З. Н. Гиппиус
Метаморфозы
(Рассказ приятеля)
…Ряд волшебных изменений
Милого лица…
Фет
КОММЕНТАРИИ
Метаморфозы, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1932
Время на прочтение: 9 минут(ы)
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО ‘Издательство ‘Росток», 2003
Вот курьез, — встреча моя вчерашняя. Может, и не курьез, не знаю, неведомый переплет какой-то, мне непонятный. Судите сами, а я, признаться, давно уж многого не понимаю, не разбираюсь. Что, например, в России делается — как в темную воду глядеть, уж и обсуждений всяких боюсь. А с тех пор, как свою ‘фермочку’ завел, картофель сажаю, — вот уж третий год, — я и от эмигрантской жизни совсем отстал, отвлекся, в Париже бываю часто, — 40 минут езды всего! И комнатка мне у Благово всегда готова, — но не слежу. За газетами даже не слежу. Развернешь — многое непонятно. Правда, и некогда следить, но парижскую жизнь люблю, самый Париж тоже люблю. Выдастся свободное время — и еду. Кое-кого повидаю, а то и так пошатаюсь.
Вчера утром приехал я на целых два дня… Постойте, впрочем: если рассказывать, так сначала. Потому что вчерашняя встреча вторая, как бы вторая глава: без первой — выйдет окончательная дичь, даже не курьезная. Первая же встреча была уж год… нет больше тому назад. Я о ней не рассказывал, — просто забыл, признаться, совсем из головы вылетело. А случилось так: иду я весной ранней по Монпарнасскому бульвару: тоже приехал отдохнуть, проветриться. День такой приятный, холодноватый, сухой, еще светло, но уж близко к сумеркам. Иду, поглядываю на народ, рассуждаю, в какое бы мне кафе зайти. Вдруг вижу, впереди меня, — старик: мельчит шагами, сутулый, а рядом с ним широкоплечий, неуклюжий какой-то, молодой мальчик. В Париже столько всяких фигур встречается, никакая уж не удивляет, но на старика этого я обратил внимание, странно и шел он, и одет был — хотя совсем не бедно, в новеньком даже пальто, но все-таки странновато: будто ему в этом пальто не по себе. В мальце тоже виделось мне диковатое. Русские? Да русских теперь не всякий среди парижской толпы отличит, даже борода седая не верный признак… Я, однако, прибавил шагу и, поравнявшись, без церемонии в лица им заглянул. Без церемонии, но просто как обыкновенный прохожий. Старик, однако, отпрянул и даже испугался и остановился.
— Мсье… мсье… — залепетал, бегая глазами.
Я хотел уж сказать ‘пардон’ и пройти мимо, но он вдруг наклонился ко мне и прошептал: ‘Вы, может быть, Синельников? Валерьян… да?’. Я вглядываться: нет, незнакомый старик. ‘Не узнаете, ну да-да, но я рад. Хоть и нельзя мне, но я рад, рад на минуточку. Я Байков, да, Лесли, может, вспомните Лесли…’.
Тут передо мной туманно-давнишнее завертелось, и в давнишнем — Лесли. Но причем же старик? Воспоминание ведь быстро, как молния, все приходит сразу, одной картиной. Байков-Лесли и встал передо мной, как я, будучи юнцом, в Петербурге его видел — раз пять-шесть всего: полнотелый, громкогласный, красивый интеллигент. Говорили, что он готовился в дипломаты, но повернул на журналистику и стал бойко пописывать в левых газетах. Хотя я сам тогда мечтал сделаться журналистом, Лесли мне не нравился. Скорее нравилась жена (он тогда только что женился) — молоденькая бойкая курсистка, черноволосая. И как это я все вспомнил? Но мой Лесли со стариком общего ничего не имел.
Не имел, а все же это был он. Долго рассказ рассказывается, скоро дело делается, и вот, хоть и с большими усилиями (почему?) затащил я старика в ближнее кафе, уселся напротив, рассматриваю, слушаю его бормотанье, и все ничего не понимаю.
— Я вам скоренько, скоренько, — бормотал он. — Потому нельзя… Хорошо, мы в углу. Да ведь огни. И место публичное. Но все же были знакомы… А ты, Маркуша… может мы насчет площадок узнаем что.
