МЕЖЪ ДВУХЪ ОГНЕЙ
МЕЖЪ ДВУХЪ ОГНЕЙ
РОМАНЪ
ВЪ ТРЕХЪ ЧАСТЯХЪ
М. В. АВДЕЕВА
М. В. АВДЕЕВА
ПЕТЕРБУРГЪ
1869
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Меж двух огней, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1867
Время на прочтение: 373 минут(ы)
Въ іюн 1860 года, въ имніи помщика, статскаго совтника Нобелькнебеля, былъ обдъ. Помщикъ праздновалъ пріздъ своего сына, еще юнаго годами, но тмъ не мене тоже статскаго совтника: обстоятельство, которое я упоминаю потому, что не только отецъ и сынъ, но и все сосдство придавало этому чиновному росту большое значеніе. Нобелькнебель, едоръ едоровичъ, не былъ, собственно говоря, ни помщикомъ, ни чиновникомъ исключительно, но былъ въ этихъ почтенныхъ званіяхъ чмъ-то въ род амфибіи, то есть и тмъ, и другимъ. Онъ происходилъ отъ обрусвшаго благороднаго остзейскаго дома, съ-молоду служилъ въ гвардіи, имлъ тонкій вкусъ, изящныя манеры и рыцарскія понятія о чести. Когда онъ протеръ глаза двумъ стамъ родовыхъ душъ, пріобртенныхъ родителемъ въ Курской губерніи на память квартированія тамъ полка, которымъ недолго покомандовалъ, и особенно когда женился на изящной двиц хорошей фамиліи съ тонкимъ вкусомъ и такимъ же, какъ оказалось, приданымъ, а до вожделннаго полковаго командирства было еще далеко, то практическая нмецкая натура сказалась. Онъ выглядлъ и разузналъ объ открывшейся вакансіи въ одномъ тепломъ мстечк, перешелъ въ статскую службу и, посредствомъ протекціи нмцевъ, барынь и своего начальства, получилъ мсто предсдателя въ учрежденномъ по какому-то случаю въ губернскомъ город Велико-едорск нкоемъ ‘комитет для пересмотра негодныхъ вещей’.
По неисповдимымъ судьбамъ русскаго хозяйства, эти негодныя вещи приносили пересматривающимъ больше дохода, чмъ добрыя тысячи душъ, такъ что Нобелькнебель, несмотря на то, что жилъ бариномъ, пріобрлъ дйствительно тысячу душъ, воспиталъ на француженкахъ и англичанкахъ свою дочь, выдалъ ее отличнйшимъ образомъ замужъ, а сына помстилъ въ блистательнйшее и вновь устроенное тогда заведеніе, спеціально приготовляющее государственныхъ мужей и выпускающее ихъ на службу тми завтными ассессорскими чинами, которые во время оно составляли любимйшую и недосягаемую мечту пожилыхъ титулярныхъ совтниковъ, здившихъ за этимъ сокровищемъ даже въ древнюю Колхиду. Вообще, изящные гвардейцы того времени съ тонкимъ вкусомъ и рыцарскими понятіями о чести, если не были застрахованы родительскимъ благословеніемъ, то оказывались весьма падкими къ теплымъ мстечкамъ и имли талантъ ихъ отъискивать. Да и то сказать, надо же было и удовлетворить чмъ-нибудь возвышенные вкусы и тонкія требованія: такимъ господамъ преимущественно и предоставлялись въ то время эти мстечки.
Въ Нобелькнебел была не даромъ нмецкая кровь: онъ счастливо соединялъ въ себ если не кротость, то по крайней мр прожорливость голубя съ мудростію змія. Почуявъ новыя времена, онъ немедленно началъ поговаривать о тяжести и неблагодарности службы и незадолго до прізда сына благоразумно подалъ въ отставку.
Юный Нобелькнебель не обманулъ ожиданій родителя, онъ отлично кончилъ курсъ, потолкался года два въ какомъ-то министерств и, осмотрвшись, хоть и неопытнымъ, но отъ природы смтливымъ и въ училищ изощреннымъ взглядомъ, смекнулъ дла, тотчасъ же перемнилъ поприще и вступилъ, какъ и отецъ, тоже въ какой-то необыкновенный ‘комитетъ особыхъ лицъ для особенныхъ длъ’. Извстно, что у насъ много перебывало подобныхъ комитетовъ, задуманныхъ съ одними прекрасными цлями, но удовлетворявшихъ другимъ, которыхъ совершенно не имлось въ виду при ихъ учрежденіи. Устроить такой комитетъ для себя и возссть въ немъ — было, разумется, удломъ немногихъ сильныхъ бюрократовъ, но откопать подобный комитетъ, попасть въ него и направить всю его дятельность на собственную пользу могъ только неоспоримый бюрократическій талантъ, и Нобелькнебель младшій вполн доказалъ, что владетъ имъ. Не безъизвстно также, что каждый изъ выше упомянутыхъ комитетовъ имлъ свою особенность. Такъ комитетъ Нобелькнебеля senior, невидный и скромный, какъ мы уже замтили, давалъ тысячные доходы: ‘не красна изба углами, красна пирогами’, говорили про него провинціальные доки. Комитетъ же Нобелькнебеля junior, въ противоположность комитету Нобелькнебеля senior, не только не давалъ никакого дохода, но отличался такимъ классическимъ безкорыстіемъ, что чиновники его писали, на дому даже, дловыя записки на собственной бумаг, собственными перьями, не имя и въ помысл взять то и другое у экзекутора. Безкорыстіе это простиралось до того, что бднаго экзекутора разъ чуть не выгнали изъ службы за то, что онъ осмлился предложить одному юному Аристиду стклянку англійскихъ чернилъ для его употребленія. Отличались они еще и необычайно строгимъ исполненіемъ всхъ малйшихъ мелочей и формальностей канцелярскихъ установленій и въ этомъ случа съ зоркостью Аргуса слдили другъ за другомъ. Вслдствіе сего, всякаго просителя или ходатая они донимали своимъ безкорыстіемъ и строгимъ исполненіемъ обязанностей хуже всякаго взяточника и длали это съ нкоторымъ злорадствомъ, какъ будто природа ихъ мстила за свое извращеніе и говорила: ‘Ну да! мы безкорыстны, такъ на же вотъ теб за наше безкорыстіе! не доставайся же оно даромъ!’ А когда являлся простакъ, который, видя ихъ придирки, предлагалъ имъ въ простот душевной мзду, то если не было возможности за сіе упечь его подъ судъ, бывало творимо столько чернильной пакости, хотя бы его дло было бле воротничковъ ихъ сорочекъ, что усомниться въ безкорыстіи юныхъ администраторовъ не было никакой человческой возможности.
Но зато комитетъ этотъ, — помимо того, что въ немъ столоначальники получали, подъ видомъ столовыхъ и квартирныхъ, генеральскіе оклады,— имлъ еще то достоинство, что счастливцы, въ немъ служащіе, переносились съ чина на чинъ съ поразительною быстротою. Въ силу этого обстоятельства юный Нобелькнебель 28-ми лтъ былъ уже статскимъ совтникомъ и смотрлъ въ дйствительные.
Изъ себя юный Нобелькнебель былъ высокаго роста, худъ, съ продолговатымъ лицомъ, такимъ же высокимъ живописно изогнутымъ и гладко обтянутымъ кожей носомъ, лобъ у него былъ узкій, закинутый назадъ, волосы носилъ съ англійскимъ проборомъ и имлъ т отмнно вжливыя манеры, которыя говорятъ: ‘ты де, свинья, не забудь, что я теб не чета!’
Пріздъ на каникулярное время этого разцвтающаго администратора и праздновалъ его родитель въ своемъ имніи.
Посл обда хозяинъ-отецъ, вообще весьма гостепріимный, но по своему изящному вкусу нсколько морщившійся отъ общества разнаго залежавшагося по деревнямъ хлама, предоставилъ не очень изящное большинство заботамъ сына, а самъ устроилъ аристократическую партію и слъ ее доигрывать въ гостиной, дамы скучились около хозяйки, а большая часть гостей, любящихъ, особенно посл обда, просторъ и разстегнутость, отправились въ кабинетъ, раскинулись на мягкой мебели, пили кофе и чай и курили неистово. Гости эти были преимущественно заматерлые и недвигавшіеся изъ предловъ родной губерніи помщики и уздные чиновники разной масти и статей, средняго возраста, холерическаго темперамента — съ чернью изъ куч, меланхолическаго — со старшими и въ разсыпную. Былъ приглашенъ и сельскій священникъ человкъ грубоватый, стертый, не вступавшій ни въ какіе разговоры и на вопросы, куритъ ли онъ и пьетъ ли чай съ ромомъ, отвчавшій: ‘дерзаю’. Духовный отецъ удивлялся, кажется, всего боле тому, что видлъ себя въ этомъ обществ и врно никогда недогадается, что онъ былъ этимъ обязанъ тому обстоятельству, что предсдатель комитета и непосредственный начальникъ юнаго Нобелькнебеля, человкъ игриваго свойства, не могущій безъ тренета и улыбки видть легкаго пола, вмст съ тмъ считалъ необходимымъ выказывать величайшую набожность и крестился, снимая шляпу, передъ каждой церковью.
Юный Нобелькнебель занялся дамами, гости были предоставлены себ и вниманіе ихъ сосредоточилось на молодомъ человк, рзко отличавшемся своей ловко сшитой и красивой одеждой отъ черезчуръ широкихъ или узкихъ, затрапезнаго вида и чистоты, одяній уздныхъ аборигеновъ.
Молодой человкъ былъ хорошаго средняго роста, ладенъ станомъ, хотя худощавъ и нервенъ, съ хорошо развитымъ лбомъ, и пріятнымъ лицомъ, съ срыми умными глазами. Вообще онъ имлъ русскій типъ, что у насъ между высшими сословіями встрчается не очень часто, и былъ, какъ иногда говорится въ паспортахъ, ‘изъ себя чистъ’, что доказывало здоровую кровь. Лицо его, мягкихъ и добродушныхъ очертаній, какъ и вс русскія лица, можно бы было упрекнуть въ недостатк рзкаго выраженія, еслибы подвижность мускуловъ около глазъ и оконечностей рта не отражала легко и по произволу самые тонкіе оттнки его мысли и не придавали ему множества разнообразныхъ выраженій. Такова впрочемъ у насъ вся русская природа: небольшія и мягко очерченныя горы, мелкій листъ на деревьяхъ, блдный цвтъ неба, а все вмст иметъ свою особливую выразительность и если не поражаетъ сильно и рзво, то тмъ не мене глубоко дйствуетъ на воспріимчивую натуру.
Впрочемъ видно было, что жизнь не проложила еще на лиц молодаго человка своихъ опредленныхъ и рзкихъ линій, и только рядъ небольшихъ отвсныхъ морщинокъ на лбу, набгавшій на него въ серьезныя минуты, выказывалъ привычку вдумываться въ вещи и не принимать ихъ слегка. Молодой человкъ, про котораго мы говоримъ, былъ мстный помщикъ, назывался Дмитріемъ Петровичемъ Камышлинцевымъ, только что возвратился изъ за-границы и носилъ — что тогда было еще рдко — бороду, мягко и курчаво обложившую его свжее лицо.
