Мещанская семья. Комедия в четырех действиях М. В. Авдеева, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

М.Е. Салтыков—Щедрин

Мещанская семья. Комедия в четырех действиях М. В. Авдеева

Собрание сочинений в двадцати томах

М., ‘Художественная литература’, 1970

Том девятый. Критика и публицистика (1868—1883)

Примечания Д. И. Золотницкого, Н. Ю. Зограф, В. Я. Лакшина, Р. Я. Левита, П. С. Рейфмана, С. А. Макашина, Л. М. Розенблюм, К. И. Тюнькина

OCR, Spellcheck — Александр Македонский, май 2009 г.

МЕЩАНСКАЯ СЕМЬЯ.

Комедия в четырех действиях М. В. Авдеева.

(Бенефис г-жи Жулевой 17 января)

Я мог бы писать отличные драмы, прекраснейшие комедии и дышащие животрепещущим интересом романы, но воспоминания преследуют меня. Они осаждают меня толпою, как только я берусь за перо. То Жорж Занд, то Тургенев, то Островский, то Гоголь, то Бальзак — держат мою мысль в такой тесной осаде, что я не могу сделать шагу, чтобы не раздражиться ими. Я очень прилежен и изо всех сил стараюсь что-нибудь выдумать, но сведущие люди утверждают, что все мои выдумки давно уже выдуманы и даже изложены в гораздо приличнейшей форме. Тем не менее я человек скромный, я охотно примирился бы даже с ролью изобретателя изобретенного, если уж нет для меня никакой другой роли, но тут меня настигает другая беда, никак не могу свести концы с концами. Начну-то я довольно благополучно, жили да были такие-то и был у них подводный камень такой-то (смотри Жорж Занда, Бальзака, Тургенева и других изобретателей), но каким образом поступить с этим подводным камнем, каким образом сделать, чтоб он был действительно подводным, а не аэролитом — никак не придумаю. Много могу я измыслить всякого рода действующих лиц — и седых, и брюнетов, и белокурых, и скромных, и напыщенных, и прилежных, и ленивых, много могу написать разнообразнейших диалогов, но как свести этих действующих лиц в одно место, как заставить их быть именно ‘действующими’, а не просто слоняющимися из угла в угол лицами, как устроить, чтоб мои диалоги приходились ко времени и к месту, чтоб суп у меня не подавался после пирожного и чтоб рубашка не надевалась после фрака — решительно ума не приложу. Всегда как-то так случается, что не сюжет обладает мною, а я обладаю сюжетом. Когда я пишу, то — много ли, мало ли я ни написал — я чувствую, что пьеса моя не имеет конца и иметь его никогда не может. То есть, коли хотите, он и есть, этот конец, но приходит он совсем не тогда, когда ему прийти нужно, а тогда, когда я сам того пожелаю.

В этом отношении я деспот беспримернейший, захочу — напишу пять действий, не захочу — окончу на третьем. Конечно, эта свобода имеет свои выгоды, но не могу скрыть, что иногда на меня нападает сомнение, действительно ли во всех случаях свобода есть такое сладкое благо, чтоб можно было пользоваться им без соблюдения экономии. Да и публика, как слышно, не очень-то долюбливает, когда в искусстве слишком исключительно господствует правление монархическое, неограниченное.

Вот мысли, которые невольно приходили мне в голову, когда я смотрел на новую комедию г. Авдеева, название которой выписано выше. Она с такою ясностью поставила передо мной вопрос о моем драматическом бессилии, что, выходя из театра, я дал себе слово впредь всегда оставаться самим собою и как огня опасаться чужих одежд. Сверх того, мне показалось, что неизлишне будет, если я по временам буду остерегаться слишком широко захватывающих мыслей. Слов нет, оно хорошо, думалось мне, если мысль у меня с крылышками, а ну как, упаси бог, я не сумею совладать с нею да вдруг и сведу хорошую-то мысль к нулю. Ведь тогда, чего доброго, скажут, что я стреляю с ковра, а бью с рогожи. Нет, лучше оставлю-ка я хорошие мысли и буду довольствоваться мыслями средними. Пусть будет мой удел скромен, пусть буду я простым рассказчиком, фельетонистом, рецензентом, пускай называют меня человеком среднего полета, но, по крайней мере, я буду в состоянии утверждать, что те средние мысли, которыми я пробавляюсь, суть мои собственные мысли и что то добро, которым я от времени до времени делюсь с публикой, есть мое собственное добро.

