчетъ сбора, и сборъ былъ плохъ, хотя до бенефиса оставалось всего два дня. Кассиръ, пожимая плечами, говорилъ:
— Нельзя такъ часто ставить бенефисы. Это нигд не длается. Я даже предлагаю билеты нашимъ завсегдатаямъ, которые прізжаютъ, въ садъ, но они не берутъ. Спросятъ, какія цны на мста, узнаютъ, что двойныя — и не берутъ. Успемъ и на повтореніе сходить — вотъ что они говорятъ.
— А если повторенія-то не будетъ?— проговорилъ Лагорскій.
У него такъ и вертлось на язык сказать, что онъ сейчасъ посл бенефиса удетъ на гастроли, но онъ удержался.
Кассиръ пожималъ плечами и продолжалъ:
— Этому нынче не врятъ. Вс знаютъ, что въ Петербург для одного раза пьесу не ставятъ. А слдующія представленія будутъ по обыкновеннымъ цнамъ. У Чеченцева за два дня до бенефиса сборъ куда былъ лучше,— прибавилъ онъ.— А оттого, что первый бенефисъ.
При сравненіи его бенефиса съ бенефисомъ Чеченцева, Лагорскаго такъ и передернуло. Онъ хотлъ высказать по адресу Чеченцева что-нибудь язвительное, оскорбительное, но не находилъ словъ и кусалъ губы.
Въ довершеніе непріятности было возвращено въ кассу нсколько билетовъ, которые Лагорскій разсылалъ самъ со своими карточками.
— Свиньи…— прошепталъ Лагорскій, возвращая въ кассу невзятые билеты.
— Да и пьеса тяжеловата — вс говорятъ,— продолжалъ кассиръ.— Вотъ о ‘Цар едор Иванович’ спрашиваютъ, когда пойдетъ. Вдь объ ней было объявлено въ газетахъ.
Изъ кассы Лагорскій ушелъ раздосадованный. Придя домой, сердито сбросилъ съ себя пальто и веллъ прислуг подать самоваръ. Тальникова не было дома. Онъ былъ занятъ въ спектакл. Лагорскій хотлъ переодться въ домашнее платье и свою любимую рубашку-косоворотку, но вспомнилъ, что должна придти къ нему Щуровская, и надлъ только просторный бархатный пиджакъ. При мысли о Щуровской онъ улыбнулся. Нахмуренныя брови его поднялись.
‘Миленькая…— подумалъ онъ.— А ужъ какъ наивна! И, кажется, даже влюблена въ меня. Сегодня на репетиціи по пятамъ за мной ходила. А Малкова видитъ все это и злится… Наивна… И разговоры какіе наивные! На актрису-то непохожа… Какъ она не успла до сихъ поръ принять духъ и обликъ актерскій? Около двухъ лтъ уже на сцен и горя успла видть, а до сихъ поръ еще совсмъ гимназистка. А на меня смотритъ, какъ на человка, украшеннаго какимъ-то особымъ ореоломъ. И какъ скоро все это… Давно-ли я обратилъ на нее вниманіе-то!— разсуждалъ онъ.— И не замчалъ ее раньше. А теперь она такъ и смотритъ мн въ глаза. Теперь, кажется, приди мн въ голову блажь, пригласи я эту Щуровскую хать съ собой на гастроли — не задумается, броситъ все и подетъ. А ужъ такое путешествіе, понятное дло, чмъ должно кончиться’.
Когда-же въ комнату Лагорскаго вошла Щуровская, онъ и совсмъ засіялъ, засуетился, сталъ снимать съ нея драповую кофточку, развязывать надтый подъ кофточку пуховый платокъ, усаживать ее въ кресло.
— Очень радъ, очень радъ, что пришли,— заговорилъ онъ.— Умница, что не забыли. Хоть утшите меня, голубушка. У меня столько непріятностей съ этимъ бенефисомъ. Садитесь, голубушка, вотъ сюда, и будьте хозяйкой. Сейчасъ подадутъ самоваръ, вы заварите чай, я принесу закуску. Моего врнаго Ричарды — Тальникова нтъ еще. Онъ играетъ. Ну, снимайте шляпку, давайте, я положу ее на мою постель.
Лагорсісій взялъ отъ Щуровской шляпку и увидалъ, что руки Щуровской дрожать.
‘Какая она нервная, однако’!— подумалъ онъ и спросилъ:
— Отчего вы дрожите такъ?
— Боюсь,— отвчала она.— Въ сущности и сама не знаю, чего боюсь, но боюсь. Всего боюсь. Боюсь, что оробю и роль плохо сыграю… Вы вотъ сказали вчера, что вы удете изъ Петербурга — я и этого боюсь. Кто тогда меня поддержитъ? Кто заступится? Я изъ-за этого ночь не спала. Я такъ надялась на васъ, радовалась, что нашелся, наконецъ, человкъ, большой артистъ… И Малкову боюсь… Давеча передъ спектаклемъ чего-чего она мн не наговорила, узнавъ, что я вчера была у васъ… И проныра-то я, и нахалка. Ужасъ что! Я расплакалась… Утюгову жаловаться? Онъ режиссеръ… Но разв онъ заступится за меня посл того, о чемъ я вамъ вчера разсказывала! А удете вы, что будетъ! Боже мой, что будетъ!
— Успокойтесь. Я васъ поручу Колотухину,— сказалъ ей Лагорскій.— Это актеръ солидный и добрый.
Подали самоваръ, Щуровская заварила чай.
— Ахъ, если-бы хоть на зимній сезонъ съ вами въ одной трупп устроиться!— воскликнула она, и спросила Лагорскаго:— Вы гд будете служить зимой?
— Не знаю… Не ршилъ еще, хотя имю два предложенія.
— Голубчикъ… Похлопочите, чтобъ мн въ одной трупп съ вами. Я пойду на самое ничтожное содержаніе. Учитель мой… Похлопочите!
И Щуровская, глядя на Лагорскаго влажными глазами, молитвенно сложила на груди руки.
Лагорскій смотрлъ на нее и думалъ:
‘Что это она: эксцентричная, нахальная или просто глупенькая, что такъ навязывается? А миленькая, совсмъ миленькая’!
Она какъ будто угадала его мысли и спросила его:
— Вамъ странно, что я такъ къ вамъ навязываюсь? Не правда-ли, странно? Но право, безъ васъ мн будетъ худо житься. А я такъ полюбила васъ, такъ вврилась вамъ.
Она налила ему и себ по стакану чаю. Они съли по бутерброду съ сыромъ и съ ветчиной.
— Ну, что-жъ, начнемъ читать,— предложилъ онъ.— А потомъ сдлаемъ перерывъ и опять примемся за чай.
Щуровская начала читать.
— Внятне, внятне…— поправлялъ ее Лагорскій.— Не глотайте слова. Лучше ужъ отчеканивайте ихъ по-московски. Ничего нтъ хуже для публики, когда она не слышитъ словъ.
— Да, да… Простите… я начну сначала,— остановилась она и начала свою реплику вновь.
— Ну, вотъ теперь хорошо,— похвалилъ ее Лагорскій, когда она прошла нсколько мстъ изъ своей роли,— Теперь мы можемъ сдлать перерывъ и выпить еще чаю… Робость теперь у васъ ужъ прошла. Нтъ прежней робости. Но не вздумайте робть во время спектакля!
— Я выпью передъ выходомъ на сцену рюмку коньяку. Можно это?— спросила она.
— По моему, это не слдуетъ. Но другіе длаютъ, въ особенности актрисы. Выпейте. Можетъ быть, это и прибодритъ васъ.
Они опять принялись за чай.
На улиц послышался женскій голосъ:
— Василій Севастьянычъ, вы дома?
Лагорскій вздрогнулъ. Онъ узналъ голосъ Малковой.
— Василій Севастьянычъ!— повторился возгласъ.
Голосъ былъ узнанъ и Щуровской.
— Это вдь Малкова… Она къ вамъ… Ахъ, какъ это непріятно… Я одна у васъ… Ну, что она подумаетъ? Завтра мн житья отъ нея не будетъ…— испуганно бормотала Щуровская.
— Не тревожьтесь… Я попробую ей не отвчать, и она уйдетъ…— заговорилъ Лагорскій.
Малкова не унималась.
— Василій Севастьянычъ!— закричала она, не получила отклика и минуты черезъ дв уже стучалась въ наружную дверь съ лстницы.
Лагорскаго ударило въ жаръ.
— Не будемъ подавать голоса и теперь. Пускай стучитъ,— прошепталъ онъ Щуровской.— Авось, уймется.
— Не лучше-ли загасить лампу? спросила та тоже шепотомъ.
— Зачмъ? Не надо. Она видла уже свтъ съ улицы. Лампа погаснетъ, и это введетъ ее въ большее подозрніе.
— Что-же она подозрваетъ?
Лагорскій не отвчалъ.
За дверью разговаривалъ второй голосъ. Говорила прислуга квартирныхъ хозяевъ:
— Былъ дома. Я ему самоваръ подавала. Но должно быть ушли. Видите, заперто. А что свтъ въ окнахъ, то оставили лампу не потушивши. Часто оставляютъ. Вотъ и все.
Послышались шаги. Съ лстницы спускались.

LIV.

Только подъ утро Лагорскій проводилъ отъ себя Щуровскую. Щуровская, боясь на улиц встрчи съ Малковой, не уходила, хотя длать ей у Лагорскаго было уже ршительно нечего. Сцены свои изъ ‘Лира’ они успли пройти уже два раза, напились чаю, хорошо закусили. Ее напугалъ вернувшійся домой изъ театра, вскор посл непринятой Лагорскимъ Малковой, Тальниковъ. Онъ сообщилъ, что видлъ Малкову прогуливающейся около дачи въ сообществ комика Колотухина. Тальниковъ проскочилъ домой мимо Малковой незамченнымъ, но предостерегъ Щуровскую, что, очевидно, Малкова караулитъ ее. Онъ сообщилъ ей также, что о посщеніи Щуровской Лагорскаго Малкова узнала отъ подруги и сожительницы Щуровской актрисы Вельской, которую при немъ и разспрашивала за кулисами.
— Да, да… Я сообщила Вельской, что иду сюда, но не предупредила, чтобы она никому этого не разсказывала,— заговорила Щуровская и заплакала.— Голубчикъ, Василій Севастьянычъ, не гоните меня отъ себя, дайте подождать у васъ, пока Малкова уйдетъ,— упрашивала она Лагорскаго, хватала его за об руки и разъ даже бросилась къ нему на шею и обняла его.— Вдь ужъ если она давеча во время спектакля не постыдилась при постороннихъ такъ меня упрекать и ругать, то на улиц она меня просто изобьетъ. Изобьетъ, исколотитъ,— повторяла она.
Лагорскій при объятіяхъ не растерялся, взялъ Щуровскую за голову, поцловалъ ее въ щечку и сказалъ:
— Ну, нтъ, до драки-то не дойдетъ. Она вспыльчива, дерзка на слова, по драться не станетъ, я ее давно знаю. Успокойтесь, мое дитя. Вы такъ нервны. Выпейте немножко воды.
— Не надо мн воды, но позвольте только посидть у васъ хоть еще чуточку.
— Да сидите пожалуйста. Я очень радъ. Сидите. Мы побесдуемъ. Тальниковъ потомъ можетъ даже выйти на улицу и посмотрть, ушла-ли Малкова, а затмъ даже и проводитъ васъ,— сказалъ Лагорскій, взялъ ее за руку и погладилъ по рук.
— Ахъ, пожалуйста, мосье Тальниковъ. Я вамъ буду такъ благодарна, такъ…
— Съ удовольствіемъ. Только вдь я Вру Константиновну самъ боюсь,— улыбнулся Тальниковъ.— Вотъ если-бы противъ Чеченцева…
— Не упоминай эту фамилію къ ночи, не упоминай!— пошутилъ Лагорскій.
Щуровская нсколько успокоилась и присла. Тальниковъ предложилъ ей апельсинъ, который принесъ изъ театра, и она стала его кушать.
— Мн все равно сегодня не спать. На зар я пойду рыбу удить,— сказалъ онъ.— Тутъ недалеко въ трав такія щуки ловятся, что на удивленіе.
— Рыбакъ…— кивнулъ на него Лагорскій.— До сумасшествія иногда отъ своихъ щукъ, окуней и ершей доходитъ и сколько разъ меня ухой своего лова кормилъ.
— За то рыбари никогда не бываютъ ни злыми, ни интриганами, и во мн ничего этого нтъ,— похвастался Тальниковъ.
Щуровская, прибирая апельсинную кожуру, робко произнесла, обращаясь къ Лагорскому:
— Я вдь, ей-ей, не знала, что Малкова иметъ на васъ какія-то права, иначе-бы я была осторожне.
— Никакихъ Малкова на меня правъ не иметъ!— воскликнулъ Лагорскій.— Все это было и прошло. Да если-бы и имла, то разв можно ревновать такъ?.. И ревновать попусту. Ну, какія такія мои отношенія къ вамъ? Только товарищескія.
— О, вы замчательный товарищъ! А ко мн вы отнеслись, какъ отецъ.
На двор былъ уже совсмъ блый день. Тальниковъ надлъ шляпу, вышелъ на улицу, походилъ около дачъ и вернулся.
— Никого нтъ на улиц! Не только Малковой нтъ, но и публики-то. И ресторанъ на бережк закрытъ. Вс спятъ. Пойдемте, я васъ провожу домой. Теперь можете быть спокойной. Ни съ кмъ не встртитесь.
И онъ повелъ Щуровскую домой.
На прощанье она сказала Лагорскому:
— Ну, позвольте васъ поблагодарить за все, за все… Я столько безпокойствъ надлала вамъ. Поблагодарить и поцловать въ благодарность.
Щуровская три раза чмокнула Лагорскаго въ губы.
На утро у Лагорскаго съ Малковой была бурная сцена въ театр. Малкову пришлось отпаивать въ уборной водой. Она дошла до истерики.
Такая-же истерика происходила и въ общей женской уборной съ Щуровской. Малкова назвала ее шлюхой, вшающейся на шею каждому встрчному. Туда ужъ Лагорскій не смлъ показываться для утшенія. Щуровскую приводили въ чувство Тальниковъ, Вельская и еще одна актриса, ея сожительница.
А бенефисъ Лагорскаго близился и ничто не предвщало его удачи. Лагорскій ходилъ насупившись, какъ туча черпая, бранилъ Утюгова, Павлушина и Вилейчика и придирался и язвилъ Чеченцева. То и дло слышались въ уборной, въ саду, за кулисами его возгласы въ род слдующихъ:
— Я не альфонсъ! Кокотки ко мн въ бенефисъ не подутъ.
— Я не Лезгинцевъ! Въ кабинетахъ для пьяныхъ кутилъ не пою и не читаю, стало быть, здшніе ресторанные прожигатели жизни билетовъ на мой бенефисъ не возьмутъ.
— Я не Проходимцевъ, а артистъ Лагорскій, въ оргіяхъ разныхъ папенькиныхъ и маменькиныхъ сынковъ на наворованныя деньги не участвую, стало быть, съ какой стати они будутъ мой бенефисъ поддерживать! Что имъ Лагорскій? Имъ нуженъ гаеръ.
Чмъ ближе къ бенефису, тмъ Лагорскій длался мрачне и бранчливе, а вечеромъ наканун бенефиса и утромъ въ день бенефиса онъ вдругъ пересталъ даже отвчать на вопросы товарищей. Сходивъ наканун бенефиса въ кассу театра, чтобы посмотрть на барометръ и, увидавъ, что барометръ упалъ, а сборъ на бенефисъ нисколько не прибавился, онъ восклицалъ за кулисами:
— Даже силы природы противъ честнаго актера! Очевидно, надо быть мерзавцемъ, чтобъ взять хорошій сборъ.
— Напрасно вы безпокоитесь очень, Василій Севастьянычъ, насчетъ сбора,— замтилъ ему Тальниковъ.— Вдь завтра еще день. Билеты на лтніе бенефисы никогда не берутъ заране. Будетъ завтра день и будетъ завтра сборъ.
— Молчи! Что ты понимаешь!— закричалъ на него Лагорскій.— Ты Мишка, курицынъ сынъ, и ничего больше! Кого заберетъ охота брать билеты, если барометръ упалъ чуть не на бурю!
— И барометръ къ завтрему можетъ подняться.
— Не ври, когда чего не знаешь! Барометръ никогда не можетъ такъ быстро подняться, если онъ медленно опускался.
И Лагорскій не ошибся въ своихъ предположеніяхъ. Къ утру барометръ еще боле понизился. Лагорскій проснулся при дожд, на репетицію шелъ подъ зонтикомъ, шлепая калошами по лужамъ.
За кулисами его встртилъ рестораторъ Павлушинъ и, прищелкнувъ языкомъ, сказалъ:
— Какова погодка-то! Не замолили вы сегодняшнихъ угодниковъ для своего бенефиса. Смотрите, вс хляби небесныя разверзлись. Дождь, какъ изъ ушата.
Лагорскій сморщился, ничего не отвтилъ и строго спросилъ Павлушина:
— А позвольте васъ, милостивый государь господинъ антрепренеръ, спросить, отчего вы не разршили вашему Утюгову приказать подмалевать дв кулисы къ средневковому залу?
— Да вдь мы-же объявили вамъ, что исправленіе декорацій на счетъ бенефиціанта.
— Вздоръ. Вашъ прихвостень Утюговъ общалъ мн исправить на счетъ дирекціи.
— Утюговъ режиссеръ, а хозяева мы,— отвчалъ Павлушинъ.— Разв Утюговъ можетъ что безъ насъ? Ничего не можетъ. Да и напрасно вы тревожитесь, мой милйшій. Конечно, это неудача, а пожалуй и неумнье съ публикой ладить, но покуда сборъ такъ плохъ… Я сейчасъ былъ въ касс. Такъ сборъ плохъ, что при такомъ сбор вы и въ этихъ декораціяхъ въ лучшемъ вид сыграете.
— Позвольте, господинъ купецъ! Но вдь я за свой бенефисъ отвчаю, а не вы!— закричалъ Лагорскій.— Хоть и передъ немногочисленной публикой, а я въ отвт, я, а не вы, рестораторъ, держащій при ресторан театръ. Меня критика будетъ бить, а не васъ. Меня!
Лагорскій былъ совсмъ взбшенъ, и произнося это, билъ себя въ грудь.

LV.