Гости, знавшіе другъ друга до мозга костей, были рады лицу, котораго давно не видали и которое нкоторымъ образомъ обновляло ихъ затрапезную жизнь. Они занимались исключительно имъ. Сначала обзоръ производился съ наружности. Люди, еще не сдлавшіеся окончательно равнодушными въ своей наружной отдлк, спрашивали Камышлинцева: гд онъ заказывалъ платье и что оно стоитъ, причемъ удивлялись доброкачественности матерій и относительной дешевизн, а другіе, люди экономные и уже равнодушные въ безплодной вншности, заключили, что это по пустякамъ брошенныя деньги, что можно бы и попроще.
— Вотъ у меня ластиковый сюртукъ,— говорилъ одинъ обстоятельный господинъ, — по 40 копекъ, аршинъ, а отливаетъ точно аглицкое сукно.
— Особенно, какъ замаслится, — замтилъ саркастически человкъ боле современный.
Одинъ добродтельный старецъ, знавшій Камышлинцева съ дтства, не могъ простить ему, что онъ отпустилъ бороду, и въ третій разъ приставалъ къ нему.
— Нтъ, скажи, зачмъ ты бороду отпустилъ? Что это мода что-ли такая пошла?
— Мода!— отвчалъ Камышлинцевъ усмхаясь: — съ нашихъ крестьянъ взята.
— Они же нынче и у насъ въ ходъ пошли, — замтилъ другой, намекая на слухи объ освобожденіи.
— Такъ ужь, чтобы было больше сходства, и жителей надо бы туда напустить, присовокупилъ раздражительный, мрачнаго вида господинъ, весь поросшій волосомъ.
Камышлинцевъ не счелъ нужнымъ отвчать ему.
— Ну, а лучше ходить съ этакой щетиной, какъ у васъ, — возражалъ за Камышлинцева боле современный человкъ: — вдь на Кавказ въ такихъ камышахъ не только наскомыя, кабаны водятся!
Большинство расхохоталось тучнымъ и широко-груднымъ смхомъ.
— Что, господа, это все вздоръ, — сказалъ одинъ помщикъ, считавшійся въ своемъ кругу большимъ политикомъ и имвшій даръ угадывать вс сокровенные помыслы великихъ дятелей по ‘Московскимъ Вдомостямъ’, единственной печатной вещи, имъ читаемой.
— А разскажите-ка намъ, Дмитрій Петровичъ, что за границей подлывается? ну что Наполеонъ?— спросилъ онъ.
— Да прибралъ такъ къ рукамъ французовъ, что говорятъ въ ныншней Франціи не узнаешь прежней,— отвчалъ Камышлинцевъ.
— Вотъ молодецъ! такъ ихъ и надо, подлецовъ, а то у нихъ умъ за разумъ зашелъ: они чортъ знаетъ чего не затвали,— замтилъ мрачный и весь поросшій волосомъ господинъ.
— Однако все-таки Наполеонъ — умная бестія!— замтилъ политикъ, сложилъ руки на груди, насупилъ брови и, изобразивъ Наполеона 1-го, какъ рисуютъ его на скал Св. Елены, продолжалъ басомъ, не обращая вниманія на то, что изображалъ дядю вмсто племянника:— ‘вы, говоритъ, друзья мои, пойте и веселитесь, а дла предоставьте мн и въ нихъ прошу не вмшиваться. Можете, говоритъ, скуки ради, языкомъ поболтать въ парламент,’ безъ этого нельзя — замтилъ онъ своимъ голосомъ — онъ знаетъ французовъ, что они не могутъ жить безъ болтовни, ‘можете, говоритъ, поболтать и болтайте себ, а въ дла ни-ни! Иначе, видите вы, говоритъ, это?— и показываетъ на тотъ берегъ, на Англію. У нея Пальместронъ (Наполеонъ, по мннію политика, почему-то находилъ удобне называть Пальмерстона Пальместрономъ), у нея Пальместронъ на часахъ и она не дремлетъ, а Пальместрона кром меня никто не проведетъ!’
— Ну нтъ! французы молодцы! французы не то, что англичане: вотъ т, такъ скоты совершенные! А французъ ничего! Французъ — добрый, веселый малый, у насъ и солдаты ихъ любятъ и нынче въ Крыму — дрались жестоко, а чуть перемиріе, сейчасъ и бонжуръ мусь и за панибрата,— возразилъ другой гость, боле общительнаго свойства.
— Да, Пальместронъ тоже у-у какая протоканалья!— замтили съ единогласнымъ одобреніемъ многіе.
— Ну, говоритъ, а я, говоритъ, и Пальместрона надую и мы ему отплатимъ старые долги! А французамъ,— заключилъ политикъ отъ себя,— стоитъ только показать на англичанъ и длай съ ними что хочешь: ненавидятъ рыжихъ! ‘Виватъ, Наполеонъ’, говорятъ, ‘длай что хочешь, только бы англичанамъ бока помять!’ ну онъ и длаетъ!
— Вы, можетъ-быть, врно изобразили Наполеоновскую политику, — смясь замтилъ Камышлинцевъ, — только Луи-Наполеонъ ее не высказывалъ, да онъ и вообще говорить не любитъ, а все длаетъ молча.
— Молча?— переспросилъ политикъ.
— Да, онъ большей частью молчитъ, а когда и говоритъ, то какъ древніе оракулы, понимай, какъ хочешь: ‘молчаливый сфинксъ съ усами въ вид фидибусовъ’, какъ мтко назвалъ его Герценъ.
— Какъ? какъ?— послышались голоса.
— Молчиливый сфинксъ съ усами въ вид фидибусовъ: онъ усы вотъ такъ носитъ, точно карандашъ во рту,— и Камышлинцевъ показалъ на своихъ усахъ.
— Что такое свинксъ,— спросилъ тихо одинъ гость у другаго, недоучившагося когда-то въ кадетскомъ корпус.
— Статуя, звриное туловище съ человческой головой, въ Петербург на набережной стоятъ, изъ Египта привезены,— отвчалъ въ полголоса тотъ.
— Что такое фидибусы,— спросилъ третій у четвертаго, недоучившагося когда-то въ университет.
— Бумажки такія длинныя, свернутыя трубочкой, трубки закуривать,— покровительственно отвтилъ тотъ, сознавая все превосходство собственныхъ познаній.
— Сфинксъ съ усами въ вид фидибусовъ!— повторилъ политикъ.— Мтко сказано. А кто этотъ господинъ Герцынъ?
Камышлинцевъ объяснилъ имъ.
— Однакожъ позвольте!— возразилъ политикъ,— какъ же позволить себ выражаться такъ хоть бы о Наполеон? Я понимаю, если это было сказано тогда, когда мы были съ нимъ въ войн: тогда со стороны господина Герцына это было бы дло похвальнаго патріотизма, но Англія? Англія была съ Наполеономъ за-одно, какъ же она дозволила такъ выражаться о своемъ союзник? Вдь это могло навлечь большія непріятности? Вдь тутъ порохомъ могло кончиться! А ну какъ Наполеонъ скажетъ,— и тутъ политикъ опять сложилъ руки на груди и началъ басомъ, который всегда употреблялъ для передачи словъ великихъ особъ, полагая, вроятно, что они не могутъ говорить обыкновеннымъ голосомъ,— ну какъ онъ скажетъ имъ: ‘Я вашъ врный союзникъ! Недавно мы вмст съ вами сокрушали твердыни неприступнаго Севастополя,— а теперь вы позволяете выражаться обо мн неприличнымъ образомъ — и кому же? добро бы своему же брату, англичанину — а то выходцу той самой Россіи, противъ которой мы вмст проливали кровь?’ Что тогда Пальместронъ долженъ отвчать ему?
— Да отвтитъ, — улыбаясь сказалъ Камышлинцевъ,— что въ Англіи нтъ цензуры, а каждый пишетъ что хочетъ и самъ за себя отвчаетъ.
— Какъ? всякій можетъ бранить высокія лица или осуждать правительственныя дйствія и за это ничего ему не будетъ?
— Нтъ! если кто оскорбленъ, тотъ можетъ жаловаться суду, а правительственныя дйствія обсуждай какъ хочешь? Да и министры тамъ не обидчивы, не только на нихъ, и на королеву карикатуры безпрестанно являются.
— Это чортъ знаетъ что! но положимъ, Англія это и терпитъ у себя, но Россія можетъ взыскать съ своего подданнаго.
— Англія не выдаетъ политическихъ преступниковъ,— отвчалъ Камышлинцевъ.
— Такъ господинъ Герцынъ и пишетъ тамъ, что хочетъ?— спросилъ политикъ съ недоумніемъ.
— И пишетъ!— отвчалъ Камышлинцевъ и разсказалъ имъ нсколько анекдотовъ, вычитанныхъ имъ заграницей въ ‘Колокол’.
Слушатели безмолвствовали, какъ народъ въ ‘Борис Годунов’.
— Какъ же это позволяютъ? это чортъ знаетъ что!— воскликнули многіе.
— А умная должна быть шельма этотъ Герцынъ!— замтилъ наконецъ одинъ.
— Вы съ нимъ незнакомы?— спросилъ онъ вполголоса.
— Нтъ, я въ Англіи не былъ, — отвчалъ Камышлинцевъ.
Въ это время вошелъ Нобелькнебель младшій.
— Вы говорите, кажется, о Герцен, — спросилъ онъ, услыхавъ конецъ разговора.
— Да, дивныя вотъ вещи разсказываетъ Дмитрій Петровичъ,— сказалъ политикъ, показывая на Камышлинцева и весьма довольный, что можетъ отъ достоврнаго человка узнать, не морочитъ ли или — какъ выражаются у насъ объ обыкновеніи, весьма любимомъ въ прежнее время — не вышучиваетъ ли домосдовъ прізжій господинъ.— Дивныя вещи разсказываетъ Дмитрій Петровичъ! Какой-то русскій господинъ Герцынъ набдокурилъ что-то знаете по этой части (политикъ подмигнулъ и кивнулъ головой въ ту сторону, гд предполагалъ Петербургъ), бжалъ въ Англію и тамъ завелъ русскую газету, пишетъ въ ней что хочетъ, отзывается непочтительно о высокихъ особахъ,— положимъ хоть и не русскихъ,— и ему ничего сдлать не могутъ! Англія не выдаетъ!
— Да-съ!— наставительно отвчалъ Григорій Нобелькнебель, консерваторъ и поклонникъ Англіи.— Государственный строй Англіи сложился и выработался такъ своеобразно, что намъ въ немъ многое должно казаться страннымъ и даже предосудительнымъ. Печать, напримръ, достигла въ ней полной свободы и конечно представляетъ нкоторыя непріятныя стороны. Но тамъ цензуру замняетъ высокая общественная нравственность, которая не терпитъ ничего предосудительнаго и выходящаго за предлы приличія. Конечно, ‘Колоколъ’ представляетъ печальное явленіе, но это оттого, что онъ издается на язык англійскому обществу непонятномъ, иначе оно подавило бы его своимъ презрніемъ.
— А дйствительно хлестко пишетъ этотъ Герцынъ?— спросилъ одинъ изъ гостей.
— Да, у него перо очень острое и, — прибавилъ Нобелькнебель, понизивъ голосъ,— между нами сказать, это былъ бы опасный бичъ для нкоторыхъ господъ изъ нашей высшей бюрократіи, еслибы онъ осуждалъ только нкоторыя злоупотребленія, а не развивалъ нелпыя и въ высшей степени вредныя соціальныя идеи!
