Мессинская невста или братья враги.
Мессинская невста или братья враги.
Мессинская невеста или братья враги, Мищенко Федор Герасимович, Год: 1904
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Собраніе сочиненій Шиллера въ перевод русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ III. С.-Пб., 1901
6 февраля 1803 года Шиллеръ писалъ изъ Веймара другу своему Крнеру, что за нсколько дней передъ тмъ онъ кончилъ ‘Мессинскую невсту’, читалъ ее въ избранномъ обществ принцевъ, артистовъ, великосвтскихъ дамъ, профессоровъ, и что трагедія въ чтеніи имла огромный успхъ, поэтому онъ теперь больше надется, что ему удастся поставить свою трагедію на сцену вмст съ хорами. Дйствительно, уже 19 марта того же года ‘Мессинская невста’ была разыграна въ Веймарскомъ театр, и поэтъ остался доволенъ впечатлніемъ, какое она произвела на зрителей и больше еще на него самого. Въ другомъ письм къ тому же Крнеру Шиллеръ пишетъ, что на этомъ спектакл впервые испыталъ впечатлніе истинной трагедіи. По его словамъ, и на публику піеса произвела необычайно сильное дйствіе, и авторъ по окончаніи представленія былъ награжденъ восторженной оваціей. Правда, отъ Шиллера не укрылось, что о хоровыхъ частяхъ трагедіи и объ ея преимущественно лирическомъ характер голоса зрителей раздлились, но разнорчіе въ сужденіяхъ онъ старается объяснить въ пользу своей піесы, тмъ именно, что большинству зрителей все еще невозможно стряхнуть съ себя привычныя требованія естественности отъ произведеній поэзіи, требованія, съ которыми слдуетъ обращаться къ произведеніямъ прозы. ‘Это — старый, вчный споръ’, писалъ Шиллеръ, ‘и едва-ли ему суждено когда-нибудь кончиться’. Поэта больше всего озабочивалъ хоръ, введенный имъ въ вид перваго опыта въ ново-европейскую трагедію. Но и съ этой стороны
постановка ‘Мессинской невсты’ въ Веймар удовлетворила его вполн: ‘хоромъ превосходно смыкались отдльныя части въ единое цлое, и благодаря хору надъ всмъ ходомъ драмы царила серьезность, возвышенная, внушающая ужасъ’. Въ іюл того же года трагедія шла на Берлинской сцен, и по словамъ знаменитаго актера Ифланда, драматическаго писателя и директора берлинскихъ театровъ, общій эффектъ отъ піесы получался ‘возвышеннйшій, глубочайшій и благороднйшій. Хоры произносились мастерски и ниспадали на зрителей, какъ гроза на землю’. Вскор трагедія появилась въ печати, а въ 1826 году была переведена на итальянскій и англійскій языки. Такимъ образомъ, не мене, чмъ самъ авторъ, ‘Мессинской невстой’ были довольны, повидимому, и друзья его. Крнеръ посл перваго бглаго прочтенія трагедіи писалъ Шиллеру, что ‘ему неизвстно ни одно новое произведеніе, въ которомъ античный духъ отражался бы въ такой степени. Вещество драмы всецло растворяется въ торжественномъ великолпіи художественной формы’. Въ томъ же приблизительно смысл высказывались о новой піес Шиллера Гте и В. Фонъ-Гумбольдтъ. По мннію послдняго, ‘Мессинская невста’ представляетъ образецъ совершеннйшаго искусства, такъ какъ въ ней романтическое содержаніе облечено въ подлинно античную художественную форму’.
