Алексей Николаевич Толстой.
Месть
Алексей Николаевич Толстой.
Месть
1
1
2
2
3
3
4
4
5
5
6
6
7
7
Комментарии
Комментарии
Месть, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1910
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Февральский сильный ветер дул с моря, хлеща дождем и снегом вдоль улицы, лепил глаза, барабанил по верхам экипажей, забивал хлопьями огромные усы городовому, брызгал из кадок и надувал полосатую парусину на подъезде спортивного клуба барона Зелькена…
Придерживая полы раздувающейся шубы, прикрываясь воротником, в подъезд быстро вошел небольшого роста человек, сдерживая нетерпеливые движения, сдернул перчатки, сбросил великану швейцару шубу и, положив ладонь на пробор, вгляделся у зеркала в суженные свои зрачки, лицо его было нервное, худое, с небольшими усами и русой бородкой. Оглянув себя, поморщился…
— А вас, Александр Петрович, ждут… Барон уж три раза спускался сюда, — все не едете, — густым голосом сказал швейцар.
— Все в сборе?
— Только вас и дожидаем.
Александр Петрович Сивачев взбежал по красному ковру лестницы, на второй площадке потрогал сердце, нахмурился…
‘Так нельзя, проиграю. — Он лениво опустил веки, поднялся еще на один пролет и нажал ручку тяжелой двери. — Ужели удача? Да, иначе быть не может, иначе…’
В длинном и низком зале спортивного клуба, громко разговаривая, ходили молодые люди в черных визитках, в студенческих сюртуках, в гимнастических фуфайках. Из конца в конец шнырял короткий и крючконосый барон Зелькен, блестя глазами подагрика и пломбами зубов. Все, и особенно Зелькен, были взволнованы: сегодня на пари в тридцать пять тысяч состязались князь Назаров и Сивачев.
Князь был богат, отец его, суконный фабрикант, купил в свое время в Италии титул и завещал сыну раз и навсегда показать, какие такие есть на свете князья Назаровы. Александр Сивачев жил, как уверяли друзья, ‘на проценты со своих долгов’. Сегодняшнее пари было решающим для него: выигрывая его, он выигрывал жизнь. Проигрыш — гибель.
Князь, одетый в клетчатое, просторное, как мешок, платье, долговязый, с оттянутым подбородком, стоял поодаль у стены и лениво переминался, стараясь гримасами показать двум своим постоянным льстецам, Жоржу и Шурке, что они такие же свиньи, как и все люди вообще.
— В сущности это почти дуэль, — сказал Жорж.
— А не хотел бы я быть на месте Сивачева, — сказал Шурка.
— Он сам виноват, таких учат, — брезгливо ответил князь. На щеках у него выступили красные пятна, глаза забегали: в зал вошел Сивачев. Он извинился за опоздание и с улыбкой поклонился князю, тот торопливо ответил и, будто застыдясь торопливости, строптиво вздернул голову.
— Начинайте, начинайте, — заторопили все.
В конце залы на окованном и подбитом железом щите укреплена была мишень, отступя десять шагов, протянули на столбиках пеструю веревку, за зеленым столом сели судьи, барон, свернув жребии, тряс их в котиковой шапке.
— Господа участники, — сказал он взволнованно, — правила состязания следующие…
Год тому назад князь Назаров, сидя на Крестовском в кафешантане за бутылкой шампанского, отчаянно скучал. Постоянные компаньоны его, Жорж и Шурка, отсутствовали, женщины надоели, все насквозь было известно. Грызя миндаль, морща кислое лицо, он разглядывал безголосую ‘этуаль’, прельстительно вертевшую подолом среди цветов на эстраде… ‘Стерва, — думал он, — раздеть ее в кабинете, да и вымазать горчицей, только и стоит’.
Скверное настроение князя Назарова усугублялось еще и тем, что наверху, над столиком, где он сидел, за окном кабинета слышалось цыганское пение и порою такой громкий, раскатистый, веселый хохот, что князь невольно косился на плотно занавешенное окно. ‘Хамы, — думал он, — вот хамье…’ Наконец он подозвал лакея и спросил:
— Кто там шумит?..
— А это, ваше сиятельство, господин Сивачев третий день бушуют и хор задерживают. Даже кровать приказали поставить. Ничего с ним не можем поделать…
— Какой Сивачев?.. Синий кирасир?..
— Так точно, ваше сиятельство…
Этот синий кирасир, Сивачев, не давал покою князю Назарову, он был адски шикарен, красив и, как никто, имел успех у женщин. Где бы князь ни появлялся — в кабаке, на скачках, в балете, на Морской в час гулянья, на Стрелке, — всюду поперек горла становился ему синий кирасир. За плечами его клубилась скандальная слава отчаянного кутилы, беззаботного игрока и обольстителя женщин… Все бы на свете отдал Назаров, чтобы так же, как этот наглец, проматывающий последние деньги, пройтись по крепкому морозу в распахнутой бобровой шинели, нагло звякая шпорами, небрежной улыбкой отвечая на взволнованные взгляды женщин… У князя распухала, печень при мысли о Сивачеве…
Сейчас, например, он видел, что взгляды всех сидевших в зале обращены на окна кабинета, где бушевал Сивачев. Князю нестерпимо захотелось попасть туда… Он даже засопел от возмущения, — а все-таки хотелось: только там, черт возьми, было весело…
Кончилось это тем, что он послал в кабинет записку, полную унижения и наглости. Сивачев должен был знать про миллионы князя Назарова. Нищий аристократишка, что бы там ни было, но согнется в три дуги. Несомненно! А все же у Назарова екало сердце от робости, и он до бешеного сердцебиения сердился на себя. Вышло так, как нельзя было и ожидать: штора на окне кабинета отогнулась резким движением, окно раскрылось, и в нем, облокотясь о подоконник, появился синий кирасир. Он был бледен, под глазами — круги, мундир расстегнут, шелковая сорочка помята, на шее, нежной, как у женщины, висела связка образков и ладанок. Он был так жутко красив и странен, что чей-то женский голос в зале ахнул громко: ‘Ой! Красавчик!..’
Рядом с Сивачевым стоял лакей, державший записку Назарова. По приказу Сивачева он согнутым мизинцем осторожно указал на князя. Само собою вышло, что князь приподнялся, кланяясь. Но синий кирасир не ответил на поклон. Одна бровь его пьяно полезла вниз, другая задралась.
— Пошли его к черту, — отчетливо произнес он, и штора упала…
Скандалец этот получил некоторую огласку. Тысячи способов мщения приходили Назарову в голову — дуэль, мордобитие, скупка сивачевских векселей и так далее. Но ничего поделать было нельзя. Оказалось, что та ночь на Крестовском окончилась плачевно: Сивачева увезли домой в белой горячке. Кроме того, Назаров узнал, что его враг проматывал тогда последние деньги: он был разорен.
Сивачеву пришлось выйти из полка. С полгода его нигде не было видно… Осенью Назаров встретил его в балете, — он был уже в штатском, — во фраке, сидевшем на нем, как перчатка. Назаров почувствовал, что голова сама так и гнется — поклониться Сивачеву… Это было как болезнь… Он навел справки, — выяснилось, что Сивачев получил какие-то деньжонки от вовремя умершей тетки, но, в общем, крайне стеснен в средствах… Все же он всюду бывал, — самый элегантный человек в Петербурге. Назаров невольно стал подражать ему в уменье носить платье, цилиндр, выбросил бриллиантовые перстни и запонки, перестал разваливаться в экипаже. Когда ловил себя на всем этом, — скрипел зубами от ярости. Он делался тенью Сивачева. Он искал с ним знакомства.
Наконец их представили друг другу. Сивачев сказал подобающие в этом случае учтивые слова, но к себе не подпустил ни на волосок. При встречах с тех пор он всегда первый кланялся, и затем Назаров как бы переставал существовать для него.
Однажды они встретились в спортивном клубе барона Зелькена, куда Назаров заезжал каждый день — стрелять. Прихлебатели, Жорж и Шурка, затеяли спор о стрельбе. Стали состязаться. Назаров и Сивачев стреляли почти одинаково. Затем Назаров пригласил всю компанию к Донону завтракать. Назаров шепнул Зелькену: ‘Непременно тащите Сивачева…’ Сели на лихачей, запустили по Невскому. У Назарова прыгало сердце от возбуждения и радости. За столом он сел напротив Сивачева… Он рассматривал это ненавистно красивое лицо, в величайшем возбуждении тянулся к нему с бокалом, чокаясь… Опьянев, откинулся на стуле, засунул между зубов зубочистку:
— Господа, сегодня мы стреляли с Александром Петровичем Сивачевым. Говорят — мы равны по силам… Я утверждаю, что я сильнее и перестреляю Александра Петровича… Что? Не согласны?.. Александр Петрович, желаете пари?.. Из десяти выстрелов — десять в точку… Что?
— Хорошо, держу пари, — ответил Сивачев.
— Ваше слово… Ага!.. Но зачем же так — всухую… Держу пари на тридцать пять тысяч…
Сивачев мгновенно побледнел, лицо его стало злым. За столом — ни дыхания. У Зелькена апоплексически начали выкатываться глаза…
— Держу, — ответил Сивачев и ледяным взором взглянул в оловянно-мутные глаза князя Назарова.
Вытянув жребий, Назаров с коротким хохотом сказал: ‘Ага, я первый…’ Подошел к веревке. Ему подали пистолет… Осмотрев, поджал губы и, почти не целясь, выстрелил.
— Есть, — тихо сказал Зелькен, глядя в бинокль. В зале все стихли. Назаров выстрелил еще и еще.
Все пули ложились в центральный черный кружок. После десятого выстрела он наклонился, всматриваясь.
— Не умеете заряжать, — грубо крикнул он Зель-кену и швырнул пистолет на пол: пуля отошла на полдюйма, но все-таки это был верный выигрыш. Все окружили князя. Он лениво потряхивал натруженной рукой и собирался чихнуть от порохового дыма, ходившего под низким потолком. Жорж ударил себя по колену, Шурка визгливо хихикал. — Ну что же, может быть, Александр Петрович отказывается теперь от пари? — сказал Назаров насмешливо…
Не ответив, Сивачев подошел к веревке, заложил левую руку за спину, раздвинул ноги, отыскал ими верную опору. Касаясь пистолета, он почувствовал, что мускулы тверды и напряжены свободно… Он посмотрел на десять черных кругов мишени. Круги зарябили и поплыли. Сивачев закрыл глаза и снова взглянул, теперь различал он одну только среднюю точку и ее продолжение — обе мушки. ‘Надо взять на дюйм с четвертью ниже, вот так’. Он выстрелил… ‘Центр’, — сказал Зелькен. После выстрела рука его стала стальной, сердце хорошо, покойно билось. Он выпустил еще четыре пули. Оглянулся на Назарова. У того лицо застыло в гримасе. Сивачев отошел от веревки на пять шагов, снова взглянул на князя.
— Это не меняет пари, правда, князь? — спросил он небрежно и с этого дальнего расстояния всадил остальные пять пуль, одну как в одну. Протянул кому-то из стоящих пистолет, слегка поклонился и пошел к двери.
Раздались аплодисменты. Сивачева окружили. Зелькен, поздравляя, тряс его за руки… Тридцать пять тысяч здесь же были переданы ему Жоржем и Шуркой, — Назаров вышел раньше, ни с кем не простившись.
Дождь хлестал в окно автомобиля, где, засунув в меховой воротник злое лицо, сидел Назаров. Напротив него уныло дрогли Жорж и Шурка, один горбоносый, другой — нос башмаком, в чем только и было у них различие.
— Омерзительная погода, — закатив оловянные глаза, сказал Жорж.
— Куда бы нам поехать? — прошепелявил Шурка. — Черт знает какая скука…
— А, по-моему, с этим Сивачевым так нельзя оставить…
— Прошу о Сивачеве не напоминать, — бешено крик-пул Назаров. Друзья пришипились, замолчали. В окно хлестало грязью…
— Послушайте, господа, pardon, я все-таки скажу, — зашепелявил Шурка, — я придумал план. Вы согласны?
— Какой план?
— Дело в том, что мы страшно будем хохотать… Мы лишим Сивачева этих денег… Согласны, князь?..
Назаров только засопел, не ответил, но явно это было знаком согласия. Шурка постучал длинными ногтями шоферу и дал адрес на Кирочной. Густой снег сразу залепил воротники и цилиндры вылезших из автомобиля молодых людей. Шурка стал звонить в сомнительный подъезд.
— Дома Чертаев? — спросил он у горничной. — Идем, господа. — Они сбросили шубы и вошли в накуренную столовую. Под абажуром у стола сидели двое — стриженый, словно каторжник, высокий человек, с глубокими морщинами и черными, как у турка, усами, и старый какой-то полковник. Из двери в спальню высунулась рыжая растрепанная голова молодой женщины в черном китайском халате.
Человек с усами поднялся и проговорил басом:
— Ба, ба, ба, — да это Шурка… И Жорж (он вопросительно уставился на Назарова)… Имею удовольствие…
— Аполлон Аполлонович Чертаев, — подскочил к Назарову, представил его Шурка. — Князь Назаров… Полковник Пупко… Князь Назаров…
— Очень приятно, — прибавил Чертаев. — Садитесь, ваше сиятельство… А мы, кстати, кофеек собрались пить…
— Дорогой, — похлопывая Чертаева, сказал Шурка, — мы к тебе по важному делу. Нужна твоя услуга, твое уменье, если хочешь, и все такое прочее…
— Что же, — рад служить… Так что же — кофейку, князь?..
В тот же вечер Сивачев ходил у себя в номере по вытертому ковру. Две свечи горели на туалете, где в поцарапанном зеркале отражались разрозненные флаконы для духов, — остатки роскоши, поношенные галстуки, пара дуэльных пистолетов и пачки кредиток, — тридцать пять тысяч, — разложенные на ровные пачки.
‘Сомнения быть не может, — стряхивая ногтем пепел с папиросы, думал Сивачев, — я заплачу по тем фамилиям, которые подчеркнуты (у него имелась книжечка, где против фамилии стояла черта, нолик или крест), нолики подождут, а крестики — когда-нибудь… Итак, у меня остается две тысячи восемьсот… (Он взял одну из пачек, пересчитал и сунул в боковой карман.) Скажем — это сегодняшний вечер… Завтра я уплачиваю самые позорные долги… А что — дальше?’
Он продолжал хождение по вытертому ковру… Нищета этой гостиничной комнаты, безнадежность завтрашнего дня, непомерная усталость — ощутились им именно сейчас, когда он держал в руках деньги… Он вдруг почувствовал, что — погиб, что он давно уже погиб… Все растрачено, прожито, развеяно по ветру… И сил жить, бороться не было… Служить — на гроши, — нет!.. Жениться на богатой, — бред, бред!.. Словом, он почувствовал с необычайной ясностью, что если сейчас же не закрутится в чертовом вихре, не забудется, — то неизбежен единственный выход: он тут под руками…
Еще раз Сивачев просмотрел список долгов… Вырвал страничку с ноликами, черточками и крестиками, скомкал, швырнул, сунул все деньги — все тридцать пять тысяч — в карман, надвинул на глаза бобровую шапку: ‘А, черт, все равно!..’ — и быстро вышел из номера.
Мрачно шумели оголенные деревья на островах, куда мчал его лихач. На Крестовском швейцар кинулся высаживать. Сивачев вошел в теплый, устланный красным бобриком вестибюль, где пылал камин. Привычный запах кабака вздернул его нервы. У огня стояла рыжая великолепная женщина в собольем палантине. Из-под огромной шляпы с перьями глядели на Сивачева расширенные зрачки темных тяжелых глаз. Со смехом он взял красивую руку женщины и поднес к губам:
— Вы здесь одна?
— Да…
— Проведем вечер вместе?..
Под собольим мехом ее розовое плечо приподнялось и опустилось. Ало накрашенные губы словно нехотя усмехнулись. Она освободила правую руку из-под меха и просунула ее под локоть Сивачева. Они вошли в зал.
— Здесь скучно… Может быть, пройдемте в кабинет?
— Пройдемте…
— Я вас никогда раньше не встречал… Как вас зовут?
— Клара…
После полуночи лихач, с храпом выбрасывая ноги, уносил Сивачева и Клару по набережной. Нева вздулась, и черно-ледяные волны плескались совсем близко о гранитный парапет. Обхватив Клару, Сивачев наклонился к ее лицу, отвернутому от резкого ветра, вдыхал запах духов, меха и вина.
— Ну, что еще? — сказала Клара, прижимаясь к нему. — Ну, что?.. — Сивачев прильнул к ее губам: они были нежные и теплые, — она запрокинулась, подняла руку. Шапку его сорвало ветром, она прикрыла ему голову муфтой.
— Довольно, — отрываясь, сказала Клара, — слушай: если у меня сидят, ты входи, все равно нам не помешают…
— Я люблю тебя…
— Ну, уж в это-то я не верю…
— Молчи, молчи, ты все равно ничего не поймешь… Эта ночь моя, эта ночь наша…
В доме на Кирочной окна были освещены. Клара опять зашептала: ‘У мужа гости, ты заходи, мы всех спровадим’. В темном подъезде она скользнула поцелуем по губам Сивачева. Он взошел за ней, как в чаду, ничего не видя.
В столовой, пыхая дымом, Чертаев и полковник Пупко пили коньяк и ликеры, Пупко крутил бакенбарды, разноцветный нос его сиял, увидев Сивачева и Клару, он опустил брови и запел басом: ‘Он ей сказал: клянусь я вам, я жизнь и шпагу — все отдам для поцелуя’. Чертаев, поведя усами, отошел к буфету и достойно поклонился. Сивачев едва ответил на приветствие. Клара сердито топнула ногой: ‘Опять напились, убирайтесь отсюда, пьяницы!’ Она растопырила пальцы, как маленькая, и шепотом Сивачеву:
— Что с ними делать?.. Пьяные оба…
— Люблю, — сказал Сивачев.
— Тише, молчи… Знаешь что — надо их в карты усадить играть… Проиграй им какую-нибудь мелочь… Они будут очень довольны, оставят нас в покое…
Согнутым коленом она коснулась его ног… Шептала, бормотала, дышала в лицо горячим дыханием. От волнения, духоты, вина — Сивачеву стало дико на душе.
Сизоносый Пупко кричал, мотал бакенбардами:
— Желаю выиграть руп двадцать…
Чертаев все с тем же достоинством начал раскрывать ломберный стол. Зажег свечи…
— Я мечу банк, — кричал Пупко, — руп двадцать!.. Сивачев сел к столу, Клара — рядом, положив голую руку ему на плечи. Он вынул из кармана, не глядя, пачку денег, сдал и выиграл. Клара засмеялась. Пупко, схватив себя за бакенбарды, разинул рот, пялился на свет свечей, хрипел. Сивачев опять сдал и снова выиграл. Тогда Чертаев спросил его хмуро:
— Примете вексель?
‘Ох, слишком везет, не надо играть’, — быстро подумал Сивачев. Клара подала стакан с вином, он выпил залпом. Пупко ерзал бакенбардами по кредитным бумажкам.
— Ва-банк, — сказал Чертаев, закусывая длинный ус, и — выиграл. Теперь стал метать он. Сивачев ставил, не считая, и проигрывал. Из-за плеча белая Кларина рука опять поднесла ему стопочку огненного напитка. ‘Гибну, гибну’, — подумал он с диким весельем. Пупко теперь перестал кривляться, багровое лицо его было серьезно. Чертаев сдавал все так же мрачно и невозмутимо.
— За вами семь тысяч, — сказал он. Сивачев полез по карманам. Там ничего больше не было. Клара исчезла.
Сознание гибели словно пронзило его от головы до коченеющих пальцев. Сквозь сигарный дым лицо Чертаева казалось страшным, как у разбойника.
Упал стул. В дверях прихожей стоял князь Назаров, с боков его кривлялись две морды, Жоржа и Шурки. Сивачев провел рукой по глазам. Поднялся. Назаров, отвратительно улыбаясь, сказал:
— Не одолжить ли вам, сударь, несколько денег…
Тогда Сивачев глухо вскрикнул, поднял стул, замахнулся им, но сзади насели на него, поволокли к двери, выпихнули на холод, вдогонку швырнули пальто.
Сивачев ухватился было за угол дома, но, скользя, сел на ступеньки, и так сидел, засыпаемый, при свете фонаря, мокрым снегом.
Прошла зима… Невский клуб, известный в ту пору крупной игрой, гудел, как улей. У золотого стола стояла толпа, жадно глядя, как люди в смокингах поднимали скользкие карты, осторожно заглядывали в них, и на сукно сыпалось золото и бумажки.
Банк метал Сивачев, не спеша раздавая карты. Его лицо сильно изменилось за это время, осунулось, пожелтело, между бровей лежала резкая морщина… Через стул от него сидел Чертаев. Напротив — князь Назаров, — этот был, как в лихорадке, красный — пятнами, весь обсыпан сигарным пеплом… Карты дрожали у него в пальцах.
В толпе, окружавшей стол, расспрашивали про Сивачева. Он играл в клубе всего третий раз… Говорят, в первый-то раз пришел худущий, страшный… Но ему дьявольски повезло оба раза… А сегодняшний банк перевалил за сто тысяч…
Никто из присутствовавших не знал, что месяц тому назад Чертаев, зайдя однажды в один из карточных притонов у Пяти Углов, чтобы поиграть для души — честно и недорого, в подвальной комнате, где резались в ‘железку’, увидел Сивачева, но такого обшарпанного, с ямами на землистых щеках, с воспаленными глазами, в грязном белье, что, не стесняясь, взял его под руку:
— Александр Петрович, вот не ожидал, дорогой… Идем водку пить.
У Чертаева мгновенно возник особый и замечательный план, и, хотя Сивачев, быстро обернувшись, оскалил зубы и скользнул было в толпу ‘арапов’, он, добродушно хохоча, увлек его в грязный буфет и, глядя, как тряслась у Сивачева рука, держа студеную рюмку, сказал ему, значительно подмигнув:
— В нашем деле, Александр Петрович, главное — верная и точная рука. Эка у вас как трясется…
— Идите к черту, — ответил Сивачев, — денег, что ли, хотите дать?
— Давно в таком положении? — Пью четвертый месяц.
— Значит — вдрызг, до нитки?
— А вам какое дело?
— Послушайте, Александр Петрович, вы — дворянин, так нельзя все-таки, вы даже, вот видно, и не мылись.
Сивачев с бешенством поглядел на Чертаева, потом уперся локтем о столик, перекосился и вдруг легко, по-алкоголичьи заплакал. Крепко взяв его повыше локтя, Чертаев сказал:
— Вы должны мне довериться… Мы все поправим… Сивачев задвигал бровями, силясь понять, глаза его на минуту, словно прояснев, расширились:
— Вам, что ли, нужен свеженький, для гастролей?.. — Да!..