— Завирается значитъ: умъ за разумъ зашелъ!— пояснилъ господинъ свирпаго вида.
— Однакожъ знаете, Григорій едоровичъ,— замтилъ политикъ,— что вы тамъ ни говорите о свобод печати и сил общественнаго мннія, а я твердо убжденъ, что Англія этимъ только прикрывается, а держитъ подобныхъ господъ изъ злорадства, чтобы насолить другимъ державамъ, да поселить въ нихъ смуты. Когда захотть, такъ какъ не заставить замолчать! Ну положимъ, законно или гласно этого нельзя, такъ на это есть другіе способы! Ну министръ, или начальникъ тайной полиціи, или хоть генералъ-губернаторъ придерется къ чему-нибудь, призоветъ г. Герцына къ себ въ кабинетъ, да такую головомойку задастъ, что тотъ и внукамъ своимъ дастъ завщаніе пера въ руки не брать.
— Ну нтъ-съ! Тамъ этого нельзя,— нсколько обидвшись за Англію, замтилъ Нобелькнебель,— тамъ нтъ административныхъ наказаній, тамъ всякій отвчаетъ только передъ судомъ и закономъ, а судъ не испорченъ той страшной язвой взяточничества, которая разъдаетъ нашу юстицію.
— Э, полноте, почтеннйшій Григорій едоровичъ!— задобривающимъ голосомъ сказалъ политикъ и ласкательно потрепалъ по бокамъ Нобелькнебеля, какъ-бы выпрашивая его допустить въ Англіи мры административной распорядительности и уклоненіе отъ закона.— Полноте! разв мы не знаемъ, что такое законъ? Вдь законъ-то люди исполняютъ! Припретъ генералъ-губернаторъ дверь, да скажетъ: ‘Вы, ми-ло-сти-вый гусу-дарь (политикъ прищурилъ глаза, сжалъ губы и изобразилъ изъ себя разсвирпвшаго человка, который грозитъ пальцемъ чуть не касаясь носа провинившагося), вы у меня на законъ не ссылайтесь! я васъ безъ закона туда пошлю, гд Макаръ телятъ не гонялъ! Вы у меня въ Индіи мста не сыщете!’ — энергически крикнулъ политикъ, и ропотъ одобренія пронесся по комнат.
— Разумется! ну конечно! такую пудру задастъ, что до седьмыхъ вниковъ не забудетъ! А тамъ судись посл съ нимъ!— послышалось со всхъ сторонъ.
— Да! дерзнетъ!— замтилъ священникъ своему сосду.
Нобелькнебель и Камышлинцевъ разсмялись и не сочли нужнымъ возражать, чмъ еще боле убдили всхъ въ справедливости заключенія.
— Да вотъ, вы говорите, свобода печати! у насъ, напримръ! цензура есть, а пишутъ — замтилъ одинъ господинъ — такія вещи, что ну-ну-ну! А еще цензора! Чего они смотрятъ? Недавно одного становаго такъ отдлали, что просто я вамъ скажу въ республик этакъ не отдлаютъ!
— Да чего ужъ тутъ до смысла, — замтилъ другой, — хоть бы грамматикой господа цензора занялись! недавно мн попалась у меня въ прихожей книженка, — мальчишка у меня эдакой есть литераторъ, все книжки читаетъ, — прибавилъ онъ иронически, — заглянулъ я въ нее, чортъ знаетъ, что за безграмотность! А разсмотрна цензоромъ! Нтъ, воль ты цензоръ, такъ исправь, какъ слдуетъ: — вдь они, говорятъ, предсдательсвое жалованье получаютъ. А то экая штука подписать: ‘печатать дозволяется, представить столько-то экземпляровъ’ — это и я могу подписать!
— А ну ее Англію и печать, — сказалъ одинъ молчавшій досел смышленаго вида господинъ, — разскажите-за лучше господа, что министры? не слышно ли какихъ перемнъ?
— Ну это не по моей части, я съ министрами не знакомъ, — сказалъ Камышлинцевъ.
— Ничего особеннаго, — отвчалъ Нобелькнебель. Государь изволилъ выхать за границу.
— Да, это есть въ вдомостяхъ замтилъ политикъ: изволилъ выхать по Варшавскому тракту.
— Ну, а какъ это дло?— таинственно ршился спросить смышленый господинъ. Онъ осмотрлся и, удостоврившись, что никто изъ прислуги не слышитъ, прибавилъ: — насчетъ освобожденія?
— О какомъ освобожденіи вы изволите говорить?— отмнно вжливо, но нсколько строго спросилъ Нобелькнебель.
У бднаго помщика мурашки пробжали по спин.
— Извините, я можетъ-быть не такъ выразился, — покраснвъ продолжалъ онъ, — но общій говоръ и притомъ отзывъ всего дворянства насчетъ этой эманцыпаціи крестьянъ…. — помщикъ не окончивъ остановился.
— Никакой эмансипаціи не будетъ и никакого освобожденія правительство не иметъ въ виду, — внушительно и ясно сказалъ Нобелькнебель, — по крайней мр насколько мн это извстно: а я полагаю, что имю случай довольно близко знать обстоятельства дла…— онъ пріостановился, сбираясь чихнуть и ища платка въ карман.
Слушатели вс замерли отъ вниманія и проникнулись высокимъ мнніемъ о юномъ государственномъ муж.
— Кому же знать, помилуйте!— замтили нкоторые.
— Дйствительно!— высморкавшись продолжалъ ораторъ — есть рчь о желаніи правительства у-луч-шить бытъ крестьянъ (Нобелькнебель растягивалъ слова и очевидно желалъ придать имъ вскость). Объ этомъ улучшеніи быта собираются свднія и обсуживаются мры, но улучшеніе быта крестьянъ не есть освобожденіе отъ крпостной зависимости, какъ мечтаютъ и желали бы сдлать нкоторые юные утописты, не имющіе понятія о склад русской жизни и потребностяхъ государства. Нарушать учрежденіе, вызванное высокою государственной необходимостью, вслдствіе особаго положенія нашего отечества,— учрежденіе, которое легло въ основу всего строя нашей жизни,— ломать и уничтожать такое учрежденіе — это значило бы потрясти все зданіе! этого нельзя-съ! этого могутъ желать наши враги, но никто, любящій свое отечество и понимающій его потребности, этого желать не долженъ и не будетъ-съ!
Нобелькнебель говорилъ съ горячностью и самъ себя заслушивался.
— Конечно! совершенно справедливо,— послышались голоса со всхъ сторонъ,— это будетъ такое потрясеніе, что избави Богъ.
— Извините господа,— сказалъ вставая Камышлинцевъ и лицо его нсколько зарумянилось,— я съ вами не совсмъ согласенъ… Крестьянскій вопросъ дйствительно лежитъ основнымъ камнемъ въ нашей государственной жизни и по этому самому долженъ быть ршенъ окончательно и — сколько я понимаю, сколько слышалъ наконецъ — таково въ самомъ дл намреніе правительства. Я знаю, есть въ Петербург партія, которая противодйствуетъ этому намренію, но едва ли ей удастся остановить или исказить его: противъ нея сила вещей и самая могучая воля въ Россіи. Вы, Григорій едоровичъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ хозяину, — такъ положительно увряете въ противномъ потому, что слдуете мннію вашего начальника, который, говорятъ, кричитъ по Петербургу противъ освобожденія и желалъ бы затормозить дло, но онъ и его партія кажется напрасно надсаживаютъ грудь! Поэтому, утверждая, что дло кончится какимъ-то улучшеніемъ быта, вы рискуете ввести въ заблужденіе людей, которымъ не близко извстенъ ходъ дла.
Слушатели пришли въ смущеніе и не знали кому врить.
— Если я это утверждаю, значитъ имю на это основательныя причины!— наставительно сказалъ Нобелькнебель Камышлинцеву.— Да!— подтвердилъ онъ, утвердительно кивнувъ головой.— Повторяю, господа,— продолжалъ молодой хозяинъ, обращаясь къ гостямъ,— что дло идетъ объ улучшеніи быта крестьянъ и этимъ оно ограничится. Мн это извстно положительно.
— Да?— спросилъ, прищуривъ глаза, Камышлинцевъ.
Нобелькнебель еще разъ молча многозначительно кивнулъ ему головой. Камышлинцевъ задумался.— Впрочемъ все можетъ статься, — сказалъ онъ, пожавъ плечами, и, нахмурившись, повернулся, отворилъ стеклянную дверь и вышелъ въ садъ.
Получивъ такое положительное подтвержденіе отрадной для себ всти, слушатели встрепенулись и вдругъ почувствовали въ себ силу и самоувренность несокрушимыя. Вставъ съ мстъ и скучившись около молодаго хозяина, вс увряли другъ друга, а въ тоже самое время и самихъ себя, что иначе и быть не можетъ. Доказательства во множеств были приводимы необыкновенно сильныя и тмъ боле казались неопровержимыми, что никто ихъ не думалъ опровергать: хоръ плъ въ унисонъ. Тутъ было говорено и о неприкосновенности собственности, и о священныхъ правахъ дворянства, и о томъ, что крестьянъ, какъ дтей, нельзя предоставить самимъ себ и что безъ благодтельнаго надзора помщика они развратятся и пропадутъ. Нкоторые пошли дале и замтили, что и улучшать бытъ крестьянъ нечего, потому что этотъ бытъ ничего не оставляетъ желать лучшаго, а когда Нобелькнебель повдалъ обществу о существованіи въ западныхъ государствахъ пролетаріата, положеніе котораго несравненно бдственне, то собраніе пришло въ нкотораго рода восторгъ и у иныхъ отъ умиленія показались даже слезы на глазахъ. Затмъ рчь пошла вробще о благоденствіи и раздоль нашего отечества. При этомъ особенное удовольствіе доставило сравненіе необъятнаго пространства его съ пространствами другихъ странъ и огромность нашего войска въ сравненіи съ иностранными. Упоминаніе о мелкихъ нмецкихъ княжествахъ съ тремя съ половиной солдатами возбудило гомерическій хохотъ. Вообще вс пришли къ заключенію, что у насъ, благодареніе Богу, все идетъ прекрасно и не нужно намъ никакихъ иноземныхъ улучшеній: надъ всякой вещью у насъ есть свой начальникъ, и мирный гражданинъ, не обязанный ни о чемъ заботиться, можетъ за нимъ спать спокойно, а еслибы нужно еще поощрить кого, то это классъ помщиковъ, который то посвящаетъ себя служенію престолу, то, отслуживъ, непрестанно долженъ пещись о благоденствіи крестьянства и пріобртеніи средствъ къ жизни, для того, чтобы достойно поддержать славу русскаго гостепріимства, для чего вынужденъ часто входить въ долги и даже продавать свои имнія.