Однако, тоже изъ этихъ отзывовъ видно, что первые критики ‘Невсты* или ‘Братьевъ-враговъ’ руководствовались въ своей оцнк не столько непосредственнымъ анализомъ ея, сколько усвоенными ими теоретическими взглядами на искусство, на задачи драмы и въ частности трагедіи. Трагедія Шиллера отвчала этимъ взглядамъ, и почитатели поэта удовлетворялись ею и восхищались. Масса зрителей и читателей, хотя т же взгляды проникали и въ ея среду, сохраняла въ себ гораздо большую свободу отъ предвзятыхъ теорій. Этимъ и объясняется то разногласіе въ оцнк піесы, которое отмтилъ Шиллеръ уже посл перваго ея представленія. То же самое ощутилъ и Крнеръ сразу, еще до появленія трагедіи на Веймарской сцен. Піеса должна разсчитывать’, писалъ онъ своему другу, не на шумное сочувствіе ныншней толпы, но на долговчную хвалу друзей искусства въ грядущихъ поколніяхъ’. Предсказаніе Крнера однако не оправдалось. Послдующія поколнія удивлялись искусству поэта, высоко цнили благородство мыслей автора и отдльные пассажи трагедіи, но увлечь за собою зрителя или читателя этой трагедіей Шиллеру не удалось, не вызвалъ онъ ни продолжателей своего начинанія, ни послдователей. Когда мы читаемъ разсужденія Шиллера о трагическомъ, о высокомъ, о паос, о наивной и сентиментальной поэзіи, о хор въ трагедіи, мы не можемъ отказать поэту-критику въ врности и глубин анализа, которому онъ подвергаетъ съ одной стороны художественныя произведенія, а съ другой т душевныя эмоціи, которыя этими произведеніями въ насъ вызываются, но когда присутствіе хора въ античной трагедіи онъ пытается возвести въ непреложный законъ для всякаго времени и всякаго народа, мы не можемъ не замчать, что поэтъ платитъ дань своему времени, тому увлеченію античной литературой, какое охватывало французское и нмецкое общество въ конц XVIII и въ первой половин XIX вка, оно наложило яркую печать античности на тогдашнюю критику, беллетристику, на соціальныя и педагогическія теоріи, на самую философію. Это была пора неогуманности или вторичнаго возрожденія, въ которомъ нмецкимъ критикамъ, поэтамъ и мыслителямъ принадлежала руководящая, первенствующая роль. Если по ту сторону Рейна греческими писателями пользовались для цлей политики, для разрушенія обветшавшаго общественнаго и политическаго строя, то т же писатели въ Германіи вливали широкую струю въ литературное движеніе. Было бы, конечно, крайне ошибочно утверждать, что могущественный подъемъ критики и созиданія, ознаменовавшій собою эту великую историческую эпоху, вышелъ, какъ фениксъ изъ пепла, изъ знакомства съ античной Греціей. Но въ литературномъ наслдіи Греціи поэты и моралисты того времени находили нердко созвучное настроеніе, готовые образы и доказательства въ пользу своихъ понятій и требованій, для борьбы съ отжившими формами жизни. Это былъ какъ бы дружный-союзъ современности съ античными традиціями во имя возстановленія попранныхъ правъ человческой личности, во имя преклоненія предъ общечеловческимъ независимо отъ національности, отъ бытовыхъ и историческихъ условій времени. Какъ у самого Шиллера и его современниковъ, такъ еще больше у того поколнія, которое непосредственно за ними слдовало, мы наблюдаемъ твердую увренность въ возможность и плодотворность тснйшаго сближенія и даже полнаго сліянія собственныхъ пріобртеній нмецкой и общеевропейской образованности съ тмъ, что было создано древними греками, между двумя историческими періодами, раздленными длиннымъ промежуткомъ времени, далеко неодинаковыми по своему содержанію, какъ бы устанавливалось живое взаимодйствіе, отличающія оба періода особенности казались малозначущими частностями, которыя не мшаютъ объяснять явленія древне-греческой образованности съ помощью идей и фактовъ современной жизни, а этой послдней усвоивать себ идеи и формы, выработанныя въ древней Греціи. Винкельманъ, Виландъ, Лессингъ, Гте, Шиллеръ облекали свои мысли о древней Греціи или заимствованныя отъ греческой литературы темы въ прекрасную форму и тмъ усиливали обаяніе древне-греческаго генія. Мессинская невста’ Шиллера представляетъ собою крайній предлъ, до котораго доходило въ то время преклоненіе передъ античными образцами, и передъ которымъ въ раздумь остановилась т. н. большая публика, въ данномъ случа, какъ бываетъ и во многихъ другихъ, оказавшаяся если не боле проницательной, то боле чуткой къ художественной правд. Критики и философы въ своемъ увлеченіи и въ своихъ систематическихъ построеніяхъ не замчали того, что они во многихъ отношеніяхъ поновляютъ греческую старину, что они не безъ ущерба для истины и исторіи переносили на древне-греческую жизнь и на литературу свои собственныя идеи и чувства, выросшія и вскормленныя въ иныхъ реальныхъ условіяхъ. Съ Шиллеромъ это должно было случиться скоре и легче, нежели съ другими: греческій языкъ онъ зналъ мало, не могла быть особенно большою и начитанность его въ греческой литератур, хотя-бы въ переводахъ. Но мы имемъ достоврное свидтельство, что ‘Мессинскую невсту’ Шиллеръ писалъ, подъ свжимъ впечатлніемъ образцовъ античной трагедіи. Такъ, въ ноябр 1802 года, когда трагедія была уже наполовину написана, онъ послалъ Крнеру вмст съ письмомъ четыре трагедіи Эсхила въ нмецкомъ перевод: ‘Прометей’, ‘Семь на ивы’, ‘Персы’, ‘Евмениды’, и прибавлялъ, что уже много лтъ онъ не испытывалъ такого чувства благоговнія, какъ при чтеніи этихъ высоко-поэтическихъ произведеній. На это Крнеръ ему отвчалъ: ‘Я хорошо понимаю, какъ захватывающе дйствовала на тебя эта жизнь, полная силы, и яркіе образы въ драмахъ Эсхила. Здсь игра фантазіи смле еще и свободне, нежели у Софокла, котораго уже отчасти связываютъ установившіяся формы. Правда, это — формы греческія, но Эсхилъ, можно сказать, больше, нежели эллинъ, онъ, какъ и Шекспиръ, скоре міровой гражданинъ, который только случайно жилъ въ Греціи’. Какъ мы видимъ, для тогдашней литературной критики въ Германіи, законодателемъ которой былъ Лессингъ, высшимъ мриломъ художественности служила близость произведенія къ античнымъ образцамъ, какъ понимали и цнили ихъ въ то время. Шиллеръ чувствовалъ искусственность перенесенія древне-греческаго хора на современную ему сцену, онъ сознавалъ, что это смлое нововведеніе не иметъ для себя основанія въ родной дйствительности, ни въ исторіи ново-европейской драмы, но онъ исповдывалъ убжденіе, что поэзія должна служить противовсомъ дйствительности, должна быть идеальной во всхъ частяхъ своихъ, ничего не заимствуя изъ дйствительности въ такомъ вид, какъ она есть. Шиллеру извстно, что хоръ древне-греческой трагедіи выросъ совершенно естественно въ условіяхъ тогдашней жизни и тогдашняго театра, тамъ хоръ служилъ представителемъ той общественной среды, которой принадлежали герои трагедіи, и передъ лицомъ которой совершались важнйшія событія въ жизни этихъ древне-греческихъ героевъ и царей. Но поэтъ пытался воскресить эту привлекательную для него старину съ ея простотою нравовъ, съ постояннымъ общеніемъ правителей и управляемыхъ. ‘Теперь дворцы царей заперты’, говоритъ онъ: ‘отправленіе правосудія перенесено отъ городскихъ воротъ во внутренность домовъ, письмо вытснило живую рчь, самый народъ, эта чувственно живая масса тамъ, гд онъ не дйствуетъ какъ грубая сила, обратился въ государство слдовательно, сталъ отвлеченной идеей, боги возвратились въ грудь человка. Поэтъ долженъ снова отворить дворцы, долженъ перенести судилище подъ открытое небо, долженъ снова поставить боговъ передъ нами, возстановить все непосредственное, уничтожить искусственность дйствительной жизни, отбросить всякую манерность въ человк и во всемъ къ нему относящемся, потому что она мшаетъ выраженію его внутренней природы, его первоначальнаго характера’. Въ этихъ словахъ Шиллера мы слышимъ вмст съ увлеченіемъ античной Греціей отголоски рчей, которыя неслись изъ-за Рейна, изъ Франціи, и въ сочиненіяхъ Ж. Ж. Руссо дйствовали зажигающе на все образованное общество Европы. Эти рчи были горячимъ, пламеннымъ призывомъ вдохновеннаго ереміи къ возстановленію натуральнаго человка, къ отреченію самому полному отъ всей неправды и всхъ условностей тогдашней цивилизаціи. Дальше мы ясне увидимъ зависимость Шиллера отъ французскаго моралиста, а пока замтимъ, что нмецкій поэтъ усматривалъ въ привнесеніи хоровъ на европейскую сцену радикальнйшее средство разорвать всякую связь между дйствительной жизнью, которой онъ тяготился, какъ и его вдохновитель, и поэзіей. ‘Хоръ для новйшаго трагика’, говоритъ онъ, ‘существенно еще полезне, нежели для древняго поэта, и собственно потому, что онъ новый будничный міръ переноситъ въ древній, поэтическій, что дозволяетъ ему отбросить все противное поэзіи и влечетъ его къ самымъ первоначальнымъ, простымъ, наивнымъ мотивамъ’. Но Шиллеръ пошелъ дальше позаимствованія одной изъ составныхъ частей древней трагедіи. Его герои, норманы и туземцы XI в. нашей эры, пересыпаютъ свои рчи именами греческихъ боговъ и богинь, древне-греческихъ святилищъ, цлыми выраженіями изъ греческихъ трагедій, греческими понятіями о судьб, о жребіи и т. п. Такъ, дйствующія лица говорятъ объ Ериніяхъ, богиняхъ клятвы и мщенія, объ Евменид, о Церер емид, Пан, Діан, о Дельфійскомъ оракул, объ Афродит, о предвчныхъ богахъ, о непреложныхъ опредленіяхъ судьбы, о правдивости гадателей и т. д., и т. д. Княгиня Изабелла въ порыв отчаянія говоритъ враждующимъ между собою братьямъ, ея сыновьямъ:
‘Грудь съ грудью вы, какъ ивскіе борцы,
‘Неистово кидаясь другъ на друга,
‘Желзными объятьями схватитесь,
‘И, вырвавъ другъ у друга жизнь ножомъ,
‘Противника пусть каждый побдитъ’.