Кончилась репетиція ‘Лира’ въ день бенефиса Лагорскаго, былъ четвертый часъ, а дождь все еще не переставалъ, все еще продолжалъ брызгать. Дулъ юго-западный втеръ съ моря и сильно поднялъ воду въ Нев. Говорили, что на низкихъ мстахъ въ Новой Деревн и на островахъ уже началось наводненіе, вода выступила изъ береговъ на улицу. Актеры, отправлявшіеся передъ спектаклемъ домой, опасались, попадутъ-ли они къ себ въ дома пшкомъ. Малкова въ сопровожденіи Колотухина отправилась къ себ на извозчик и говорила Лагорскому, оставшемуся въ саду ресторана:
— Если окажется, что залита улица, я и на спектакль не пріду. Отмняй бенефисъ. Съ какой-же стати я буду подвергать жизнь свою опасности! Да и все равно сбора не будетъ.
Лагорскій ничего не отвчалъ. Онъ то блднлъ, то краснлъ и думалъ:
‘Пускай… Теперь ужъ чмъ хуже, тмъ лучше’.
Разсказывали, что и черезъ плашкоутные мосты въ конкахъ и на извозчикахъ не пропускаютъ.
Лагорскій, съ трясущимися отъ волненія руками, спрашивалъ Павлушина, сидвшаго на веранд ресторана, за чаемъ:
— Ужъ не отмнить-ли бенефисъ, Иванъ Павлычъ?
— Съ какой-же стати? Помилуйте… Ужъ кому какое счастье… Билеты кое-какіе все-таки взяты… А намъ зачмъ-же терять свою половину? Отмнить бенефисъ, тогда уже никакого сбора не будетъ.
Черезъ минуту онъ прибавилъ стоявшему противъ него Лагорскому:
— А вамъ, господинъ артистъ, Богъ не даетъ счастія за вашу строптивость. Очень ужъ вы строги, непокладливы.
Лагорскій взглянулъ въ это время на Павлушина звремъ, сверкнувъ глазами. О, какъ ему хотлось закатить Павлушину затрещину!
Въ пятомъ часу втеръ сталъ стихать и дождь пересталъ. Явившійся въ ресторанъ обдать Утюговъ сказалъ Лагорскому, въ вид утшенія:
— Представьте себ, вдь билеты-то все-таки берутъ. Сейчасъ я проходилъ мимо кассы, такъ какой-то шалый чиновникъ въ форменной фуражк взялъ билетъ въ два рубля.
— Отчего-же непремнно шалый? Какое вы имете право такъ выражаться?— огрызнулся на него Лагорскій, принявшій это себ въ обиду.— Возьмите сейчасъ ваши слова назадъ!
— Ахъ, батенька! Да вдь разверзлись вс хляби небесныя, такъ если разсудить, то кому-же охота!..
Еще черезъ четверть часа въ ресторан заговорили, что вода начала сбывать. Кто-то сообщилъ, что на Крестовскомъ по улиц на лодкахъ здили. Пришедшій въ ресторанъ обдать Чеченцевъ подтвердилъ:
— Да и я къ себ домой давеча еле попалъ. У самыхъ нашихъ воротъ пришлось переходить черезъ воду по доскамъ, настланнымъ на камни. А вода такъ и хлещетъ!
Еще черезъ четверть часа явился Тальниковъ, вернувшійся изъ города, куда онъ здилъ по порученію Лагорскаго.
— Ненастье-то какое, дяденька,— сказалъ онъ ему.— Но ужъ теперь все слава Богу… Вода сбыла, да и погода, можетъ статься, къ вечеру поправится. Черезъ мосты стали пропускать на лошадяхъ, а давеча я, когда въ городъ халъ, черезъ Троицкій мостъ долженъ былъ пшкомъ переходить.
— Черезъ мосты пускаютъ на лошадяхъ… Черезъ мосты пускаютъ…— радостно заговорили въ ресторан.
Буфетчикъ встрепенулся и тотчасъ-же началъ выставлять огромную семгу на блюд на буфетную стойку, въ ожиданіи могущихъ прибыть къ обду гостей изъ города.
Тальниковъ, встртившійся съ Лагорскимъ въ буфет, отвелъ его въ сторону и скороговоркой сообщалъ ему:
— Серебряный портсигаръ вашъ выкупилъ. Вотъ онъ… Мельхіороваго внка не нашелъ. Взялъ на прокатъ серебряный… Пятнадцать рублей. Дешевле не берутъ. Въ магазин говорятъ: дешевле не стоитъ и приказчика съ внкомъ посылать. Въ восемь часовъ вечера приказчикъ привезетъ внокъ… Просилъ дать ему два мстечка въ театр. Онъ со своей дамой прідетъ. Не унывайте, дяденька, еще дло можетъ какъ-нибудь поправиться,— прибавилъ онъ, смотря на мрачное лицо Лагорскаго.
— Вздоръ. Все испорчено. Теперь чмъ хуже, тмъ лучше…— безнадежно махнулъ рукой Лагорскій, взглянулъ на буфетную стойку и трагическимъ голосомъ сказалъ:— О, если-бы ты зналъ, Мишка, какъ мн хочется въ данную минуту напиться пьянымъ съ досады!
— Боже васъ избавь, дяденька!— воскликнулъ Тальниковъ.— Я знаю васъ пьянаго… Вы человка убить можете. Разв одну, дв рюмочки для куражу ..— прибавилъ онъ.
— Ну, выпьемъ…
Они подошли къ буфету.
Пріхали два газетныхъ репортера. Одинъ изъ нихъ подошелъ къ Лагорскому, рекомендовался и спросилъ:
— Не отмнили бенефисъ-то? И хорошо сдлали. Погода разгуляться можетъ къ началу спектакля. Когда я халъ сюда, на горизонт кусокъ синяго неба показался среди тучъ. И поврьте, солнце еще засвтитъ. А я пораньше пріхалъ собственно изъ-за наводненія… Обозрлъ мста, поразспросилъ, что, гд и какъ… У насъ о наводненіяхъ любятъ читать. Кусочекъ можно заработать. Строкъ на полтораста можно закатить. Вы не слыхали-ли, до которыхъ мстъ выступала вода? Въ садъ ‘Санъ-Суси’ не выходила?— задавалъ онъ вопросы.
Лагорскій былъ удрученъ и не отвчалъ.
Подошелъ второй репортеръ, рыженькій, подслповатый, въ очкахъ.
— Мы, кажется, въ ‘Караген’ встрчались,— началъ онъ, протягивая руку Лагорскому.— Испортила вамъ погодка бенефисъ. Ну, да вы очень-то не унывайте. Погода начинаетъ разгуливаться, вода сбыла, и публика можетъ понахать посмотрть, гд наводненіе было. У насъ любятъ посл наводненія на затопленныхъ мстахъ побывать. Посмотрятъ, гд была вода, а потомъ къ вамъ на бенефисъ.
— Пригласите выпить-то ихъ, Василій Севастьянычъ…— шепталъ Тальниковъ Лагорскому.— Люди нужные. Пригодятся.
— Не стоитъ,— отвчалъ тотъ мрачно.— Изъ какихъ доходовъ? Я хотлъ посл бенефиса раздлить съ ними со всми легкую трапезу, да и то сбгу.
Было семь. Лагорскій сходилъ къ себ домой и вернулся къ спектаклю. Сзади его Тальниковъ тащилъ его чемоданчикъ съ зеркаломъ, полотенцемъ, гримировкой. Небо, въ самомъ дл прояснилось. Изъ-за облаковъ, по временамъ, выглядывало солнце. Пріятели проходили черезъ ресторанъ. Обдающихъ почти никого не было. Женскій русскій хоръ въ костюмахъ бродилъ безъ дла. Венгерки въ красныхъ сафьянныхъ сапогахъ сидли попарно у столиковъ и пили пиво одн, безъ мужчинъ За однимъ изъ столиковъ сидли и что-то ли Павлушинъ, Утюговъ и Чеченцевъ. Утюговъ вскочилъ со стула, подбжалъ къ Лагорскому и спросилъ:
— Были въ касс? Какъ сборъ?
— Не знаю. Не считалъ… Да и не заходилъ,— отвчалъ Лагорскій.— Какой-же можетъ быть сборъ посл такой погоды! И спрашивать-то объ этомъ насмшка.
— Бываетъ. Я вамъ скажу, бываетъ, что и хорошо берутъ посл такой погоды. Поврьте опытности. Цлый день лилъ дождь, публика изъ-за дождя сидла поневол дома, а теперь, когда прояснилось, подетъ прогуляться, подышать чистымъ воздухомъ, а затмъ и въ бенефисъ.
— Ахъ, оставьте, пожалуйста! Ну, что вы меня дразните, какъ собаку!
Въ саду ужъ игралъ оркестръ военной музыки, публики не было ни души, но на открытой сцен началось уже исполненіе увеселительной программы. На трапеціи раскачивались два статные молодые акробата.
На веранду вышелъ, въ сопровожденіи Утюгова и Чеченцева, Павлушинъ, посмотрлъ на обширную площадку сада и произнесъ:
— Вдь вотъ и погодка разгулялась, а въ саду пусто, хоть шаромъ покати. Нтъ, не любитъ публика нашего Лагорскаго, да и не уметъ онъ дло длать, не понимаетъ. Нтъ у него понятія къ жизни. Да-съ… Дождь тутъ ни при чемъ-съ, и я вотъ что вамъ скажу-съ: будь бенефисъ хора нашей Дарьи Семеновны и лей такой-же дождь цлый день, какъ сегодня, даже хуже — и сборъ былъ-бы хорошій. А отчего? Оттого что она съ понятіями къ жизни. Нтъ, не то намъ нужно для хорошей торговли. Не Лагорскіе, не ‘Лиры’-съ, не ‘Акосты’ всякіе, а Дарьи Семеновны съ хоромъ,— закончилъ онъ.
И Утюговъ, и Чеченцевъ слушали Павлушина и не возражали.

LVI.

Проходя по сцен къ себ въ уборную, Лагорскій замтилъ въ кулисахъ Щуровскую. Она стояла и плакала, отираясь платкомъ и сморкаясь. Около нея были актриски Вельская и Алексева, ея сожительницы, и утшали ее.
— О чемъ это опять? Что случилось?— спросилъ онъ.
— Какъ тутъ играть! Малкова сейчасъ мн объявила, что она мн скандалъ на сцен сдлаетъ,— отвчала Щуровская, всхлипывая.
Лагорскій пожалъ плечами.
— И стихіи, и женщины — вс портятъ мн дло,— произнесъ онъ горько.— Успокойтесь, милая, ничего вамъ Малкова не сдлаетъ. Я буду около васъ…
— Но вдь не все-жены будете около меня. Я и съ ней веду отдльную сцену.
— На сцен? Во время представленія? При веденіи сцены? Не посметъ. Малкова ревнивая женщина, но она все-таки актриса, уважающая искусство. Если она это говорила, то только чтобы напугать васъ, смутить, а вы не обращайте вниманія. Идите и одвайтесь, мой другъ,— прибавилъ Лагорскій и ласково тронулъ Щуровскую по плечу.
‘Ну, Мегера! Перехвастала даже мою милую женушку Надежду Дмитріевну. Прежде за ней я этого не замчалъ. Она была добродушне’,— думалъ онъ, входя къ себ въ уборную.
Тамъ его ждалъ театральный портной съ костюмами.
— Царскія-то одежды для перваго выхода совсмъ подгуляли, Василій Севастьянычъ,— сообщилъ онъ.— Не знаю, какъ вы ихъ и наднете. На красномъ бархат большое масляное пятно. Ужасъ, что прислали!
— Мерзавцы!— воскликнулъ Лагорскій, и въ голов его мелькнуло:— И съ чего такая интрига противъ меня? Это вдь интрига… И наврное тутъ Утюговъ съ проклятымъ Лезгинцевымъ замшаны’.
— Вотъ посмотрите…— показывалъ портной костюмъ.— И на самомъ видномъ мст. Я ужъ думалъ тутъ складку сдлать, тогда все-таки будетъ не совсмъ замтно.
— Просить сюда режиссера! Позвать его! Что эти подлецы со мной длаютъ!— закричалъ сгоряча Лагорскій, но тутъ-же спохватился,— Впрочемъ, оставь. Все равно. Длай складку… Да нельзя-ли бензиномъ?..
— Вотъ разв бензиномъ… Сейчасъ я пошлю кого-нибудь въ аптеку.
Лагорскій передалъ портному свои часы, снялъ съ себя пиджакъ, жилетъ, галстукъ, крахмальную сорочку и надлъ подкостюмную рубашку.
— Что-же эти скоты со мной длаютъ! Что они длаютъ!— твердилъ онъ.
— Можно войти?— раздался голосъ за припертой дверью.
Лагорскій узналъ голосъ жены.
‘И эта лзетъ! И наврно съ какимъ нибудь дломъ, съ попреками и язвить будетъ. Вотъ наказаніе-то’!
— Я одваюсь, Надежда Дмитріевна,— отвчалъ онъ.
— Ну, для жены-то можно. Я на минутку… Я сама тороплюсь въ спектакль. Я играю сегодня.
— Ну, войди на минуту. Что такое случилось?
Вошла Копровская, поздоровалась и сла около стола.
— Ахъ Василій, какой у тебя бенефисъ-то ужасный!— проговорила она.— Есть-ли сборъ-то какой нибудь? И какая погода цлый день была! Я слышала, что вс разосланные тобой билеты возвращаютъ въ кассу.
Лагорскому ужъ надоло донельзя слушать соболзнованія о сбор. Онъ схватился за голову и воскликнулъ:
— Мое дло! Мое дло и больше ничье! И чего вы вс словно сговорились! Спрашивается: что теб-то?
Портной юркнулъ за дверь. Копровская посмотрла ему вслдъ и отвчала мужу:
— Какъ что мн! Какъ ты это говоришь! А сынъ-то? А Вася? Вдь ты общалъ дать мн посл бенефиса на его содержаніе, на обмундировку, заплатить въ гимназію… Вдь ты узжаешь, Василій, сейчасъ посл бенефиса? Когда ты узжаешь?
— Ахъ! Это настоящая пытка! И что вы со мной только длаете! Вс словно сговорились…— бормоталъ Лагорскій.
— Сговорились… Вольно-жъ теб со столькими женщинами было связаться!..
— Опять попреки! Да ты хоть-бы передъ исполненіемъ столь важной роли, какъ Лиръ, меня пощадила! Узжаешь… Но вдь я еще не ухалъ. И если уду, то уду не на тотъ свтъ, а буду находиться на гастроляхъ въ Россіи, откуда всегда можно выслать деньги и на Васю, и на чорта, на дьявола! На кого хочешь.
Лагорскій былъ взбшенъ. Копровская продолжала.
— Если ужъ ты, находясь рядомъ съ сыномъ, даешь на него только какіе-то гроши, бросаешь, какъ обглоданную кость собак, то что-жъ ты дашь, когда удешь отъ насъ!— говорила Копровская.— Къ тому-же у тебя теперь новая пассія завелась. Я знаю, Василій… Я хотя ничего не говорю, но знаю… Я ее даже видла сейчасъ… Видла эту Щуровскую… Видла и понимаю… Маленькая актриска… Вдь не безкорыстна-же она… Вдь и ей надо дать… Такъ до сына-ли теб будетъ!
Лагорскій стиснулъ зубы и схватился за сердце.
— Ты кончила?— спросилъ онъ посл паузы и весь поблднлъ.
— Кончила. Но все-таки я должна-же знать: сколько ты дашь передъ своимъ отъздомъ на Васю. Мн нужны на него деньги, пойми ты, нужны. А вдь онъ твой сынъ. Къ тому-же такіе слухи, такіе слухи, что ты везешь эту Щуровскую съ собой,— отчеканивала Копровская.
Лагорскій трагически расхохотался.
— И Настину я, по твоимъ словамъ, съ собой везу, и Щуровскую. Вотъ это мило! Да что я путешествующій ханъ какой-нибудь, что-ли!— произнесъ онъ.
— А что-жъ? По своей жизни ты ханъ, прямо ханъ, азіатскій ханъ. Но я тебя предупреждаю, Василій, если ты передъ отъздомъ не дашь на сына хоть сто… ну, шестьдесятъ рублей, я тебя такъ не выпущу изъ Петербурга. Буду караулить тебя, явлюсь на желзную дорогу и сдлаю скандалъ. Прощай…— сказала Копровская, поднимаясь со стула.— Счастливаго теб успха. Погода поправилась, можетъ поправиться еще и сборъ. И если сборъ поправится, то ты знай, Василій, что это Богъ теб на сына посылаетъ. Для сына, а не для тебя!
Копровская трагически подняла руку къ потолку и вышла изъ уборной такой поступью, какой уходятъ обыкновенно со сцены королевы посл сильныхъ монологовъ.
Лагорскій съ презрніемъ звонко плюнулъ на полъ вслдъ Копровской и закричалъ:
— Портной! Одваться!
Явившійся портной продолжалъ раздвать его. Затмъ началось одванье. Руки Лагорскаго дрожали, какъ въ лихорадк, до того непріятности разстроили его. Дабы успокоиться, онъ послалъ плотника въ буфетъ за коньякомъ. Но лишь только онъ усплъ на половину одться, раздался опять стукъ въ дверь.
— Это я! Настина! Можно къ вамъ, голубчикъ, войти? Я только на минуточку,— послышался за дверью картавый голосокъ.
— Я раздтъ! Я одваюсь!— закричалъ ей въ отвтъ Лагорскій и подумалъ:— ‘Господи! Какъ-бы она не столкнулась съ Малковой? Новый скандалъ выйдетъ. Малкова теперь шипитъ, какъ змя’.
— Накиньте на себя, Василій Севастьянычъ, что-нибудь. Я на минуточку. Мн только два слова вамъ сказать.
— Войдите.
Въ уборную вбжала Настина. Она была нарядно одта — въ гороховаго цвта пальто, въ шелковомъ плать, въ шляпк съ цлымъ огородомъ цвтовъ и радостно улыбалась.
— Здравствуйте, голубчикъ. Я вотъ зачмъ… Я сегодня у себя занята только въ послднемъ акт, поэтому до половины одиннадцатаго свободна, буду у васъ въ спектакл, буду смотрть на васъ и аплодировать вамъ,— заговорила она.— Дайте скоре билетъ… Дайте даже два… Со мной одна наша актриска… Ужъ такъ я рада, такъ рада, что посмотрю на васъ!
Лагорскій, видя ея радостное лицо, и самъ улыбнулся. Это сегодня случилось съ нимъ въ первый разъ. Онъ порылся въ своемъ баул и подалъ ей дв контрамарки для входа въ театръ.
Настина взяла контрамарки, наклонилась къ его уху и съ улыбкой прошептала:
— Подношу, ангелъ мой, вамъ лавровый внокъ. Отъ себя подношу. При всхъ моихъ скудныхъ средствахъ подношу. Вотъ она ваша врная Настина-то!
Лагорскій, молча, пожалъ ей руку.
— Но какъ сборъ? Я думаю, что полный не долженъ быть. Такая цлый день погода…— щебетала она.— Каторжная погода… И наводненіе… Представьте, я чуть не утонула сегодня… Даже калошу потеряла… Ну, прощайте. Увидимся еще. Вы поздне насъ кончите, и я посл спектакля къ вамъ еще забгу.
Настина выскочила изъ уборной.

LVII.

Лагорскаго продолжали осаждать въ уборной.
Забжалъ Тальниковъ. Онъ былъ уже въ костюм, но еще безъ парика.
— Приказчикъ съ внкомъ пріхалъ,— сообщилъ онъ, наклонясь къ уху Лагорскаго.
— Ну, такъ вотъ… Отдай ему пятнадцать рублей и скажи, чтобы онъ внокъ передалъ капельмейстеру. Внокъ пусть подадутъ при выход. Да попроси, чтобы портные и бутафоры меня поддержали при выход моемъ. Мн самому неловко просить… Кто можетъ, тотъ пусть въ театральную залу идетъ, а кому нельзя, можно изъ-за кулисъ аплодировать. Пожалуйста, Мишка…— длалъ распоряженія Лагорскій и далъ Тальникову деньги.— Портсигаръ передалъ капельмейстеру?— спросилъ онъ.
— Передалъ, Василій Севастьянычъ.
— И сказалъ, въ какомъ акт и посл какой сцены поднести?
— Все, все сказалъ. Будьте покойны.
Лагорскій тяжело вздохнулъ.
— Плохи, братъ, дла наши, Мишка!— произнесъ онъ.— Никогда я не ожидалъ, что судьба такъ коварно подшутитъ надо мной! Ты меня знаешь, ты меня помнишь въ провинціи. Тамъ въ бенефисъ я всегда былъ окруженъ ореоломъ. Театръ трещалъ.
— Да сборъ-то вдь поправляется, Василій Севастьянычъ,— утшалъ его Тальниковъ.— Начали подъзжать въ экипажахъ.
— Брось. Не ври. Зачмъ врать!— нахмурился Лагорскій.
— Зачмъ-же врать! Я правду… Сейчасъ ходилъ въ кассу нашъ бутафоръ Силантьевъ и сказывалъ, что подъхали въ ландо какіе-то двое мужчинъ и дама и взяли ложу.
— Одна ласточка не длаетъ весны. Ну, да что тутъ… Ступай… И будь при Щуровской… охраняй ее. Что она?
— Заходилъ къ ней… Перестала плакать. Сидитъ въ уборной,— сообщилъ Тальниковъ.
— Ты смотри въ оба… И чуть что — сейчасъ мн сообщи. За Проходимцевымъ поглядывай. Какъ-бы онъ чего не надлалъ. Совсмъ онъ подлецъ. А ужъ и интриганъ!
— Вы это про Чеченцева?
— Ну, да… Про него. Неужели не понимаешь! Фамилія Проходимцевъ ему боле къ лицу, чмъ другая.
Лакей изъ буфета принесъ полъ-бутылки коньяку, дв рюмки и апельсинъ съ кусочками сахару.
— Можно мн выпить, Василій Севастьянычъ, для храбрости?— спросилъ Тальниковъ.
— Давай и выпьемъ вмст,— отвчалъ Лагорскій.— И мн нужно храбрости набраться. Извели меня съ этимъ бенефисомъ. Смотри, даже руки дрожатъ. И я теб скажу вотъ что… Конечно, причина неуспха — погода, но также и интрига много сдлала… Охъ, какая интрига!
Лагорскій и Тальниковъ выпили.
— Но кто-же, Василій Севастьянычъ, интригуетъ? Съ чьей стороны интрига?— спросилъ Тальниковъ.
— Дуракъ! Ничего не понимаешь, ничего не видишь. Да вс интригуютъ. Ну, ступай.
— Позвольте контрамарки для входа въ театръ… Приказчику, который внокъ привезъ… Онъ-давеча въ магазин просилъ два мста, а теперь ихъ четверо пріхало. Четыре проситъ,— сказалъ Тальниковъ.
— Вотъ… возьми… Но внуши имъ, чтобы хлопали мн при выход.
Лагорскій передалъ контрамарки. Тальниковъ хотлъ уходить, но остановился.
— Да дайте ужъ и мн парочку…— произнесъ онъ.
— Кому? Для кого?
— Да тутъ изъ пивной… гд я пиво пью… Два пріятеля… Голоса зычные… Они васъ поддержатъ.
— Возьми. Возьми пять и раздавай направо и налво, но только лицамъ стоющимъ. Парикмахера!— закричалъ Лагорскій.
Онъ былъ уже совсмъ одтъ.
— Парикмахера!— крикнулъ въ свою очередь портной, одвавшій Лагорскаго, и выскочилъ изъ уборной искать парикмахера.
Тальниковъ ушелъ. Лагорскій началъ гримировать себ глаза, длая ихъ старческими.
— Можно къ вамъ?..— раздался за дверьми голосъ Малковой.
— Ахъ… И наврное съ какой-нибудь мерзостью…— крикнулъ Лагорскій и съ сердцемъ бросилъ на столъ растушевку.— Войдите, сказалъ онъ.
Вошла Малкова въ костюм, набленная, нарумяненная, причесанная для пьесы.
— Скажи, пожалуйста, Василій, своей дур, дебютантк, чтобы она сняла со своей шеи бусы,— заговорила она.— Вообрази, дурища эта бусы себ разноцвтныя на шею нацпила. Разв это Корделіи полагается? Вдь она не кормилица.
— На это режиссеръ есть,— сухо отвчалъ Лагорскій.— А я не нахожу, чтобы бусы были лишними.
— Ну, пусть дурака ломаетъ. Только вдь за это въ газетахъ отхлещутъ.
— А, пусть хлещутъ! Мн теперь на все наплевать.
— Ты что-же… Будешь ее сегодня посл бенефиса ужиномъ кормить?— язвительно спросила Малкова.
— Никого я сегодня не буду кормить. Изъ какихъ доходовъ?
— А не будешь, такъ я сегодня къ теб домой зайду чай пить… Мн нужно съ тобой поговорить, Василій, о зимнемъ сезон. Ты узжаешь и такъ вообще холоденъ со мной… Я не знаю даже, когда именно ты узжаешь. Ты молчишь… Ни слова… За что ты такъ со мной? Я, право, не заслужила. Можно придти?
— Завтра, завтра, Вра Константиновна,— отвчалъ Лагорскій.— Ну, до чаевъ-ли мн сегодня! Я буду измученъ нравственно и физически. Да и вообще посл бенефиса сегодня надо будетъ мн сколько-нибудь здсь побыть, въ ресторан, хоть я и не длаю никакой кормежки.
— Ну, я понимаю. Здсь и Настина твоя въ лож торчитъ. Понимаю… Богъ съ тобой…
Малкова слезливо заморгала глазами и вышла изъ уборной.
Вошелъ парикмахеръ съ парикомъ и съ бородой и сталъ ихъ надвать на Лагорскаго. За дверьми слышался голосъ Чеченцева:
— Вы изъ сада, Аронъ Моисеичъ? Говорятъ, опять дождь накрапываетъ. И счастье-же этому Лагорскому!
— Дождь, моего милаго человкъ, ничего…— отвчалъ Вилейчикъ.— И въ дождь можно хорошаго гешефтъ длать, но мы не то даемъ для публика. Я сейчасъ прозжалъ мимо ‘Карагенъ’, и тамъ на подъзд у кассы цлаго толпа. А за чего? Веселаго пьесы и объявленъ дебютъ перваго красавица, получившая премія за своего красоту на конкурсъ въ Миланъ. Перваго красавица испанскаго мамзель Пахита. Дайте намъ такого первая красавица — и къ намъ побжитъ публика. Публика это любитъ, для публика это самаго цимесъ, самаго первый сортъ. Въ дождь побжитъ.
Раздался и голосъ Павлушина.
— А дождь теперь даже лучше — вотъ какъ я смотрю на это дло,— заговорилъ Павлушинъ.— Въ дождь иногда буфетъ недурно торгуетъ, если хорошая бенефисная публика. Въ дождь гулять по саду неудобно — ну, всякій и спшитъ въ буфетъ укрыться.
Лагорскій слышалъ все это, рчи эти возмущали его и доводили до благо каленія.
‘Лиръ’ и испанка-плясунья! Вдь какое сравненіе-то варварское’!— думалъ онъ и злобно сжималъ кулаки.
Его даже что-то душило, что-то подступало къ горлу. Онъ опять выпилъ коньяку.