Разговоръ, коснувшись восхваленія горячо любимаго нами отечества и своего сословія насчетъ другихъ странъ и разныхъ забавныхъ нмцевъ, могъ бы продолжаться до безконечности, но одинъ молчаливый, тучнаго и угрюмаго вида господинъ, давно поглядывавшій на лежащія крестикомъ на игорномъ стол колоды картъ, не выдержалъ и, подойдя къ столу, замтилъ, что чмъ говорить о пустякахъ, лучше бы заняться дломъ. Предложеніе это было принято утомленными отъ глубокихъ соображеній ораторами съ единогласнымъ одобреніемъ. Молодой хозяинъ, самъ весьма любившій коммерческія игры, поспшно исполнилъ желаніе гостей и съ свойственной ему изысканной вжливостью поднесъ каждому карту, не обойдя и священника, который на вопросъ, играетъ ли, скромно отвчалъ: ‘дерзаю.’ Но какъ по справк оказалось, что онъ играетъ не на деньги, а такъ только, на шереметевскій счетъ, то партнеровъ ему не оказалось и онъ остался ‘посмотрть’. И затмъ, черезъ нсколько минутъ, за каждымъ столомъ водрузилось по три или по четыре бойца и вс, за исключеніемъ священника, предались тому мирному занятію, которое у насъ не только —
Юношей питаетъ,
Отраду старцамъ подаетъ,
но, можетъ быть, спасаетъ Россію отъ политическихъ треволненій, ибо поглощаетъ весь избытокъ свободнаго времени такъ-называемыхъ образованныхъ классовъ, который они безъ сего благодтельнаго изобртенія ршительно не знали бы куда двать.
Камышлинцевъ, выйдя въ садъ, прошелъ задумавшись по длинной, тнистой липовой алле, вплоть до конца, повернулъ въ другую, ей параллельную, которая шла обратно къ дому, и, дойдя по ней до террасы, безотчетно поднялся по отлогимъ ступенямъ и вошелъ въ растворенныя широкія двери. Комната, въ которую онъ вступилъ, была большая, прохладная гостиная. Высокія окна ея, выходящія на террасу, были закрыты синими сторами, направо отъ входа былъ раскинутый карточный столъ и за нимъ сидло четверо играющихъ, влво другой столъ, который ждалъ игроковъ. Играющіе были: уздный предводитель, высокій, толстый и ражій, вслдствіе жиру и важности неговорящій, а только мычащій, онъ и выбранъ былъ преимущественно за эту наружность: ‘представителенъ де’, — потомъ Мытищевъ старшій, старикъ лтъ 70-ти, высокій, худой, согнутый, со всклокоченными блыми какъ лунь волосами и впалыми, но проницательными глазами: несмотря на лтнее время онъ былъ въ бархатныхъ полусапожкахъ, — дале братъ его, человкъ лтъ 50-ти, съ темными, съ сильной просдью какъ хорошій боберъ, и гладко причесанными волосами, благообразнымъ, правильнымъ лицомъ и исполненнымъ достоинства спокойнымъ обращеніемъ: онъ былъ женатъ на дочери Нобелькнебеля,— наконецъ самъ Нобелькнебель, пожилой, но еще статный человкъ, съ нсколько отекшимъ лицомъ, манерами избалованнаго барина, въ тончайшемъ бль и шармеровскомъ плать, казалось, это былъ милйшій и безпечнйшій пожилой джентльменъ, еслибы иногда взглядъ его, смышленый и холодный, не выдавалъ энергическую, въ дл пріобртенія, натуру обрусвшаго нмца.
По другую сторону двери у боковой стны стоялъ диванъ со столомъ и нсколько покойныхъ креселъ, окруженныхъ деревьями и цвтами: тутъ размстилось дамское общество, именно: сама госпожа Нобелькнебель, дама русская, широкихъ размровъ, считавшая въ своемъ род какого-то князя изъ казанскихъ татаръ и имвшая, вслдствіе этого, притязаніе на аристократизмъ, дочь ея, лтъ 22-хъ, что была замужемъ за Мытищевымъ, невысокая, но стройная, прелестная женщина съ нжными чертами лица и свтло-пепельными волосами, которые вились колечками на лбу и были такъ взбиты сверху, что мягкимъ и пушистымъ оваломъ ложились вокругъ головки. Она была изящно одта, какъ умютъ одваться только хорошенькія женщины съ тонкимъ вкусомъ.
Мытищева совсмъ не походила ни на кого изъ своихъ близкихъ, у нея были темные глаза, мягкіе и умющіе смяться, съ темными же бровями, что при свтло-пепельныхъ волосахъ придавало лицу чрезвычайно красивую тнь. Лицо это съ небольшимъ прямымъ носикомъ и маленькимъ ртомъ было необыкновенно мяло и оживленно и вся она, нжная, легкая, граціозная, была полна той особенной прелести, которую мы называемъ женственностью.
Третьей собесдницей была двушка лтъ 18-ти, высокая, стройная, съ овальнымъ красивымъ лицомъ, умными карими глазами, пушистыми, темными дугой бровями и энергическимъ выгибомъ переносья надъ небольшимъ прямымъ и смлымъ носомъ. Она была гладко причесана, одта просто, но ловко, въ ея румяномъ лиц и свжемъ стан было видно много здоровой крови, но вся ея наружность, красивая, стройная и простая, теряла нсколько отъ сближенія съ Мытищевой: она была какъ-то жестка, не было въ ней того нжнаго, затрогивающаго, женственнаго, что было въ Мытищевой. Двушка эта была дочь небогатаго, добродушнаго помщика, сосда Нобелькнебеля, она была расторопна, свдуща въ хозяйств, и Дарья Степановна всегда приглашала ее, когда у нея были гости: она ей помогала принимать и вообще исполняла должность чиновника особыхъ порученій. Она понимала, для чего ее зовутъ, и никогда бы не принимала приглашенія, но отецъ ея считалъ это за большую честь и удовольствіе и всегда настаивалъ, чтобы дочь вызжала съ нимъ. Съ Мытищевой он были хороши, но кажется мало симпатизировали другъ другу: между ними не. было ничего общаго. Называлась она Анна Ивановна Барсукова.
Камышлинцевъ подошелъ къ играющимъ.
— Ну что, какъ везетъ?— спросилъ онъ старика Мытищева.
— Видите, вс съ дышломъ, — отвчалъ тотъ сердито.
Камышлинцевъ подошелъ къ женщинамъ.
— Что вы не играете?— спросила г-жа Нобелькнебель, не хотите ли въ мою партію?
— Благодарю васъ,— отвчалъ Камышлинцевъ,— вы знаете, я съ барынями не люблю играть въ карты, да и вообще сегодня не расположенъ играть.
— Я думала, что вы изъ-заграницы воротились любезне,— сказала хозяйка, нисколько впрочемъ не сердясь за откровенность.— А что тамъ, садятся?
— Нтъ еще.
— Пойти однако найти себ кого-нибудь, а то пожалуй и безъ партій останешься!
И затмъ она вышла, но вскор возвратилась, ведя за собой двоихъ партнеровъ, и водрузилась съ ними за приготовленнымъ уже столомъ. Въ-четверомъ она не любила играть въ преферансъ, говоря, что сдающій попусту время тратитъ, сидя безъ игры.
— Подсаживайтесь-ка къ намъ,— сказала Камышлинцеву Мытищева.— Вы что-то не въ дух?— замтила она, глядя ему въ лицо.
Барсукова вслдъ за нею, молча, но пристально поглядла на Камышлинцева.
— Да!— отвчалъ Камышлинцевъ, — слышалъ скверную всть, но къ этому не привыкать.
Мытящева по чувству приличія промолчала, по самое это молчаніе было косвеннымъ вопросомъ.
— Я увренъ, — сказалъ улыбаясь Камышлинцевъ,— что васъ мучитъ любопытство узнать, что это за всть.
— Разумется, — отвчала Мытищева, — и вы бы должны быть мн благодарны, что я интересуюсь тмъ, что близко касается васъ.
— Именно!— сказалъ Камышлинцевъ, слегка кланяясь,— но позвольте думать, — продолжалъ онъ,— что вы точно также сгорали бы любопытствомъ, еслибъ это дло и не до меня касалось.
— А вамъ очень бы хотлось, чтобы я увряла васъ въ противномъ?— въ свою очередь спросила Мытищева.
— Весьма. было бы пріятно. Впрочемъ извстіе не касается меня непосредственно.
— Такъ отчего же вы огорчились?
— Да ужасно досадно разочаровываться.
Мытищева опять промолчала.
— Вашъ братъ увряетъ, что крестьянское дло окончится какимъ-то улучшеніемъ быта, — сказалъ Камышлинцевъ.
— Да?— спросила Мытищева, сдлавъ удивленное личико.— Я тутъ впрочемъ мало понимаю, но думаю, что и это не дурно на первый разъ. Лучше что-нибудь, чмъ ничего!
— Н-ну, я не того мннія, — отвчалъ Камышлинцевъ, но, не желая вступать съ Мытищевой въ споръ объ этомъ предмет, сказалъ, вставая: — пройдемтесь по саду, я не могу сидть, когда меня что-нибудь взволнуетъ.
— Пожалуй! пройдемся, Анюта?— спросила Мытищева Барсукову.
Та молча встала. Камышлинцевъ съ Барсуковой вышли на террасу, а Мытищева, прежде нежели выйти, подошла къ мужу, положила ему руку на плечо и спросила:
— Ну что, какъ играешь?
— Ничего, милая, — отвчалъ онъ, — такъ себ!— Она посмотрла ему въ карты, потомъ подошла къ отцу.
— Ну а вы, папа?— сказала она, наклонилась и поцаловала его въ голову.
— Couci-couci!— отвчалъ тотъ, онъ любилъ щегольнуть не очень обыкновеннымъ французскимъ словечкомъ.
— Какой чортъ куси-куси, вс почти робберы выигралъ, — сказалъ старикъ Мытищевъ, беззлобно сердясь.
— А вы врно по обыкновенію страдаете, Василій Сергевичъ, — обратилась къ нему Мытищева.
— Да матушка! я ужъ такъ повитъ, чтобы проигрывать, видно въ бабки какую-нибудь вдьму позвали.
Безсловесный предводитель только заколыхался отъ смху и что-то злорадостно промычалъ.
— А мы въ садъ, — помолчавъ сказала Мытищева и, милая, изящная, слегка шелестя одеждой, не торопливо вышла.
День еще не вечерлъ, но уже полуденная іюльская жара спала и въ тнистыхъ аллеяхъ сада недвижно и освжительно стоялъ теплый, весь пропитанный душистыми запахами растительности, деревенскій воздухъ. Камышлинцевъ и Барсукова тихо шли подъ зеленымъ навсомъ тнистой аллеи, которая прямо съ террасы врвывелась въ чащу сада и вскор скрывалась въ немъ, подъ густою листвой втвей.
Камышлинцевъ еще до отъзда заграницу былъ нсколько знакомъ съ Барсуковой. Онъ нашелъ, что она не только сложилась физически, но и нравственно стала, казалось, серьзне. По свойственной развитому и наблюдательному человку привычк, ему при первой возможности захотлось узнать, къ какому сорту двъ принадлежитъ его собесдница.
— Ну что же вы подлывали въ это время?— спросилъ Камышлинцевъ Барсукову.
— Да то же, что и прежде. Дома хозяйничаю немного, да шью. Дарья Степановна иногда присылаетъ! съ ней что-нибудь работаю.
— Подушки по канв или воротнички гладью?
— Воротнички-то случается, — улыбаясь отвчала Барсукова (у нея была пріятная, откровенная улыбка), а по канв не шью, и не люблю: эта работа для богатыхъ да праздныхъ.
— А вы всегда заняты?— спросилъ Камышлинцевъ.
— Почти! я привыкла всегда что-нибудь да длать, — сказала она.
— Счастливая вы женщина!— замтилъ какъ-бы про себя Камышлинцевъ.
Барсукова сбоку взглянула на Камышлинцева.
— Я не жалуюсь, — замтила она, — но чему же вы нашли завидовать?