По моему мнению, скромный удел есть в то же время и самый завидный удел в целом мире. Не тот писатель блажен, который, подобно орлу, ширяет в высотах, высматривая, не завалялось ли где годного для употребления вопроса, а тот, который имеет хотя и не мудрые, но свои собственные вопросы. Очень может быть, что найдутся зоилы, которые скажут, что обладатель немудрых вопросов мелко плавает, но наверное никто не будет отвергать, что у него есть собственное место в литературе. Его не смешают ни с кем другим и тем избавят от неловкой обязанности выслушивать комплименты за Тургенева, Островского и Бальзака.

Хотя публике мало известно, что г. Авдеев несколько лет сряду агитирует в русской литературе вопрос о положении современной женщины в семействе и обществе, тем не менее эта неизвестность происходит совсем не от того, чтобы попытки почтенного автора в этом отношении могли подлежать какому-либо сомнению, а от причин совершенно особого рода. Между этими причинами самое главное место занимает то обстоятельство, что г. Авдеев нигде с достаточной ясностью не высказал, что, собственно, его беспокоит в современном состоянии женского вопроса, почему он находит положение женщины неудовлетворительным и чего бы он желал для улучшения его? Хотя героини романов г. Авдеева прежде всего рекомендуются читателю как женщины угнетенные и недовольные, но это недовольство имеет очень мало действительных точек соприкосновения с женским вопросом, и стихия, которая ярче всего выступает вперед в этом случае, есть стихия, так сказать, камелийная. Женщина г. Авдеева не ищет никакой другой свободы, кроме свободы любви, так что, ежели мы сравним эту основную идею его произведений с теми традициями, которыми издревле руководился роман, изображая так называемую ‘преступную любовь’ или ‘любовь с препятствиями’ (обыкновенное содержание всякого романа), то легко убедимся, что между первою и последними не имеется никакой существенной разницы. А так как читатель всегда усматривает в книге не более того, что она ему дает действительно, тенденциозность же г. Авдеева выражается не столько ясностью возбуждаемых им вопросов, сколько частым обращением к одной и той же теме, то из этого выходит, что все старания его указать на неудовлетворительность положения современной женщины в обществе пропадают для большинства читателей даром, то есть представляются обыкновенными приемами, к которым прибегает каждый автор, желающий сделать ‘преступную любовь’ одним из элементов изображаемой им драмы. И таким образом, значение г. Авдеева, как писателя — специалиста по части женских интересов, не успело в глазах публики получить никакой силы и с самым именем почтенного автора не связывается в уме читателя иного понятия, кроме того, что оно принадлежит писателю, подобно прочим приятно описывающему те случайности, которым подвергается женщина, желающая испытывать волнения ‘преступной любви’.

Нельзя не признаться, что подобное определение литературной физиономии г. Авдеева вполне справедливо, тем не менее оно было бы очень односторонне в устах людей, занимающихся русской литературою ex professo [как профессией]. Эти последние при оценке автора обязаны принимать в соображение не только действительное его значение, но и те намерения, которые он сам предъявляет. Если адвокат на бракоразводном деле постоянно проигрывает процессы, которые он берет на себя, то это все-таки не отнимает у него права именоваться адвокатом не по каким-либо другим, а именно по бракоразводным делам. Можно назвать его несчастным адвокатом, но отрицать его специальность нельзя. Точно так же нельзя отвергнуть и специальность г. Авдеева. Приступая к чтению или слушанию каждого нового произведения этого автора, можно заранее и безошибочно сказать, что на сцену наверное явится женщина, которая или преступила, или, по малой мере, нашалила и тем доказала свою правоспособность в сфере понимания женских интересов. Можно опровергать доказательность воззрений автора на существо женского вопроса, можно утверждать, что они поверхностны и ограниченны, но усомниться в его намерениях нет ни малейшего основания. Самое постоянство в выборе сюжетов уже доказывает, что тут нет никакой случайности, и я тем охотнее признаю этот факт, что он до крайности облегчает мой труд как рецензента.

