МЕРТВОРОЖДЕННЫЙ ГЕРОЙ
МЕРТВОРОЖДЕННЫЙ ГЕРОЙ
А. ТАРАСОВ-РОДИОНОВ.
‘Литературная газета’, No 16, 1930
Мертворожденный герой, Тарасов-Родионов Александр Игнатьевич, Год: 1930
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Наша пролетарская литература недостойна была бы называться классовой, пролетарской, если бы она всеми имеющимися в ее распоряжении специфическими способами и средствами воздействия на мысль и чувства широких читательских масс действенно и максимально не помогала бы успешнейшему преодолению огромных трудностей, которые лежат на нашем пути. Для нас пролетарская литература — это прежде всего то остро отточенное, тонкое большевистское оружие, которое должно поражать нашего классового врага в наиболее глубоких щелях нашей сложной действительности, где он сейчас скрывается. И не из всяких щелей выбьешь противника плотницкими ударами. Классовая борьба наших дней в тысячу раз извилистей и хитросплетенней примитивного, яростного и схематического голосования поднятием рук двух открыто враждующих между собою классовых лагерей:
— Мы — за!
— Мы — против!
Наша пролетарская литература и наша пролетарская критика должны в первую очередь направлять свой прожектор на наиболее потаенные уголки сознания.
Эту великую задачу пролетарский писатель ни в коем случае не сможет выполнить, если не будет работать методом воинствующего диалектического материализма, то-есть путем реалистического показа действительности, исключающим и беспощадно разоблачающим всякий романтический шлак, идущий от враждебного вам идеалистическою мироощущения. Мало того, пролетарский писатель не сумеет выполнить своей важной общественной задачи исчерпывающе и всесторонне, если он в органической увязке со всем вышесказанным не подойдет к рассматриваемым им явлениям и людям с тонким, глубоким социально-психологическим анализом классового существа их сложных и подчас безотчетных действий и переживаний, эти действия обуславливающих. На этом пути существуют весьма реальные опасности метафизических перегибов в виде статически-созерцательного реализма в духе хотя бы Л. Леонова или в виде биологического психологизма недавних произведений Вс. Иванова. Об этих опасностях следует вплотную поговорить, поскольку мы в этом жанре сейчас имеем уже произведения пролетарского писателя, а именно роман Ю. Либединского ‘Рождение героя’.
Ю. Либединский — один из лидеров нашего движения пролетлитературы. Написанное им произведение имеет поэтому большой политический резонанс. Долг его товарищей — четко выяснить допущенные им промахи и ошибки, чтобы не дать возможности нашим противникам возвести отдельную творческую неудачу в степень фатальной и трагической гибели всей методологической установки нашего движения. Беда совершенно не там, где ее ищет тов. Костров. Либединский был волен взять любой материал и любую созвучную в чем-то с налги эпоху, чтобы углубленно раскрыть на этом любом материале застарело-живучие, враждебные нам и посему подлежащие преодолению в нас самих враждебные нам психологические тенденции. Идея последнего произведения т. Либединского, как задумано автором, заключается отнюдь не в пошлой ‘проблеме свояченицы’, а в идее ‘Рождения героя’, вернее возрождения человека в нового борца, переделывающего свое мироощущение. И Либединский сознательно взял под свой прожектор не заурдного ‘серенького’ работника наших дней. Он выбрал своего героя из руководящей верхушки нашего партийного авангарда. Впрочем, правильнее будет сказать, что за такового тов. Либединский своего героя выдает. Это — по его авторской анкете — старый заслуженный большевик, с подпольным стажем, ныне (т.-е. но времени описания—1923—24 гг.) работающий в авторитетнейшем партийном учреждении, разбирающем особо важные партийные проступки. Герой романа, партиец Шорохов, показан автором не столько на его общественной и политической работе, сколько в разрезе семейного его бытия. Здесь ему в большей неприкосновенности удается сохранять те старые и гнилые подсознательные стороны своего характера, которые своею типичностью и вместе с тем своею скрытой вредностью мешают разрешению наших исторических задач. Разбору того, в чем конкретно заключается подлежащая искоренению вреднейшая сторона старой психики, и должно было быть посвящено по замыслу автора его ‘Рождение героя’.