— Какъ не завидовать!— отвчалъ Камышлинцевъ.— Дло у васъ есть, а главное — вы имъ удовлетворяетесь.
Барсукова слегка покраснла, ей показалось, что въ словахъ Камышлинцева былъ оттнокъ сожалнія.
— Вы находите, можетъ быть, что я довольствуюсь слишкомъ малымъ?— сказала она, — рада бы и большему, да гд же и въ чемъ оно? назовите!
— Да, бездлицу вы спрашиваете: женская дятельность! У насъ и мужскую-то не знаешь куда дть!— угрюмо отвчалъ Камышлинцевъ.
— Вотъ видите ли! вы и читали много, и много видли, а не даете отвта. Гд же мн-то, деревенской двушк, найти его?— какъ-то просто, но съ достоинствомъ отвчала Барсукова.
Эге! Да двочка-то не глупа!— подумалъ Камышлинцевъ.
— Есть вопросы, — медленно говорилъ, какъ-бы раздумывая, Камышлинцевъ, — которые трудно разршать по двумъ причинамъ: во первыхъ, они сами по себ затруднительны, во вторыхъ, не могутъ быть разршены нсколькими словами. У насъ вообще жизнь не представляетъ удобства къ широкой дятельности, а самая дятельность можетъ быть направлена такъ разнообразно, что назвать ей одну задачу значитъ исключить тысячи. Впрочемъ, мн кажется, всякая дятельность почтенна, если она производительна, а брать надо ту, которая сподручне, разумется, если нтъ такой, къ которой васъ влечетъ, въ которой чувствуется призваніе.
— Призваніе!— въ раздумьи прибавила Барсукова.— Да какъ узнаешь его? тянетъ къ чему-то, отдалась бы вся чему-нибудь, а не знаешь.
Камышлинцевъ посмотрлъ на Барсукову: ея пріятное лицо было пасмурно.
— А еще хуже, если и знаешь да не можешь, — тихо прибавилъ Камышлинцевъ. Оба замолчали и задумчиво шли рядомъ.
— Ау! гд вы?— послышался тоненькій, неврный голосъ, какимъ обыкновенно кричатъ женщины, не привыкшія къ крику.
— Здсь!— остановясь отвчалъ Камышлинцевъ.
Вскор въ просвт аллеи показалась стройная фигура Мытищевой.
— Какъ это мило! вы звали пройтись и сами убжали!— сказала она.
— Вольно-жъ вамъ было оставаться любезничать съ мужемъ, — отвчалъ Камышлинцевъ.
— Съ кмъ же и любезничать, какъ не съ мужемъ?— сказала Мытищева, смясь веселыми глазами.
— А зачмъ съ мужемъ-то любезничать?— спросилъ Камышлинцевъ. Вдь онъ мужъ! съ нимъ дло покончено! Разв чтобы не потерять привычки?
— Да, это не мшаетъ иногда, — отвчала Мытищева.— Я нахожу, что вы заграницей отвыкли быть любезнымъ.
— Вы находите? подождите! дымъ отечества покоптитъ меня и я снова взгляну на все увлаженными отъ умиленія глазами.
— Ну за вами этого грха не было, и я никакъ не хочу сказать, чтобы вы прежде умилялись,— возразила Мытищева,— по крайней мр я не видала предмета вашего умиленія. А пора бы!
— То есть пора бы влюбиться?— спросилъ Камышлинцевъ.
— Не только влюбиться, а жениться.
— Жениться теперь, когда есть надежда, что дло будетъ! нтъ, слуга покорный, я и прежде не намренъ былъ связывать себя, а теперь и подавно!— отвчалъ Камышлинцевъ.
— Вотъ это мило! связывать себя, какъ будто жена мшаетъ дятельности?
— Еще бы! и весьма часто: согласитесь, что холостой человкъ гораздо независиме.
— Остаться старымъ холостякомъ, куда какъ пріятно!— возразила Мытищева, пожавъ плечами.
— Что жъ, до поры до времени! Мы видимъ примры, что люди весьма достойные оставались холостыми въ то время, когда имъ нужна была независимость, а подъ старость, когда чувствовали потребность въ спокойствіи и семь, находили себ прелестную подругу.
Камышлинцевъ проговорилъ это серьзно, но около глазъ его сложилась невольно какая-то маленькая складочка, которая проглядывала насмшливо. Они проходили въ это время передъ клумбой цвтущихъ розъ.
Мытищева нагнулась къ нимъ и, припавъ лицомъ къ пышнымъ цвтамъ, съ наслажденіемъ ихъ стала нюхать.
— Хотите, я вамъ букетъ нарву,— сказала Барсукова,— у васъ нтъ такихъ розъ.
— Пожалуйста, дружокъ: спасибо скажу,— отвчала
Мытищева, идя за Камышлинцевымъ, который поджидалъ ее.
Они шли нсколько минутъ молча.
— Такъ вы не женились потому, что жена мшала бы вамъ дло длать? Что жъ, до сей поры вы много надлали?— спросила Мытищева въ отмстку и посмотрла насмшливо на Камышлинцева, но ея прелестное и добродушное личико ршительно лишено было желчнаго выраженія и насмшка выразилась на немъ только тмъ, что глаза ея весело и игриво засмялись. Камышлинцевъ взглянулъ на нее, и ему стало совстно вымщать на ней свое дурное расположеніе духа.
— Что-жъ длать!— отвчалъ онъ,— не моя вина, если дла нтъ: то, что съ молоду кажется такъ легко осуществить, со временемъ оказывается несбывающейся мечтой.
— А ваша мечта?— спросила она.
— Моя любимая мечта, — сказалъ Камышлинцевъ, подсмиваясь надъ собою, — была такая: дло по душ, такое дло, которому бы могъ весь свободно отдаться, да… да женщина по душ, которая бы мн свободно отдалась!
— Это вы недурно придумали!— замтила Мытищева.— За чмъ же остановка?
— Да за тмъ, что нтъ ни такого дла, ни такой женщины! отвчалъ Камышлинцевъ, вздохнувъ полушутливо, полусерьзно.
— Будто-бы?— насмшливо спросила Мытищева.— Я думаю ни то, ни другое вамъ съ неба не свалится! Ужь не слишкомъ ли вы разборчивы, не слишкомъ ли высокаго о себ мннія?
Камышлинцевъ невольно и едва замтно усмхнулся. Онъ зналъ, куда и за что была пущена эта стрлка.
— О нтъ!— добродушно отвчалъ онъ.— Были дла, да маленькія, не захватывали они всего меня и я легко ихъ бросалъ, были и женщины…
— Да также маленькія?— улыбаясь лицомъ и глазами, подсказала Мытищева.
— Да! тоже не захватывали всего, — смясь подтвердилъ Камышлинцевъ.
Въ это время подошла Барсукова съ двумя великолпными пучками розъ.
— Спасибо, дружокъ!— сказала Мытищева, взявъ одинъ и припадая къ нему лицомъ.— А знаете, какое несчастіе съ Дмитріемъ Петровичемъ? Для него нтъ ни одного дла по душ и ни одной женщины по сердцу.
— Нтъ, не такъ: вы не измняйте моихъ словъ!— возразилъ Камышлинцевъ.— Я сказалъ, что считалъ бы счастіемъ, еслибы нашелъ дло по душ, которому бы весь могъ предаться, и женщину по душ, которая бы мн свободно отдалась. У всякого свои понятія о счастіи.
— Да, но результатъ все тотъ же! ему попадались — продолжала передавать Мытищева Барсуковой — все и дла маленькія, и женщины маленькія.
— И любовь была маленькая?— спросила Барсукова.
— Разумется, и любовь была маленькая, — отвчалъ Камышлинцевъ.— Да впрочемъ это бы не бда, по моему, чмъ меньше любви, тмъ лучше: вдь любовь какъ влеченіе — это естественное чувство, но любовь какъ страсть — это болзнь, затемнніе разсудка чувственностью, — ненормальное состояніе человка. Для прочнаго счастія не она нужна: нужна глубокая привязанность, которая родится отъ многихъ причинъ — отъ уваженія, сочувствія и наконецъ отъ склонности, т. е. немножко того, что мы называемъ любовью, — вотъ этого-то и не было.
— Тутъ, я думаю, не виноваты ни дла, ни женщины, что вы не находили ихъ по себ. Мы все-таки пришли къ тому, что или вы слишкомъ разборчивы, или въ васъ самихъ нтъ достаточно — какъ бы это сказать — способности отдаться чему-нибудь, отдаться совсмъ: нтъ смлости броситься головой внизъ, потому что смлость, говорятъ, города беретъ… вы, я думаю, слишкомъ разсудительны для этого, — замтила Мытищева.
— Я не спорю, можетъ быть во мн и нтъ достаточно самоотверженности, — возразилъ Камышлинцевъ,— но я этого не испытывалъ все-таки потому, что не встрчалъ ни такого дла, ни такой женщины, для которыхъ стоило и нужно бы броситься очертя голову. Впрочемъ для женщинъ и не нужно, я полагаю, самоотверженности, — замтилъ Камышлинцевъ.
— Ну такъ и погодите винить другихъ, — сказала Мытищева.
— Да я въ этомъ никого и не виню. Большія дла встрчаются только въ большія эпохи, въ эпохи большихъ длъ: тогда и большіе люди являются. А то нтъ ни на что запроса, нтъ дятельности, такъ хоть будь семи пядей во лбу, все или просидишь сложа руки, или лобъ разобьешь. Конечно, это не мшаетъ лбы разбивать, все-таки въ стн хоть ямку простучимъ, но это значитъ, работать на внуковъ, что очень скучно. Отъ этого-то мн и было особенно непріятно услыхать, что разстроивается дло освобожденія: я думалъ, что начинается наконецъ время большихъ длъ.
— И большихъ женщинъ?— игриво замтила Мытищева.
— Да, явились бы и женщины,— отвчалъ Камышлинцевъ.
— А пока вы скучаете?— съ маленькой небрежностью замтила Мытищева.
— Нтъ не скучаю, потому что знаю, что мн нужно, и за неимніемъ большаго, кое-какъ перебиваюсь, маленькимъ.
— Маленькими длами и маленькой любовью! Какъ пріятна и весела должна быть особенно послдняя,— смясь говорила Мытищева.
— Долженъ вамъ признаться, — отвчалъ Камышлинцевъ, — что любви совсмъ нтъ, никакой нтъ, ни даже маленькой. Но чувствую, что скоро будетъ любовь и большая.
— Это почему?— живо спросила Мытищева,
— А потому, что когда нтъ дла, такъ хочется очень любить… знаете, какъ у Фета гд-то сказано, что не знаетъ еще, что будетъ пть, но псня зретъ.
— Любопытно видть вашъ выборъ, пожалуйста скажите, когда начнется,— отвчала Мытищева.
— Сами увидите, если что будетъ: женщины это сейчасъ замчаютъ,— сказалъ Камышлинцевъ.
Они прошлись еще немного и вскор ихъ позвали чай пить. Играющіе окончили свои партіи, вечерло, тучи начали надвигаться. Многимъ гостямъ въ томъ числ и Мытищевымъ, было далеко до дома. И вс, какъ водится у насъ, разомъ какъ гуси на отлетъ, поднялись къ домамъ. На прощань Мытищевы, мужъ, и жена, звали Камышлинцева въ себ, онъ общался, и вс разъхались.