Нет ничего приятнее, как иметь дело с писателем-специалистом. В последнее время наши литературные деятели заявили решительную наклонность устроиться каждый в своем углу и там на свободе предаться разработыванию различных специальностей, не допуская к ним никаких общечеловеческих примесей. У нас есть специалисты по части вольной клубнички, специалисты по части извещения, специалисты по части чиновнических обличений, если не ошибаюсь, то есть даже специалист по части легкомыслия. При взгляде на сочинения этих авторов вы сразу угадываете, о чем тут будет идти речь, и сразу же знаете, что следует сказать об них в качестве рецензента. В этих сочинениях все специально, а следовательно, и все просто. Вы не рискуете встретиться тут ни с какою нравственною запутанностью, которую вам предстояло бы разъяснить, не найдете ни одного положения, которое являлось бы продуктом известного жизненного строя. Все здесь просто и изолированно, все живет своею собственною, независимою жизнью. Следовательно, рецензенту при разборе такого рода сочинений предстоит одно: удостовериться, в какой степени автор остается верен своей специальности, то есть ежели он специалист по части легкомыслия, то до конца ли остается легкомысленным, ежели специалист по части вольной клубнички, то не заставил ли своего героя страдать от недостатка оной. И если автор оказывается исправным, то рецензенту ничего больше не остается, как доложить публике: такая-то книга принадлежит специалисту такому-то и, не представляя никакой пищи ни для ума, ни для сердца, в достаточной степени удовлетворяет избранной им специальности.

Признаюсь откровенно, точь-в-точь таким образом намеревался я поступить и в настоящем случае, когда отправлялся в Александрийский театр в бенефис г-жи Жулевой. Признавая г. Авдеева одним из самых решительных литературных наших специалистов, а именно специалистом не столько по части женского вопроса, сколько по делам бракоразводным, я рассуждал так: хотя мне положительно известно, в чем заключается сюжет новой пьесы, и я мог бы с помощью одной афиши рассказать читателю ее содержание, но так как мне пришлось бы при этом утверждать, что я лично присутствовал при ее представлении, то пойду в театр хотя бы только для очищения совести. Однако на сей раз ожидания мои были обмануты, и самым неприятным образом.

Нельзя сказать, чтобы г. Авдеев совершенно покинул дорогой ему бракоразводный вопрос, но он дал ему в новом своем произведении эпизодическое значение и тем значительно повредил своей репутации как специалиста. К счастью, в то же время он остался совершенно верен другой своей специальности, то есть той чуткости, с которою он постоянно относится к произведениям других своих собратий по ремеслу.