Замысел чрезвычайно занимательный и актуальный. Беда лишь в том, что несомненный художественный рост в мастерстве, которого достиг в данном произведении тов. Либединский, увлек его благодаря некритической учебе у классиков (и в частности, у… Толстого) на совершенно ложный путь, в результате чего мы получили произведение, не только не помогающее нам в нашей классовой борьбе, но и более того, указывающее нам совершенно неверный путь разрешения доставленных т. Либединским проблем. Ни одной из них, а их Либединским поставлено немало, автор не сумел разрешить по-большевистски, как то надлежало сделать в подлинном произведении пролетарской литературы, добросовестнейшим образом исследуя все тончайшие нити психологических пружин, обуславливающих те или иные наши поступки, Либединский приводит читателей к совершенно неверному внеклассовому анализу этих явлений, в результате чего его путанный и сумбурный герой (обладающий к тому же изрядным душком буржуазного загнивания) отнюдь не возрождается в ‘нового героя’, а продолжает оставаться в глазах вдумчивых читателей прежним беспомощным и самоковыряющимся пошляком. ‘Рождается’ не ‘герой’, а вполне заслуженный и законный упрек по отношению к автору в неестественности и надуманности этого его основного героя. Шорохов настолько самодоволен, глуп и пошл, что все наилучшие рекомендации со стороны автора касательно партстажа и безупречности его партийной работы кажутся легкомысленными протежированием со стороны т. Либединского весьма недостойному типу, возможно и встречающемуся в нашей общественности и даже, быть может, скрывающемуся иной раз и в нашей партийной среде, но уж во всяком случае для таковой не типичного и абсолютно немыслимого на работе в том партийном органе, к которому автор, что называется, его ‘присобачивает’. Мы сталкиваемся здесь таким образом, быть может, и с суб’ективно наивным, ко об’ективно недопустимым авторским пасквилянством.
В самом деле, что представляет собою этот пресловутый ‘ответственный большевик’ т. Либединского — Шорохов? Посмотрим его на основной его партработе. На партийные проступки, которые он там разбирает, он сам смотрит как на ‘скандальчики’, основною его особенностью является — ‘ничего не доводить до конца’. Часто хватается он за крупные посторонние дела, вроде оздоровления партруководства в Туркестане, из наивного и самоуверенного предположения, что ‘туркестанские злоупотребления мог раскрыть только он, а порученную ему работу — выполнит всякий‘. Ниже мы подробнее остановимся на его туркестанской ‘экспедиции’, а пока что отметим, что при подобной установке нашего героя ‘вполне понятно и его служебное окружение. Каков пои, таков и приход. Номом и замом Шорохова является не менее важное лицо романа Эйднунен. Эйднунен далеко не случайная фигура. По замыслам автора, это символическое и живое олицетворение всех тех внутренних качеств, которые должен перебороть в себе Шорохов. Эйднунен типичный филистер, размеренный обыватель, еще на школьной скамье мечтавший о спокойной и уравновешенной карьере бухгалтера. Революцию он принял на фронте как свободу, открывающую возможность для приложения к общественному делу его организаторских способностей. Ни черта не чувствуя и не понимая в политике, он ‘честно’ примазывается к большевикам, ожидая поощрения своей организаторской жажде. И как видно по Либединскому, Эйднунен не ошибся. Карьера пома и зама у Шорохова является для него вполне заслуженным венцом. Шорохов очень им недоволен. По тактичности своей он его терпит, но всем существом ощущает его как врага. Но не думайте отыскать здесь у Либединского классовый анализ этого антагонизма. Ненавидит он Эйднунена совершенно по другим плоскостям. За систематизирующий и классифицирующий распорядок, который Эйднунен привносит в дело, Шорохов, как человек бессистемный и не умеющий доводить дел до конца, с одной стороны, ценит Эйднунена. И одновременно же ‘Шорохов оценивает то, что делает Эйднунен, как формулу его наступления против себя’. Эйднунен нередко и вполне естественно воспринимал рассказы Шорохова о делах, ‘как похвальбу успехом в деле, которого не одобрял, которое Шорохов вел вопреки ему’. Эйднунен — узколобый и исполнительный партийно вник, но чиновник упрямый в механическом соблюдении раз установленных им положений и норм. Отсюда — эйднуненскос ‘кичливое, поверхностно-правильное самоутверждающееся прикрывательство, бессильно пасующее перед всем неосознанным и стихийным’. Такова квинт-эссенция эйднуненской сущности. ‘Шорохов про себя понимал так, что Эйднунену нужна какая-то общая система, потому что он боится, что если не будет у него системы, то, вникая в индивидуальную психологию каждого, он принужден будет всех оправдать и никого не сможет осудить’. Старательно убеждая во всем этом читателя набором отрицательных публицистических характеристик, Либединский. как художник, оставляет это свое положение чрезвычайно мало доказанным, хотя и берет для примера из конкретных деловых разногласий между Дороховым и Эйднуненом.