Этотъ образъ непримиримой братской вражды взятъ изъ греческихъ легендъ объ Етеокл и Полиник, погибшихъ въ единоборств. Когда донъ-Цезарь умертвилъ старшаго брата, донъ-Мануила, хоръ въ прекрасныхъ стихахъ разсказываетъ, согласно съ Эсхиломъ, исторію древне-греческаго героя, Ореста, какъ его
‘Коварныя фуріи гнали,
‘Ихъ адскія зми его подстрекали,
‘Чтобъ матерь свою онъ убилъ…
‘Но лишь поразилъ онъ родную утробу,
‘Что съ нжной любовью носила его,
‘Со страшною злобой
‘Возстали они на него самого…
‘Ему сердце гложутъ отравой зминой,
‘Безъ устали гонятъ отъ края до края,
‘До самой Дельфійской святыни’.
При помощи такихъ пріемовъ Шиллеру казалось возможнымъ оторвать хоть на время зрителей его трагедіи отъ неприглядной дйствительности и заставить ихъ жить другою, идеальною жизнью.
Мсто дйствія ‘Мессинской невсты’ столица Сициліи, резиденція норманскихъ владыкъ, завоевателей острова, трагическое событіе отнесено поэтомъ къ XI—XII вку, когда арабское владычество на остров смнилось норманскимъ. Завоевателемъ Сициліи былъ одинъ изъ внуковъ Танкреда Готвильскаго, Рожеръ I, сынъ Гюискара. Туземцы живо еще помнятъ свою свободу и ждутъ только случая, чтобы избавиться отъ иноземныхъ ненавистныхъ владыкъ. Островомъ правятъ по смерти стараго князя два брата, донъ-Мануилъ и донъ-Цезарь, съ матерью Изабеллой. Невдомо для нихъ, въ монастыр св. Цециліи, что расположенъ на склонахъ Этны, растетъ и воспитывается сестра ихъ Беатриче, ее сокрыла тамъ мать, когда старый князь, устрашенный прорицаніями, отдалъ приказъ кинуть новорожденную въ морскія волны. Онъ видлъ сонъ, и звздогадатель арабъ истолковалъ его такъ, что, если у княгини родится дочь, она погубитъ ему обоихъ сыновей и весь родъ его. Братья ничего не знаютъ о сестр. Они оба случайно встрчаются съ Беатриче, и тотъ и другой воспылалъ къ двушк неудержимой страстью, тотъ и другой избралъ ее своей невстой, и вотъ, когда они, уступая любви и мольбамъ матери, примирились наконецъ посл многолтней жестокой распри, когда они собираются украсить матери счастливйшій день брачнымъ пиромъ, наступаетъ роковая развязка. Кровосмшеніе между донъ-Мануиломъ и Беатриче, братоубійство въ убжищ ихъ общей возлюбленной и самоубійство донъ-Цезаря на глазахъ матери и сестры составляютъ трагическіе моменты Шиллеровской піесы. Роковая развязка подготовляется цпью случайностей, надъ которыми властвуетъ безпощадная, непреодолимая судьба. Вс члены княжескаго дома несутъ заслуженную кару за преступленія свои и своихъ предковъ. Первымъ тяжкимъ преступленіемъ было завоеваніе острова. Иноплеменные пришельцы коварно завладли благодатной страной: они пришли съ запада на быстрыхъ ладьяхъ и за радушный, ласковый пріемъ заплатили хозяевамъ земли насильственнымъ захватомъ. Туземцы тоскуютъ по утраченной свобод, и княгиня знаетъ, что сопровождающіе сыновей ея рыцари ненавидятъ своихъ вождей и владыкъ:
‘Не могутъ вамъ они добра желать,
Вамъ, чужестранцамъ, роду пришлецовъ,
‘Что ихъ, изъ собственнаго ихъ наслдья
Изгнавъ, себ владычество присвоили’.
Каждый любитъ жить свободно, по закону собственныхъ желаній. Поэтому
‘Владыкъ паденье,
‘Головъ внчанныхъ гибель — содержанье
Ихъ псенъ и рчей, отъ ддовъ къ внукамъ
‘Переходя, у нихъ живутъ он
‘И зимнія имъ ночи сокращаютъ’.
Только страхомъ и насиліемъ владыки Сициліи сдерживаютъ покоренныхъ. За з.тимъ первичнымъ злодяніемъ, насиліемъ надъ людьми свободными и великодушными, слдуютъ другія. Въ ндрахъ княжескаго дома витаетъ проклятіе прародителя. Недавно умершій князь тяжко оскорбилъ родителя, посягнувши на его супругу, и
‘Прародитель на ложе разврата,
‘Съ яростью гнвной небеснаго грома,
‘Страшныхъ проклятій извергъ смена’.
Ближайшимъ плодомъ проклятія была взаимная ненависть внуковъ. Отецъ только силою смирялъ необузданныхъ юношей. Въ свою очередь насиліемъ и хитростью дйствовали молодые князья въ своихъ отношеніяхъ къ невдомой двушк. Юноши одержимы своеволіемъ, злобнымъ ожесточеніемъ, и старая вражда ихъ, затихшая было на время, вспыхиваетъ снова съ прежней силой, лишь только они встртились лицомъ къ лицу у страстно любимой женщины. Словомъ, княжескій домъ въ Мессин — гнздо смутъ, проклятія и злодяній, и онъ долженъ рушиться подъ тяжестью возмездія.
‘То не случайность, не жребій нмой’, говорить хоръ,
‘Что столь неистово борются братья:
‘Матери чрево постигло проклятье —
‘Злобой она разршилась, враждой’.
Вотъ почему и Изабелла, и рыцари, сопутствующіе молодымъ князьямъ, исполнены тяжелыхъ предчувствій, находясь въ непрестанномъ ожиданіи какихъ-то страшныхъ бдствій. Хоръ не вритъ въ прочность мира, наступившаго посл вражды братьевъ, потому что въ княжескій домъ слишкомъ глубоко проникло озлобленіе.
‘Страшныя слишкомъ свершились дянія,
‘Имъ ни прощенія нтъ, ни забвенія’.
Предчувствіями томится душа Изабеллы, и въ тотъ самый день, когда, казалось, кончились ея муки, когда она, какъ античная Ніоба, чувствовала себя счастливйшей изъ женщинъ, на нее обрушивается ударъ судьбы за ударомъ.
‘Исполнилась мра печалей твоихъ’, говоритъ хоръ:
‘Какъ было предсказано, такъ и свершилось,
‘Никто не минуетъ судебъ роковыхъ.
‘Кто мудрствуя имъ отвращаетъ ршенье,
‘За дерзость свою понесетъ искупленье’.
Понятіе о всесильной судьб, о неизбжности наказанія, которое слдуетъ за злодяніемъ, сближаетъ ‘Мессинскую невсту’ съ образцами античной трагедіи еще больше, нежели хоръ. Хоръ составляетъ принадлежность техники драмы, а отмченныя понятія — самую душу Шиллеровской трагедіи. Греческая трагедія вышла изъ хора и была по своему происхожденію священнодйствіемъ въ честь одного изъ божествъ, хоровыя псни, исполнявшіяся у алтаря, были или гимнами богамъ, или выраженіемъ того настроенія и тхъ мыслей, которыя близость божества внушала смертному въ виду грозящихъ или уже постигшихъ его бдствій. Все въ этихъ псняхъ было родное, знакомое каждому зрителю. Древне-греческіе хоры состояли изъ лицъ близкихъ герою, способныхъ длить съ нимъ радости и скорби. Какъ и подобаетъ ближайшему участнику-священнослуженія, античный хоръ напоминалъ обыкновенно героямъ о суетности человческихъ усилій, о необходимости полагаться на волю боговъ, о непреложности судьбы или божескихъ опредленій. Алтарь божества былъ центромъ античнаго театра грековъ. Ничего общаго съ подобнымъ назначеніемъ не иметъ новоевропейскій театръ, и въ ‘Мессинской невст’ дйствіе происходитъ или въ княжескихъ палатахъ, или въ глубин сада на морскомъ берегу, далеко не вс сцены Шиллеровской трагедіи допускаютъ присутствіе хора, и въ такихъ случаяхъ онъ или не появляется вовсе, или вынужденъ удаляться по приказанію Изабеллы и князей. Наконецъ Шиллеровскій хоръ, раздленный на два полухора, состоитъ изъ непримиримыхъ враговъ героевъ трагедіи, и имъ-то предоставлено поэтомъ высказывать правила высшей человческой мудрости и произносить судъ надъ владыками страны. Искусственнымъ, насильственно связаннымъ съ ходомъ піесы является хоръ у Шиллера, а не живымъ, необходимымъ участникомъ драмы, какимъ былъ онъ въ трагедіи Эсхила или Софокла, Шиллеровскіе хоры безсильны перенести насъ въ ту обстановку первобытнаго общества, возстановить которую пытался поэтъ, да и греческое общество временъ трагиковъ было слишкомъ удалено отъ первобытнаго состоянія. Въ лиц хора явно чувствуется вторженіе самого поэта въ дйствіе трагедіи.
Участіе самого поэта въ ход піесы еще явственне выражено въ ея общемъ настроеніи и въ частомъ напоминаніи ея смысла и назидательности. Ради проведенія дорогихъ для автора истинъ, въ ‘Мессинской невст’ нагромождены случайности, совпаденія, встрчи, и читатель не сразу разбирается во всхъ вншнихъ частностяхъ драмы. И въ этомъ отношеніи Шиллеровская трагедія уступаетъ своимъ античнымъ образцамъ. Не самое кровосмшеніе, не случайности, къ нему ведущія, составляютъ содержаніе Софоклова ‘Эдипа’, но рядъ душевныхъ состояній, какія переживаетъ благородный, великодушный, всми любимый правитель страны съ того момента, когда въ душу его закрадывается подозрніе, что виновный въ кровосмшеніи и черезъ то въ несчастій его согражданъ — онъ самъ? и никто другой. По мр обнаруженія виновнаго, какъ цареубійцы, отцеубійцы и кровосмсителя, разъясняются и оправдываются вс подробности позабытаго было оракула, приходятъ на память важнйшія обстоятельства изъ исторіи царственнаго дома. Личныя особенности героя и несложныя вншнія обстоятельства совершенно достаточны для того, чтобы наступила послдняя катастрофа и безъ вмшательства божескихъ силъ, и только когда фактъ совершился, его находятъ вполн согласнымъ съ непреложной волей боговъ. Религіозныя и этическія выраженія героевъ и хора, образы боговъ, понятія о неумолимомъ рок не были заимствованы поэтомъ откуда-либо со стороны, они находились во всеобщемъ обращеніи въ сред аинянъ и другихъ грековъ, для которыхъ ставилась трагедія, были органической частью той атмосферы, въ которой жило современное поэту общество. Вся фабула трагедіи была заране извстна зрителямъ, и то новое, что вносилъ отъ себя поэтъ, были не вншнія событія и не моральныя сентенціи на различныя темы, но правдивое, заражающее зрителя изображеніе душевныхъ мукъ героя, его сомнній, надеждъ, опасеній, ужаса. Къ тому же зритель научался познавать безконечную сложность жизненныхъ явленій и безсиліе человка, даже самаго мудраго изъ людей, восторжествовавшаго надъ Сфинксомъ, проникнуть въ тайны жизни и оцнить по достоинству каждое звено ея въ зависимости отъ прочихъ звеньевъ. Анализу, осмотрительности, самообладанію и скромности научала зрителя античная трагедія. Наоборотъ, трагедія Шиллера, особенно въ изображеніяхъ главныхъ героевъ, двухъ братьевъ, даетъ очень мало. Всми способами поэтъ осложнилъ вымышленную фабулу, нагромоздилъ пороки и злодянія, поставилъ лицомъ къ лицу различныя народности и различныя врованія для того, чтобы имть въ своемъ распоряженіи возможно больше поводовъ выказать собственные взгляды на окружающее, привести свои этическія воззрнія. Античныя формы съ врованіями древнихъ грековъ включительно, средневковое содержаніе съ христіанскими понятіями и культомъ, ученіе современныхъ моралистовъ, преимущественно Руссо, должны были по плану Шиллера служить одной цли и объединяться сознаніемъ единаго верховнаго судьи всхъ человческихъ поступковъ, именно нашей совсти. Арабы, норманы, сицилійскіе туземцы, далекая старина и современность, христіанство и язычество помщены поэтомъ намренно на одномъ план для того, чтобы ярко выступала обязательность опредленныхъ правилъ морали для всякаго человка, независимо отъ культурныхъ отличій, отъ разницы историческихъ условій. Прорицанія араба кудесника и святого христіанскаго отшельника вполн совпадаютъ и одинаково оправдываются, даже недовріе къ тому или другому изъ нихъ одинаково вмняется въ вину Изабелл, одни и т же лица то призываютъ греческихъ и вообще языческихъ боговъ подъ ихъ собственными именами, то молятся Небесной Цариц, Пречистой Дв, Единому Богу, божьему ангелу, Всевышнему. Беатриче сокрыта въ монастыр св. Цециліи, старый князь погребенъ въ церкви и т. д. и т. д. ‘Я считаю за право поэзіи’, говоритъ Шиллеръ въ предисловіи къ нашей трагедіи, ‘пользцваться различными врованіями, какъ собирательнымъ цлымъ, чтобы дйствовать на воображеніе… Подъ оболочкою всхъ религій находится самая религія, идея божества, и да будетъ дозволено поэту выразить это въ той форм, какую найдетъ онъ наиболе удобною и лучшею’. Религія Шиллера — одинъ изъ видовъ деизма, положительныя вроученія замняются въ немъ естественной религіей, она соприсуща природ, универсальна и сводится къ предустановленному міровому порядку, къ универсальной нравственности. И здсь на Шиллер отразилось огромное вліяніе деизма Ж. Ж. Руссо, какъ оно отразилось на Кант, Лессинг и др. Съ деистическимъ ученіемъ религіозныя представленія древнихъ грековъ далеко не совпадаютъ. Греческіе боги — существа весьмаограниченныя, и приспособленіе именъ ихъ къ деистическимъ понятіямъ у Шиллера было явнымъ анахронизмомъ. Греческимъ богамъ доступно состраданіе къ гршникамъ, если вина ихъ невольная или вынужденная. Эдипъ принадлежалъ къ запятнанному злодяніями роду, самъ былъ повиненъ въ тяжкихъ преступленіяхъ, и тмъ не мене онъ находитъ у боговъ полное прощеніе своимъ невольнымъ грхамъ, онъ преобразуется въ божество, и могила страдальца служитъ залогомъ неприкосновенности для страны, въ которой дано ему послднее убжище. Яростныя, безпощадныя въ своей мести Ериніи превращаются въ милостивыхъ Евменидъ, и матереубійца Орестъ, совершившій преступленіе по требованію Аполлона и въ возмездіе за насильственную смерть отца, находитъ себ могущественную заступницу въ Аин, и его мученіямъ полагается предлъ. Не таково божество Шиллера, нераздльно слитое съ міровымъ порядкомъ. Оно не знаетъ состраданія къ нарушителямъ законовъ природы, не различаетъ вольнаго и невольнаго противъ нихъ прегршенія, и потому ни Изабелла, ни даже Беатриче не произносятъ ни одного слова въ утшеніе себ, хотя он — жертвы чужого насилія и вынужденныя участницы въ чужихъ грхахъ. Шиллеръ весьма охотно пользуется греческими терминами судьбы, жребія, доли для выраженія понятія о неумолимости природы, но и эти термины въ древне-греческой трагедіи имютъ гораздо боле относительное значеніе, нежели въ ‘Мессинской невст’, какъ въ этомъ убждаютъ насъ образы Эдипа, Ореста, Антигоны и др. Словомъ, античная трагедія боле человчна, боле участлива къ человческимъ слабостямъ и гораздо мене послдовательна въ приговорахъ надъ героями. Своего отношенія къ окружающему античный трагикъ не облекъ еще въ неподвижныя формы, которыя казались бы ему безусловно точнымъ выраженіемъ всего разнообразія мотивовъ, дйствующихъ въ жизни человка, и оттого античная трагедія производила на грека не столь удручающее впечатлніе, какое производитъ на насъ трагедія Шиллера. Какъ мало Шиллеръ стснялся анахронизмами, съ помощью ихъ желая стереть хронологическія и бытовыя грани, показываетъ слдующій примръ: погребальный обрядъ, совершенный надъ Мессинскимъ княземъ XII в., списанъ поэтомъ съ похоронной церемоніи, совершенной надъ герцогомъ Карломъ Виртембергскимъ, которую видлъ Шиллеръ въ 1793 г. въ церкви Людвигсбургскаго замка близъ Штутгарта.
Міровой порядокъ, на страж котораго стоитъ неумолимая и непреклонная судьба ‘безгранично надъ нами царящая’, сохраняется, по ученію Шиллера, только въ природ, и потому только жизнь согласная съ природой способна обезпечить прочное счастье человку. Божій міръ совершененъ, страданіе вноситъ съ собою человкъ. Одна природа безгршна, въ своихъ дарахъ справедлива, вдали отъ житейскихъ тревогъ, на лон природы, или ‘въ тихомъ пристанищ кельи святой’ обртается человческое счастье. Бдствія Беатриче, говоритъ сама она, начинаются съ того момента, когда она покидаетъ монастырскую келью и смшивается съ людской толпой. По словамъ хора,
‘Зло пресмыкается — преступленье
‘Только въ чаду городской тсноты.
‘Какъ смертоносной чумы дуновенье,
‘Горныхъ вершинъ не терпя высоты.
‘На вершинахъ свобода! Могилы дыханіе
‘Не возлетаетъ гор, въ поднебесный эиръ’.
Истинную задачу поэзіи въ противоположность проз Шиллеръ полагалъ, какъ мы видли выше, въ удаленіи насъ отъ всего искусственнаго, что есть въ дйствительной жизни и что препятствуетъ выраженію внутренней природы человка и его первоначальнаго характера, въ перенесеніи насъ въ обстановку первобытно простую.
Припомнимъ здсь положеніе Руссо, что человкъ по природ существо добродтельное, и что порочнымъ длаютъ его учрежденія. ‘Пока люди довольствовались сельскими хижинами’, учитъ онъ, ‘пока они шили себ платье изъ звриныхъ шкуръ терновыми иглами или рыбьими костями, украшали себя перьями и раковинами, расписывали тла свои красками… словомъ, пока они занимались только такими работами, какія каждый можетъ исполнить самъ по себ и для себя, не нуждаясь въ чужихъ рукахъ, до тхъ поръ они были свободны, здоровы, добры и счастливы’ и проч. Зло воцаряется на земл съ прекращеніемъ этого натуральнаго состоянія, за которымъ слдовали неравенство, бдность, порабощеніе однихъ другими. Ученіе о натуральномъ состояніи отвчало врованіямъ различныхъ народовъ въ существованіе золотого вка, врованіямъ, которыя у древнихъ грековъ выражались много разъ въ поэтической форм. Уклоненія отъ первобытнаго состоянія наказываются природой безпощадно. Вражда, обманъ и насиліе противны природ, могутъ торжествовать надъ любовью, свободой и правдой только временно, и каждый человкъ, виновный противъ законовъ естества, неизбжно расплачивается жестокими страданіями, путемъ этихъ послднихъ природа какъ бы возстановляетъ нарушенное равновсіе, а людямъ даетъ уроки смиренія, покорности скромной дол. Одна любовь всесильна, она, какъ божество, царитъ надъ Сердцами людей, простымъ словомъ любви Изабелла примирила братьевъ, чего не могъ сдлать могущественный князь принужденіемъ. По словамъ Изабеллы, тамъ нтъ жизни, гд нтъ любви. Законы естества нарушены не только междоусобицей молодыхъ князей-братьевъ и отцомъ ихъ, осквернившимъ супружеское ложе родителя, но равно Изабеллой и Беатриче, какъ участницами, хотя и невольными и несознательными, въ преступленіяхъ, нарушены законы природы и всмъ поведеніемъ юношей относительно Беатриче. Вотъ почему хоръ не вритъ въ прочность мира между братьями и въ благополучіе брачнаго союза донъМануила съ невдомой двушкой. Доброе идетъ прямыми путями, злое смя даетъ дурной плодъ, а донъ-Мануилъ обнаружилъ въ своихъ дйствіяхъ и наглость, и неуваженіе къ святости монастыря, и беззаконіе въ поступкахъ, и любовь его окутана тайной, какъ нчто запретное и незаконное. Дале, свобода — прирожденное состояніе человка, и потому каждый любитъ жить ‘по вол собственныхъ желаній’. Туземцы Мессины правы, когда они ненавидятъ иноземныхъ завоевателей: силою и обманомъ захватили они чужую страну и только при помощи силы способны держать покоренныхъ въ повиновеніи. Княжескіе рабы уврены, что могущество господъ ихъ скоропреходящее, что оно — порожденіе одного мгновенья, что на память объ ихъ шумныхъ опустошительныхъ побдахъ останется въ будущемъ одно разореніе,— и они благословляютъ свою долю рабовъ: родная страна ихъ по праву возвратится къ нимъ. Княжескій домъ Мессины, это гнздо смуты, проклятій и насилія, долженъ рухнуть подъ тяжестью собственныхъ пороковъ:
‘Въ немъ слишкомъ глубоко впилось озлобленіе,
‘Страшныя въ немъ совершились дла.
‘Имъ ни прощенія нтъ, ни забвенія’.
Томящее предчувствіе близкой грозы, независимо отъ зловщихъ сновидній и толкованій гадателей, охватываетъ не только хоръ рыцарей, но и Изабеллу, и Беатриче, не прозрваютъ одни юные князья: они ослплены сначала безсмысленной враждой другъ къ другу, а потомъ страстнымъ влеченіемъ къ таинственной двушк, и своимъ безразсудствомъ только ускоряютъ неизбжный трагическій конецъ. Ничто не въ силахъ остановить потока, наоборотъ, т самые поступки Изабеллы, которые должны бы охранить княжескій домъ отъ несчастій, только подготовляютъ ихъ и умножаютъ,— пріемъ композиціи, также заимствованный Шиллеромъ изъ античной трагедіи. Пучина бдствій разверзается въ тотъ моментъ, когда княгиня, какъ античная Ніоба, чувствуетъ себя счастливйшей изъ матерей, когда завтная мечта ея повидимому осуществляется. Но тмъ мучительне внезапная катастрофа, разрушающая въ конецъ вс ея надежды, и безпомощнымъ и беззащитнымъ женщинамъ остается на долю горестное существованіе во вражеской стран, въ сознаніи преступленій и божьяго гнва, тяготющихъ надъ княжескимъ домомъ. При вид всего случившагося хоръ высказываетъ убжденіе, что воля не высшее изъ человческихъ благъ, но что самое страшное зло — это преступленіе.
Понятія свои о нравственномъ міровомъ порядк, который покоится на любви и свобод, и нарушеніе котораго никогда не бываетъ безнаказанно, Шиллеръ попытался вложить въ античныя формы, находя ихъ совершенными и потому одинаково пригодными и обязательными для всякаго народа во всякое время. Въ этомъ стремленіи поэта слить воедино различные историческіе періоды и кроется причина неудачи его опыта, а опытъ состоялъ въ приспособленіи строя античной трагедіи къ задачамъ новоевропейскаго театра и къ этическимъ воззрніямъ сам