Малец стариковский тоже последовал за нами в кафе. Он как-то неодобрительно глядел на старика, на меня, поминутно вскидывал плечи: лицо обыкновенное, и было бы, пожалуй, приятно, если б не глаза: странно тупые, совсем рыбьи.
Старик полубормотал-полушептал, да так быстро, точно для миллиона слов ему отмерено было пять минут.
— Уж неделю мы, неделю целую здесь… О, счастье-то какое? Я бывал в Париже, знаю, не теперь, теперь… После пережитого. Что я пережил, да вы не знаете, этого никто не знает, не воображает, я один… И вот, только она, Анна Федотовна. (Мы давно в разводе, нельзя же), — но она не забывала по возможности. Помогала все-таки. А потом говорит: нет, поезжай лучше, Иван Степанович, ты мне здесь обуза по твоей нескладности, ты мне мешаешь, ты бестактен. Поезжай, но смотри! Если там тише травы не будешь, — я все прекращу, во-первых, а во-вторых — ты знаешь, захочу — и обратно достану. Тогда уж не посетуй. О, она все теперь может. А я готов, кого мне видеть, зачем? Мне бы не там… Не мог я! Не мог там! Довольно!
— Ну, крути, Гаврила! — грубо прервал его малец.
Старик съежился и виновато улыбнулся.
— Да что ж? Тут ничего особенного. Это ведь она же решила, чтоб мне ехать. Да, — обратился он снова ко мне, — как решила, так и сделалось: а Маркушка уж сам увязался, у ней отпросился, буржье, говорит, хочу поглядеть… Согласилась, — балует она его, — ну чтоб сейчас назад.
— Да мне наплевать на кровать, — пробасил снова Марк, — мне главное, какие тут спортивные площадки, чего они тут, эти, наколбасили…
— Французского он не знает, — извиняюще проговорил Лесли. — Я-то знал, да как в лесу еще, после пережитого! Экипировались мы тут сначала немножко, то, се… Вот куда сунуть его с площадками, с этими, еще не придумаю, способный мальчик, Анна Федотовна говорит — непременно будет ответственный со временем. Она лучше знает, занималась им, сердце, конечно…
— Это сын, может, Анны Федотовны? — успел я вставить.
— Как же, как же, наш, на другой год бойни этой… то есть войны, родился. Анна Федотовна им занималась, при ней он остался. Я — куда же, после пережитого? И развод. Но сердце у нее не какое-нибудь. Сама увидала, что не могу там. Так вот, насчет площадок-то…
— Постойте, Иван Степанович, не пойму я: значит вы обратно не собираетесь? Эмигрантом стали? В здешних газетах писать будете?
— В газетах? — всполошился старик, — ни-ни-ни! Мне только осмотреться. А чтобы обратно — ни-ни! Анна Федотовна сама согласилась и помогать будет. Я тише травы. Осмотрюсь, площадки найдем, отправлю его восвояси, а сам здесь доживать, скромненько, как она велела. Я ведь ничего, я только там не могу и ей мешаю: она поняла. А этого комсомолия его дожидает, первый он у них в ячейке, нельзя же.
Мне дерганье, бормотанье и дичь, в которой я разобраться не мог, порядочно надоели. Мальчишка — ясно: ‘стопроцентный’, тамошней выделки: видали таких, постарше, правда: у маменьки дойдет. А маменька важная там, должно быть, шишка. Но сам-то старик? Очевидно, не врет о ‘пережитом’, — ведь какая развалина и скелет-скелетом! Доволен, что вырвался. Надоел, видно, бывшей супруге, если пенсион назначала, веди только себя смирнехонько. Все-таки дичь! Но давно уж мы отвыкли удивляться: не понимаем — и так принимаем — проехали.
Стал я подумывать, как бы уйти, но тут Байков, едва заслышав, что о спортивных площадках я ничего не ведаю, сам заторопился от меня отвязаться: вскочил, стал мне за пиво франки совать (я не взял), забормотал что-то совсем уж несуразное, прощается. Я, было, спросил, где он живет — не сказал: ‘Так… тут… пока приютились… Пока…’. Меня он совсем ни о чем не спрашивал. Странно, как узнал, да еще имя запомнил. Между прочим, приглядевшись, я заметил, что он не так уж стар: это худоба скелетная, да борода, да то, что зубов у него почти не было — это все и делало его стариком. Конечно, полусумасшедший, но все они оттуда, если сразу, такими нам кажутся. Отойдет понемножку.
Взял он своего парня, который мне даже головой не кивнул, засеменил прочь, беспомощно оглядываясь. Только обоих я и видел.
В тот же вечер оба они из памяти испарились и после не вспомнились, я вам уже говорил.
Год у меня выдался трудный, не до того. К лету нынче только стало немножко легче. Тут и разыгралась вторая глава. Обе-то вместе — право, чудная история.
Сижу вчера вечером, часу уж в десятом, в кафе, тоже на Монпарнассе, но кафе из пышных, людных, да теперь, в начале-то июня, все там кафе людные, шумные. А меня из деревни, это освежает.
Сижу, гляжу, ни о чем не думаю, и вдруг — точно меня ударило: Лесли! Да не тот, прошлогодний старик, а настоящий: солидный, крупный мужчина, с брюшком даже, бритый, славно одетый. И громогласный. Ей-Богу, совсем тот журналист в Петербурге: был, пропал — и воскрес. Рассмотрел, конечно: щеки полные висят, волосы с сильной проседью, зато вон смеется с кем-то — зубы так и сверкают.
В дверях стоял, потом в мою сторону двинулся, а я все глаз с него не спускаю. Удивлен был, в кои-то веки! А он меня заметил и — прямо ко мне: руку так широко, по-прежнему, подает: ‘А, здравствуйте, батенька! Сколько зим! Позволительно присесть к вам? Я тут кое-кого дожидаю’.
Представьте, говорит даже совсем ничего, по-петербургски, ясно, положительно, бормотанья — никакого, точно и вправду был тогда не он, а теперь вот он. Видит мое удивление — захохотал:
— Метаморфоза? Да, батенька! Выпьем-ка чего-нибудь поинтереснее. Вы одни? Гарсон!
— Что ж, говорю, сынка давно домой отправили?
Вдруг он поморщился, нахмурился, постарел, придвинулся ко мне и сказал не так громко:
— Единственная туча на моем горизонте. Вам можно сказать, вы нас тогда в ламентабельном виде, сразу из страны чудес, встретили. С тех пор много воды утекло. Да. Не поехал он! И со мной уж давно не живет. Я сначала думал — пропаду. Анна-то Федотовна! Ну, умному человеку никогда отчаиваться не следует. А уж Анна-то Федотовна, не умница ли! Погрозила, да и выручила. Мне что, лишь бы я здесь, а я со всем справляюсь. Маркушу пускай сама ловит, коли дастся.
— Ничего не понимаю, — сердито сказал я, — если ваш сын исчез, вы можете через полицию его отыскать.
— То-то, батенька, не понимаете! Пережили бы с мое — поняли бы. Кабы исчез! — хуже: в такой уклон завязался… То-то и страшно мне было. А деньги-то с меня требует. Дрожу (не знает Анна Федотовна), а даю. Шантажист мальчишка. Коли деньги материнские, да мои, не нравятся — не бери. Иди тогда с кем знаешь. А то ведь, на порог к себе не пускает, на свиданья в кафе только согласен, и пожалуйте!
Опять он мне сумасшедшим показался. Молчу.
— Да вон он, является! Небось идеи идеями, а своего не упустит. Э, где вам таких знать, новый переплет!
Я поднял глаза и тут мне пришлось так удивиться, что даже приятно стало, с непривычки. К нам подходил статный молодой человек, ловко одетый, со спортивной ноткой в костюме: без шляпы, как ходит парижская молодежь, с гладко прилизанными темными волосами. Лицо я узнал… а, пожалуй, не совсем: запомнил рыбьи глаза, но были они уж не рыбьи. Бог весть, какие, только без тупости, наглые, может быть, а скорее просто молодые, дерзкие глаза.
Не подавая руки отцу, но кивнув мне головой, он уселся за наш столик. Крикнул что-то проходящему гарсону — и с какой непринужденной манерой! Да, способный мальчик.
— Ну? — сказал отцу с прежней грубостью (грубость в нем оставалась), — есть?
Байков пошевелил плечами, нерешительно улыбнулся.
— Да, ладно. Ведь посидишь еще.
Марк взглянул на браслет.
— Десять минут. Время мне с тобой!
— Да-да-да, так, — зачастил Байков и сделался похож на прошлогоднего старика. — Вот они, дети наши, — подмигнул он мне. — Ни в мать, ни в отца… Пореволюционное сознание, видите ли… А черт, сколько этих сознаний…
— Закрывай лавочку, — оборвал Марк. — А то ведь договор договором… мне тебя провалить недолго.