Тогда Сивачев медленно схватил себя за голову, глаза его закатились, — скрипнул зубами, но — и только… Чертаев увез его к себе, вымыл в ванной, и Сивачев ровно сутки спал у него на диване… Затем Чертаев много с ним говорил, посоветовал к нему переехать жить на некоторое время, на что тот без возражения согласился… Оказалась, что у него не было даже перемены белья. Чертаев все это ему купил и в продолжение одиннадцати ночей обучал Сивачева знаменитому чертаевскому приему с шелковым поясом, который надевался под жилет, — в нем скрывалась ‘накладка’, или особым образом стасованная колода. Неожиданно Сивачев проявил большие данные. Было условлено, что Сивачев играет только три раза. Двадцать пять процентов с выигрыша идут в его пользу, остальное — Чертаеву. Сивачев и на это согласился…
Сегодня после огромного напряжения Сивачеву удалось, как и в первые два раза, незаметно положить ‘накладку’ (Чертаев затеял в это время ссору в другом конце стола). В ‘накладке’ было шестнадцать ударов, — целое состояние… Девять раз он уже прометал. Князь Назаров шел все время ва-банк. В это время к Чертаеву подошел Шурка и шепнул:
— Сегодня Сивачев купил билет в Париж, — понимаете?..
Сивачев убил десятую и одиннадцатую карты.
В банке было восемьсот тысяч… На всех столах бросили играть, столпились у золотого стола. Тогда Чертаев, перегнувшись через соседа, сказал:
— Александр Петрович, возьмите меня в половинную долю.
— Нет, — резко ответил Сивачев…
— Двадцать пять процентов мои?..
— Нет.
Князь в это время пошел опять ва-банк. Сивачев убил и двенадцатую карту.
В зале стало слышно, как со свистом дышит кто-то апоплексический… Князь вынул платок и отер череп…
— Ва-банк, — сказал он…
— Десять процентов? — спросил Чертаев.
— Нет, — как ножом полоснул Сивачев…
Тогда Чертаев поднялся, ударил костяшками, руки по столу и крикнул:
— Господа, прошу снять деньги: карты краплены. У Сивачева сейчас же упали руки. Он позеленел, отвалилась челюсть.
— Я был уверен в этом, мерзавец! — закричал ему Назаров, схватил, царапая по сукну ногтями, три карты, разорвал их и бросил Сивачеву в лицо.
Сивачев поднялся, рванул на себе фрачный жилет, из-за шелкового пояса вытащил обменную колоду, подал ее князю и кинулся в ревущую толпу…
Утренняя заря ударила в окна, вдали загромыхала по рельсам первая конка, а Сивачев все еще сидел у себя в номере, курил, глядел на высокие над Петербургом розовые перья облаков.
Мыслей не было, — только мчались воспоминания, иногда сожаления. До мелочей припомнился сегодняшний вечер, — весь страх перед тем, как сделать роковое движение, усилие воли и — удача… Зачем он заупрямился? Отдать бы Чертаеву половину… Нет!.. Он чувствовал, что в этом упрямстве он весь… А — Назаров?.. Ну, этот заплатит за все…
Сивачев вынул из ящика пистолет, отмерил пороху, разорвал носовой платок — запыжил, вкатил пульку, забил ее деревянным молоточком и, сунув пистолет в карман брюк, вышел… Но через несколько минут он вернулся, ища папирос… Он избегал зеркала… Папиросы лежали на туалете… Беря их, он все же взглянул на себя… Из мутного зеркала смотрели на него побелевшие глаза, расширенные ужасом… Тогда он осторожно снял шляпу, провел по лбу, где был красноватый рубец от нее, резко отдернул кверху рукав. Приложил дуло к середине лба и, криво усмехаясь, нажал курок…
Впервые напечатан в петербургской газете ‘Речь’, 1911, No 84, 27 марта. Авторская датировка — 1910 год.
Для собрания сочинений 1929 года (ГИЗ и изд-во ‘Недра’) А. Толстой переработал рассказ: проделал значительную стилистическую правку, отказался от описания двух встреч князя с Сивачевым, которыми начиналась 2-я глава, снял эпизод с письмом, в котором Сивачев намеревался вернуть Назарову деньги, выигранные при состязании в стрельбе, изменил завязку рассказа, — в первом варианте скандал в ресторане нз Крестовском происходил из-за того, что Сивачев прыгал на стол к обедавшим старикам.
Печатается по тексту I тома Собрания сочинений Гос. изд-ва ‘Художественная литература’, Л. 1935.
Источник текста: Толстой А. Н. Собрание сочинений в десяти томах. Том 1. — Москва, Гослитиздат, 1958.