Первый пример — это дело выдержанного партийца Соловьева, в аффекте ревности стрелявшего в свою жену. Соловьев тоже любит плановую гармонию жизни. А вот соловьевской легкомысленной женке захотелось шутливо подразнить ревность мужа. Она принялась притворно флиртовать. Муж не выдержал и вместо того, чтобы поговорить с ней но душам, взял да и пальнул в нее, но промахнулся. Отношения Соловьева к жене, отрицавшие ‘принципиально’ всякое право на ревность, Эйднунен филистерски нашел ‘истинно-коммунистическими’, а Шорохов с этой оценкою не согласен. Когда Соловьева признала, что она сама подзадоривала ревность мужа, Эйднунен нашел это обстоятельство смягчающим вину Соловьева, но Шорохов и с этим (заключением тоже не согласился. Это последнее несогласие Шорохова автор ничем вразумительным не об’ясняет. Не нравятся Шорохову Либединского и стремления Эйднунена ‘найти какие-то прочные моральные установления против участившихся любовных историек у наших партийцев’.
Другой эпизод, уже косвенно затрагивающий разногласия между Шороховым и Эйднуненом, касается национального вопроса в Туркестане. Дело возникает по письму старшей дочери Шорохова, несущей в Туркестане ответственную партработу. Там какие-то национальные уклоны и какой-то раскрытый гнойник, подробностей каковых т. Либединский почему-то совсем не касается. И вот Шорохов посылает туда для оздоровления партработы молодого выдержанного партийца Горлина. Горлин походя и весьма голословно клянет в разговоре за ‘вредное упростительство’ Эммануила Эйнунена (которым, к слову сказать, и сам Либединский в свое время неистово увлекался). Однако, в чем заключается эта путанность анархиствующего мелко-буржуазного нигилиста, автор не заикается ни полсловом. Шорохов поощряет горлиновскую установку относительно предстоящей в Туркестане работы ‘сейчас, как никогда бороться за чистоту марксизма, потому что там еще большие путаники, чем твой Эйнчмен’. Кончилась же эта экспедиция тем, что Горлин снял в Туркестане с работы и исключил из партии еще и ранее лично известного Шорохову толкового туземного работника Селима, за… проповедывание им догмата о бессмертии души. Когда Шорохов внезапно срывается и под влиянием (как увидим далее) своих семейных неурядиц бежит в Туркестан его ‘оздоравливать’,— встречает его там вместе с Горлиным и единомышленница последнего дочь Шорохова, Ольга, успевшая к этому времени забраковать своего первого мужа, как ‘разбойника на службе пролетарской революции’, и вышедшая замуж за Горлина. Шорохов видит здесь полный зажим со стороны этой взаимно-влюбленной четы местных национальных работников, растущую отсюда пропасть между населением этой страны и ими, и выслушивает негодующие сетования этой четы на исключенного ими из партии ‘авантюриста’ Селима за его мистическую проповедь бессмертия души и на последующее бегство его к басмачам. Шорохов решает, вопреки голосу своего внутреннего ‘эйдаунена’, вернуть Селима на работу, а Горлина отозвать в Москву. Действительность чудесно затем подтверждает, что Селим от веры в бессмертие души уже отказывается, удачно для Шорохова заменяя ее верой в бессмертие великих учений, и в частности, учения Ленина, да и к басмачам Селим тоже не бегал, а изучал индусские наречия для революционной работы. Все кончается здесь у Либединского натянуто благополучно для Шорохова, но читателю все это не ясно, почему же оклеветал Селима такой выдержанный партиец, как Горлин, в данном случае отожествленный Либединским с Эйднуненом.
Эйднунен по Либединскому — схематист и упрощенец, засушивающй и искривляющий своим казенным подходом всякое живое и важное дело. Но, наговорив публицистическими устами Шорохова столько тягостных обвинений но адресу Эйднунена, Либединский не сумел или не смог подтвердить ни одного из них художественным показом. Но простим это автору. Эйднунен нужен был ему совсем для другого. Эйднунен должен был символизировать окостенелую упрощенческую и вместе с тем приспособленческую вредную форму подхода к живой и сложной действительности. А пути преодоления этого порока и являлись главной темой романа т. Либединского. Так что, если угодно, не ‘рождение героя’, а ‘смерть’, или даже ‘умерщвление Эйдаунена’ — вот как можно было бы назвать этот роман. И поэтому, не взирая на мертвенность, неубедительность и схематичность самого типа Эйднунена, преодоление даже абстрагированной его сущности главным героем романа, Шороховым, являлось бы нужной и весьма интересной темой. Ведь ‘время от времени из неугомонной жизни приходит новое, и если этого нового не ухватить и по другому не пересмотреть всего плана работы, отбросив кое-что из намеченного и заменив его новым, то работа зайдет в тупик’,— как правильно говорит т. Либединский. Если угодно, то темой романа намечено преодоление материалистической диалектикой вредного метафизического подхода к вопросам нашей общественной жизни. Намерение, заслуживающее всяческого поощрения. И недаром Либединский, бросив зарисовку Эйднунена на стадии очень поверхностного схематичного контура, целиком переходит к другому Эйднунену, который незримо сидит в главном герое: романа — ‘старом партийце’ Шорохове. ‘Внешне Эйднунен все в порядок приводит и это хорошо’,— говорит Шорохов,— но нельзя, чтоб у меня внутри он был, все он путает во мне’. ‘Познай самого себя’,— учил Сократ, проповедуя борьбу человека с внутренним демоном. Прав был Сократ или нет, но этот внутренний незримый Эйднунен, этот демон, или по-русски — чорт, весьма основательно путает ‘старого ответственного партийца’ Шорохова на всем протяжении злополучного романа, вплоть до ‘рождения’ ‘обновленного’, по мнению Либединского, ‘нового героя’. Либединский дает блестящие психо-биологические зарисовки процесса этого хождения Шорохова по его внутренним мукам, но совершенно не дает классового анализа психологических корней всех этих его перепитий, от чего вся вещь превращается в безделушечный и политически вредный, ‘психологический’ пустячок.
Начинаются все приключения с того, что Шорохов невзначай застает свою молодую свояченицу, девушку-комсомолку, Любу, моющейся нагишом. Шорохов — вдовец, отец взрослой дочери, работающей в Туркестане, и двух живущих с ним сыновей. Люба — его воспитанница, исполняющая в семье с самых юных лет роль домохозяйки и теперь вполне заменившая своим племянникам мать. И все это радовало и вполне удовлетворяло Шорохова. Шорохов священно чтит память покойной жены, своей соратницы и партийки, и приучает к этому же и своих детей. К тому же он свыкся с мыслью, что личная жизнь его кончилась, но вот в коварных ‘ароматах весенней земли’ перед ним встает плотский притягательный образ Любы. Либединский не жалеет изысканных красок, чтобы подать убедительным этот соблазн. Шорохов пытался было всячески побороть свое чувство, но оказывался бессильным. ‘Костер’ внезапной любви Шорохов пробовал забросать ‘прелой листвой’ ‘житейских своих дел’, ‘брался за работу’ (нечего сказать! ‘прелая листва’! А. Т. Р.) ‘или за газету, или искал себе собеседника, прячась за все это устойчиво-неподвижное и обжитое, тревожимый немым движением тела, освобождающегося от контроля рассудка’. Словом, извечная и всесильная власть подсознания и плотской земли, под чем обеими руками подпишутся и Воронский, и Bс. Иванов, и Довженко. Ну что ж, коммунизм никогда не был поборником орденского аскетизма и с идеологией кастратов ничего общего не имеет. Однако, Шорохов упорно и долго считает свои вожделения делом сугубо ‘запретным’ и ‘недопустимым’. Напрасны все его ханжеские самовзывания к памяти покойной жены. Шорохов чувствует все настойчивей, что он еще ‘не старик’. Пока Шорохов мучается и ‘преодолевает’, у Любы идет свой ‘роман’ с комсомольцем, бравым участником гражданской войны, Володей Булавиным. Люба — девушка целомудренная, на брак она смотрит серьезно, как на прочную связь, а не только физиологическую, но и интеллектуальную. Люба инстинктивно поминает все вытекающие из брака для нее обязанности, поэтому она безошибочно воспринимает володин подход, как безответственное и разгильдяйски-пошлое желание ‘полакомиться’. Володя всей низости своего поведения не донимает (как не высказывает этого понимания и Ю. Либединский), а когда Люба уклоняется от его назойливого поцелуя, он грубо и подло обзывает ее при детях сукой, после чего временно уезжает на Кубань, подготовляя и расчищая всем этим почву для любовного наступления Шорохова. Чувствуя свое влечение к Любе и желая его реализовать, Шорохов начинает думать уже о браке. Однако, он тут же воспринимает все эти вредные нашептываншя внутреннего своего эйднунена. Сама Люба, с детства привыкшая смотреть на Шорохова с почтительным и нежно-дружеским уважением, подсознательно чувствует настоящую сущность перемены к ней Шорохова, и в свою очередь заражается ответным волнением. Какой-либо непорядочности со стороны Шорохова она совершенно не допускает. Дальше все идет ‘как по писаному’. Катанье на лодке. Дети в отлучке. Крадучись, шагает он ночью к любиной постели, и они сходятся.
Хотя автор и сделал поклеп на пресловутого внутреннего беса Эйднунена, но пока что читатель не видит во всем происшедшем ничего плохого. Брак, как брак, немного неравный по возрасту и по развитию, но с перспективой на взаимную всестороннюю удовлетворенность. Так первоначально чувствует и сам Шорохов, но именно лишь первоначально, потому что вслед за этим пробуждаются в нем чувства: ‘связанности’ с Любой, ‘жалости к ней, виноватости перед ней’, даже пренебрежения к ней за ее ‘женскую податливость’, словом — приступ общего подсознательного раскаяния в скороспелости брака. Шорохов об’являет о своем браке с Любой детям. Младший, Валька, принимает новую весть с отрадой. Старший же, пионер Борис, приученный отцом к ханжескому культу своей умершей матери, свирепо обрушивается на Любу с оскорбительными упреками, что, дескать, ‘как тебе не стыдно!— с папой?’ Вместо того, чтобы разрядить душную атмосферу, терпеливо и ласково растолковав ребенку его заблуждение, Шорохов палец о палец не ударяет для поддержания морального достоинства своей новой жены в глазах детей, авторитарно воспитанных отцом в мещанском восприятии брака. Непотушенная искра внутрисемейного разнобоя между двумя поколениями немедленно превращается в ненужный и весьма однобокий пожар. Отец для Бориса становится ‘предателем мамы и соглашателем’, а ласковая и заботливая Люба — омерзительной ‘сукой’. ‘Шорохов беспомощно разводит руками, и только, когда затравленная Люба невоздержанно шлепает ребенка по лицу, Шорохов грубо кричит на нее и отталкивает ее в сторону, тем не менее Шорохов продолжает и после этого жить с Любой, но его охлаждение к ней все больше растет.
Никаких других стимулов для брака, кроме грубых физических инстинктов, разнузданных старым деспотическим пониманием брака, у этого ‘ответственного большевика’, повидимому, не было. Либединский во всяком случае ни звуком не намекает на какую-либо возможность классовой оценки событий, даже со своей авторской стороны. Во всем, дескать, виноват бес Эйднунен. В поисках внутреннего самооправдания своему весьма неблагополучному поведению Шорохов начинает противопоставлять чувственной Любе искусственно идеализированный им образ своей умершей жены. Эту надуманную гальванизацию трупа Либединский объясняет читателю все теми же злыми происками чорта Эйднунена.
Сначала эти пошлые противопоставления двух женщин друг другу Шорохов делает про себя, а затем начинает мало по малу выкладывать эти мысли вслух и перед Любой, все еще наивно верящей в глубину и широту его чувства к себе. Он доходит до того, что пробует потчевать молодую подругу письмами своей покойной жены, в которых та вырисовывается однако довольно примитивной ревнивицей. Люба в раздражении пробует охарактеризовать свою покойную сестру, как плохую мать и жену и как примазавшуюся к партии приспособленку, что является поводом к новой супружеской ссоре. После этого Шорохов с трусливым молчанием начинает запираться от своей жены по ночам, заставляя ее спать возле детей, теперь ее ненавидящих. А когда Люба уже готова перенести в его кабинет свою постель, Шорохов, так же трусливо увильнув от всяческих об’яснений, удирает от своего семейного ‘счастья’ почти на целый год в Туркестан, оставив своей избраннице весьма путанное и трусливое письмецо с толстовским припевом: ‘все образуется’. Люба кинута, все ее полунаивные, не лишенные мещанских иллюзий мечты о честном длительном браке — разбиты. В довершение всего — она беременна. Она выбита авантюрой Шорохова из своей учебной и бытовой колеи, она беспомощна и одинока. И вот, как чудесного спасителя, возвращает к ней автор того же комсомольца Володю Булавина, который теперь уже предлагает ей настоящий в длительный брак, входит в ее положение, хотя и пробует намекнуть ей на желательность аборта, от чего та трусливо отказывается, мотивируя запозданием. Словом, Володя великодушно делает ее своею законной женой, простодушно сознавшись, что прошлый ее отказ от случайной с ним связи сильно поднял ее в его ‘комсомольских’ глазах, и что тетерь он ее искрение ‘жалеет’. Люба тронута этой ‘великодушной’ жалостью, кидает ‘змеенышей’ и переезжает к Володе в новый дом, где родит ему шороховского сына, по укоренившимся в ней навыкам обставляет володину квартиру житейским уютом. Большого ему и ей и не надо. Раз есть ‘канареечка’ — должна быть и ‘клеточка’.
А герой наш Шорохов, кончив свою миссию в Туркестане, возвращается снова в Москву, не написав за все это время ни строчки в Москву,— хотя бы детям, и не получив ни строчки от них. И перед от’ездом из Туркестана и в пути он бестолково продолжает уверять себя в искренней и глубокой любви своей к Любе. Он жаждет с ней новой встречи. Ее уход и замужество он принимает впрочем весьма примиренно. Люба зовет Шорохова к себе взглянуть на его сына, чем не мало и рассчитано ого огорашивает. Она намерена его подзадорить, что сын узаконен Булавиным, и что он, Шорохов, отныне не властен даже в своих отцовских правах. Однако, это последнее их свидание и привело к тому пресловутому ‘рождению’ в Шорохове нового ‘героя’, которое Ю. Либединский отождествляет с полным и окончательным исцелением Шорохова от своего внутреннего демона Эйднунена. Этот злополучный, почти евангельский бес, как видите, сильно вредил Шорохову. ‘Сначала он его сделал бессильным перед голым обликом Любы, откуда все и пошло, затем помог ему сойтись с ней, построив хитрую теорию о воспитании ее, как революционной смены, затем уговорил его разойтись с ней, прикрасив никогда не существовавшим ореолом образ покойной жены’, и в заключение этот бес его вновь соблазняет ‘печальным отгораживанием от людей’ в лице облика Любы, домашней хозяйки, строящей индивидуальный уют. Нет, номер сей не пройдет. Аминь, аминь, рассыпься!..— Либединский делает магические заклинания, эйднуненский Мефистофель испаряется, аки облако, а многострадальный ‘приснопартийный’ Иов, сиречь Шорохов, внезапно подпрыгивает бодрым, чудесно возродившимся, вроде как омоложенным Фаустом, должно быть, к ‘вящему торжеству’ нашей пролетарской литературы. Впрочем, Либединский не только психолог, и в данном случае психолог надклассового подсознания, он еще и реалист. Шорохов не чувствует себя омоложенным. Возрождение его, как и у Нехлюдова в Толстовском ‘Воскресении’, чисто ‘духовное’. Телом же он, увы, ощущает в сей момент при взгляде на Любу внезапно наступившую старость, радостную, ‘освобождающуюся легкость, с какой тело сбросило уже ненужные и утомительные наслаждения страсти’. Словом, либединская интерпретация толстовского гимна смиренномудрому старческому аскетизму, краеугольному камню, на коем зиждется утверждение благочестивейшей нравственной идеалистической схизмы. Бедный Эйднунен! Мелкий, путанный, обывательский бес! При наличии подобного ‘рождения’ средневекового, прогнившего в склепах, ‘героя’, даже и тебя нам становится по-володиному,— что называется,— ‘жалко’! И только Либединский под занавес вещает о грядущем ‘новом росте’ своего ‘ответственного’ ‘партгероя’. Но кому же, спрашивается, нужен этот путанный ‘рост’ размагниченного мещанина, благосклонностью Либединского выданного нам за большевика? Да и куда намечается этот рост?
И вот тут основной сюжетный узел романа злоключений героя со свояченицей пересекается у автора с еще более ответственной и еще более путанной у автора поставленной темой о взаимоотношении двух поколений. Эту нужную и большую тему автор тоже пытается разобрать всесторонне и глубоко. Но и эти попытки тов. Либединского кончаются полным крахом.
Согласно авторскому толкованию, подрастающее новое поколение детей почти поголовно страдает от внутрисемейных распадов и неурядиц. Прежде всего Либединский настаивает, что от шороховских злоключений с ‘коварною’ Любой пострадал Борис. Шорохов, с которым внутренне соглашается и Либединский, упрекает именно Любу, что это она ‘довела’ Бориса до того, что он выругал ее ни за что ни про что ‘сукой’. Однако, в то, что именно перепитии Шорохова с его новой женой покалечили его детей, питателю трудно поверить. Но крайней мере, младший сынишка его, Валька, наиболее подкупленный с детства заботливостью Любы, неизменно остается к ней благосклонным и благожелательно воспринимает ее брак с отцом. Он трогательно ее утешает, когда отец ее покинул, и не по-детски серьезно тревожится, застав ее с вернувшимся к ней Володей. Другое дело, отношение ко всему этому его старшего брата, воспитанного идиотом отцом в мещанских ханжеских представлениях о браке и мистическом культе матери. Но автор но ограничивается этими детьми, он показывает еще целый ряд их сверстников из пионерского отряда, покалеченных семейными неурядицами их матерой и отцов. Вес эти покалеченные семейным бытом дети могут сказать о себе устами Бориса:
‘Нам всем маленьким плохо. Большие, они не умеют обращаться с нами… Все по-другому надо. Нам нужно жить самим, нам детям… Свободу от взрослых, от всех этих пап и мам…’.
И далее: ‘Надо коммуну для пионеров, где будут жить одни, без старших’. А в заключение тот же Борис, уже организующий подобную коммуну на добытые каким-то путем через общественность средства, так говорит отцу по его возвращении из Туркестана: ‘Папа, ты — коммунист и хороший, очень хороший (?). А ты разве о детях думаешь? Не о нас, о нас ты думаешь совсем немного,— а обо всех детях, о беспризорных!..’ И далее: ‘У Ленина ничего нет про детей, в его сочинениях… то-есть не ничего, а очень маю’.
И вот ‘возрожденный’ на старости лет ‘герой’ наш, Шорохов, именно этак же думает и о ленинском отношении к детям и о пионерских коммунах. Он думает как раз об этом над колыбелью своего нового сына, противопоставляя эти коммуны мещанскому уюту любимой квартиры. И напрасно автор лукаво перестраховывает себя случайной фразой Шорохова ‘об опасности замыкания в идеальных коммунах’. Дальше этой публицистической анемичной фразы Либединский-художник вперед не идет и, продолжая играть на случайных теневых сторонах нашего переходного семейного быта, оставляет в полной художественной силе жажду по этим изолированным детским коммунам, ‘спасающим нашу новую смену от старой поголовно развратной среды их разложившихся в коммунизме отцов’.
Мы подробно разобрала этот путанный quasi-пролетарский роман и нам очень досадно за тов. Либединского за эту грубую творческую неудачу. Пресловутый ‘рожденный герой’ остался с самого начала и до конца безнадежно ‘мертворожденным’. Не станем поэтому над ним горевать. Самым опасным признаком нашей глубокой болезни, если б таковая была, было бы наше кружковое упорствование в наших ошибках, безусловно имеющих акцент политический. На нашем, в общем верном, пути служения нашему классу у каждого из нас могут случаться подчас тяжкие промахи и неудачи. В будущем нам следует дружной товарищеской взаимопомощью их предупреждать. А пока смело перешагнем через этот переношенный ‘психо-биологический’ труп и займемся нашим боевым и живым, творческим, классовым делом.