Идея ‘Мещанской семьи’ не новая, но очень благодарная. Разбогатевшее, завистливое мещанство, охотно отрекшееся от своего прошлого, но еще не успевшее отыскать для себя твердой почвы в настоящем, мещанство, беспрестанно само себя обличающее, самодовольное и в то же время на каждом шагу озирающееся, мещанство, видящее себя предметом самых грубых ласкательств и в то же время не могущее скрыть от себя, что за этими ласкательствами таится едва сдерживаемое презрение, — вот тема, которую избрал г. Авдеев для нового своего произведения и которую, по всем видимостям, внушила ему комедия Ожье: ‘Le gendre de monsieur Poirier’. Повторяю: тема очень благодарная и в руках талантливого автора могущая дать канву для разнообразнейших и интереснейших драматических комбинаций. В этом фальшивом мещанском мире нет ни одной ноты, которая звучала бы правильно, ни одного поступка, который не был бы недоумением и не заключал в себе зародыша бесчисленного множества других недоумений. Трудно дышится в этой грубо намалеванной сфере, в которой до того извращены все понятия, что самые естественные требования здравого смысла и чувства представляются чем-то вопиющим, неестественность же и чудовищность, напротив того, усвоивают себе все признаки естественности и нормальности. Но для того, чтобы сделать для зрителей эту нравственную смуту сколько-нибудь понятною, для того, чтобы зритель увидел в ней нечто более, нежели простую диковину, необходимо, чтобы автор отнесся к своей задаче не только как к сброду более или менее комических подробностей, соединенных между собой чисто механической связью, но раскрыл бы тот внутренний прах, которым, собственно, и держится эта чудовищная агломерация всевозможных бессмыслиц, недомолвок и недоразумений. К сожалению, г. Авдеев предпочел пойти первым путем, как легчайшим, и дал нам ряд сцен, которые ничего не объясняют и следуют одна за другой иногда даже без видимой нужды.

На сцене семейство богатого откупщика Кубарева, члены его: сам Кубарев (г. Васильев 2-й), добрый, но довольно глупый и слабый старик, мечтающий со временем достигнуть баронства, жена его (г-жа Жулева), из рода разорившихся дворян, проникнутая чванством и глубоко уязвленная неаристократическою специальностью своего супруга, две дочери, из которых одна (г-жа Читау) замужем за остзейским бароном Штернфельдом и требует свободы любви, другая (г-жа Яблочкина 1-я) еще в девушках и представляет собой одну из тех бесцветных личностей, о которых даже сказать ничего нельзя, наконец, сын-гусар — стереотипный наглец, из которого г. Журин, сверх того, потрудился сделать личность совершенно противную и непозволительную. Кроме того, у Кубарева есть мать, простая старуха, которая носит на голове волосники и которая, как нарочно, приезжает в Петербург, чтобы подлить еще более горечи в эту и без того преисполненную всякого рода горечью семью. Такова внешняя обстановка новой комедии, обстановка хотя и не поражающая авторскою изобретательностью, но тем не менее могущая служить канвою для содержания довольно разнообразного. Но этою внешнею обстановкою все дело и оканчивается, так что в дальнейшем совершенно достаточно прочитать афишу, чтоб угадать, какого рода драматические положения выведет автор для удовольствия и назидания зрителей.

Из первого действия зритель узнает, что существует на свете некто господин Панкратьев (г. Нильский), который находится в довольно странных отношениях к дочерям Кубарева. Со старшей он находится в любовной связи и в то же время ищет руки младшей дочери. Нужно сказать, что эта интрига совсем не нужна ни для хода пьесы, ни для ее идеи и что даже сам автор оставляет ее без всякого развития, но такова уже сила бракоразводной специальности г. Авдеева, что он не мог воздержаться, чтобы и тут не коснуться ее, хотя бы с явным ущербом для своего произведения. Скучными объяснениями этого Панкратьева и очень неловкими увертками его между двумя сестрами наполняется целая половина первого акта. Наконец на сцене собираются все члены семьи, из которых каждый хотя и своими словами, но, в сущности, совершенно однообразно объясняет зрителю свой характер. Между прочим, молодой гусар Кубарев рассказывает, как он кутил целую ночь на Средней Рогатке и подшутил там над какою-то старухой, которая ехала из Москвы в Петербург не по железной дороге, а на лошадях. Едва успел он досказать последнее слово своей эпопеи, как эта самая старуха тут как тут. Оказывается, что это мать Кубарева, женщина ужаснейшая, ходящая в волосниках и вдобавок чихающая. Общее смятение, которое усугубляется еще докладом лакея о приезде князя Жижимского. Пробуют спрятать куда-нибудь старуху, выискивая для этого благовидные предлоги, но она слишком много усчитала на своем веку целовальников, чтоб поддатьсся на живую нитку сшитому обману. Что ж, прячьте мать-то! прячьте! восклицает она гневно, и тем полагает предел первому действию.