— И сам сядешь, — злобно проговорил Байков.
— Без этого-то? Э, коль захочу, плевать в конечном счете!
Двинув плечами и видно было, — ему и вправду плевать. Байков осел: ‘Да, хорошо уж, хорошо… Постой, — завидел он кого-то вдали и вскочил: — я сейчас, в две минуты, там человечек один…’.
Умчался. Марк отнесся к этому равнодушно. Процедил сквозь зубы: ‘Не удерет…’ и занялся какой-то, поданной ему смесью. Мы помолчали.
— Вы эмигрант? Белый? — спросил вдруг меня байковский отпрыск.
— Эмигрант, так значит не красный.
— Ну… еще не значит. Вон тоже эмигрант… — он кивнул головой в сторону отца. И прибавил: — Вы с ним не очень…
— Как это?
— Да так. У них, у старья, дисциплины ума не имеется. Шкурничество всех без разбора одолело. Трясется, на семь сторон дрожит, угодить хочет. Только бы ему, по Достоевскому, ‘чай пить’. Я с матерью и со всеми там идейно расплевался, а он, тоже ведь идеи были! умолил-таки ее. Заданье принял, насчет эмиграции. Провалится.
— Какое заданье? Да вы сами кто? Коммунист?
— Я? — фыркнул молодой человек, — с ветошью-то этой? Пожил коммунизм, довольно! Пора на покой. Да и коммунистов нет уж никаких. Вроде же старика моего, чего изволите, только бы мне брюхо набить. Теперь новому черед. Мы, молодежь, прохвостину эту на километр не допускаем. Деньги я у него беру, награбленные, пока учусь, — это у нас все знают и одобряют, — проваливать до срока не хочу: а сам провалится — не заплачу. Обойдемся.
— Да где же вы то? — с изумлением спросил я, все меньше понимая.
Он небрежно назвал мне какой-то кружок эмигрантской молодежи, о котором я слышал вскользь и представление имел смутное: не то неоидеалисты, не то неомонархисты, а, может быть, неодемократы, — что-то довольно хаотическое. Мысленно махнув рукой, я спросил неоюношу:
— А как же спорт у вас?
Одушевился и что-то детское мелькнуло у него в лице.
— Отлично у нас поставлено. Все виды. У нас идея, т. е. конечная цель, разумеется, чтобы спорт был работой, а работа как спорт. До этого еще далеко, разумеется, но идея-то самая — видите, какая идея? Мы — завтрашний день. Мы пока готовимся. А этот… — тут к нему вернулась опять прежняя грубость (отец, лавируя меж столиками, приближался к нам), — этот пусть себе пока гуляет, заданья свои исполняет… нам что? Переедай друг дружку…
Байков, улыбаясь, усаживался за столик, но я встал.
— Куда же вы, батенька? Погодите! Мы и не поболтали как следует! Ведь сколько зим! Да где вы живете? Ни разу вас в наших зарубежных кругах не встречал, ни в писательских, ни в других… Но случается, случается.
Громогласие его было последней каплей. Даже не вспомню, как я выбрался из кафе, как простился, может, и совсем не простился. Час по улицам бродил, ни о чем не думал: голова распухла.
Сегодня тоже не думаю. Рассказал вам, что видел и слышал: с виду метаморфозы довольно курьезные, а что они означают, кто и во что превратился, — все равно не понять. Начнешь разбираться — еще к тому, не дай Бог, придешь, что в Бедламе каком-то живем. Вот уеду нынче к огороду, картофелю моему, — там просто.
Впервые: Сегодня. Рига, 1932. 9 октября. No 280. С. 4. Перепечатано под названием ‘Превращенья’! в ‘Иллюстрированной России’. 1936. 7 ноября. No 46 (600). С. 1, 2, 4. Эпиграф из стихотворения А. А. Фета ‘Шепот, робкое дыханье…’ (1850).
ламентабельный вид — плачевный, жалкий вид (фр.).
…по Достоевскому ‘чай пить’. — Ф. М. Достоевский. Записки из подполья. П. По поводу мокрого снега, IX (1864): ‘Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить’.
Бэдлам (Бедлам) — дом для умалишенных в Лондоне, основанный в 1247 г. (первоначально больница Марии Вифлеемской).