LVIII.

Въ уборную заглянулъ помощникъ режиссера съ тетрадью и въ потертомъ пиджак.
— Готовы?— спросилъ онъ Лагорскаго.— Можно давать звонокъ на музыку?
— Давайте.
Заигралъ оркестръ.
Лагорскій, посмотрвъ на себя въ зеркало, вышелъ на сцену. На сцен и въ кулисахъ толпились актеры, одтые уже въ костюмы, загримированные. Дырочка въ занавс такъ и осаждалась ими. Каждый хотлъ черезъ нее посмотрть въ зрительную залу. Около нея теперь стоялъ Колотухинъ, прислонивъ свой глазъ. Подошелъ и Лагорскій, чтобы посмотрть на публику.
— Позвольте-ка заглянуть въ пустыню-то Аравійскую, Алексй Михайлычъ,— тронулъ онъ Колотухина за плечо.
Тотъ отодвинулся.
— Да ничего… наполняется. Судя по погод, я не думалъ, что и столько-то будетъ,— сказалъ онъ.— По погод и по другимъ обстоятельствамъ. Погода погодой, но и Артаевъ въ ‘Караган’ вамъ свинью подпустилъ. Тамъ сегодня какая-то премированная за красоту испанка Пахита выступаетъ.
— Слышалъ. Но не мелите вздора, Алексй Михайлычъ,— весь вспыхнувъ, произнесъ Лагорскій.— Вы актеръ старый и понимаете. Ну, можетъ-ли какая нибудь танцорка…
— Ахъ, батенька, не говорите! Я разъ въ Житомір какъ ракъ на мели слъ въ свой бенефисъ. А изъ-за чего? Собачій циркъ съ обезьянами пріхалъ, да и вывсилъ краснаго цвта афишу съ чертями, съ вдьмами, висящими на хвостахъ. Виньетка такая была. А ставилъ тоже хорошую пьесу — ‘Жидовку’.
— Житоміръ или столица!
— Ничего не значитъ. Публика-то, ангелъ мой, везд одинъ чортъ. На оголенную-то бабенку еще боле бросаются, чмъ на собакъ съ обезьянами. Каждому лестно… А на афиш-то прямо сказано: ‘первая красавица’. А въ газетахъ было сказано, что изъ-за нея за границей какой-то принцъ застрлился. А костюмъ, говорятъ, у нея — одно трико и чуть-чуть тюлю…
Но Лагорскій уже не слушалъ Колотухина. Отойдя отъ занавса, онъ увидалъ стоявшую въ кулисахъ Щуровскую. Она украдкой крестилась. Около нея была ея подруга Вельская и вертлся Тальниковъ. Лагорскій подошелъ къ ней и сталъ осматривать ея костюмъ. Она молчала.
— Представьте, у ней лихорадка,— сообщила про Щуровскую Вельская.
— Добрый знакъ. Значитъ, хорошо сыграетъ,— отвчалъ Лагорскій, чтобы подбодрить Щуровскую.— Ну, а бусики-то съ шейки снимите,— сказалъ онъ ей, увидавъ на ней красныя и синія бусы.— Не подходитъ. Не тотъ фасонъ.
— Мн костюмеръ веллъ.
— Здсь костюмеры иногда не вдь что даютъ. Еще если-бы это жемчуга были, тогда подходило-бы, а тутъ бусы совсмъ не подходящія.
Щуровская сняла съ себя бусы и передала ихъ Тальникову.
— Смлй, смлй! А главное, не унывайте. Выйдете на сцену, сейчасъ бодрость и энергія явятся. Васъ оснитъ открытый залъ, публика — и вы войдете въ роль. Не забывайте только моихъ совтовъ,— ободрялъ ее Лагорскій, отошелъ и натолкнулся на Вилейчика.— Здравствуйте,— сказалъ онъ.— Посмотрите-ка, какіе костюмы даютъ у васъ актерамъ. И кому? Первому персоналу. У меня пурпуръ весь въ пятнахъ. Видите, огромное пятно пришлось даже зашпилить. Портной теръ даже бензиномъ — и то не выходитъ. И вотъ антрепренеры виноваты, а актеръ отвчай передъ публикой.
Вилейчикъ былъ мраченъ и отвчалъ, махнувъ рукой:
— Бросьте. При такого сбора, при такого публика можно въ простаго простыня играть. Вотъ вамъ и бенефисъ! У насъ бенефисъ и пусто, а въ ‘Караген’ никакого бенефиса и полнаго садъ. Ахъ! Конечно, мы сами виноваты. Глупаго распоряженіе у насъ, и мы слушаемся каждаго актеръ…
— Ну, вы говорить говорите, да не заговаривайтесь, полупочтеннйшій!— крикнулъ на него, сверкнувъ глазами, Лагорскій.
— Поменьше слушаться и быть побольше хозяинъ — вотъ что намъ нужно,— пробормоталъ еще разъ Вилейчикъ и юркнулъ за кулисы.
Лагорскій побжалъ за нимъ, чтобъ обругать его, но въ это время оркестръ кончилъ играть, и режиссеръ сталъ очищать сцену отъ постороннихъ.
— Мсто!— закричалъ онъ.— Сейчасъ начинаемъ! По мстамъ!
И раздался звонокъ на занавсъ.
Занавсъ взвился. Началось представленіе. Играли сносно, гладко. Нсколько хорошихъ репетицій сдлали свое дло. Лагорскаго хорошо приняли при выход, подали изъ оркестра серебряный внокъ и довольно долго аплодировали, въ особенности въ заднихъ рядахъ стульевъ, хотя театръ и былъ боле чмъ на половину пустъ. Въ дл аплодисментовъ Лагорскому услужилъ Тальниковъ, разсовавъ контрамарки на мста и въ пивную, и въ булочную, и въ колбасную, и въ табачную лавочку, гд онъ забиралъ товаръ. Шиканья со стороны публики Лагорскій не слышалъ никакого, хотя и ожидалъ его отъ своихъ враговъ. Сильно, съ большимъ стараніемъ аплодировала Настина, помщавшаяся въ лож съ двумя мужчинами. Она особенно усердствовала и даже встала со стула, крича: ‘Лагорскій, браво’. Аплодисменты она поднимала три раза и была какъ-бы застрльщицей со своими кавалерами. Лишь только хлопки умолкали, она начинала вновь аплодировать, и аплодисменты въ заднихъ рядахъ стульевъ возобновлялись. Все это очень ободрило упавшаго было духомъ Лагорскаго, и онъ гордо вошелъ къ себ въ уборную посл окончанія акта.
— Ничего не могли подлать разные подлецы, а вдь говорятъ, готовились свистать мн,— сказалъ онъ Колотухину, зашедшему къ нему въ уборную выпить коньяку.
— Полноте! Кто-же это?— возразилъ Колотухинъ.— Вотъ ужъ напрасно-то. Я видлъ, я смотрлъ… И свои, и чужіе хлопали. Съ Настиной въ лож хлопали даже двое ребятъ изъ ‘Карагена’: черный плшивый и рыжій кудрявый. Я знаю ихъ, они въ ‘Караген’ служатъ.
— Не знаю, но мн говорили, что собиралась компанія шикальщиковъ.
— За Настину должны Бога молить. Ужъ какъ старалась за васъ эта иволга,— сказалъ Колотухинъ, выпивая рюмку коньяку, и прибавилъ:— Не знаю почему, но она мн удивительно птичку иволгу напоминаетъ.
— Хорошая двушка и добрый товарищъ. Я служилъ съ ней,— проговорилъ Лагорскій.
— Ну, даже и больше, чмъ служилъ!— подмигнулъ Колотухинъ.
Лагорскому портной подалъ конвертикъ. Онъ разорвалъ его, вынулъ оттуда визитную карточку и выбросилъ десятирублевый золотой.
— Съ призомъ?— спросилъ его Колотухинъ.
— Призъ-то не великъ. Это за перваго ряда кресло.
Представленіе продолжалось. Въ половин пьесы заговорили, что Щуровская играетъ очень недурно. Это сказала даже актриса Колтовская-Амурова, но режиссеръ Утюговъ не соглашался и отвчалъ:
— Да вдь на одну-то роль и обезьяну можно выдресировать. Ужъ сколько ей ломки-то было отъ Лагорскаго. Да и вздоръ… Тянула она. И неровность… То тянетъ, то чеканитъ слова и Ермолову разыгрываетъ.
— Недурно ставленница-то ваша докладывала… Ничего… съ огонькомъ…— сказалъ Лагорскому Колотухинъ про Щуровскую.
— Но и фиглярка-же!— произнесла про нее Малкова.— По моему, все равно толку изъ нея не будетъ. У ней какіе-то кошачьи глаза.
Посл сцены Лира въ лсу въ уборную пришелъ рецензентъ, назвавшій Лагорскаго въ анонс о его бенефис ‘любимецъ Поволжья’, похвалилъ Лагорскаго, сказавъ:— ‘прекрасно, прекрасно, вы одинъ изъ лучшихъ Лировъ’, про Щуровскую выразился — ‘съ искоркой актриса, съ большой искоркой, съ выработанной дикціей’, и спросилъ:
— Гд-же посл спектакля мы съ вами встртимся-то? Который кабинетъ вы заняли?
Тутъ только Лагорскій вспомнилъ, что онъ приглашалъ его на ужинъ. Лагорскій нсколько замялся.
— Да вдь я, собственно говоря, настоящаго ужина не длаю,— сказалъ онъ.— Изъ какихъ-же средствъ, помилуйте! Сборъ ничтожный. Погода все дло испортила. Но закусить милости прошу.
— Да, да… Вы и говорили, что въ маленькомъ интимномъ кружк. По всмъ вроятіямъ, Малкова, Щуровская…
— Ну, женщины-то наврядъ-ли пойдутъ. Он, знаете, предпочитаютъ посл такой большой пьесы къ себ домой на покой, чтобъ раздться, снять съ себя корсетъ. А съ вами мы въ ресторан около буфета встртимся,— сказалъ Лагорскій и подумалъ: — ‘Не отвертишься, надо угостить. Охъ, какъ они эти жратвенные пайки помнятъ! Чуть только помяни — и ужъ не забудетъ!’

LIX.

Бенефисный спектакль кончился. Лагорскій сидлъ у себя въ уборной и снималъ съ себя парикъ и бороду, сощипывалъ наклеенныя густыя сдыя брови. Передъ нимъ на стол около зеркала лежалъ поднеснный ему серебряный портсигаръ, уложенный въ дубовый ящичекъ, на стн на гвозд вислъ небольшой лавровый внокъ съ голубыми лентами и надписью: ‘В. С. Лагорскому отъ его почитателей’, поднесенный ему Настиной. Этотъ внокъ былъ послднимъ поднесеніемъ и его очень трудно было вручить Лагорскому. Предназначался онъ къ подач Лагорскому въ конц акта, но Лагорскаго нельзя было вызвать на сцену, хотя капельмейстеръ и приготовился подать его. Когда занавсъ опустился, публика повалила вонъ изъ театра, усердствовала, вызывая Лагорскаго, одна Настина, а портные, бутафоры были за кулисами и не поддерживали ея аплодисментовъ. Предупреждены они не были и думали, что ужъ поднесенія вс кончены. Лагорскій требовалъ поднятія занавса, но режиссеръ Утюговъ отвчалъ, что онъ не слышитъ вызововъ, и отказался дать сигналъ ‘на занавсъ’.
— Въ оркестр есть лавровый внокъ для поднесенія,— шепнулъ Утюгову подскочившій къ нему Тальниковъ.— Велите-же скоре дать занавсъ.
— Какъ-же давать занавсъ, если нтъ ни одного хлопка,— стоялъ на своемъ Утюговъ — Вдь и актеру неловко выходить при гробовомъ молчаніи. Внокъ можно поднести въ начал слдующаго акта. Подготовьте только хлопальщиковъ къ выходу бенефиціанта.
Такъ и пришлось сдлать.
Все это бсило Лагорскаго. Онъ слышалъ разговоръ Тальникова съ Утюговымъ, происходившіе громко, при другихъ актерахъ, и тотчасъ-же раздраженно замтилъ стоявшимъ около него:
— Подготовьте хлопальщиковъ! Скотина! Хлопальщиковъ-то надо-бы подготовить для аплодисментовъ по щекамъ режиссера.
Нашлись услужливые люди, которые передали это Утюгову, и Утюговъ сказалъ:
— Ладно. Подготовлю я ему сюрпризецъ за эти слова когда-нибудь. Вдь онъ весь въ моихъ рукахъ.
Серебрянаго внка передъ Лагорскимъ не было, когда Лагорскій раздвался посл спектакля. За нимъ еще въ начал послдняго акта зашелъ приказчикъ изъ магазина и унесъ его въ футляр. Сдлано это было очень неловко, такъ что Утюговъ видлъ, когда приказчикъ проносилъ за кулисами ящикъ, и Утюговъ тотчасъ-же по окончаніи спектакля подпустилъ свинью Лагорскому.
— Пойдемте къ Лагорскому подарки смотрть, пойдемте…— созывалъ онъ уходившихъ домой актеровъ и актрисъ.— У него ужъ нтъ серебрянаго внка. Его унесли въ магазинъ серебряныхъ издлій.
И кой-кто изъ актеровъ направился въ уборную Лагорскаго вмст съ Утюговымъ. Разсматривали портсигаръ съ надписью ‘В. С. Лагорскому отъ почитателей его таланта’.
— Прекрасная вещь… солидная… Въ трудную минуту отдать этотъ портсигаръ въ мытье, такъ рублей шестьдесятъ за него дадутъ,— замтилъ Колотухинъ.— Но отчего-же на немъ года и числа нтъ?
— Такъ лучше… удобне…— язвительно пробормоталъ Утюговъ.— Но вночекъ-то, вночекъ-то серебряный намъ покажите, дорогой нашъ.
Лагорскій вспыхнулъ.
— Внка нтъ. Серебряный внокъ отправилъ домой. Зачмъ ему тутъ быть?— отвчалъ онъ.— Портсигаръ въ карманъ возьму, лавровый внокъ здсь въ уборной оставлю. А серебряный внокъ только стснитъ. Я сейчасъ въ буфетъ, въ кассу… Домой я сейчасъ не пойду.
— Что-же на немъ написано?— спросилъ кто-то изъ маленькихъ актеровъ.
— Да вамъ-то, господа, что!— воскликнулъ Лагорскій.— Ну, написано… Написано: исполнителю ‘Лира’ отъ публики! Вотъ и все… Рецензенты видли… Въ газетахъ будетъ напечатано. Прочтете.
Компанія вышла изъ уборной, и Лагорскій слышалъ, какъ за дверьми хихикалъ Чеченцевъ.
Вошла Щуровская съ маленькимъ сакъ-вояжикомъ.
— Позвольте васъ, голубчикъ, поблагодарить за все, за все, что вы сдлали для меня,— начала она и чмокнула Лагорскаго раза два въ щеку.
Онъ поймалъ ее за голову и чмокнулъ въ губы.
— Очень и очень недурно играли. Я доволенъ,— сказалъ онъ.— Да и рецензентъ одинъ хвалилъ мн васъ. Дай Богъ, чтобы съ моей легкой руки началась для васъ новая эра на сцен.
— Безъ васъ, мой милый, не начнется. Заклюютъ. Боже мой, что я сегодня вынесла! Нтъ, мн нужно уйти изъ здшней труппы… ухать. Одна Малкова чего стоитъ! И не понимаю, чмъ я такъ встала ей поперекъ дороги. Ужасъ… А Утюговъ? Знаете, что онъ мн сегодня сказалъ во время спектакля? Онъ меня назвалъ вашей одалиской… Ей-ей… ‘Одалиска Лагорскаго, приготовьтесь’…
— Мер-рзавецъ… Это посл признанія въ любви и прочихъ нжныхъ чувствъ?
— Но вдь я-же прогнала его. Голубчикъ, можно мн посидть съ вами еще минутъ пять?— спросила Щуровская, видя, что Лагорскій уже готовъ уходить изъ уборной.— Мн нужно многое, очень многое…
— Сейчасъ погасятъ огни. Пойдемте въ ресторанъ… Тамъ будемъ чай пить. Я хочу угостить кое-кого изъ рецензентовъ… Вотъ только кликну Тальникова, чтобъ онъ взялъ мой чемоданчикъ и футляръ отъ портсигара.
Въ дверяхъ уборной стояла Малкова.
— Опять вмст? Ну, васъ водой не разольешь! Не стану мшать вашему счастливому тетатетъ!— воскликнула она и повернулась спиной.
— Видите…— прошептала Щуровская и слезливо заморгала глазами.
— Вра Константиновна! Пожалуйте сюда!— крикнулъ Лагорскій, бросаясь къ двери.
Малкова юркнула въ кулису.
— Вра Константинова! На пару словъ… Остановитесь…— продолжалъ Лагорскій, догналъ Малкову и ласково заговорилъ:— Зачмъ ты, милый другъ, такъ съ нами?.. Увряю тебя, что у меня нтъ ничего интимнаго съ этой Щуровской. Оставь… Не длай такъ, чтобы я ухалъ и разстался съ тобой подъ непріятнымъ впечатлніемъ… Вдь я надняхъ узжаю,— прибавилъ онъ, ласково взялъ ее за руку и спросилъ:— Не хочешь-ли съ нами напиться чайку посл спектакля? Мы сейчасъ идемъ въ ресторанъ. Чайку выпьемъ, закусимъ. Хоть и скуденъ сборъ, но мн нужно угостить одного рецензента.
— И она будетъ?— спросила Малкова про Щуровскую, хмуря брови.
— И она. Она мн оказала такую услугу въ бенефисъ. Ну, что она теб? Она боится тебя, трепещетъ передъ тобой. Она единымъ словомъ не поперечитъ теб. Мы даже не возьмемъ отдльнаго кабинета, сядемъ въ общей столовой зал,— уговаривалъ Малкову Лагорскій.— Пойдемъ въ ресторанъ.
Малкова хмурилась и, отрицательно покачавъ головой, проговорила:
— Съ ней — не желаю. Пріятнаго вамъ аппетита. Наслаждайтесь одни. А завтра утромъ я зайду къ теб переговорить,— и она быстро пошла по сцен.
Лагорскій пожалъ плечами.
— Тальниковъ! Позовите Тальникова!— закричалъ онъ и, когда тотъ явился, сказалъ ему:— Возьми мои вещи… Пожалуй, захвати и лавровый внокъ и приходи въ буфетъ. Мы будемъ тамъ чай пить и закусывать.
— Сейчасъ, Василій Севастьянычъ. Только разочтусь со всми чайными… Плотникамъ на чай отъ васъ далъ, бутафорамъ далъ, портнымъ далъ,— пересчитывалъ Тальниковъ.— Теперь остается дать только сторожамъ, пожарнымъ, и… Вс просятъ…— добавилъ онъ.
— Клавдія Петровна! Пойдемте чай пить въ буфетъ!— закричалъ Лагорскій Щуровской.
Та вышла изъ уборной и они стали переходить сцену.
— Если Малкова будетъ съ нами пить чай, мн лучше не идти… Право, я боюсь… Вдь можетъ большой скандалъ выйти… Ну, что хорошаго?— бормотала она.
— Не будетъ съ нами Малкова. Она отказалась.
— Ахъ, лучше не ходить! Утюговъ можетъ подссть къ столу.
Они шли по опуствшей сцен. Завдующіе освщеніемъ гасили огни. Встрчавшіеся Лагорскому на пути рабочіе поздравляли его съ бенефисомъ.
— Къ Тальникову обращайтесь, къ Михаилу Иванычу Тальникову. Онъ у меня всмъ распоряжается. Онъ дастъ вамъ на чай…— говорилъ имъ Лагорскій.

LX.