Во втором действии к Кубареву-отцу приезжает зять его, барон Штернфельд. С легкой руки автора ‘Окраин России’ вошло во всеобщее обыкновение обращаться с остзейскими баронами без церемонии. Этому обыкновению последовал и г. Авдеев, выведя своего барона на сцену для того только, чтобы заставить его попросить денег и высказать несколько бессмыслиц, перед которыми бледнеют даже откупщицкие бессмыслицы Кубарева. Завязывается бой на пошлостях, бой, довольно удачно напоминающий таковые же бои в названной выше пьесе Ожье, и победителем на сей раз оказывается премудрый откупщик. По изгнании остзейского барона на сцену является князь Жижимский (г. Самойлов 1-й), нечто вроде умственно развинтившегося сановника, ничего не говорящего, кроме: ‘что, бишь, я хотел сказать?’ да ‘как здоровье?’ Тем не менее родителям Кубаревым удается понять, что князь приехал неспроста и что он не прочь предложить руку и сердце младшей их дочери, Аделаиде Васильевне.

В третьем действии на сцене бал. Проходят разные лица: генералы, офицеры, чиновники на хорошей дороге, молодые люди с будущностью, молодые люди без будущности и т. д. Автор, как человек аккуратный, не поскупился на характеристики и, во избежание недоразумений, отпечатал их в афишках. Старуху Кубареву запирают в какой-то закоулок вроде чулана, в котором она подслушивает любовное объяснение между баронессою Штернфельд и Панкратьевым и, к довершению всего, разражается таким неистовым чиханьем, что производит общее смятение. Между тем гости распускают на бале слух, что Кубарев разорился, происходят сцены, совершенно подобные тем, которые разыгрываются на бале в ‘Горе от ума’.

Это до такой степени обманывает зрителей, что больших усилий нужно, чтобы воздержать их от вызова: Грибоедова! В заключение князь Жижимский делает формальное предложение младшей дочери Кубаревых, но Адель, к великому ужасу родителей, отказывает наотрез.

В четвертом действии Кубарев-отец объясняет технологу Пенкину (г. Самойлов 2-й), что он разорен и что дочери его Адели необходимо выйти замуж за князя Жижимского, потому что она привыкла к комфорту и жизнь с бедным человеком для нее немыслима. Кубарев обращается к содействию Пенкина, чтоб убедить Адель в непреложности этой истины. Пенкин сам любит Адель и любим ею взаимно, но, по какому-то непонятному соображению, не отказывается от исполнения навязываемого ему поручения. Происходит объяснение между влюбленными — и что ж оказывается? — что Адель действительно до такой степени заражена любовью к комфорту, что скорее соглашается жить в чертогах с расслабленным сановником, нежели в хижине с милым сердцу человеком. Эта сцена столь удивительна, что надо видеть ее собственными глазами, чтобы понять, какое тяжелое впечатление может производить несвязный сумбур на зрителей самых невзыскательных. Кончается, разумеется, тем, что является г. Самойлов 1-й, подают шампанское, и занавес падает среди громаднейшего шиканья.

Вот какого рода нехитрою стряпнёю накормил г. Авдеев свою публику. Мне скажут, может быть, что если стряпня эта такова, то не стоило и говорить об ней. Это так. Но не надо забывать, что мы не можем выбиться из этой стряпни, что когда бы мы ни заглянули в театр, мы ни под каким видом не разминемся либо с ‘Пробным камнем’, либо с ‘Фролом Скобеевым’, либо с ‘Прекрасной Еленой’. Этот факт сам по себе достаточно обременителен, чтобы поговорить о нем. И в самый этот вечер, когда шла ‘Мещанская семья’, все-таки не обошлось без ‘Прекрасной Елены’, хоть один акт, а дали. И надо было видеть, какое было написано уныние, чуть не омерзение, на лицах актеров, исполнявших этот несчастный первый акт. Пожалеем их, читатель, вспомним, что в ту минуту, когда я дописываю эти строки, ‘Прекрасная Елена’ выдерживает тридцатое представление, независимо от тех, которые были даны в бенефисы. И это в продолжение каких-нибудь двух месяцев с половиной!