Мы не будемъ слдить за тми лицами нашего романа, съ которыми встртимся, но посмотримъ, какое впечатлніе вс слышанныя новости произвели на тхъ многихъ, которыхъ мы не назвали и по фамиліямъ, потому что каждый изъ нихъ отдльно почти ничего не значитъ, не только въ нашемъ роман, но и въ жизни,— но которые вс вмст имютъ значеніе, какъ масса, животное низшей степени развитія, одаренное грубыми орудіями чувствъ и плохо развитыми инстинктами, неповоротливое и нелпое, но сильное, иногда весьма ярое и всегда врющее только тому, кто хоть вретъ, да по немъ.
Впечатлнія, произведенныя на этихъ господъ молодымъ Нобелькнебелемъ и Камышлинцевымъ, были совершенно различны. О первомъ вс отзывались очень почтительно и съ уваженіемъ: ‘прекрасный молодой человкъ’, говорили они тмъ гортаннымъ басомъ, которымъ обыкновенно отдается дань справедливой хвалы только людямъ степеннымъ, отнюдь не задвающимъ противъ шерсти никакихъ общепринятыхъ условій и общающимъ подняться въ гору, храня преданія предковъ и совершенствуя ихъ по мр развитія вка.
О Камышлинцев мннія были не столь одобрительны, но снисходительнаго свойства. Конечно онъ подозрвался въ разныхъ вольнодумствахъ и нкоторые, прищуривъ одинъ глазъ, таинственно и многозначительно замчали, что онъ ‘тово’, но какъ это неопредленное ‘тово’ никого не задвало, а самъ онъ носа не задиралъ и своего превосходства не выказывалъ, то въ заключеніе вс согласились, что ‘впрочемъ онъ славный и простой малый’.
Еслибы поглубже взглянуть въ мысли разговаривавшихъ, то мы бы увидли, можетъ-быть, что, несмотря на преимущество, отдаваемое достоинствамъ Нобелькнебеля, сердца младшихъ и простодушныхъ дтей природы боле лежали къ Камышлинцеву, потому что онъ былъ весьма простъ въ обращеніи, тогда какъ Нобелькнебель самой своей отмнной вжливостью высказывалъ свое превосходство. Одинъ добродушный засдатель даже отчасти высказалъ это, замтивъ про Нобелькнебеля-сына, ‘что хорошо-де ему о честности-то кричать, когда родитель такое состояніе пріобрлъ’.
При этомъ, по старинному свойству человческой природы, людямъ, которые считали дерзостью дли вольнодумствомъ многія — справедливо или нтъ — предполагаемыя ими въ Камышлинцев мысли, именно и нравилось то, что вотъ такой человкъ живетъ среди ихъ и находится съ ними въ пріязни. Они смотрли на него такъ, какъ толпа, спокойно стоящая на берегу, смотритъ на смльчака, пустившагося изъ удали по тронувшемуся льду на другой берегъ. Перейдетъ, скажутъ — молодецъ, не перейдетъ, ну — дуракъ, по дломъ ему! Чтобы опредлить основаніе, по которому сложилось такое мнніе о Камышлинцев, тогда какъ онъ его ничмъ не выказывалъ, надо знать хорошо жизнь провинціальной глуши и глушь провинціальной жизни. Они имютъ акустическое свойство нкоторыхъ мстностей, обладающихъ необыкновеннымъ отголоскомъ, въ род пизанскаго баптистерія: — всякое сказанное въ нихъ слово повторяется нсколько разъ въ совершенно различныхъ тонахъ. Отъ этого, вслдствіе новости, сообщенной Нобелькнебелемъ, объ улучшеніи быта крестьянъ, онъ получилъ значеніе чуть не друга и повреннаго всхъ министровъ, посвященнаго во вс государственныя тайны. Въ свою очередь слухъ о существованіи нкоего Герцина, въ связи съ именемъ привезшаго это извстіе Камышлинцева, заслужилъ послднему репутацію человка, посвященнаго во вс замыслы революціи, друга и агента агитатора. Послднее мнніе, съ помощью необыкновенно быстрой, изустной провинціальной гласности, вскор такъ утвердилось, что одинъ изъ гостей, имвшій кровную вражду съ исправникомъ нарочно прізжалъ къ Камышлинцеву, прося его обличить въ ‘Колокол’ козни своего врага, и весьма оскорбился и не поврилъ увреніямъ Камышлинцева, что онъ съ ‘Колоколомъ’ никакихъ сношеній не иметъ.
Дмитрій Петровичъ Камышлинцевъ значился по формуляру отставнымъ титулярнымъ совтникомъ 29-ти лтъ, а былъ въ настоящее время ремесломъ — помщикъ не у длъ, т. е. помщикъ, не занимающійся ни хозяйствомъ, ни собаками и не знающій что изъ себя длать. Пожалуй можно бы еще помстить его въ разрядъ помщиковъ, здившихъ за границу, но за границей онъ былъ только одинъ разъ: такихъ помщиковъ много на святой Руси. Дворянство его было не изъ древнихъ: по фамильнымъ преданіямъ предокъ его по отц былъ стрлецъ, сосланный Петромъ за бунтъ, съ отрубленными ушами и носомъ въ какую-то приволжскую трущобу, праддъ по матери былъ въ пугачевскія времена управляющимъ канцеляріей губернатора, вертлъ всей губерніей и навертлъ себ значительное состояніе. Часть этого-то состоянія, раздробленнаго между наслдниками, и доставляла возможность молодому Камышлинцеву заниматься тмъ, чмъ онъ занимался. Нтъ никакого сомннія, что у этихъ предковъ были тоже свои предки, но о нихъ ни письменные, ни изустные источники ничего не говорятъ, и мы имемъ полное право считать, что непосредственно за ними для рода Камышлинцевыхъ начинался тотъ доисторическій мракъ, который, по мннію знатоковъ, чмъ старе, тмъ боле сообщаетъ особый букетъ крпкимъ винамъ и дворянскимъ фамиліямъ. Отецъ Камышлинцева былъ военнымъ, но, женившись и взявъ за женою порядочное приданое, немедленно опочилъ на своихъ лаврахъ и жениномъ имніи. Мать Камышлинцева воспитывалась и жила до замужства въ другой губерніи, гд отецъ ея былъ на служб и имлъ отъ другой жены много дтей. Такимъ образомъ, родители Камышлинцева, поселясь въ имніи, не принадлежали ни къ одному мстному дворянскому гнзду, т. е. групп сосдей, до такой степени перепутавшейся между собой посредствомъ женитьбы, что разобрать взаимное родство могли только мстныя барыни. Они не были старыми родовитыми помщиками и потому были свободны отъ многихъ присущихъ этому званію добродтелей и недостатковъ, но они были люди смирные, хорошіе, незлобивые — и ихъ любили. Мы входимъ въ эти подробности и думали-было войти въ еще большія, имя въ виду выяснить себ среду и условія, развивающія классъ людей, къ которому принадлежалъ молодой Камышлинцевъ: но, разбирая настоящія и другія извстныя намъ данныя, мы находимъ, что среда и обстоятельства, окружавшія дтство Камышлинцева, имли въ этомъ случа счастливое вліяніе только отрицательными сторонами, т. е. не привили молодому Камышлинцеву своихъ взглядовъ и предразсудковъ. Такъ напримръ, родъ его не былъ достаточно древенъ, чтобы потомокъ могъ причислятъ себя къ лику тевтонскихъ рыцарей, ни такъ молодъ, чтобы начинаться отъ вчерашняго Митюшки-цловальника,— хотя въ сущности между барономъ, грабившимъ на большой дорог, чиновникомъ, грабившимъ въ канцеляріи, и цловальникомъ — въ кабак трудно ршить, кто грабилъ приличне и законне! По состоянію, Камышлинцевъ тоже не былъ достаточно богатъ, чтобы мтить въ россійскіе ланд-лорды, ни достаточно бденъ, чтобы искать мста по акцизу. Итакъ, судьба благодатно уберегла его и отъ величія, и отъ огорченій крайности.
Когда Камышлинцевъ достачно подросъ, родители его начали разсуждать съ знакомыми и между собою, куда помстить сына въ ученье. Такъ какъ между дворянствомъ и понын еще никто почти не дерзаетъ думать, что есть возможность быть полезнымъ родин, не поступая на службу, и безъ того переполненную искателями мстъ и мстечекъ, а въ ту пору подобныхъ вольнодумцевъ и не существовало, — то вопросъ приводился къ тому, гд начать службу Митиньк. У боле или мене истыхъ и коренныхъ дворянъ военная служба всегда считалась благородне статской: часто ихъ отцы и дды сами проливали если не кровь, то потъ, на поляхъ брани и ученій, а потому Камышлинцевы и не встртили иного совта, какъ отдать сына въ военную службу, т. е. въ кадетскій корпусъ. Но практическій смыслъ людей средняго состоянія, не зараженныхъ особенно рыцарскими наклонностями, подсказалъ имъ мысль примирительную, а именно, сдлать Митиньку военнымъ, но спеціалистомъ. Для очищенія совсти, спросили о желаніи самого 12-ти лтняго Митиньку. Митинька, справившись какой мундиръ носятъ офицеры его будущей службы, остался имъ доволенъ и узнавъ вдобавокъ, что лучшіе изъ учениковъ попадаютъ въ гвардію, немедленно возчувствовалъ величайшую склонность къ названной спеціальности. И вотъ, при первомъ случа, отправили Митиньку въ Петербургъ, гд опредлили, какъ водится, въ приготовительный пансіонъ, а затмъ и въ самое заведеніе. Въ заведеніи этомъ учили кажется всмъ существующимъ наукамъ и еще нкоторымъ вещамъ, нигд не существующимъ, несмотря на то, у кончившихъ съ полнымъ успхомъ курсъ наукъ встрчались странные проблы въ знаніяхъ. Такъ напримръ, прослушавъ въ пансіон довольно подробно всеобщую древнюю исторію съ ея анекдотами про Ассуровъ, Ксерксовъ и хвостъ Алкивіадовой собаки, Камышлинцевъ попалъ въ самомъ заведеніи на повствованіе о величіи Римской Имперіи, а за тмъ прямо перескочилъ на Крестовые походы. Учитель исторіи былъ изъ своихъ же, офицеровъ, и въ преподаваніи держался одной послдовательности — поскоре отбыть лекцію, а потому сообщалъ только нкоторыя особенныя событія, безъ связи и объясненія причинъ и собственно только для сдачи экзамена. Затмъ, узнавъ о нкоторыхъ подвигахъ различныхъ, боле или мене великихъ Карловъ, Генриховъ и Фридриховъ, Камышлинцевъ другихъ свдній по части всемірной исторіи не получилъ и о томъ, что длалось на свт въ послднее столтіе, не имлъ никакого понятія. Съ русской исторіей тоже случился довольно странный казусъ: въ пансіон слышалъ онъ какія-то легенды про основаніе Руси, а въ военно-учебномъ заведеніи онъ въ одномъ курс все слушалъ объ удльныхъ междоусобіяхъ, въ другомъ — объ оанн Грозномъ, въ третьемъ — о дяніяхъ великаго преобразователя, Петра -го. Петромъ все и. заключилось, промежуточныя и дальнйшія свднія, какъ объ отечественной, такъ и объ иностранной исторіи, предоставлялись его собственной любознательности. Свднія по части законовъ и устройства своего отечества онъ, вмст съ товарищами, пріобрлъ отъ аудитора, который два раза въ недлю читалъ изъ артикула Петра Великаго, что ‘надлежитъ’ то-то и то-то, а дло кончалось обыкновенно фразою: ‘весьма живота лишить’.