Съ большимъ неудовольствіемъ и досадой шелъ Лагорскій въ ресторанъ. Совсмъ не до ужина, вовсе не до дружественныхъ закусокъ было ему сегодня. Посл всхъ бенефисныхъ треволненій, ссоръ, пикировокъ онъ былъ измученъ и жаждалъ отдыха у себя дома, безъ компаніи, въ старенькомъ пиджачк, безъ жилета, въ сорочк косоворотк, въ туфляхъ.
‘И дернула меня нелегкая пригласить этого рецензента на ужинъ!— думалъ онъ.— У меня съ языка сорвалось это приглашеніе, а онъ ужъ тутъ какъ тутъ, не забылъ, является, и самъ напоминаетъ. Не будь рецензента!— никакого и ужина длать не надо-бы. Сказалъ-бы, что усталъ, нездоровится мн и преспокойно ушелъ-бы домой. А уйди-ка теперь, оставь-ка рецензента безъ ужина — завтра-же отбарабанитъ меня въ своей газет и пропишетъ такую порцію издвательствъ любимцу Поволжья, что и глаза будетъ совстно показать тогда мн. А хорошія рецензіи теперь мн при предстоящей поздк въ провинцію нужны’.
Они шли по саду, направляясь въ ресторанъ. Лагорскій велъ Щуровскую подъ руку. Дождь давно уже пересталъ, втра не было и сіяло ясное небо свтлой іюньской блдно-лиловой ночи. Въ саду было нсколько актеровъ и актрисъ ихъ труппы. Видя Лагорскаго, ведущаго подъ руку Щуровскую, они встрчали ихъ какими-то двусмысленными полуулыбочками и смотрли имъ вслдъ.
Они вошли въ ресторанъ. Тамъ ужъ ждалъ его рецензентъ. Онъ былъ въ сромъ пальто, срой шляп и пощипывалъ свою рыжеватую клинистую бородку, посматривая по сторонамъ. Онъ былъ не одинъ, съ нимъ были еще двое — полный въ черныхъ усахъ, въ очкахъ, очень крупнаго роста и блондинъ съ еле ростущей бородкой травками, краснымъ носомъ и сильно подслповатыми глазами.
Рыжеватый рецензентъ тотчасъ-же подошелъ къ Лагорскому и Щуровской и съ улыбкой на лиц сталъ беззвучно аплодировать имъ, держа трость подъ мышкой.
— Прекрасно, прекрасно…— говорилъ онъ.— Лиръ и Корделія. Познакомьте меня съ вашей Корделіей и доставьте мн случай преклониться передъ новымъ восходящимъ талантомъ.
— Съ удовольствіемъ… Клавдія Петровна, вотъ это нашъ…
Лагорскій замялся. Онъ не зналъ, какъ и назвать рецензента. Тотъ выступилъ ему на помощь и отрекомендовался:
— Валерьянъ Сергичъ Кустаринъ. Театральный обозрватель… Привтствую васъ…— поклонился онъ, пожимая протянутую ему Щуровской руку.— А Лагорскому честь и слава… Онъ заставилъ насъ сегодня забыть вс непріятности, причиненныя намъ силой природы. Искусство и талантъ превозмогли и все побороли. Лиръ, какого я не запомню.
Лагорскій поклонился.
— Знаете, это удачное сопоставленіе…— сказалъ онъ, оживляясь.— Вы такъ и печатно выразитесь? Дйствительно нужно было много силы воли и самообладанія, когда чувствуешь, что все противъ тебя: дождь, втеръ.
— Постараюсь. А вотъ позвольте васъ въ свою очередь познакомить съ моими товарищами по перу.
Рыжеватый рецензентъ указалъ на чернаго полнаго господина и на тщедушнаго блондина.
Т подошли и пробормотали свои фамиліи.
‘Боже мой! И этихъ надо угощать, кормить ужиномъ’,— подумалъ Лагорскій съ досадой, но сдлалъ на лиц улыбку и произнесъ:
— Надюсь, господа, что вы напьетесь съ нами чайку и раздлите маленькую трапезу?
Поклоны. Нсколько комплиментовъ но адресу талантовъ Лагорскаго и Дуровской.
— Гд прикажете садиться?— спрашивалъ рыжеватый рецензентъ.
— Да вотъ свободный столъ. Здсь и сядемъ,— отвчалъ Лагорскій.— Вдь я не длаю ужина. Мы просто закусимъ въ маленькой компаніи. Каждый выберетъ себ по карт то, что онъ желаетъ. Сейчасъ я закажу чай, закуску… Выпьемъ по малости… Вотъ и все… Я никого не приглашалъ… Разв подойдутъ еще двое или трое.
— Но не лучше-ли намъ все-таки въ отдльный кабинетъ?..— предложилъ рецензентъ Кустаринъ.
— Нтъ, останемся лучше здсь. Иначе насъ не найдутъ т двое или трое, о которыхъ я говорю. Я жду актрису Настину изъ ‘Карагена’, жду моего пріятеля и врнаго адъютанта Тальникова…
Лагорскому не хотлось удаляться со Щуровской въ кабинетъ, дабы избжать могущихъ возникнуть подозрній, а затмъ сценъ ревности со стороны жены своей Копровской, Малковой и Настиной, такъ какъ онъ былъ убжденъ, что он непремнно явятся въ ресторанъ.
И точно, только что компанія услась за столъ и къ нимъ подошелъ Тальниковъ, Лагорскій тотчасъ-же замтилъ Малкову, сидвшую недалеко отъ нихъ за столикомъ съ режиссеромъ Утюговымъ. Утюговъ что-то заказывалъ слуг, а Малкова лорнировала ихъ компанію, держа около глазъ лорнетъ на длинной черепаховой ручк.
‘Отлично. Пусть устраиваетъ обсерваторію, пусть наблюдаетъ и видитъ, что у меня къ Щуровской ничего, кром простыхъ товарищескихъ отношеній. Я звалъ Малкову раздлить компанію, она не захотла быть вмст съ Щуровской… Пусть смотритъ’…— твердилъ Лагорскій мысленно.
Подбжала къ столу Настина. Она была запыхавшись.
— Ну, вотъ гд вы!— воскликнула она, обращаясь къ Лагорскому.— А я-то васъ ищу, ищу повсюду! И на веранд искала, и въ кабинетахъ.
— Прошу покорно садиться, Настасья Ильинишна,— произнесъ Лагорскій, косясь на столъ Малковой и видя, что Малкова, улыбаясь, опять наставила на нихъ свой лорнетъ на длинной ручк.
— Сяду. Но прежде познакомьте меня…— сказала Настина.
Лагорскій познакомилъ ее съ Щуровской, представилъ ей рецензентовъ.
— А вы, говорятъ, все плачетесь на товарищей, что они противъ васъ интригуютъ,— проговорила Настина Щуровской.— А вы не унывайте и огрызайтесь, огрызайтесь во всю… Да… Я сама это когда-то на себ испытала и не унывала. Мн шпильку, а я въ отвтъ три… На сцен нельзя быть рохлей, нельзя быть овцой… Василій Севастьянычъ, я не одна… Со мной кавалеръ… Нашъ карагенскій… Онъ былъ со мной въ лож и хлопалъ вамъ. Вотъ ужъ кто хлопалъ-то вамъ! Вы его пригласите… Вотъ позвольте васъ познакомить…
Настина обернулась и поманила стоявшаго нсколько въ отдаленіи пожилаго гладко-бритаго человка въ черной фетровой шляп съ широкими полями и въ гороховаго цвта старомодномъ пальто крылатк. Тотъ подошелъ.
— Дронъ Иванычъ Рубановъ, нашъ актеръ. А это Лагорскій… Лиръ, которому вы хлопали,— отрекомендовала ихъ другъ другу Настина и, обратясь къ другимъ сидвшимъ за столомъ, прибавила:— А вы ужъ сами, господа, знакомьтесь.
Лагорскій пригласилъ и Рубанова садиться къ столу. Появилась закуска и водка. Рубановъ отыскалъ большую рюмку, сказавъ: ‘ужъ извините, я мелкихъ сосудовъ не люблю’, выпилъ и объявилъ Лагорскому:
— А вдь мы съ вами когда-то вмст служили… Въ Царицын было… Давно ужъ это… Какъ сейчасъ помню, душили насъ все испанскимъ репертуаромъ… ‘Донъ Цезарь де Базанъ’, ‘Сумасшествіе отъ любви’, ‘Донъ Жуанъ’… Все въ трикахъ… что ни роль, то трико… А у меня, надо вамъ сказать, ноги кривыя, я актеръ больше на полушубныя роли — ну, и намучился.
— Не припомню что-то… Въ Царицын я игрывалъ, но васъ не припомню…— покачалъ головой Лагорскій.
— Да вы вглядитесь хорошенько. Посмотрите на меня… Я тогда подъ фамиліей Стршнева игралъ. Вспомните, кто тонулъ въ Волг наканун Ивана Купала и кого вы откачивали. Я похалъ багрить щукъ…
— Ахъ, да, да… Теперь припоминаю!..— воскликнулъ Лагорскій — У васъ еще какая-то непріятная исторія съ полиціей была.
— Вырвалъ съ корнемъ люстру изъ потолка въ трактир ‘Карсъ’. Но я вдь тогда изъ патріотизма… Если помните, дло началось съ армянами…
Къ Рубанову тотчасъ-же подслъ Тальниковъ.
— Вы разсказываете, что щукъ багрили на Волг. Я тоже страстный рыболовъ,— заговорилъ онъ,— Очень часто зжу по ночамъ здсь ловить рыбу въ Нев… У меня и удочки всякія, и стка-путаница есть…
— Господа… Будьте любезны выбирать себ кушанья по карт. Заказывайте каждый то, что онъ любитъ,— предлагалъ Лагорскій, разсчитывая, что никто больше одной порціи при такомъ порядк себ не закажетъ, но сейчасъ-же увидалъ, что рецензенты стали заказывать себ рыбу, пожарскія котлеты, спаржу или цвтную капусту.
‘Ну, хищники!— подумалъ онъ.— По три порціи на человка’…
А рецензентъ Кустаринъ, пощипывая свою рыженькую бородку, ужъ подговаривался:
— А что, господа, не поподчуетъ-ли насъ бенефиціантъ устрицами? Хоть по парочк на брата? Это такъ оживляетъ желудокъ и даетъ аппетитъ. Да бутылочку Шабли…
— Пожалуйста, пожалуйста, господа… заказывайте…— отозвался любезно Лагорскій, а самъ думалъ: — ‘Вотъ нахалъ-то! Вотъ прорва… Похвалить похвалитъ, ну и мзду-же какую требуетъ’!

LXI.

Хотя ужинъ и не особенно длился, но Лагорскій сидлъ и считалъ минуты, когда все кончится. Рецензенты, выпивъ въ компаніи три бутылки вина, поднимали пустыя бутылки и смотрли ихъ на свтъ, но Лагорскій не обратилъ вниманія на этотъ фортель. Кустаринъ сталъ хвалить Шабли и заговорилъ было на тему, что винныя бутылки съ каждымъ годомъ длаются все меньше и меньше, по Лагорскій и этотъ намекъ на возобновленіе бутылки пропустилъ мимо ушей, потребовалъ всмъ по чашк кофе и сталъ смотрть на часы, какъ-бы давая этимъ знать, что пиръ конченъ.
— Торопитесь домой?— спросилъ его черный полный рецензентъ.
— Усталъ нравственно и физически,— отвчалъ Лагорскій, посматривая на столъ Малковой, за которымъ она все еще сидла съ Утюговымъ.— Съ утра на ногахъ… А непріятностей-то сколько!
— Да, да… Надо дать бенефиціанту покой,— сказала Щуровская.— Онъ измучился, бдненькій.
— Счетъ!— крикнулъ Лагорскій офиціанту и, чувствуя вожделнный конецъ, подумалъ:— ‘Слава Богу, что все обошлось безъ скандала’.
— Тогда я попрошу себ вмсто кофею бутылку пива,— заявилъ актеръ Рубановъ.— Богъ съ нимъ, съ этимъ кофеемъ. Дамскій напитокъ.
— Пожалуйста, пожалуйста,— отвчалъ Лагорскій, веллъ подать бутылку пива и продолжалъ думать:— ‘И Настенька ведетъ себя прекрасно, а Малкова что-то затаила въ себ, мститъ мн, не участвуя въ ужин и не подходя къ нашему столу, но авось сегодня и не разршится открытымъ гнвомъ. Надо ждать что-нибудь завтра’.
— Велите подать ужъ и коньячку къ кофе,— проговорилъ блокурый тщедушный рецензентъ.
— Да, да… Я веллъ съ коньякомъ. Намъ подадутъ и коньякъ. Мы выпьемъ по рюмочк на загладку,— кивнулъ ему Лагорскій, а мысли его въ это время перенеслись на жену.
‘Хорошо еще, что женушка не пожаловала,— мелькало у него въ голов,— а приди она, ужъ наврное быть-бы скандалу. Вдь я уврилъ ее, что у меня никакого ужина не будетъ, что мн не до ужина при такомъ сбор. И вдругъ она застала-бы насъ здсь всхъ трапезующихъ! Ужъ не утерпла-бы. Конечно, главный ей ножъ Малкова, а Малкова не сидитъ съ нами, но для жены достаточно и Щуровской съ Настиной, чтобы ее укусила бшеная муха’.
— А я вотъ сейчасъ слышалъ, что вы покидаете здшнюю труппу, Василій Севастьянычъ?— спросилъ Лагорскаго Кустаринъ, пощипывая бородку.
— Да… Теперь это не секретъ и я могу сказать почти утвердительно,— отвчалъ Лагорскій.— Вдь мы получаемъ теперь только половину того жалованья, на которое приглашены. Новые антрепренеры вошли въ сдлку съ актерами, и актеры почему-то добродушно уступили. Но я не могу служить за половинное жалованье и, если завтра мн не согласятся производить полностью, я уду на гастроли. У меня ужъ есть приглашенія.
— Стало быть, публика здсь больше и не увидитъ ‘Лира’?
— Отчего? Повторятъ. Здсь въ трупп есть актеръ на вс руки, и онъ вызовется замнить меня,— иронически произнесъ Лагорскій.— Онъ сегодня будетъ вамъ качучу съ какой-нибудь премированной красотой плясать, а завтра королемъ Лиромъ выступитъ.
— Я знаю, про кого вы говорите,— подмигнула ему Настина.
— А знаете, такъ и отлично.
Вскор кофе былъ поданъ и выпитъ. Лагорскій разсчитался за ужинъ и поднялся изъ-за стола. Ему пришлось заплатить что-то около сорока рублей.
‘Пожалуй, треть сбора и пропили,— думалось ему.— Вотъ бенефисъ-то! Хорошо, если господа театральные репортеры прочувствуютъ это угощеніе и отдадутъ въ рецензіяхъ мн должное. А если нтъ — жаль будетъ брошенныхъ денегъ’.
Рецензенты поблагодарили за угощеніе и уходили. Настина и Щуровская тоже встали изъ-за стола. Лагорскій, смотря на нихъ, сказалъ:
— У Настасьи Ильинишны есть провожатый до дома — Рубановъ. А ты, Мишка, проводи Клавдію Петровну,— отнесся онъ къ Тальникову и кивнулъ на Щуровскую.
Щуровская переминалась.
— Мн, Василій Севастьянычъ, хотлось-бы еще посовтоваться съ вами кое-о-чемъ,— проговорила она.
— Да и мн нужно переговорить съ вами, Лагорскій,— произнесла Настина.
— Ну, гд-же теперь!— протестовалъ Лагорскій.— Я не могу, я не въ силахъ… Я положительно надломленъ. Завтра поговоримъ.
— Хорошо. Я приду къ вамъ завтра по утру,— заявила Настина.
— Съ какой-же стати, милочка, по утру! По утру я долженъ быть въ касс и сосчитаться съ кассиромъ по моему бенефису. Затмъ отправиться въ контору для переговоровъ съ антрепренерами.
— Когда-же я могу васъ видть?— опять спросила Щуровская.— Мн очень, очень нужно посовтоваться съ вами насчетъ себя. Безъ васъ я не могу оставаться здсь въ трупп.
Настина вспыхнула и подвинулась къ ней.
— Что такое? Отчего-же вы не можете безъ него оставаться въ трупп?— быстро спросила она Щуровскую.
— Оттого, оттого, что онъ одинъ у меня защита, а если онъ удетъ…
— Лагорскій, я не могу… Я должна завтра утромъ быть у васъ. Вы ждите меня…— заговорила Настина.— Я буду у васъ рано, передъ вашимъ уходомъ въ кассу… Но вы ждите меня.
Лагорскій не отвчалъ. Онъ наблюдалъ за Малковой. Малкова все время продолжала пристально смотрть на нихъ, и когда они стали уходить изъ зала, она также пошла за ними слдомъ въ сопровожденіи Утюгова. Лагорскій съ компаніей направился къ выходнымъ дверямъ и обернулся.
‘Слдитъ за мной…— подумалъ онъ.— Ну, да пускай слдитъ. Она думаетъ, что Настина или Щуровская зайдутъ ко мн на перепутьи… А она ворвется ко мн и сдлаетъ имъ скандалъ… Обманется…’
Когда они вышли на улицу, Лагорскій попрощался съ Настиной и Щуровской. Настина въ сопровожденіи актера Рубанова пошла налво, а Щуровская вмст съ Тальниковымъ направо. Лагорскій остановился, сталъ скручивать папироску и пропустилъ мимо себя Малкову съ Утюговымъ.
— Прощайте, Вра Константиновна!— крикнулъ ей Лагорскій.
— Прощайте,— отвчала она, не остановившись.
Она шла по направленію къ своей дач и все оборачивалась, смотря на Лагорскаго.
‘Кипятъ въ ней злоба и ревность’…— думалъ онъ, слдя за ней взоромъ.— А затвала она кое-что, но только у ней ничего не вышло. Скоро, скоро я теперь убгу отъ всхъ этихъ дрязгъ, сценъ ревности, скандаловъ. Прощай, Вра Константиновна! Прощай и женушка милая, мадамъ Копровская!
Уже совсмъ разсвло. На улиц былъ день блый. Вдыхая въ себя свжій утренній воздухъ, Лагорскій медленно, шагъ за шагомъ подвигался къ себ домой и вскор потерялъ Малкову изъ виду. Вдругъ онъ вспомнилъ, что ключъ отъ входа въ ихъ квартиру остался у Тальникова.
‘Ахъ, чортъ возьми!— досадливо произнесъ онъ про себя.— И здсь-то неудача. Удивительный сегодня день. Придется ждать, пока Тальниковъ проводитъ Щуровскую и вернется’.
Лагорскій еще боле замедлилъ свой ходъ. У одной изъ дачъ онъ даже прислъ на скамеечку, поставленную у воротъ, чтобы какъ-нибудь продлить время. Проснулись птицы. Въ дачныхъ палисадникахъ чирикали воробьи, прыгая по вткамъ сирени и акацій. Вылетли голуби на дорогу и клевали конскій навозъ. Какая-то маленькая сренькая птичка съ красной грудкой быстро спустилась съ дерева на дорогу, какъ-бы упала, схватила соломенку и тотчасъ-же полетла обратно.
Когда Лагорскій подошелъ къ своей дач, Тальниковъ уже стоялъ у воротъ ея и издали показывалъ ему ключъ. Лагорскій ускорилъ шаги, и вдругъ въ отдаленіи увидлъ Малкову. Она была уже безъ Утюгова, пряталась за столбъ съ вывской сапожника и смотрла въ его сторону.
‘Несчастная женщина.. — подумалъ онъ.— Это она наблюдаетъ, съ кмъ я пойду къ себ домой. О, ревность’!
Онъ юркнулъ вмст съ Тальниковымъ къ себ въ калитку.

LXII.

Денежный результатъ бенефиса Лагорскаго былъ ничтожный. Когда на утро Лагорскій пришелъ въ кассу, кассиръ предъявилъ ему такой вечеровой расходъ, что ему пришлось только руками развести отъ удивленія. Онъ буквально былъ въ недоумніи.
— Но отчего-же у Лезгинцева вечеровой расходъ былъ меньше?— спрашивалъ онъ про бенефисъ Чеченцева.
— А это ужъ новые хозяева…— отвчалъ кассиръ.— Они захотли ему помирволить и скинули тридцать рублей.
‘Месть за неучастіе въ проклятыхъ обдахъ съ музыкой. Это дло Павлушина. Это его дло’,— подумалъ Лагорскій.
— Сколько Вилейчикъ взялъ контрамарокъ даровыхъ мстъ?— спросилъ онъ кассира.
— Да бралъ безъ счета. Еврейства своего всякаго онъ впускалъ много.
— Говорятъ, онъ по контрамаркамъ за половинную цну впускаетъ въ театръ жидовъ и деньги прячетъ въ свой карманъ.
— А это ужъ его дло, хозяйское. Мы не провряемъ.
Кром вечерового расхода, изъ валоваго сбора вычитался довольно почтенный счетъ режиссера Утюгова. И чего, чего только не было въ этомъ счет! Извозчики въ цензуру, въ типографію, носильщики, посыльные, краски и кисти для подмалеванія декорацій, скипидаръ, мыло и пр.
‘И этотъ постарался отъ души услужить товарищу,— бормоталъ себ подъ носъ Лагорскій, разсматривая счетъ.— Для чего разсыльные? Для чего мыло’?— разсуждалъ онъ.— Билеты я разсылалъ на свой счетъ’!
— Вы попросите хозяевъ, можетъ быть они и вамъ что-нибудь скинутъ со счета,— совтовалъ кассиръ.— А я тутъ ничего не могу.
— Ну, ужъ слуга покорный. Я не Чеченцевъ и кланяться не намренъ. Пусть онъ лижется.
Кром того, Лагорскому предъявили въ касс дв ложи и пять креселъ, будто-бы возвращенныхъ въ кассу изъ числа посланныхъ имъ почетнымъ лицамъ.
Лагорскій въ сомнніи покачалъ головой.
— Такъ-ли это? Не перепутано-ли тутъ что-нибудь?— спросилъ онъ.— Вотъ эта ложа, нумеръ второй, положительно была занята.
— Да, она была занята, но въ ней сидли ваши…— отвчалъ кассиръ.— Госпожа Настина изъ ‘Карагена’ и два ея кавалера.
Выходя изъ кассы, Лагорскій былъ взбшенъ. Вычитая деньги, уплоченныя вчера за ужинъ, вычитая расходъ за прокатъ серебрянаго внка, ему очистилось едва пятьдесятъ съ чмъ-то рублей. Скомкавъ деньги и засунувъ ихъ въ брючный карманъ, Лагорскій направился въ контору заявить, что онъ больше въ трупп служить не желаетъ. Сегодня утромъ, передъ тмъ какъ уходить въ кассу, онъ получилъ второе приглашеніе на гастроли уже изъ другого города, кром Луцка, и это его нсколько утшило. Дабы не встртиться у себя съ Настиной, которая общала придти къ нему утромъ, онъ ушелъ изъ дома совсмъ рано, такъ что и касса не была еще отворена, и ему пришлось ждать кассира. Онъ разсчитывалъ, что Настина могла встртиться у него съ его женой, которая теперь тоже будетъ его караулить, дабы получить деньги на Васю, и опасался при встрч стычки между ними. Зналъ онъ, зачмъ онъ нуженъ и Настиной. Она непремнно хочетъ хать съ нимъ на гастроли, вынудила даже у него общаніе, и вотъ теперь хочетъ условиться о дн вызда. А у него посл всхъ этихъ женскихъ дрязгъ и сценъ ревности неодолимое желаніе вырваться на свободу одному.
‘Одно средство — надуть. Назначить отъздъ, а самому ухать днемъ раньше. Иначе отъ нея не отбояришься. А ей написать письмо, что я ее потомъ выпишу… Ну, на зимній сезонъ выпишу, что-ли…— разсуждалъ онъ.— Хоть это и не благородно, она хорошій, добрый товарищъ, поднесла мн внокъ въ бенефисъ, но что-же длать-то! Ей-ей, хочется пожить на свобод безъ дрязгъ, безъ сценъ ревности, безъ скандаловъ. Да я ее и выпишу, положительно потомъ выпишу. Буду хлопотать ей о мст вмст со мной на зимній сезонъ и выпишу. Она хоть и ревнива тоже, но все-таки куда лучше и мягче характеромъ, чмъ Малкова, а съ женой, такъ ужъ нтъ никакого и сравненія,— ршилъ онъ.— Но съ женой я кончилъ, окончательно кончилъ. Была проба сойтись вновь — ну, и довольно’.
Такъ разсуждалъ Лагорскій, ожидая въ контор Вилейчика и Павлушина, за которыми послали.
Первымъ явился Павлушинъ. Лагорскій поздоровался съ нимъ и сказалъ:
— Пришелъ объявить вамъ, что служить у васъ за половинное жалованье не могу.
— Это только что взявши-то бенефисъ? Прекрасно!— воскликнулъ Павлушинъ.— Такъ всегда хорошіе люди длаютъ.
— Ну, какой это бенефисъ! Если-бы я зналъ, что меня такъ побьютъ силы природы, я не сталъ-бы и срамиться. Такихъ бенефисовъ еще никогда не бралъ Лагорскій. Срамъ, а не бенефисъ.
— Не знаю-съ… У насъ все-таки продано больше десяти бутылокъ шампанскаго, рюмочная продажа во время дождика была не дурна. Кухня торговала плоховато, такъ вдь отъ кухни никогда барыша нтъ. Я считаю, что вечеръ былъ не худой.
— Это для васъ, а не для меня. Ну, да что объ этомъ толковать! Что съ воза упало, то пропало. А я пришелъ вамъ объявить, что больше служить не намренъ. Сегодня вечеромъ я не занятъ, завтра назначено у васъ повтореніе ‘Лира’, такъ ужъ придется отмнить.
Пришелъ второй директоръ — Вилейчикъ. Лагорскій объявилъ и ему то-же самое. Тотъ сначала нсколько удивился, потомъ потеръ себ ладонью лобъ и отвчалъ:
— Знаете, это даже очень хорошаго дло. Двсти пятьдесятъ рублей останется у насъ въ карман. Вы, господинъ Лагорскій, прекраснаго актеръ, но не для насъ.
— Именно, не для насъ. Вы намъ какъ-то не ко двору,— перебилъ Вилейчика Павлушинъ.— Прямо не ко двору.
— Врно, Иванъ Петровичъ!— продолжалъ Вялейчикъ.— Совсмъ намъ не то нужно. Не Лагорскаго намъ для хорошаго торговля надо, а милаго хоръ съ красивыхъ двицъ, какъ у Дарья Семеновна. Не ‘Лиръ’ намъ надо. Что намъ ‘Лиръ’! Мы видли вчера, что такого ‘Лиръ’! У насъ ‘Лиръ’, и никакого сбора нтъ, а у Артаева въ ‘Караген’ премированнаго красавица показываютъ, и сборъ. Я вамъ даже вотъ что скажу: намъ никакого русскаго труппа не надо, никакого театръ. Только убытокъ. Намъ нужно, чтобы была маленькаго акробатка, для танцевъ и куплетовъ французскаго двица съ большущіе глазы, съ улыбки и побольше трико… Намъ нужны…
— Ну, довольно, довольно!— перебилъ его въ раздраженіи Лагорскій.— Оставайтесь при вашихъ взглядахъ на искусство и замажьте свой ротъ. Этого я отъ васъ слушать не желаю! Понимаете вы: не желаю!
— Ахъ, Боже мой! Кто сметъ замазать мн моего ротъ! Хочу говорить и буду. Я здсь хозяинъ, я здсь директоръ, здсь мои деньги!— запальчиво отвчалъ Вилейчикъ.
— А вотъ деньги-то мн позвольте. Мн слдуетъ получить по разсчету за четыре дня но сегодняшнее число.
— Ничего вамъ не слдуетъ и ничего мы вамъ не будемъ давать изъ нашего конторъ. Мы платимъ два раза въ мсяцъ за каждаго пятнадцать дни… А четыре дни мы не знаемъ,— отвчалъ Вилейчикъ.— Наконецъ, вы взяли бенефисъ. Взяли бенефисъ и тотчасъ-же бжите! Ничего вамъ…
Вилейчикъ махнулъ рукой.
— Кром того, взяли на сцену вчера полъ-бутылки коньяку и апельсинъ и денегъ не заплатили,— заявилъ Павлушинъ.
— За коньякъ можете вычесть изъ этихъ четырехъ дней,— замтилъ Лагорскій.
— А сколько разъ я васъ хорошимъ краснымъ виномъ угощалъ, ухой кормилъ, селянкой! Нтъ, ужъ эти четыре дня вы оставьте… Никакихъ четырехъ дней… Это въ скидку…
Лагорскій невольно улыбнулся.
— Ахъ, купцы, купцы! Ахъ, сквалыжники!— покачалъ онъ головой.— Ну, хорошо, пусть эти четыре дня пойдутъ за коньякъ и вамъ въ скидку… На чай!.. Хозяевамъ на чай отъ актера. Но знайте, что съ сегодняшняго дня я уже у васъ не служу! А для исполненія ‘Лира’ на завтра назначайте кого-нибудь другого.
— Есть!— воскликнулъ Вилейчикъ.— У насъ есть отличнаго актеръ на ‘Лира’.
— Чеченцевъ?— ядовито улыбаясь, спросилъ Лагорскій.
— Да, да… Алексй Кузьмичъ Чеченцевъ. Онъ что хотите для насъ сыграетъ. Талантливый актеръ и услужливый человкъ.
— Ну, вамъ и карты въ руки. Прощайте.
Павлушинъ и Вилейчикъ протянули ему руки. Лагорскій подалъ имъ свою.
— Вы куда-же переходите-то теперь? Неужели къ Артаеву въ ‘Карагенъ?’ — спрашивали его антрепренеры, провожая изъ конторы.
— Боже избави! Я ду въ провинцію на гастроли. Имю приглашеніе въ два города и буду получать въ одинъ, два дня столько, сколько не получилъ-бы у васъ въ полъ-мсяца,— похвастался Лагорскій.
— Ну, ну, ну… что вы премированная за красоту танцовщица-испанка, что-ли?— проговорилъ Павлушинъ.— Нынче, батенька, только красавицы премированныя деньги и лупятъ.
Лагорскій сверкнулъ глазами, строго взглянулъ на Павлушина, хотлъ его обругать, пошевелилъ губами, но ничего не сказалъ и вышелъ изъ конторы.

LXIII.

Выйдя изъ конторы въ садъ, Лагорскій столкнулся съ Щуровской.
— Отказался. Заявилъ, что узжаю!— торжествующе сказалъ ей Лагорскій.— Принялъ отъ владыкъ сада и театра свои доврительныя граматы и теперь свободенъ, какъ птица. Но какіе ослы! Боже мой, какіе ослы! Я про трактирщика Павлушина и про жида Вилейчика. Объявили мн, что меня замнитъ въ трупп Лезгинцевъ. Толкуютъ, что имъ для торговли даже никакой труппы не надо. Что театральная труппа имъ только убытокъ, что имъ надо только женскіе хоры и оголенныя бабы. Теперь идетъ прославленіе испанской красавицы, на которую, будто-бы, вчера отлично торговалъ Артаевъ въ своемъ ‘Караген’. Вотъ вамъ-съ… Проходимцевъ — Лиръ. Будете играть Корделію съ Проходимцевымъ,— закончилъ онъ.
— Я? Я ни съ кмъ не буду больше здсь играть Корделію,— отрицательно покачала головой Щуровская.— Да и вообще ничего не буду играть. Я, какъ вы, оставляю труппу и иду сейчасъ отказываться.
Лагорскаго это нсколько обрадовало. Онъ видлъ въ этомъ возможность насолить Павлушину и Вилейчику: вотъ уже у нихъ нтъ и Корделіи для ‘Лира’, но ему сдлалось жалко Щуровскую, что она останется безъ мста и безъ средствъ къ существованію, и онъ заговорилъ:
— Но куда-же вы днетесь, моя добрйшая? Вдь у васъ нтъ мста. Чмъ-же вы будете жить? Подумали-ли вы объ этомъ? Вдь теперь у васъ все-таки хоть маленькій кусочекъ, но есть.
— Вотъ объ этомъ-то я и хочу съ вами посовтоваться, Василій Севастьянычъ… Вчера еще хотла, но намъ все мшали. Я и сейчасъ шла мимо, такъ заходила къ вамъ на квартиру, но мн сказали, что вы ушли сюда. Посовтуйте мн что-нибудь… Вы такъ добры до меня…
Щуровская схватила его руку обими руками и слезливо заморгала глазами.
— А здсь я не могу, не могу безъ васъ оставаться!— воскликнула она съ воплемъ въ голос. Посовтуйте.
— Но что-же я могу вамъ совтовать, моя милая птичка! Я, право, не знаю…— отвчалъ ей сколь можно ласкове Лагорскій.
— Я кончившая курсъ гимназистка… У меня дипломъ… Я могу давать уроки… приготовлять въ гимназіи.
— Вотъ ужъ это совсмъ не по моей спеціальности. Этого я не знаю… Но думаю, что въ Петербург много такихъ кончившихъ курсъ гимназистокъ и у всхъ аппетиты… Трудно…
— Да я не въ Петербург… Я гд угодно… Я объ урокахъ говорю, какъ о подспорь къ театральной служб. Вы подете по провинціи… Порекомендуйте меня куда-нибудь хоть за самое ничтожное жалованье.
По саду проходили мимо нихъ актеры и актрисы и кланялись имъ, направляясь въ театръ на репетицію. Нкоторые покашивались на нихъ съ легкими улыбочками и какъ-бы говорили: ‘вотъ голубки’, потому что Щуровская все еще держала руку Лагорскаго въ своихъ рукахъ. Но тутъ она опомнилась, освободила его руку и сказала:
— Здсь неудобно разговаривать. Прохожая дорога… Пойдемте въ аллею.
Они оставили площадку передъ верандой и направились въ боковую аллею. Аллея была темная, съ густыми деревьями, по ней днемъ никто не ходилъ. Въ ней стояло нсколько скамеечекъ, врытыхъ въ землю.
Лагорскій шелъ и разсуждалъ про себя:
‘Можно объ закладъ побиться, что и эта будетъ проситься, чтобы я взялъ ее съ собой на гастроли. Она миленькая, хорошенькая, у ней прелестные испуганные глазки, какъ у серны или газели, но она стснитъ меня, положительно стснитъ! Да и не расположенъ я теперь, посл столькихъ передрягъ съ женщинами, обзаводиться новой дамой сердца. А это при близости къ ней будетъ неизбжно’.
И онъ не ошибся. Только что они вошли въ темную аллею, Щуровская осмотрлась по сторонамъ и со слезами бросилась къ нему на шею.
— Голубчикъ мой. Добрый мой, милый, возьмите меня съ собой въ провинцію!— заговорила она.— У меня есть деньги на дорогу. Я ни копйки не буду вамъ стоить. У меня есть браслетъ золотой, крестикъ и куній воротникъ… Я продамъ кое-что. Возьмите меня, ангелъ хранитель мой, возьмите. Вы подете по городамъ, будете гастролировать и всегда можете устроить меня въ какую-нибудь труппу. Я на все, на все буду согласна, на самое ничтожное содержаніе, только-бы не быть здсь. Я не могу, окончательно не могу остаться здсь безъ васъ.
Она плакала и обнимала Лагорскаго. Лагорскій хоть и предвидлъ эту просьбу, но не ожидалъ такой горячности со стороны Щуровской. Онъ совсмъ растерялся, посадилъ ее на скамейку и отвчалъ:
— Другъ мой Клавдія Петровна, вдь это очень рисковано, совсмъ рисковано для васъ. Вы подете со мной, и вдругъ я не буду въ состояніи куда-нибудь пристроить васъ. Теперь лтній сезонъ, вторая половина іюня, гд есть труппы,— он ужъ сформированы, полны.
— Ахъ, что вы! Не можетъ быть, чтобы вы съ вашимъ талантомъ, съ вашимъ авторитетомъ не могли пристроить меня гд-нибудь. Не здсь, такъ тамъ… Васъ послушаютъ, ваша рекомендація будетъ сильна. Вдь я на ничтожное, на самое ничтожное жалованье… Гд-нибудь да приткнете меня.
— Позвольте. Но вдь я и ду-то только въ два города. Я всего въ два города приглашенъ. Не буду-же я останавливаться въ попутныхъ городахъ, въ тхъ городахъ, куда меня не приглашали. Ну, не возьмутъ васъ въ тхъ городахъ, гд я буду гастролировать — что тогда? Вдь не могу-же я васъ бросить, оставить въ чужомъ город. Вдумайтесь, милочка моя, хорошенько.
— Можете, все можете. Вы только боитесь, что я васъ стсню,— не унималась просить Щуровская.— А я вамъ вотъ что скажу: въ дорог я буду вамъ нжная сестра, прислуга, что хотите. Распоряжайтесь мной, какъ хотите. Голубчикъ! Вы видите, какъ я васъ прошу… Сжальтесь…
И она положила ему свою голову на грудь. Лагорскій поцловалъ ее, взялъ ее за руку.
— Какая вы, право, странная,— выговорилъ онъ.— Какъ новичекъ на сцен, вы не имете еще понятія о поступленіи въ театральныя труппы. Теперь скоро середина сезона, труппы сформированы, актеры и актрисы приглашены на извстныя роли. Ну, кто вамъ уступитъ свои роли, если-бы мн и удалось васъ пристроить куда-нибудь! Вдь опять начнутся скандалы съ вашими соперницами. Это неизбжно, это везд бываетъ. Да нтъ, я не буду въ состояніи и пристроить васъ.
Она подняла голову и поправила сбившіеся волосы. Она уже не плакала.
— Не будете въ состояніи пристроить меня? Хорошо. Я не стану на это претендовать, не стану,— твердо сказала она.— Сдлайте только попытку.
— Но вдь я посл гастролей уду въ Москву, уду искать ангажемента на зимній сезонъ, — пояснялъ онъ ей.
— Да вдь и я должна искать ангажемента на зиму. Ахъ, да… Вы опасаетесь, что у меня не хватитъ денегъ на поздку съ вами въ Москву, если вы не успете пристроить меня? Общаю вамъ, что я жаловаться на свою судьбу не буду, останусь гд-нибудь въ провинціи и займусь уроками, перепиской, чмъ хотите, только-бы не умереть съ голоду, только-бы…
— Какія дтскія разсужденія!— вздохнулъ Лагорскій, перебивъ ее.— Успокойтесь, милочка моя,— гладилъ онъ ее по рук.— Успокойтесь и продолжайте здсь служить. Вдь вы еще не пробовали безъ меня здсь служить. Можетъ быть, безъ меня-то вамъ и лучше здсь служить будетъ. Можетъ быть, безъ меня-то и прекратятся вс придирки и насмшки. Вдь это все Малкова мутитъ. Изъ ревности мутитъ. Понимаете-ли: изъ ревности ко мн. Вотъ извольте, я вамъ признаюсь.
— Нтъ, это дло ршенное. Я не останусь здсь служить,— твердо сказала она и вырвала изъ его рукъ свою руку.— Вы когда дете?— задала она вопросъ, немного помолчавъ.
— Да думаю послзавтра выхать. Чего-жъ мн еще сидть тутъ! Меня ждутъ въ Луцк. Завтра кое-что выкуплю. У меня кое-что заложено въ ломбард. Прощусь и уду съ почтовымъ поздомъ,— далъ отвтъ Лагорскій.— Я такъ и Тальникову сказалъ. Вдь я съ нимъ ду.
— Въ Луцкъ… Послзавтра — съ почтовымъ… Это по Варшавской дорог… Хорошо… И я послзавтра выду съ почтовымъ поздомъ,— проговорила Щуровская.— Не безпокойтесь, не безпокойтесь, я не съ вами… Вы меня не берете, и я не съ вами. Я отдльно отъ васъ, а только за вами. Я даже поду въ третьемъ класс, тогда какъ вы наврное во второмъ.
— Другъ мой, не глупите. Еще разъ прошу васъ — не глупите. Оставайтесь здсь служить,— упрашивалъ ее Лагорскій,— А я похлопочу за васъ въ провинціи, гд будетъ возможно и результатъ напишу вамъ.
— Нтъ, я должна это сдлать, должна. Я сейчасъ иду въ контору заявить, что я больше не служу,— стояла она на своемъ и поднялась со скамейки.
‘Вотъ навязывается-то!’ — подумалъ Лагорскій, и тутъ въ голов его мелькнуло:— ‘Впрочемъ, она миленькая, свженькая, хотя и не совсмъ со спокойнымъ характеромъ. Жаль ее бдную. Взять разв ее? Вдь это меня ни къ чему не обязываетъ, сама навязывается. А то она все равно сзади потащится’.
— Послушайте, Клавдія Петровна,— обратился Лагорскій къ Щуровской.— Если ужъ вы такъ твердо ршили не оставаться здсь и дете за мной, то Богъ съ вами, демте вмст.
— Нтъ! нтъ, я не хочу жертвъ!— воскликнула она.— Я одна поду. Я не хочу вамъ мшать.
— Но вдь все-же за мной подете. Тогда лучше вмст… А жертвы тутъ никакой нтъ. Мн даже пріятне съ вами. Компанія…
— Нтъ, нтъ… Не хочу васъ стснять.
— Да какое-же тутъ стсненіе! Никакого стсненія. Я васъ предупредилъ… Указалъ на все то, что можетъ случиться… Благоразуміе заставляло меня остеречь васъ, но если ужъ вы такъ твердо ршились, то подемъ вмст.
Щуровская весело взглянула ему въ глаза.
— Но вдь я не могу хать во второмъ класс. Я должна хать въ третьемъ,— сказала она.
— Зачмъ намъ второй классъ? Какіе такіе у меня доходы? Жалованье получилъ только половинное, бенефисъ ничтожество. Наконецъ, я Тальникова на свой счетъ везу, какъ адъютанта. Идемте въ третьемъ класс и демте вмст.
— Согласны? Совсмъ согласны? И не будете потомъ каяться?— радостно воскликнула она.— Ну, вотъ милый! Ну, вотъ хорошій! Совсмъ хорошій… Я такъ рада, такъ рада, что буду подъ вашей защитой! Ну, дайте, миленькій, я васъ за это поцлую… А потомъ побгу въ контору.
И Щуровская звучно и сочно чмокнула Лагорскаго прямо въ губы, а затмъ быстро побжала отъ него по дорожк аллеи по направленію къ контор сада.

LXIV.

Лагорскій, въ раздумь и оттопыривъ нижнюю губу, стоялъ и смотрлъ вслдъ Щуровской.
‘Освобождаюсь отъ трехъ бабъ, бгу на свободу и самъ-же взваливаю себ на плечи новую обузу, четвертую бабу!— шептали его губы.— Дуракъ я, совсмъ дуракъ’!— сказалъ онъ про себя, махнувъ рукой, и направился въ театръ на сцену проститься кое съ кмъ изъ товарищей, съ которыми дружилъ.
Къ нему уже бжалъ навстрчу режиссеръ Утюговъ.
— Какое печальное извстіе!— льстиво и наклона голову на бокъ, говорилъ онъ, подходя къ Лагорскому.— Узжаете вы отъ насъ? Я слышалъ сейчасъ отъ Вилейчика. Жалко, жалко. Послушайте, неужели вы на бенефисъ обидлись? Но вы сами виноваты. Не слдовало такъ близко назначать его, мой милйшій, посл бенефиса Чеченцева.
— Да ужъ слышали, слышали объ этомъ. Но ни на что я не обидлся, а просто не могу служить за такое ничтожное содержащіе. ду на гастроли. У меня приглашенія на гастроли.
— Слышалъ, слышалъ. Но не скрою отъ васъ, что безъ васъ мы будемъ, какъ безъ рукъ. Сейчасъ бгу въ контору, передлать афишу на повтореніе ‘Лира’. Чеченцевъ вызвался Лира сыграть. Но, конечно, куда-же ему будетъ до васъ! Не знаю только, кому передать его роль.
— Да ужъ кстати придется вамъ передать и роль Корделіи. Я слышалъ, что и Щуровская уходитъ,— проговорилъ Лагорскій.
— Клавдія Петровна? Да неужели!— воскликнулъ Утюговъ.— Вотъ это штука! Съ вами она детъ? Съ собой вы ее везете?— почесалъ онъ затылокъ.
— Никуда я ее не везу и куда она детъ, мн неизвстно, yо она сейчасъ мн сказала, что уходитъ изъ труппы. Сами, господа, виноваты, во время ея дебюта вы сдлали для нея прямо адъ,— прибавилъ Лагорскій.
— Ахъ, батенька! Какой-же это адъ! Такіе-ли ады бываютъ. Вдь это ужъ всегда и всюду, когда актриса выдвигается на сцен. Булавочные уколы неизбжны, и она должна быть къ нимъ готова, если она актриса. Но нтъ, тутъ что-нибудь другое. Ищи мужчину…— подмигнулъ ему Утюговъ.— Ну, да ладно, мы ее замнимъ Колтовской-Амуровой.
— Это опереточной-то актрисой?
— А что-жъ изъ этого? Вдь на ней не будетъ налплено ярлыка, что она опереточная. Сыграетъ. Вдь не боги горшки обжигаютъ. Она актриса опытная.
И Утюговъ побжалъ въ контору.
На сцен Лагорскій простился съ Колотухинымъ и еще съ двумя-тремя актерами. Въ кулисахъ къ нему подошла Малкова, взяла его за руку и отвела въ сторону. Лагорскій ждалъ вспышки, но тонъ у Малковой былъ совсмъ другой.
— Я изстрадалась,— кротко говорила она.— Я всю ночь сегодня не спала. Зачмъ ты, Василій, такъ мучаешь меня! За что? Неужели два года нжнаго сожительства моего съ тобой не даютъ мн права на лучшія съ твоей стороны отношенія ко мн? Вдь если кто ревнуетъ, тотъ любитъ. И я по прежнему люблю тебя, Василій, люблю беззавтной, безкорыстной любовью. Подумай объ этомъ, Василій, передъ отъздомъ.
На глазахъ Малковой были слезы. Лагорскій не могъ видть женскихъ слезъ при кроткомъ съ нимъ обращеніи и нсколько растерялся.
— Да что-же я сдлалъ-то, милушка… я кажется ршительно ничего не сдлалъ…— заговорилъ онъ/— Вдь ты шипла, рвала и метала, какъ говорится, во время моего бенефиса.
— Но эта дрянь… Не могла-же я видть, когда ты ей отдаешь предпочтеніе!
— Ахъ, оставь пожалуйста! Какое тутъ предпочтеніе! Я просто подбадривалъ ее лаской, когда вы ее грызли со всхъ сторонъ.
— Лаской… Ты самъ сознаешься. Но какая это ласка? О, я понимаю! Она вертячка, она нахалка… Я вижу…
— Не горячись, не горячись, Вруша. Ничего того не было, о чемъ ты думаешь. Даю теб слово. А если я съ ней дружески и ободряюще обращался, то иначе вдь она и играть не могла-бы,— успокаивалъ Малкову Лагорскій.
— А зачмъ-же вчера-то, посл бенефиса, когда ужъ она сыграла, ты ее пригласилъ на ужинъ и дразнилъ меня цлый вечеръ?
— Ахъ, Боже мой! Но нужно-же было хоть немножко потшить двушку…
— Какая она двушка!— презрительно сморщилась Малкова.
— Ну, женщина. Нужно-же было потшить женщину за ея услугу въ бенефисъ. Она такъ старалась, такъ мучилась…— возразилъ Лагорскій.
— За услугу. Ты ей больше въ сто разъ сдлалъ услугу, чмъ она теб. Ты ее выдвинулъ, вытащилъ изъ ничтожества. Положимъ, что она ничтожествомъ и осталась, но все-таки… И цлый вечеръ вчера ты дразнилъ меня, какъ собаченку. А зачмъ ты пригласилъ на ужинъ эту Настину?
— Настина мн поднесла лавровый внокъ, душечка. На свои деньги поднесла.
— Ахъ, только ты мн намекнулъ-бы, Василій, такъ я теб два внка поднесла-бы…— проговорила Малкова.— А ты меня терзалъ, на всхъ репетиціяхъ терзалъ. Я изстрадалась, Василій, совсмъ изстрадалась. Пожалй меня. Ты знаешь, мн до того дошло, что впору все бросить здсь, уйти и хать съ тобой безъ ангажемента, но меня обстоятельства удерживаютъ, долги… У меня кой-какой гардеробъ заложенъ. Мн надо выкупить его на зимній сезонъ. Да я, можетъ быть, и брошу все!
Она махнула рукой.
Лагорскій испугался.
— Вруша, не длай этого. Ну, зачмъ себя вводить въ убытки?— заговорилъ онъ.— Вдь теперь въ половин сезона ты нигд не достанешь мста. Все занято. А мы съ тобой будемъ переписываться… Я теб буду писать, часто писать. Затмъ спишемся насчетъ зимняго сезона. Я ужъ послалъ кой-кому письма, чтобъ намъ служить вмст. Писалъ и въ бюро въ Москву,— вралъ онъ.
— Да и я писала,— немного успокоившись, отвчала Малкова.— Ты когда дешь?
Лагорскій подумалъ и сказалъ неопредленно:
— Да, право, еще не знаю, когда. Дня черезъ три. Мн нужно еще булавку свою выкупить.
— Булавку? Ты ее заложилъ для выкупа моего паспорта. Я теб отдамъ эти деньги, Василій, положительно отдамъ, когда справлюсь немножко. А когда ты дешь, ты мн сообщи. Я хочу проводить тебя, Василій. Кром того, хочу теб устроить наканун маленькую отвальную.
Лагорскій вздрогнулъ.
— Да не надо мн, ничего не надо. Пожалуйста не безпокойся,— быстро сказалъ онъ.— Все вдь это расходы, излишніе расходы. Также лишній проздъ на извозчикахъ. А зачмъ? Дальніе проводы — лишнія слезы. Мы такъ простимся, здсь простимся.
— Нтъ, нтъ! Я непремнно хочу тебя проводить!— стояла на своемъ Малкова.— Ты мн сообщи, когда дешь и на какомъ позд, непремнно сообщи. Иначе мы поссоримся, вконецъ поссоримся.
— Вра Константиновна! Гд вы? Пожалуйте репетировать. Вашъ выходъ,— подскочилъ къ Малковой помощникъ режиссера, держа въ рук тетрадь.
— Ну, такъ послзавтра вечеромъ я теб длаю отвальную. Приходи ко мн. Будетъ твой любимый сигъ съ яйцами, сморчки въ сметан. Приходи. Ну, да мы еще увидимся.
Малкова вышла изъ-за кулисы на сцену.
Къ Лагорскому подошелъ Тальниковъ, сообщилъ ему, что и онъ заявилъ въ контор о нежеланіи дольше служить въ трупп, и тутъ-же прибавилъ:
— А васъ Настина по саду ищетъ. Давеча только-что вы ушли изъ дома, она была у насъ на квартир и очень разсердилась, что вы ее не подождали. Она говорила, что вы будто-бы общали ее подождать.
— Никогда я ей ничего не общалъ. Она навязывалась, но я ей не общалъ,— въ безпокойств отвчалъ Лагорскій.— Ты говоришь, что она въ саду? Ахъ, какъ мн не хочется встртиться съ ней! Я убгу, Тальниковъ, постараюсь какъ-нибудь пробраться по саду боковой аллеей. А ты увидишь ее, такъ сообщи ей, что я въ городъ ухалъ и до ночи не вернусь.
— Она говорила мн, что ей настоятельно нужно васъ видть,— сообщилъ Тальниковъ.— Два раза говорила. Сначала я видлся съ ней у насъ на квартир, потомъ она ушла на репетицію и вотъ теперь опять здсь въ саду. Оба раза говорила, что ей васъ нужно видть очень, очень. И разсерженная какая! Совсмъ и на Настину не похожа. Она говорила, что съ нами вмст детъ въ Луцкъ.
— Какъ съ нами вмст детъ!— воскликнулъ Лагорскій, мняясь въ лиц.— Съ какой стати? Кто ее возьметъ!
— Она говоритъ, что вы согласились, и спрашивала, когда мы демъ, чтобы приготовиться къ отъзду.
— И что-же ты ей сказалъ?
— Да что-же мн сказать-то. Сказалъ, какъ вы говорили, что послзавтра демъ, съ почтовымъ.
Лагорскій сжалъ кулаки.
— Дуракъ! Дубина…— прошепталъ онъ.— Вотъ ужъ прямо можно сказать, что курицынъ сынъ!
— За что-же вы ругаетесь, Василій Севастьянычъ.
— Выходи сейчасъ изъ театра, посмотри,— не бродитъ-ли она около и сообщи мн.
Они отправились къ выходу со сцены. Тальниковъ вышелъ въ садъ, черезъ минуту вернулся и сообщилъ Лагорскому, что Настиной около театра нтъ.
Лагорскій осторожно вышелъ въ садъ.

LXV.

— Что-же это такое? Какъ-же это я повезу съ собой двухъ женщинъ? И та, и другая со мной дутъ,— разсуждалъ Лагорскій, пробираясь по темной алле изъ сада ‘Санъ-Суси’ къ себ домой и озирался во вс стороны, чтобы не встртиться и съ Щуровской, и съ Настиной. Надо вразумить эту Настину, надо будетъ объяснить ей, что я не отказываюсь отъ ея сожительства, но она должна пріхать ко мн только тогда, когда я усядусь на мст на зимній сезонъ. Она милая женщина, зимой можно опять сойтись съ ней, но не мотаться-же съ ней по гастролямъ, перезжая изъ города въ городъ’!
Кое-какъ онъ, незамченный ни Щуровской, ни Настиной, проскользнулъ изъ сада на дорогу. Онъ былъ до того въ волненіи, что даже вспотлъ. Сердце его усиленно билось. Онъ тяжело переводилъ духъ.
‘И дернула меня нелегкая согласиться, чтобы со мной хала эта Щуровская!— продолжалъ онъ разсуждать, пробираясь къ себ домой,— Шалая бабенка расплакалась, поцловала меня, стала руки пожимать, а я и растаялъ. Не найду я такихъ шалыхъ въ провинціи, что-ли? Да ими хоть прудъ пруди въ провинціи. Расчувствовался, сердоболіе привалило. Спасать отъ чего-то, на ноги ставить. Самому-то прежде надо встать на ноги. Вторая половина іюня на двор, а вдь я еще безъ зимняго ангажемента. Рылся, рылся въ мстахъ и зарылся. А тутъ еще вези съ собой Щуровскую и и ей хлопочи объ мст. Для развлеченія себ ее везти? Но вдь это значитъ въ Тулу со своимъ самоваромъ хать. Сцена омутъ, давно объ этомъ вс говорятъ, ну, и стало быть тутъ нужна только самопомощь. Развивай въ себ самопомощь, а не можешь — уходи прочь отъ сцены. Нтъ, пускай Щуровская здсь остается, а я уду одинъ. Чтобы успокоить ее, напишу ей любезное письмо, напишу, что похлопочу ей о мст въ провинціи и потомъ увдомлю ее о результат’.
Лагорскій подошелъ къ своей дач.
‘Уду одинъ. Уду завтра-же, ни съ кмъ изъ моихъ бабъ не простившись,— ршилъ онъ и торжественно махнулъ рукой.— Завтра утромъ уду. Пускай вс думаютъ, что я узжаю послзавтра, а я уду завтра. Надо идти на обманъ, иначе отсюда одинъ не выберешься и, кром того, нарвешься на большой скандалъ’.
Онъ вошелъ къ себ въ комнату и не зналъ, зачмъ онъ пришелъ.
‘Боже мой, да вдь жена можетъ сейчасъ явиться за деньгами для Васи,— мелькнуло у него въ голов.— Она общалась сегодня быть. Опять упреки, что я плохой отецъ, слезы, брань… Нтъ, лучше ее не видать. Деньги я ей перешлю съ Тальниковымъ. А сегодня хоть нсколько часовъ подышать свободно. Поду въ городъ, выкуплю свою булавку, тамъ въ город пообдаю и вернусь домой вечеромъ, когда ужъ и жена, и Настина, и Малкова будутъ заняты въ спектакляхъ.
Лагорскій написалъ Тальникову карандашомъ записку и положилъ на столъ на видномъ мст.
Записка гласила:
‘Вернусь посл 7 часовъ вечера. Будь, Мишка, дома и жди меня’.
Затмъ, онъ надлъ пальто, шляпу, вышелъ изъ дома, передалъ ключъ отъ квартиры хозяевамъ, нанялъ попавшаго извозчика и ухалъ.
Домой вернулся Лагорскій повеселвшій. Къ нему вернулось хорошее расположеніе духа. Въ галстук красовалась его булавка съ большой жемчужиной, которой онъ такъ дорожилъ. Тальникова онъ засталъ на мст. Тотъ набивалъ папиросы. Лагорскій привезъ съ собой бутылку коньяку, мадеры, сыру, колбасы, ветчины, ростбифа.
— Бжимъ, Мишка, бжимъ изъ Петербурга! завтра-же бжимъ! Солонъ мн этотъ Петербургъ пришелся,— сказалъ онъ Тальникову, хлопнувъ его по плечу.
— Какъ завтра? Вы-же вдь сказали, что послзавтра,— удивился Тальниковъ.
— Ты объ этомъ никому ни полъ-слова!— погрозилъ ему Лагорскій.— Пусть вс знаютъ, что мы демъ послзавтра, а мы демъ завтра. демъ одни. Никакихъ бабъ съ собой не беремъ. Удемъ тайкомъ. Я и карету въ город нанялъ. Она прідетъ завтра утромъ рано, въ девять часовъ прідетъ и отвезетъ насъ вмст съ багажомъ на станцію желзной дороги.
— Ну, вотъ видите,— такъ-то лучше. А то брать съ собой въ дорогу всякую женскую обузу! Мало вамъ здсь-то было всякихъ непріятностей отъ женскаго пола!
— Ну, ты не разсуждай. А сегодня въ ночь укладывайся и чтобъ къ утру быть готову. Вотъ я и провизіи набралъ съ собой въ дорогу. Коньячишка есть, мадера. А то на станціяхъ въ буфетахъ очень дорого. Буду угощать тебя, подлеца, въ пути,— ласково прибавилъ Лагорскій.
— Да ужъ я заслужу, дяденька… Я Личарда врный. Сами вы объ этомъ сколько разъ говаривали,— улыбнулся Тальниковъ.
— Никто не былъ безъ меня?— спросилъ его Лагорскій, раздваясь.
— Какъ никто! Мало-ли тутъ перебывало! Супруга ваша была. Малкова была. Она посл спектакля зайдетъ.
Лагорскаго покоробило. Онъ опять сдлался сумрачнымъ.
— То-есть кто зайдетъ посл спектакля: жена или Малкова?— спросилъ онъ.
— Малкова. Она говоритъ, что вы ее приглашали сегодня поужинать.
— Никогда я никого не звалъ сегодня ужинать! Это она вретъ. Я ее вчера приглашалъ вмст съ нами поужинать въ ресторан, но она не согласилась, фыркала и весь вечеръ какимъ-то шпіономъ просидла противъ насъ за отдльнымъ столомъ.
— А она утверждаетъ, что звали.
— Можетъ быть, какъ-нибудь обмолвился, чтобъ зашла сегодня, но на ужинъ никогда не приглашалъ,— стоялъ на своемъ Лагорскій, поморщился и прибавилъ:— Я не хочу ее сегодня видть, Мишка, надо будетъ намъ какъ-нибудь такъ устроить, чтобъ она не попала къ намъ. Вотъ что мы сдлаемъ: укладываться мы будемъ сейчасъ, а передъ самымъ окончаніемъ спектакля, часовъ въ одиннадцать, уляжемся спать.
— Позвольте… Да вдь она нарочно заходила, чтобъ предупредить васъ,— замтилъ Тальниковъ.— Предупредить васъ и просить, чтобы вы никуда не уходили, а были дома, ждали ее.
— Вотъ наказательная-то женщина!
Лагорскій почесалъ съ досадой затылокъ и задумался.
— А завтра она длаетъ у себя для васъ отвальную. Вечеръ длаетъ. И меня звала вмст съ вами,— прибавилъ Тальниковъ.
— Объ этомъ я знаю, она мн говорила. Но чортъ съ ней, съ этой отвальной! Ждать до завтра до вечера. Я горю нетерпніемъ удрать отсюда какъ можно скорй, и мы демъ завтра утромъ. Это ршено и подписано. А сегодня мы вотъ что сдлаемъ: въ одиннадцать часовъ мы ляжемъ спать и загасимъ лампу. Малкова придетъ и начнетъ стучаться — ты проснешься и сквозь дверь скажешь ей, что мы ужъ спимъ, что я вернулся съ головной болью и легъ спать. Ну, скажешь ей, что у меня флюсъ, что-ли.
— Разсердится.
— Пускай сердится. Насчетъ этого ей не привыкать стать. А жена — я знаю, зачмъ она приходила. Она приходила за деньгами на Васю.
— Да-съ… Она даже спросила:— ‘ничего онъ мн не оставилъ’?
— За деньгами. Только за деньгами. Съ ней у меня теперь все кончено, все порвано. А на сына ей надо оставить малую толику денегъ. Мы вотъ что сдлаемъ… Завтра мы, какъ подемъ утромъ на вокзалъ, задемъ къ ней… Мы мимо ея дачи подемъ. Остановимся, ты выйдешь изъ кареты, пойдешь къ ней и передашь ей конвертикъ съ деньгами. Конвертикъ я заготовлю сегодня и ты передашь. А самъ я не хочу ее видть, не желаю, не могу. Она такъ ужасно дйствуетъ на мои нервы. Вдь я впередъ знаю, что она останется недовольна, денегъ ей будетъ мало, она начнетъ меня упрекать, будетъ кричать, что я скверный отецъ. Ну, скверный, я сознаюсь, но что-жъ длать, если я не могу быть лучшимъ?— сказалъ Лагорскій и спросилъ:— Сдлаешь для меня это, Мишка?
— Да отчего-же, Василій Севастьянычъ,— отвчалъ Тальниковъ.— Только-бы она меня…
— Боишься, чтобы не побила тебя?— улыбнулся Лагорскій.— Ну, одинъ-то разъ не важное дло… Ты для меня долженъ это сдлать. Ну, потерпи, Мишка. Вдь я тебя везу, не зная, удастся-ли мн тебя приткнуть куда-нибудь къ длу. Ты думаешь, ты мн дешево будешь стоить!
— Да я съ удовольствіемъ. Стоитъ-ли объ этомъ разговаривать! Вы мн другъ и благодтель.
— Ну, хорошо, хорошо. А теперь давай чай пить и закусывать. Обдалъ я сегодня рано и проголодался. А потомъ до прихода Малковой начнемъ укладываться.
Лагорскій усплъ уже переодться въ домашній костюмъ и сталъ развязывать принесенныя съ собой закуски.
— Постойте, постойте,— сказалъ ему Тальниковъ.— Въ девять часовъ еще къ вамъ общала зайти Настина.
— Что? Какъ? Еще Настина?— закричалъ на него Лагорскій.— Такъ чего-же ты молчишь, дуракъ! Отчего-же ты сразу объ этомъ не сказалъ мн? Только что я все уладилъ, успокоился, а ты вдругъ на прибавку: Настина! Словно дразнишь меня.
Тальниковъ совсмъ опшилъ.
— Да я что-жъ… Я ничего… Чмъ-же я-то виноватъ, Василій Севастьянычъ?..— оправдывался онъ.— Она давеча утромъ была у насъ, потомъ искала васъ въ саду ‘Санъ-Суси’. Я говорилъ вамъ объ этомъ. Вы убжали изъ сада и велли сказать ей, что ухали въ городъ и раньше вечера не вернетесь. Я сказалъ ей. Она стала браниться. Васъ бранила. ‘Мн, говоритъ, до зарзу его видть нужно’. Часъ назадъ опять сюда къ намъ зашла. Я говорю: ‘не прізжалъ еще’. Бранится. Не вритъ. Даже въ мою каморку заглянула — не тамъ-ли вы. Назвала васъ переметной сумой и сказала, что опять зайдетъ сюда въ девять часовъ и чтобы вы ее ждали.
— Ну, довольно, довольно… Сказалъ и будетъ. А то завелъ шарманку и жаришь все одно и тоже…— перебилъ его Лагорскій и задумался.

LXVI.

— Заказывать самоваръ-то, что-ли?— спросилъ Тальниковъ Лагорскаго, въ безпокойств ходившаго по комнат изъ конца въ конецъ.— Я тоже сть хочу. Сегодня у меня такой обдъ, что хоть-бы и не обдъ. Ничего не хлебалъ горячаго, а только попросилъ прислугу сварить картофелю и картофель съ кильками лъ, да потомъ студень изъ колбасной. Обды-то здсь дороги, а я деньги берегу для провинціи. Заказать?
— Постой, Мишка…— остановилъ его Лагорскій.— Я вотъ все соображаю, какъ-бы намъ отбояриться и отъ визита Настиной.
— Ну, ужъ это будетъ трудно… Она сказала такъ: ‘ужъ хоть ночью да укараулю его’. Васъ то-есть. А глазенки у самой такъ и бгаютъ. Эта дама у васъ изъ кроткихъ, изъ покладистыхъ, но давеча ужасъ какъ горячилась. ‘Нтъ,— говоритъ,— не ухать ему съ Щуровской’.
— Да откуда она знаетъ, что я согласился взять Щуровскую?
— Почемъ-же я знаю! Можетъ быть, ворона на хвост ей извстіе принесла.
Лагорскій вспыхнулъ.
— Ты, Мишка, вотъ что… Ты не смй такъ со мной разговаривать, когда я говорю съ тобой серьезно!— строго замтилъ ему Лагорскій.— Я въ безпокойств, я не знаю, что предпринять, а ты такія слова… Но удивительно, какъ она узнала?.. Настина. Я Щуровской строго на строго заказалъ, чтобы она молчала.
— Да вдь у женщинъ языкъ съ дыркой… У нихъ зудъ на язык. Это даже хуже, если вы строго заказали. Тутъ зудъ на язык еще сильне.
— Ты опять! Ты не унимаешься!— закричалъ на Тальникова Лагорскій.
— Позвольте… Да ужъ это не шутки, Василій Севастьянычъ. Я правду.
— Не люблю я этого тона. Понимаешь? Не люблю, когда дло идетъ совсмъ въ серьезъ… Но теперь я ршилъ и Щуровскую съ собой не брать. Я ей напишу сейчасъ извинительную записку и попрошу нашу прислугу снести къ ней завтра утромъ, когда насъ уже не будетъ здсь. Она милая двушка, но все-таки стснитъ меня.
— Да конечно-же стснитъ,— согласился Тальниковъ.
— Несчастная, беззащитная… Но вдь всхъ беззащитныхъ не защитишь. Пускай сама выбивается. Борьба за существованіе,— продолжалъ Лагорскій.— Ты знаешь, что такое борьба за существованіе?
— Еще-бы… какъ не знать! А самоварчикъ-то все-таки позвольте приказать поставить. Ужасно съ килекъ соленыхъ пить хочется. Да пость надо.
Лагорскій съ упрекомъ посмотрлъ на Тальникова.
— Теб, я вижу, Мишка, замшательство и трудныя минуты твоего друга и благодтеля безразличны. Ты глухъ къ нимъ. Я въ безпокойств, не знаю, что мн длать, хоть изъ квартиры бжать, а съ тебя все это какъ съ гуся вода…
— Да нтъ-же, Василій Севастьянычъ. А только повторяю вамъ, сегодня вы отъ нея не отбояритесь. Отъ Настиной, то-есть. Надо было ее видть давеча… Огонь… Пожаръ. Придется ужъ вамъ ее сегодня чаемъ попоить и переговорить съ ней. Такъ даже лучше.
— Понимаешь ты: если она сегодня напьется съ нами чаю, она завтра удетъ съ нами. А я этого не желаю,— старался внушить Тальникову Лагорскій,— Не желаю. Я хочу одинъ, одинъ! Совершенно одинъ! Я хочу и жажду полной свободы!— потрясалъ онъ руками въ воздух.— Вотъ что, Мишка… Не лечь-ли намъ спать-то сейчасъ А Настина пусть стучится. Ну, проснешься ты, подойдешь къ дверямъ, скажешь, что я вернулся больной, легъ спать, что у меня флюсъ.
— Все равно ворвется, Василій Севастьянычъ,— отвчалъ Тальниковъ.— Я ее знаю. А лучше вы вотъ что сдлайте… Подвяжите вы щеку платкомъ, а сами примите Настину, разскажите ей, что больны, что хать еще и послзавтра не можете, что будете размазывать флюсъ іодомъ. Хинину при ней примите. У меня есть облатка… Она сама будетъ видть, что вы больны — ну, пожалетъ больного и не засидится.
— Да подйствуетъ-ли это на нее?
Лагорскій началъ сдаваться.
— Еще-бы не подйствуетъ! Сердце-то вдь у нея все-таки есть. Она дамочка не злая. Но главное она будетъ видть, что завтра вамъ не ухать,— убждалъ его Тальниковъ.— Вдь она боится, что вы безъ нея удете, удете съ Щуровской.
— Пожалуй. Но я вотъ чего опасаюсь… Какъ-бы она совсмъ здсь у насъ не осталась,— произнесъ Лагорскій.— Долженъ теб сказать, что она нсколько разъ пыталась это уже сдлать.
— Ну, вотъ… Выпроводимъ… Здсь ей и ночевать-то негд… У насъ даже и подушекъ лишнихъ нтъ.
— А диванъ-то? А разъ она уже со своей подушкой являлась.
— Увидитъ, что вы больные, и уйдетъ. Я провожу ее. Вы охайте, говорите ей, что вамъ очень нездоровится, держитесь за щеку, за голову…
— Ну, пожалуй… Иди и вели ставить самоваръ. Примемъ Настину,— согласился Лагорскій и сталъ подвязывать себ платкомъ щеку, когда-же Тальниковъ заказалъ самоваръ, онъ воскликнулъ:— Но если она не уйдетъ отъ меня — я ее силой вытурю вонъ! Покажу свой характеръ и выгоню! Довольно деликатности! Разрывъ, такъ разрывъ,— храбрился онъ.— Свобода мн теперь нужна, свобода! Изъ-за свободы я на все готовъ!
А на деревянной скрипучей лстниц уже раздались чьи-то шаги.
— Она… Она идетъ…— пробормоталъ Тальниковъ.
— Да она-ли?— тревожно сказалъ Лагорскій, оправляя на щек платокъ и длая кислое лицо.— Поди и посмотри, не Щуровская-ли? Если Щуровская — прямо не пускай. Говори, что меня дома нтъ. Эта не нахальная, эта послушаетъ и уйдетъ.
Тальниковъ бросился къ дверямъ на лстницу и вернулся вмст съ Настиной.
— Что-же это такое!— говорила она крикливо, входя въ комнату.— Вамъ совсмъ врить нельзя! Общали сегодня утромъ меня дома подождать и надули. Сказали, что будете до полудня въ контор ‘Санъ-Суси’ — я туда бросилась — и оттуда убжали. Черезъ Тальникова сказали, что къ семи часамъ вернетесь домой, я ровно въ семь была здсь — и васъ опять нтъ. Вдь надо-же, наконецъ, окончательно уговориться, когда мы демъ. Я должна сдлать кое-какія закупки въ дорогу.
— Другъ мой, я сегодня цлый день въ хлопотахъ,— отвчалъ Лагорскій, весь съежившись.— Вдь и мн нужно было сдлать кое-какія закупки. У меня ремней не было. Ремни мы растеряли, которыми вещи связывали. Утромъ въ касс. Ну, ужъ и бенефисъ! Гроши. Срамъ одинъ. Потомъ въ контор, ругался съ директорами… Булавку свою выкупилъ.
— Когда-же мы демъ? Надо знать точно, окончательно,— перебила она его.
— Ничего еще не могу сказать окончательно. Видишь, простудился, захворалъ… флюсъ. Сейчасъ буду принимать хининъ. Голова болитъ, знобитъ.
— Хочешь, я тебя сейчасъ вылечу?— предложила Настина.— Если флюсъ только сейчасъ начался, его можно скоро вылечить. Надо іодомъ размазать. Пусть Тальниковъ сходитъ сейчасъ ко мн за іодомъ и спроситъ у хозяйской прислуги. Баночка съ іодомъ у меня на окошк стоитъ.
— Успокойся, милушка, сядь. Я ужъ смазалъ іодомъ. Это вдь во рту надо. Я ужъ смазалъ. Садись пожалуйста. Сейчасъ чай пить будемъ.
— Надо чаще смазывать, нсколько разъ смазывать, а потомъ полоскать таниномъ, квасцами,— наставляла его Настина, усвшись.— Попроси сейчасъ Тальникова сходить въ аптеку за таниномъ и квасцами.
‘Какъ ей хочется Тальникова-то удалить… Что-нибудь она хочетъ высказать, но стсняется при немъ’,— подумалъ Лагорскій и, слегка постонавъ, отвчалъ:
— А вотъ напьемся чаю, пойдетъ онъ тебя провожать домой и зайдетъ въ аптеку. Я пополощу на ночь, хорошо пополощу. Но самое лучшее въ подобныхъ случаяхъ покой. Я пораньше спать лягу. Согрю щеку.
— Нтъ, наоборотъ. Надо не согрвать щеку, а надо ледъ на нее положить,— говорила Настина.
— Ну, ледъ, ледъ… А только прежде всего покой и постель. Сколь мн ни пріятно тебя видть, добрая моя, но ты ужъ сегодня не засиживайся у меня я долженъ отдохнуть, мн вспотть надо. Вотъ напьемся чайку да ты и съ Богомъ — отправляйся.
— Хорошо, хорошо. Но какъ ты меня выжить-то отъ себя стараешься! Надо мной ужъ и такъ смются, что ты… (Настина покосилась на Тальникова). Меня поддразниваютъ. Ты знаешь вся труппа ‘Санъ-Суси’ сегодня говоритъ, что ты съ Щуровской дешь, что ты Щуровскую съ собой берешь…
— Что ты! что ты! Но вдь это была-бы обуза!— воскликнулъ Лагорскій.— Что я за глупецъ.
— Охъ, что теб обуза! Была-бы новинка… Ты новинки любишь!— упрекнула его Настина, обратилась къ Тальникову и вставила фразу:— Простите, Михаилъ Иванычъ, что я при васъ пускаюсь въ объясненіе съ нимъ. Но я не допущу этого, Лагорскій! Не допущу! Я ей глаза выцарапаю!— воскликнула она.
На глазахъ Настиной были слезы.
Прислуга внесла самоваръ.

LXVII.

— Чайку, чайку сейчасъ, Настенька,— предлагалъ Лагорскій, держась за щеку и разыгрывая роль больного.— Тальниковъ, заваривай скорй чай и выкладывай на тарелки закуски. Да брось ты набивать папиросы-то! Успешь!— огрызнулся онъ на Тальникова и схватился за голову, прибавивъ:— Въ ухо стрляетъ и въ голов какъ будто-бы кто буравомъ… По настоящему надо-бы малины на ночь напиться, чтобы въ потъ ударило.
— Не хочешь-ли, я тебя напою малиной? Малиной съ флердоранжемъ…— предлагала Настина.— Я могу посл чаю сходить домой за малиной и флердоранжемъ. У меня все это есть.
— Нтъ, нтъ, душечка,— простоналъ Лагорскій, испугавшись.— Зачмъ теб безпокоиться! Да и мн нуженъ покой. Ты помнишь Симбирскъ? Я всегда лечился покоемъ. Улягусь, свернусь калачикомъ, закроюсь хорошенько. Ты вдь должна помнить по Симбирску, когда мы жили вмст, во время болзни я старался всегда быть одинъ и этимъ лечился. Самый милый человкъ всегда былъ мн въ тягость. И теперь мн нужно быть наедин, нужно самосозерцаніе. Охъ, какъ стрляетъ въ ухо! А за малиной Тальниковъ сходитъ въ аптеку. Да и не нужно малины. Я выпью чаю съ коньякомъ, съ коньякомъ даже лучше. Это боле потогонное средство. Коньякъ у меня есть. Тальниковъ, откупори, а ты, милочка, Настюша, наливай чай. Напейся, закуси и иди съ Богомъ домой… Тальниковъ тебя проводитъ до дому.
— За что ты меня, Василій, гонишь!— обидчиво сказала Настина.— Я къ теб всей душой, болзнь-то твою хотла-бы принять на себя, если-бы это было возможно, а ты гонишь меня.
— Не я тебя гоню, красота моя, а моя болзнь тебя гонитъ,— отвчалъ Лагорскій,— Ты ужъ прости.
Настина разлила чай и стала длать себ бутербродъ съ ветчиной.
— Такъ когда-же мы демъ съ тобой? Послзавтра во всякомъ случа не демъ?— спросила она.
— Какое тутъ послзавтра! Надо вылежаться. Хотя нужно, очень нужно торопиться…— говорилъ Лагорскій.— Я сегодня получилъ еще телеграмму изъ Херсона… Туда зовутъ.
— Ахъ, ужъ въ два мста! Два ангажемента.
— Да, въ два… Изъ Херсона просятъ тоже явиться не позже конца іюня… Съ Луцкомъ-то я списался, тамъ подождутъ. Но я жду и третье приглашеніе изъ Кишинева.
— Такъ гд-же первыя-то гастроли: въ Луцк или въ Херсон?
— Охъ, не знаю! Не усплъ еще сообразить. Завтра соображу…
Лагорскій нарочно путалъ, чтобы сбить Настину. А она сидла, слушала и ла за об щеки. Онъ смотрлъ на нее съ завистью. Ему самому ужасно хотлось сть, но онъ старался до конца выдержать роль больного и, прихлебывая изъ стакана чай съ коньякомъ и лимономъ, даже сообщилъ ей:
— Вдь ничего твердаго въ ротъ взять не могу. Боюсь, чтобы не разбередить.
— Да ужъ флюсъ, такъ какая да! Бдняжка…— произнесла. Настина съ участіемъ.
Выпивъ стаканъ чаю и продолжая морщиться, Лагорскій всталъ и сказалъ:
— Ну, я прилягу, милая. Ужъ ты извини…
— Да я ухожу, ухожу. Богъ съ тобой. А узнать о твоемъ здоровь я приду завтра поутру.
— Только, Бога ради, не рано. Дай мн поспать!— испугался Лагорскій.— Прежде всего надо выспаться. А то я съ этимъ проклятымъ бенефисомъ буквально измучился.
— Ну, хорошо, хорошо. Я зайду такъ часовъ въ двнадцать. Не рано?
Настина поднялась изъ-за стола и стала надвать на себя шляпку.
— Да, часу въ первомъ,— отвчалъ Лагорскій.— Если мн будетъ легче, тогда и насчетъ отъзда мы условимся. Къ тому времени я также соображу, куда хать сначала: въ Луцкъ или въ Херсонъ. Сегодня я жду телеграмму изъ Луцка. Телеграмма выяснитъ мн. Ну, прощай, душечка.
— Прощай, Василій. Мажь ты іодомъ-то… Мажь хорошенько. Да на щеку лягъ… А потомъ компрессъ.
Она уходила. Тальниковъ пошелъ провожать ее. Лагорскій говорилъ ему:
— Запри ты, Мишка, меня снаружи на ключъ. Такъ будетъ лучше. А то не прибжала-бы жена. А придетъ, только разстроитъ меня.
— Нтъ, нтъ. Она сегодня занята въ спектакл весь вечеръ,— сообщила Настина.— И я должна была играть сегодня, но режиссеръ замнилъ меня.
— Да ты не отказывалась еще?— спросилъ Лагорскій.— Состоишь въ трупп?
— Нтъ, не отказывалась. Хотя я ужъ говорила съ Артаевымъ и мн общано. Вдь я подъ видомъ того, что ду получать наслдство. Онъ мн сказалъ: ‘когда хотите, тогда и позжайте’. Вотъ, его ругаютъ многіе, а онъ у насъ добрый къ актерамъ. Я завтра заявляю въ контору, что узжаю.
— Можешь даже и послзавтра. Прощай.
— Прощай.
И Настина стала сходить съ лстницы. Тальниковъ сталъ запирать дверь снаружи.
Лагорскій вбжалъ къ себ въ комнату.
— Отбоярился отъ одной!— проговорилъ онъ вслухъ торжествующе и сорвалъ со щеки повязку.— Теперь закусывать… Голоденъ какъ бродячая собака.
И онъ началъ истреблять колбасу, ветчину, сыръ, запивая это чаемъ.
‘Поврила,— думалъ онъ про Настину.— Вотъ говорятъ, что женщины хитры. Нтъ, он легковрны. Какъ-то удастся теперь отъ Малковой отдлаться?— разсуждалъ онъ.— Ахъ, если-бы удалось! Да конечно-же удастся. Съ Малковой-то я готовъ и на ссору пойти. Просто не отворимъ ей. Пусть стучится — не отворимъ. Тальниковъ скажетъ, что я боленъ, что я сплю — вотъ и все. Разъ вдь ужъ было такъ, и мы ее не впустили. Не впустимъ и теперь. Можемъ даже и спать не ложиться передъ ея приходомъ. Зачмъ ложиться? Можно и лампу не тушить. Лучше-же завсить окна, чтобъ Малкова не видала свта снаружи’.
И Лагорскій. стащивъ съ постели одяло и простыню, сталъ ими завшивать окна, прикрпляя импровизованныя занавски къ обоямъ булавками.
‘А Щуровскую жалко,— мелькнуло у него въ голов, и ему вдругъ сдлалось совстно передъ ней.— Отказалась, глупая, отъ мста и теперь останется на бобахъ. Впрочемъ, вдь я всячески отговаривалъ ее не бросать мста. Какой-бы то ни было, а все заработокъ былъ. Сама виновата,— утшалъ онъ себя.— Конечно, въ конц концовъ я общался взять ее съ собой, но общаніе это было прямо вынужденное. Она такъ приставала ко мн. Напишу ей письмо, напишу самое ласковое извинительное письмо. Напишу, что первая моя забота будетъ хлопотать ей о мст. И я въ самомъ дл похлопочу о ней. Напишу, что обстоятельства заставили меня обмануть ее и выхать раньше сообщеннаго ей срока. Напишу ей, что сегодня ночью получилъ телеграмму изъ Луцка, въ которой мн сообщали, что я уже стою на афиш, что началась уже продажа билетовъ на первую мою гастроль. Такъ и напишу. А завтра пошлю ей это письмо съ прислугой’.
Когда Тальниковъ вернулся, Лагорскій уже писалъ письмо Щуровской.
— А вдь она все-таки сомнвается, что подетъ съ вами,— сообщилъ Тальниковъ про Настину.— Есть сомнніе. Спрашивала меня про васъ:— ‘а что не надуетъ онъ меня, говоритъ, не удетъ одинъ безъ меня’?
— Сомнвается? Ну, и что-жъ ты?— спросилъ Лагорскій.
— Разумется, разуврялъ ее, что нтъ, и просилъ быть спокойной. Два раза спрашивала по дорог: ‘скажите, говоритъ, Тальниковъ, не было у него съ вами разговора, что онъ одинъ удетъ’?
— Однако, все-таки ты ее убдилъ?
— Кажется, убдилъ.
— Ну, теперь не мшай мн. Я буду писать письма о моемъ отъзд жен, Настиной, Малковой. Къ Щуровской письмо я уже кончаю,— сказалъ Лагорскій и перо его забгало по бумаг.

LVIIII.

Лагорскій продолжалъ писать прощальныя письма къ своимъ дамамъ и не безъ трепета ждалъ общаннаго визита Малковой. Естественное дло, что волненіе мшало ему, и письма приходилось переписывать, длать помарки, вставки, хотя содержаніе каждаго изъ нихъ было почти одно и тоже. Онъ изорвалъ нсколько листиковъ почтовой бумаги, изорвалъ даже два конверта, ибо на одномъ, надписывая имя жены, назвалъ ее по ошибк вмсто Надежды Настасьей Дмитріевной, а на конверт Настасьи Настиной сдлалъ громадный чернильный кляксъ. Но ожидаемая Малкова помиловала почему-то Лагорскаго, какъ онъ самъ выражался, и не нанесла ему въ эту ночь визита. Перевалило за полночь, было около часу ночи, а Малкова еще не стучалась къ и ему въ дверь. Онъ сталъ успокаиваться и нсколько даже просіялъ.
— Не придетъ, должно быть, Вра-то Константиновна, сказалъ онъ Тальникову, улыбаясь.
— Гд придти! Она кончаетъ въ театр въ начал двнадцатаго,— отвчалъ тотъ.— Что-нибудь задержало.
— Что-же ее можетъ задержать? Просто такъ помиловала.
— А то прихворнула или на что-нибудь раскапризилась,— прибавилъ Тальниковъ, укладывая въ чемоданъ вещи.— Теперь надо ждать завтра. Какъ-бы не нагрянула завтра утромъ.
— Удемъ. Раньте ея удемъ. Фю-ю-ю! И ищи насъ…— свистнулъ Лагорскій.— Вдь какъ-бы рано она ни пришла — все это будетъ десять часовъ утра, а мы удемъ куда раньше! Лучше на станціи желзной дороги посидимъ до позда. Да завтра-то хоть-бы она и застала насъ — скандала никакого не сдлаетъ. Вдь мы демъ одни, безъ дамъ, ни Настиной, ни Щуровской не беремъ, а сама Малкова со мной не напрашивается.
— Написали письма-то?
— Написалъ. Четыре письма написалъ.
— Очень ужъ у васъ дамъ-то много!— проговорилъ Тальниковъ.
Лагорскій махнулъ рукой и тяжело вздохнулъ.
— Не совтую теб, Мишка, никогда съ бабами связываться,— произнесъ онъ.— Бда, чистая бда…
— Да я что-жъ… Я знаю… Я понимаю… Конечно-же одному лучше. Вотъ мн и никакихъ писемъ разсылать не надо. Узжаю я — и не дрожитъ у меня душа, какъ овечій хвостъ. Самъ я себ господинъ.
— Не бахвалься, не бахвалься,— остановилъ его Лагорскій и взялъ письма въ руки.— Вотъ четыре письма. Три изъ нихъ — Малковой, Настиной и Щуровской, мы передадимъ при отъзд хозяйской прислуг. Дамъ я ей рубль на прощанье и поручу разнести эти письма посл нашего отъзда, спустя такъ часа два… А четвертое къ жен, ты задешь и передашь ея горничной, когда мы будемъ прозжать мимо ея дачи, на желзную дорогу. Въ это письмо я вкладываю десятирублевый золотой на сына Васю.
— Охъ, боюсь!— вздохнулъ Тальниковъ.— Въ какое вы меня дло-то втравляете, Василій Севастьянычъ,— повелъ онъ плечами.— Самая строгая дама. Прямо на меня обрушится.
— Чудакъ-человкъ, да она въ это время спать будетъ. Я веллъ карет пріхать въ восемь утра, а когда ты станешь заносить Копровской письмо, будетъ только еще девятый часъ. Я самъ-бы подалъ письмо, но меня сейчасъ начнетъ горничная ея о чемъ-нибудь разспрашивать. Вася можетъ выскочить… Онъ встаетъ рано. Ты-же подашь горничной письмо — и вонъ… А я буду ждать тебя въ карет. Теб удобне.
— Хорошо-съ…— согласился Тальниковъ.
— Во всхъ четырехъ письмахъ я прощаюсь и сообщаю, что узжаю такъ спшно и внезапно потому, что сегодня ночью получилъ телеграмму, что въ телеграмм мн сообщаютъ, что я уже стою на афиш, что билеты уже впередъ распроданы и меня умоляютъ хать немедленно,— продолжалъ Лагорскій.— Кажется, причина уважительная? Какъ ты думаешь?
— Конечно-же…
— Письма ко всмъ самыя ласковыя. Настиной сообщаю, что спишусь съ ней насчетъ зимняго сезона… То-же сообщаю и Малковой… Вдь та и другая хотятъ служить со мной вмст.
— Понимаю-съ. Только какъ-же вы съ ними съ обими-то?
— О, до зимняго сезона еще далеко!— махнулъ рукой Лагорскій.— Мало-ли что пишешь! Мн только-бы успокоить ихъ.
— Вдь и Щуровская, кажется, тоже просится служить съ вами вмст?— спросилъ Тальниковъ.
— И она взбуторажилась. Возьми я ее подъ свою защиту. Знаю я, что эта защита-то значитъ! И Настину я то-же взялъ подъ свою защиту.
— Помню-съ… какъ-же… Все помню. На моихъ глазахъ…
— Ну, вотъ и эта… и Щуровская… Положимъ, она миленькая, свженькая бабочка, и глазки у ней пріятные, такіе удивленные… Но нтъ, довольно! Довольно съ бабами…
— Само собой довольно, Василій Севастьянычъ… Поживите на свобод,— поддакивалъ Лагорскому Тальниковъ.
— Да вотъ такъ и длаю… Характеръ у Щуровской спокойный, это видно… Я опытенъ въ этомъ дл… Но все-таки довольно обузы… Хочу безъ обузы…
— И очень хорошо длаете.
— Щуровскую я прошу, чтобы она сообщила мн свой адресъ. Вдь она кончаетъ въ ‘Санъ-Суси’ и наврное куда-нибудь перейдетъ. Ее я прошу сообщить адресъ и говорю, что буду переписываться съ ней, похлопочу ей о мст. Въ самомъ дл, я постараюсь въ провинціи порекомендовать ее кому-нибудь! Вдь ее совсмъ не знаютъ. Она новичокъ, а талантливая.
— Еще-бы… Корделію доложила на отличку,— сказалъ Тальниковъ.— Жалко только, что мсто-то она свое здсь оставила. Все-таки, кусокъ хлба былъ.
— Да вдь я отговаривалъ ее отъ этого, всячески отговаривалъ, но ничего не подлаешь,— проговорилъ въ свое оправданіе Лагорскій.— ‘Не могу, не могу’ — ну, и закусила удила, поставила на своемъ. Да она не пропадетъ, она окончившая курсъ гимназистка, двушка съ дипломомъ. Будетъ приготовлять двченокъ и мальчишекъ для поступленія осенью въ гимназіи,— прибавилъ онъ.
— Напрасно вы адресъ-то свой ей сообщаете, Василій Севастьянычъ. Пріхать къ вамъ можетъ.
— Нтъ, Щуровская не нахальна. Эта не прідетъ. А вотъ Настенька Настина — отъ нея станется. Но съ ней я схитрилъ. Въ письм я не говорю ей, изъ какого города я получилъ телеграмму и куда я ду сначала: въ Луцкъ или въ Херсонъ. И это ее собьетъ. Ну, да Настенька-то если-бы и пріхала — бда не велика. Она человкъ походный,— закончилъ Лагорскій и сказалъ Тальникову:— Ну, давай, Мишка, ложиться спать. Теперь спать можно спокойно. Малкова ужъ не придетъ.
Онъ отшпилилъ съ оконъ свои одяло и простыню и сталъ устраивать себ постель.
Ложась въ постель, Лагорскій подмигнулъ Тальникову и весело проговорилъ:
— Выпьемъ, Мишка, по рюмк коньяку за побду надъ бабами. На сонъ грядущій это хорошо.
— Я, Василій Севастьянынъ, готовъ. Я съ удовольствіемъ. Дйствительно, вы одержали большую побду.
Тальниковъ налилъ Лагорскому въ серебряный стаканчикъ коньяку, а посл него и самъ выпилъ.
Засыпая Лагорскій, думалъ:
‘Но что завтра будетъ! Что завтра будетъ, когда он получатъ мои письма! Какое количество разъ призовется мое имя, уснащенное разными прилагательными! И главное злобу-то, злобу-то свою имъ будетъ не на комъ выместить. Лагорскій ау! Лагорскій ухалъ’!
Лагорскій спалъ тревожно. Ему снились жена, Настина и Малкова. Вс он будто-бы хали съ нимъ на гастроли и угрожали ему чмъ-то. Малкову онъ видлъ выходящею изъ платянаго шкафа, стоящаго въ его комнат. Она будто вышла оттуда, трагически захохотала и объявила: ‘все слышала, вс твои помыслы теперь извстны и ужъ никуда ты отъ меня не скроешься’.
Лагорскій проснулся. Онъ былъ въ поту. Сердце его усиленно билось.
Въ наружную дверь кто-то стучалъ. За дверью слышенъ былъ женскій голосъ.
‘Боже мой! Неужели это Малкова? Не помиловала-таки. И во сн, и на яву’,— тревожно думалъ Лагорскій и крикнулъ Тальникову:
— Мишка! Бда! Кто-то изъ дамъ стучится!