Об игре актеров, участвовавших в ‘Мещанской семье’, с особенной похвалой отозваться нельзя. Кроме г-жи Линской, которая была, как и всегда, неподражаема, и г. Васильева 2-го, который сыграл свою роль прекрасно, прочие актеры были ниже своего обыкновенного уровня. К сожалению, замечание это относится даже к г. Самойлову 1-му, который своею постоянно прекрасною игрою приучил публику быть требовательною. Но ведь и то сказать: каждый день вести изнурительную борьбу с авторами, которые, по-видимому, никакой другой мысли в голове не держат, кроме той, как бы сломить непокорного актера, — это может хоть кого утомить.

ПРИМЕЧАНИЯ

ОЗ, 1869, N2, отд. ‘Совр. обозрение’, рубрика ‘Петербургские театры’, стр. 362—369 (вып. в свет — 2 февраля). Без подписи. Авторство установлено С. С. Борщевским на основании анализа текста — Неизвестные страницы, стр. 503—506.

Комедия М. В. Авдеева ‘Мещанская семья’ явилась поводом для новой атаки Салтыкова на ‘учение о безделице’ в беллетристике и на драматургию ‘детских мыслей’. Бессодержательность, натуралистическая бескрылость пьесы Авдеева для Салтыкова — еще один показатель идейного разброда в литературе и театре. Перечень репертуарных новинок, приведенный в статье, дает обрамление и фон неудачной пьесе, позволяет поместить ее в ряд сопутствующих однородных явлений.

У Салтыкова все они были на виду. В самом деле, если прибавить к двум статьям из раздела ‘Петербургские театры’ тогда же написанные рецензии Салтыкова на комедии ‘Гражданский брак’ Н. И. Чернявского, ‘Говоруны’ И. А. Манна и другие (эти рецензии входят в настоящий том), окажется, что Салтыков, как строгий летописец, дал исчерпывающий обзор трех сезонов Александрийского театра. Все мало-мальски заметные пьесы, появившиеся там с осени 1866 г. до весны 1869 г., получили его оценку, то более, то менее подробную.

Первое представление ‘Мещанской семьи’ в Александрийском театре состоялось 17 января 1869 г., в бенефис Е. Н. Жулевой.

Текст пьесы был напечатан в февральской книжке журнала ‘Дело’ за 1869 г. и позднее пересматривался автором. В частности, были заменены фамилии некоторых персонажей: Кубаревы переименованы в Кондрашовых, князь Жижимский — в князя Хилковатого.

Из сопоставления статьи Салтыкова, театральной афиши и текста пятиактной пьесы следует, что рецензируемый спектакль шел без первого действия — пролога, происходящего в уездном городе, на родине Кубаревых — Кондрашовых. Соответственно в статье Салтыкова сдвинуто порядковое обозначение актов.

Стр. 311. …и был у них подводный камень такой—то (смотри Жорж Занда, Бальзака, Тургенева и других изобретателей)… — Намек на подражательность романа Авдеева ‘Подводный камень’. См. прим. к рецензии Салтыкова на роман Авдеева ‘Меж двух огней’.

Стр. 314. У нас есть специалисты по части вольной клубнички… — К ним Салтыков относил тогда М. Стебницкого (Н. С. Лескова) с его повестью ‘Воительница’, В. П. Авенариуса со сборником ‘Бродящие силы’, П. Д. Боборыкина с романом ‘Жертва вечерняя’ и др.

…специалисты по части извещения… — то есть литераторы охранительного и доносительного толка, авторы антиннгилистическнх произведений.

…специалисты по части чиновнических обличений… — Салтыков постоянно осмеивал псевдообличительные пьесы этого рода, начиная от ‘Чиновника’ В. А. Соллогуба и комедии Н. М. Львова ‘Свет не без добрых людей’. См. в т. 5 наст. изд. рецензию на комедию Ф. Н. Устрялова ‘Чужая вина’.