Съ запасомъ подобныхъ свдній вышелъ Камышлинцевъ изъ заведенія. Несмотря на полнйшее разнодушіе въ своей спеціальности, которую излагали до такой степени сухо и казенно, что пристраститься въ ней не было никакой возможности, Камышлинцевъ, мальчикъ съ счастливыми способностями, оказался изъ лучшихъ учениковъ и остался на служб въ Петербург. Должно замтить, что дв случайности много благопріятствовали образованію Камышлинцева. Мальчикъ ходилъ въ отпускъ изъ заведенія къ своему дальнему родственнику. Еще молодой человкъ, этотъ родственникъ былъ однимъ изъ дйствительно образованныхъ людей и принадлежалъ въ кружку Станкевича и Грановскаго. Подъ вліяніемъ этого человка, отчасти эстетика и гуманиста, слагались первыя понятія Камышлинцева. Затмъ, по выход изъ заведенія, Камышлинцевъ, искавшій уже общества людей мыслящихъ, попалъ въ другой, тогда только-что начинавшій образовываться кружокъ молодежи, боле реально смотрвшій на жизнь и увлекавшійся (всякое время иметъ свои увлеченія) другими крайностями. Но въ этотъ кружокъ Камышлинцевъ вступилъ уже нсколько подготовленный предыдущимъ вліяніемъ и потому не принялъ на вру вс его идеи. Какъ молодой человкъ, онъ во многомъ сочувствовалъ членамъ этого кружка, но видлъ и ихъ увлеченія. Лично онъ любилъ этотъ кружокъ, но идеи кружка составляли для Камышлинцева предметъ горячихъ споровъ: онъ отстаивалъ свой взглядъ и пробовалъ идти своей дорогой. Однакожъ въ томъ и другомъ обществ Камышлинцевъ прежде всего узналъ, какъ древній философъ, что онъ ничего не знаетъ и что истинное образованіе долженъ начать самъ и снова. Онъ былъ человкъ самолюбивый, и, понявъ свое невжество, принялся читать и учиться. Чтобы пополнить — не скажу проблъ, а — совершенное отсутствіе образованія, онъ сосредоточилъ все свое вниманіе на предметахъ, совершенно чуждыхъ его спеціальности, и затмъ испыталъ участь большей части нашихъ спеціалистовъ, которые не желаютъ остаться круглыми невждами по другимъ отраслямъ знаній: равнодушный къ своему предмету, онъ увлекся другими, боле жизненными, боле симпатичными ему, совершенно охладлъ въ своей спеціальности, а новой не пріобрлъ.
Года два-три провелъ онъ такимъ образомъ въ Петербург, когда старикъ Камышлинцевъ, опасно заболвъ, вызвалъ сына въ себ въ деревню и умеръ на его рукахъ.. Похоронивъ отца и поживя съ матерью въ деревн, молодой Камышлинцевъ подумалъ, подумалъ и вышелъ въ отставку. Вышелъ онъ не отъ лни и не по той потребности насладиться независимостью и свободой, которую доставляетъ смерть главы семейства, хотя можетъ-быть и лнь и новое чувство имли въ этомъ ршеніи тоже свою долю участія, нтъ: — его петербургскій кружокъ пробудилъ въ немъ мысли и потребности, которыя сознательно привели его къ этому ршенію. Рдкія и лишь совсмъ пустыя натуры остаются съ дтства до старости одинаковыми, большая же часть людей развивается и мняется постоянно, и чмъ счастливе и сильне природа человка, тмъ это развитіе замтне и плодотворне. Поэтому намъ нужно сказать нсколько словъ о томъ, чмъ вышелъ Камышлинцевъ на первыхъ порахъ жизни.
Въ то время онъ былъ впечатлителенъ и нсколько вспыльчивъ, мало способенъ въ усидчивому постоянному труду, но дрожжи и тотъ живчикъ, который подталкиваетъ людей (у всякаго человка есть свои дрожжи и свой живчикъ) были у него хорошіе. Дрожжи въ немъ были хорошія съ дтства: поматери онъ былъ добръ и впечатлителенъ, можетъ попрадду имлъ здравый умъ, и въ нехитрой, но добродушной семь пріобрлъ драгоцнное русское свойство — совстливость. Да не улыбается читатель! Да, это именно — русское качество! это не строгая честность, не безукоризненная прямота и безпристрастіе, нтъ, это — маленькій, но дорогой противовсъ многимъ русскимъ недостаткамъ, противовсъ, который не мшаетъ купцу плутовать, вору воровать и чиновнику брать взятки, но который мшаетъ русскому вору, плуту и взяточнику совсмъ погрузиться въ свою грязь и оставляетъ въ нихъ живое мстечко. Благодаря этому свойству, каждый русскій человкъ если и мошенничаетъ, то какъ-то однимъ только бокомъ. Камышлинцева ни нужда, ни обстоятельства не подвергали искушеніямъ, и нравственную стойкость свою онъ не могъ еще испробоватъ, но совстливость не позволяла ему браться за то, чего онъ не зналъ или къ чему не чувствовалъ призванія: а живчикъ въ немъ бился. Тмъ обстоятельствомъ, что этотъ живчикъ не подбивалъ его удивлять народъ рысаками, плнять барышень красивымъ мундиромъ или добиваться въ канцеляріи милостей начальства во образ чиновъ и крестовъ, а заставлялъ искать дла,— онъ былъ обязанъ своему петербургскому кружку. Несмотря на то, въ кружк этомъ Камышлинцевъ чувствовалъ себя ни при чемъ: всякій работалъ въ немъ, кто для науки, кто для куска хлба, у Камышлинцева же не было собственнаго дла, не было у него той земли подъ ногами, которая ему какъ Антею давала бы силы. Онъ учился, но наук себя посвятить не желалъ, въ искусствахъ не имлъ таланта, служить,— но петербургская служба, съ ея канцеляріями и парадами, казалась ему какой-то отвлечнностью, которой можно предаваться только изъ любви въ самой служб, какъ иные любятъ искусства для искусства.
Когда Камышлинцевъ схоронилъ отца, онъ оглядлся въ провинціи и отправилъ въ Петербургъ одновременно просьбу объ отставк и письмо къ одному изъ пріятелей, въ которомъ онъ между прочимъ писалъ: ‘Долго думалъ я, на что ршиться и что изъ себя длать, и ршаюсь остаться здсь вопреки вашимъ совтамъ. Ужь если я, благодаря праддушк-взяточнику, — помщикъ (чмъ ни мало не огорченъ), слдовательно человкъ по преимуществу земскій и если мы, помщики, ни на что боле не приготовлены, какъ на службу, такъ ужь я буду служить здсь своей земл и для этого долженъ прежде всего познакомиться съ ней и узнать ея нужды. Поэтому остаюсь здсь, а у васъ мн длать нечего.’ И онъ остался.
Съ сожалнію, весьма часто случается, что вещи, съ перваго взгляда весьма простыя, оказываются при иныхъ условіяхъ чрезвычайно трудными и мудреными. Напримръ, молодой человкъ, полный силъ, довольно образованный и съ хорошими способностями, желаетъ скромно служить своей земл: чего бы казалось лучше? Мало ли чмъ можно приносить ей пользу? Но приносить пользу при всемъ добромъ желаніи иногда оказывается трудно, какъ извдалъ Камышлинцевъ. Заняться усовершенствованіемъ сельскаго хозяйства — на это у него не было ни денегъ, ни знанія, ни надобности: крестьяне у него были на оброк. Онъ и присматривался къ хозяйству и учился ему, но помогать этому длу, а тмъ боле начинать его, былъ не въ состояніи, играть роль благодтельнаго помщика, сдлаться отцомъ своихъ крестьянъ и благодушествовать съ ними — ему и въ голову не приходило: у него было настолько здраваго смысла, чтобы понять, что не благодушествомъ можно пособлять имъ. Служить по выборамъ дворянства?— но это значитъ служить одному сословію, а не всей земл, да и для этого надобно быть выбраннымъ, а онъ, и окружающіе его помщики, при всхъ добрыхъ отношеніяхъ, чуяли, что они дворянскіе интересы врядъ-ли понимаютъ одинаково. Затмъ что же оставалось? Все-таки служить? Камышлинцевъ подумалъ: у насъ есть и хорошіе законы, и благодтельныя административныя мропріятія, но, эти прекрасно задуманные въ высшихъ сферахъ законы и мропріятія, въ приложеніи въ народу, такъ-сказать претворяясь въ дло, получаютъ иногда — благодаря претворителямъ — совсмъ иной характеръ: надо идти въ претворители или смотрть за претворителями, а такъ какъ въ губернаторы онъ попасть не могъ, а въ становые не хотлъ, то и избралъ среднее — пошолъ въ чиновники особыхъ порученій къ губернатору, въ чиновники работающіе, а не въ играющіе въ благородныхъ спектакляхъ.
Излишне было бы исчислять испытанія, вынесенныя имъ, и допытываться, въ какой степени принесла пользу и удовлетворила эта служба какъ Камышлинцева, такъ и общество и начальство. Но мы знаемъ достоврно только два факта: во первыхъ, что Камышлинцевъ оказался до такой степени лишеннымъ всякаго сценическаго таланта (начальница губерніи была страстная охотница до театра и устроивала еженедльно любительскіе спектакли), что, несмотря на вообще плохую игру провинціальныхъ любителей, совершенно провалился на своемъ первомъ дебют, а во вторыхъ, — что ровно черезъ годъ количество просьбъ, поданныхъ губернатору, увеличилось одной, именно: просьбой Камышлинцева объ отставк. Возвратясь снова къ своимъ пенатамъ, Камышлинцевъ началъ-было уже предаваться тяжелымъ размышленіямъ: что лучше, жениться ли на барышн, начать ли пить, или повситься на самомъ высокомъ дерев своего сада,— но въ это время случилась Крымская война, потребовалось ополченіе, и Камышлинцевъ былъ выбранъ въ него.
Дружин, въ которой пришлось служить Камышлинцеву, какъ и большей части ополченцевъ не довелось быть въ дл. Камышлинцевъ прошелъ только добрый конецъ Россіи, сдлалъ походъ, познакомился — не изъ книгъ, а въявь — съ бытомъ народа и воротился съ ранней сдиной въ волосахъ. Ополченіе его губерніи потеряло, отъ болзни и лишеній, боле половины ратниковъ.
Между тмъ, по окончаніи войны, на Россію пахнуло свжимъ воздухомъ, все заговорило о перемнахъ, кровь потекла въ жилахъ быстре, чувствовалась потребность въ дятельности, въ движеніи. Можетъ-быть ужь въ это время въ фалоппіевыхъ трубахъ министерскихъ канцелярій уже шевелились зародыши будущихъ реформъ, но въ дйствительность они пока не только не переходили, но и не проглядывали, простора для дятельности все-еще не было, и Инсаровы этого кануна должны были набираться еще изъ болгаръ и дйствовать въ Болгаріи. Нтъ, подумалъ Камышлинцевъ, такъ оставаться нельзя, нужно хоть посмотрть, какъ другіе живутъ, нужно дознаться, что это за штука, которая становится у насъ поперекъ всякому развитію, подставляетъ досел ногу всякой, казалось бы, здраво-задуманной вещи: надо поучиться у другихъ! Какъ знать, можетъ-быть скоро насъ спросятъ о нашихъ нуждахъ и средствахъ къ ихъ удовлетворенію: а что мы знаемъ? И вотъ, скопивъ сколько было возможно деньжонокъ, Камышлинцевъ отправился за границу.
Какъ провелъ онъ время заграницей и что онъ тамъ узналъ — это не входитъ въ планъ нашего разсказа, замтимъ только, что онъ читалъ, присматривался, сравнивалъ. Между тмъ изъ Россіи доносились отрадныя всти, коммерческая дятельность встрепенулась, компаніи росли какъ грибы, каждая статья газеты начиналась памятной фразой: ‘въ настоящее время, когда’ и пр., развивавшаяся гласность досягала даже до полиціймейстеровъ. Камышлинцева подмывало домой, но онъ былъ еще недоврчивъ. Вдругъ, тысячеустная печать разнесла по Европ радостную всть предпринимаемаго освобожденія. Камышлинцевъ снова сильне почувствалъ на себ чудно возбуждающее вліяніе завтныхъ надеждъ. Онъ читалъ, какъ дворянство, ревнуя одно передъ другимъ, спшило радостно отозваться на мысль Государя. Новая, давно ожидаемая жизнь, казалось, закипала на просыпающейся родин, точно весеннимъ воздухомъ пахнуло изъ встающей изъ-подъ снга страны. Теперь домой, домой!— сказалъ Камышлинцевъ,— теперь тамъ есть дло, нужны наши труды, тамъ можно и должно работать.— И съ запасомъ свжихъ силъ, свдній и жажды дятельности онъ поспшилъ въ Россію.
При възд въ Россію, Камышлинцеву бросилась въ глаза только одна перемна: вс такъ-называемые образованные классы поросли. волосомъ и обиліе этой, долго сдерживаемой растительности, было по истин изумительно. Справедливо или нтъ, но у насъ ращеніе волосъ сверхъ извстной мры и на недозволенныхъ по штату мстахъ всегда считалось признакомъ я своего рода мундиромъ вольнодумства и наравн съ нимъ подвергалось преслдованію. Преданіе о волосахъ Самсона, бывшихъ источникомъ его силы, не пропадало даромъ и оффиціальныя Далилы пользовались открытымъ сей древней женой средствомъ, только съ большей увренностью, и не прибгали ни къ какимъ особеннымъ хитростямъ. На этомъ основаніи, феноменъ, поразившій Камышлинцева, имлъ свое значеніе: терпимость съ нему была признакомъ своего времени, но, вопреки ожиданіямъ, другихъ разительныхъ перемнъ Камышлинцевъ не нашелъ. Видно было что духъ жизни вялъ надъ страной, все въ ней суетилось и металось, все искало дятельности, иногда и находило ее, но урывками, не мтко, поверхностно. Кинулась, какъ мы говорили, зашевелившаяся кровь въ коммерческую дятельность, но новыя предпріятія, если и могли идти, то по старымъ только дорогамъ — компаніи оказывались несостоятельными, акціи падали и на двственныхъ попыткахъ гласнаго разбирательства въ Пассаж дознано было, что ‘мы еще не дозрли!’. Журналистика была въ прежнихъ рамкахъ и мучительно старалась выйти изъ нихъ: два журнала, посвятившіе себя спеціально крестьянскому длу, падали и пали, по крестьянскому длу была учреждена коммиссія, призванные изъ провинцій депутаты попарно приглашались въ нее, но что тамъ длалось — было попрежнему покрыто молчаніемъ: всюду носились слухи о проектахъ и въ канцеляріяхъ удвоилось число исходящихъ, — вообще, броженіе молодаго вина начиналось, но для него были открыты только т же старые мха.
Повидался Камышлинцевъ съ своими петербургскими пріятелями и знакомыми, потолковалъ и нашолъ всхъ неудовлетворенными: молодежь была полуудовлетворена и ждала большаго, старики были неудовлетворены и ждали возращенія къ старому. ‘Это все верхи, — подумалъ Камышлинцевъ, — надо посмотрть, что глубь думаетъ, что земля?’ — и онъ поспшилъ домой.
И вотъ разъ, часу въ 9-мъ свтлаго іюльскаго вечера, по весьма широкой и кочковатой улиц деревни Камышлиновки, прохалъ шибкой рысью перекладной тарантасъ и остановился у запертыхъ воротъ семи-оконнаго, съ закрытыми ставнями, барскаго дома. Ямщикъ соскочилъ съ козелъ, вошелъ въ калитку, и сильно отпахнулъ ворота, стуча, какъ власть имющій. Тарантасъ подъхалъ къ крыльцу, на стукъ вышелъ изъ каретника кучеръ, а изъ людской избы дворовая женщина и, заслоня глаза отъ бьющихъ почти въ уровень съ землей лучей заходящаго солнца, смотрла: ‘кого Богъ даетъ’. Только лежавшая у крыльца старая лягавая собака приподнялась и медленно подошла поближе посмотрть на прізжаго. Изъ тарантаса вылзъ молодой человкъ, въ дорожномъ плать съ сумкой черезъ плечо и не усплъ сказать еще слова, какъ вдругъ сцена перемнилась: собака, визжа и виляя, бросилась на грудь молодаго человка, баба ахнула, хлопнула себя руками по бедрамъ и убжала на заднее крыльцо дома, а кучеръ, тяжело влача ноги, въ широчайшихъ сапогахъ, въ перевалку бжалъ навстрчу: помщикъ Дмитрій Петровичъ Камышлинцевъ пріхалъ изъ-за границы въ свою вотчину.
Въ дом началась бготня и суматоха, отперли двери, отворили ставни, нсколько женщинъ, занимающихся преимущественно распложеніемъ клоповъ и таракановъ, высыпали поздороваться съ бариномъ, при чемъ нкоторыя нараспвъ, какъ въ причитаньяхъ, запли: ‘а-а-хъ, батюшка! да какъ вы по-ста-р-ли!’ а другія, побойче и находчиве, какъ въ барабанъ затрещали, въ перебивку и скороговоркой: ‘а мы васъ ждали, ждали, думаемъ: скоро ли, скоро ли’…
Камышлинцевъ, какъ по обряду, наскоро перецаловался съ женщинами, но былъ тронутъ только ласками своей устарвшей сучки Минервы. Потускнвшими и слезящимися глазами, она такъ нжно и печально глядла на него, такъ радостно и грустно визжала, приподнимаясь отяжелвшими ногами и виляя опущеннымъ хвостомъ, что Камышлинцевъ былъ глубоко тронутъ лаской этой врной и въ его отсутствіе совсмъ состарвшейся и какъ-бы сознающей уже свою негодность подруги: онъ обнялъ ея посдвшую голову и нжно поцаловалъ.
Прислуга тотчасъ разсыпалась хлопотать о благоденствіи барина, каждый по своей части, и усердіе при этомъ высказывалось тмъ, что всякій считалъ нужнымъ кричать на другаго. На кухн стали растапливать плиту и ставить самоваръ, и поваръ, принявъ озабоченный и мрачный видъ, началъ съ того, что принялся бранить бабу за то, что она воруетъ у него угли,— а баба, раздувающая самоваръ, вмсто мховъ, собственными легкими, разкраснвшаяся и плачущая отъ дыма, пожелала ему: ‘чтобъ т раскаленными-то подавиться!’ Высокій и здоровый парень, камердинеръ Камышлинцева, гроза мужей и сокрушитель двичьихъ сердецъ, занимавшійся во все время барскаго отсутствія усовершенствованіемъ своей игры, на гитар, радостно трижды облобызалъ барина своими толстыми губами (ему уже до смерти надоло ничего-недланье). Камышлинцевъ съ удовольствіемъ сдалъ въ его завдываніе чемоданы и дорожные мшки и затмъ, сбросивъ какъ тяжелую ношу фуражку и дорожную сумку, вздохнулъ свободно и вошелъ въ прохладныя и пахнущія пустотой комнаты.
Комнаты были въ томъ же вид какъ онъ ихъ оставилъ: то же зальце, уставленное стульями, съ раздвижнымъ круглымъ столомъ посредин, т же старинныя угловатыя и жесткія краснаго дерева кресла и диванъ въ гостиной. Въ своемъ довольно большомъ кабинет, и вмст спальной, нашелъ Камышлинцевъ т же покойныя кресла, желзную кровать, столъ, установленный письменными принадлежностями и бездлками, ружья и фотографіи по стнамъ, но и деревня, и домъ, и мебель, все это, посл большихъ городовъ, высокихъ домовъ, щеголеватыхъ комнатъ отелей — все показалось ему точно придавленнымъ и обветшалымъ: убогимъ и жалкимъ показалось ему все это и, несмотря на то, чмъ-то родныхъ и милымъ.
Черезъ полчаса по прізд, Камышлинцевъ сидлъ съ сигаркой за стаканомъ чая, глядлъ въ окно и воспоминанія нахлынули на него. Длинной вереницей проходили передъ нимъ картины его дтства и деревенской жизни, образы иныхъ отжившихъ, иныхъ давно невиданныхъ лицъ. Иногда какой-нибудь стукъ или предметъ на улиц возвращалъ его къ дйствительности и передъ нимъ вновь являлись незатйливыя сцены родной жизни и, несмотря на всю свою невзрачную будничную обстановку, несмотря на космополитизмъ, Камышлинцева, задвали иногда какую-то глубоко-глубоко скрытую въ немъ струну, и эта струна неопредленно-тоскливо и вмст отрадно дрожала въ его груди. Смотрлъ тогда Камышлинцевъ на тянувшійся передъ окнами рядъ тмныхъ избъ, медленно шевелившійся по улиц людъ, на гумна, на зеленющіе поля и луга, виднвшіеся за деревней, и думалъ: ‘вотъ она настоящая, коренная Русь! вотъ она, широко-раскинувшаяся громада, надъ которой, какъ толпа наскомыхъ, кишитъ и суетится, покусывая, и посасывая, и шумя о ней, разнообразный рой, а она лежитъ себ и не шелохнется, и не знаемъ мы, что творится въ ея глубин и какъ отражаются въ ней весь шумъ и возня и заботы о ея благ — на поверхности’.
— Староста пришелъ, — доложилъ вошедшій и вступившій въ свои обязанности слуга и спросилъ, не прикажетъ ли еще чаю.
Кахышлинцевъ попросилъ перемнить остывшій стаканъ и позвать старосту. Вошелъ крестьянинъ большаго роста, полный, съ черной окладистой бородой и умнымъ лицомъ. Онъ поклонился и подошелъ къ барину поздороваться. Камышлинцевъ трижды поцаловался съ нимъ, затмъ староста нсколько отступилъ и спросилъ.
— Какъ изволили създить?
— Слава Богу!
— А мы ужъ очень соскучились, васъ ждавши! Этто, Илья Игнатьичъ повстрчались, ‘что, говорятъ, Бахтинъ, когда твой баринъ изъ бговъ явится?’ Не знаю, молъ, батюшка, онъ у насъ какъ птица вольная порхаетъ, а мы его ждемъ не дождемся.
— А что Илья Игнатьичъ дома?— спросилъ Камышлинцевъ про своего сосда и пріятеля, которому онъ поручилъ приглядывать за имніемъ въ свое отсутствіе.