LXIX.

Появился совсмъ уже одтый по дорожному Тальниковъ. Онъ былъ съ сумкой черезъ плечо и даже почему-то въ высокихъ сапогахъ, въ которыхъ онъ обыкновенно здилъ ловить рыбу.
— Не безпокойтесь, Василій Севастьянычъ,— проговорилъ онъ Лагорскому.— Это хозяйская прислуга снизу. Она пришла сказать, что за нами извозчичья карета пріхала.
Лагорскій вскочилъ съ постели.
— Карета? Ну, слава Богу! А я ужъ думалъ, что насъ перехватываетъ кто-нибудь изъ дамъ,— сказалъ онъ, протирая заспанные глаза.— Скорй, Мишка, скорй… Сбирайся! Какъ только я однусь, умоюсь, сейчасъ и подемъ.
Онъ поспшно сталъ одваться, суетился, надлъ носки, сунулъ правую ногу въ лвый сапогъ и выругался.
— Не торопитесь. Дамы теперь не перехватятъ. Всего только восемь часовъ. Он спятъ еще,— успокаивалъ его Тальниковъ.
— Ну, не скажи. Малкова иногда встаетъ и въ семь утра. А теперь она къ тому-же и лечится. Какія-то воды пьетъ по утрамъ отъ полноты, что-ли.
Лагорскій бросился къ умывальному тазу и началъ поспшно умываться.
— Бриться разв не будете?— спросилъ Тальниковъ.— Вдь и вчера не брились.
— Какое тутъ бритье! До бритья-ли! Скорй, скорй… Связывай скорй въ ремни мою подушку и одяло да и на вокзалъ…— торопилъ его Лагорскій, плескаясь водой.— Твои-то вещи связаны?
— Все, все связано. Я вдь часъ назадъ всталъ и все приготовилъ. Вотъ только чайную посуду уложить. Но у меня мсто въ корзинк приготовлено. Какъ только напьемся чаю…
— Какой тутъ чай, дуракъ! Никакого чаю. До чаю-ли тутъ! Все это мы сдлаемъ на вокзал. Прибирай посуду, укладывай ее.
— Я самоваръ заказалъ.
— Откажешь. Что намъ на желзной-то дорог длать? Вдь намъ около трехъ часовъ придется позда ждать. Въ вокзал и чаю напьмся, въ вокзал и закусимъ. Тамъ выбриться можно. Ахъ, если-бы Богъ помогъ ухать безъ задержки!
Лагорскій поспшно вытиралъ лицо и руки полотенцемъ. Тальниковъ связывалъ въ ремни его подушку и одяло.
Вошла прислуга — растрепанная баба и внесла кипящій самоваръ.
— Не надо намъ, милая, ничего не надо,— сказалъ ей Лагорскій.— Мы сейчасъ узжаемъ. Безъ чаю узжаемъ. Съ хозяевами я вчера за квартиру разсчитался, а вотъ теб рубль за труды. Получай. Но за это ты должна отнести три письмеца тмъ дамамъ, которыя сюда приходили и которыхъ ты видла у меня. Вотъ письма. Вс дамы живутъ тутъ недалеко, по близости. Пойдешь въ лавку за провизіей и снеси. Сдлаешь?
— Все сдлаю, баринъ, будьте покойны.
На столъ звякнулъ серебряный рубль и были выложены письма. Баба забрала ихъ.
— Тутъ и курчавой вашей? Блондинки съ кудерьками?— спросила она и прибавила: — Я знаю, гд она живетъ. Хорошая барынька. Два раза мн по пятіалтынничку дала. Тамъ около нея крендель золотой виситъ.
— Да, да… И курчавой, гд крендель,— отвчалъ Лагорскій, понявъ, что дло идетъ о Малковой.— А другая рядомъ съ ней живетъ.
— Маханькая, кругленькая, что шляпка съ перомъ? Знаю, приглядлась. А сказать имъ ничего не надо?
— Ничего, ничего. Даже пожалуйста не болтай, ничего не болтай,— предостерегъ бабу Лагорскій.— А третья живетъ надъ желзной лавкой, гд гвозди и сковороды продаютъ.
— Знаю. Найду.
Баба, захвативъ письма, стала уходить.
— Да ты не сейчасъ письма-то неси, а посл нашего отъзда,— остановилъ ее Лагорскій.— А теперь помоги намъ вытащить наши вещи въ карету.
Лагорскій былъ уже совсмъ одтъ. Тальниковъ усплъ уложить чайную посуду, бутылки съ виномъ и закуски.
— Внокъ лавровый возьмете съ собой, что Настина вамъ поднесла?— кивнулъ Тальниковъ на висвшій на стн внокъ.
— Только ленты, только ленты. Ленты могутъ пригодиться для другого внка. На нихъ ни числа, ни города не отпечатано. А внокъ вотъ ей подари…— кивнулъ Лагорскій въ свою очередь на бабу.— Онъ ей въ щи пригодится. Лавровый листъ хорошій, душистый. Вотъ теб, матушка, лавровый листъ щи хозяевамъ заправлять. И покупать не надо,— обратился онъ къ баб.
Черезъ нсколько минутъ они выходили изъ квартиры, выносили вещи и садились въ карету. Извозчикъ тоже помогалъ имъ вытаскивать дорожные мшки, корзинки, узлы и чемоданы.
Вскор они, заваленные въ карет вещами, тронулись и направились на желзнодорожный вокзалъ.
— Теперь только завезти письмо къ моей жен. Ты, Тальниковъ, передашь, а я останусь сидть въ карет,— сказалъ Лагорскій.
Не безъ трепета подъзжалъ онъ къ дач Копровской.
‘А вдругъ какъ не спитъ, проснулась уже и встала?— думалъ онъ.— Вдь выскочитъ, подбжитъ къ карет и начнетъ упрекать и бранить меня, что далъ на сына всего только десять рублей. Но если разсчитать, то сколько десятирублевокъ и пятирублевокъ я передавалъ!’ — разсуждалъ онъ.
Вотъ и дача Копровской. Остановились около дачи. На верхнемъ балкон никого не было видно. Балконная дверь была завшана зеленой шелковой юбкой.
‘Спитъ’,— мелькнуло въ голов у Лагорскаго и онъ облегченно вздохнулъ.
Тальниковъ понесъ отдавать письмо. Минуты черезъ дв онъ вернулся, поспшно выбжавъ за ворота.
— демте, Василій Севастьянычъ! демте скорй! Надежда Дмитріевна вставши! Изругали меня. Бгутъ къ вамъ…— бормоталъ Тальниковъ, подбгая къ карет.
Но не усплъ онъ ссть въ карету, какъ балконная дверь наверху отворилась и на балкон появилась растрепанная Копровская. Она была даже безъ ночной кофточки, въ одной юбк, уже на балкон накидывала на себя суконный срый платокъ.
— Василій! Гд ты?— кричала она.— Что-же это за безстыдство! Ты дешь, не простившись даже съ сыномъ. Хорошъ отецъ! Прекрасный папенька! И наконецъ, зачмъ-же ты надулъ меня, сказавъ, что ты узжаешь позже! Василій! Да выгляни-же ты! Выдь изъ кареты!
— Влзай, Тальниковъ! Влзай скорй!— бормоталъ Лагорскій, забившись въ уголъ кареты и не отвчая на слова жены.
— Послушай!— продолжала Копровская, возвышая голосъ съ балкона.— Что-же ты молчишь и спрятался! Тогда погоди, я къ теб сойду. Мн десять рублей на сына мало! Вдь это-же свинство, мерзость, бросить сыну какіе-то десять рублей, какъ послднему щенку!
Но Тальниковъ уже услся въ карету, Лагорскій захлопнулъ дверцу и крикнулъ извозчику:— ‘Пошелъ! Погоняй скорй!’ — Карета узжала.
— Василій! Что-жъ это такое! Вдь это-же подло такъ узжать!— доносилось въ догонку имъ съ балкона.
— Ядовитая женщина…— произнесъ въ карет Тальниковъ.
Лагорскій ничего не отвтилъ. Его упрекала совсть.
‘А вдь съ сыномъ-то надо было проститься какъ слдуетъ. Онъ ни въ чемъ не виноватъ,— мелькало у него въ голов.— Слдовало-бы вчера вызвать его ко мн или такъ постараться увидать его, проститься и приласкать немножко. Но она, она, жена! Она вдь не дала-бы мн покоя’!
Когда карета выхала на Каменноостровскій проспектъ, у Лагорскаго какъ-бы тяжелый камень свалился съ сердца. Онъ повеселлъ.
— Ну, слава Богу! Теперь ужъ все кончилось и я на свобод. Убжали ловко мы съ тобой, Мишка. Закутимъ теперь! На станціи сейчасъ-же отпразднуемъ побду!— шутливо сказалъ онъ Тальникову.— Знаешь-ли, что мы сдлали? Вдь мы прошли сквозь ущелье, со всхъ сторонъ окруженное непріятелемъ. Да… Это такъ… Вотъ что мы сдлали. Правду я говорю?
Въ отвтъ на это Тальниковъ только захихикалъ.

LXX.

Выхали на Невскій. На душ Лагорскаго длалось все легче и легче. Онъ сталъ насвистывать какой-то мотивъ, весело смотрлъ по сторонамъ и читалъ вывски магазиновъ. Въ окн часовыхъ длъ мастера на громадныхъ часахъ онъ увидалъ, что только еще безъ четверти девять.
— Часовъ около трехъ намъ придется на вокзал путаться въ ожиданіи позда,— замтилъ онъ Тальникову.
Тальниковъ посмотрлъ на него и произнесъ:
— Мн все думается, Василій Севастьянычъ, не бросилась-бы за нами на вокзалъ-то ваша супруга Надежда Дмитріевна…
— Зачмъ?— спросилъ Лагорскій.
— Васъ проводить и доругаться. Ну, и денегъ еще попросить въ прибавку.
— Не думаю,— отрицательно покачалъ головой Лагорскій.— Нтъ, нтъ, она не подетъ. Ей нельзя. У ней сегодня утромъ репетиція. Мн Настина сказывала, что у нихъ въ ‘Караген’ идетъ новая пьеса и жена играетъ главную роль.
— Да что репетиція! Разсвирпла, такъ и про репетицію забудетъ. Опять-же деньги… Но главное, она не доругалась, да и вы не показались передъ ней. Вдь вы даже не выглянули изъ кареты. Ну, ей и досадно, что весь ея зарядъ даромъ пропалъ.
— Брось! Оставь… И наконецъ, какое ты имешь право такъ говорить объ ней! Дуракъ!— строго сказалъ ему Лагорскій.— Это я могу, а не ты. Чтобъ не слыхалъ я больше такихъ выраженій! Она все-таки жена мн. Слышишь?
Тальниковъ умолкъ, весь съежился и отвернулся, боясь смотрть на Лагорскаго.
Такъ прохали они съ полъ-версты. Лагорскому стало жалко его. Дабы смягчить свой рзкій тонъ, онъ, подъзжая къ вокзалу, хлопнулъ Тальникова по плечу и заговорилъ:
— А хорошо, Мишка, что ты не женатъ! Умница. И не женись, Мишка.
Нсколько ободренный Тальниковъ опять захихикалъ.
— Да я женатъ, Василій Севастьянычъ,— произнесъ онъ.
Лагорскій удивленно выпучилъ глаза.
— Когда? Какъ? Что ты врешь!— воскликнулъ онъ.
— Истинно, женатъ, Василій Севастьянычъ… Хоть побожиться, такъ женатъ.
— Законнымъ бракомъ?
— Законнымъ бракомъ. Внчанные мы.
— Что-жъ ты мн никогда объ этомъ не говорилъ, дуракъ?
— Что-жъ говорить-то… Не приходилось, такъ и не говорилъ. Я шесть лтъ уже женатъ. Постойте… Такъ-ли? Да, шесть лтъ, седьмой годъ пошелъ.
— Гд-жъ твоя жена?
— А кто-жъ ее знаетъ! Даже и извстій никакихъ не имю. Мы только полгода и жили-то вмст. Потомъ стали вздорить. Она меня разъ ударила зонтикомъ. Я тоже не остался въ долгу. Слезы… Жаловалась полиціймейстеру, потомъ мировому — я и выдалъ ей отдльный паспортъ на жительство,— разсказывалъ Тальниковъ.
— Удивилъ ты меня, Мишка,— проговорилъ Лагорскій.— А я тебя всегда считалъ холостымъ. Считалъ холостымъ и хвалилъ тебя въ душ. Поразилъ, буквально поразилъ, что женатъ… Кто-жъ она такая? Актриса?
— Актриса, Василій Севастьянычъ, актриса Задунайцева и даже хорошая актриса.
— Ну, ужъ была-бы хорошая, такъ мы-бы слышали о ней. Гд-жъ она теперь играетъ?
— А право не знаю-съ. Года три тому назадъ играла въ Астрахани… Товарищи сказывали. А теперь, ршительно не знаю. Играла зиму, кажется, и въ Кишинев. Но ужъ давно это…
— Что-же у нея ребенокъ отъ тебя есть, что-ли?
— И этого не знаю… Можетъ быть и есть, но она мн ничего объ этомъ не писала. Какъ разъхались мы, такъ ничего и не писали другъ другу.
— Странно…— покачалъ головой Лагорскій и опять спросилъ:— А когда вы расходились и ты ей выдалъ паспортъ, такъ она къ кому-нибудь другому перешла? Былъ у ней кто-нибудь?
— И этого не знаю, Василій Севастьянычъ,— отвчалъ Тальниковъ.— Конечно-же, кто-нибудь былъ. Молодая женщина, красивая… Богъ съ ней!
Тальниковъ махнулъ рукой.
Карета подъзжала къ вокзалу. Подбжали носильщики съ бляхами, въ передникахъ и на ходу отворяли двери.
— Мы на почтовый… два большихъ чемодана въ багажъ, а остальныя мста пока въ буфетъ. Мы закусывать будемъ,— сказалъ имъ Лагорскій.— Когда касса будетъ открыта, придите за деньгами на билеты.
Лагорскій разсчитался за карету и вмст съ Тальниковымъ направился въ буфетъ. Тснота въ вокзал была страшная. Отправлялся пассажирскій поздъ. Было много пассажировъ и много провожатыхъ. Въ буфет Лагорскій заказалъ кофе, заказалъ закусокъ, заказалъ дв телячьи котлеты.
— Такъ ты женатъ,— сказалъ онъ Тальникову и расхохотался.— Но какъ-же я тебя всегда считалъ холостымъ? Это удивительно! Впрочемъ, у тебя и лицо холостое, совсмъ холостое,— прибавилъ онъ.
Посл наскоро выпитаго кофе Лагорскій хлопнулъ Тальникова по плечу и опять произнесъ:
— Двое женатыхъ сидятъ, и оба свободны, какъ мухи. Нтъ, я-то, я-то какъ отбоярился отъ всхъ своихъ дамъ! Даже и самому не врится. Знаешь что, Мишка? Финансы мои не важны и хотлъ я ради экономіи хать въ третьемъ класс и ужъ только подъзжая къ Луцку, за одну, дв станціи перессть въ первый классъ, но теперь ради такого полнаго освобожденія отъ бабъ подемъ во второмъ. Ужъ куда ни шло! Лучше я на чемъ нибудь другомъ съэкономлю.
Онъ торжествовалъ.
Немного погодя, они принялись закусывать. Закусывали долго. Выпили по нскольку рюмокъ водки. Затмъ стали сть котлеты. Затмъ пили лимонадъ съ коньякомъ. Лагорскій длался все оживленне и оживленне. Онъ опять нсколько разъ повторялъ:
— Тальниковъ женатъ. Мишка Тальниковъ женатъ, но въ разъзд съ женой. Вотъ ужъ никому-бы не поврилъ!
А время шло медленно. До позда все еще было далеко. Лагорскому не хотлось ужъ больше ничего ни пить, ни сть, хотя передъ нимъ стояла корзиночка иностранныхъ вишенъ, которую онъ купилъ себ въ дорогу. Отъ нечего длать онъ сталъ пробгать афиши садовыхъ театровъ, вздтыя на палку. Передъ нимъ такъ и пестрли имена, отчества и фамиліи разныхъ звздъ и знаменитостей, произведшихъ себя въ звзды и знаменитости.
‘Въ бенефисъ знаменитой артистки Настасьи Степановны’…— мелькало у него передъ глазами — ‘при благосклонномъ участіи извстной Евгеніи Емельяновны… Представлена будетъ неподражаемая, всемирно извстная оперетка’….
— Фу, ты, пропасть!— сказалъ онъ.— Смются надъ рекламами провинціальныхъ афишъ, а сами въ столицахъ-то что длаютъ! Нтъ, столицы теперь перехвастали своими афишами провинцію!
— Куда провинціи до столицы!— согласился Тальниковъ.— Какъ до звзды небесной далеко.
— Врно, врно, Мишка. Читаешь иногда петербургскую садовую афишу и даже стыдно длается. Да вотъ, давай перебирать…
И Лагорскій сталъ выхватывать на выдержку изъ афишъ попадавшіяся фразы самовосхваленія:
— ‘Гастроль единственной феноменальной оперной дивы… съ участіемъ любимицы публики знаменитой американки красавицы… а также всемірно извстной, премированной на конкурс женской красоты въ Вн, знаменитой мулатки… прозванной лучезарная звзда Востока… Выходъ новой опереточной дивы… Единственная въ своемъ род, неподражаемая… вн конкурренціи… прозванная индійскимъ соловьемъ…’. Ну, это все въ саду… садовыя фиглярки,— замтилъ Лагорскій.— А вотъ и театръ, настоящій театръ. ‘Панургово стадо’, оперетка въ трехъ дйствіяхъ… А затмъ…’. Слушай, слушай, Тальниковъ… ‘Въ заключеніе стадо живыхъ барановъ на пол при лунномъ освщеніи’. Каково? Нтъ, дальше ужъ идти нельзя!
И Лагорскій съ негодованіемъ отбросилъ отъ себя на диванъ афиши.
Черезъ полчаса пришелъ носильщикъ.
— Во второй классъ вамъ два билета? Касса открыта,— доложилъ онъ.— Пожалуйте деньги на билеты. Надо по нимъ ваши вещи въ багажъ сдавать.
Лагорскій передалъ ему деньги за билеты на мста и за багажъ.
— демъ, Мишка, демъ! Черезъ двадцать пять минутъ помчимся. Одни демъ!— торжествующе подмигнулъ онъ Тальникову.
Еще черезъ десять минутъ носильщикъ вернулся съ билетами и квитанціей на багажъ и повелъ Лагорскаго и Тальникова садиться въ вагонъ, нагрузивъ на себя ихъ ручной багажъ. Тащилъ кое-какія вещи и Тальниковъ. Лагорскій важно выступалъ сзади и покуривалъ папиросу-самокрутку, вправленную въ янтарный мундштукъ. Видъ его былъ довольный. Онъ слегка потиралъ начинавшую вылзать щетинку на небритомъ два дня подбородк.
Носильщикъ посадилъ ихъ въ вагонъ на мста, разсовалъ ихъ вещи на полки въ стки и поклонился, пожелавъ счастливаго пути. Лагорскій щедро всыпалъ ему въ руки нсколько мелочи.
До отправленія позда оставалось еще нсколько минутъ. Въ вагон было душно и жарко и Лагорскій и Тальниковъ вышли на платформу подышать свжимъ воздухомъ. Они стояли около тормаза своего вагона и курили. Запоздавшіе пассажиры все еще прибывали, заглядывали въ окна вагоновъ, вскакивая на тормаза.
Вдругъ Лагорскій услышалъ сзади себя рзкій и нсколько картавый женскій голосъ, кричавшій:
— Да вотъ они! Вотъ они! Сюда! Сюда, носильщикъ! Я ихъ нашла!
Лагорскій обернулся и вздрогнулъ, вздрогнулъ и какъ-бы остолбенлъ за нсколько секундъ, а затмъ тихо шепнулъ Тальникову:
— Сор-р-рвалось!
Къ нему подбгала запыхавшаяся и раскраснвшаяся Настенька Настина. Шляпка ея съ большимъ перомъ сбилась на затылокъ, глазки были влажны и чуть не плакали. Сзади ея носильщикъ тащилъ цлый ворохъ картонокъ, бауловъ, корзинокъ и свертковъ.
— И не стыдно это вамъ!— кричала Настина Лагорскому.— Назначаете отъздъ черезъ три дня, а сами узжаете сегодня. И когда предупреждаете? Въ день отъзда. Хорошо, что у меня было все собрано и уложено заране, и я кой-какъ успла за вами. Да и здсь-то ищу, ищу и не могу найти въ позд. Безстыдникъ, совсмъ безстыдникъ!— разразилась она въ негодованіи и тяжело дыша отъ усталости,— Въ которомъ вагон вы помстились?
Лагорскій, молча, указалъ на вагонъ.
Настина вскочила на тормазъ вагона. Носильщикъ послдовалъ за ней.
Тальниковъ, ошалвшій отъ неожиданной встрчи, хотлъ что-то сказать Лагорскому, но раздался третій звонокъ и пришлось садиться въ вагонъ.
Черезъ минуту поздъ, пыхтя паровозомъ, тронулся.

КОНЕЦЪ.

Лейкин Николай Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Наши за границей, Лейкин Николай Александрович, Год: 1890
  2. Странствующая труппа, Лейкин Николай Александрович, Год: 1891
  3. В ожидании наследства, Лейкин Николай Александрович, Год: 1889
  4. Бриллианты Юстэсов, Троллоп Энтони, Год: 1873
  5. Жаба, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
  6. Ким, Киплинг Джозеф Редьярд, Год: 1901
  7. Золотой век, Дмитриев Дмитрий Савватиевич, Год: 1902
  8. День разгорается, Гольдберг Исаак Григорьевич, Год: 1935
Электронная библиотека