…есть даже специалист по части легкомыслия. — Имеется в виду Г. П. Данилевский. См. в наст. томе рецензию на его ‘Новые сочинения’.

Стр. 315. …комедия Ожье ‘Le gendre de monsieur Poirier’. — Эта комедия, написанная Эмилем Ожье в сотрудничестве с Жюлем Сандо (1854), подтрунивает над ‘выскочками’ буржуа и все же отдает им предпочтение перед разоряющейся, теряющей историческую перспективу и жизненные силы светской аристократией. Разбогатевший негоциант Пуарье утверждает при явном сочувствии авторов: ‘Коммерция — лучшая школа для государственных людей… Кому взять в руки бразды правления, как не тем, кто доказал, что способен вести собственные дела’. Зять господина Пуарье, обедневший маркиз де Прель, в конце концов берется за ‘буржуазные дела’ и оказывается ‘достоин быть буржуа’. С осени 1854 г. пьеса Ожье и Сандо вошла в репертуар петербургской французской труппы. В следующем году ее переделал на русские нравы Н. Сазиков под названием ‘Зять любит взять, а тесть любит честь’. 4 ноября 1855 г. эта переделка впервые шла в Малом театре со Щепкиным в роли Разумова, 7 ноября — в Александрийском театре с Мартыновым в роли Дьячкова. Салтыков указывает, таким образом, на достаточно известный источник комедии Авдеева.

Стр. 317. …кутил целую ночь на Средней Рогатке… — Средняя Рогатка — перекресток московской и киевской шоссейных дорог при въезде в Петербург, в те времена черта города.

С легкой руки автора ‘Окраин России‘ вошло во всеобщее обыкновение обращаться с остзейскими баронами без церемонии. — В 1868 г. славянофил Ю. Ф. Самарин выпустил в Праге труд ‘Окраины России. Серия первая: Русское Балтийское поморие’, направленный против онемечения населения прибалтийских губерний. А. В. Никитенко записывал в дневнике 19 сентября 1868 г.: ‘Говорят, Самарин выпустил за границей ‘страшную’ книгу против остзейских немцев’ (А. В. Никитенко. Дневник, т. 3, Гослитиздат, Л. 1956, стр. 130).

Стр. 318. …и занавес падает среди громаднейшего шиканья. — 24 января 1869 г. актер Александрийского театра Ф. А. Бурдин писал А. Н. Островскому: ‘Мещанская семья’ Авдеева так провалилась, что я и не запомню такого фиаско — а сам автор весьма недоволен исполнением, которое действительно нельзя назвать удачным, Васильев не знал роли, а Н. Самойлов был очень вял и бесцветен’ (‘А. Н. Островский и Ф. А. Бурдин. Неизданные письма’, ГИЗ, М. — Пг. 1923, стр. 88).

…когда бы мы ни заглянули в театр, мы ни под каким видом не разминемся либо с ‘Пробным камнем‘, либо с ‘Фролом Скобеевым‘, либо с ‘Прекрасной Еленой‘. — Все эти новинки появились на Александрийской сцене в непосредственной близости от ‘Мещанской семьи’, в конце 1868 г. Оперетта Жака Оффенбаха ‘Прекрасная Елена’ была впервые представлена там 18 октября, комедия В. А. Дьяченко ‘Пробный камень’ — 4 декабря, ‘Комедия о российском дворянине Фроле Скобееве и стольничьей, Нардын-Нащокина, дочери Аннушке’ Д. В. Аверкиева — 30 декабря.

…в ту минуту, когда я дописываю эти строки, ‘Прекрасная Елена‘ выдерживает тридцатое представление… — Оно состоялось 21 января 1869 г., на четвертый день после премьеры ‘Мещанской семьи’, что позволяет точно датировать работу Салтыкова над статьей.

М.Е. Салтыков—Щедрин

Мещанская семья. Комедия в четырех действиях М. В. Авдеева

Читайте также: